Предусмотрительный

          Витька лежал на земле в собственной крови. Два фонаря, объединив свои яркие пятна в одно целое, освещали далекую арку на входе в сквер, а заодно и множество мельтешащих мотыльков. Другие лампы на фонарных столбах сегодня странным образом бездействовали, не борясь с теменью позднего южного вечера, почти ночи.
          Витька лежал на боку. Он давно подтянул под себя ногу и, помогая собственным весом, вдавил ладонь в кровоточащий бок. Сознание ещё не ушло совсем, и он мутно и прерывисто, будто кто-то на экране телевизора часто щёлкал программами, что-то бессвязно вспоминал.
          Он ещё отчётливо помнил, как сегодня вечером, разделавшись с уроками на завтра, вышел погулять. Неизменные его дружки, Валерка и Юрка, уже поджидали на известной друзьям скамейке. В таком составе они гуляли ежедневно многие годы. И маршрут всегда оставался неизменным. Он проходил по той романтической окраине их небольшого черноморского городка, которая соприкасается с любимым всеми морем. Маршрут проходил по их родной и бесконечной, как казалось многим приезжим, улице, совершенно прямой, будто черенок сапёрной лопаты.
          Ко всему прочему эта улица по праву считалась магистральной, поскольку километров через пять, сразу после ботанического сада, она вырождалась в загородное шоссе. А уже шоссе уводило всех желающих в соседний курортный городишко. Потом оно уводило их в следующий городишко или посёлок. И так далее, поскольку все они тянулись вдоль побережья.
          Ещё одной особенностью улицы стала ее односторонность. В том смысле, что всё на ней – и многоэтажные дома, и небольшие частные домики за высокими глухими заборами, и два смежных санатория с их чудесными садами, глядящими через чугунную ограду наружу, и скверики, и типовой кинотеатр – всё расположилось по одну сторону.
          Другой стороны у нашей улицы не существовало. Её заменял испорченный временем серый асфальтовый тротуар, который после дождя становился красивой черной границей улицы. К тротуару примыкала широченная полоса пологого песчаного пляжа с грибочками. Сразу за пляжем начиналось море, потом шёл горизонт, а дальше – небо. Но сегодня вечером вместо него чернел занавес из плотных туч, которые мешали блистать ярким южным звёздам. Такой же темнотой сегодня покрылось и море, хотя, если замереть и прислушаться, оно напоминало о себе шуршанием шальных волн.
          Машины здесь пролетали редко. Лишь те, которые спешили из города или обратно. За несколько секунд демонстрации себя они не мешали друзьям молчать. Так уж у них повелось, хотя никогда об этом специально не договаривались. Конечно, по ходу они могли и шутить, и чем-то восторгаться, и всё же быстро замолкали. Обычно они просто топали медленным раскрепощённым шагом, думая каждый о своём, и по давно заведенному правилу разворачивались на обратный курс, когда достигали конца решётчатой ограды санатория Министерства обороны. А потом, отшагав в общей сложности шесть километров, они прощались за руку и расходились по домам с того же места, откуда и начинался их променад.

          Сегодня погода не казалась теплой, хотя бархат октября ещё не закончился. Погоду сделал неприятный ветер. Из-за него, а скорее, из-за того, что по телевизору шла очередная серия фильма «Противостояние», приковавшая внимание гуляющих, отдыхающих или местных, спешащих после работы к своему телику, праздные люди почти не попадались.
          К тому же и Валерка сегодня слинял почти сразу, едва дошли до кинотеатра.
          – Мужики! Я исчезаю по-английски! Не прощаясь! – только и объявил он.
          – Видимо, англичане так же дурно воспитаны, как и ты, мужик наш дорогой! – не удержался от реплики Юрка. – Но не вязать же тебе ноги, словно жеребцу!
          Когда Валерка отчалил, Юрка предположил:
          – Неужели наш дорогой товарищ смертельно ранен? Что-то он глазами шарил, будто юбку искал! – обратился он к Витьке.
          – Думаешь, свиданье? – уточнил Витька. – Вряд ли! Он сначала в Бауманку мечтает поступить, окончить с отличием, кандидатскую и докторскую защитить, устроиться в московский НИИ, а уж потом… Когда академиком…
          – Ерунда! Больше его слушай! – парировал Юрка. – Когда академиком станет, тогда ни ему жена не понадобится, ни он ей!

