Летят стрижи. II. г. Шахты. Годы 1953-55

               
                II. ГОРОД ШАХТЫ. ГОДЫ 1953-55


                1. ОСЕНЬ 1953 ГОДА НА ДЕДОВОМ ПОДВОРЬЕ

     Сентябрь 1953 года. Вот мы и приехали в город Шахты, бывший Александровск-Грушевск — в ту пору крупный центр угледобычи Восточного Донбасса. Город представлял из себя конгломерат шахтёрских посёлков, слившихся в единый массив неблагоустроенных улиц из шахтёрских хатёнок.Небольшой его центр похож на настоящий город — многоэтажные здания, асфальтированные широкие улицы. Как раз во время нашего приезда город Шахты стал областным центром образованной Каменской области, потому в его центре велось крупное жилищное строительство. Между центром города и отдалёнными районами угледобычи действовало трамвайное сообщение.

     Мои дедушка Парфентий Захарович (19.12.1886 г. — 12.10.1970 г.) и бабушка Елизавета Семёновна (20.05.1888 г. — 12.01.1972 г.), а также их сын, мой дядька и крёстный Иван с женой Раисой и дочкой Людмилой проживали в посёлке Первомайский в дальнем от городского центра Артёмовском районе. Дедова усадьба находилась фактически на самой окраине города — через сотню метров улица обрывалась, и начиналась типичная неровная степь Восточного Донбасса, изрезанная балками и речушками, виднелись домики близлежащих хуторов.
     В Артёмовском районе действовал ряд крупных предприятий: электростанция мощностью 100 Мвт, мясокомбинат, рудоремонтный завод и несколько шахт. На крупнейшей из них шахте им. Артёма №1 с 1932 года рабочим очистного забоя работал мой дедушка Парфентий. Шахта находилась где-то в километре от дома деда.
В год нашего приезда из Башкирии Парфентию Захаровичу, сутуловатому, сухому и сильному старику исполнилось 67 лет, и здоровье ему ещё позволяло работать под землей. В ту пору он, голубоглазый с крупным носом, стригся на голо, хотя его седые волосы были ещё густы, носил усы щетиной.
     Бабушка Елизавета Семёновна, сгорбленная от постоянной работе на земле старушка, имела выраженное восточное лицо с крючковатым носом. В бабушку пошли мой отец Пётр и ваш покорный слуга. Бабушка, умная и рассудительная женщина, как я понял, являлась мозговым центром семьи и была очень добра ко мне.Елизавета Семёновна, по рассказам, происходила из зажиточной крестьянской семьи Нечипоренко. Вопреки воле своего отца она вышла замуж за Парфентия Линника из бедной семьи, перебивавшейся без кормильца Захара, убитого лошадью немца-колониста во время подработки в зимнее время.
     Младший брат моего отца, мой крёстный отец Иван Парфентьевич Линник (3.01.1924 г. — 8.06.2000 г.) по возвращению из армии в 1947 году устроился работать модельщиком на Артёмовский рудоремонтный завод, расположенный в километре от дома. Интересная, творческая работа пришлась по душе Ивану, он любил её и, став со временем настоящим профессионалом, проработал до пенсии. Кроме того, он профессионально столярничал, изготавливал прекрасную мебель для себя и на заказ.Когда в 1950 году он женился, дед выделил ему часть своей усадьбы, где Иван в 1952 году возвёл добротный просторный дом из трёх комнат и кухни. За домом во дворе Иван построил флигелёк, состоящий из летней кухни с печкой и столярной мастерской. На чердаке флигеля он оборудовал голубятню. С детских лет он был заядлым голубятником.
     Когда наша семья приехала из Стерлитамака в Шахты, дедушка ещё работал на шахте. Кроме того они содержали подсобное хозяйство и работали, не покладая рук. У деда был земельный участок около 20 соток, на котором располагались фруктовый сад, огород, и виноградник. Держали корову, откармливали поросят, были и куры и утки, и кролики. Дедушка и бабушка, потомственные крестьяне, полностью отдавались земле и хозяйству. Благосостояние семьи и возможность учить в ВУЗах сыновей Петра и Михаила, во многом зиждилось на этом.
     Перед домом в небольшом палисаде выращивался картофель. Кстати, не помню, чтобы у них где-нибудь росли цветы. Правда, перед флигелем на улицу кустилась сирень. Но там же красовалась великолепная зимняя груша, дающая необычайно красивые и вкусные плоды. Чуть поодаль росла яблоня-симеринка. Рядом с крыльцом дома высилась раскидистая груша, дающая каждый год массу мелких, сладких плодов. Бабушка сушила их и зимой готовила вкусный и полезный компот из груш. На зиму сушили также вишню, сливу, и абрикос. Чуть поодаль в глубине двора рядышком со старой раскидистой шелковицей радовала вкуснейшими золотистыми фигами молодая груша.
     Сразу после приезда, когда я, вознамерившись ознакомиться с дедовыми владениями, направился по тропинке, пролегающей среди сливовых деревьев, бабушка строгим голосом предупредила меня, что там внизу «крынычка», и чтобы я к ней не подходил. Что такое «крынычка»? Таинственная криничка разожгла моё любопытство, и я сбежал вниз по тропинке, петляющей в чаще вишнёвых деревьев. Внизу у самой тропинки я обнаружил неглубокую яму с отвесными стенками. Часть ямы была прикрыта деревянным щитом, а возле неё настил из нескольких досок.
     Вот она какая криничка! В густой тени свисающих вишнёвых деревьев, наполовину заполненная мутноватой водой, она действительно была страшновата. Со стен ямы разветвляющимися щупальцами каких-то сказочных чудищ свисали к воде корни деревьев, в которых прятались громадные лягушки. Их кваканье я услышал ещё наверху, но завидев меня они, как по команде, стихли и начали прыгать в воду. Их угрожающее шлёпанье растянулось по времени. Картинка не из приятных. Честно признаться, я по неизвестным причинам побаивался воды, не вообще воды, а большого её пространства. Дедова криничка была маленькая, но, наполнявшая её тёмная вода в окружении свисающих корней с кишащими в ней лягушками имела угрожающий вид, и я поспешил отойти.
     К тому же, поодаль на солнце струился настоящий ручей. Как маленькая речушка, он пересекал дедов участок от одной изгороди к другой, противоположной. Вот это да! Дед имел собственный ручей! За ручьём располагалось бабушкино огородное царство — помидоры, огурцы, капуста, морковь. Весной ручей заливал талой водой небольшой лужок.После ухода воды там поднималась густая луговая трава, питаясь которой корова давала жирное вкусное молоко. А когда корову перестали держать, дед Парфентий заготавливал и продавал сено. В двух местах через ручей были наведены дощатые мостики, на которые в жаркий день можно было сесть и погрузить ступни ног в приятную прохладную водичку.

* * *
     Всю осень мы прожили у дедушки в посёлке Первомайский на улице Степной в доме 69. Отец устроился по переводу работать на Шахтинскую электростанцию начальником смены пыле-приготовительного цеха. Работал по сменам, приходилось ходить на работу и возвращаться в полночь. А четырёхкилометровый путь от дома деда до места работы проходил по неблагоустроенным шахтёрским посёлкам.
Время было неспокойное — 1953 год, и ходить по ночам в одиночку было очень опасно. Почти в каждой шахтёрской семье кто-нибудь или находился в заключении, или уже вышел. А были такие семьи, где братья один за другим отсиживали сроки. Большинство из них попадали в застенок на почве пьянства и последующего за ним хулиганства.
     Однако, как известно, в 1953 году из лагерей освободили массу рецидивистов. Не имея средств существования, многие из них принялись за старое, вплоть до совершения убийства. А уж избить и ограбить могли ради спортивного интереса.
Мама очень переживала, когда отец работал в ночную смену, ждала его и радовалась его возвращению. Меня хоть и укладывали в постель, но я не засыпал до возвращения со смены отца. В кепке и немецкой кожанке он приходил усталый с почерневшим от угольной пыли лицом, долго мылся, о чем-то шёпотом разговаривал с мамой, и только тогда я спокойно погружался в сон.
     Мы же с сестрой с нетерпением ожидали, когда, выспавшись после ночной смены, отец проснётся, потому что он приносил нам подарок от, якобы, встреченного им по дороге зайчика. Подарком служил недоеденный им самим на работе чёрствый кусочек хлеба.При этом, отец так красочно описывал встречу и разговор с придуманным зайцем, что мы с сестрой наивно верили сказанному и под улыбки взрослых с удовольствием поедали казавшийся нам необычайно вкусным зайкин подарок. Впрочем, я, уже пятилетний, понимал, в отличии от сестрёнки, что это просто игра, но с радостью принимал в ней участие, тем более, что хлеб мне действительно казался очень вкусным.
     Быстро пролетели тёплые осенние деньки, когда почти всё светлое время мы с сестрой и нашей двоюродной сестрёнкой Людмилой проводили во дворе. Наступила осенняя непогода, дни стали серые и короткие. Мы сидели в тёмной хате и не знали, чем себя занять. По вечерам напряжение падало и лампочки почти затухали, еле освещая небогатую обстановку дедушкиной хаты. Но вот ударили первые морозы, всё занесло снегом, и нас вообще перестали выпускать во двор.
     Взрослым было не до нас, у них своих забот по хозяйству был полон рот. Отец постоянно уходил на работу, приходил усталый и отсыпался. Мать, будучи хрупкой и на вид совсем юной девушкой, хотя имела уже двух детей, почему-то не пришлась ко двору свёкрам. К тому же как-то в разговоре, не придавая этому значение, сообщила, что она из староверской семьи. Свекровь, религиозная и набожная пожилая женщина, даже испугалась и сделала соответствующие выводы. Мама, стараясь как-то сгладить натянутые отношения со свекровью, бралась за любую работу — готовила, стирала, прибирала в доме, мыла полы, и даже порой ходила по воду.
 
     Единственная водоразборная колонка находилась в полукилометре от дома. К тому же, чтобы принести воды из колонки, приходилось порой отстоять немалую очередь и нести затем два полных ведра на коромысле через плечо. На первых порах, пока стояло тепло, это было терпимо, но зима 1953—54 года выдалась ранняя и суровая со снегом и морозами.
     Однажды морозным днём мать отправилась за водой в осенних туфельках. Зимней обуви почему-то у неё не было. Сходить к колонке и вернуться с водой было полбеды, но, как назло, у колонки выстроилась большая очередь. Надо было ждать.
Мать сильно замёрзла, но терпела, ведь вода дома закончилась. Пришла еле-еле с водой и отмороженными ногами. Тётя Рая, жена дяди Вани оттирала ей ноги. Мать долго вспоминала этот случай и сетовала, что у свекрови в ту пору хранились в шкафу новые валенки, а ей пришлось в сильный мороз идти по воду в туфлях.

* * *
     Мать, конечно, страдала в своём положении приживальщицы. Ведь в Стерлитамаке она была единовластной хозяйкой двухкомнатной квартиры. Да и скучала она по своим, что остались в Башкирии. Тосковал и я, вспоминая родной город Стерлитамак, нашу светлую квартирку, дядьку своего Василия, маминого брата, который часто приходил к нам, и мы с ним играли, своих дворовых друзей — Вовку Копового, Олега Золотухина, Шурика из первой квартиры. Я понимал, что все это мы покинули навсегда, и уныло бродил неприкаянным по чужому дедовому дому, не зная, чем заняться, куда себя деть.
     Книжки — раскладушки, купленные на Казанском вокзале, мы с сестрой порядком истрепали, да и выучил я их наизусть. Нового ничего не было. Разумеется, дедушка и бабушка, привыкшие к пусть нелёгкой, но спокойной и размеренной жизни, с трудом переносили неудобства такой суматошной жизни, ведь им, уже далеко не молодым, на голову свалилась целая семья с двумя маленькими детьми.
Словом, все потихоньку страдали и терпели. Быть может, только отец чувствовал себя нормально в этой ситуации, ведь он приехал в свой родной дом к отцу и матери.
     А здесь ещё, так некстати, моя сестрёнка Ирина подлила масла в огонь. Было ей в ту пору 2 года и 10 месяцев. Как-то вечером в кухне на глиняном полу она играла в кубики, которые ей напилил дядя Ваня. Мать помогала бабушке готовить ужин, я как всегда скучал, не зная, чем заняться. Отец был на работе.
Уже смеркалось, когда закончив дела во дворе, в кухню вошёл дедушка. Сняв верхнюю одежду и увидев внучку, подошёл к ней и что-то сказал. Что точно я или не помню, или вообще не услышал. Реакция сестры была стремительной — она схватила кубик и с силой запустила его в голову деда.
     Все оцепенели от неожиданности. Кубик острым углом пришёлся прямо деду в лоб. Пошла кровь. Бабушка ахнула, схватила чистую тряпочку и стала вытирать дедов лоб, называя при этом сестру негодной девчонкой. Мать схватила сестру за руку и нашлепала, та в рёв. Дед не проронил ни слова. После об этом случае вслух старались не вспоминать, хотя ссадина на лбу деда ещё долго не позволяла забыть его, а обстановка в доме стала ещё более напряжённой.
     Только дядя Ваня, верный своему веселому и доброму нраву, появляясь в доме деда после работы, принимался иногда шутить на этот счет. Дед шутки младшего сына равнодушно пропускал мимо ушей, а бабушка, хоть и помалкивала, но бросала на Ивана красноречивые, неодобрительные взгляды.
Вообще говоря, появление по вечерам в доме деда всегда весёлого и разговорчивого дяди Вани было для меня, наверное, единственной отрадой. Он никого и ничего не боялся, шутил, смеялся, рассказывал всякие интересные истории, пересказывал кинокартины, которые он, будучи членом пожарной дружины, постоянно смотрел в заводском Доме культуры. Нередко он подшучивал и надо мной, что мне не всегда нравилось.
     Как-то раз он зашутил меня до слёз и, чтобы помириться, пообещал сделать игрушку — самолёт. Я даже нарисовал в голове этот самолёт, фактически чертёж этой игрушки и даже как её изготовить. Это был биплан. Из дерева выстругать фюзеляж. Из фанеры вырезать крылья и руль. В фюзеляже пропилить ножовкой пазы и вставить заднее крыло и руль, снизу и сверху прибить передние крылья, спереди привинтить пропеллер. А теперь не мешало бы его выкрасить в хаки и нарисовать красные звёзды на крыльях. Самолёт готов. Не забывайте, что шёл мне тогда шестой год.
Всё тщетно, проекту моему не суждено было сбыться. Дядя Ваня так и не выполнил своё обещание, данное, видимо, сгоряча. Так я получил и усвоил один из первых жизненных уроков — обещанное далеко не всегда исполняется, а обещание зачастую служит достижению иных целей. Дядьку своего я любил и давно простил ему это, но уж очень мне хотелось иметь самолёт, который я сам придумал, и обида долго жила в моей детской душе, хотя я не был злопамятным и многое мог простить и со временем прощал.
     Иногда по вечерам дядя Ваня приходил к дедушке вместе с женой тётей Раей и трёхлетней дочкой Людой. Все располагались на кухне и тихо разговаривали о всяком-разном. Мама, уложив сестру спать, тоже выходила на кухню и присоединялась к обществу, правда, больше помалкивала. Я прислушивался к разговорам взрослых, многое, разумеется, не понимал, но всё для меня было жутко интересно.
За окном быстро смеркалось, дед, накинув старую телогрейку, выходил во двор закрывать оконные ставни. Напряжение в электросети падало, лампочка едва обозначала красным свою нить накала. Так и сидели в полумраке. На дворе промозглый южный декабрь и непроглядная темень, а в доме хоть и было не на много светлее, зато тепло, уютно и за прикрытыми дедом оконными ставнями безопасно. На всю жизнь запомнились задушевные декабрьские посиделки на дедовой кухне.

     Видимо, в моей голове ещё не сформировались понятия и обязательные атрибуты празднования Нового года, и наступление нового 1954 года запомнилось лишь салютом деда из его ижевской одностволки. Дед Парфентий, старый вояка германской, не с бухты-барахты выскакивал с ружьём и палил в воздух.Загодя он доставал коробку с принадлежностями для стрельбы, не торопясь, как бы смакуя, раскладывал их на столе, отбирал три картонных гильзы, засыпал их мерным порохом, забивал пыжом. Поглядывая от печки на эту зловещую по мнению бабушки церемонию, она недовольно ворчала, ибо не одобряла новогодние салюты деда.
     Зато рождество Христово бабушка, как истинная христианка, любила и не жалела сил и времени, чтобы приготовить своё коронное лакомство — «хворост». Ни у кого он не получался таким вкусным, как у бабушки. Вот тогда-то на Рождество 1954 года я, его впервые распробовав, по достоинству оценил лакомую стряпню бабушки. А вечером все собрались на кухне и оживленно чего-то ждали. Дед выставил на середину стола глиняную миску с конфетами, печеньем и пряниками. И вот на дворе раздался неистовый лай дедова кобелька. Коротконогий и лохматый, он был ужасен на вид, чему в полной мере соответствовал его злобный характер настоящего цепного пса. Меня он недолюбливал и поначалу даже рычал, когда я ненароком появлялся возле его будки. Впрочем, он особо не миловал всех, кроме деда. Обычно на ночь его отвязывали, но в тот вечер пса оставили на привязи, чтобы он не препятствовал отправлению народной традиции.
     Какие-то люди в столь поздний час зашли к нам во двор. Сквозь оконные ставни донеслись мужское бубуканье и девичий смех. На кухне все примолкли и уставились на дверь, на которой дед загодя отодвинул засов. В дверь постучали. Я сгорал от любопытства, но то, что предстало перед глазами превзошло все мои ожидания.
На кухню ввалились странные люди, с которыми я не пожелал бы встретиться ночью на улице. Ряженые во всякое старье, вывернутыми наизнанку полушубками с разукрашенными лицами дяди и тёти заполнили половину кухни. Для меня их вид и поведение было столь неожиданным, что я открыл рот от изумления и оставался так, пока они с шумом и гамом не вышли из дома.
     Это мне, пятилетнему они казались дядями, а на самом деле это была соседская молодёжь и даже подростки — парубки, как назвал их дед. С возгласами «Сеем, веем — посеваем с Рождеством вас поздравляем» они разбрасывали зерно, пели колядки, и даже приплясывали. Когда закончили, дед высыпал содержимое миски в их мешок и они ушли. Так впервые я увидел настоящее рождественское колядование.

     А в общем, те несколько месяцев на дедовом подворье в ожидании жилья остались в памяти мрачными и тоскливыми. В гостях, как известно, бывает хорошо первые три дня, но, когда пребывание затягивается на месяцы, плохо становится и хозяевам, и гостям. Так или иначе, нам пришлось провести в доме дедушки почти пять месяцев, с нетерпением ожидая получения обещанного отцу жилья в посёлке энергетиков рядом с электростанцией, где отец работал с сентября 1953 г.
      Я понимал, что, как бы мне не хотелось, а в Стерлитамак мы уже не вернёмся, и оставалось лишь лелеять надежды на новое местожительства. Я мечтал, что у нас будет такая же квартира, как в Башкирии и мы заживём по-старому. С нетерпением ожидая свершения этой мечты, я постоянно донимал маму вопросами, когда же мы переедим на новое место.  Мама сама истомилась от своего бесправного положения невестки в доме свёкров. Отец питал наши надежды обещаниями, что скоро, вот-вот он получит жильё в посёлке, и мы с нетерпением ждали этого момента.
     И вот как-то, отец вернулся со смены в приподнятом настроении. Он показал маме какую-то бумагу. «Ну, наконец-то!» — радостно воскликнула мама. Я понял, что долгожданное жильё получено, и нашим мытарствам на дедовом подворье пришёл конец.



                НА НОВОМ МЕСТЕ. ГОД 1954

     Надежды мои на возврат прежней жизни, что была у нас в Стерлитамаке до переезда в Шахты, пошатнулись, при первом же взгляде на наше новое жильё.
После получасового завывания полуторка с нашим скарбом остановилась у мрачного трёхэтажного двух-подъездного здания. Первое впечатление было настолько удручающим, что у меня упало настроение и пропало всякое желание вселяться в этот дом. Он и близко не походил на наш беленький, аккуратный дом в Стерлитамаке.
Своим затрапезным видом он походил разве что на тюрьму или солдатскую казарму, но только не на жилой дом. Неужто это теперь будет моим домом! Соседние дома-близнецы располагались в такой близости один от другого, что тягостное впечатление от их общего вида усиливалось.
     Стены двух нижних этажей дома сложены из разномастных кусков серого песчаника, причём ваявшие здание каменщики нисколько не заботились о декоративности кладки. Крупные камни перемежевались с мелким, и поверхность стен дома выглядела как крупная наждачной бумага, увеличенная во много раз.
Между серо-рыжими глыбами песчаника проглядывали грязные наплывы известкового раствора. Ко всему, стены и рамы окон так прокоптились, что третий этаж дома, хоть и был кирпичный, но выглядел не лучше двух первых каменных. Я оглянулся по сторонам — соседние дома ничем не отличались от нашего, вернее, который станет нашим.
     А причиной тому была электростанция расположенная, по существу, в самом посёлке. Больше двадцати лет из дюжины невысоких труб она сбрасывала на посёлок пепел и газы от сгоревшей в котлах угольной пыли. Экология в посёлке была далека от нормальной, но в ту пору даже слова такого не знали.
     Много лет спустя, чтобы избавить посёлок от продуктов горения, проникавших даже в жилые комнаты сквозь микроскопические щели в окнах, на электростанции возведут высотную трубу, а дома постепенно оштукатурят, придав им цивильный вид. Но всё это произойдёт после нашего переезда в светлый град Волгодонск. Впрочем, на новом месте нас ожидала другая напасть, не менее вредная — химические запахи от построенного моим отцом химкомбината.
     Тем не менее, быть может, через год, я привык и к затрапезному виду домов в посёлке, и к вечной копоти, что, словно, кара небесная, падала на обитателей посёлка сверху. А сегодня, по прошествии более пятидесяти лет, мне кажется, что не было в жизни моей более прекрасного места и времени. Что значит детство!

