Город в скрипичном футляре, ч. I, Гл. 1-5

 
               
«Открывались картины и Ангел Небесный перстом писал на небе и на облаках картины будущих событий.»
Василий Немчин, XIV век
               
Часть I. Отражения               


«Лучше кликну Чакону Баха,
        А за ней войдёт человек…»
   « Поэма без героя», Анна Ахматова.

1.
Фрак немного давил подмышками - неизбежное следствие природной полноты, к которой с детства  был склонен Глеб  Суриков. Он купил этот новенький двуфалдовый аксессуар светских денди позапрошлого века совсем недавно, на Бродвее, в неоново-текучей симфонии огней которого он купался ещё позавчера. И вот –аэропорт в Нью-Йорке, затем Шереметьево, затем посадка «Боинга» в Холмачёво под Солнцесибирском. «Аэропорт – реторта из неона». Было время, он зачитывался  Андреем Вознесенским.  В самом деле – алхимия жизни современного человека вершится через сверхскорости перелётов, перескоки в пространстве, потоки впечатлений. Вот позавчера он был - один, а пройдя через те самые реторты, он – уже другой. Проструившись через сплетение  стеклянных трубок и пузатых  колб, пар превращается в кристалл. Мигнувший лазерный луч переносит человеко - голограмму из одного измерения в другое.
До начала концерта оставалось каких – нибудь полчаса и, облачаясь перед гостиничным зеркалом в доспехи идальго музыки- фрак, бабочка, белоснежная сорочка,- Глеб всё ещё как бы находился внутри шумного аэропорта.
    Не спеша из тепла аэровокзала на сибирский мороз, Суриков  задержался у прозрачного саркофага в котором была, как диковинная рыба в толще океанариума, заключена  скульптура- творение ваятеля авангардиста, попытавшегося передать  эпохальный смысл покорения Сибири. Ему, Глебу, как человеку, покорившему  концертные залы не только этой промораживаемой зимами и раскаляемой летом  солнцем части планеты Земля, но и ньюйоркский «Карнеги-холл», венский «Мюзик - ферайн»  , парижский  «Шайо» , лондонский «Альберт-холл»   был близок грандиозный  размах  каких бы то ни было покорителей территорий, вершин, бездн космоса или глубин океана.  Порой ему казалось – он один из них, навечно застывших в скульптурах, барельефах, тиражируемых газетами, книгами и телевидением изображениях. Нередко ему мерещилось, что он и не он вовсе, а некий излучённый сияющими галактиками люстр концертных  залов фантом, переносящийся из одной страны в другую и присутствующий на всех сценах мира сразу. От готических алтарей с встроенными в них  сталагмитами  органных труб , увитых лепниной барокко галёрок, античных  колонн и парадных лестниц он переносился в авангардные филармонические залы  – и повсюду ему приходилось преодолевать барьеры из  просящих автографов фанатов, наставленных на него телекамер и микрофонов. Но точное время сегодняшнего своего прилёта в Солнцесибирск он постарался не афишировать, сообщив о нем лишь друзьям да родителям, и хотя по всему городу уже были расклеены афиши и на них он , держа смычок торчком, терзал скрипку, была надежда, что на этот раз взявшихся с некоторых пор распространять о нём фантастические слухи надоедливых папарацци не будет. Глеб, собственно и задержался возле скульптуры «Покорение Сибири» в желании спрятаться от своих навязчивых преследователей, запутать следы, слиться с толпой.

Он увидел  в гранях  монумента  свой силуэт-отражение в скандинавском пуховике, с вязанной шапочкой на голове, с объемным шарфом на шее, в джинсах, алясках,  с  футляром скрипки в правой руке и выдвижной ручкой пластмассового чемоданчика на колёсиках -в левой. Ему показалось- он то ли вошёл в прозрачный параллелепипед, то ли вышел из него. Сквозь второе его отражение в противоположной грани просвечивались скалящийся волк с поднятой на загривке шерстью, всадник с саблей наголо на коне, лик Алтайской Девы, летящая комета. Они как бы вошли в него. А он - в них. Все персонажи и символы своего творения , вдохновлённый грандиозным замыслом скульптор, изваял, как бы впаянными в огромный кристалл хрусталя. Так ископаемые доисторические ящеры оставляют след в слоях слежавшегося известняка - своеобразная дактилоскопия вечности. Известняк известности –почти то же. Какая-то неведомая сила даже помимо твоей воли запечатывает тебя в харизму  и подобно комару,  влипшему в каплю смолы, превращаемую временем  в окаменелость янтаря -на лету, на бегу – ты , каменея, превращаешься в кумира, идола, предмет поклонения -и изумлённые потомки увидят знаменитость не смиренно покоящимся в гробу посланцем  Вечности , а, либо с занесённой для удара саблей, либо с терзающим струны скрипки смычком.  Струны и грива коня. И только. Из их соприкосновения рождается скорбно-сосредоточенное размышление о судьбах мира «Чаконы» Баха. Назидание потомкам в звуках. Что-то вроде библейского сюжета или непреложной истины.  Шествие похоронной процессии  за катафалком. Поступь самой Вечности.
 Свою скрипку гениального итальянского мастера Страдивари   Суриков никогда не сдавал в багаж и даже не прятал в емкости для ручной клади над головой, а возил её в самолетах, нянча на коленях, как маленького ребёночка. Вот и теперь он крепко сжимал в правой руке рукоять прочного футляра из пластика, створки которого были окантованы металлом и запирались на наборный замок. Этот мини сейф скрывал в себе драгоценность из- за которой сходили сума на аукционах. Глебу она , как и его музыкальный дар, досталась почти что даром. Первоначально инструмент  приобретался на госсредства, потом Суриков долго выкупал её , подобно ипотечной квартире –и вот теперь она была его собственностью. Как и квартира-студия на тридесятом этаже манхэттэнского небоскрёба скрипка в каком –то смысле была жильём Глеба: он буквально обитал в ней.
 