          «Что-то всякая ерунда голову давит! – прокрутилось в мутнеющем сознании Витьки. – Только бы жизнь перед глазами не проносилась… Только бы не проносилась! Говорят, это в самом конце случается…»
          Теперь Витька больше всего боялся, что жизнь пронесётся перед его глазами, а потом от нее ничего не останется. Он ни за что не хотел принимать как допустимое, будто сегодняшнее недоразумение может стать его концом. Он ведь молодой. Он сильный, хотя о нём говорят…
          Впрочем, подумал Витька, не надо об этом… Мало ли на меня наговаривают. Я не трус. Я почти как Юрка, а он – наш вожак – сильный, активный, рослый, самоуверенный. И всем девчонкам нравится, без исключения. Даже завидно.
          А Валерка – он совсем другой. Хотя силён в физике и математике, и читает всё, что под руку попадается, но Юрке тоже во всём подчиняется. И это притом, что Валерка абсолютный интеллектуал! Физически он тоже крепок, как и Юрка, поскольку занимается в гимнастической секции, тем не менее, своей силищей нигде не кичится. Скромняга! Со стороны он может показаться полусонным увальнем, поскольку постоянно что-то в мозгу прокручивает, но если уж заговорит, то глаза его выдают. Ум в них так и светится! Какой ещё сонный? Бывает даже завидно!
          А я что? – подумал Витька о себе с сожалением. – Я подчиняюсь и Валерке, поскольку мне сложно ему возразить, и Юрке, ведь он способен любого зло высмеять, если что-то не по его нраву. А то и пенделя вломит. Не больно, конечно. Якобы по-дружески, но всё равно унизительно.
          «Наша тройка существует, мне кажется, извечно, – вспоминал теперь Витька, поменяв хоть на короткое время свою боль на воспоминания о товарищах. – Если не с самого роддома, то уж с детского сада, это точно. Ведь живём все рядом, и в одном классе учимся. Ни на день не расстаёмся, хотя той идеальной мужской дружбы, о которой обычно говорят с восторгом, у нас никогда не было. Видимо, мы объединены только обстоятельствами. Но разве это плохо?»

          Витька по-прежнему лежал недвижимо и будто бы не понимал, что с ним случилось. К тому же в нём сломался какой-то природный механизм, и ход времени перестал ощущаться. Может, потому Витька больше никуда и не торопился? И вроде бы даже не понимал, как маленький ребёнок, чем может для него закончиться сильное кровотечение из-под прижатой собственным весом ладони.
          Но даже при острой боли, мешающей кому угодно воспринимать реальную действительность, Витька всё же тупо догадывался, что его состояние связано с какими-то странными событиями, о которых он не помнит или помнит весьма смутно.
          Он запомнил, что сразу после удара его удивила не столько острая боль в боку, сколько абсолютная неспособность держаться на ногах. Раньше за собой он такого не знал. Ему раньше представлялось, будто полученная рана, какой бы тяжёлой она ни была, не могла парализовать всё Витькино тело, ноги, руки, но именно так и случилось. Ноги на удивление перестали служить опорой, и никакая воля им не помогала, да ее в тот момент и не нашлось, и Витька рухнул как мешок.
          И если бы кто-то даже вник в его ситуацию с неподдельным участием, то всё равно не смог бы понять, на что Витька надеялся. Ползти он не мог с самого начала. Это стало фактом. Тело ему не подчинялось. Это – тоже факт! По аналогии всплыла даже история Маресьева. Он ведь много суток полз раненный с перебитыми и отмороженными ногами к людям и победил просто нечеловеческие обстоятельства. Витька тоже хотел ползти к людям, но не нашёл в себе сил даже напрячься как следует. Ни одна мышца ему не повиновалась. Ещё хорошо, что хоть кое-какие мысли медленно шевелились в его голове, но и это было ни к чему, ибо ни одна из них не вела к спасению.
          Зато почему-то вспомнилась молодая мама. Она держала Витьку на своих коленях, нежно прижимала к себе и перебирала на голове его белёсые волосы:
          – Ты мой хороший! Ты самый лучший, только слишком добрый. Ну, зачем ты отдал свою любимую машинку? Ведь сам еще не наигрался! И пожарную кому-то подарил…
          А Витьке на подобные вопросы отвечать не хотелось. Ему хотелось вот так же бесконечно долго сидеть на маминых коленях, ощущая родной запах тела и тепло ее души. О машинке он, конечно, помнил, и расставаться с нею совсем не хотел, но она понравилась Сашке… Он бы всё равно отнял, а драться с ним было не разумно – у Сашки старший брат забияка. В итоге пришлось бы драться и с ним, а он же верзила… Такого не победить. Побьет – и всё!
          Вот так Витька всем и уступал. Кто-то был сильнее его, кто-то имел старшего брата или сестру. Они своих в обиду не давали, не вникая, кто прав, а кто виноват. А за Витьку никто ни разу не вступался.

