Сказание об Анжелике. Глава 33

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко


XXXIII
Если твой рассудок пошатнётся от горя, я готов стать безумцем из любви к тебе, чтобы мы начали понимать друг друга. Я согласен отбросить разум, чтобы обрести твоё понимание.  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Будь проклята Любовь! Будь благословенна! . . . .(неразборчиво) . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне снится странный сон. Я в сиреневой комнате. Собственно, она белая, но вместо стены сплошные окна. Собственно – это веранда, но здесь так не строят. И через эти сцепившиеся между собой рамы, комната залита сиреневым светом от растущих на глазах странных облаков. На полу комнаты ковёр, точно копирующий облака, как будто мы на них, но в то же время я отчётливо ощущаю – я не  т а м, я ещё здесь. Людям известно, что облака – это письма, которые небеса пишут для землян. Спорят только о том, чья подпись стоит внизу. Напротив сидит Редактор. За его спиной небо, и такая белоснежная синева, не сразу и поймёшь на чём он устроился: на облаке или всё-таки в кресле. Мы продолжаем беседу.
– Не против, закурю, – доставая пачку.
– Разумеется. Правильно, что не бросил. Имущество курильщиков – бракованный товар. Для пересадки не годится. Поэтому на улицах с вашим-то движением, стоит всегда носить в кармане пачку сигарет. Впрочем, ты-то знаешь.
Мы молча курим и тут я замечаю, что его дым стелется как-то странно. Он сначала клубится, а потом ручейком сбегает к стеклу и возникает впечатление, что облака перед нами – это только продолжение ручейка.
– Слушай, ты как Гайавата, – говорю я, – со своей трубкой мира.
– Вроде того, – откликается он.– Знаешь, я тут прикинул. Нормально. Ты справляешься. Есть  деталь. Собственно, это даже не моё мнение, я же так, референт, а не рефери.
– Хай, – говорю я.
– Помнишь З., – говорит он, поведя рукой. Дым скручивается колечком и вылетает в окно. – Всё просто, да? Остаётся добавить, – кроме сложного. Кстати, на недавнем конкурсе Евровидения подсчитали: на первом месте по использованию среди слов – «любовь», а на втором – «просто». Хорошо, когда всё просто.
– Так вот о З. Он считал: не важно «что», а важно «как». Сколько там сюжетов-то всего, тридцать семь, вроде. Тридцать семь сюжетов, а превратились в тридцать семь миллионов романов. Понимал. Не зря в его кабинете на снимке улыбались друг другу Секретарь и его отец. Наследственность, знаешь ли. В жизни ведь и вправду не важно «как», важно – «что». В искусстве наоборот: не важно «что», важно «как». Не зря же греки именовали вас демиургами – «творцами». Вроде тигров, из семейства кошачьих, только наоборот. Но я собственно о чём. На один конец дирижабль не принайтовливают, это же не воздушный шарик, я хочу сказать, ты же не в безвоздушном пространстве. Так всё верно. В отношении нас побольше бы обтекаемости. Но я повторяю, нужно сплести времена. Хотя бы первые три. Считай, что ты просто пишешь роман, а в романах случается что угодно. Творцы, хоть и с маленькой буквы, верно? Здесь-то уже ничего не исправишь. Успевай там. Хоть так.
– Но…
– А, ты об этом? Неважно. Люди здесь говорят: не имеет значения. Всё имеет значение. Но здесь неважно. Сейчас ведь как: наври в три короба – поверят, скажешь как есть – будут сомневаться, а наиболее продвинутые покрутят пальцем у виска. Видимо с тайной гордостью стараясь доказать, что у них-то мозг есть.
Он повёл рукой и по ближайшему облаку побежала «бегущая строка». (Неспроста же НЛО придумали лишь после того, как построили самолёт. Обезьяна слезла с дерева, взяла палку и стала копать, чтобы надеть штаны, выплавить металл, построить самолёт и выдумать НЛО. «Как-то так». Да? Ну-ну…)
Будь проклята Любовь! Будь благословенна.
Я говорю критику, что пишу роман, я просто пишу роман. Но когда я читаю отрывки, фрагменты я незаметно колю ладонь гвоздём, когда стискивает горло. Я даю прочесть их ей, она начинает читать, но голос прерывается, и она начинает плакать, ведь она не знает маленькую тайну, хитрость про гвоздь. Она плачет над судьбами героев, перестает читать и говорит:
 – Но, но, может быть, они ещё встретятся?
Мороз ужаса и счастья пронизывает меня:
– Что за бред, – отвечаю я, – при чём здесь люди? Ведь это только символ, идея, я просто молюсь на звезду. Это только искусство, это просто литература.
– Это просто жизнь, это только жизнь, – отзывается эхом она. – Ты знаешь, я бы отпустила его к ней, они встретятся, я знаю.
Что она говорит? Она безумна? Безумна как и мы? Или она святая? Может именно святая, а не Она, та, что почти тридцать лет тревожит мои сны, и я знаю, так будет всегда.