Глеба, конечно же, встречали. И он уже видел, как продюсер филармонии в очках, с патлами учёного астронома  проглядывает частью через хвост коня, частью через шлейф кометы-и, вывернув из за угла пластикового прямоугольника -саркофага, словно боязливо отклоняясь от лягающего копыта скакуна, вот- вот заграбастает гастролёра в объятия.  Борис- консерваторский однокурсник, тоже инструменталист, тоже из той же  скрипичной студии-школы Бруно , которого студенты нарекли за его возвышенные порывы и непокорный нрав Джордано, и даже из одной общаговской комнатёнки. Почти что сиамский близнец. Принц -2, претендовавший на тот же монарший трон скрипичной звезды,  на которого надели железную маску и заточили в крепости на острове, по стечению обстоятельств, не терпящих двух звёзд рядом, вынужденный заняться администрированием. Ну да не каждому на роду написано концертировать, парить над замирающей в обожании  публикой  фалдовокрылой птицей, уносить корвет концертного зала с  парусами занавеса и кулис в океан музыки, срывать крылом пену восторженных аплодисментов.
- Привет, маэстро! - сделал именно то, что и ожидалось Борис, а следом за ним Глеба уже тискали другие руки, поглаживали по щеке нагретые варежками ладошки, леденили другую щеку обветренные декабрьским морозцем губы.  Весь в рождественских огоньках аэропорт  закружился вокруг Глеба праздничными светляками и даже монументальный волк уже не скалился, а вилял хвостом,  конь не тряс гривой, которой, когда он приоткрыл зажмуренные  глаза, оказались смоляные волосы Карины. Лицо коня  преобразовалось в Колькину продолговатую, как гриф виолончели,  физиономию. Снизошедший из поднебесья в аэропортовскую толчею Будда оказался  гобоем – Серёгой(Бой-гобой). Комета – с её хвостом - рыжекосмой, космически неотразимой арфисткой Мариной-Мэри. «И это ли происки Мэри - арфистки, Что рока игрою ей под руки лег,»  - декламировал ей Глеб в едва вмещавшей пару пюпитров общаговской комнатке Бориса Пастернака , а потом что-то про ураган аравийский, про забытьё, которое хотелось бы прервать. И вот она примчалась, хотя муж-ревнивец, детки-карапузики…Ну да, да « Годами , когда-нибудь в зале концертной мне Брамса сыграют , тоской изойду…» Он звал её Мэри, Изольдой, Феей…Но бывает – смычок перепутывает скрипку…
- Ой, Глебушка, какой ты румяный!
- Американец!
- Как мы тут по тебе скучали!

2.
Вот так всей консерваторской группой, всей шайкой-лейкой дипломантов и лауреатов международных конкурсов   и ввалились в филармонический микроавтобус. И тут же –шампанское, пластиковые стаканчики, шоколадки-мандаринчики. Как – никак мировую знаменитость встречаем! А на этот счёт уже прозвонены все властные этажи от ковровых дорожек губернского руководства до чертогов концертных залов. Уже билеты проданы на все концерты. Уже…
   Вся шатия-братия понимающе покинула гостиничный номер интуриста, оставив их с Мариной наедине. И утро было легко-похмельным не столько от выпитого вина( Суриков не принадлежал  к числу спивающихся знаменитостей и пока ему не грозила участь деградировавшей в алкоголика суперзвезды), сколько от треволнений дальнего перелёта, кутерьмы минувшей встречи, скоротечной оргии в гостиничном номере.
 Первый концерт был назначен на 25 декабря, на вечер. Католическое рождество! Сейчас в Милане, собор которого он любил не меньше , чем шкатулочный концертный зал амстердамского «Консертгебау», карнавальная суматоха! А что твориться в изрезанной , как Марс,  каналами, Венеции с её раззолоченными масками в толпе, наряженными гондолами, гондольерами в старинных одеждах  и уличными музыкантами! А какое ликование  на родине Паганини –в  Генуе! Бывал Глеб и в Кремоне, где творил свои скрипки-шедевры Антонио Страдивари, бродил мимо стен доминиканского монастыря, пытаясь угадать - где была могила гения, заходил внутрь собора, выстаивал возле алтаря, разглядывал  убранство храма.   Как вдохновляли его  мистерические  мини-скульптуры  католических вертепов… Хлев. Мария с Младенцем. Волхвы. Осёл. Вифлеемская звезда. И царствующий над всем этим орган. Всё такое выпуклое, конкретное! Совсем не то, что православные иконы в ризах , плоские почти абстрактные изображения…
 
 Сегодня вечером ему предстоит играть не миланцам, не берлинцам, не лондонцам или ньюйоркцам, а землякам. А они… Они ведь –и оклад, и икона, и хор в храме, и купола над ним –сразу. Или –нет? И никто ни во что давно уже не верит, погрязнув в циничном прагматизме  города , который был подсоединённым к реторте аэропорта мерцающим перегонным кубом судеб, где в общем вареве с гармонией смешивалась  какофония и шумы подавляли музыку.
 Надо  было привести себя в порядок, позвонить, наконец, родителям, которых Глеб не стал будоражить, чтоб не мчались в аэропорт. Хотел сделать сюрприз…И сразу после первого концерта навестить.
   Дело было уже послеобеденное. Послушный пульту телевизор молотил свежие  новости, однообразные как и ресторанное меню…Не Макдональдсы, конечно, но и не сибирская экзотика. Ни тебе лосятины, ни осетрины… Изучая в зеркале мешки под глазами и ещё не расчёсанную путаницу длинных волос , Глеб видел в нем  оголённую сползшим одеялом спину Марины, пятно рыжих косм  и цветной прямоугольник телеэкрана.

Отснятый телевизионщиками с утра репортаж из зала суда прервал однообразные сообщения о борьбе снегоочистительной техники с сугробами. Судья в чёрно-траурной мантии зачитывала приговор. В сменившемся кадре кинокамера запечатлела плотно заполненный зал, охрану, клетку с внимательно слушающими  бритоголовиками. Крупным планом показали по -бульдожьи насупленного главаря банды. Следующим сюжетом был анонс предстоящего концерта. Глеб увидел себя на экране уже во фраке со смычком и скрипкой и, сочтя такую последовательность новостийной нарезки не очень удачной , даже уловив в ней  преднамеренное глумление, он потянулся к пульту, чтобы нажать на кнопку…
 
3.
               
«Двадцати лет от роду я сильно захворал и стал видеть очами, слышать ушами то, чего не видели и не слышали другие…»
         Из рассказа шамана.

Когда Костяну  Блинову по кличке Блин назначили слушание приговора на 25 декабря, он подумал, что это такой судейский чёрный юмор. Но потом понял: никакого кавээна здесь не просматривается. Нашей судебной машине с её медлительной паровой тягой делопроизводства, кочегарами-чертями, поршнями, шатунами и  дымом из вельзевуловой трубки- всё едино, что Христос, что Будда, что пророк  в чалме. Просто так совпало. И не то что бы он, Костя Блинов, был таким уж набожным, хоть когда –то бабушка и норовила повесить ему на шею под пионерский галстук алюминиевый крестик на суровой нитке, но с годами уже плеснувшими алюминиевой сединой на его бобрик, стал суеверным. Часто он предчувствовал, чуял –и чутьё его не обманывало. На него он прежде всего и полагался. И когда из поездки на отдыхалово в тайский пляжно - пальмовый Рай его выплеснуло в аэропорт родного города и он увидел  заключённого в прозрачный монолит скалящегося на всадника с саблей волка с взъерошенным загривком, он сразу узнал в этом звере себя.