          Правда, отец всякий раз заметно огорчался, узнав от мамы о новых моих поражениях. Настолько огорчался, что даже учил меня драться, отбросив все правильные рекомендации педагогики:
          – Витёк! Ты только в себе не сомневайся! Отпор всегда давай! Изо всей силы! Иначе не отстанут! Даже наоборот, ещё чаще будут приставать! Ты лишь слабых никогда не обижай, а сильных не бойся! Они тебя лишь уважать станут, если почувствуют отпор!
          – Так за ними же всегда защита, а я всегда один! – жаловался на судьбу Витька.
          – Как это – один? А я? А мама? Разве мы тебе не защита?
          – Вы же не станете с ними драться!
          – Да! Логика у тебя железная! – ещё больше огорчался папа. – Но защищать себя тебе придётся против логики! Ты хотя бы разок попробуй, когда обидят, а потом сам всё поймёшь!

          Витька вспомнил, что случай представился скоро, хотя он сразу и не понял, ведь совсем не ждал. Вышло как-то произвольно, само собой.
          В тот воскресный день они гуляли всей семьёй, направляясь в городской парк, а не к штормившему с утра морю. Витька то бежал впереди родителей, безудержно ведомый своей любознательностью, то приседал, что-то рассматривая, то ковырял землю, извлекая нечто важное, чтобы спрятать его в кармане.
          Всё вокруг таило множество интереснейших тайн. Вот, например, живой майский жук, забавно щекотавший ладонь! Вот большой гвоздь, попавшийся под ноги, совсем новенький, не ржавый и не погнутый. А то и самая настоящая монетка находилась, копеек пять или двадцать. Но гвоздь-то лучше! За него и на велике запросто дадут покататься. Но только потом! Когда самому этот гвоздь надоест, такой красивый, ровный, блестящий, с рифлёной шляпкой! Взрослые за таким богатством даже не наклоняются, особенно, если в грязь, странные люди, а Витьке всё могло пригодиться!
          В тот момент мимо пробегал Славка и выхватил из рук Витьки спичечный коробок, в который он запрятал царапучего майского жука. Витька оторопел от неожиданности и наглости. Он по привычке собирался расплакаться из-за своей потери и обиды, но в тот момент количество отцовских бесед, видимо, всё же преобразовалось в новое качество Витькиного самоощущения.
          Он резко протянул гвоздь в сторону обидчика и прошипел, больше не от гнева, а от жалости к майскому жуку, которого Славка обязательно прихлопнет:
          – Я тебя сейчас гвоздём! – и сделал решительный шаг вперёд.
          Славка замер от неожиданности, а потом попятился. На его лице появился испуг, который изумленный Витька (его ведь никто еще не боялся) расценил как свою победу. Пока он обдумывал новую для себя ситуацию, Славка резво вертанулся на месте и был таков. Витька кинулся вдогонку, зажимая в руках единственное оружие.
          Скоро Славка, видя, что его неумолимо догоняют, демонстративно отбросил коробок с жуком в сторону, рассчитывая отвлечь Витьку, но тот на уловку обидчика не поддался и быстро сокращал дистанцию.
          Славка испугался не на шутку:
          «Что случилось с этим сумасшедшим, всегда безропотно сносившим любые унижения? Ошалел он со своим гвоздём, что ли? Ещё и проткнёт не понарошку!»
          Страх обессилил Славку. Продолжая драпать из последних сил, он оглянулся, как только смог, чтобы оценить свои шансы, но дела оказались плохи! Славка всё больше задыхался, и бежать быстрее уже не мог, а Витька, напротив, размахивая гвоздём, напирал и зло пыхтел буквально в двух шагах.
          В тот же миг Славкина нога зацепилась за незаметный корешок. Мальчишка кувыркнулся через бок и, оказавшись на спине, задрал ноги и руки словно кошка, готовясь к страшной и последней обороне. Ещё бы! «Гвоздь – это страшно! Это смертельное оружие в руках чокнутого!»
          Витька тоже затормозил над поверженным обидчиком, тяжело задыхаясь после напряжённого бега, готовый выполнить своё обещание и ткнуть Славку гвоздём, но разглядел его кровоточащие коленки, стертые при падении, и неожиданно пожалел Славку, как в таких случаях жалел и себя, беззащитного:
          – Держи! – протянул он Славке ещё самому столь нужный гвоздь. – Совсем новый! Не из доски вынули!
          Славка в том благородном порыве ничего не понял. Он собирался стоять, точнее, лежать насмерть, но мышцы уже ослабели, правильно оценив понижение опасности. С недоверием к нависшему над ним Витькой он поджал ноги и оказался на корточках, потирая раны грязными ладошками.
          – Лучше не три! – остановил его Витька. – Хуже будет! Подорожник ищи! Мировое средство, если послюнявить!
          Славка поднялся на ноги:
          – Не учи учёного! И гвоздь твой мне не нужен! Сам его ешь! – сказал он более смело, давая Витьке понять, что примирения, основанного на жалости, он не приемлет.
          Витька пожал плечами и направился обратно, к значительно отставшим родителям. Ноги и спина еще мелко дрожали от недавнего перенапряжения. Хотелось спокойно посидеть, но ему было интересно, как на случившееся отреагирует отец.
Странно, он повёл себя так, будто ничего не видел. И только маме сказал, словно без связи с последними событиями и, не обращая внимания на Витьку:
          – Вот видишь! Всё у нас наладится!
          Мама с недоверием и тревогой покачала головой. Витька заметил, как она собиралась приласкать его, но батя удержал маму от телячьих нежностей.