     Из подъездной двери, словно ждали, высыпал разношерстный народец, кто в чём одетый и обутый на скорую руку. Предстоял бесплатный спектакль вселения новых людей, действующими актёрами которого выступали мы, кто бы ещё, а наши пожитки — реквизит к действию. Интерес к нашим персонам был каким-то нездоровым, что мне, разумеется, не понравилось.
     Деревенское, нескрываемое любопытство без труда читалось на их лицах. Господи, каковы были эти лица! Лица людей, перенёсших и германскую, и гражданскую, и отечественную войны, и голодные годы, и потери близких и послевоенное пьянство — измождённые, испещрённые сетью глубоких безобразных морщин, с чёрными мешками под глазами и щербатыми ртами. «Почему у них такие страшные лица? — задавался я в ту пору вопросом» Теперь, когда и сам стал не краше, ответ известен. Виной всему жизнь. Помните неофициальную народную мудрость — «Жить вредно».
     Мужчина цыганского вида услужливо кинулся сгружать и носить в подъезд узлы с нашим скарбом. От него не отставала худенькая черноволосая женщина. Возле неё, стреляя любопытными чёрными глазёнками, крутилась девчонка лет пяти. Она, не спуская глаз, бесцеремонно рассматривала меня, словно забавного кутёнка. Такое внимание мне также не понравилась. Был ещё мальчуган. Он, в противоположность девчонке, не проявляя к нам никакого интереса, жался к матери.Это семья Ульянченко оказывала нам помощь в заселении. Глава семьи дядя Серёжа, работал на электростанции слесарем в смене отца. Жена его Мария — домохозяйка. Дети их — на год меня старше Дмитрий и на год младше его сестра Анна, копия матери. Жили они в таких же комнатах, как и наши, только на первом этаже.
     Между нашими семьями установились приятельские отношения, но лишь до того, как у отца на работе не произошёл конфликт с главой семьи Ульянченко Сергеем. Мария Ульянченко часто приходила к нам и, будучи местной старожилка, посвящала маму в секреты поселковой жизни.Митя и Аня постоянно находились у нас. Митя стал моим первым и единственным приятелем, пока я не был удостоен чести войти в дворовое братство пацанов. Через год и без того слабенький здоровьем Митя, заболел желтухой. Он долго болел, и в школу мы пошли вместе, несмотря на то, что он был на год старше.

* * *

     Настала, наконец, и наша с сестрой очередь зайти в новое жилище. Как оказалось, нашей семье предоставили две проходные комнаты в коммунальной квартире, где кроме нас проживали ещё две небольшие семьи. Внешний вид комнат меня не впечатлил, как, впрочем, и сам дом. Стены и потолки комнат давно потеряли белизну, а на одной стене отвалилась штукатурка, обнажив дранку и камышовый утеплитель. Краска на полу местами протёрлось до дерева. Только к концу года наши комнаты отремонтируют.
     А вот два больших окна по одному в каждой комнате с широкими подоконниками мне сразу понравились. Они, словно магнитом, притянули меня к себе. К тому же, в комнатах смотреть было не на что, разве что на кучи нашего скарба. Подбежав к окну, я сразу устроился на подоконнике и, глянув за стекло, обомлел от увиденного за ним чуда. Вот такого за окнами нашей квартиры в Стерлитамаке и близко не было. Вид из окна нашего нового жилища захватил меня.
     На краю сплошь заснеженного обширного пространства вырисовывался настоящий таинственный дремучий лес, огороженный высокой стеной с ажурными металлическими воротами. Что это лес, меня вмиг осенило едва я взглянул в окно. Лесом, местом сказочных чудищ и чудес, я был уже давно заинтригован и страстно мечтал туда попасть. «Как повезло-то мне с новым местом, — подумал я, — лес прямо за окном!».
На самом деле за стеной и воротами начинался громадный поселковый парк и вправду похожий на настоящий лес. К воротам парка вела натоптанная в снегу дорожка, терявшаяся за воротами. По ней двигались тёмные фигурки людей. За воротами они мгновенно исчезали в чёрной чаще деревьев, словно их кто- заглатывал, или же напротив лес их внезапно выталкивал на белый пятачок перед воротами. «Что они там делают в лесу? — размышлял я — Охотятся, как мой дядька в Стерлитамаке, так у них ружей нет…»
     Ну да ладно с лесом. Взгляд мой переместился вниз, и у меня даже перехватило дыхание от увиденного. Что это там такое внизу, у самого дома? А внизу вдоль всего дома раскинулся чудесный почти игрушечный городок с крохотными улочками, переулками и тупичками, и даже миниатюрными площадями, образованными множеством разношерстных сараюшек, ящиков для угля, гаражиков для мотоциклов и других построек, абы как возведённых жильцами дома. Какое интересное место! Небось, лучше места не найдёшь для игры в войну или прятки!

     С того дня подоконник стал моим любимым местом в квартире, к тому же зима выдалась холодной, и на улицу меня выпускали редко. Я взбирался на подоконник с ногами и, упёршись бородой в поджатые колени, забыв всё на свете, с упоением смотрел в окно. Теперь у меня было время со своей галёрки подробно рассмотреть декорации сцены и действующих лиц порой непонятного представления, нескончаемо идущего за моим окном.
     Мрачная стена заснеженного парка, верхняя оконной панорамы, возбуждала моё воображение. Что там, за этими таинственными вратами? Куда исчезают люди их переступая и откуда появляются? Что в лесу водятся волки и бандиты, я не сомневался.Моё внимание также привлекла рощица по правую сторону от ведущей к воротам дорожки. Даже по сравнению с лесом за забором она казалась настолько дремучей, что сквозь её голые деревья и кусты не просматривались ни снежные сугробы, ни проблески света — сплошная стена. За этими насаждениями никто не ухаживал, росли они сами по себе как придётся, становясь год от года всё более непролазными.
     Взрослые туда не заходили, разве что местные рыбаки добывали там иногда дождевых червей на приманку. Среди окрестной ребятни место это с метким названием «дремучка» пользовалось немалой популярностью. Лучшего места для игр в войну, индейцев и знаменитого в ту пору «Тарзана», да во что угодно, было не найти.
Деревья клёна ясеневидного росли там настолько близко друг к другу, что кроны их перекрывались и можно было по-тарзаньи перебираться с одного дерева на другое, не спускаясь на землю. Из прямых толстых побегов клёна мастерили луки и стрелы, и вот мы уже почти настоящие индейцы, к тому же из одежды на наших загорелых босоногих телах присутствовали лишь черные пацанячьи трусы. Но все эти прелести настоящего детства меня ожидали впереди.

     По левую сторону от упомянутой выше дорожки простирался пустырь с одиноким деревом посередине. Как не обратить внимание на эту странность? Почему-то оно одно-единственное выросло на пустыре. Скажу сразу, что дерево это имело большое значение в моём детстве. В ту же зиму вокруг него возведутся мои первые снежные крепости, и будем мы возле него бесится в снегу до одури и насквозь промокших пальтишек.Мы росли и дерево взрослело, а без него никак. Нас к нему тянула какая-то, колдовская что ли сила. Вот уже оно штанга футбольных ворот, да и просто посидеть на травке и, прижавшись спиной к его стволу, поболтать про всяко-разно было приятно.
Много лет спустя, навещая посёлок моего детства, я приходил к нему. Долго ещё оно, всё израненное в шишках, стояло также одиноко на том пустыре. Не берегли мы его. Но вот как-то я ещё из машины не обнаружил наше дерево на старом месте. Подошёл ближе — на месте лежал лишь безжизненный ствол с подгнившем комлем. Всё проходит…
     А однажды на предпарковом пустыре разыгралось настоящее сражение, свидетелем чего я оказался, находясь на подоконнике. Битва шла с переменным успехом — то одна сторона наступала с криком «ура» и противник трусливо укрывался за воротами парка, то вторая, набравшись храбрости в парке, с тем же боевым кличем освобождала от первых спорную территорию — предпарковый плацдарм. И борьба шла не на шутку, ведь обе стороны применяли грозное оружие пролетариата — камни.
Я ничего не мог понять — кто, против кого и за что? А это, поселковые и гарбузовские пацаны, словно местные Монтекки и Капулетти, вели «извечную» войну друг против друга неизвестно за что. Ужасные гарбузовцы жили за парком, но и поселковые и гарбузовцы учились в одной школе. Придёт время, и я буду рекрутирован в ряды поселковых гоплитов.

     Порой на живой картине за окном появлялись голодные собаки, выискивающие, чем поживиться. Я с интересом наблюдал поведение стаи, пытаясь понять, кто у них вожак. Став взрослым и, даже, пожилым, по-прежнему при случае это делаю. Мои многолетние наблюдения за бездомными собаки вылились в написание повести о собаках «Собачий понедельник».

* * *
     Если задний план, загадочный и страшноватый, рождал в моей голове всякие фантастические домыслы, то передний, или правильнее сказать, нижний, возбуждал интерес прозаическими житейскими эпизодами, коими был насыщен сполна. Впоследствии передо мной, сидящим часами на подоконнике, предстанет повседневная жизненная суета этого городка.Ведь сверху хорошо просматривалось то, чем там внизу занимались люди, хотя, мне, пятилетнему, разумеется, многое было непонятно, но безумно интересно. Ведь я познавал мир.

 Сараюшки были набиты всяким хламом, углём, дровами, сеном. Содержали в них хозяева свиней, кур, коз, даже были пару коров. Хозяева этих построек ухаживали за животными, столярничали, ремонтировали что-то, перебирали старые велосипеды и мотоциклы, делали разные полезные для дома поделки или просто сидели с открытой в сарай дверью и курили. Но это мужчины.Женщины же, вечно занятые домашними хлопотами, в сараюшках обычно не задерживались — скоро ухаживали за скотиной, или что-то брали для своих домашних забот и спешили домой.

 Любопытствующая ребятня обычно подходили к открытому сараю и, просунув головы в дверной проём, старались понять, чем там занимается хозяин.Некоторые сразу прогоняли непрошенных гостей, иные даже объясняли, что они мастерят. Таких «добрых» ребята знали и сразу бежали к открытой двери их сараюшек, вежливо поздоровавшись, таращились на бесплатное действо. Самые смелые задавали вопросы. Находились и такие всезнайки, которые начинали самоуверенно комментировать.
Если хозяин не прогонял и терпел, ребятня начинала наглеть, некоторые даже, осмелев, переступали порог и заходили внутрь сараюшки и начали брать в руки и рассматривать всякие вещи. Разумеется, даже самый добрый и терпеливый хозяин не мог вынести этакий беспредел и гнал от порога неблагодарных зрителей.

     Люди приходили в сказочный городок, открывали свои домики, рубили дрова, нагружали вёдра углём. Приносили бадьи с парящей на морозе бурдой для скотины. Жизнь в этой деревеньке не замирала. Одни приходили, другие уходили. Иногда со взрослыми появлялись дети, которые были постарше приходили самостоятельно. Они по-хозяйски отмыкали замки на дверях и заходили внутрь, выходили с лыжами или санками.За ними я наблюдал со жгучим интересом и, даже, с завистью. Они были в этой деревеньке своими, даже собаки их не облаивали, хотя не пропускали ни одного прохожего, идущего к воротам парка или обратно.

     А поздней осенью, когда первый морозец по утрам схватывал осеннюю грязь, городок становился ареной, ибо наступала пора русской корриды — зрелища закола доведённых до товарного вида свиней. Сарафанное радио заранее сообщало о дате и месте заклания несчастной свинки.
     Мы, дети, являлись на зрелище первыми и были самыми терпеливыми зрителями. А процедура эта продолжалась несколько часов, от, непосредственно, самого закола хрюшки до разделки туши. Особенно интересно было в начале, когда из сарая выводили визжащую и упирающуюся всеми копытцами свинью.Тогда, конечно, я не понимал, что свинья с ужасом чувствовала свой конец и сопротивлялась, хотела жить, и, вообще, зрелище это было жестокое, наравне с казнью, и детям смотреть на такое, разумеется, не пристало. Но тогда, видимо, были совсем другие нравы, и мы наблюдали заклание, и жертву не жалели, и никто из взрослых нас не прогонял. Да и созерцание дальнейшей процедуры расчленения тела животного ничего хорошего для детской психики не сулило. Зато мы до тонкостей познавали непростую технологию забоя свиней. Да пригодилась ли наука эта кому в будущем? Сейчас я и букашке стараюсь попусту не навредить
     Так в окнах нашего нового жилища перед моими глазами представала чудесная сцена театра моего раннего детства. Впоследствии каждый пятачок раскинувшегося внизу заснеженного пространства я постепенно осваивал, расширяя его пределы. Но пока, забравшись на подоконник, или устроившись коленками на табурет и упёршись локтями в подоконник, я часами таращился в окно, всматриваясь в это пространство, словно изучающий местность своего завтрашнего боя полководец.

* * *

     Мне шёл шестой год. На новом месте родители пока не рисковали часто выпускать меня одного во двор, да и зима 1953—54 года была холодная и снежная. Поэтому я начал осваиваться в наших комнатах в коммунальной квартире.
После переезда мама чистила, мыла, скребла, белила, приводила наше запущенное жильё в божеский вид. На окна она сама изготовила красивые занавески в модном тогда стиле «решилье», и в комнатах стало по-домашнему уютно. Мебели у нас было мало. Ведь практически всё было продано перед отъездом в Стерлитамаке. На новом месте приобрели шкаф, металлическую кровать.
     Из старого остались знаменитый громадный деревянный сундук — мамино приданое, да детская кроватка, в которой раньше спал я, а теперь она досталась моей двухлетней младшей сестре. Несколько позднее отец приобрёл круглый стол на массивных ножках и четыре стильных стула с высокой спинкой и мягким дерматиновым сиденьем. На стулья мама пошила модные в ту пору чехлы из светлого тика.
В первой комнате мама устроила некое подобие прихожей, зала, кухни и столовой одновременно. Причём, дальний от окна угол мама выгородила занавеской из ситца с набитым рисунком алых роз на белом фоне. Там у нас располагалась кухня-столовая, ведь в коммунальной квартире кухня была общая с большой печью, которая топилась углём. За занавеской у матери находился столик, керогаз, посуда. Холодильников тогда ещё не было в помине. В холодное время года народ держал продукты в сетках-авоськах за окном. Сливочное масло сохраняли в стеклянных банках, залитых водой. Как обходились в ту пору без холодильника летом, ума не приложу.

     Заднюю комнату приспособили под общую спальню. Кровать родителей поставили вдоль стены у окна. В глубине комнаты возле стены поставили мою кроватку, рядом кроватку сестрёнки. Здесь же у стенки расположился староверческий сундук с полукруглой расписной крышкой — мамино приданое из её родного дома в Сайгановке. На нём мы с сестрёнкой любили играть.
     Как-то, мы с сестрёнкой так завозились на этом сундуке, что она, не удержавшись, грохнулась на пол. Было море слёз и ссадина на лбу. Обвинили в несчастном случае, разумеется, меня. А сестра всю жизнь помнила это, считая, что именно я столкнул её с сундука. Я же и тогда и сейчас уверен в том, что она упала без моей помощи, и совесть моя чиста.
     Недостающую мебель нам изготовил мой дядька, Иван Парфентьевич Линник, младший брат отца, работавший модельщиком на рудоремонтном заводе, и проживавший вместе с женой Раисой и дочкой Людой в собственном доме рядом с усадьбой дедушки в посёлке Первомайском. О нём я уже много рассказывал.Прекрасный столяр, он смастерил для нас столик, тумбочку-этажерку, табуретки, и две маленькие скамеечки; одну побольше — для меня, другую поменьше — для моей сестрёнки. Всё это было сделано изящно, поверхности были отполированы и покрыты настоящим пахучим лаком.
     Тумбочка была задумана так, чтобы нижняя часть закрывалась двумя дверцами. Внутри на двух боковых планочках предполагалось разместить немецкий проигрыватель-автомат. На столешнице по углам были закреплены четыре изящных точёных стойки, на которых держалась полка. На столешнице отец и мой дядя, думали поместить радиоприёмник, которого у нас пока ещё не было.
     Для нас с сестрой было большой радостью получить персональные скамеечки от дяди Вани, которые мы потом ревниво оберегали от посягательств присесть на них кому угодно. Господи, как долго служила нам этот мебельный гарнитур от дяди Вани.
Сегодня остались от него одна табуретка и моя персональная скамейка.Перекрашенная десятки раз табуретка, давно потерявшая стройность, продолжает служить тому, для чего она была с любовью сработана руками моего дядьки. А скамеечку мою, изломанную, сбитую наспех гвоздями, со следами многократной окраски, шестьдесят лет спустя я случайно нашёл в отцовском гараже.
     Как её не выбросили! Ведь она уже ни на что не годилась, но бог её сохранил для меня, уже семидесятилетнего, как весточку из раннего детства. И я, приняв месседж свыше, восстановил её, да что там восстановил — я её тщательно отреставрировал. И теперь она также крепка, почти также хороша, как была в моём детстве и, думаю, протянет больше моего. Вещи зачастую переживают своих хозяев.

     Существуют такие, казалось бы, ничего не значащие вещи, которые на самом деле порой незаметно, но значительно влияют на жизнь человека. Когда я вспоминаю наш отъезд из Стерлитамака, то всегда с большим сожалением думаю о том, как опрометчиво, отец продал такие нужные вещи, как прекрасный немецкий велосипед и свой старенький радиоприёмник. Как нам не хватало этих вещей на новом месте, особенно мне.Так, привезли мы из Стерлитамака упоминавшийся уже здесь немецкий чудо-проигрыватель грамофонных пластинок. Но проигрыватель не мог работать без радиоприёмника. Почти два года после нашего приезда я не слушал мои любимые записи. Думаю, что это отрицательно сказалось на нашем с сестрой развитии.
Только через 2 года, в 1955 году, отец купил недорогой приёмник АРЗ за 200 рублей. До сих пор я помню как он выглядел. Металлический коричневого цвета корпус, три чёрных круглых ручки управления. Первая включала приёмник и регулировала звук, вторая настраивала волну и третья переключала диапазоны — длинные и средние волны. Левая половина имела задрапированную изнутри золотистой тканью прорезь для динамика. В правой части квадратное стеклянное окошко с подсвечиваемой шкалой для длинных и средних волн с надписью городов, о которых никогда не слышал, но названия их были для меня просто волшебными — Копенгаген, Осло, Амстердам. К тому времени, на шестом году я научился читать и уставившись в оконце с золотистой подсветкой, громко тянул: «Ко-пен-га-ген».
     А вот велосипед «восстановили» только в 1959 году уже в Волгодонске. Как я сейчас, думаю, отец в те годы также жалел о продаже велосипеда. Как ему был необходим велосипед в те первые месяцы нашего пребывания в Шахтах! Он работал по сменам, а мы жили у дедушки Парфентия за 4 километра от электростанции, места его работы.
      А как не хватало велосипеда мне чуть позже, когда меня приняли в дворовую ватагу пацанов. Почти у всех в семьях были велосипеды, неприглядные, заезженные, но были. С малых лет почти все учились ездить на велосипедах под рамой, а когда вырастали ноги, они уже гоняли как заправские асы. У нас велосипеда не было, ездить я не научился и в этом чувствовал свою ущербность.