В Солнцесибирске  его знали все. В монументальной маске Будды он мог узнать десяток хороводящих вокруг него чиновников, депутатов и даже самого губернатора. Задержавшись возле монумента и созерцая его подобно тому как на тайском побережье он созерцал ярко раскрашенные буддийские храмы, Блин невольно призадумался: а может быть я никакой не волк, а и есть всадник –покоритель Сибири, потомок ермаковских лихих казачков, ведь чем его, Костяна, братва была не войском, завоевавшим нашествие барахольной орды? Но от столь серьёзных философствований его тут же отвлекло невольно попавшее на язык созвучие слов «монумент-мент» и, скривившись, он двинулся навстречу колготившимся у выхода  «пацанам». Чувствуя вздыбленный на загривке шерстью настигающий замах сабли, он убегал от летящего следом всадника, чтобы влиться в стаю. И, пролетая по продолжающему взлетно –посадочную полосу шоссе вороньим роем иномарок, стая спешила накрыть галдежом карканья лакомый кус подконтрольной территории, чьи  запахи, звуки электрические импульсы Блинов улавливал всем своим звериным существом.
 Необычные или , как говорят сегодня «паранормальные»,  способности открылись у Костяна ещё в детстве, когда однажды за городом в лесу, где он любил бродить, стреляя из рогатки по птицам или разоряя их гнёзда для коллекции яиц, которые он выдувал, прокалывая их иголкой с двух сторон , а потом нанизывал на нитку, он  встретился с большой облезлой серой собакой. Жалея бездомного пса, Костя  потянулся погладить его по загривку. Но, зарычав и  оскалясь, зверь хватанул Костяна за руку. К вечеру рука распухла. Всю ночь Костян протемпературил; в горяченном бреду ему грезилось -он превращается в волка. Врачи кололи его иглами шприцов. Но инъекции против бешенства и столбняка мало помогали. Тогда его слывшая в округе знахаркой бабка стала готовить отвары из трав и плодов, куда подсыпала и сушёные  «волчьи ягоды», и чёрные катыши «вороньего глаза», которыми запасалась с осени. И помогло. Паренёк оклемался, встал на ноги, плавал в Оби, рыбачил, дрался, исчезал из дому на сутки-двое. Жили Блиновы  в деревне на городской окраине , которая позже была поглощена стремительно разрастающимся мегаполисом. Мать вкалывала на заводе, где во время войны производились снаряды, отец сидел за убийство  в пьяной драке. И Костя рос подобно ощетинившемуся иглами чертополоху  у забора –сам по себе. С тех пор, как он выздоровел, он уже никого не жалел и всё чаще чуть что-впадал в бешеную ярость. Зная это , сверстники старались с ним не связываться. И после нескольких  драк за ним закрепилась репутация лидера уличной стаи - Костяна Бешеного, Костяна Безбашенного. А уж более нейтральное погоняло - Блин прилипло к нему нимбом обожествления после того, как он во время одной из разборок  воткнул нож в бок  авторитетному,  державшему  мазу вору.
 
 Сразу после выздоровления Костя сдёрнул  с гвоздика в изголовье койки свою коллекцию «выдутых» птичьих яиц , вынес на улицу и, бросив в пыль,  растоптал  у крыльца бревенчатого сруба с кружевными наличниками, превратив ожерелье из пёстреньких яиц трясогузок, щеглов и жуланов в бесформенное крошево. И пока эти мини-планетки хрустели под подошвами китайских кед, он уже видел себя в  индуистском  храме , созерцающим ужасный скалящийся лик богини Кали с бусами из человеческих черепов на шее. Так же вот Костя носил до болезни и украшение  из птичьих яичек.
А занесло Блинова в виденную им только в фильмах и на коробках с чаем Индию в качестве сомнительного продолжателя славных дел Афанасия Никитина по делам бизнеса. Он явился в страну  раджей, слонов, велорикш и голопупых танцовщиц закупать кальмовое масло. Этот концентрат плодов экзотического растения, чем-то так напомнивших Блинову его коллекцию из яиц невинных птах ,  с равным успехом используемый и в качестве присадки для топлива реактивных самолётов , и при разбодяживании коровьего масла, он скупал в промышленных количествах. И тем более настойчиво, чем больше газеты и соцсети пульсировали обличениями, чем больше сообщалось о забивающихся холестерином сосудах, отрывающихся тромбах  , вымываемом из крови сограждан калии, инфарктах  и инсультах.
Дотошный Блинов заинтересовался – почему практически ничем не отличающееся от пальмы тропическое дерево зовётся –кальма? Может быть, это как-то связано с так часто показываемой по телевизору опереттой Кальмана «Мистер икс», на которого ему, честно говоря, хотелось походить? Суть объяснил каким –то чудом оказавшийся среди провяленных на солнце йогов соотечественник из эмигрировавших фарцовщиков: дело в том , что это масло используется в лампадах святилищ богини Кали. А так-то оно и есть то же самое -пальмовое.  Объяснение было найдено, но это ничего не меняло.  И хотя купленные эксперты выдавали заключение: продукт годен к употреблению- смерти продолжались. В народе пополз слух , что закупаемое в стране поющих танцоров масло производят  из кала слонов, подмешивая к нему испражнения кобр. Но Костян только посмеивался над этими легендами. Ведь он был не фольклористом, а деловым человеком!  Ощущая себя средоточием  фабрики  непонятно-загадочных  смертей, Блинов лишь ещё больше богател и прибавлял веса в собственной значимости. Его харизма возрастала. Бешенный процент прибыли окончательно "сносил башню". Он становился гуру смерти. Его боялись. Перед ним трепетали и благоговели. «Ave, Caesar, morituri te salutant»*, - схохмил однажды штатный юрист возглавляемой им группы компаний  «Крэд-групп», видя , как набухают их доходы.  «Так говоришь, идущие на смерть приветствуют меня?»- скалился Костян, и , убегая от налогов, как волк от охотника, тут же переименовал свою фирму, дав ей звучное название «Цезарь». И как по мановению, на прилавках магазинов появилось и масло с изображением золотого лаврового венка императора крэдов на рогах бурёнки, и блинчики «Блинов» , фаршированные ГМО-соей, и изумляющие своей дешевизной суповые наборы костей под брендом «Костинские». Все эти рекламные трюки выдумывал сам Константин Блинов, фантазия которого была равновелика космическим утопиям Константина Циолковского, а замах на объединение блинопоклонцев был не чем не меньше, чем у византийского императора Константина. Он сам себе был и монарх, и шут гороховый.  Он мог с серьёзностью докладчика министерства национальной безопасности говорить в заказном телесюжете о несомненной полезности производимых сетью его цехов и фабрик-заготовочных продуктов и сам же плодил байки о душах  отошедших в мир иной по причине потребления дешёвых  эрзац-полуфабрикатов и заменителей «натуралки». Он глумился над подслеповатыми пенсионерами , вынужденными ловить зевами голодных  зрачков  цифры на ценниках в гипермаркетах. Даже не саму кормёжку, а эти цифры они хватали, подобно крохам корма для  аквариумных гупёшек.Во власти его, Блина, было вынуть из их кошельков последнее или оставить хоть какие то крупинки для выживания, швыряя в застоялую склень  старческого бытия самый минимум. И кто знает, может быть, не зря «пальмовое» масло прозвали в народе «кальмовым - напалмовым». Через соцсети накатила волна слухов – что скрэды крадут здоровье. Что скрадываемые мелким шрифтом на упаковках дешёвых продуктов тексты вводят потребителя в заблуждение, что народ  преднамеренно травят и это диверсия англичан, до сих пор имеющих влияние на свою бывшую тропическую колонию.
Как на беду, масла в огонь подлили  шаманские камлания Скотланд-Ярда с отравлением в Лондоне экс- гэбиста. На ТВ-экранах то и дело появлялись люди в скафандрах химзащиты. Сообщалось и о том, что  процент раковых больных неожиданно скаканул, словно города и веси, куда растекался продуктовый напалм, выжигая население, накрыло дыханием небытия и Костлявая вышла на сенокос.
 Ну а когда "авторитетный бизнесмен" подмял под себя и ритуальный бизнес Солнцесибирска,взяв под контроль кремацию отошедших в мир иной, "производственный цикл" замкнулся. Ритуальные услуги давали приличный приварок к торговле сомнительного свойства едой. Со "склеивших ласты" престарелых героев прошлых пятилеток -чего возьмёшь, закапывая их в простеньких гробах вместе с их траченными молью бостоновыми костюмами!А вот предоставляя ритуальные услуги внезапно скончавшимся от киллерской пули соперникам по бизнесу можно было предложить и что подороже. Безутешные вдовы и скорбящая родня готовы были потратиться и на дорогостоящую кремацию, и на дорогостоящие гробы импортного производства, и на оборудование семейных склепов, и на оркестр. Венки, надгробья, памятники-суммы набегали изрядные. Ну а чтобы конвейер действовал безостановочно, Блин нанял штатных наёмных убийц. И стало затягивать дымком отстроенного за городом вместимого крематория солнце над Солнцесибирском. И подскочили цены на услуги духовых оркестров. И газетные криминальные хроники  запестрели сообщениями о сражённых пулями киллеров коммерсантах. В экране телевизора то и дело появлялись кадры с похорон и отпеваний. То вице-мер в гробу. То "авторитетный бизнесмен" , опускаемый в могилу под звуки траурного Шопена.Грусть.Скорбь.Гражданские панихиды.