          От приятных воспоминаний тех событий добрая улыбка тронула лицо Витьки, и сразу всплыло другое испытание.
          «Сколько мне тогда было? – теперь гадал Витька. – Четыре или пять? Да! Помню, яблоки уже появились, а я майский. Стало быть, чуть больше четырёх!»
          Мы тогда все, кто собрался для игр во дворе, по случаю забрались на крышу сараев, где ещё не бывали. Те сараи высокой стеной замыкали пространство нашего огромного и неухоженного двора, в котором малышне заниматься было нечем. Ни песочницы, ни качелей, ни спортивной перекладины. Впрочем, мы и там не особенно унывали, сами придумывая себе игры. Всякую лапту, ножички, казаки-разбойники, делали винтовки из толстых стеблей кукурузы, играли в лянги.
          Прижатые один к другому деревянные сараи на поверку оказались очень высокими, хотя с земли мне таковыми не казались. И я был потрясён тем, насколько всё преобразилось, едва мы поднялись на крышу. На земле я и представить не мог, насколько с высоты всё виделось иначе. Поднявшись над землёй, я ощутил себя птицей! От восторга я вертелся во все стороны, вертел головой, задирал её, глядя в высокое небо, подпрыгивал и разглядывал всё, что удавалось разглядеть вблизи и в отдалении. С высоты всё, знакомое мне и раньше, вполне угадывалось, но выглядело как-то уж чересчур особенно, неожиданно, и казалось не совсем знакомым.
          Зрелище для мальчишки действительно было неожиданным! Оно покоряло новизной ощущений и наблюдаемых картин окружающего мира! Оно было…
          Да! Я не стану скрывать! Оказалось, что я очень боялся не только подходить к кромке крыши во весь рост, но даже подбираться к ней на коленках, чтобы всего-то заглянуть вниз, свесившись головой. А уж стоять на краю я даже не порывался. Одна лишь мысль об этом бросала меня в дрожь! Мне казалось, будто я обязательно свалюсь вниз и разобьюсь насмерть.
          В общем-то, так бы, конечно, и случилось, поскольку высота тех крыш была ничуть не меньше трёх метров. Но ведь к ним добавлялся и мой собственный метровый рост, потому мои глаза, переполненные ужасом, находились на высоте четырёх метров! Это выходило ещё страшнее!

          Но пока я любовался и восхищался безопасной высотой в центре крыши, то даже не заметил, как остался в одиночестве. Всё бы ничего, да только лестницы на месте уже не оказалось. Будто кто-то специально захотел меня оставить в сложном положении.
          Я хорошо помню ту чертову лестницу. Длинная, сбитая из почерневшего некрашеного дерева. Огромный вес делал лестницу совершенно неподъемной для кого угодно из моих одногодков. Значит, не они надо мной подшутили. Лестницу могли убрать только взрослые. Понятное дело, чтобы малышня не лазила на крышу. Мало ли! Если не разобьются, так крышу продырявят!

