Бабка

   Мы познакомились в пятьдесят третьем году, когда везли меня в Артек: ехали через Москву, прямого поезда из Ленинграда в Симферополь тогда не было. Прибывали мы на Ленинградский вокзал, убывали с Курского; в перерыве – три часа! – должны были мы посетить Мавзолей и вообще – восхититься столицей. За пару лет до того в Ленинград приезжала Аня-дочка-Яши (по поводу своего шестнадцатилетия, думаю), так что «в Москве есть родня» для меня секретом не было. Тогда услышал я про Телеграфный переулок – близко к Красной площади, может дадут - не дали, но пообещали маме, что позволят подойти на площади, если будет возможность – возможность нашлась – и, прошедши сквозь мавзолей и обойдя его – (разумеется, в сопровождении ответственной) – увидел я помянутую дочку Яши, рядом с ней пожилую женщину с куском картона в руке и милиционера вокруг них (по Бродскому - «в том смысле что … даёт круги вокруг»). Выяснилось: – картонку с фотографией (Ярославль, 1942, весна – я новорожденный у мамы на руках) держит Женя, Аня привлечена как специалист по Павлику, на случай изменения внешности его за прошедшие годы, а милиционер даёт круги дабы устеречь Кремль от этой странной кампании. С этого дня мы – рискну сказать – подружились: Аня была обозначена «тетка», Женя - «бабка», и – не с того года, разумеется – обрёл я в Москве адрес: Телеграфный 7, метро Кировская, рядом – Чистые пруды и от вокзала четверть часа троллейбусом, полчаса ходу. Можно сказать – это был мой московский адрес, дом – естественно, года до семьдесят шестого, покуда жива была Евгения Моисеевна Ласкина.
Несколько забегая вперёд и в сторону: в журнале «Москва» с «Мастером и Маргаритой» обнаружилась редактор Е. Ласкина. Мама объяснила, что это – бабкина племянница, нам не родня, а на вопрос «а бабка» ответ был - «и бабка. Но она – человек нам близкий», на вопрос «по Орше» ответ был – «не без того».
* * * * *
Всё, рассказанное дальше – исключительно с бабкиных слов.
 
Есть снимок 13 года –бабка, в том году окончившая «гимназический курс» в частном училище. Того же года снимок – в том же училище – в последнем ряду, в партикулярном платье, помощница наставника - перед отъездом в столицу, «к Бехтереву»:
  «Бехтерев мужик был хитрый, институт его (психоневрологический) был частный, процентной нормы не было, вид на жительство не давал…снимали жильё за Обуховской заставой, если в театр - находишься оттуда и туда.
 «Февралём семнадцатого из Петрограда перебралась в Оршу; как лекаря могли посылать на тиф – решила сбежать, к марту 18-го вернулась в Питер, пришла к гимназической подруге на Сергиевскую (при мне ул. Чайковского – П.).  Натопили ванну, помылась. Подруга повела в Совнарком обедать в столовой для технического персонала (машинисток, курьеров и т.п.) – было как до войны…». На мой вопрос про голодный обморок Цурюпы - «вполне могло быть». Подруга «устроила корректором (в Правде?)», обе «с правительством переехали в Москву», создалась «Учительская газета» - бабка устроилась туда, получила комнату в Телеграфном 7, на первом этаже, где и прослужила, и прожила всю жизнь
* * * * *
«Нам не родня, но человек близкий» - имеет, конечно, простое объяснение: она была вдовой родного маминого дяди, для московских Ласкиных – Захара Соломоновича, по-семейному – дядя Зуся.  Строго говоря – второй женой бездетного, фактически возглавившего нашу ячейку рода Шульманов по кончине их родителя Шолома, а потом   заменившего папу и маму своим племянникам. Связь Шульманы – Ласкины была традиционной: первая жена его, в нашей семье называемая тётя Зина тоже была Ласкина; в сорок первом летом из Орши уехать не смогла, там и погибла.
 