* * *
     Среди других предметов в интерьере нашего жилища запомнились прежде всего два гипсовых бюста тонкой и выразительной пластики на деревянных, покрытых чёрным лаком круглых подставках. Они благополучно перенесли наш переезд из Башкирии на Дон. Синтез блестяще чёрного и молочно-белого сразу притягивал внимание, если не сказать, бросался в глаза. Поэтому эти бюсты пожилых мужчин в памяти у меня запечатлелись лет с трёх, ещё в Башкирии, о чём написано выше.
В раннем детстве я подолгу рассматривал эти прекрасные гипсовые головы. Что-то в них притягивало, заставляло всматриваться в их выразительные, словно живые, глаза. На подставках имелись надписи золотом на латинице. Позже, когда эти бюсты, к сожалению, разбились, а я начал читать латиницу, то прочитал в памяти эти надписи: БАХ и БЕТХОВЕН.
     Но одна вещь, вернее сказать, произведение искусства, немой свидетель прошедших десятилетий, и сегодня связывает меня с далёким детством. Бронзовая статуэтка женщины, в образе танцующей цыганки из оперы Бизе «Кармен», в отличии от алебастровых бюстов Баха и Бетховена, в поле моего зрения попала только после нашего переселения в посёлок электростанции. Это изящный и пластичный бронзовый портрет молодой очаровательной женщины, застывшей в движении испанского танца, с кастаньетами в руках.
Правая рука её, изогнутая в локте, слегка касается груди, а запястье левой грациозно отведено в сторону и приподнято чуть выше головы. Обворожительная головка на точёной высокой шейке, с пышными, вьющимися волосами, собранными сверху крупной заколкой, повёрнута в направлении слегка опущенного правого плеча. Узкое, красивое лицо женщины озарено страстью темпераментного танца. Кончик языка, едва видимый в разрезе губ, выдаёт детское старание танцовщицы и получаемое от танца удовольствие.
На танцовщице роскошное декольтированное платье из тонкой ткани с пышными, короткими рукавами. Поверх платья надета короткая, не доходящая до талии, декорированная жакетка из тонкой кожи. Развивающаяся фалда платья подчёркивает стремительность танцевального движения и прекрасную женскую грацию. Бронзовая фигурка высотой около тридцати семи сантиметров установлена на четырёхугольной подставке высотой два сантиметра из зеленоватого минерала (змеевик?) На лицевой стороне подставке выгравировано «Сarmencita», а на левой боковой курсивом — «Amelie Colombier».
Статуэтка, видимо, является скульптурным портретом француженки, актрисы в костюме и образе знаменитой испанской цыганки Кармен, исполняющей хабанеру из одноимённой оперы Жоржа Бизе. Отлили фигурку танцовщицы, очевидно, в двадцатых годах в одной из мастерских Парижа. Снизу имеется неразборчивый знак мастера. О самой Амелии Коломбьер ничего не известно. Правда, её имя промелькнуло в старых списках французских актрис, и ещё нашлась записка французского скульптора госпоже Амелии Коломбьер.
Отец, любитель изящных вещей, привёз статуэтку из Германии в 1947 году, где он её то ли купил, то ли выменял. В Германию она попала из Франции после оккупации, возможно, как трофей.
Отец дорожил «Карменситой» и по приезду в Шахты попросил брата Ивана на заводе заменить повреждённое крепление фигурки на подставке. Запомнилось, как они с отцом обсуждали вопрос ремонта крепления фигурки, и потом отец несколько раз напоминал дядьке об этом деле. Дядя Ваня заменил, крепёжные болты, и «Карменсита», заняв подобающее своей красоте место в интерьере нашего жилища, более полувека на правах почти члена семьи оставалась с нами. Ещё в детстве я, рассмотрев «бронзовую тётю», посчитал её толстоватой, но, взрослея, начинал понимать женскую красоту бронзовой танцовщицы.
Ещё одна, также привезённая из Германии вещица осталась  с той поры. Это небольшая бронзовая свинья.  Не поднимается рука написать "фигурка свиньи".  Наверное, только в Германии художники смогли «опуститься» до ваяния в бронзе свинушек. Но,  отдавая должное их мастерству, скажу, что  свинка  эта всё -таки  изящна.
Созерцание с раннего детства этих скульптурок зародило во мне любовь и тягу к настольной металлической пластике. В студенческие годы, если появлялось свободное время, я спешил в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, по залам которого бродил в одиночестве часами, подолгу рассматривая экспонаты. Любил ходить также по букинистическим и антикварным магазинам столицы. Разумеется, ничего не покупал, только смотрел. В 70-е годы в них попадались очень интересные и редкие вещи.

* * *
В коммунальной квартире, где мы поселились, кроме наших двух смежных, было ещё две комнаты. В одной достаточно просторной жила молодая семья. Муж, Юрий Щербаков, крупный мужчина из местных, работал сварщиком, часто находился в командировках, любил выпить и рыбалку. Когда напивался. устраивал шумные разборки с женой. Его жена, Мария, тётя Маша, небольшого роста, симпатичная молодая женщина, работала маляром на станции.
Щербаков познакомился с ней в Таганроге, женился и привёз в посёлок. Родился у них сынок Валера. Когда мы поселились, ему было год-полтора. Года два спустя Щербакова посадили за хулиганство по пьянке. Я его побаивался, хотя он и был не общительным, но по отношению к нашей семье и ко мне вёл он себя корректно.
Мария Щербакова, общительная, добрая и гостеприимная женщина сразу нашла общий язык с мамой. Она часто заходила к нам, и они судачили о своих женские делах. Иногда, когда Щербаков уезжал в командировку, я вместе с мамой заходил в их комнату. В чужой квартире всегда интересно, незнакомые предметы, на фотографиях, развешанных на стенках, незнакомые люди, некоторые в военной форме. Мария частенько угощала нас конфетами или печеньем, а когда готовила своё превосходное какао, не забывала и мне налить чашечку.
Маленькую комнатушку занимала молодая женщина Вера с сынишкой Геной, года на два младше меня. Про отца Гены и мужа Веры рассказывали жуткую историю, которую я подслушал из разговоров взрослых. Он отсиживал срок в заключении, якобы, за то, что он, видимо, из ревности, залёг с ружьём у подъезда дома и отрыл стрельбу по Вере и мужчине, с которым она шла. Мужчина получил тяжелое ранение, а муж Веры оказался надолго за решёткой. Обычная история ревности с пьянством и послевоенным психозом.
Вера была тоже неплохой соседкой, а вот Гена оказался странным мальчишкой. К нам с сестрой нормального детского интереса не проявлял, с нами не общался, был вечно насуплен и молчалив. Когда мы стали старше, во дворе Гена в общих играх не участвовал, ходил бирюком. В школе сразу попал в неблагополучные, при этом проявлял недетскую хитрость и изворотливость. Мать частенько наказывала его, кричала и даже била. Возможно, Вера видела в нём копию своего постылого супруга.
С некоторых пор к Вере стал захаживать молодой человек, звали его Станислав. Жил он на этой же улице. Кавалер Веры мне сразу пришёлся по душе, симпатичный, добрый, весёлый. Хотя я ничего не имел против Веры, но по-детски считал, что она его не достойна и что он в ней нашёл. Тем более, и по возрасту он, похоже, был моложе Веры. К тому же, Вера уже была замужем и имела ребёнка. Скорее всего, я был не одинок в осуждении этой связи.
Но если бы не Вера, я, возможно, никогда бы не познакомился со Станиславом. Ведь он являлся одним из тех немногих взрослых, а, вернее сказать, вторым, после моего любимого дядьки Василия, оставшегося в Башкирии, которые разговаривали со мной на равных. Но это было не единственным его достоинством.
Станислав учился в энерготехникуме, знал много интересного и, без скидок на моё малолетство, всерьёз отвечал на мои вопросы. Я не боялся спрашивать его о чём угодно, зная, что получу ответ. Однажды он открыл мне тайну, которая меня поразила. Я даже стал допытываться от отца, что «сильнее» техникум или институт. Ведь Станислав учился в техникуме и так много знал, а отец закончил институт.
А дело было так. Мы со Станиславом стояли на кухне у окна. Станислав сторожил чайник на примусе. Я же сторожил Станислава, чтобы получить от него порцию информации. Мы смотрели в окно. Не теряя времени, я спросил его: «А далеко небо от земли?» За окном было чистое голубое небо, и вопрос напросился сам собой.
Вопрос был трудный, но Станислав ответил сразу, не задумываясь: «А неба нет». Я молниеносно прекратил пялиться в небо, которого, оказывается, не существует и уставился на Станислава. Но Станислав невозмутимо продолжал смотреть в окно, и я понял, что он нисколько не шутит. «Небо нам только кажется, — продолжал Станислав, — а вверху над землёй только воздух». Уверовав в эту истину, впоследствии я настойчиво распространял её среди своих родственников и знакомых, чтобы они не заблуждались на этот счёт.

Прошло какое-то время, и однажды, Станислав или по своему желанию, или поддавшись на уговоры тёти Веры, решил переехать в её комнатку. Я обрадовался, ведь теперь он постоянно будет находиться в моём распоряжении. Станислав принялся переносить свои вещи в нашу квартиру. И вот в тот день Станислав открылся для меня ещё одной стороной. Доставив в комнатушку Веры узелок с какими-то тряпками, следующим заходом он принёс в обеих руках две перевязанные бечевой стопки книг, а потом ещё, и ещё. Никогда я не видел столько книг сразу, разве что, в КОГИЗе. Все это было прекрасно изданные дорогие собрания сочинений.
Господи, как я любил книги! Станислав оказался в дополнение к своим достоинствам — непостижимой для меня эрудицией, доброте и простоте, обладателем такого сокровища, о котором я и мечтать не мог. Вся комната тёти Веры была заставлена пачками толстых книг в коленкоровых разного цвета твёрдых обложках, с серебряными и золотыми, а то и тесненными надписями.
Я, потеряв всякое стеснение, находился в тесной их комнатушке и пожирал глазами, явившееся чудо. Видимо, распознав во мне родственную душу, Станислав терпел моё неуместное присутствие. Вдруг меня охватил страх, что тётя Вера может не потерпеть такую тесноту в комнате, и книги могут уйти туда, откуда пришли. Я, как ошалелый, не обращая внимание на вежливых хозяев, переходил от одной стопки книг к другой и не мог сполна насладиться видом стольких книг.
Ведь у нас дома не было ни одной книги. Это покажется странным сегодня, но в начале 50-ых годов приобретение книг считалось роскошью, по крайней мере у большинства людей имелись другие более насущные потребности. У людей не стёрлись из памяти и голодные военные, да и послевоенные годы, такие, как 1947- 1948 год. Но были, конечно, и такие чудаки, как Станислав. Он любил книги, любил их читать, а главное, как настоящий библиофил, желал их иметь, ведь читать книги можно было из публичной библиотеки.
Вот такой человек был Станислав, необычный для того непростого времени начала 50-ых годов. И поэтому я восхищался им и боготворил его, а главное чувствовал взаимность. Сегодня я думаю, что добрая и интеллигентная душа Станислава сыграла большую роль в моём духовном становлении. Он зажёг во мне интерес к книгам, чтению, к окружающему миру.
Но вот мама, увидев через открытую дверь своего сынка в Вериной комнате, пристыдила меня и, извинившись  за мою бесцеремонность,  отправила домой.  Было слышно за моей спиной, как мама также удивлялась количеству книг Станислава.
Я же, ошарашенный книжным сокровищем соседа, прошёл в свою комнату и твёрдо решил: «Буду собирать книги, и у меня их будет столько же, сколько у Станислава, а может быть и больше». Книги я собирал всю жизнь, быть может, не так усердно, как Станислав.
У Веры и Станислава через год родился мальчик, похожий на отца, Олежка. Мы с сестрой любили его и часто возились с ним. Много лет спустя, в 1965 или 1966 году я опять пересёкся со Станиславом. Учился я тогда в том же энергетическом техникуме, который когда-то закончил Станислав, а он преподавал в этом же техникуме курс «Электрических машин». Занятия он в нашей группе не вёл, но на экзамене я ему попался. Разумеется я старался не не ударить в грязь лицом и ответил на «отлично». Но главными для меня стали его слова: «Молодец, я в тебе не ошибся! Продолжай в том же духе».
ЖИЗНЬ В ПОСЁЛКЕ ЭНЕРГЕТИКОВ. ГОДЫ 1954 — 1955
 Г. Шахты. Лето 1954 года. Семья Линник. Стоят: (слева направо) Иван, Юрий (автор), Парфентий, Пётр. Сидят: Раиса, Люда, Елизавета, Ирина, Марфа.
И потекла наша жизнь на новом месте. Мы привыкали и приспосабливались к незнакомой обстановке, и порой это было нелегко. Зато отцу стало гораздо легче с ночными сменами, теперь ему хватало десяти минут добраться до работы и возвратиться со смены. Мама вела домашнее хозяйство, мы с сестрёнкой были у неё на руках. Но самым трудным для неё и для меня стали её походы в магазин за продуктами. В посёлке находился один продуктовый магазин, который неплохо снабжался продуктами.
Мне запомнились витрины этого магазина — дорогие шоколадные конфеты, шоколад, черная икра в больших банках, в рыбном отделе куски крупной осетрины, в мясном отделе на кафельной стене на крючьях разделанные туши. Все эти деликатесы люди не особо покупали, но за продуктами повседневного спроса стояли очереди, их быстро раскупали.
Мама уходила и пропадала надолго, простаивая в длиннющих очередях за хлебом, маслом, мясом, молоком. В маленьком посёлке все друг друга прекрасно знали и даже породнились за десятилетия соседского проживания. Все эти свахи, свекрухи и просто подруги, следуя русской беспардонной традиции, лезли без очереди, пропускали одна другую. И в результате этого шабаша мама, не имея никакой поддержки, покорно стояла часами в очереди, ожидая пока местная бабья мафия не отоварится.
Часто бывало так, что ей не доставались продукты. Она приходила уставшая и тихонько плакала от обиды. Даже имел место случай, когда продавщица, приметив, что в какой раз этой молодой женщине, похожей скорее на девочку, не достаётся сливочное масло, возмутилась и сама, подозвав маму, отпустила ей без очереди.
Для меня, впечатлительного и мнительного ребёнка, каждый уход матери в магазин превращался в суровое наказание. Вот кто-то из соседок кричит для всех в коридоре, что в магазине «выбросили» сливочное масло. Я сразу бросаю своё занятие и вопросительно смотрю на маму. Мама одевается, берёт деньги, сумку. Я прошу, что бы она долго не задерживалась, зная, что предстоит очередное испытание бесконечным ожиданием. Мама закрывает нас на ключ, и начинается наше заключение.
Вначале мы играем с сестрой, потом, устав, каждый занимается своим. Потом мы начинаем скучать, слоняемся по комнатам, ничего не делая. Я же неотрывно прислушиваюсь к звуку открываемой общей входной двери. Этот звук запомнился мне надолго. Вот открывается входная дверь, я бегу к нашей и приложив ухо к двери слушаю.
Если это пришла мама, то через две-три секунды я услышу, как мама вставляет ключ в замочную скважину. Этот звук мне как бальзам на истосковавшееся сердечко. Я кричу радостно сестре: «Мама пришла!» Сестрёнка, ещё не познавшая хитрости дверных звуков, отрывалась от своих тряпочек и смешно топала к двери.
Но прежде, чем наступит этот долгожданный момент, сколько раз я напрасно стремглав промчусь к нашей двери, услышав скрип входной. А если ожидание затягивалось, то я, бросив всё, принимался нервно ходить по комнате, придумывая с каждым разом всё более страшные причины такого долгого отсутствия мамы.
Иногда, услышав шаги в коридоре, я пытался позвать соседей Машу Щербакову или Веру. Они, конечно, отзывались, спрашивали в чём дело, успокаивали, мол, мама скоро придёт и уходили по своим делам. Спустя несколько минут меня снова одолевали беспокойство и страх. Порой дело доходило до слёз. Мама всё-таки приходила, я плакал и укорял её за столь долгое отсутствие.

* * *
Летом по вечерам отец с матерью иногда ходили в летний кинотеатр, расположенный в парке, вход и выход из которого прекрасно просматривался из наших двух окон. Сеанс начинался поздно, когда стемнеет так, чтобы было видно изображение на экране. Они уходили, а через час я начинал посматривать на парковые ворота. Кругом стояла темень, но ворота в парк и асфальтовая дорожка, ведущая из парка к нашему дому освещалась фонарями на столбах. Люди покидали парк и прохожих на дорожке становилось всё меньше и меньше. Ещё через пол часа я начинал беспокоится.
Наконец, из парка начинал валить народ, значит фильм закончился. И здесь для меня начиналось самое тяжёлое, народ шёл, а моих всё не было и не было. Основная масса людей уже прошла, а моих всё нет. Куда они могли подеваться в этом мрачном, безлюдном парке. Минуты мне казались мучительными часами. Самые страшные предположения начинали рождаться в моём взбудораженном сознании.
Вот дорожка уже совсем опустела, все прошли. Что делать? В самый разгар моего отчаяния раздаётся звук входной двери, но я ещё не верю, ведь возможно это кто-то из соседей пришёл. Звук ключа в замочной скважине нашей двери снимает с душонки шестилетнего мальчишки недетскую тяжесть беспокойства за самых близких ему людей. Родители удивляются, что я не сплю в такой поздний час. Я плачу от облегчения и обиды на родителей за те муки, которые я только что перенёс.
Маме до этого не приходилось жить в условиях коммунальной квартиры. До замужества она жила хотя и в плохоньком, но собственном домике в Стерлитамаке. После свадьбы они с отцом некоторое время жили в бараке, но потом им дали неплохую отдельную квартиру, которую я уже помню достаточно точно и подробно. И вот теперь общая кухня, на которой ещё две хозяйки. У каждой свой стол на кухне. Зимой печь топится по очереди, каждый своим топливом. Отец сразу заказал угольный ящик, который установили за домом среди таких же ящиков в «игрушечной деревушке», о которой я уже рассказал выше.
Наш ящик новый, ладно сколоченный из крепкой доски, выделялся среди окружающих его более старших собратьев. Некоторые были совсем ветхие. На всех высели амбарные замки. Я любил частенько сидеть на своём ящике. Мне было приятно, что в этой деревушке появилась и наша собственность.
В доме было центральное отопление, чугунные батареи стояли в каждой комнате. Но при этом, в квартирах не было горячей воды. Естественно, не было ни душа, ни тем более ванны. Зная, что существует такая замечательная вещь, как ванна, я мечтал хоть разок искупаться в ванне с горячей водой, но испытать это удовольствие мне выпало уже в нашей новой квартире в Волгодонске. Пока же взрослые посещали поселковую баню, а нас с сестрой купали в жестяном оцинкованном, похожем на маленький гробик корыте. Почему-то запомнилось одно купание на общей кухне, видимо, потому, что оно стало последним, после него я ходил с отцом в баню.
Мама поставила возле раскалённой печи две табуретки, на них корыто. На печи стояли уже достаточно нагретые большие кастрюли с водой из которых буйно шёл пар. Несведущему могло бы показаться, что на кухне собрались кого-то варить, а не купать. Раздев догола, меня пытались посадить в корыто с довольно горячей водой, что я категорически опротестовал, пока в корыто не добавили холодной.
Меня посадили в корыто спиной к глубокой шаровидной раковине грязно зелёного цвета, с бронзовым краником холодной воды. Это был единственный кран воды на всю квартиру. И началась экзекуция — мама, ни в чём не уступая знаменитому в ту пору Мойдодыру, мылила меня и нещадно тёрла пеньковой мочалкой. Мыло лезло в рот, ноздри и в глаза. Я терпел, но постоянно опасался обжечься о раскалённую печь и боялся, что меня всё таки ошпарят из кипящих баков. Пар шёл от меня, из корыта, из баков.
И тут произошло то, чего я опасался больше всего. На кухне появились зрители, да к тому же ещё женского пола — тётя Маша и тётя Вера. Да они были «большие тётки», но я всё равно стеснялся своей беззащитной наготы. «Ладно, — подумал я, — сейчас что-нибудь возьмут и уйдут к себе. Что им делать нечего, чтобы на меня голого тут пялиться?»
Не тут то было! Моя абсолютно нагая персона их почему-то заинтересовала. Но не выгонять же их из общей кухни, хотя я, возмущённый их бесстыдством, был уже на грани этого. Пришлось заканчивать помывку при полном коммунальном аншлаге. Когда мама начала ополаскивать меня, я, рискуя поджарить своё достоинство над печкой, дабы совсем не осрамиться, повернулся, к зрительницам задом. Нате вам! К тому же я знал, что мой висюнчик может ни с того ни с сего превратиться в твёрдую палочку, чего я, не известно почему, особо опасался. После этого я наотрез отказался мыться в корыте на общей кухне, и ходил с отцом в поселковую баню.
Первое время мама готовила еду не на кухне, а в первой комнате, выгородив занавеской угол, на керогазе. Там же мы и принимали пищу. Зимой кое-что готовила и на общей печке. Необходимо было время, чтобы приспособиться, обтереться, узнать неписаные правила ведения хозяйства на общей кухне. Благо, что соседи наши по коммуналке были молодые и доброжелательные, хотя, конечно, имелись небольшие стычки и коллизии. Но этого нельзя было сказать про других обитателей подъезда.