          Но меня-то как все забыли?! Как? До сих пор этого не знаю! Но сам факт одиночества и невозможность вернуться туда, где теперь находятся все, поверг в смятение. И потому лишь один вопрос остался у меня на повестке – как спуститься?
          Переговоры с малышнёй, бегавшей внизу, чтобы они притащили лестницу, ни к чему не привели. Пропавшую лестницу не обнаружили. Как, впрочем, и какую-нибудь верёвку, с помощью которой я собирался хоть как-то спуститься.
          Снизу мне предложили спрыгнуть самому. Мол, пустяки! А мы поможем, если что!
          Интересно, думал я в ужасе, что они под этим «если что?» подразумевают? Им-то хорошо стоять на родной земле! Им же падать некуда, потому и не страшно! А мне здесь как быть?
          Я ещё раз обошёл крышу по периметру, осматривая ее с единственным вопросом – где удобнее спускаться? Но деревьев, касавшихся крыши своими ветвями, я не обнаружил. По ветвям спуститься было бы проще. Не получилось!
          Неожиданно выяснил, что крыша оказалась покатой, чего раньше я не замечал. Со стороны нашего двора, может, на метр выше, чем с другого края. Где высоко, там и страшнее. Там, где крыша пониже, там спрыгнуть, конечно, легче. Но там другая напасть! Внизу в опасной близости торчат колья давно изломанного штакетника. Прыгать на колья не решился бы и болван!
          Я опять и опять обходил свою ловушку, туда-сюда, ещё надеясь обнаружить хоть что-то, способное облегчить моё возвращение на грешную землю. Всё было напрасно! Крыша со всех сторон имела большой свес, так что не оставалось никакой возможности спуститься с нее даже по-обезьяньи. То есть, сначала повиснуть на руках на самом краю, а потом, слегка раскачавшись, встать ногами на какой-нибудь выступ, чтобы не прыгать со всей высоты. Или хотя бы соскочить из висячего положения.
          Оставалось одно – прыгать с высокой стороны с корточек! Но на это сначала следовало серьёзно настроиться.
          А внизу, глядя на мои мучения, уже собралась заинтересованная кучка дворовой мелюзги. Она по-деловому обсуждала мою судьбу. Прыгну я или нет, и каковы мои шансы остаться живым.
          От мамы я слышал поговорку, будто на миру и смерть красна. Но та поговорка сильно ошибается. Ведь в тот момент мне было безразлично, что внизу, то есть, «на миру» обо мне подумают. Меня занимала лишь собственная ближайшая участь.
          На той крыше я вдруг глубоко осознал лишь единственный и решающий на всю мою жизнь факт: я панически боялся прыгать.
          В общем-то, я и сам не знал, чего так боялся, но очень боялся всего. И знал наверняка, что никакие силы не заставят меня спрыгнуть вниз по своей воле! Да и не существует, слава богу, на крыше посторонних сил! И других сил на крыше тоже не существует! Всё в моих руках, но я не прыгну ни за что! Голова кружится! Я даже подойти к краю боюсь. Пусть думают обо мне что угодно! Пусть называют, как хотят, но я не смогу себя преодолеть! И всё!

          Не знаю и не помню, – час, два или три я кружил по крыше, надеясь обнаружить внезапно возникшее чудо, которое само всё и решит. Всё было напрасно!
          Даже мелюзга утратила ко мне интерес после того, как кто-то в ее среде засмеялся: «Да он же трусит! Он же трус!» И я вполне понимал, что после подобного приговора уже никогда не смогу завоевать у этой мелюзги авторитет. И всё же не решался.
          Ждать, видимо, мне ничего попутного не оставалось. Может, придётся даже заночевать! Или провести здесь оставшуюся жизнь! Это очень обидно и страшно, но спрыгнуть ещё страшнее.
          Несколько раз я пробовал покончить с моим заточением, убедив себя в том, что пора всё же рискнуть, не глядя ни на какие последствия, ведь не маленький же я, в самом деле. Вот только соберу в кулак всю волю!
          И я действительно подползал на коленях к краю крыши, но как только опускал вниз глаза, как только далеко внизу видел бесконечно удалённую от меня землю, сильнейший ужас, будто распрямившаяся пружина отталкивал меня обратно.
          В отчаянии я ложился на черный рубероид и глядел в небо. Там всегда было интересно! На огромной высоте бесстрашно летали одинокие вороны, кружились стаи дружных голубей и даже порхали мелкие воробьи. Птицы почему-то высоты совсем не боялись. Может, только потому, что не понимали, насколько она бывает убийственной? Или всего-то привыкли парить столь высоко, что сами едва просматривались в небе.
          Мне бы так! Хотя бы их уверенность перенять! Чтобы не бояться высоты. Но я – я трус! Это теперь все знают! Всем известно! И все правы, кто так считает! Они больше не станут принимать меня в расчёт! Никогда не будут считаться с моим мнением, хотя, вполне возможно, среди них я окажусь самым умным и самым правым.
          Они и глядеть не захотят в мою сторону, раз уж я трус! Они меня вычеркнут отовсюду, потому что я трус!

          Сейчас Витька, уже ученик девятого класса, понимал, что те жёсткие оценки его личности были явно преждевременны. Тогда он был совсем маленьким человечком, который до тех пор весь мир видел лишь с высоты своего роста. Подумаешь, метр с кепкой! И на всех смотрел только снизу вверх! Глядеть же наоборот, с крыши вниз, или с другой высоты было очень непривычно и потому очень страшно!
          Спрыгнуть с трехметровой высоты для такого мальца, всё равно, как для взрослого мужика сигануть со второго этажа. Да не из окна, это ещё можно, а с самой крыши! Многие ли сегодня на такое решатся? Сомневаюсь!
          Но их-то никто трусами не называет! Никто не заставляет прыгать с крыши! А если бы заставили, тогда бы сами удивились, сколько в мире обнаружилось бы трусов! Так что же взять с малого мальчишки?