Но Костяну Блинову было весело. "Вот это сенокос!"- приговаривал он. Вот так же когда-то, златоволосым отроком он брал в руку литовку и они с дедом выкашивали луговинки за поскотиной ещё не поглащённой городом деревеньки Криворуково, запасая сена для вороного со звездой во лбу жеребца. Теперь он тоже ощущал в руках твердь литовища и, чему –то радуясь, помахивал косой  о бок с  размахивающим лезвием косы скелетом, сквозь рёбра которого просвечивал ближайший околок. Вжикание острого лезвия, ложащиеся в валок травинки, колоски, цветочки, запах кошенины -всё это доставляло Костяну несказанное наслаждение. Иначе -как объяснить жестокую расправу с возвращавшимся с гастролей симфоническим оркестром? Ведь остановившие на шоссе между Холмачёво и Солнцесибирском микроавтобус с музыкантами бандиты Блина не взяли не денег, ни дорогостоящих инструментов.Просто расстреляли их из двух АКМ. То был исключительно акт террора.Чёрный юмор. Ведь говорили и  том, что никакой кровавой расправы с музыкантами не было. И статья в газете-мистификация, страшилка, напечатанная ради повышения тиража. А хозяином "жёлтого" листка был Блин.
 

Волны страха и нехороших предчувствий катились по Солнцесибирску. Это было затмение. На сияющий диск наплывало чёрное, непроглядное «бельмо». Но Блинов был из тех, о ком говорят  - «хоть кол на голове теши» , «плюй в глаза- божья роса…» Чем дальше разрасталась раковая опухоль слухов, тем больше это  веселило Костяна. Блин сочинил целый цикл анекдотов про оркестр тромбов-тромбонов и  старперов, отлетающих на тот свет при посредстве реактивной струи , работающей на манер ракетного сопла прямой кишки; он играл словами «кал» и «Кали» , как жуткая богиня бусами из человеческих черепов. Он ощущал себя даже не служителем культа ужасной идолицы, а самим культом. Он чувствовал себя  и своё полчище «пацанов» нашествием холестериновой мути, которая, забивая артерии и вены организма страны, грозила остановкой сердца. Костян был тромбом в сосуде, костью в  горле перерождающееся в мучительных мутациях системы.
  Ну а когда "авторитетный бизнесмен" подмял под себя и ритуальный бизнес Солнцесибирска,взяв под контроль кремацию отошедших в мир иной, "производственный цикл" замкнулся. Но  обезвредить этот тромб, вытащить эту кость из подавившегося горла  было непросто, ведь с тех пор, как Костян переболел в детстве –он   стал видеть, слышать и чувствовать, опережая умозаключения и действия слишком трезво мыслящих аналитиков. Дедуктивные усилия «сыскарей» обращались в прах.  Ничего не давали ни проверки налоговиков, ни внезапные шмоны   УБОПа и ОБЭПа. Как бы передразнивая уродливые аббревиатуры  и с пританцовочкой восклицая «ОПА!», он уходил. Уходил матёрым вожаком и  уводил от охотничьих ружей и  красных тряпиц флажков всю свою волчью стаю.
Так Блинов прослыл  гением интуиции. И нередко ещё по молодости Костю Блинова поражали неожиданные совпадения. Он всерьёз задумывался о двойниках. О тайнах перерождения, перевоплощения  и переселения душ. Его не на шутку интересовали такие исторические фигуры , как Чингис-Хан,  Пугачёв, Ермак, Гитлер. Будоражила воображение популярность рок-кумиров.  Не только спортзалами, рыбалками, охотами разнообразил он свою буйно-удачливую житуху. С тех пор , как повалила к нему деньга - несли сами( стоило только цыкнуть, щелкнуть пальцами, чтобы его тумены, штурмовые роты зондеркоманды, казаки-разбойники  в тренерках появлялись в нужном месте и в нужное время) он как-то затосковал. С тех пор, как Блин приговорил к киллерской пуле одного, другого третьего –его уже не брала водка, не помогали ни конопля, ни ночь, проведенная с двумя-тремя тёлками,- и тогда он подсел на кокс. Он стал грезить наяву, путая реальное с ирреальным. Он шагнул в мир галлюцинаций -и ему полегчало. И вот - приговор на Католическое рождество. Наяву ли это? Или он блуждает  среди причудливых видений? Откуда взялся этот забитый до отказа зал суда? Из какого измерения высунулись объективы фото- и видеокамер? Почему он -скалящимся волком -заперт в хрустальном кубе – и всё происходящее по ту сторону стекла -какая -то невообразимая фантасмагория ряженых, балаган, кукольный спектакль. И сабля степняка всё же настигла его, воображавшего себя всадником на коне. И с перебитым хребтом он корчится  под топчущими его копытами.
 