* * *
Дом наш был населён разным людом. Молодые, пожилые, старики, дети и подростки. Бедные, живущие от получки до аванса, подчас занимающие на хлеб, несчастные, физически и морально покалеченные недавней войной, с незаживающими ранами потерь близких людей, больные и со вконец испорченной нервной системой, почти никого их сегодня нет на этом свете и пусть им простятся все их грехи, ибо натерпелись они изрядно в своих жизнях.
Со временем, через детей я узнал почти всех жителей дома. Сегодня, конечно, я далеко не всех смогу вспомнить, даже из нашего подъезда. На каждом этаже в подъезде было по две одинаковых четырёхкомнатных квартиры, одна направо, другая налево. Хорошо помню одну семью с первого этажа, в которой росли дети моего возраста — девочка, на год старше меня, Валя Герасименко и её младший брат Славик Латышев У них были разные отцы. Валя была интересной девочкой. Вечно печальная и неразговорчивая, я не помнил, чтобы она когда либо смеялась. Тем не менее, она участвовала во всех наших играх. Более того, она знала множество разных игр, считалок и была фактически заводилой таких, я бы сказал, культурных детских игр.
Она устраивала маленькие детские спектакли в кочегарке за домом. Раздавала роли и учила «артистов», кто, что и как должен говорить по ходу представления. Зрители усаживались на ступеньках лестнице, ведущей вниз в подвал, где располагался тепловой узел дома. Нижняя площадка, которую Валя подметала перед представлением, служила сценой. Затем она выходила на сцену из дверного проёма теплового пункта и торжественно объявляла начало действа.
Откуда это было у неё? Где она набралась этого? Непонятно. Мать у неё работала маляром. Отец, вернее, отчим, шофёром, а Славик приходился ей единоутробным братом. Она же Славику была и сестрой, и нянькой. Пока он не подрос, она постоянно таскала его с собой на руках и терпеливо несла крест старшей сестры.
А познакомился я с ней так. Произошло это в ту первую зиму, когда мы переехали в посёлок. На дворе стоял мороз, и меня не пускали на улицу. Я слонялся по комнатам в поисках интересного занятия. Раздался тихий, неуверенный стук в дверь. Мама открыла.
На пороге стояла девочка, с большими грустными глазами. Она вежливо поздоровалась. Мама спросила: «Что тебе нужно, дитё?» Но, девчонка уже с интересом рассматривала меня, стоящего за мамой и ничего не ответила. Мама пригласила её войти и начала расспрашивать, откуда она, чья. Так мы познакомились с Валей Герасименко.
Со мной она не разговаривала, а сразу прилипла к маме и расспрашивала у неё всякие женские дела. Мама вышивала гладью алые розы, и она подсев к ней, с восхищением наблюдала за её руками. Я также не горел желанием общаться с девчонкой и занялся своими делами.
Дело кончилось тем, что мы сели обедать и мама пригласила Валю за стол. Она, не раздумывая ни секунды, села с нами за стол. Хотя тогда её бесцеремонность мне не понравилась, но сегодня, вспоминая тот день, понимаю, что она была голодна. И пришла, возможно через стыд, с надеждой, что новая тётя в их доме её покормит.
Потом Валя иногда приходила к нам, но приятельские отношения поддерживала с мамой, справедливо считая, что дружить с мамой гораздо полезнее, чем со мной. В 1954 году Валя пошла в первый класс, и я, честно признаться, ей завидовал. Я мечтал о школе и совсем не потому, что хотел учиться, а потому, что в школу ходят большие ребята, а я, естественно, хотел стать большим.
Так вот, спустя месяца два после начала учёбы, является к нам мамина подружка и рассказывает, что ходит в первый класс, что знает много букв и даже умеет читать некоторые слова. Я слушал её с завистью и ревностью. Ну почему она старше меня на год? А тут ещё мама подлила масла в огонь, похвалив её и попросив показать мне буквы, которые она уже знала.
До этого я сам пытался научиться читать, чтобы никого не просить почитать книжку, и добился кое-каких успехов. Правда, начал я познавать алфавит не с «А» и «Б», а с букв моих имени и фамилии. Валя, должно быть, подражая своей учительнице, с излишней серьёзностью приступила к моему обучению. Мне её учительский гонор не понравился, но я терпел в надежде, что чему-то научусь.
После того урока Валя долго не появлялась у нас. Оказалось, что она простудилась и сильно заболела, сказались постоянные недоедания, да и недетские заботы о младшем брате. Из-за болезни она отстала от учебной программы, и следующий год уже мы вместе пошли в первый класс. Училась она так себе, видимо, безнадзорность со стороны родителей не позволяли ей учиться лучше.
Славка Латыш, тщедушный, дохленький, с курчавыми светлыми волосёнками, напоминающий мне сегодня мальчонку из кинофильма «Судьба человека», лет до трёх не слазил с рук сестры. А когда подрос, прицепившись на правах хвоста к дворовой ребятне, перестал признавать старшинство Вали. Та же поначалу не могла смириться с потерей власти над своим мучителем, пытаясь криками и жалобами матери восстановить свой авторитет, но потом, вдруг почувствовав себя свободной, стала проводить больше времени в кругу подружек. Тем не менее, мать продолжала устраивать ей нагоняи за проделки младшего брата.
Только спустя много времени я понял, что этот мальчишка был постоянно голоден. Не знаю почему, ведь мать их работала, да и отец шоферил. Или они ничего не покупали и не готовили? Славик всегда просил откусить кусочек у ребят, выбегающих во двор с кусками хлеба, политыми подсолнечным маслом и посыпанными сверху сахаром или солью.
Мы частенько лазили по помойкам в надежде найти что-нибудь интересное, какую-нибудь поломанную вещицу. Меня интересовали выброшенные порванные журналы, или даже какие-то книжки. Я рассматривал иллюстрации, пытаясь понять, расшифровать, что изображено. Мой развивающийся мозг требовал информации, которой явно не хватало.
Каждый рылся палкой в мусоре и только Славик искал остатки пищи. Всем было противно смотреть, как он пробовал, затем с виноватым видом съедал выброшенные куски. Вначале, когда он был ещё маленьким, ребята постарше пытались наставить его, мол несмышлёныш. Но Латыш подрос и от дурной привычки не избавился. Все привыкли к его поведению и лишь изредка пытался устыдить его без надежды на результат. Семья Латышевых занимала такие же комнаты, как и мы. Кто проживал с ними в их коммуналке ещё, я не помню.

* * *
На втором этаже в одной квартире запомнилась семья Петуховых. Хотя мы, дети называли саму чету, как «дед с бабкой Петуховы», на самом деле они были не так стары, к тому же у них был сын, которого на следующий год после нашего приезда забрали в армию, и он служил в Венгрии. Через год он приехал в отпуск в военной форме. Я слышал, что он служит в какой-то Венгрии, и что он привёз какие-то чудные подарки.
.Пока он был дома мы, дворовая ребятня, в надежде, что и нам что-нибудь перепадёт от заграницы, крутились у подъездной двери. Когда он выходил из дома в форме с белоснежным воротничком на кителе, такой чистенький со свежей стрижкой, мы обступали его, «подлизывались», но ничего не просили.
Наконец, он догадался о причинах нашей вежливости и угостил венгерскими конфетами. Каждому досталось по две-три штучки. Как сейчас помню, вощёные обёртки зелёного цвета. Но что там внутри? Я ожидал какого-то необыкновенного вида и вкуса, ведь они из Венгрии. Я жадно развернул фантик. Конфета, карамелька, коричневатого цвета, была обыкновенного вида, как и наша карамель.
Но разочарование меня ещё не постигло, вкус то уж точно волшебный! Я отправил карамель в рот, ожидая вкусового чуда. Но чуда не происходило, обыкновенная, быть может, вкусная карамель. Вот, тогда я понял, что Венгрия это не волшебная страна и там всё так же, как у нас.
Тем не менее, благодаря младшему Петухову, я расширил свои географические познания. До этого я знал Германию, потому, что после войны с немцами не прошло и десяти лет и отец много рассказывал о своей работе в Германии в 1946—1947 гг. Знал Америку, не знаю почему, но знал уже, как врага. Помню детский, а может и не детский фольклор, той поры: «Один американец засунул в ж… пу палец и вытащил оттуда г… вна четыре пуда». Как видно, в пятидесятые годы советский народ американцев не очень то уважал.
Китай, братский Китай. Во первых у нас дома не было книг, но были красочные журналы «Китай». Кто их покупал и зачем не знаю, но я, за неимением ничего другого, тщательно рассматривал все иллюстрации в этих журналах. На обложке одного из этих журналов, помню, китайские дети играют с великолепной деревянной Спасской башней Кремля. О таких игрушках в то время можно было только мечтать. В клубе шли военные китайские фильмы, рассказывающие о мужестве удалых китайских солдат. Помню два из них, «Стальной солдат» и «Тигрёнок».
Вот теперь я узнал и про Венгрию. Интересно, что первая страна, на землю которой я ступил, оказалась именно Венгрия. Летом 1974 года я вышел из вагона поезда Москва — Белград на перрон железнодорожного вокзала Будапешта, прошёлся по привокзальной улице и даже успел отправить родителям в Волгодонск открытку с видом Будапешта. Мол, знайте и завидуйте — я в Будапеште! Впервые за границей, первые шаги по чужой земле.
На обратном пути из Югославии мы, студенты МЭИ, исходили пешком всю Буду и Пешт, прошлись по двум мостам через Дунай, посетили Национальный музей и к вечеру еле волочили ноги. Благо, нас взяли под свою опеку студенты Будапештского университета и хоть как-то помогли нам за день получить максимум удовольствия от общения с прекрасным городом.
Однако, вернусь в 1954 год. Петухов был тихий и, видимо, больной человек, редко выходил из квартиры. Петучиха, напротив, слыла крикливой и сварливой старухой. Стоило ребятне начать шумную возню под окнами Петуховых, как на их головы, как из ушата, низвергались тирады брани.
При этом она, высунувшись по пояс из открытого окна, на всю Ивановскую возвещала о заслугах Петухова перед отечеством. Порой, войдя в раж, она не отказывала себе в удовольствии спуститься со второго этажа и погонять сопливый народец клюкою возмездия, которую никогда не выпускала из рук.
Так Петухова, как верная львица, оберегала покой своего одряхлевшего супруга. Конечно, считая её злой и сварливой в детстве, сегодня я понимаю, что был не прав. Пожилые люди, вынесшие на себе тяжёлые годы революций, войн, разрух, голода, коллективизации, индустриализации, разве могли иметь нормальную психику? И заканчивали свою незавидную жизнь в коммуналке, не дожив до обещанного им ещё тридцать лет назад светлого будущего и уже не питая на него никаких надежд.

* * *
Ещё одна любопытная персона обитала в коммуналке, где жили Петуховы. Это хромой мужчина лет сорока, ходил с одним подмышечным костылём. Все звали его просто — Лёня. Как он стал инвалидом, неизвестно, по крайней мере, о том, что Лёня получил ранение на фронте никто не говорил.
Он нигде не работал и жил, видимо, на пенсию по инвалидности. Целыми днями он просиживал с женщинами на лавочке возле входа в подъезд. Детей он недолюбливал и, порой, костылём разгонял не в меру орущую ребятню. У него не было ни жены, ни детей. Женщины за глаза подсмеивались на ним, но с удовольствием точили с Лёней лясы на лавочке.
Обычно вяловатый, он неузнаваемо преображался, когда в тёплые летние вечера прямо возле входной двери затевалась большая игра в лото. Из своих провонявших напрочь человеческими миазмами, борщами на костях, керосиновой гарью и табаком коммуналок спускались охочие до азартных игр со стульчиками и скамеечками в руках. Подтягивались любители лото из соседнего подъезда. Здесь Лёня, будучи зачинщиком этих партий в лото, уже гарцевал на белом коне. Вытащив из замызганного мешочка бочонок с числом, он сразу не «кричал», а с неким, казалось бы, беспричинным наслаждением на лице поводил глазами по лицам игроков, как бы испытывая их терпение и подогревая азарт.
Выпадающие числа он называл редко, а с выражением, словно завзятый артист, выкрикивал их названия на лоточном жаргоне: «барабанные палочки», «туда сюда» или «баба ягодка опять». Мне было интересно слушать именно эти слова, я их не понимал и с удивлением отмечал, что игроки всё понимали. Взять к примеру «баба ягодка опять» — чья бабушка, почему она ягодка, да ещё опять. Ох и сложная игра эта — лото!
Играли на медные деньги, потому игра шла азартно. Кому-то везло, он торжественно объявлял обществу ещё об одной «квартире», кто-то жаловался или возмущался, что ведущий вытаскивает из мешочка не те бочонки, требовали перемешивать лучше. Игрой в лото увлекались многие, даже мужчины, кои не замечались на подъездных скамейках. Так, частенько играл в лото дядя Серёжа Ульянченко, отец моих первых друзей Мити и Ани.
Мы, ребятишки, знали, что если взрослые сели в лото, то надо держаться от них подальше, или же наоборот войти в роль тихого зрителя. Это они любили, иногда даже отпускали шутки в адрес таких ротозеев. Но не приведи господь, если кто-нибудь из ребят, забывшись, начинал шуметь. Коллективный гнев тотчас обрушивался на растяпу, он с позором изгонялся и, возможно, даже с драным ухом.
Надрать уши пацану был волен каждый взрослый, было бы за что. Это считалось интеллигентным воспитательным приёмом, отпускали иногда в сердцах и по шее, но чисто символически и только в чрезвычайных обстоятельствах..
Лотошники, игравшие с азартом, заканчивали поздно, уже под свет фонаря. И здесь, чтобы не забыть, следует сказать, что с наступлением жарких дней и душных ночей, рядом со входной дверью, в палисадничке, появлялись металлические кровати. Несколько мужчин из подъезда спали на них. Кровати эти, заправленные давно утратившими товарный вид одеяльцами, стояли почти всё лето, но подушки и простыни любители свежего воздуха каждый раз приносили и уносили. Во время игры в лото, хозяин обычно восседал на своей кровати. К нему подсаживались мужики. Женщины обычно приносили с собой скамейки. Таковы были далёкие послевоенные пятидесятые.

* * *
Все эти дворовые тайны жизни и быта нашей подъездной коммуны мне приоткроются позже. А пока за окном неспешно катила морозная и снежная зима 1953—1954 года. Впрочем, дело естественным образом шло к весне, ну уж очень медленно. Приходилось днями сидеть дома.
Благо, что мне наконец купили цветные карандаши и тонкий альбом для рисования. Когда я видел цветные карандаши и чистый лист бумаги, у меня появлялось острое желание нарисовать что-то красивое, настоящее, и было во мне какая-то уверенность, что стоит мне только сесть, взять в руки карандаш, и я нарисую всё, что захочу.
В итоге, у меня ничего толком не выходило, вернее, что-то получалось, но мне хотелось большего. Из стандартного набора детских каракуль — паровоз, самолёт, танк, корабль и кремль, под кремлём подразумевалась Спасская башня, я вырос. Мне хотелось рисовать что-то другое, например, собаку, лошадь или человека, но я понимал, что рисовать я не умею. А как научиться?
Приставал к матери: «Мам, нарисуй мне собаку, ну пожалуйста». Она отнекивалась, мол, не умею. Иногда, уступив моим просьбам, всё-таки пыталась нарисовать. Ей, видимо, самой было интересно. Внимательно наблюдая за тем, как она рисует, я видел, что у неё получается и старался повторить её рисунок.
А однажды, когда я попросил её что-нибудь нарисовать, она, не сказав ни слова начала рисовать, сначала простым карандашом, а потом раскрашивала цветными. Я с интересом наблюдал, иногда спрашивал: — «А это что?» Она отвечала: — « Потерпи, сам увидишь».
Она нарисовала домик, вокруг деревья — сад. Чуть дальше — изгородь вокруг сада с калиткой. От калитки тропинка до крыльца дома. За изгородью по сторонам зелёный густой лес, а перед изгородью — большая лужайка, покрытая травой на которой росли жёлтые, синие и красные полевые цветы.
Но это ещё не всё. Лужайка выходила на обрывистый, глинистый берег полноводной реки, по которой плыла одинокая лодка. Вот это да! Мама у меня на глазах нарисовала целую картину. Пейзаж этот идиллический в моей памяти остался навсегда. Я и сам позже научился рисовать мамину пастораль и даже рисовал её своим детям. Много лет спустя я поинтересовался у матери, откуда она взяла эту романтическую картинку. Оказалось, что в её детстве такая репродукция висела у них в доме на стене.