          Витька услышал рокот автомобильного двигателя (возможно, придётся посторониться) и открыл глаза. Вокруг него, как и раньше чернела покатая крыша, а над головой продолжала светиться вечерняя заря. Оказалось, он заснул, но теперь, проснувшись, мгновенно вспомнил весь свой позор. Понятное дело, если Витька всё ещё лежал на крыше, а не на земле, значит, он так и не решился спрыгнуть.
          Между тем, внизу большой грузовик отчаянно гудел и маневрировал. Наконец, он задним бортом подъехал вплотную к раскрытым воротам сарая и оказался как раз под Витькой. Шофёр торопливо повыбрасывал из кузова пустые деревянные и фанерные ящики, потом занёс их в сарай и у кабины собрался обстоятельно покурить, но уже через минуту отбросил окурок ловким щелчком и, по всему видать, надумал уезжать. В тот момент Витька и решился подать голос:
          – Дядя! Вы уже уезжаете?
          – А тебе что надо? – удивился шофёр, заметив мальчишку на высокой крыше. – Чего ты там ищешь? Сейчас же спускайся! Нечего мне крышу дырявить!
          – Лестницы нет! – пожаловался Витька.
          – А как же ты туда… Впрочем, прыгай в кузов! С него до земли близко и без лестницы! – по-доброму усмехнулся шофёр.
          Витька поглядел вниз, в глубокий кузов. До его дна, конечно, значительно ближе, чем до земли, но всё равно страшно. К тому же весь кузов оказался в щепках, потому опасным.
          – Нет! – возразил Витька. – Высоко! Я опять ногу сломаю!
          – Ах ты, боже мой! – как-то легко рассмеялся шофёр, будто случайно забыл и только сейчас вспомнил, как Витька целый месяц таскал на ноге тяжеленный гипс. – Так ты, оказывается, у нас предусмотрительный! Неужели трудной жизнью научен? Жалость-то какая! – всё ещё подшучивал шофёр.
          Витьке понравилось, что весёлый дядька не укорял его в трусости. Витьке понравилось, что он и сам с лёгкой руки шофёра стал уже не трусом, а всего-то предусмотрительным, то есть, вполне разумным. Он проникся к шофёру доверием, а тот с удивительной легкостью забрался в кузов и предложил свои услуги, широко разведя в стороны поднятые руки:
          – Давай сюда, предусмотрительный! Спешу я очень!
          Витька поднялся на ноги, с опаской взглянул на столь далёкую землю, потом на ждущие его надёжные как у отца руки и, зажмурившись, сделал шаг с крыши.

          С той поры Витька поверил в необходимость развивать решительность и бесстрашие, а потом, чтобы это разумное намерение не осталось только на словах, стал специально тренироваться. Он по своей воле встревал в сложные ситуации и старался выходить из них победителем. Через год даже с той проклятой крыши самостоятельно спрыгнул, закрепив у самого себя уважение к себе. Правда, хромал потом пару дней, но с позорным прошлым покончил.
          И в любые драки Витька теперь кидался, как казалось кому-то со стороны, без долгих раздумий. Потому, как и обещал когда-то отец, больше к нему не приставали. Даже совсем уж взрослые ребята, значительно сильнее, нежели Витька, не задирали его, поскольку за ним закрепилась слава отчаянного бойца, забывающего о себе, забывающего о боли, о кровище, о чём угодно, кроме стремления нанести обидчику ущерб, несоизмеримый с ситуацией.

          – Вот и вся моя история, – подумалось Витьке. Его губы пересохли до боли и не шевелились, как он ни старался что-то пролепетать. Ноги, начиная с пальцев, с каждой минутой немели всё выше. – Зато на любые подозрения в трусости я уверенно всех поправлял:
         «Ошибаетесь, уважаемые! Я всего лишь предусмотрительный! То есть, разумный!»
         «А дома мама ещё и отругала, когда узнала, что я гулял не во дворе, как обычно, а на какой-то крыше. Мама уже собиралась на поиски выдвигаться. Ох, мама-мамочка! Где же ты теперь? Знала бы, как мне нужна твоя помощь, как нужна твоя любовь… Мне совсем не страшно, но я опять не могу… Не могу подняться!»

         Витька попытался вытащить ладонь, онемевшую под окровавленным боком, но не смог повернуться. Рука тоже не послушалась.
         – Странно, – только и подумал он, будто совсем не понимал, почему с ним такое происходит. Мозги упорно мешали сосредоточиться на спасении. Мозги уговаривали поскорее заснуть. И каждая часть тела охотно подчинялась этим уговорам, не слушая Витьку. Только он один и сопротивлялся своим странным мозгам, и своему засыпающему телу, не сознавая до конца, зачем ему это нужно.
И всё же он старался не засыпать. Может, просто боялся, что иначе всё для него и закончится.
         – Надо вспомнить что-то хорошее! Только хорошее! – продолжал бороться со сном и о чём-то думать Витька.
         «Это же удача, что вспомнилась она! – решил Витька. – Хотя и не понятно, почему именно она? Столько лет прошло! Меня теперь к другим девчонкам тянет».

