Рассказ неизвестного человека

-1-
Сегодня мне опять приснилась мать. Ещё не открыв глаза, я тут же со всей неприкрытой, безжалостной отчётливостью вспомнил этот сон. Возможно потому, что раньше сны не оставляли во мне такого острого, такого тягостного послевкусия и не вызывали целую лавину горестных воспоминаний.
Мне даже подумалось грешным делом, что это знак. Печальный и неотвратимый, но вполне естественный и даже в чём-то милосердный. Хотя бы в этом своём простосердечном откровении.
Ну а что, мне семьдесят шестой год, что само по себе уже неплохо и даже удивительно, а плюс ко всему целый букет хронических болезней, тогда как доконать обычного, среднестатистического пожилого россиянина, с лихвой хватило бы и вполовину меньше.
Да к тому же, говоря откровенно, я вовсе не против, потому что очень устал... И усталость эта особого рода. Она не пройдёт если всего лишь дать себе отдохнуть и хорошенько выспаться. Кстати, последнее мне не удавалось уже последних лет шесть или семь. И вовсе не потому, что мне кто-то мешает.
Так что если этот сон - намёк на то, что пора собираться туда, где нет обратных билетов, то я, в принципе, готов. И это не малодушие и не слабость, как можно подумать. И даже не нервы. Это обычная и честная констатация факта.
К тому же, полагаю, у меня не осталось незавершённых дел здесь. Овдовел я так давно, что даже черты лица моей некогда любимой супруги уже стали тускнеть и расплываться. И при взгляде на её фотографию, я лишь испытываю лёгкую, светлую грусть. Но поскольку такое чувство - мой постоянный спутник, гораздо честнее будет сказать, что я не испытываю ничего. Мне кажется, что живу я очень долго, потому что даже мои внуки - это совершенно взрослые люди с уже подросшими детьми.
Но все эти чувства и мысли мне приходится держать при себе, так как моему сыну, у которого у самого уже седые виски подобные рассуждения страшно не нравятся. К внукам же, а их у меня двое, или тем паче к правнукам и подавно с такими вот стариковскими бреднями соваться нечего.
Выхожу я теперь из дому не часто, да и признаюсь, не слишком охотно. Ходок из меня не очень хороший, а больные суставы, слабое зрение и одышка способны превратить даже маленькую и лёгкую прогулку в каторжный труд. Если погода позволяет, то могу сходить в булочную, благо она через дорогу или даже рискнуть и пройти с полквартала до чудесного скверика, напоминающего минипарк.
Ещё я раньше, бывало встречался со своим старым приятелем, с которым одно время мы работали вместе, чтобы сыграть в нарды, но сейчас мне этого не хочется. Мне, признаться, просто безмерно надоели его жалобы, начинающиеся с правительства, медицины и растущих цен, а заканчивающиеся изжогой, невыносимыми соседями, упрямо занимающими его парковочное место и общим отвращением к жизни. А ведь он на несколько лет моложе меня.
Однако я отвлёкся, а мой предутренний сон, по-прежнему не даёт мне покоя.
Во сне мать искала Веру, свою дочь и мою старшую сестру, которая умерла шесть лет назад. Мы находились с мамой в каком-то сумрачном, влажном лесу, где стояли странные деревья очень похожие на живых, но неподвижных людей. Их лица были искажены страданиями, а рты открыты в безмолвном, застывшем крике. Мать, ещё молодая, черноволосая убегала, словно скрывалась от погони, от кого-то невидимого и постоянно кричала: «Вера, Вера, они здесь, они нашли меня!»
Я пытался догнать, звал её, но она не слышала меня, всё убегала и всё звала Веру, умоляя помочь. Иногда она исчезала, будто растворяясь в какой-то дымке, я слышал лишь её глухие рыдания и тогда эти странные, наводящие на меня ужас даже сейчас, наяву люди-деревья, смыкались густой стеной, не пропуская меня к ней, а потом вдруг мелькала снова, испуганно оглядываясь, уже с растрёпанными волосами и совершенно безумным взглядом, как будто пыталась скрыться от того, чего смертельно боялась...