Мне шёл уже шестой год. Мы обживались на новом месте, что требовало немалых затрат, кроме того отец намеревался построить собственный дом и, видимо, откладывал деньги. Потому у нас не было радиоприёмника, не было книг, хотя, уступая моим настойчивым просьбам, родители стали покупать тоненькие детские книжки. Каждую их поездку в город я им заказывал книжки, и с нетерпением ждал их возвращения с покупками. Получив книжку и насладившись её видом, запахом и картинками, принимался канючить, чтобы мне почитали.
Хорошо помню, как мне читали про деда Мазая и зайцев, знаменитую серию увлекательных историй Корнея Чуковского про тараканище, как тушили море, как доставали луну из болота. В ту пору стихотворение Некрасова «Идёт-гудёт», на меня произвело такое сильное впечатление, что оставалось в памяти долгие годы. Но, повторюсь, каждое чтение мне приходилось выбивать с боем, особенно, когда у меня появились книжки с длинными рассказами. Словом, я понял, что надо срочно учиться читать.
Начал со своего имени и фамилии, потом перешёл к чтению крупных заголовков в отцовской газете. Если попадались незнакомые буквы, спрашивал у родителей и запоминал. И вот как-то родители привезли мне из города книгу, которой я был несказанно рад — букварь для взрослых, издавались такие в ту пору. С ним я не расставался и быстро прогрессировал, так как, кое-чему успел нахвататься из чтения газетных заголовков.
К началу 1955 года я начал мало-помалу читать. В конце букваря находилось большое стихотворение, которое я прочитал уже без помощи родителей и гордился этим. Я научился читать! Так я его, это стихотворение, выучил наизусть, вернее, оно само у меня отпечаталось в голове. До сих пор помню первый куплет этого стиха, который назывался в духе времени «Идём к коммунизму»:
«А время движется вперёд,
Всё краше год от года
Страна советская цветёт
Меняется природа»
Закрыв последнюю страницу букваря для взрослых, я распахнул двери в чудесный мир книг, куда стремился всеми помыслами.
К сожалению, букварь тот, памятный для меня, пропал. Пытался найти его в Интернете, но безуспешно. Забыв это стихотворение, искал также в Интернете и стихотворение по первой его строфе. Много лет прошло, а я Интернетом начал пользоваться в 1999 году, пока, наконец, не нашёл это стихотворение и не узнал, что его автором является украинская детская поэтесса Наталья Забила. Стихотворение это вошло в её красивую книгу для детей «Наша Родина». С этим стиотворением у меня уже в школе произошла довольно потешная история, но об этом расскажу ниже.
ПУСКАЮ КОРНИ. ГОД 1954 — 1955
Отец принёс с работы санки, сваренные из уголка с настилом из дощечек. Они были тяжеловаты, но других не было, в магазинах санки тогда не продавались. Использовали их и для хозяйственных нужд и для детских зимних утех. Иногда, когда морозы отпускали, мне разрешали погулять возле дома.
Из друзей тогда у меня были ближайшие соседи — Митя Ульянченко, его младшая сестра Аня, да Миша Савин, который жил с родителями, старшим братом с дедушкой и бабушкой. Семейство Савиных жили прямо под нами на втором этаже. Бабушка Миши, баба Таня — высокая грузная женщина лет за пятьдесят, объявила нам настоящую войну.
Стоило нам с сестрой побегать по комнате или просто повозиться на полу, как она начинала стучать по батарее, а то и сама не ленилась подняться к нам и устроить матери разнос. Маму нашу она почему-то невзлюбила. Дед их инвалид, ходил с култышкой на одной ноге. В отличии от своей супруги спокойный и внушающий симпатию человек.
Мишке повезло с дедом. Он ему мастерил всякие игрушки из дерева и рассказывал много разных интересных вещей. Как-то Мишка вышел во двор с ружьём, которое ему смастерил дед. Оно было как настоящее, ложе дед выстрогал из дерева, в качестве ствола приладил к ложу тонкую трубку с мушкой на конце. Затвором послужил большой дверной шпингалет. Один кожаный ремешок чего стоил.
Мишка великодушно дал мне подержать ружьё, и я почувствовал, как приятно оно лежит в руках и какое удовольствие, щёлкнув затвором, то бишь шпингалетом, прицеливаться через маленькую проволочную дужку и нажимать на курок. Да, да! И курок имелся! Правда, озвучивать выстрел приходилось собственным ртом.
Мишка сразу же предложил пойти на охоту в парк. Отходить от дома мне было строго- настрого запрещено, к тому же в парке я ни разу не был. Что ни говори, а я побаивался. Но разве можно устоять, да ещё с замечательным Мишкиным ружьём.
В пустынном парке было жутковато. Ночью выпал снег и на заснеженных лужайках и дорожках чётко обозначились следы животных. Разумеется, следы оставили бродячие собаки, рыскавшие в поисках еды. Но мечтающий стать следопытом Мишка, набравшись от деда охотничьих премудростей, безапелляционно объявлял их то следами волка, то лисы, то зайца.
Мы, представляя себя охотниками, шли по следу, грозно щёлкали шпингалетом, пардон, затвором ружья, которое несли по очереди. Осталось в памяти яркой картинкой.
Это был последний зимний снегопад, буквально на следующий день пришло тепло, мороз спал, дружно закапало с крыш, натоптанные дорожки почернели. А главное, мартовское солнце стало так пригревать, что в шапке–ушанке, да с воротником, перевязанным шарфом становилось невыносимо жарко. Это же вам не север, и даже не средняя полоса, а нижний Дон, Юг.
Наконец, снежной зиме 1954 года пришёл конец. Весна рьяно вступила в свои права. Снег улетучивался буквально на глазах. Повсюду на улицах посёлка образовались ручьи, спешно несущие талую воду к близлежащие овраги.
Это была первая весна, которую я впервые в жизни осознанно наблюдал на улице, воочию познавая её законы. Днём — бурное таяние, за ночь подмораживает и утром слабенькие сонные ручейки в ожидании полуденного солнца с трудом пробивают себе путь.
Мы бегаем вдоль ручейков, помогая им просачиваться сквозь снег и лёд. Пускаем в воду щепки и бежим следом, воображая, что это наши кораблики. Ясное дело, промокаем до нитки, за что нас дома ожидают изрядные нагоняи. На следующий день, на всё готовы лишь бы выпустили на улицу.
Каемся и клянемся, что к воде ни на шаг не приблизимся, но разве устоишь, заслышав призывное журчание весенних ручейков. Но вот вся талая вода сбежала с улиц посёлка в балки с двух сторон теснящие посёлок. Начало подсыхать, на пригорках появилась трава, пробились тропки в обход застоявшихся луж. Уже в конце апреля наступило настоящее летнее тепло.
* * *
Я споро шагаю вслед за моим другом Митькой по тропинке вдоль бесконечного металлического забора. Май 1954 года. Митька уже почти семь. Он, хоть и старше меня на год, но неказист и росточком не вышел, что не мешает ему с напускной важностью надувать щёки. Но я признаю его превосходство, ведь он ведёт меня в места, где я никогда не был, а он с мальства ходил здесь с отцом.
Справа неглубокий, густо поросший майской, малахитовой травой, ров, служащий границей громадному парку — таинственной и запретной для нас территорией. Да и поход этот наш нелегальный, тайный от родителей. Просто мы сидели на камнях возле дома, и Митька прихвастнул, что, якобы, есть у него маленький собственный домик. Я не поверил, ну откуда у Митьки может быть домик.
Тогда, возмущённый моим неверием, он взялся предъявить мне свой домик воочию. Мы так вошли в азарт спора, что, не откладывая дело в долгий ящик, сию же минуту рискнули покинуть пределы дозволенной территории, чтобы я убедился в реальности Митькиного домика. Митька в нетерпении доказать свою правоту бежит впереди, я, впечатлённый Митькиным рассказом и снедаемый любопытством, поспешаю за ним.
Но вот забор закончился, и моему изумлённому взору внезапно открылось чудо — громадная башня. Красным дивом она венчала собой крохотный, но приметный со всех сторон пригорок, густо поросший стелющимся птичьим горцем, в котором терялась узкая тропинка, берущая начало от её деревянной, потемневшей двери. Поверхность башни не имела ни выступов, ни каких-то других элементов, нарушающих её безупречную цилиндричность.
Она, искусно сложенная из кирпича, поначалу воспринималась как из иного непонятного материала. Да и цвет её был необычен, не кирпичный, а скорее напоминал цвет перезрелой, уже сморщенной вишни.
Башне вполне хватало высоты и толщины, чтобы в моём восприятии казаться гармоничной и величественной. Как и когда появилось столь необычное сооружение и что там внутри? Тайна подогревала детский интерес и любопытство.
Митьку, однако, башня не занимала и, вёл он меня не башней любоваться. Недалеко от башни располагалось его «фамильное поместье» — огороженный чем попало кусок земли с облезшим, глинобитным домишкой, потерянно глядевшим на нас двумя крохотными подслеповатыми оконцами.
Внутри такое же запустение — затхлый запах, углы затянуты тенётами, грязно и пусто. За домиком брошенный огород спускался по пологому склону неглубокой балки. Так я познакомился с Митькиным домиком и замечательной башней, которую мы называли красной.
В жаркие летние дни мы, наигравшись в Митькином сарайчике, или в ближнем к башне углу парка и захотев пить, направлялись к башне и, боязливо приоткрыв таинственную дверь, заходили внутрь. После яркого света и жары снаружи, внутри нас охватывает сумрак и прохлада.
Почти на всю высоту башня пуста. Вдоль круглой стены — металлическая лестница, винтом уходящая к потолку, являющемуся дном громадного бака. Да, это была обычная водонапорная башня, снабжающая посёлок питьевой водой.
По противоположной входной двери стене из бака выходила труба, внизу заканчиваясь краном. Здесь же, на видавшем виды, колченогом табурете стояла железная кружка. В стороне, наши глаза, ещё не отвыкнув от яркого света снаружи, с трудом различают сидящую за столиком повязанную платком женщину.
С робостью здороваемся и, спросив разрешение попить воды, молча и терпеливо ждём, пока напьются передние. Вода сводит зубы и приятно холодит внутри. Кружка большая, не под наши рты, и вода струйками стекает по подбородку на грудь, образуя на майке мокрые пятна. Пил ли я потом более вкусную воду?
Хозяйку красной башни мы побаивались, потому не часто пользовались её добротой. Никто не замечал, чтобы она выходила из башни или входила в неё, но мы знали точно, что она там, внутри. На вид она совсем не страшная, но то, что она одна живёт в башне, молчит и никогда не улыбается, вызывало у нас опасения.
И красная башня, и Митькина заброшенная латифундия находились на окраине небольшого рабочего посёлка, построенного в начале тридцатых годов при строительстве электростанции по плану ГОЭЛРО. В этом посёлке пролетели мои самые светлые и запоминающиеся мгновения, минуты, дни и годы золотого детства.
Период детства, когда жадно познаёшь окружающий мир, когда каждый день наполнялся столькими впечатлениями, что в иные жизненные периоды их хватило бы даже на годы.
Целая жизнь впрессована в те яркие годы (с 1953 г. по 1959 г.) детства, мягкий золотистый свет которых из невозвратного далёка греет мою утомлённую душу. А красная башня на окраине посёлка стала для меня символом той счастливой поры.
К слову говоря, до сих пор она, заброшенная, без крыши и дверей, уж скоро век стоит неприступно на своём пригорке. Отслужила своё. Но мне башня моя продолжает служить, сохраняя память о детстве. И в свои редкие приезды в родной посёлок я обязательно являюсь к ней на поклон.

* * *

В нашем доме, да и в соседних домах жили ребята, с которыми я ещё не был знаком. Это я определил, наблюдая из окна квартиры за их играми, и разумеется, хотел бы с ними подружиться, всё таки с Митькой и Вовкой было скучновато.
И вот как-то тёплым майским деньком я, как обычно, наблюдал в окно жизнь нашей игрушечной деревушки. Недавно в ней появилась и наша недвижимость — ящик для угля. Он отличался от собратьев добротностью и новыми досками из которых был изготовлен. Я гордился, что наш ящик был больше и красивее остальных.
Вдруг я увидел ребятню, собравшуюся возле моего ящика. Им тоже, видимо, понравился мой ящик, и кто-то даже взобрался на него. Во мне взыграла ревность собственника: «Да как они посмели забраться на мой ящик? Да я сам ещё ни разу не сидел на моём ящике!» Впрочем, мне почему-то даже в голову не приходило взобраться на него.
А ведь какое, наверное, удовольствие восседать на таком прекрасном ящике и осознавать, что он не просто ящик, а твой ящик. Меня прямо таки распирало от желания немедленно навести порядок с моим ящиком, а, главное, взобраться на него, застолбив тем самым, право распоряжаться им. И я вознамерился, не мешкая, выйти во двор.
Отпросившись у матери погулять, я было уже побежал во двор, но одна мысль меня остановила. В окно я видел, что незнакомая ребятня поголовно была одета в черные трусы и майки голубого, синего и зеленого цветов, а на мне были сшитые мамой пацанские бриджи на подтяжках. Я решил также надеть трусы.
Однако, мать мне предложила надеть новые фабричные трикотажные голубые трусики, за неимением простых пацанских. Поколебавшись малость, я согласился, а зря. Разве мог я предвидеть, что через каких-то пять минут я со слезами на глазах вернусь и с негодованием обвиню мать в том, что она мне подсунула «девчачьи рейтузы», за что я был жестоко осмеян ребятами. Пришлось снова облачиться в свои бриджи и вернуться для продолжения разборки.
Стоило бы мне тогда отложить знакомство с аборигенами до лучших времён, но я, как азартный игрок, жаждущий отыграться, всё-таки вернулся к своему ящику и даже взобрался на него, как на трибуну.
Моя персона пацанву заинтересовала, мол, что за фрукт здесь появился. Эх, если бы я знал, к чему приведёт наша дипломатическая беседа! На вопрос ребят откуда приехал я не преминул с гордостью ответить, что из Башкирии. Мол, пусть себе завидуют, они то в Башкирии никогда не были, а я там прожил целых пять лет.
Однако, к моему удивлению, ни восхищения, ни оваций по этом поводу не последовало. Более того, после паузы осмысления моих слов, меня огорошили хлёстким словом — башкир. Казалось бы, всё верно — приехал из Башкирии, значит, башкир, но я сразу почувствовал неладное и рьяно бросился разруливать ситуацию — дескать, на самом деле я русский, но всё было напрасно — отныне стал я Башкиром.
Поначалу было обидно, но поделать с этим я ничего не мог. Со временем я смирился и даже привык. Тем более, клички были у всех пацанов, никто никого не называл по имени. Были клички очень обидные. Так одного мальчишку со странной для меня фамилии Ксенофонтов звали «шкапа», то есть доходяга. Но были и классные клички. Так у старшего брата моего приятеля Мишки, о котором я уже рассказывал, была кличка «Сава» по фамилии Савин.

Так за своё чрезмерное тщеславие я был наказан кличкой. А я, надо честно признать, был тщеславным, даже очень и, хотя тщеславие считается одним из смертных грехов, оно меня толкало по жизни, и кое-чего я всё таки достиг. Даже учился в школе я не ради знаний, а чтобы быть первым, лучшим учеником. Но это лишь во младших классах.
Потом были другие стимулы. Так в техникуме — страх быть последним, а в итоге стал одним из лучших. В МЭИ — не вылететь из института, в итоге после первого курса я получаю повышенную стипендию, а по окончанию имел самый высокий средний балл, а мой дипломный проект попадает на всесоюзный конкурс студенческих работ и занимает почётное третье место. Видите, я и сейчас преисполнен этим грешком. Быть может, благодаря именно тщеславию, жизнь моя не стала вереницей серых, похожих один на другой дней.
С теми ребятами, которые меня наградили кличкой, я постепенно сдружился и провёл с ними несколько лучших лет моего детства. Были среди них братья — двойняшки Слава и Валера Булатниковы. С ними я сдружился особо, тем более, через год мы втроём пойдём в один первый класс.
А вот с одним мальчишкой у меня сразу сложились натянутые отношения. Вова Шендаков по кличке Шендак, небольшого росточка с большой, остриженной наголо круглой головой пацан, жил в соседнем подъезде нашего дома. Будучи старше нас на один год, он, пользуясь этим, и за неимением более подходящей кандидатуры, верховодил в дворовой ватаге.
Видимо, я ему чем-то не понравился, да и он, честно говоря, мне не приглянулся. Это произошло сразу во время моего знакомства с дворовыми ребятми, когда меня наградили кличкой Башкир. Тогда он ни с того ни с сего задал мне странный и, как и мне показалось, неуместный при знакомстве вопрос. Вопрос этот он произнёс строгим, безапелляционным голосом:
— А кого ты любишь?
— Как кого? Не знаю, — опешил я от такого странного вопроса, — Никого…
— А всё таки?
— Ну маму, папу…
— Ты скажи ещё бабушку и дедушку, — расхохотался Шендак. Его поддержали остальные. Кто-то даже вставил: «И кота Мурзика!». Я понял, что все знают кого надо любить, а я нет, в чём я чистосердечно признался
— Ну, тогда не знаю…
— Маму и папу каждый дурак любит, а ты должен отвечать, что любишь боженьку, Ленина и Сталина. Понял?
Я ничего не имел против боженьки, Ленина и Сталина, потому согласился их любить и ответил:
— Понял. — но и от вопроса, и от самого Шендака остался у меня на душе неприятный осадок.
Шендак не ходил в парикмахерскую, его наголо стриг дед. Жили Шендаковы большой семьёй на первом этаже соседнего подъезда в таких же, ка у нас, двух смежных комнатах. Кроме деда, с ними жила бабка Шендачиха и младшая сестрёнка Шендака. Старый Шендак был не таким уж старым, как он мне, шестилетнему казался. Говорили, что он был хорошим плотником, мог бы работать и сейчас, но с какого-то времени помешался на политике, за что молча терпел насмешки соседей.
Его идеологическое помешательство проявлялось в чрезмерном и демонстративном почитании руководителей государства. Возможно, в период так называемых сталинских репрессий, кто-то усомнился в его преданности «делу», и ему пришлось рьяно доказывать обратное, на почве чего у него в мозгах и появился этот «пунктик».
Предметно демонстрация его лояльности выражалась в том, что стены в комнатах Шендаковых были увешаны цветными портретами вождей в дорогих багетовых рамах. Но вот беда, со смертью Сталина ситуация на «Олимпе» стала быстро меняться, и у старого Шендака начались проблемы. Он с трудом поспевал за сменой властвующих лиц.
Первым подвёл его Берия — разве мог старый Шендак помыслить, что его любимчик неожиданно окажется «врагом народа». Услышав об этом по радио, он, не мешкая ни минуты, содрал со стены портреты Берии, а их было в каждой комнате по одному, схватил топор и, непотребно матерясь, поспешил к ближайшему мусорнику.
Там он, не жалея дорогой багет, всё демонстративно изрубил на кусочки и поджёг, чтобы все видели, как он расправляется с врагами народа.
Но этим дело не кончилось. Так он и бегал к помойке, и рубил, и жёг. А люди, подсмеиваясь, ему говорили: — «Ты хоть рамки дорогущие не руби, ведь новых куда вставлять будешь?» Когда радио добралось до Сталина, он уже изнемог и целые сутки не трогал его портрет, но потом решился.
Однако, на то, чтобы отнести портрет вождя на мусорник, рука у деда Шендакова не поднялась. Завернув его в старую тряпицу и дождавшись темноты, он отнёс его в сарай, где тщательно запрятал среди ненужного барахла.
А дальше пошло-поехало — «святых» низвергали с Олимпа целыми «бандами» вместе с «примкнувшими». Дело дошло до того, что кончились у деда Шендакова портреты, хотя одного нового он всё таки повесил. А как он его снимал я уже не застал, ибо мы переехали в другой город. Возможно, этот дедов «пунктик» перешёл по наследству и Вовке Шендаку, потому он и потребовал от меня любить Ленина, Сталина, и, на всякий случай, боженьку, а вдруг, он есть.
Ну а с младшим Шендаком года два спустя у меня произошла принципиальная драка. К тому времени, он хоть и оставался старшим дворовой ватаги, неформальное лидерство было за мной. Меня уже с год никто не называл по кличке. Никто, за исключением Шендака. Внимание на это я не обращал, но однажды он повёл себя вызывающе и назвал меня Башкиром.
Тут я вскипел и вступил с ним в драку. В физическом развитии я опережал Шендака — и ростом был уже повыше и, видимо, сильнее. Я довольно быстро его свалил и уже был готов, что называется, «надавать по мордасам», но ребята нас растащили. С тех пор Шендак ни разу не назвал меня по кличке и по неписаному закону ватаги уступил старшинство.
Но это будет происходить позже, а пока большую часть времени я проводил дома, а во дворе играл с моими первыми друзьями Митькой Ульянченко и Мишкой Савиным.

* * *
В том мае 1954 года мать пошила мне и сестрёнке великолепные матросские костюмчики. Они стали для меня памятными, потому что мы с сестрой были в них запечатлены на нескольких великолепных фото, которые сохранились по сей день. Такие же костюмы мать, добрая душа, сшила и подарила Митьке и Ане Ульянченко.
Костюм тот я носил лишь лето 1954 года, после чего он стал мал. Да и невзлюбил я его, хотя на вид он был красив. Но в этом вся суть — в нём не поиграть, не поваляться на траве, лишь чинно, как на параде, гулять в парке с родителями. А кому это, скажите, понравится?
А в парке мы с матерью гуляли часто. Мама брала с собой в парк старое покрывало, выбирала полянку с чистой травой, расстилала его, и мы культурно проводили время. Она читала толстые книжки из поселковой библиотеки, а мы с сестрой играли в траве, а, наигравшись, валялись на покрывале.
Нравилось мне вот так лежать и рассматривать траву, наблюдать жизнь разных букашек снующих по земле между травинками или сидящих на стебельках и листочках. Так я понял, что трава по виду разная, с совершенно разными листочками и цветами, причём одной травы много, а другая попадается не часто.
Я уже обратил внимание на непохожую на другие одиночно растущую траву, цветущую темно-фиолетовой свечкой. Растёртый пальцами листок этой травы, да и сам цветок имел странный запах. Когда я его нюхал, он мне не нравился, но стоило выбросить этот листочек, как хотелось вновь ощутить этот чудный запах, я вновь отрывал листок и втягивал носом его таинственный аромат.
А нюхач я был ещё тот, улавливал тончайшие запахи, но, каюсь, любил, запах автомобильного бензина. Взрослые говорили, что кто в детстве нюхает бензин, тот вырастит пьяницей. Пьяницей я, слава богу, не стал, вот и верь в приметы.
Однако, траву ту с необычным запахом я запомнил, хотя с тех пор, как мы уехали из посёлка энергетиков, больше она мне не попадалась. Много лет спустя, вспоминая эту траву из моего детства, я с помощью справочников всё-таки разузнал, что это дикий шалфей — замечательное, очень целебное растение.
А мир этих крошечных букашек, деловито снующих в траве, для всех детей это как первая страница книги познания живой природы. Тогда насекомых я любил просто за то, что они живые и интересные, что их можно ловить и содержать в спичечной коробке. Самые первые в моей жизни насекомые, привлекшие внимание в четырёхлетнем возрасте были красненькие усатые «солдатики». Об этом я рассказывал выше.
А сколько радости приносила нам охота на майских жуков! Девать то их некуда, потому держишь в кулаке. Они щекочут твою ладошку и выпускают коричневую жидкость, а тебе всё мало — в охотничьем азарте носишься по майской благоухающей полянке и получаешь несравненное удовольствие от этого захватывающего процесса.
Или вот стрекозы. Красивее насекомых, считаю, нет. Разноцветные, они, словно неземные существа, сказочно грациозны и живописны. Мы их тоже ловили, правда, потом отпускали. Стрекоз летом у нас было много, причём трёх видов — крупные с круглыми головами, как с одетыми шлемофонами, средние и совсем маленькие, тонюсенькие.
Всех их как-то мы называли, но, сейчас, к сожалению, не вспомню. Давно это было, ох давно. А, вообще, мы их называли «зинчиками». Поймать их было не так просто, требовались осторожность и терпение, чтобы схватить пальцами стрекозу за её длинное брюшко. «Зинчик, зинчик! Сядь на мизинчик!» — завораживали мы их, подставляя свои мизинчики. Что-то давненько я не видел стрекоз, уж не в Красную ли книгу их занесли…
Охота на кузнечиков тоже была интересная. Пока его накроешь ладошкой, напрыгаешься вместе с ним. Поймаешь и смотришь, какие у него крылышки, ведь они разные по цвету — синие, красные, белые, жёлтые. Особое наше уважение и любовь вызывали симпатичные жучки с панцирями цвета белый горошек по красному полю — «божии коровки».
Обидеть «божию коровку»? Ни-ни! Если села на тебя, то нежно пересаживаешь её на пальчик и поёшь песенку, пока не улетит: «Божия коровка! Улетай на небко, там твои детки, кушают конфетки!». А жучка этого я уважать стал ещё больше, когда узнал, что он помогает растениям бороться с вредоносной тлёй. Какие прекрасные насекомые окружали меня в детстве, один жук-олень чего стоил!
А сейчас — кусачие комары, назойливые мухи, мерзопакостные тараканы, опасные клещи, на даче колорадские жуки, зловредная тля. В сибирской тайге бывал — там гнус жить не давал, соляркой от него мазались. Стрёкота кузнечиков давно не стало слышно, зато эпизодически город страдает от нашествия инопланетных монстров, похожих по внешнему виду на кузнечиков. Не люблю я насекомых!
К середине лета 1954 года мне наскучило времяпровождение в парке в компании с сестрёнкой и мамой, и я прилагал усилия, чтобы остаться возле дома с ребятами. Мать в конце концов смирилась с моим бунтом взросления и, оставив меня в покое, посещала парк с сестрёнкой.