         А тогда в нашем дворе мне нравилась только одна девочка. Её звали Тамарой. Она училась в первом классе, потому была и старше меня на два года, и значительно выше ростом, и опытнее и, наверно, умнее. А я для нее казался малышом, каких много возилось в песочнице, и с которым допускалось нянчиться, и только. И всё же я с непонятной самому радостью всегда наблюдал именно за ней, а заговорить не решался. Да и не знал я, что Тамаре будет интересно?
         Вот и приходилось поглядывать издалека, когда она играла с подружками во всяческие «классики», начерченные на асфальте, в скакалки или в мяч. Достойного волейбола у девчонок никогда не получалось, но мяч по очереди переходил из рук в руки по кругу. Такая игра их устраивала, а я был единственным болельщиком и всерьёз сожалел, если Тамара роняла мяч. Если он откатывался далеко, я срывался с места и возвращал мяч в игру, стараясь отдать его в Тамарины руки.
         В общем, когда моя симпатия появлялась во дворе, для меня все дела, люди и события теряли смысл. Время выключалось! Я лишь за ней и наблюдал, и следовал, как на привязи. Мне нравилось в ней абсолютно всё, но хоть что-то сказать Тамаре я боялся всё больше и больше. И было не ясно даже мне самому, чего же я боялся, а вот ведь, не решался, и всё!
         Однажды девчонки, среди которых находилась и она, играли в свои «классики», а я, наконец, надумал обратить на себя ее внимание. Как? Да очень просто! Я стал швырять в их сторону округлые камешки, которых набрал на всякий случай полные карманы.
         Но девчонки на это не реагировали, и Тамара даже не глянула в мою сторону.
         Ну, да! Так и было! Но лишь до тех самых пор, пока один камень не ударился о цоколь дома. Ударился и отскочил, куда отскакивать ему не следовало.
         Мне хотелось своей грудью преградить летящему камню путь, но как? Как я мог сделать невозможное, если тот паршивый камень уже вылетел из моих рук?
         Тамара вскрикнула и схватилась руками за коленку. Потом запрыгала к скамейке, где на моих глазах осмотрела ушибленное место и заплакала.
         О, боже! Разве я этого хотел, кидая камешки?
         Мне было ее жаль настолько, что я и сам чувствовал такую же боль, но что я мог поделать с тем, что свершилось?
         Я прекрасно понимал, что я сам и стал причиной травмы девочки, которая мне так нравилась, но не рискнул ни подойти к ней, ни помочь, ни хотя бы извиниться. Да и зачем? Разве она простит меня с глазами, полными слёз и, зная, кто именно швырнул тот злополучный камень?! Я навсегда останусь для нее безымянным дворовым хулиганом, которого следует опасаться. Я сам своё счастье и разрушил!
         Из-за того происшествия и своего глупейшего поведения я сильно страдал и в тот момент, и после него, но ничего не мог изменить, ничего не мог поделать ни с ситуацией, ни с собой. Надо было всё же подойти, хотя бы потом, надо было бы объяснить, что это получилось против моей воли, но я так и не решился. Потому чувствовал себя морально раздавленным, пока долго ещё не забывал свою давнюю вину. А она часто мне вспоминалась.
         Но в своих мечтах я поступал иначе. Я мужественно мчался спасать Тамару, забыв о том, что спасать её требовалось от меня самого. Я предлагал ей свою дружбу навсегда! Я помогал ей нести портфель, лишь она появлялась во дворе. Но так хорошо получалось только в моих мечтах, которые постепенно куда-то подевались.

         – Боже мой, каким же тогда я был болваном! – ужаснулся Витька. – Или не только тогда? Разве сегодня я опять не поступил как последний болван?
         – Что же всё-таки произошло? Ведь было что-то важное… Ах, всё же вспомнил! Когда наша прогулка подходила к финалу, мы оба, я и Юрка, услышали из плохо освещённого сквера женские крики о помощи. Мы переглянулись и стали ждать, что произойдёт дальше.
         Опять послышались женские крики отчаяния.
         – Заглянем в сквер? – вопросом предложил я Юрке.
         – Ну, да! И там окажется, что нас элементарно разыграли! – не поддержал меня Юрка.
         – Тогда мы скажем всё, что о тех шутниках думаем!
         – С ними итак всё ясно! – как-то лениво изрёк Юрка. – Не люблю я играть в героев! Они хороши только в театрах! А ты, если хочешь, так валяй! Я даже ждать тебя не стану, чтобы самому не позориться!
         В ту же секунду мы опять стали свидетелями истошного женского крика о помощи, а я уже не стал спрашивать своего товарища ни о чём. Но про себя всё же удивился, почему его поведение не походило на него самого, на прежнего Юрку? Я даже растерялся и решил уточнить:
         – Так пойдём? Поглядим хотя бы, что там происходит?
         – Иди-иди! Каждый вправе выбирать дорогу! А мой внутренний голос советует пораньше лечь в постель! Понимаешь? Надо, парень, внутреннему голосу доверять!
         Я не решился упрекнуть Юрку в трусости. Да и правильно сделал – любые обвинения с него, как с гуся вода! Ещё бы драться полез. А он, как сказал, так и сделал!
         Потому я один свернул в хорошо освещенные ворота сквера и двинулся на голос по центральной аллее, которая сегодня удивляла темнотой. Надо сказать, какую-то палку я по пути всё же прихватил. И в этом мне очень повезло, ведь подобного мусора здесь не сыскать!