– Не говори чепухи, это просто вздор, – усмехаюсь я и закуриваю. Нет, не совсем так. Сначала я закуриваю, потом усмехаюсь, и только потом удаётся произнести:
–  Не говори чепухи… прошло почти тридцать лет. Неужели ты не понимаешь? Это просто символ, это литература.
– Это жизнь, – возражает мой критик. – Настоящая литература всегда была и будет "просто жизнью". Просто любовью. Нормальная жизнь и нормальная любовь.
– О чём ты говоришь? – спорю я. – Любовь изначально, но условно, безумна, что же тут нормального?
– Безумная любовь и есть нормальная, это просто любовь.
– Слушай, в девятнадцатом веке, ковбои, в салоне, начинали палить в рваную скатерть, по которой бегало кино, палили, чтобы убить зло, и защитить Героя. Неужели ты не видишь этой тонкой грани между жизнью и искусством? Спрячь свой дымящийся револьвер.
– Я спрячу. Но между жизнью и посредственной поделкой есть грань, и весьма значительная. А между жизнью и искусством грани никакой нет. Ты приглядись.
– Послушай, я с тобой немало лет. – Уверенно начинаю я, и продолжаю пространно рассуждать…
Но вторая часть моего сознания, поддерживая критика, начинает спорить со мной. «Как пролетели эти годы? – спрашивает она. – Ты был рядом, и за эти годы не допустил ни одной измены. Но может это Измена не допустила тебя? Ты был рядом с женой, ты был её всегда и везде. Ты проводил великолепные, чуть изнурительные ночи, ведь ты герой, и герой везде. Но где была твоя душа, когда ты, утомлённый, сделав пару глотков коньяка, засыпал на приближающемся рассвете? Разве твоя душа, по праву и обычаю, не вела тебя туда, за тысячи дней и лет, за тысячи километров? Разве, просыпаясь за эти годы, ты не ощущал, улыбаясь жене и желая ей доброго утра, разве ты не напрягался и не всматривался в глаза, пытаясь уловить тень сомнения или подозрения? Вместе с сознанием возвращаясь в семейный круг, разве ты не приносил с собой едва уловимый привкус измены, возвращаясь в этот круг, из другого, заколдованного, круга, по которому ты все эти годы кружишь? Ты мчишься, ты бежишь, ты летишь, плывёшь и ползёшь, но финиш всё ото-двигается. Вот сейчас, вот, вот же, вот уже сейчас, и, о, наконец, ты тяжело дышишь во сне, ты набираешь последние силы, ты на взлёте, ты уже летишь, ты достиг. Вон он финиш, наконец-то она улыбается, она тянет ко мне руки, на её пальчике кольцо с ромбиком, последний шаг, я бросаюсь к ней в ночи. Наконец-то. Стоп. Стоп. Что за чёрт! Стоп! Стоп!!! Ты миновал финиш. Ты его проскочил. Ведь начало и конец – это одно и то же, как и на кольце с ромбиком. Одна и та же дверь, как выход и вход. Ты не сумел сбросить обороты сердца, ты проскочил финиш и ты снова на старте, и ты снова начинаешь всё сначала, ты снова оборачиваешься через левое, ты слышишь левое, чтоб его, плечо и впервые видишь Её, она входит, и вместе с ней входит судьба и любовь.
Троица, Святая троица, останавливается на миг у двери. Здесь нет богохульства, это хроника констатации факта. Они останавливаются, но жизнь-то не остановишь, она продолжается. И вот ты уже идёшь по скверу Октябрьской революции. Ты вышел из метро. Ты появился из-под земли, но чуть раньше из-под земли, Оттуда, появилась Она. Она идёт чуть впереди тебя, и сейчас произойдет первая встреча и первый разговор. Забирая трубку чертежей, ваши пальцы впервые соприкоснутся, и в солнечном ясном и теплом октябрьском небе тебе прогремит гром, просвищет синий ветер, и кто-то хохочущий и размахивающий рукой, унесётся на облака, вдаль, и скроется из глаз, и произойдёт вторая октябрьская революция. Твоя революция. Ведь  т а м, все знали это давно, и в честь вашей, именно вашей встречи, вашей революции, переворота ваших судеб и жизней и назвали этот сквер. Именно для того, в прошлом, а теперь уже в позапрошлом веке, были посажены эти платаны, которым стоять здесь до конца цивилизации. И именно сюда, именно в эту землю упадут семена твоих воспоминаний, из которых вырастет парк любви. А может быть сад? « Я ищу то ли парк, то ли сад, да тех яблонь я не нахожу», и будешь писать ты о своём, о вашем собственном рае, десятки лет спустя. Ища и продолжая искать ночами, во сне этот Парк или Сад. Или сквер. Именно в этом, ранее Константиновском сквере, заложенным Романовым, ты, именно в этом сквере увидишь Синюю птицу Счастья.  Ты несмело протянешь руку, и она опустится тебе на ладонь. А рядом, ещё большее чудо – шествующую Богиню в бежевых одеждах, улыбнувшуюся тебе. И так начнётся долгий, бесконечно долгий путь длиной в два дня. Два дня в октябре восьмидесятого. Путь в два дня, начавшийся уже в минувшем тысячелетии, он продолжается, уже следующее тысячелетие и его конец теряется во тьме веков.