* * *
Отец продолжал работать на электростанции по сменам, потому иногда мы с ним в парк ходили вдвоём. Мать с сестрой оставалась дома и занималась домашними делами. У нас с отцом была излюбленная парковая скамейка возле кустов сирени в самом центре парка. С отцом мне не было скучно, он рассказывал всякие интересные вещи. А рассказы о его работе в Германии я был готов слушать часами, особенно, о его поездках в Берлин и разрушенном здании рейхстага.
По вечерам же мы гуляли в парке всей семьёй. Тогда мы любили сидеть на скамейке возле одного из двух парковых фонтанов. Сидели затемно, но в парке все аллеи и площадки были хорошо освещены, да и людей в парке допоздна было много, особенно в тёплые летние вечера.
Телевидения ещё не было и люди всех возрастов покидали свои коммунальные норы и устремлялись на свежий воздух, напоённый цветочным ароматом множеством ухоженных клумб.
Особенно многолюден был наш парк в субботние и воскресные вечера, когда на танцплощадке играл духовой оркестр, работали ларьки со столиками и даже некое подобие пивного бара на открытом воздухом. В летнем кинотеатре в девять вечера начинался показ кинофильмов. Иногда и мне выпадало счастье посмотреть фильм с родителями. А куда нас с сестрой девать? То-то я был рад этому.
Как-то мы втроём мама, я и сестра Ирина воскресным вечером гуляли в парке. Отец был на смене. Мы долго сидели на скамейке у танцплощадки, слушали вальсы и фокстроты в исполнении местного духового оркестра. Но вот начало темнеть, танцы закончились и народ с танцев парами повалил в летний кинотеатр, а мы направились домой.
На центральной аллее уже при выходе из парка нам встретилась мамина знакомая женщина из соседнего подъезда. Они с мамой остановились, и она вдруг говорит маме:
— А вы что, в кино не идёте?
— Что вы, что вы! — воскликнула мама, — ещё рано им по вечерам взрослые фильмы смотреть.
Я, конечно, сейчас бы с удовольствием посмотрел кино, домой-то идти не хотелось, ведь мама начнёт нас укладывать спать, а мне это было невмоготу. Но я понимал, что шансов на это никаких. И вдруг слышу и ушам своим не верю. Какое везение!
— Мария! Да это же прекрасный детский фильм! И вам понравится, и дети будут благодарны. А на детский сеанс его не поставят, привезли на один вечер. Идите — не пожалеете.
Здесь и я схватился, понимая, что дело может выгореть.
— Ну мам! Пошли, посмотрим, что там за кино такое! Ну пожалуйста!
Мы повернули обратно. Я был вне себя от радости — как всё хорошо обернулось. Успели к самому началу. Яркими красками вспыхнул экран, и началось диво дивное, чудо чудное. Это был первый в мире полнометражный диснеевский мультфильм «Белоснежка и семь гномов».
Я забыл про всё, про всех и даже про себя. Такого наслаждения от просмотра кино я не испытывал ни до этого, хотя что там я видел — практически ничего, ни после, разве что при просмотре «Аватара». Не иначе, как сам бог послал мне тётку эту навстречу!

* * *
И года мы не прожили на новом месте, как пришлось опять менять место жительства, правда, временно. Где-то в начале декабря 1954 года нашу квартиру поставили на ремонт, и мы перебрались в комнату в большом старом бараке, расположенном рядом с высоким забором электростанции.
Думаю, что эти бараки, а там их было около десятка, остались со времени строительства электростанции, то есть с конца двадцатых годов. Барак, куда нас вселили, длинный и широкий, с центральным коридором и комнатами по обе стороны коридора, в конце коридора располагался санузел.
Угол возле входной двери нашей комнате занимала кирпичная печь, напротив двери довольно большое окно. Это время мне помнится смутно, видимо, хорошего в этой барачной жизни было мало. Тем не менее, помню, что почти сразу после нашего вселения, выпал первый снег зимы 1954—55 года, ударили морозы. Отапливали комнату печкой, там же на плите мать готовила еду.
Как-то раз мама собралась идти в магазин, расположенный неподалёку от барака. На конфорке печи стояла кастрюля с только что приготовленным борщом. Мать закрыла входную дверь на ключ и ушла. Нам не привыкать оставаться одним. Прошло какое-то время. В кастрюле начало кипеть всё сильнее и сильней. Причём содержимое кастрюли стало выплёскиваться на плиту и с шипением испаряться.
Мы испугались, я попытался сдвинуть кастрюлю с конфорки, но пар и раскалённая плита не позволяли мне это сделать. Дальше — больше. Борщ, выскочивший на раскалённую плиту, начал подгорать. Комната быстро наполнилась дымом. Дышать стало трудно, дым драл горло, сестрёнка плакала. Что делать? Я схватил кочергу и начал исступлённо стучать в дверь и орать.
Меня услышали, но дверь так никто и не открыл, зато перед окном появились люди. Они с сочувствием смотрели на нас с сестрой, но ничего не предпринимали. Мне это было странно — мы с сестрёнкой страдали, а они, словно в кино, смотрели на нас и чего-то ждали.
Дым усиливался, это прекрасно видели люди, стоящие у окна. И тут один мужик, видимо, не вытерпев, крикнул мне, чтобы я разбил кочергой окно. Я уже был готов пойти на это, подошёл поближе и примерился, но в этот решающий момент дверь за моей спиной открылась и в комнату влетела запыхавшаяся мама.
Только теперь я понял, что мать, уходя, впопыхах забыла сдвинуть кастрюлю с огня, а когда я поднял шум, и люди разобрались в чём дело, то кто-то побежал в магазин за матерью. Вот почему остальные ничего не предпринимали для нашего спасения, они ожидали мать.
Мне тогда было шесть лет и четыре месяца, сестрёнке Ирине — 3 года и десять месяцев. Запомнилось на всю жизнь. Тем более, это был первый раз в жизни, когда, чтобы спастись, мне потребовалось принимать решение, я его фактически принял и пытался выполнить.

* * *
Как обычно в этих краях, через несколько дней первая волна холода схлынула, резко потеплело и выпавший днями раньше снег начал таять. Я выходил гулять, но друзей у меня не было, и я принялся осваивать пространство вокруг барака. Совсем рядом с бараком отдельно стоял магазинчик. Хотя денег у меня не было, я отважился в него зайти и не зря.
Это был магазин канцтоваров, а там, о боже, стеклянные витрины были заполнены цветными карандашами, альбомами для рисования, акварельными красками, о которых я так мечтал. Там продавались даже тюбики масляных красок.
Каких только акварельных красок там не было, но мои восторженные глаза сразу примагнитились к изящной деревянной лакированной коробочке, крышка которой была сдвинута наполовину. Внутри ровненькими рядами покоились корытца, заполненные доверху разнообразными по цвету красками. Господи! Как я хотел тогда иметь такую коробочку!
Забегая намного вперёд, скажу, что мне её всё-таки подарили, когда я уже учился во втором классе. Это были редкие по тем временам и дорогие медовые акварельные краски. Правда, толком рисовать акварелью я так и не научился, да и некому было меня учить. А много позже узнал, что техника акварельной живописи одна из самых трудных по исполнению.
Кроме красок, альбомов для рисования и карандашей, которые я скрупулёзно рассмотрел и мечтал купить всё, была ещё одна витрина, за стеклом которой находились не менее интересные вещи. На носу был Новый 1955 года, и в той витрине были выставлены стеклянные и картонные ёлочные игрушки. Одна красивее другой — загляденье!
Эх! Мне хотя бы одну такую! Но денег у меня ни копейки. Вот в тот момент я понял, что значит иметь деньги — можно купить всё, что ни пожелаешь. Я вернулся домой и начал клянчить у матери деньги. Мать немало удивилась, ведь обычно я слёзно просил что-нибудь мне купить.
— Для чего тебе деньги?
— Хочу купить ёлочную игрушку.
— Зачем тебе ёлочная игрушка, ведь ёлки у нас нет.
— Хочу, чтобы просто у меня была игрушка. Ну пожалуйста… Ну хоть сколько…
Мать, пожав плечами, порылась в кошельке и достала какую-то мелочь.
На следующий день я, едва позавтракав, спешно оделся и бегом в магазин. Продавщица заприметила меня ещё вчера, ведь я битый час был её единственным покупателем, который ничего не купил. Но сегодня я уже не тот безденежный малец, нынче я при деньгах! Высыпав из кармана мелочь, я попросил игрушку.
Продавщица, подсчитав деньги, долго выбирала игрушку. Я понял, что на игрушки, которые мне понравились, денег у меня не хватает. Она положила на стекло передо мной на выбор две игрушки. Я выбрал стеклянную еловую шишку с хвоей.
Это была первая в жизни моя самостоятельная покупка. Какое это удовольствие покупать красивые вещи! Мне понравилось быть покупателем. Теперь я понял, почему у взрослых одни деньги на уме.

Позже на ёлочном базаре возле магазина я подобрал маленькую еловую веточку и прикрепив на неё игрушку, поставил в стакан. Получилось просто замечательно — маленькая ёлка. Мама, увидев мои старания, пообещала, что на следующий Новый год, она обязательно нарядит настоящую ёлку.
И действительно, на следующий 1956 новый год, когда я уже учился в первом классе, мама купила пушистую ёлку, немного игрушек, бумажный разноцветный серпантин, а главное, звезду на верхушку.
Наряжали ёлку вдвоём с мамой предновогодним вечером уже в наших отремонтированных комнатах. Отец был на смене, а сестрёнку уложили в кроватку. За окном темень, мороз, всё заснежено, у нас в комнате тепло и светло, а, главное, ёлка — красота! Первым дело я повесил на неё мою игрушку, а мама на макушку надела звезду.
Повесив все игрушки, мама из пустой яичной скорлупы мастерила Буратино. Я из разноцветной бумаги вырезал флажки. На белом флажке я написал красным карандашом: «С новым 1956 годом». На ёлку повесили также шоколадные конфеты, которые мы с сестрой потом потихоньку объедали. И, наконец, последним штрихом крашения нашей ёлки был разноцветный серпантин.
Сохранилась фотография, где мы с сестрёнкой Ириной запечатлены рядом с нашей первой новогодней ёлкой. С тех пор в нашей семье каждый год наряжалась ёлка. Когда ёлку разобрали, игрушка моя поселилась в фанерном посылочном ящике вместе с остальными игрушками, заботливо переложенными ватой.

От того приснопамятного барака я протоптал дорожку ещё в одно знаменательное для меня место — книжный магазин. Если продолжить идти от канцелярской лавки вдоль забора электростанции, то метров через двести, увидишь здание проходной. В его конце две двери с высоким крыльцом. Первая дверь — вход в книжный магазин, другая дверь — на почту.
Книжный магазин назывался почему-то КОГИЗ. Над дверью в магазин висела даже вывеска с этим названием. И только с появлением всезнайки Интернета я узнал, что это «Книготорговое объединение государственных издательств».
Когда я впервые вошёл в КОГИЗ, то был поражён не меньше, чем в лавке канцтоваров. Две его стены были доверху забиты книгами. Сам прилавок служил витриной, под стеклом которой также были разложены книги. С тех пор я зачастил в КОГИЗ, и часами мялся у прилавка.
Читал я ещё неважно, но прочитывал все названия книг на витринах и на полках. При этом я рассматривал книжные обложки, ведь на многих книгах были рисунки.
Продавщица, молодая русоволосая симпатичная женщина в очках, вначале спрашивала меня, мол что мне надо. Я отвечал, что просто смотрю. Потом она привыкла ко мне, но порой вежливо намекала, мол, тебя уже, наверное, мама ищет. Я понимал, что да, что долго уже стою здесь, и с сожалением уходил, а мог бы любоваться книгами сколь угодно долго.
Позже, когда у меня стали появляться деньги, я покупал здесь книги. В КОГИЗ я ходил, как в музей. Если было мне скучно или плохое настроение, то я шёл в КОГИЗ, да меня ноги сами несли туда.

* * *
В бараке мы прожили до весны. Когда потеплело, снег сошёл и поселковые улицы и тротуары подсохли, в моей жизни произошло ещё одно важное событие. Я начал самостоятельно посещать детские воскресные киносеансы в поселковом Доме культуры. От нашего барака Дом Культуры находился в двух шагах. Надо было перейти улицу, и вот тебе задний двор ДК.
Я просил мать, чтобы она сводила меня в кино на детский сеанс, тем более он был всего лишь раз в неделю. Мать отнекивалась, ссылаясь на свою занятость. Но вот в как-то воскресенье, она повела меня в ДК, и купив билет, завела в зал. Усадив меня на место, попросила рядом сидящих ребят постарше приглядеть за мной. Наказав мне, чтобы я после окончания сеанса сразу шёл домой, ушла заниматься своими делами.
До начала сеанса было ещё много времени, но зал уже был набит разновозрастной ребятней, начиная с меня шестилетнего и до пяти-шестиклассников. Ребята постарше на детские сеансы не ходили. Все, возбуждённые в предвкушении фильма и отсутствием взрослых, кричали, смеялись, крутились на сиденьях.
Зал в ДК электростанции был на 400 мест, большая сцена, в глубине сцены экран. По бокам сцены висели два громадных красивых портрета. На правом во весь рост в парадном военном мундире стоял Сталин, на левом также во весь рост, правда, в чёрном костюме Ленин. В ожидании начала фильма я рассматривал портреты, и больше мне, конечно, понравился Сталин. Уж очень он был красивый!
А крутить фильм всё не начинали. Напряжение в зале достигло верней точки, раздался свист, самые нетерпеливые кричали: «Фильму давай!». Но вот свет в зале погас, все моментально стихли и замерли. Начался фильм. Ох, как мы любили смотреть кино, чтобы нам не показывали! В то время на советских экранах шли китайские военные фильмы.
Это был один из них — «Тигрёнок» о героизме китайского подростка. Кто, против кого и за что воевал я, разумеется, не понимал, но переживал и радовался за Тигрёнка. Потом смотрел ещё один фильм из китайской серии — «Стальной солдат».
Фильм закончился, и я, гордый от осознания своей взрослости, благополучно вернулся в барак. С того дня я посещал детские киносеансы самостоятельно. Впрочем, для этого ещё надо было иметь рубль в кармане, а у родителей не всегда допросишься. «Нет денег» и вся недолга.
ПОД СЕНЬЮ ДЕДОВА ПОДВОРЬЯ
ИИИИИИИтак, от дедушки Парфентия мы перебрались в коммунальную квартиру в посёлке энергетиков. И старики вздохнули с облегчением, и мы зажили обычной жизнью — сами себе хозяева.
Однако, почти все дни, когда у отца был выходной, мы проводили у дедушки, поэтому моя тогдашняя жизнь протекала как-бы в двух непохожих параллельных мирах. К тому же, иногда родители с сестрой уезжали в посёлок, оставляя меня у дедушки. И только я, моя сестрёнка Ирина и мои родители были действующими лицами в обоих мирах.

А так, как переход из одного мира в другой был частым, то этот процесс мне вспоминается ясно. Путешествие от нашего посёлка до подворья дедушки Парфентия Захаровича, не смотря на расстояние в четыре километра, в ту пору было не таким простым, как может показаться. Не забывайте, что на дворе шёл 1954 год.

Первую половину пути мы совершали на автобусе до остановки «Северный переезд» минут за пятнадцать-двадцать. Разумеется, четверть часа ехать в битком набитом «газоне» с капотом впереди приятного мало, но терпимо. Но прежде, для этого надо было дождаться автобуса и, главное, суметь забраться в него.
Автобусы в ту пору ходили редко. Набитые пассажирами, как сельдями в бочке, они ползали как черепахи на сносях. Знаменитые жёлто-красные красавцы ЗИС-155 появятся только в следующем году.
Но вот, благодаря энергичным действиям отца, мы, с потрёпанными нервами и телами, но в автобусе. Отъезжаем от остановки, расположенной рядом с большим поселковым магазином напротив пожарной станции, проезжаем здание энергетического техникума, здание электростанции, в котором расположены проходная, КОГИЗ, почта и вдоль ограды станции, за которой видны длинные кучи угля, пересекаем довольно глубокую скалистую балку.
Дальше наш автобус двигается вдоль пустыря, на котором почти у дороги стоит железный памятник со звездой. Я уже знаю, что там похоронены два солдата. Проезжаем старую шахту «Красная роза», которую через несколько лет закроют, а её террикон снесут. Здесь же у самого террикона первая остановка. «Роза…!» — кричит кондуктор, продираясь сквозь плотно прижатые друг к другу тела пассажиров.
Через километр дорога поворачивает направо, обходя старый террикон неизвестной шахты. Ещё полкилометра и налево — вот и наша остановка — «Северный переезд». Выбраться из такого автобуса через единственную дверь, да ещё с маленькими детьми, задача не легче, чем войти.
Отец с сестрёнкой на руках, пробивая нам путь, выходит первым и, передав сестру маме, возвращается, чтобы буквально выдернуть меня из трясины людских тел. С минуту мы с облегчением переводим дух, мама поправляет одежду и причёску. Я учащённо дышу полной грудью, что выгнать из себя тошнотворную смесь запахов пота, миазмов грязных тел и кухонной вони разнообразной снеди в сумках пассажиров.
Вторую половину нашего пути, километра два преодолеваем пешком. Отец с сестрёнкой на руках. Для взрослых это минут 25 ходьбы. Мы же двигаемся со скоростью самого тихоходного звена — трёхлетней сестрёнки Ирины. Я люблю ходить быстро и намного опережаю остальных, затем поджидаю и снова ухожу вперёд. Мне так интереснее, и потом, мне хочется быстрее добраться до дедушки и заняться какими-нибудь делами.
Сестра то и дело просится на руки к отцу. И, наконец, мы подходим к главному препятствию на нашем пути. Это несколько железнодорожных путей, проходящих по высоким насыпям. На каждую надо взобраться, перейти путь и спуститься.
Мне, пятилетнему, немного страшновато, потому что чуть поодаль на этих путях маневровые паровозы с невыносимым свистом сбрасывают пар, перекликаются гудками, а некоторые, словно заприметив нас, начинают угрожающе двигаться в нашу сторону. В моём воображении это уже не паровозы, а жуткие железные чудища, не желающие нас пускать к дедушке. От этого становится ещё страшнее. Мать волнуется, отец зорко смотрит по сторонам.
Но я также понимал, что паровоз ходит по рельсам и мне стоящему рядом, каким бы он не был грозным и страшным, вреда не принесёт. Однако, моя уверенность улетучилась, когда на мой вопрос, что здесь делает столько паровозов, отец ответил, что они переводят вагоны с углём с одного пути на другой.
Вот тут меня прошибло. Значит они могут как-то перелетать с одного пути на другой. А как иначе? Я тут же представил картинку. Мы спокойно идем от одного пути к другому, а паровоз вздумает менять путь. Нам тогда несдобровать.
Словом, я сильно опасался этой части нашего пути к дедушке. На самом же деле это был маневровый полигон крупной шахты, на которой, кстати, работал мой дед Парфентий. Летом 1954 года он 68-летний, будучи рабочим очистного забоя, ещё спускался под землю. Дорабатывал подземный стаж. Сегодня ни тех путей, ни паровозов, да и самой шахты давным-давно нет и в помине. Неумолимая река времени всё это безжалостно смыла и унесла неизвестно куда. Настанет час — унесёт и нас.
Зато, натерпевшись страха, но преодолев преграду железных монстров, как в награду, сразу попадаешь на дедову улицу Степную. Но вот беда, это лишь только начало длиннющей, с километр улицы, в самом что ни на есть конце которой живёт дед Парфентий, куда мы держим путь.
Путешествие наше мне порядком наскучило, и я уже притомился. Сестра довольна, её на руках несёт отец. Улица мне кажется бесконечной — скучные дома, заборы и опять дома. Но вот, наконец, мы добираемся до широкого перекрёстка, значит, наша цель уже совсем рядом. Улица плавно, но заметно идёт вниз. Ещё метров сто — и дом дедушки. Ура! Насилу дошли! Это самый край улицы, посёлка и, вообще-то, всего города Шахты.
Пока ехали да шли мы с сестрой изрядно проголодались и были бы не прочь выпить по стаканчику сладкого чая с бутербродом, но никто не спешит нас накормить. Всему свой час. Подойдёт время обеда, и все усядутся за стол. Терпи. К тому же, по украинской традиции чаи в доме дедушки были не в почёте, только компоты и кисели.