Я знал, что теперь буду долго под впечатлением от этого сна. Так уже бывало. Но никогда ещё, насколько я помню, сон не был так пугающе реален и красноречив…
Как странно устроен человек и как причудлива его память… Чем старше он, тем лучше видит то, что находится далеко от него. И с каждым днём удаляясь всё дальше, оно становится всё более выпуклым, близким и отчётливым. У этого явления даже есть своё название, которого я сейчас, разумеется, не вспомню.
Например, в моей памяти отлично сохранилось ясное, сентябрьское утро, когда мы были у бабушки. Мне в тот год едва ли исполнилось четыре года. В тот день им проводили свет. И я хорошо помню весёлое, молодое лицо рабочего, вошедшего в дом с огромным мотком провода, которого видел всего несколько минут, причём много лет назад, но с трудом смогу сказать, какого цвета были глаза у моей жены, с которой мы прожили двадцать четыре года. Удивительное дело: я застал ещё электрификацию всей страны, а сейчас пользуюсь разными приложениями в своём телефоне и могу при желании выйти в интернет. Как неумолимо и быстротечно время, как беспощадно оно и как молниеносно…
- 2-
Мать была сильной, властной и жёсткой. Но это я понимаю сейчас. А в нежную пору моего детства и отрочества это воспринималось, как норма, как что-то само собой разумеющееся. И сколько я себя помню, мать всё время работала. Нашим воспитанием занималась Поля, старообразная девушка, с длинным, унылым лицом, дальняя родственница отца, выписанная матерью из деревни и прожившая у нас в семье более двадцати лет.
Мать наша работала в следственных органах, а говоря точнее в НКВД. Но об этом нам стало известно гораздо позже. А всё наше детство мы были уверены, что мама работает в советской милиции, а папа - полярный лётчик, живущий в Арктике и почему-то не имеющий возможности прилететь к нам. Лишь годам к пятнадцати, я узнал, что отец - враг народа, которого посадили в 38-ом, когда мне не было и года.
И лишь много позже мне удалось выяснить, что расстрелян он был в том же году и арестовали его по доносу никого иного, как его собственной жены и нашей матери - Зинаиды Матвеевны. Когда я изучал архивные документы, то узнал, что мать получила даже от вышестоящего начальства, внесённое в личное дело «поощрение за бдительность»….
Наша семья совсем не была бедной. По советским, конечно, меркам. На дом доставляли спецпайки. Мы жили в хорошей квартире в высотном доме, у матери была личная портниха. Но несмотря на достаток, питались и одевались мы более чем скромно. Экономия и демонстративно показательная бедность возведена была в нашей семье в ранг главнейших добродетелей. Я хорошо помню, как радовался, если Поля забывала на столе сахарницу и появлялась возможность стащить пару кусков желтоватого и твёрдого, как гранит малодоступного лакомства.
Когда я вспоминаю о матери, то вижу перед собой высокую, широкоплечую женщину, с густыми, чаще всего нахмуренными бровями, причёска которой уложена в высокую с начёсом халу. Она ходила всегда, даже дома, в костюмах цвет и фасон которых, практически не менялись из года в год. Их было три: повседневный, «выходной» и торжественный.
Но самое главное, что я помню о матери: она никогда не улыбалась. Самым страшным наказанием был её молчаливо-пристальный взгляд. Она смотрела не мигая, с высоты своего роста холодными, бледными, словно сильно разбавленными водой маленькими глазками. Они впивались, как мне казалось, в самую душу, невозмутимо посверкивая на её восковом лице, с плотно сжатыми в одну нитку губами… Могу поклясться, чем угодно, что не было ничего страшнее этих жутких, изматывающих, проведённых в абсолютном, запредельном молчании секунд. Однажды при таком вот немом допросе с пристрастием, я обмочился, а двенадцатилетняя Вера упала в обморок.