– !Что случилось?
– Ты говорил во сне.
–  Нет, это сон говорил со мной.
Я закуриваю сигарету, и вверх улетает голубоватый дымок. Но при чем здесь сигарета? Это улетают в небо перышки Синей птицы, в которую безжалостно выпалила судьба из обоих стволов. Я провожу по уголку глаза и чувствую на пальцах капельку её крови. Крови растерзанной Синей птицы. А может это капает с лохмотьев моего сердца? Может, моё сердце и было той Синей птицей, которое выскочило у меня из груди, когда я вживе въяве увидел шествующую Богиню, и которой я преподнёс своё сердце, и оно было принято, и благосклонно улыбаясь, она несла его в своей руке.
Будь проклята любовь, и будь благословенна. Как проклята и благословенна и проклята моя жизнь и судьба. Проклята, будучи благословенной и благословенна будучи проклятой. Как благословенна сама любовь, проклинаемая и проклята благословляемая. И пока ещё кружатся планеты, не зная, что они были созданы и вращаются ради любви, нашей любви.
 До конца твоих дней тебе предстоит помнить о Любви, а уж она, будь уверен, тебя не забудет.
И как тогда, в октябре, ты будешь жить только потому, что надеешься, а надеяться будешь просто потому, что ещё живёшь.
«Ждать и надеяться» – последние слова романа о графе Монте-Кристо оказались первыми словами твоего романа.
Какой чудак придумал чепуху о прошлом, настоящем и будущем? Где оно, это его настоящее? Когда промелькнувший миг становится прошлым, и его уже теснит секунда из будущего? Кто вообще выдумал время? Есть ли оно вообще? Нет никакого прошлого, настоящего и будущего, есть просто жизнь. Не наша жизнь, а просто жизнь. Ты пользуешься ею как взятым напрокат  костюмом, но разве ты знаешь, кто одевал его до тебя и кто оденет после? Прошлое – чушь собачья. Не говоря уж, что кроме трёх есть и четвёртое, и дальше, и мы живём одновременно во множестве миров, множеством жизней, и каждая по-разному, и каждое разное одинаково. И есть, поверь, есть во Вселенной такая планета, где ты соединишься с Ней, своей любовью, своей жизнью, своей судьбой, и вы вместе, всегда и везде, и вы счастливы. Ты счастлив и она счастлива, потому что счастье и означает то, что означает – Любовь. Счастлив. Счастлив. Счастье. С частье. С часть е. С частью. Ты с частью. Ты счастлив, потому что ты находишься вместе с частью, частью, частицей себя самого, недостающей тебе половины. Половины тебя самого. И пока ты не нашёл себя самого, вторую часть себя собственно, ты не можешь быть счастлив, потому что нельзя быть счастливым, если этой-то части тебя самого у тебя самого-то и нет. А чудаки ищут счастье там, где его нет и быть не может, в деньгах, во власти, в наслаждениях. Только часть тебя, и ты часть её даст тебе всё, в чём ищут счастье. Власть над самим собой и над миром, наслаждение, даже деньги, потому что Любовь чеканит свою собственную валюту поцелуев и прикосновений и эта валюта имеет хождение только в Стране Любви, а всё остальное только фальшивые купюры и вздор. И часто тебе будут предлагать фальшивые деньги любви, и ты будешь принимать их и порой расплачиваться и все будут делать вид, что так и надо, но ведь оттого что фальшивые деньги, и все делают вид что принимают за настоящие, они  от этого настоящими не становятся, как не становятся настоящими фальшивые товары, предлагаемые за те же фальшивые деньги. Спросите об этом любого экономиста, если только он не лауреат шведской премии изобретателя динамита. Изобретатель великолепного убийства не может нести миру ничего, кроме того, что принёс. Тот, на чьей совести, вольно невольно, судьба и души сотен миллионов, и тогда, и сейчас, и потом. И лауреаты премии имени Динамита не могут нести людям свет. Может это и свет, но это только вспышка при взрыве того же самого динамита. Народная молва утверждала, что когда неожиданно выяснилось, что любимой формулой математиков является два плюс один равно один минус три, то премию им решили не присуждать. Лучше бы это был не математик, а писатель. Тогда бы мне не пришлось думать о том, что высшие достижения человеческой мысли и духа, осеняются высшей благодатью просвещенного человечества – премией имени Динамита, как не пришлось бы думать, что мне делать и как поступать, когда придётся выбирать одно из двух: принять или отказаться, отказаться или принять. Или одно из четырех – отказываясь принять, или принимая отказаться.
. . . . . . . . . .