Ну, пусть и 25-ое! Ёлки, гирлянды,  карнавальные маски, орган в игловерхом, как ёжик, католическом соборе. Видел он всё это во время своих зарубежных отдыхалов. Чужое. То ли дело наши золочёные репки-луковки! В камеру СИЗО мать передала ему иконку- святые Борис и Глеб. И дались они ей! Он не молился на эту дощечку с наклеенной на неё картинкой, на которой были изображены двое неприкаянных  святых в нимбах похожих на шлемофоны,  но и не швырнул этих «космонавтов» к унитазу параши. Поставил на тумбочку, на видное место.
  И они стали ему являться и во сне, и наяву. Наяву даже чаще. И обращаясь к нему, называли странным именем Свято-Волк и всё допытывались, зачем он их убил. Неуж для того, чтобы царствовать в Киеве-городе одному, безраздельно? Порой Костяну мерещилось, что все трое братьев, став желтоволосыми отроками, вселялись в него. Брат –убивец ещё не пролил крови, и до той поры было далеко. И они резвились  на ромашковой поляне, гоняясь за шелковокрылыми мотыльками и  мельтешащими заспинными слюдинками стрекозами.
Костян вспоминал себя пацаном , гоняющим голубей по прокалённым ярым сибирским солнцем крышам сараев. Или удящим пескаришек на отмели реки-Инюхи. Неужели это был он же? Ведь, когда-то он мечтал стать космонавтом, воображал себя ступающим на поверхность Марса космическим скитальцем в шлемофоне, столь похожем на нимбы святых на переданном матерью образке.
   А вот теперь постаревшая, морщинистая, как изжульканная простыня после мучительно бессонной ночи, седая, сидела маманя в зале суда, рядом с ней громоздился  спецназовец в маске, взирающий на Костяна сквозь прорезь тускло - отсутствующими глазами.
 Зал суда на треть был забит журналистами. Они тянули в сторону читающей приговор судьи диктофоны, молотили пальцами по ноутбукам на коленях, наводили на Блина телекамеры.  Но на  телекамеры телерепортёров Костян давно  не обращал внимания. Хотя они его и злили. Он сам давным -давно стал одной многоглазой телекамерой. Перешагнув через грань, разделяющую добро и зло, он стал видеть ещё больше и ещё дальше. Неожиданно возникающие голографические картины иногда озадачивали его, иногда подсказывали план действий на опережение. В этих подвижных картинках могли возникать образы самые неожиданные. Ещё ребёнком он поражал этой способностью учителей. Он мог назвать ответ задачки по физике или математике, не зная её решения. Учителя подозревали, что он зазубрил ответы. Скопировал их фотографической памятью.  На самом деле –эти цифры и формулы всплывали в его воображении непроизвольно.

Потом эти способности утратились, но появились другие. Он стал видеть то, что должно вскоре произойти.  Вдруг посреди ночи он просыпался с криками «Убивают! Убивают!» Его только что посетило видение: две банды городской окраины вышли на разборку. Вспышка агресси-и пошли в ход ножи,  началась кровавая вакханалия. В другой раз он увидел фантом целящегося в него из «акаэма»  бритоголового жлоба. И чтобы этого не случилось, выследил его и, когда тот вошёл в подъезд  своего дома, воткнул бедолаге заточку меж рёбер. Позже он много раз уводил своих пацанов от ментов, пользуясь тем же даром предвидения, предчувствия, звериной интуиции. И зная об этой его способности предвосхищения событий, «пехота» подчинялась  своему вожаку беспрекословно.
 Было время, он колотил грушу в спортзале, набирая в своё войско бойцов из таких же быкошеих, как он сам. Было дело, он летал на самолёте стюартом, и, обрядясь в форму портье стратосферы, – мог быть обходительным с пассажирами авиарейсов. Позже довелось ему летать и по стремительно разрастающимся делам бизнеса(криминальные капиталы он совсем по образу и подобию итальянских мафиози и чикагских гангстеров  вкладывал в недвижимость), тогда  он и  увидел в аэропорту  этот хрустальный  куб с конём, витязем в седле, скалящимся волком, кометой и  ликом Будды.
  Вот и за несколько дней до того, как  его вначале ,  как зверя , гоняли по бору неподалеку от его подобной замку дачи, где он совершал ежеутренние пробежки бойцы СОБра, а затем те же самые  СОБРы в масках  заявились на порог квартиры с  автоматами наперевес,- Костян предчувствовал.  Его одолевали тревожные грёзы. Он знал-это своеобразные сеансы ясновидения. В сущности, он уже предвидел – что с ним будет дальше, но не предпринимал ответных никаких мер, потому как с некоторых пор был настроен фаталистично: будь что будет! Слинять на какое-нибудь побережье? Купить там виллу и , обналичивая зарубежные счета для безбедного житья-бытья завсегдатая пляжей и прибрежных бунгало, ждать, когда заявятся «копы» из интерпола? Почему-то такой ход событий его не прельщал. Потому  уже ощущая загривком, что его настигает погоня, он впал в оцепенение. Не подавая вида, он механически продолжал дела, отдавал указания братве, но понимал: финал близок. Видения одолевали его. И он уже не знал даже -как ему истолковывать- эти сны  наяву. Он  летал в Москву, где намеревался войти в строительный бизнес, и  все четыре часа до Внуково ему в полудрёме снилось то, что он  - летящий по небу оскаленный волк , то , что он - витязь в шлеме и с ермаковской шашкой наголо. А  то ему казалось, что он Будда.
И во время этого полёта, как всё чаще и чаще, его жгло кометным жаром , обдавало космическим холодом грязного льда ядра космической скиталицы. И он запирался в туалетной кабинке «Боинга» и достав из внутреннего кармана пакетик, всасывал лошадиной ноздрей порцию метельно - белого, по – сибирски алмазно - сверкучего порошка.
Теперь же, сидя в стеклянной клетке зала суда плечо к плечу со своими  ермаковцами - пугачёвцами, по -чингисхановски щурясь, он увидел  поправляющего у гостиничного зеркала бабочку на шее розовощёкого маэстро. Толстячок вынул из шкафа футляр, покрутил колесики на наборном замке, отстегнул  щёлкнувшие застёжки, вынул матово отблескивающую скрипку, смычок и, придавив инструмент подбородком к плечу, стал настраивать струны. Неприятно фальшивые звуки резанули слух – и всё пропало.