* * *
Первым делом я спешу в сад. Он начинается за летней кухней и спускается к ручью. В саду можно поживиться тем, что созрело — вишни, сливы, абрикосы, крыжовник, но всё это в середине лета. Брожу по саду, спускаюсь к кринице. Не смотря на поэтичное название, на вид она неприглядна и даже страшновата, ведь это просто яма, заполненная мутной водой, со свисающими в воду корнями деревьев, среди которых укрываются не очень приятные создания — лягушки.
Бабушка каждый раз, заметив меня идущего вниз, кричит, что бы я не подходил к кринице. Налюбовавшись на ужасы криницы, ведь я всё равно к ней подхожу и смотрю на воду, корни и лягушек, иду к ручью.
Ручей протекает по всей дедушкиной усадьбе и за оградой уходит в балку, поросшую густой изумрудной травой. Ручей неширокий, взрослый его перешагнёт без труда. Тем не менее дедушка в двух местах устроил дощатые мостики. Это чтобы носить воду на полив грядок, расположенных за ручьём. А воду берут из криницы, для чего она и выкопана, не для лягушек же. Поливают, пока вода в кринице не закончится. За ночь она снова набирается.
Усаживаюсь на мостик, мои босые ноги не достают до воды, но я чувствую приятную прохладу, исходящую от неё. Сажусь и начинаю фантазировать. Для меня это уже не ручей, а большая река. Это я вспоминаю наше путешествие из Башкирии в Шахты.
Любил я почему-то смотреть на речки, которые по мосту переезжал наш поезд. Заслышав характерный шум моста, я кидался к окну и жадно смотрел на реку. Что-то странное и приятное рождалось у меня в груди при виде реки. Это чувство и сейчас живёт где-то глубоко во мне.
Но наибольший восторг у меня вызвала Волга, когда наш поезд долго шёл по высоченному мосту в Куйбышеве. Это вам не маленькая речушка, не успеешь рассмотреть её в окне, и уже проскочили. Волгой я насладился в полной мере, ведь поезд по мосту шёл долго, а с высоты моста открывался изумительный вид на реку и её берега. А когда внизу, уже у противоположного берега увидел пристань и пароходы стоящие вокруг, то восторгу моему не было границ. «Смотри, смотри, — кричал я матери, — там пароходики! Настоящие!»
Вот такую пристань я мечтал построить на дедовом ручье под мостиком как на Волге. Такую, но маленькую, и что бы пароходики там стояли, как настоящие. Устав от прожектёрства, я шёл вдоль ручья на дедов лужок с густой мягкой травой. Дед не разрешал топтать траву. Скоро он её скосит, высушит и сено продаст, потому и берёг. Дедово сено коровы любили, потому и ценилось.
Казалось, что, прошла целая вечность, надо посмотреть, что там с едой. Поднимаюсь и иду на летнюю кухню к бабушке. Как она сготовит, так и будем обедать. Дедушка рядом рубит сухие ветки на колоде и подбрасывает в печку. Бабушка, завидев меня, что-то мне говорит, но я ничего не понял из её слов. Она с удивлением повторила. Дед поднял голову и, как-то неодобрительно взглянув на меня, сказал бабке каверзным тоном: — «Внук твой, бабка, кацап, вот он тебя и не понимает».
Я отошёл и начал переваривать слова деда. Хотя их смысл был неясен, тем не менее, эти слова меня обидели — почему я кацап, и кто такой кацап. Действительно, многие слова бабушки мне были непонятны, хотя дедушку понимал хорошо. Уже позже я узнал, что мои дедушка и бабушка — украинцы, да и отец мой украинец. Украинцы называли пренебрежительно русских кацапы, а русские украинцев — хохлы. Но ещё позже я узнал, что русский это великоросс, а украинец — малоросс.
Но вот и долгожданный обед. Наконец-то! Все усаживаются за стол, установленный здесь же, в шаге от летней кухни. Бабушка разливает в миски свой фирменный наваристый украинский борщ на старом сале. Вот это еда! Не то что мамкин супчик. К тому же я наголодался с самого утра, да на свежем воздухе нагулял аппетит. Ещё бабушка пекла вкуснейший хворост, да и пирожки у неё были, что надо.
Дед после сытного обеда отправляется отдыхать во флигель. Это такой же жилой дом, но небольшой. Его дед построил рядом с домом. Там кухонька с печью, окном во двор и входом с заднего двора. За печкой комнатка с одним окошком, смотрящим на улицу, другим — во двор и входом с переднего двора через резное крыльцо. В комнатке большая кровать в печном углу, стол перед окном, шкафчик, на стенке рамки с фотографиями и ходики с гирями.
Крыша у флигеля была железная. Дед Парфентий, любил строить и строил с толком, был неплохим плотником и даже, когда его шахта в послевоенные годы ещё не работала, зарабатывал плотницким делом.
Находясь у дедушки, все летние дни мы проводили во дворе. В дом заходили только с началом темноты, когда уже надо было укладываться спать. У стариков был свой уклад жизни, выработанный годами и не совпадающий с нашим. Они просыпались с рассветом и сразу начинали заниматься хозяйством — поливали и обрабатывали грядки.
Закончив полив, дедушка растапливал печь на летней кухне и переходил к разным строительным и ремонтным работам во дворе, а бабушка ещё возилась в своём любимом огороде. И это продолжалось долго.
Мы вставали гораздо позже, умывались и ждали бабушку, чтобы она приготовила нам завтрак. Но бабушка не торопилась, ей не хотелось вставать к плите и она, как могла, оттягивала этот неприятный момент. Мы с сестрой, основательно проголодавшись, просим у матери что-то поесть. Она спускается в огород и начинает помогать бабушке, чтобы она быстрее освободилась и накормила нас.
Проходит ещё почти час, мы изнываем от голода. Но, наконец, появляется бабушка и приступает к готовке завтрака. Так происходит каждый раз, когда мы приезжаем к дедушке из своего посёлка. Потом мы приноровились перед отъездом к дедушке плотно поесть, но если мы там ночевали, то приходилось терпеть.
После завтрака начинался длинный день. Мы слоняемся по двору, смотрим что делают взрослые — вот бабушка кормит кур или уток, мама перебирает прошлогодние сушёные фрукты, дедушка работает плотницким топором. Становится жарко, а лето 1954 года было жарким. Мы спускаемся к кринице и ручью. Там прохладно, особенно в тени деревьев.
Вот и полдень, солнце печёт немилосердно, полный штиль. Кругом летают одуревшие от жары клопы-черепашки. Они бьются в лицо, распространяя при этом противную вонь. Такое нашествие этих насекомых в последующие годы я не припоминаю. В такое время, конечно, было бы лучше находиться в доме, где глиняный пол на кухне, да и деревянные стены сохраняют ночную прохладу, но днём находится в доме без дела не принято.
Ближе к вечеру, когда жара спадает, я поджидаю дядю Ваню. Он приходит с завода, умывается и ужинает. Я кручусь рядом, жду вечернюю забаву, которая хоть немного скрасит мой скучный день. Дядя Ваня по приставной лестнице поднимается на чердак летней кухни, где у него оборудована прекрасная голубятня, и выпускает голубей.
Птицы маленькой стайкой взмывают вверх и кружатся в вышине. Дядя Ваня иногда посвистывает для порядка и внимательно следит за своими, так как невдалеке кружит такая же стайка чужаков, которые могут увлечь молодняк к себе. Без дяди Вани смотреть как летают голуби было бы не интересно. Ну летают и летают… А дядя Ваня следит за ними и комментирует их поведение скорее для себя, чем для меня, но я внимательно слушаю и даже переспрашиваю.
Голубей в то время разводили многие. Повсюду можно было видеть капитальные голубятни. Голубей продавали на рынке и редкие птицы стоили дорого. Почти все голубятники были знакомы между собой и обменивались птицами или продавали их друг другу. Со временем, многие голубятники остепенились, а подрастающее поколение переключилось на другие забавы, и мода разводить голубей прошла.
Голуби одичали и перекочевали на площади и улицы больших городов. Поначалу они были приняты с умилением, ведь впервые они появились на площадях Москвы. Затем, эти прекрасные птицы, пройдя жернова естественного отбора, превратились в уродливых грязно-серых нахальных птиц и стали проблемой больших городов.
Но это произойдёт значительно позже, а пока шёл 1954 год, и мой дядька, высокий, немного нескладный, ещё не остепенившийся, но уже женатый и имевший трёхгодовалую дочь, длинным шестом сгоняет с крыши голубятни своих лентяев, которые, увидев с высоты надвигающиеся с востока сумерки, спустились и теснятся у оконца, предпочитая высокому полёту клетку с пшеном и чистой водой.

* * *
От скуки я исследовал всего углы и закоулки двора. И вот за сараем обнаружил целый склад железок. Это были детали от тракторов, которые накопились там не за один год. Детали эти приносили дедушкины постояльцы — рабочие машинно-тракторной станции, расположенной неподалёку.
В зимнее время они приезжали из окрестных колхозов и совхозов на ремонт с/х техники. Они снимали на 2—3 месяца дом, а дедушка с бабушкой зимовали во флигеле. Им двоим вполне хватало маленького тёплого уютного флигеля. Так они подрабатывали денежки, а ребята ещё им помогали в хозяйстве. Кстати, один или два раза дом сдавали даже при нас. По-видимому, когда мы получили жильё в посёлке и переехали.
Железки мне понравились. Я их перебирал, тщательно рассматривал и восхищался их мудрёным видом, их непостижимой для меня тайной — для чего они созданы и почему такие хитроумные штучки остались без дела. А ещё мне понравился их запах, запах техники. Игрушек у меня не было, но лучших игрушек, чем эти штучки я и не желал, потому что своей фантазией мог превратить каждую железку во что угодно.
Бабушка, направляясь в огород и завидев внука, перебирающего тяжёлые железки, даже посочувствовала мне на своём хохлацком: «Юрик, та кинь це железяки поганые…» Я же удивлялся, как это бабушка не понимает ценность этих штучек.
Как-то я увязался за дедом на чердак дома. Дед, поворчав, гнать не стал и занялся своим делом. Ну а я своим — осмотром всякого замызганного хлама, накопившегося на чердаке за 20 лет. Сразу обратил внимание на коробку, приткнувшуюся у балки. Перебирая какие-то пыльные предметы в ней, наткнулся на чёрный блестящий фонарик с красным стеклом, а вот ещё один с прозрачным. Фонарики я унёс вниз.
Бабушка, увидев фонарики и всплеснув руками от неожиданности их появления, рассказала про них такую историю, что я диву дался. Оказывается, когда во время войны город Шахты был оккупирован немцами, дом дедушки заняли на постой немецкие офицеры-снабженцы. У них был легковой автомобиль, так вот эти фонари остались от той немецкой легковушки. Фонарики то, оказывается, фашистские! Фонари долго были у меня, я лелеял несбывшуюся мечту сделать из них карманный фонарь. Карманные фонари тогда были дефицитом.
Бабушка Елизавета была мозговым центром хозяйства. Она всё помнила, знала как сделать что-то и что для этого надо. Дед иногда оспаривал её решение, но поняв, что бабушка права, делал так, как сказала бабушка. Все текущие покупки совершал дед, но всё хозяйство держалось на бабушкиной голове.
За пределы двора бабушка выходила редко. Иногда навещала своих старых подруг или ходила в церковь. Так как церковь находилась далеко, то посещала богослужение вместе с невесткой тётей Раей по большим праздникам.
Бабушка была в меру набожна, старалась соблюдать все религиозные праздники и заповедти. В зале дома в углу была икона Иисуса Христа в окладе, чуть ниже маленькая полочка с поминальными книжицами. Перед иконой на серебряной цепочки висела довольно массивная серебряная лампадка. Иногда, видимо, по каким-то датам или праздникам она горела.
Если я говорил или делал что-то не так, бабушка со строгим лицом мне выговаривала о греховности моего поведения.

* * *
Но вот и троица! За день до праздника бабушка сама прибралась в зале, помыла полы и зажгла лампадку перед иконой. Соседские ребята собрались идти за чебурком (чабрец). Бабушка и меня пристроила к ним. Разумеется, я был рад, мне надоело шляться без дела по двору, где мне уже всё знакомо. Мне хотелось приключений.
Мы спустились по улице в пологую балку, по которой среди пышной травы тёк ручей. Это тот же ручей, что протекал по дедовому огороду, но здесь он, напитавшись родниками, больше походил на речушку.
Мы перешли его по камням и вдоль правого берега двинулись дальше. Правая сторона балки, вдоль которой мы шли становилась всё выше и круче. В каком-то месте тропинка раздвоилась, и мы начали подниматься вверх. На самом верху перед моими глазами открылась живописная картина.
Внизу в зелёных и кое-где скалистых берегах лежало озеро. Противоположный берег к воде покатый, поросший перелесками. Наш берег высокий, скалистый и обрывистый. Слева вдалеке на берегу виднелись хатки, утопающие в садах.
Вот на этом плоскогорье мы начали искать чебурок. Я понятия не имел, что это за трава, как она выглядит и почему надо идти за ней в такую даль. Ребята рассыпались и начали что-тот выглядывать под ногами.
Вовка Евлахов, наш сосед напротив, старше всех, крутился возле меня. Видимо, бабушка наказала ему присматривать за мной. Вот он что-то сорвал и, понюхав, дал мне посмотреть. Так вот он какой, чебурок. Я принюхался. И, о боже! Более приятного запаха я не ощущал. А на вид — невзрачный кустик с мелкими листочками.
Ребята уже набили полные тряпичные мешочки травой, а я нашёл всего несколько кустиков. Стало жарко и мы повернули домой. Бабушка с понимающей улыбкой приняла мою скудную добычу и расстелила траву вокруг иконы. А запах чабреца и сегодня для меня сладостный запах моего далёкого детства.
Потом я узнал, что озеро то, на самом деле, и не озеро, а пруд. Как мне объяснил дядя Ваня, речку Кадамовку перегородили плотиной и вода заполнила глубокую скалистую балку, образовалось вот такое водохранилище — по-местному став.
Как-то в июле в выходной день мы всей семьёй отправились на став купаться. Когда вышли на высокий берег и перед нами внизу как-то внезапно открылось обширное водное пространство, залитое солнцем и подёрнутое рябью, я почувствовал необъяснимое чувство волнения вперемешку со страхом. Мне даже расхотелось купаться, и я был готов вернуться домой.
И в последствии этот первобытный страх при виде большого водного пространства меня преследовал постоянно и прошёл к годам десяти, когда мы переехали жить в Волгодонск. Несмотря на свою живописность, став этот не пришелся мне по душе, чувствовал я в нём какую-то опасность.
Когда мы начали купаться, вода его мне показалось холодной и неприветливой. К тому же я купался с дядей Ваней, и он, играя, начал меня побрасывать и ловить уже в воде и один раз не поймал, и я с головой погрузился в воду.
Ужас сковал меня, я почувствовал себя таким одиноким во враждебной среде. Разумеется, дядя Ваня мгновенно выхватил меня из воды, но мне показалось, что я пробыл там целую вечность. С тех пор по рассказам матери я начал вскакивать по ночам с постели и кричать. Когда приходил в себя никогда не мог вспомнить, что мне снилось.
Кстати на том ставу, как мне помниться, я больше не купался, даже когда стал школьником и даже студентом техникума. Позже я узнал, что на этом ставу было много утопленников, и всё из-за воды. На дне было много родников, поэтому вода в ставу резко отличалась по температуре, попадались пятна с просто ледяной водой.
А ещё был ужасный случай в году 1958, когда ватага младших школьников, гуляя по берегу става, объелись какой-то травой, и мучимые невыносимой жаждой, уже ползком добирались до воды. Так и остались возле берега, почти все погибли в мучениях.

* * *
ИИИИИ, о господи, сколько впоследствии мне, уже взрослому, снилось снов с этим ставом, каких только замысловатых сюжетов и вариаций не привиделось. А ведь посетил я этот став не более пяти раз с одним купанием. Удивительно. До сих пор неизвестна истинная причина моих ночных криков, возможно это было то злосчастное купание на ставу, может статься, что другое.
Врачи никаких отклонений у меня не находили, а я продолжал вскакивать по ночам. Бабушка, не смотря на свою набожность, решила меня сводить к знахарке. Мои отец и мать были не против. Отец говорил, что он не верит знахарям, но может сыграть эффект внушения.
И вот мы с бабушкой отправились к знахарке. Она жила на соседней улице. Я побаивался, но знахарка оказалась обыкновенной старушкой и проживала в небольшой саманной хате. По заляпанному помётом двору бродили деловито квохчущие куры, а в глинобитном ободранном сараюшке с кособокой, замызганной дверью счастливо повизгивал поросёнок, набирая вес для грядущего заклания.
Знахарка пригласила нас в избу. В избе полумрак, оконные ставни закрыты. Она усадила меня на стул и стала расспрашивать, как моё имя, сколько мне лет, что мне сниться, чего я боюсь. Затем, растопив на керосинке воск и что-то нашептывая, вылила его в чашку с водой. Долго рассматривала восковую кляксу на воде и заявила, что я напуган водой.
Совершив ещё какие-то непонятные таинства, вручила бабушке бутылку с водой, заткнутую пробкой из свёрнутой газеты и наказала мне пить по столовой ложке перед сном. Бабушка заплатила ей деньги, и мы удалились восвояси. С того дня я где-то с месяц спал спокойно, а потом всё продолжилось по-старому.
Однако попытки вылечить меня с помощью народной медицины на этом не закончились. Но теперь за дело взялся дед Парфентий. Или его кто просветил, или сам он знал этот плотницкий метод лечения — неизвестно.
Он поставил меня у косяка входной двери во флигель и отметил карандашом мой рост. В том месте просверлил коловоротом отверстие диаметром около сантиметра. Затем отрезал ножницами от моего чубчика пучок волос, перевязал их ниткой и поместил в отверстие на косяке. Выстрогав из дерева аккуратную пробку, заткнул её отверстие и, тщательно зашлифовав наждачкой это место, закрасил под цвет косяка.
Но и дедовы плотницкие ухищрения не помогли, ничего после этого со мной не изменилось. Хотя как посмотреть, ведь я в конце концов годам к десяти всё же перестал вскакивать по ночам, может быть, это как раз и сработал дедов метод лечения.
Спустя много лет эта история имела продолжение. В мае 1983 года, когда я, женатый, имевший двух сыновей и работавший в Минэнерго, вдруг заболел странной болезнью. Меня поразила сильная слабость до дрожи в руках и продолжалось это почти две недели.
Врачи ничего не могли определить, все анализы были нормальные, другие обследования ничего не выявили. Потом всё прошло как бы само, как и не бывало. А в июле я с семьёй отдыхал в Волгодонске. В Шахтах к тому времени я не был уже тринадцать лет. Поэтому решили с отцом съездить на его «Москвиче» в Шахты проведать семью брата Ивана.
К тому времени дедушка и бабушка мои давно умерли (Парфентий Захарович ум. 12.10.1970 г., Елизавета Семёновна ум. 12.01.1972 г.). Наш дом, где доживали старики, продали. А флигель, в котором планировали жить дедушка с бабушкой, дедушка продал сразу, как мы переехали в Волгодонск.
Поехали мы втроём; я за рулём, отец и мать. По приезду, с ностальгической печалью в душе смотрел я на наш бывший дом, на дворик, где я провёл столько дней своего детства, на дедов сад. Впрочем, сад уже был не тот, время неумолимо — на месте старых наших деревьев выросли другие, не наши.
Хотя, не совсем — посередине участка возвышалось громадное дерево грецкого ореха, который дед сажал при моём любопытствующем присутствии в 1954 году. Дерево это уже давно плодоносило. Я, находясь на военной службе на Балтфлоте (1967 — 1970гг), получал от деда посылки с крупными вкусными орехами.
Итак, я нашёл на своём месте наш дом и дедов орех, а вот дедушкиного флигеля не было. На его месте шла стройка — фундаменты и кирпичные стены. По словам дяди Вани, флигель снесли и пустили на дрова в мае.
И вдруг я вспомнил, что в косяке двери флигеля 25 лет хранился запечатанным мой волос. И тут меня осенило, что снесли то флигель в мае, как раз тогда у меня была странная хвороба. Вот в чём дело! Я был на сто процентов уверен в мистической связи разрушения флигеля и моей болезни Уверен и сейчас. Знать, был дедов флигель одним из моих духовных корней, и вырвали его, как зуб, с болью для меня.
* * *
Лето 1954 года в разгаре. Созрела вишня, наступила вишнёвая страда, именно страда. Ведь у деда в саду было около двух десятков плодоносящих вишнёвых деревьев, и каждая вишенка должна быть сорвана с дерева и пущена в дело. Сбор вишни был кропотливым и скучным занятием. Все свободные руки бабушкой бросались на вишню. Ягоды должны быть в строгой кондиции, известной только бабушке. Потому уборка должна длиться не более двух дней.
Нас, детвору, пока не привлекали, и мы — я мои сёстры Ирина и Людмила крутились здесь же, в саду. Вишни нас не интересовали, мы уже их наелись, когда они только начали созревать. Но мы старались помогать взрослым — высыпали ягоды в ведро, да и вёдра перетаскивали, пока они не становились полными.
Полные вёдра дедушка относил на кухню, где бабушка высыпала ягоды на фанерные противни, покрывала марлей и расставляла в разные места на просушку. Потом начинался второй, самый приятный для нас этап — приготовление вишнёвого варенья. Варенье бабушка варила в большом тазу на печке в летней кухне.
И вот по всему двору и окрестностям потянулся изумительный аромат вишнёвой вкуснотищи. Не только пчёлы и осы слетались со всей округи на него, мы тоже бежали на кухню чтобы полакомиться розовой пенкой. Надо было успеть, пока она не села и не потеряла нежность и неповторимый вкус.
Ещё бабушка закрывала в банках компот — изысканное лакомство детворы и взрослых на зимние праздники. А вот дедушка ставил на подоконники трёхлитровые банки, в которых зрела его фирменная вишнёвая наливка, также незаменимая в зимних застольях. Излишки вишни дед относил на рынок. Ничего не пропадало зря.
Следом созрели абрикосы. Но этих деревьев в дедовом саду росло немного, да и рожали не каждый год. Из абрикосов бабушка также варила варенье и закрывала в банки компот. Также их сушили на таких же фанерных противнях, но косточки перед этим вытаскивали. Я любил лакомиться чуть подвяленными абрикосами. Так что возни с ними тоже было немало.
Абрикосовые косточки не выбрасывали. В период сбора урожая абрикосов по улицам посёлка разъезжал на подводе человек и скупал косточки вёдрами. Это было только в пятидесятые годы. Позже скупка почему-то прекратилась.
В то жаркое лето 1954 года дед Парфентий затеял на усадьбе большие строительные работы. К флигелю он сделал пристройку со стороны кухни, и флигель приобрёл форму буквы «Г». Внутри этой «Г» он забетонировал площадку, посередине которой росла яблоня-семеринка.
В послеобеденные часы мы, дети, в тени яблони пережидали полуденную жару — играли и даже дремали на половичках. Во дворе дед Парфентий построил довольно большой саманный сарай. Там у него хранились инструменты, и стоял столярный верстак. Под крышей устроили сеновал.