         По мельканию чего-то белого в темноте я разглядел борющихся на скамейке людей и испугался:
         «А если меня специально заманили сюда? Если кричащая женщина – это приманка? Если Юрка прав? С его-то кулаками сейчас было бы веселее… Ему-то что? На него никто не подумает, что струсил, даже сейчас, когда он не пошёл со мной. А мне всегда приходится доказывать, что я не трус!»
         Уже стало отчётливо слышно, как женщина кусалась, отбивалась и плевалась, а кто-то рядом с ней рычал и ругался по-кавказски.

         У Витьки затряслись поджилки. Он только сейчас понял, что неприятностей ему не избежать. Ноги затряслись от опасной неопределенности. И всё же он, подбадривая себя, приближался: «Я же не трусливый! Я предусмотрительный! Я разумный. Да и кто ей поможет, если не я?»
         Не рискуя подходить совсем близко, Витька остановился в нескольких метрах от скамейки и гаркнул, поувереннее, как смог:
         – Кто здесь?
         В ответ раздался почти звериный рык:
         – Пишёл атсюда! Зарэжу!
         – Отпусти ее! – очень твёрдо приказал Витька и стал вращать над собой палку настолько быстро, что она угрожающе засвистела.
         – Ана моя! Ана абманула! Пишёл атсюда!
         – Отпусти ее! – твёрдо повторил Витька и сделал шаг вперёд. – Отпусти, тогда я уйду!
         – Щинок! Типер я тибя тошно зарэжу!
         – Отпусти ее, говорю тебе! Хуже будет! – визгливо закричал Витька, чувствуя свою беспомощность.
         В то самое время женщина вырвалась и, сильно прихрамывая, будто на одном каблуке, с воплями помчалась к освещенным воротам. Витька увидел на ней что-то светлое из одежды и сообразил, что теперь пришло и его время. Пора давать дёру, но убегать Витьке показалось слишком стыдно, хотя его уже сильно трясло. Он устало, будто после долгой и тяжелой работы повернулся на далёкий свет и медленно, словно переполненный превеликим чувством собственного достоинства, направился к выходу из сквера.
         – Нэт уж! Пастой! – захрипел за его спиной зверь.
         Витька оглянулся. Разъярённый мужик приближался, вытянув вперёд руку так, будто держал в ней нож.
         Витька испугался, но не поверил, будто так уж просто, ни с того, ни с сего, можно воткнуть нож в живого человека.
         «Пугает! – подумал Витька. – Это кем же нужно быть, чтобы вот так убить первого встречного?!»
         Он вовремя вспомнил о палке. Ею удалось бы остановить нападавшего. Ею можно нанести отрезвляющий удар, но Витька ещё никого в своей жизни умышленно не стукнул, предварительно сильно не разозлившись, потому не решился и теперь. Он не мог бить людей просто так, ни за что! Вот если нападёт, тогда другое дело!
         Витька лишь поднял над собой палку, демонстрируя вполне угадываемое намерение, чтобы отпугнуть, и глядел на взбешённого зверя, как кролик на удава. Хорошо, хоть в темноте его смятение не было видно.
         Удаву осталось сделать два коротких шага, а Витька всё ещё не решался стукнуть нападавшего, зато совсем некстати подумал:
         – Интересно, убежала ли она? Пожалуй! И я не струсил! Всё-таки я предусмотрительный, значит, и разумный!

         В тот же миг незнакомец всем телом дернулся в сторону, совершая обманное движение, а Витька инстинктивно подался в противоположном направлении, уже решившись «сделать ноги». Но что-то резко ударило его в спину, и Витька перестал ощущать себя.
         Он упал, ничего не понимая, и только потом, уже на земле, почувствовал грубое прикосновение. То убийца вытер о Витькину куртку нож, распрямился и, раскачивающейся походкой пошёл прочь, постепенно ускоряясь.
         – Всё-таки я не трус! – пронеслось в Витькином мозгу. – Я предусмотрительный!
                2021 год, декабрь.