4.
Присяжный –заседатель Модест Иосифови,Дубльдиезов , преподаватель Солнцесибирской консерватории имени Мусоргского, вслушивался в текст приговора, борясь со сном. Монотонные обертоны голоса судьи накатывали волнами, в которых тонули обломки симфоний разбившихся о рифы гранитомонолитных голов студентов.  Модест Иосифович давно убедился: в мире царствует какофония. Минули времена, когда Бах, Гендель, Моцарт слышали звучание небесных сфер и считывая эти послания свыше, записывали нотами их хрустальные звоны. Они могли внимать и пению труб архангелов, и  щебетанию ангелочков. Гениальный Шостакович переиначил тему «Лунной»  в марш уродцев милитаризма. Сегодня властвуют блатняк и –о Бах вам в помощь!- рэп. Дубльдиезовым студенты прозвали Модеста Иосифовича за его приверженность ко всему возвышенному, гармоничному, его настоящей фамилии с  «ман» на конце уже никто не помнил.
 Когда-то Модест Иосифович был вундеркиндом, шлёпающим по лужам в музыкалку в новеньких ботиночках , теперь он стал вундерстарцем , ковыляющим в консу и в суд , опираясь на трость с каповым наплывом, похожую на половинную ноту. Эту клюку ему подарил консерваторский мастер из краснодеревщиков, ремонтирующий инструменты.
 С помощью диоптрий мощных очков ослепший от чтения нот, уже обвыкшийся в зале суда  музыкоид видел перед собой нечто вроде оркестра или авангардной оперы, отчасти напоминающей античную драму времён Эсхила и Софокла , отчасти мистерию в средневеково-инквизиторском духе. Если абстрагироваться от звука голоса судьи, отключив его как делал Модест Иосифович время от времени, когда давали показания подсудимые или выступали адвокаты, то это могло походить на пантомиму, а то и на балет. Если –не отключать звука, и в качестве подложки включить оркестр, -опера.  Хачатурян или Римский-Корсаков, может быть Бородин или Глинка.  Речи обвинителя отчего-то вызывали у него ассоциации с арией Ленского «Паду ли я стрелой пронзённый?»  Выйдя к барьеру в  дуэли с криминалом этот Понтий Пилат губернского масштаба  тонул,  захлестываемый необозримым Понтом фактов и фактиков, кое  - как пилил смычком доводов по расстроенному контрабасу логики и   выглядел как-то  тускло, неуверенно и даже обречённо. Он был скорее жертвой, чем палачом.  А обвиняемые  ни дать –ни взять - выглядели  персонажами темпераментно-зажигательного «De polovec danc»*  из «Prince Igor»* , как писали в «Le Soir»* во время давних гастролей Модеста Иосифовича в Париж вместе с оперной труппой  Сибирского Колизея.
 
Молодость, молодость! Оркестровая яма театра оперы и балета! Над ней Модест Иосифович властвовал и судиёй, и прокурором, и адвокатом оставляя за оркестрантами, вокалистами и балетной труппой прерогативу присяжных - высказывать мнение, пользуясь правом совещательного голоса. Даже античные боги под куполом, блистающая императорской короной люстра над портером, зеркала фойе, тарелки, вилки и фужеры буфета готовы были повиноваться приказам его дирижёрской палочки. Он сливался с барельефами, колоннами и занавесами театра, он сам был этой приплюснутой шлемом купола головой из «Руслана и Людмилы» возведённой на краю площади, где казалось ещё недавно колготились кони, запряженные в розвальни, и люди в зипунах.  «Какой это Колизей и храм искусства! –говорил он своей теперь уже лежащей под надгробием Заберёзовского кладбища Ольге, Татьяне, Аиде,  -Это ж чайник из нашей студенческой общаги! Купол-крышка. Опавшие листья клёнов сквера –чай. Театральные тумбы стаканы. Первый снег-сахар!»-« Вам сколько ложек, маэстро ?- подхватывала Аида, Татьяна, Ольга бархатным сопрано. - Две или три?»
   Молодость, молодость! И ведь им хватало сил так раскачегарить этот чайник, что он отогревал своим кипящим теплом  замороженную территорию, на которой Сибирский Колизей вырос и окреп этаким боровичком , под ветками древа с хвоёй из колючей лагерной проволоки. Может быть, порою эта молодость бывала  не такой уж  сытой, но зато самоупоённо счастливой насыщенным, не страдавшим однообразием временем. Иногда Модесту Иосифовичу казалось, что в его 80 лет уместилась  почти вечность. Времена протекали сквозь Модеста Иосифовича эпохами , начиная с тех, когда бились на мечах гладиаторы, носили кольчуги витязи и дрались на шпагах шекспировские герои до тех, когда ещё стрелялись на дуэльных пистолетах. Было дело, и Маресьев* пел с госпитальной койки на сцене, но это уже больше походило на плакат, а не на высокое искусство. А этого Модест Иосифович не выносил. У Дубльдиевова было своё твердое и непреклонное мнение на любой предмет. И он не отступал от него.  Свою роль присяжного в суде он воспринимал именно как дуэль со Злом во всех его проявлениях, и свои решения он принимал не в одиночку. Он советовался с древнегреческими богами.
Когда он выходил из «оперного» после представления, ему казалось – Венера , Дионис и  Аполлон провожают его одобрительными кивками голов и взмахами рук. Возникновению всех этих видений способствовала его подслеповатость. Круглые старушечьи очки в некоторой степени проявляли расплывчатые контуры предметов, но очертания их зыбились. Поэтому Модест Иосифович не на шутку считал, его очки-это нечто вроде телескопов, позволяющих заглянуть в параллельные миры.
 
И теперь, когда он заседал на галёрке присяжных он видел, что среди  представителей от народа , призадумавшись, сидели  и древнегреческие боги в своих туниках и покрывалах.  Адвокаты виделись ему разнообразными оперными и балетными персонажами. А один уже немолодой  юрист-защитник показался очень похожим на ливрейного швейцара ресторана «Орбита» его молодости, где теперь на первом этаже  располагался музей и при входе встречали  упрятанные в саркофаги витрин шаманские балахоны, бубны и била. А на втором-вместо столиков с накрахмаленными скатертями, малиновокорой книжицы  меню между тарелок с непорочно-чистыми пирамидами салфеток колготилась богема, судача по поводу картинок , по холстинам из  БУ-скатертей которых были размазаны кетчуп, майонез и наклеены  пластики несъедобных сосисок по соседству с  обглоданными остовами селёдок.
  Модест Иосифович любил гулять между увенчанным боярскими шапками , краснокирпичным зданием  исторического музея и памятником Модесту Петровичу Мусоргскому, который восседал у входа в консерваторию на упьдесталенном троне. И последнее время он всё чаще представлял композитора  в судейской мантии. От Дома с Часами , в котором и обитал антик солнцесибирской культуры,  и до консерватории он ходил пешком – и пока стрелки в квадрате часов на башне  отмеряли минуты, он проделывал путь в столетие.
  Это ведь только недавно его призвали в присяжные, и стали спрашивать его мнения  в вечной дилемме с запятой в формуле «Казнить нельзя  помиловать» а, кто спрашивал это мнение, когда  во времена царствования в городе цирка-шапито, он мальчишкой пиликал на  скрипке в цирковом оркестре?  Помощниками Модеста Иосифовича в его  сомнениях были хватившие блокадного лиха и эвакуированные в Солнцесибирск  Шостакович , Мравинский, Соллертинский, смотрящие из тех времён в эти с фотографий в фойе  похожей на ступенчатую вавилонскую башню конструктивистской «рулетки», зовущейся в народе «коброй» по причине лёгкой сворачиваемости в пружину тикающих часов вечности или закрученный в спираль аммонит на дне  океана времени таких словесных ихтиозавров , как  «Октябрьская революция» , именем которой был наречён когда-то этот очаг ликующего пролеткульта .  До сих пор –при всякой фальши в обвинении или оправдании - в ушах Модеста Иосифовича  начинали звучать скрежещущие такты «ленинградской» симфонии. Её он слушал ребёнком и видел дирижирующего оркестром Дмитрия Шостаковича в кургузом пиджаке и круглых очках в просвете между плечами и головами забитого до отказа зала  с тяготеющим над ним громадным колесом люстры. Симфония колесовала , раздавила, расплющила сердце юного Моди. Она оставила на его душе отпечатки дубовых листьев орнамента, траковую насечку танковых армад, стеклянные осколки противопехотными минами взрывающихся светильников. Не даром, выносимый грохотом аплодисментов из зала  он, задрав голову, смотрел-на месте ли этот обод колеса императорской колесницы, этот щит Ахиллеса,  корона диктатора, диадема Победы? И когда вспыхнули внутри матовых бутонов киловатты уверенности в победе, он увидел: на месте не только люстра , но и оркестр и раскланивающийся композитор, поблескивающий кругляшками очков, и тяжелые ,  подобные свисающим гвардейским знамёнам портьеры, как целёхонек и весь народ, которому поутру предстояло растекаться по заводским проходным, чтобы ковать кольчугу , о которую сломает зубы лютый зверь нацизма.
 
В своём выборе между «виновен» и «невиновен»  Модест Иосифович  руководствовался не доводами логики, не дедукцией, а всем своим восприятием окружающего мира, в котором имели значение и «Лунная ночь» Куинджи , и Гималайские горы Рериха на стенах картинной галереи, где бывал он нередким гостем, и хрустально-люстровые брызги фонтана в Первомайском сквере, и златой купол часовни, бакеном веры водружённой посреди непрерывного потока машин на главном проспекте Солнцесибирска.
 Довольно часто Модест Иосифович склонялся на сторону  адвокатов, но эти Демосфены юриспруденции слишком часто не дотягивали до благородства и мудрости Сократа. А чаще всего  фальшивили, и, как говориться пели, мимо нот. Всё-таки любое выступление адвоката( а их небедный подсудимый для себя и своих сотоварищей по ОПГ нанял добрый десяток),  блистание ораторским искусством юридически искушённых, постоянно ссылающихся на букву закона юристов, сводилось к простой оперной арии-формуле князя Игоря  « О, дайте даёте мне(подсудимому) свободу!» За тем лишь отличием копии от оригинала, что свободу просил дать не сам подзащитный, а его отрабатывающие гонорар представители.
В свою очередь  обзорная характеристика  всей деятельности солистов адвокатуры  могла уместится в мелодии «Люди гибнут за металл! Саа-тана там правит бал! Там правит бал!»  Из слуховых кладовых Дубльдиезова   всё чаще всплывало самое его страшное ругательство: «какое всё-таки Гуно!»  Может быть, Мусоргский. Хотя -навряд ли.  Как истинного эстета, Модеста Иосифовича  раздражали пошлые, как он считал, свидетельствующие о нашем всеобщем одичании лексические совпадения: «опера» - и «оперативник», «Мусоргский» - «мусор». Последнее созвучие было для него особенно оскорбительно, потому что как и бородатый ветеран Могучей кучки, Дубльдиезов тоже был –Модест. Вот почему   в совещательной комнате присяжных он всё чаще голосовал за отмену тех или иных обвинений, список коих составлял огромную партитуру смертных грехов.

 При этом сидящий сейчас в клетке главный обвиняемый казался Дубльдиезову очень похожим на балетного Спартака, судья – на няню из «Евгения Онегина», присяжные –на хор рабов- иудеев из «Набукко» Джузеппе Верди. И когда подсудимому было предоставлено последнее слово, Модест Иосифович увидел: обнажив свой фракийский меч,  благородный гладиатор прыгнул через барьер арены-и кинулся крушить злодеев-римлян. Посетившее Модеста Иоисифовича видение было кратким, практически мгновенным. Он прервал его , включив в своей стереофонической голове хоровую версию псалма  Давида  «Сидели мы на реках Вавилонских». Нарушив законы балетного жанра, Спартак что –то орал на судей, не в силах перекричать оперного хора. Дубльдиезов его уже не слышал.
  -Приговаривается к двадцати одному году строгого режима!- прорезалось  меццо-сопрано няни сквозь рэп нарушившего балетный жанр Спартака.
    В левой части зала, где жались один к одному журналисты с блокнотами и диктофонами, таращили объективы телекамеры и сверкали фотовспышки, образовалось завихрение, оттуда донеслось нечто вроде звука трубы в финале, звяка медных тарелок, -это, воя, падала со стула в обморок похожая на графиню –старуху из «Пиковой дамы» мама приговорённого. Её подхватили под локотки два спецназовца в обтягивающих трико и на пуантах.
-Три карты, три карты, три карты! – прокаркало в голове Модеста Иосифовича, он уронил на грудь куриную голову, всхрапнул, но тут же встрепенувшись, вспомнил, что вечером его ждёт встреча с его любимым учеником Глебушкой…

5.