Про гибель её известно, что этого могло не быть: кенотаф что на снимке установлен во дворе больницы, где тётя Зина служила. Рассказывали, что больницу собирались эвакуировать, но отступавшие красноармейцы забрали машины; в июле немцы взяли Оршу, к концу ноября евреев в городе не осталось.
Сам дядя Зуся до войны не дожил, «болел почками», бабка отправила его умирать в Барнаул (?): в Телеграфном, в тринадцатиметровой комнате при кухне кроме них жила и «держала кабинет» дантист Фаня – бессемейная Жени младшая сестра, так что почти неходячему Зусе места там не было. Так ли, иначе – а с нами отношения были близкие: в сентябре 41-го мама через Телеграфный добралась Ярославль, через в ноябре того же года через «вашу Женю» мне (для меня!) приятель отца, посланный на парад, передал серого слона, через три с половиной года полученного мною по пути в Ленинград из Ярославля. Вообще о событиях военного времени бабка практически не говорила; рассказала как-то, что в мае 41-го собиралась выбросить записные книжки – да не собралась, и бежавшие из Белоруссии родичи через неё находили своих; впрочем – не могу сказать, что она любила «предаваться вспоминанию» - её слова. Со временем, повзрослев и перейдя из состояния студент-на-каникулах в состояние командированного-есть где жить, стал я проводить на Телеграфном больше времени, и, соответственно, больше –и дольше стали мы разговаривать. Иногда был я посылаем в домовую кухню, иногда прошен вместе пообедать в диетической столовой «на Мархлевского»; всё это располагало к застольным беседам. Вот некоторые высказывания, не изгладившиеся по сию пору из памяти:
- Орша была город мирный: собор костёл и синагога стояли на одной площади, а где-то была татарская мечеть;
- мама была человек уникальный – гораздо раньше, чем Батя (австрийский фабрикант-обувщик конца Х1Х - начала ХХ века – П.) сама придумала мокасины; (заказала сапоги с резиновой вставкой в голенище – после многих родов опухли ноги – П.);
- Броня закончила в Киеве экстерном, для этого оформляла жёлтый билет, так что ты – внук киевской проститутки. Яша проституткой устроиться не мог – пришлось учиться в Германии (старший брат, врач Яков Моисеевич, Ани-тётки отец);
- В Питере наркомы были полны надежд, в Москве – озлобились – перестало у них получаться;
- на план ГОЭЛРО подруга провела – сидели в ложе; когда появился Ленин, в зале зашептали – Ильич; когда он умер, был жуткий холод и скорбь:
- в тридцать седьмом на двадцатилетие устроила Розочке (моя мама – П.) билет в Большой – на площадь не пустили, сказали – Сталин придёт; когда он умер – всеобщий был страх и, пожалуй, холод; Яша не пустил Аньку на похороны – убрал тёплые панталоны;
- кто вырос как ты – благополучно – человек душевный, но сибарит; кто, как твои (родители – П) добился всего сам – сдержанный, но отзывчивый.
- об официальной брани по поводу шестидневной войны: «нам напасть на финн;в можно, Израиль должен ждать, пока нападут»;
 Обладая фантастической выносливостью, она работала лет до семидесяти, ни от кого не зависела – походы со мною «на Мархлевского» и командирование меня в домовую кухню были, пожалуй, развлечением. К своему телесному здоровью она относилась c любопытством: к примеру, с большим интересом показывала (и разглядывала!) камень из своего жёлчного пузыря, всякий раз задаваясь вопросом «из чего он состоит». Было ей за семьдесят, когда, узнав, что «моё министерство» на Новом Арбате (пр. Калинина не признавала), предложила «пройтись посмотреть новый дом книги»; оттуда пошла пешком домой, а когда я вернулся, пожаловалась, что притомилась, и пришлось-де «сесть в троллейбус в районе Трубной». С возрастом, однако, слышать стала худо – чему, разумеется, сперва не верила, потом «нашла выход» - говорить с ней просила «глядя в лицо»; телефонный звонок устроила в комнате, для чего вызвана была «инженер-связист-племянница из Куйбышева(?)», о слуховом аппарате, разумеется, речи не было: «на улице всё прекрасно слышно». Это заблуждение обошлось ей дорого: сперва «Аннушка» толкнула – на повороте, на малом ходу, бабка уверяла всех, что трамвай не причём, просто «на булыжнике поскользнулась». Когда некто толкнул её в метро – помог встать, позвал помощь, объяснил, что просил-де старушку посторониться – «она ВИДАТЬ не слыхала» - оказался у неё перелом шейки бедра – приговор, по тем временам. Довольно долго маялась она дома – одна! - потому переместили её в «хороший стационар» - достойное заведение на Речном вокзале, в Химках (?), говорили - «не всем доступно, Симонов устроил – Жени-маленькой один из мужей, отец её сына». Несколько месяцев провела она там, усердно выполняя указания врача – на месте не сидела, гуляла по коридору «со стулом» - опираясь на спинку - упражняла ногу, «в остальном организме всё как положено».  Прогуливаясь со мною, с удовольствием и интересом объясняла, что её соседи - «ветераны второй очереди» - старые революционеры-не-большевики, отставные чиновники «умеренного ранга», даже артистка ГОСЕТА - «минского, потому и цела»; узнавши от врача, что вернуться к нормальной жизни ей не удастся, решила, что так она жить не будет – и перестала, до восьмидесяти не дожив.
* * * * *
Представление о ней – по крайней мере о внешности, а по   мне – так и незаурядности, не то, чтоб скрытой - не бросающейся в глаза – даёт мисс Марпл – Джоан Хиксон: