Помнишь ли ты?

       Я хочу рассказать вам о любви. Банальность? Возможно. Но ничего интереснее её человеческое воображение ещё не придумало. И похоже, не придумает. Ничем нельзя заменить сладкий самообман, которому «все возрасты покорны»…
       Мне было 7 лет. Ей - тоже. Первого сентября бантики в её волосах были такими же белыми и воздушными, как у сотен других девочек,
пришедших на первое свидание с нашим обязательным средним образованием. Но мне и ленточки эти, и голубые глаза, и русые косички, и маленькая родинка над верхней губой - всё, что имело к ней отношение, казалось эксклюзивом, приобретало оттенок особой значимости, не имеющей конкуренции в обозримом пространстве. И когда мама в очередной раз пыталась расчёской пригладить мне сбитые ветром вихры, я мысленно отмахивался от неё, удивляясь слепоте взрослых: как можно сосредотачиваться на мелочах, когда рядом стояла  о н а!
       Я с удовольствием посещал школу. И дело было не в любимой учительнице (хотя с первой учительницей мне и моим одноклассникам очень повезло) и не в любимом предмете (тогда он ещё не был определён мною). Забрасывая в желудок  куски чего-то съедобного, поданного мне на завтрак мамой или бабушкой, я приближал возможность увидеть  её
       Изо дня в день, из года в год я с внутренним трепетом открывал дверь в класс, согретый одной мыслью о том, что сейчас увижу её. Если она болела (крайне редко, но случалось), занятия теряли всякую привлекательность, и где-то со второго урока я, как правило, «испарялся».
       Она училась, в отличие от меня, хорошо (стабильно, как выражались учителя). На переменах бродила по коридору с долговязой подругой, что мешало мне даже мысленно приблизиться к ней. Во время праздничных «огоньков» я не раз готовил себя к тому, что приглашу её на очередной танец, и… ни разу не пригласил. Своё право на «белые танцы» никто из наших девочек не реализовывал, она - тоже. И это было хорошо: думаю, моё юношеское сердце разорвалось бы от тоски, пригласи она кого-нибудь из пацанов-одноклассников.
       Мы росли, менялись. Класса с седьмого девочки начали названивать мне домой под предлогом узнать домашние задания. Как-будто я их записывал! Но в их хоре не было её голоса. Другим мальчишкам, я знал, она тоже не звонила. Но мне казалось, беглым взглядом (секундным!) она выделяла меня среди прочих одноклассников, и я шёл из школы с мыслью о возможной взаимности моих переживаний.
       Хорошо, что плохие новости (впрочем, как и хорошие) часто становятся для нас сюрпризом. Иначе ожидание беды заставило бы многих поседеть ещё до её непосредственного прихода. О н а  ушла в другую школу! Хоть волком вой. Мама и учителя лепетали про «трудности переходного возраста», сделавшие меня абсолютно непотребным учеником. А я, как Чернышевский, был мучим одним вопросом: «Что делать?» И… ничего не делал. Разве что совсем забросил учёбу.
       Два года как-будто приснились мне, и сон был тягостным. А чудо подкралось неожиданно:  о н а  - на одной со мной остановке! Если бы не день рождения у приятеля, от которого я шёл, мне, наверное, предстояло бы простоять с отвисшей от удивления челюстью до прихода её автобуса. «Зелёный змий» подтолкнул, шепнул: «Сейчас или никогда!»  И мы очутились рядом. «Здравствуй, ты помнишь?...» - забормотал я, но вдруг протрезвел под её добрым (она всегда была доброжелательна к окружающим), но недоумевающим взглядом.
       Меня, повзрослевшего и сильно изменившегося, она в итоге узнала, обрадовалась даже. Только  п о м н и т ь  ей было нечего. Вся моя детско-юношеская любовь была плодом моего пылкого воображения, замешанная на фантазиях прочитанных книг (читал  много). И её по-настоящему, конечно, не знал - додумывал. И моё «ты помнишь?» могу адресовать лишь собственному отражению в зеркале.
       Помню. Всё. А теперь ещё многое и понимаю. Но стою на своём: ничего прекраснее любви люди не придумали. Особенно - первой любви, не осквернённой ни грязью животной похоти, ни суетными мыслями о карьере или обогащении (не духовном)...
1991 год.