Садясь в присланный за ним микроавтобус, Глеб , всё ещё думал о том, что надо бы позвонить родителям, которые , как ему казалось, смотрят на него с укоризной откуда-то сверху, заключённые в  выпиленную им когда-то лобзиком, проалифленную рамочку.  Но мысли уже перескочили на другое.
Через каких –нибудь полчаса ему предстояло играть  «Чакону». Он знал, что в зале будут все те, кто встречал его в аэропорту. Ну а кроме них-кто? Полтора десятилетия он не был в родном городе. Что за аудитория теперь на концертах? Было время, когда театры и концертные залы пустовали. Теперь – билеты раскупаются влёт. Но кем? За окном пустого микроавтобуса , в катафалковом нутре которого он находился один со своей скрипкой на коленях, проплывали рыбины светящихся реклам. Знакомая с детства улица была неузнаваема. Силуэты людей, некоторые из которых, наверняка, спешили на его концерт, неразличимы. А с утра они вот так же торопились в зал суда , где должны были огласить приговор такому популярному в Солнцесибирске криминальному авторитету.
 Судя по телесюжету, который Глеб досматривал на отражённым в зеркале экране гостиничного телевизора, надевая фрак и придавая симметричное положение бабочке, это какой-то наш Аль-Капоне, опутавший своей паутиной весь город. В окне выехавшего на площадь микроавтобуса засветилась разноцветьем лампочек новогодняя ёлка. Ледяной городок был полон детворы. Катились с горки, лазали, бегали. Кому же я буду играть? Мафиози Сибирского Лос – Анджелеса, в который превратился Солнцесибисрк? Колумбийскому Пабло Эскобара местного разлива?  А почему бы и нет! Заказные убийства. Киллеры. Кровавые разборки. Это так созвучно моей репертуарной фишке из второй скрипичной партиты Баха! Глеб закрыл глаза – и увидел себя не во фраке, не со скрипкой в свете рампы, а лежащим в чистом поле , убиенным отроком. Кажется он видел этот сюжет в Третьяковке! И лежал этот отрок между телами поверженных витязей. И из груди одного из богатырей торчал смычок. При ближайшем рассмотрении он оборачивался стрелой. Так куда же предстоит ему сегодня послать свою стрелу?
 
…Разминая потёртые наручниками запястья Блинов присел на край сизовской койки. Хотелось бухнуться и отрубиться, но было нельзя, хотелось нюхнуть дарующего сладкие грёзы порошочка, но это только потом будет –на зоне, а сейчас… На тумбочке серел прямоугольничек образка. Блин стиснул, зубы, заиграл желваками –и перекрестился. И – увидел. Из футляра с малиновым подбоем вынимал сверкающую, переливающуюся скрипку  моложавый толстячок, которого он узрел глядя в объектив телекамеры прямой трансляции из зала суда. В это трудно поверить но дар сверхвидения  продоставлял ему такую возможность.
-Это ещё зачем? –буркнул Блинов.- Чо за подсказка?
В камере он был один. Второй- ушёл вчера на зону. По этапу. Койка пока пустовала. Поэтому некому было удивляться – что это приговорённый к равному картёжному «очку» сроку «авторитетный бизнесмен» разговаривает с самим собой? Крыша съехала?  В математичной голове Костяна замелькали варианты. Это всё были видения. Вот  сидевшие сегодня в зале суда плотной шеренгой, оставшиеся на воле  «пацаны», подкарауливают скрипача у входа в гостиницу. Вот они тюкают его по балде кулаком-страдивариевская драгоценности выпадает в их руки – они грузятся в тачку, оставив гастролёра отлёживаться на тротуарчике -и поминай как звали. Вот  один из них- держатель общака – передаёт скрипку иностранцу и складывает в сумку «зелень». Неплохой куш! Другое видение. Чернопиджачные пацаны сидят в филармоническом зале , блуждают в фойе под хрустальными сталактитами люстр этого сказочного грота и высматривают богатеньких «каплунов» с их расфуфыренными жёнами. Эх «бриллики» в ушах да на шеях! А лучше , конечно, процент от бизнеса…По любому – надёжнее.

Судья , которую Дубльдиезов принял сослепу за оперную няню из «Евгения Онегина», уже не в траурной мантии, а в вечернем платье с люрексом и золотым крестиком на цепочке в декольтированном вырезе, сидела в третьем ряду рядом со своим мужем генералом МВД  Петром Алексеевичем Ермиловым. Бродивший призраком прошлых эпох, стучавший своей каповой клюкой Модест Иосифович принял явившегося в филармонию в штатском об руку со своей супругой, за Суллу и его любимую гетеру, образ которой он думал ввести в действие следующей постановки «Спартака» на сцене «оперного». И уже настоятельно советовал совершить этот авангардный прорыв молодому режиссёру  Вячеславу Богемникову.
 Конечно, древнеримская общественность Солнцесибирска  могла поднять бунт черни и пойти штурмом на Сибирский Колизей(гетеру планировалось выпускать на сцену –ню), но зато касса была бы обеспечена…
 У  Наины Степановны Ермиловой сегодня был невероятно трудный, почти что траурный день. Процесс, казалось ей, длился вечность. Банда Блина наворотила делов на целую Александрийскую библиотеку пухлых папок уголовного дела. Из следственного комитета эти манускрипты возили в суд на микроавтобусах, как гробы убиенных авторитетов и почивших вицемеров на катафалках. Нужен был серьёзный релакс. Прославившая город музыкальная знаменитость – проездом и как раз в день приговора. Удача. Обычно после трудов праведных, приговорных, свалив гору с плеч, Наина Степановна накатывала армянского коньячку. А сегодня вот – и хватить скрипичного концерта из фужера замысловатой филармонической стекляшки не грех. Да прогуляться перед сном по наряженному по-предновогоднему центру, где среди застёгнутых на все пуговицы фасадов крячковских кителей то там, то сям выпирали фальшивыми  бриллиантами новострои хайтека.


продолжение:http://proza.ru/2021/12/15/1978