Разговаривала с нами мать отрывисто, сухо и исключительно по существу. В основном, беседы проходили в формате: вопрос-ответ. От нас также требовалась краткость, лаконичность и полная безэмоциональность. Мать вообще не выносила даже самое умеренное проявление чувств (один только вид слёз выводил её из себя), а также была нетерпима к сомнениям любого рода, безыдейному времяпрепровождению и любым человеческим слабостям.
По обрывкам разговоров, по отношению к ней самых разных людей, по интонации, с которой она часто высказывалась и по собственным умозаключениям, я понимал, что мать пользуется огромным авторитетом и властью. И не только… Относительно рано я понял, что её боятся… И к слову сказать, ни тогда, ни сейчас для меня в этом не было ничего удивительного. Я прекрасно помню, что даже во время больших родственных, и не только, застолий перед ней непременно заискивали.
И я вижу её, принимающую подобострастие и лживые комплименты, как должное. Она сидит в светло-зелёном, «выходном» костюме: несокрушимая скала, сила, уверенность и непоколебимая мощь. До самой её старости не помню ни одного случая, чтобы она болела или хоть раз пожаловалась на что-то…
-3-
Я уже упоминал, что жили мы довольно бедно. Но это не совсем так. Была у матери одна старинная шкатулка, а в ней - целое состояние. Причём, наверняка даже не одно. Золотые часики и цепи, броши и перстни с каменьями, серёжки, браслетки с изумрудным или жемчужным глазком и много чего ещё. Я всего дважды видел эту шкатулку за свою жизнь: один раз сам случайно наткнулся, когда мать, вероятно в спешке, оставила её на трюмо, а второй раз нам с сестрой её показала Поля, достававшая одну вещицу за другой с придыханием и коротким комментарием по поводу достоинства и примерной стоимости каждой. Забегая вперёд, скажу, что шкатулка эта исчезла из квартиры бесследно в самом начале 80-х, перед смертью матери, когда она была уже очень больна.
Вспоминая этот жуткий сон и о том, как мать звала свою дочь, я думаю о сестре. Бедная моя Вера! Как же хорошо, что в этом сне её не было. Мать так её и не нашла. Значит она в другом месте. И это правильно... Они должны быть в разных местах. Какое же счастье думать о том, что хоть после своей смерти сестра, наконец, освободилась от матери.
Считаю, что мне очень повезло, когда я после окончания школы, сразу поступил в мореходку и уехал из дома. А Верочка так и осталась с матерью. Как выяснилось навсегда. Так и не вышла замуж, поскольку всю жизнь патологически боялась матери. Её приводил в ступор ледяной, неодобрительный взгляд, гневный окрик Зинаиды Матвеевны. Даже лёгкое материнское недовольство переносила с трудом… Робкая, покорная, тихая Верочка, добровольно и даже охотно сложившая несчастную свою жизнь к ногам матери.
…. Мать изменилась неузнаваемо, когда у неё обнаружили рак головного мозга. Из властной, монументальной и сильной она за несколько месяцев превратилась в испуганное и беспомощное существо, страдания которого хотя бы немного уменьшали лишь преданное сердце и заботливые руки дочери Веры.
Я ещё застал маму в живых, когда прилетел в родительский дом после Вериной телеграммы.
Как же она кричала… Я и сейчас слышу этот голос:
- Вера! Помоги мне, они мучают меня… Вера! Прогони их… Я не могу больше…
… Я сознательно не иду спать, хотя уже очень поздно. Я, что есть силы, оттягиваю это время. И не потому что боюсь сновидений. Хотя всё-таки и поэтому тоже. Просто мне кажется, что стоит закрыть глаза, как передо мной в ту же минуту вырастут люди-деревья с изувеченными страданием лицами и открытыми в безмолвном крике ртами. Я знаю, что кричат они о своей поломанной и загубленной жизни, к которой приложила свою сильную, карающую, несгибаемую руку моя мать.
И я безумно боюсь услышать отчаянный и надрывный голос в ночи:
- Вера! Они и тут нашли меня... Помоги мне, Вера… Где ты?