* * *
Теперь я понимаю, для чего дед затеял эти постройки. Он обустраивал своё будущее жильё. Дело в том, что отец решил обосноваться рядом с дедом и своим младшим братом Иваном. План был таков. Дедушка отделяет от своего участка 4 сотки отцу, включая старый дом. Они с бабушкой переезжают во флигель. На месте старого дома отец строит новый дом для нас.
Лето 1954 года как раз и было посвящено подготовке к реализации этого грандиозного плана. В 1954 году деду шёл 68 год, а энергии ему было не занимать. Забегая вперёд скажу, что, хотя всё было исполнено, как задумано — и участки разделили, и старый дом разобрали, и новый хороший дом построили, и потратили на это 4 года, кучу денег и свои силы, но жить нам в этом доме было не суждено. Летом 1959 года мы переехали на постоянное место жительства в Волгодонск.
Сегодня я не могу точно вспомнить, когда был снесён старый дедов дом, или ранней осенью 1954 года или весной следующего года. Сам процесс сноса я помню хорошо. Склоняюсь к тому, что осенью именно в сентябре 1954 года старый дом разобрали и заложили фундамент под новый. За лето всё подготовили — и планировки и документы, потихоньку вынесли и демонтировали всё ценное.
Для хранения всех полезных вещей и отходов дед и построил вместительный сарай. Старый дом был щитовой, поэтому всё пошло в дело — или на дрова, или на другие хозяйственные нужды.
Помню, что всю весну и лето отец чертил планировки участка и нового дома. Ведь надо было разделить дедов участок на два — один наш, другой дед Парфентий оставил за собой вместе с флигелем, где они с бабушкой хотели жить. Была какая-то проблема со срединной межой между этими участками. Прямая линия никак не получалась и пришлось в месте, где дом и флигель соседствовали, сделать ступеньку.
Старый дом служил своим жильцам верой и правдой двадцать лет. До войны в нём жили дед Парфентий, бабушка Елизавета, мой отец Пётр, мой дядька Иван и перед самой войной мой дядька Михаил. После войны обитателей осталось трое — старики и младший Иван. Михаил лейтенант погиб 3.10.1943 г. на правом берегу Днепра на печально известном Букринском плацдарме. Пётр, отец мой, как ушёл добровольцем в армию в начале июля 1941 года, так возвращался лишь на побывку и отпуск. Успел пожить в нём и я с младшей сестрёнкой Ириной.
А построили старый дом в 1934 году. Весной того года, получив земельный участок под строительство, Парфентий Захарович присмотрел в близлежащим хуторе Киреевка щитовой дом и купил его за 600 рублей. Думал, временно — разбогатеет и поставит новый. Но нет ничего долговременней, чем временное. Дом в Киреевке разобрали, перевезли в Первомайский, на Степную и собрали в самом высоком углу участка в метрах пяти от линии улицы на фундаменте из природного камня, которого было в избытке в окрестностях. В середине дома из кирпича сложили печь, вывели трубу. По задней линии печи сделали перегородку. Получилось две довольно просторные комнаты — кухня и зал. Пристроили сени, под которыми оборудовали большой погреб. Поначалу полы залили глиной, потом в зале настелили деревянный пол.
И вот наступил день, когда приступили к разборке дедушкиного дома. Я, шестилетний, стоял возле флигеля и смотрел во все глаза захватывающий спектакль разрушения дома. Мне нисколько не было его жалко, хотя я успел в нём пожить какое-то время.
Бабушка суетилась вокруг дома, как птица у которой разрушают гнездо, а она никак не может препятствовать этому. Мне было жалко бабушку. Стены разобрали, и среди куч строительного мусора осталась одна печь с высокой кирпичной трубой.
Печку разбирали не спеша, каждый кирпич аккуратно складывали в штабель, его ещё можно было пустить в дело. Вдруг мужики, разбиравшие трубу, на что-то наткнулись. В трубе нашли мёртвого голубя. Бабушка заохала, мол, вот почему печь последнюю зиму так плохо разжигалась и горела. Голубь каким-то образом упал в трубу и частично перекрыл дымоход.

* * *
Так началось «великое» строительство, длившееся почти четыре года. Фундамент заложили той же осенью, стены начали возводить весной следующего года. Кирпич тогда был в большом дефиците и дорогой, потому решили для стен использовать местный камень –песчаник, который ломали повсюду, где он выходил на поверхность. В те годы из кирпича дома почти не строили — в основном из камня и популярного в то время шлакобетона. Строили также из саманных самодельных кирпичей или глинобитные.
Разумеется, каждый материал имел свои плюсы и минусы. Дома из камня стоят долго, думаю, что столетия, если сложены хорошо, но они холодные. В условиях Восточного Донбасса, где много камня, они ещё приемлемы по цене.
Помню, как отец закупил много негашёной извести. Для её гашения во дворе за домом вырыли большую яму. Засыпали туда известь и сверху плотно закрыли досками и рубероидом. Видимо, использовали для приготовления раствора для кладки стен, штукатурных работ и побелки. И нужен был лес, много леса, так отец с дедом называли пиломатериалы — доски, брусья.
Отец, видимо, выписал лесоматериалы у себя на работе, и мы с ним ходили на пилораму. Помню, что шли долго по ж/д путям. Вокруг были какие-то грязные, бугристые, кривые улочки из вросших в землю глинобитных домишек. Это был старый район бывшего хутора Власовка, пользующийся дурной славой.
Поэтому, для безопасности отец взял с собой меня. Мне, почти семилетнему, было интересно и приятно шагать рядом с отцом, хотя страшновато, но я был не один.
Ещё одно захватывающее путешествие мы совершили с отцом во благо возведения нашего дома. У отца, видимо, не хватало средств на строительство, и он старался найти способ сократить расходы. Крышу дома покрыли листовым железом — очень дорогой материал по тем временам и требовал соответствующего ухода.
А вот крышу сеней отец придумал покрыть более дешёвым способом. На работе он выписал какие-то списанные железные баки. Там же он их разделал на листовой металл и выровнял. Получились листы толщиной около 3 мм.
Взял на электростанции конную телегу без возничего, погрузил металл, посадил меня на облучок, и мы вдвоём выехали из нашего посёлка на Первомайский. Причём, отец выбрал не прямой путь, по которому мы обычно ездили, а по пустынной грунтовке вокруг всех этих шахтёрских посёлков. Возможно, он не хотел, чтобы знакомые его увидели в роли возничего телеги. Ведь не будешь же каждому объяснять ситуацию.
Лошадь доходяга плелась еле-еле, да и груз был немалый. Если прямой путь был около 4-х километров, то наш окольный — раза в два длиннее. Я быстро насытился экзотикой езды на конной тяге, хотя был несказанно рад, когда меня отец взял с собой.
Телега была, разумеется не на резиновом году, и я быстро отбил свою тощую задницу на облучке рядом с отцом. Скорость нашего продвижения меня угнетала. Иногда я даже спрыгивал с телеги и шёл рядом, не напрягаясь.
Окончательно меня добила свалка отходов мясокомбината, которую нам пришлось пересекать, ибо дорога проходила как раз через неё. Кругом были кучи костей с чёрными пятнами запёкшейся плоти, от одного вида которых кровь леденела в моих жилах.
Громадные разноцветные мухи, число которых — тьма, как валькирии, с угрожающим гулом проносились над нами. Вонь стояла страшная, меня начало мутить. Отец пришпорил лошадь. Бедная кобыла, небось, сама не в себе от страха при виде такого ужаса, ускорила шаг, но не настолько, чтобы быстро проскочить это гиблое место.
Так плелись мы часа три, пока не добрались до места. Мне же показалось, что мы ехали вечность. Для меня это было тяжёлым, не побоюсь сказать, жизненным испытанием. Я узнал, что в жизни не всегда получается быстро передвигаться на комфортабельных автобусах, наслаждаться ароматом и вкусом пенки бабушкиного вишнёвого варенья, бывает и такое, что привелось испытать во время того памятного для меня путешествия.
Думаю, что всеми подготовительными и строительными работами управлял дедушка. Да и дядя Ваня не так давно закончил строительство своего дома. Они решали что, сколько и когда закупать и заказывать. Дедушка опытный плотник и сам кое-что делал, и знал кого нанимать контролировал выполнение. Также и дядя Ваня, столяр — профессионал, только его касались окна, двери — столярка. Отец в строительстве был профаном, зато прекрасным снабженцем и организатором.
После того, как быстро возвели стены и закрыли крышу, стройка затормозилась. В целях экономии денег старались всё делать своими руками. Тем более, отец и дядя Ваня целыми днями находились на работе. Были среди них какие-то трения. Похоже, бесплатно даже близкие родственники помогать отцу особым желанием не горели.
Я не знаю сколько шло денег на строительство дома, но помню, что отец брал ссуду 5000 руб. (после реформы 1961 г. — 500 руб) на предприятии, а через год мать просила в долг у брата Гриши (Григорий Алексеевич Садовский 15.02.1921 — 7.02.1964), который работал в Певеке механиком шахты, 2000 руб. Раз просили в долг, значит денег не хватало. По тем временам это были довольно большие деньги, и ссуду, и долг выплачивали долго.
Мне частенько приходилось слышать, как отец с матерью в разговорах упоминали ссуду. Заработок отца тогда состоял из оклада начальника смены 1200 дореформенных рублей и премии 20 процентов за безаварийную работу.
Как я выше уже писал, семья наша во время стройки отказывала себе во многих вещах. Конечно, питались мы хорошо, но игрушками и сладостями нас с Ириной не баловали, а книги я выбивал, что называется, с боем. Последующие годы вся наша жизнь у дедушки вращалась вокруг строительства нового дома, в котором мы так и не пожили.

* * *
Со временем я познакомился с мальчишками из соседних по нашей улице домов. Обычно мы собирались у родника в неглубокой балке, по которой бежал ручей, вытекающий из дедушкиной усадьбы.
Родник, кем-то старательно обрамлённый невысокой кольцевой каменной кладкой находился чуть выше ручья. Чистая прозрачная водичка скапливалась внутри и, переливаясь через небольшой порожек, стекала к ручью. Вода в роднике, хоть и сладковатая на вкус, но кристально чистая и холодная, вполне подходила для питья.
Место вокруг родника мягким изумрудным ковром устилала чистая, густая трава, на которой было приятно сидеть и даже валяться, что мы и делали, болтая на разные темы. Слева от нас ведущая от нашей улицы тропинка спускалась в балку, пересекала ручей по бревенчатому мостику и, поднявшись по противоположному склону балки, уходила на соседнюю улицу.
Некоторые прохожие, идущие с сумками из магазинов рабочего посёлка, завидев нашу древнегреческую идиллию, останавливались возле нас, чтобы перевести дух и попить воды из родника перед подъёмом на противоположный склон балки.
Для меня было удивительно, что почти все они, вглядевшись в наши лица, находили среди ребят знакомых и расспрашивали о здоровье их родных и передавали приветы.
А вид с нашего пригорка возле родника был впечатляющим. Ниже по течению подпитанный множеством родников ручей разливался, и вся долинка его отсвечивала серебристыми проблесками на ярко-зелёной скатерти подтопленного луга. Хоть и красиво на вид, но этих топких мест мы опасались. Ещё дальше наш ручей, по сути уже маленькая речушка, сжатый с обеих сторон довольно высокими и крутыми берегами правым притоком впадал в речку Кадамовку.
Для чего я это всё так подробно расписываю? Да потому, что сейчас этой красоты уже не существует, и я, быть может, единственный живой пока ещё человек, помнящий и способный оставить хоть какую-то память об этом некогда чудесном местечке. Теперь там болотистое загаженной отходами человеческой деятельности, неприглядное место.
Впрочем, именно с этого места началась ещё одна, памятная для меня, история. Ведь изгородь усадьбы моего дедушки Парфентия как раз проходила в этом месте. Вернее, самой изгороди, как таковой, не существовало, была лишь живая непролазная стена, образованная кустарником и порослью дикого абрикоса (жердёлы). Нормальный человек сквозь неё не полезет. А за изгородью виднелись деревья дедова вишнёвого сада, усыпанные созревающими ягодами.
Кому-то из ребят, сидящих у родника захотелось вишни, ну и я, добрая душа, великодушно предложил ребятам пробраться в мой, заметьте, сад и полакомиться вишней. Ну раз хозяин предлагает, как тут отказаться, чтобы его не оскорбить? А я про себя думаю, что у деда, мол, не убудет, вон её сколько висит, замучишься ещё собирать. Преодолев с царапинами на руках и ногах ограду, накинулись на вишню.
Дед же, старый вояка русско-германской, заметив набег на его владения, потихоньку обошёл нас со стороны ручья, тем самым отрезав нам путь отхода, и с палкой в руках бросился на нас. А нам, что — только уносить ноги и как можно скорее. Рванули вверх к домам, больше некуда.
Весь в ярости дед уже почти догнал меня, но я вовремя вслед за остальными перепрыгнул низкий дедов штакетник, который он специально держал для подвоза угля. Прыгнуть через штакетник дед не отважился, а мы уже на улице — нейтральной территории. Обмениваясь впечатлениями, вернулись к роднику.
Ребятам хорошо — они смеются, вспоминая происшествие. А мне то как быть? Хоть не возвращайся домой. Уж время обеда подошло, и ребята разошлись по домам, а я сижу. Смотрю, бабушка моя Елизавета по тропинке спускается к роднику. «Пошли Юрик, — говорит, — дед тебя не тронет. Я уже ему, старому дураку, дала чертей. Вишню детям пожалел…». «Какая у меня бабушка хорошая — добрая и умная, — с благодарностью подумал я».
Дед Парфентий, и без того неразговорчивый, весь день не проронил ни слова. Обиделся на меня, а разобраться со мной бабушка не позволила.
Вечером пришёл с работы дядя Ваня. Узнав о моём коварном предательстве, он долго смеялся, называя меня Андрием, приведшим шляхтичей во владения Тараса Бульбы. Так он назвал деда Парфентия. О настоящем Тарасе Бульбе и его сыне Андрии я узнаю много позже. А дядька мой, любитель читать, был, видимо, под впечатлением только что прочитанной им знаменитой повести Николая Гоголя. А здесь и я — живое воплощение Андрия

* * *
Зимой 1954—55 года старого дома уже не было, поэтому дедушка и бабушка жили во флигеле. Я ещё в школу не ходил, потому меня родители иногда оставляли у дедушки, и я несколько дней проводил во флигеле. Я был не против, но вот ночёвки мне давались с трудом.
Спал я на большой кровати с дедушкой и бабушкой. Места хватало, но старики так натапливали печь, что мне было невыносимо жарко, не привык я спать в такой жаре. И ещё я не переносил кромешную темноту, царящую в комнате. Все окна плотно закрывались ставнями, темень, хоть глаз коли.
Зато, когда мы укладывались спать, дедушка по моей просьбе долго рассказывал всякие интересные истории из своей жизни. Особенно меня интересовали его рассказы об его участии в первой мировой войне. Многое я забыл, но что запомнил, о том написал и выложил в Интернете. Бабушка тоже внимательно слушала рассказы деда и, если он что-то говорил не так, она его поправляла или дополняла.
Видимо, благодаря моему любопытству и интересу, они вспоминали давно минувшие годы своей молодости, хотя, разумеется, они не могли рассказывать мне всего. Мал я ещё был, чтобы понять взрослую жизнь.
Днём я сидел во флигеле один. На дворе было холодно и снежно, и выходить из тёплого уютного флигеля не хотелось, да меня, видимо, и не выпускали на двор. Я устраивался за столиком перед окном, выходящим на улицу. Рисовал, фантазировал и смотрел в окошко на скучную занесённую снегом улицу, поджидая прохожих. Они появлялись редко, пробираясь по узенькой натоптанной тропинке среди непролазных сугробов.
Особый интерес, разумеется, у меня вызывали дети. Правда, они появлялись перед моим окном гораздо реже взрослых. Я пытался узнавать в них своих летних знакомых, с которыми я собирал чабрец на Троицу на горке возле Сидоровского става или сидел у родника в балке. Попробуй узнай, если они все, как один, в заношенных пальтишко или в фуфаечках, в ушанках, завязанных на бороде, перетянутые шарфами и в валенках.
Но вот одного узнал. Это Петька Кожевников, он старше меня на год, но деловой и ушлый не по годам. Живёт он с матерью и старшим братом. Ещё летом, заприметив меня во дворе, он стал приходить к нашим воротам, пока его дед не засёк и не пригласил во двор. Так мы познакомились. Как-то я нанёс ответный визит и понял, что живут они неважно. Во дворе осевшая с кривым окнами мазанка, сам двор завален каким старьём, досками и железками.
Судя по тому, что Петька с трудом тащит с собой «козла», он идёт кататься с горки. «Козёл» это такая железная штуковина, на которой можно кататься по снегу.
Он согнут из длинного круглого металлического стержня диаметром до 15 мм. Вначале его сгибают пополам параллельно на расстоянии полметра. Посередине получается овал. Затем отгибают свободные концы под углом около восьмидесяти градусов, это будут полозья. Сгибы плавные, как носы у санок. Задние концы полозьев отгибаются вверх. Вот и готов замечательный «козёл».
Становишься ногами на полозья, руками держишься за верхний овальный сгиб и можешь ехать. Я сам впервые увидел такой аппарат в ту зиму 1954 года и больше нигде и никогда подобное устройство не встречал.
Горка находилась за участком дяди Вани. Она хоть не высокая, зато длинная. Я видел сквозь штакетник забора, как там катались ребята, кто постарше — вот на таких «козлах», остальные на санках.
Как-то от скуки мне захотелось узнать, что находится на дедовом шкафу. Я приставил табуретку и, взобравшись на неё, пошарил руками. Нащупал какие-то книжки и забрал их вниз. Неплохая добыча — две книжки!
Одна странная книга, в которой более половины слов были нерусскими. На обложке я прочитал «Латинский язык». Что это за язык такой, и почему эта книга оказалась у дедушки? Я схватил книжку и побежал на кухню, где у печки возилась бабушка. Я показал ей книгу и хотел спросить, что это за книга, но осёкся.
Бабушка, увидев книгу, изменилась в лице и присела на скамейку. Она, как бы не замечала меня и с тоской смотрела на книгу. Потом вытерла концом повязанного ситцевого платка слезинки, появившиеся на морщинках под глазами, и я впервые услышал историю Михаила, её родного сыночка и моего дяди. А книга принадлежала Михаилу, по ней он, студент ветеринарного факультета Новочеркасского сельхозинститута, изучал латинский язык.
Другая книжка, тонкая без обложки меня заинтересовала, потому что в ней были любопытные военные картинки. Читал я ещё неважно, только что закончил читать «Букварь для взрослых», по которому я научился читать. Эта книжка была мне явно не по возрасту и трудна для чтения. Тем не менее, сидя за столиком перед окошком, от скуки я попробовал читать и так увлёкся, что потихоньку одолел целый рассказ.
Это был рассказ о войне, не всё мне было ясно, но суть я понял. В нём описывалось, как один мальчишка Ваня тайком подсыпал песок в ствол немецкого танка «Тигр», и при выстреле ствол разорвало. Читал я вслух медленно, потому другие рассказы я читал во время следующих приездов.
Помнится ещё рассказ, в котором два советских бойца в тылу немцев вышли на канатную дорогу, по которой немцы транспортировали тюки с продовольствием и боеприпасами.
Автором этих увлекательных рассказов о войне оказался замечательный детский писатель, фронтовой журналист Николай Владимирович Богданов (05.03.1906 — 21.11.1989), а книга называется «Рассказы о войне». Он написал много других интересных книг для детей, но сейчас (2020 г.), к сожалению, их практически не читают.