Летят стрижи. III. Шахты. Годы 1955-1959

                Летят стрижи.III. Шахты.Годы 1955-1959
               
               
               
                Первый раз в  первый класс. Год 1955


     Вот и наступил 1955 год. В этом году я, наконец-то, пойду в школу. Стать школьником мне, безусловно, хотелось, как, впрочем, и большинству дошколят, но не думайте, что я так страстно мечтал учиться, отнюдь. Просто мне надоело быть сопливым дошкольником, надоело сидеть дома, когда все нормальные пацаны в школе. Школа и во дворе давала статус, ты уже не просто глупая малышня с зелёными соплями под носом, а школьник.     Это совсем другие разговоры и дела. А форма школьная, одна фуражка с лайковым козырьком и кокардой Минпроса на околыше, да ремень с бронзовой бляхой — почти солдатский прикид — чего стоят.

     Вот у нас во дворе, к примеру, кто верховодил? Вовка Шендаков, по кличке Шендак. Он что, был сильнее всех? — нет, были не слабее, или в игре лучше всех? — нет, были не хуже, или он быстрее всех бегал? — отнюдь. Просто он был старше всех на год и уже ходил в школу, словом, авторитет.Вы скажете, а научиться читать, считать, писать? Читать я мало помалу поднаторел за год до школы на «Букваре для взрослых» 1954 года, который мне так вовремя купили родители. Об этом рассказано выше.
     Да и считал я перед школой уже до ста. А вот писать да, я не умел, если не принимать в серьёз, мои каракули из прыгающих в разные стороны печатных букв. Но тогда главным для меня было научиться читать книги, а писать оные я пока не помышлял, но скоро, скоро…
     Чтобы не возвращаться к этому, сразу поведаю о школе, где мне предстояло начать учёбу. Средняя школа №32 г. Шахты находилась и до сих пор, слава богу, благоденствует на том же месте — в посёлке Шахтинской электростанции буквально в двух шагах от моего дома, а точнее в полста метрах от двери до двери. Как видите, лучше не придумаешь.
     Двухэтажное здание школы, буквой «П», внутри просторное и светлое, построено в начале тридцатых годов, как, впрочем, и весь наш чудо-посёлок. Двор школы небольшой, но весь, за исключением газонов и клумб, заасфальтирован и огорожен красивой изгородью из высоких металлических пик. Пики те, хоть и были декоративные, но, ни в чём не уступая настоящим, немилосердно драли ноги и одежду, когда у нас почему-то возникала острая потребность преодолеть указанную изгородь.
     Первый мой визит в школу на правах школьника состоялся ещё в июне. Привела меня, разумеется, мама, на школьный праздник последнего звонка. Мы, ещё даже не первоклассники, играя роль вступающих в школу, были наряду с десятиклассниками, покидающими её, главными героями праздника, апофеозом которого стало совместное фотографирование.На сохранившемся до сего дня фото, «увековечены» мы, первоклашки, и выпускники 1955 года, а также школьная верхушка в лице директора и завуча. На снимке, к моему глубокому сожалению, отсутствует моя первая и любимая учительница Богачёва Мария Михайловна.
     Вы спросите, мол, почему к сожалению. Да потому, что у меня не осталось ни одного её фото, просто их, таких фото, не было совсем. За четыре года мы, наш класс, почему-то ни разу не удосужились сфотографироваться всем классом с учительницей! А на этом единственном фото её нет.Зато на нём присутствуют её два сына — младший Борис — первоклассник и старший — выпускник. А теперь вопрос: «Почему учительница не сфотографировалась со своим классом и, даже, с двумя своими сыновьями?» Она была просто обязана это сделать. Ответа нет.
Вероятно, она, по каким-то причинам, просто не присутствовала на празднике последнего звонка с участием её двух сыновей, а возможно, в этом кроется какая-то тайна. Человек почему-то не хотел фотографироваться. Но всё то, о чём я рассказал нисколько не умаляет светлую память о ней, как о моей самой лучшей учительнице за всё время учёбы в школе.

* * *
     Всё лето меня собирали в первый класс. Покупали книжки, тетрадки, тетрадь для рисования, прописи, карандаши простые и цветные, пенал, чернильницу-невыливайку, ручки и перья к ним, ну и портфель, разумеется. Но главное для меня была, конечно, форма. Но её то как раз решили не покупать в связи с дефицитом семейного бюджета.Мать, набрав в магазине шерстяной ткани (тогда синтетики не было и в помине) тёмно-фиолетового цвета, пошила мне форменные брюки и гимнастёрку. Причём на гимнастёрке пришила металлические пуговицы со школьным вензелем. К этому прикупили ещё ремень с такой же бляхой. Фуражку не стали покупать, видимо, дорогая была.
     Также, мать сшила мешочек на шнурке для чернильницы — обязательный элемент экипировки каждого младшего школьника 50-ых годов. Ещё была одна самодельная мелочь, без которой первоклашке жить было тяжело, и зная это, учительница требовала обязательного её наличия — это перочистка.Изготавливалась она просто. Из тёмной х\б ткани вырезались несколько кружком уменьшающегося диаметра, которые потом сшивались по центру вместе с пуговицей. Вот вам и перочистка. Её штатное место было в пенале, где хранились ручки, перья, карандаши простые и ластик.


     Как выше сказано, школа моя находилась в двух шагах от дома. Но, видимо, в школе уже не хватало места, и первого сентября 1955 года мы начали учёбу в аудитории энерготехникума, расположенного в посёлке довольно далёко от школы и от моего дома.Нашему 1-ому «А» классу выделили аудиторию на втором этаже, 1-ому «Б» — на первом. У нас имелся отдельный вход и свой гардероб, поэтому мы никак не встречались со студентами техникума. Классные комнаты были обычными — три ряда маленьких двухместных парт, стол и стул для учительницы, грифельная доска.

     Что интересно, через восемь лет я снова появлюсь в этой комнате. Именно здесь в июле 1963 года я буду сдавать вступительный экзамен по письменной математике и поступлю в техникум, несмотря на сумасшедший конкурс. И потом буду заниматься в этой комнате, так как эта комната станет специализированным кабинетом по курсу технологии металлов. Как в жизни бывает всё связано и перемешано во времени!
     Но это будет много позже, а 1 сентября 1955 года состоялась моя первая встреча с учительницей. Вот она вошла в класс. По девичьи стройная брюнетка, с пышными чёрными волосами, в шоколадного цвета юбке и крепдешиновой блузке «кофе с молоком». Разумеется, это я сейчас стараюсь воспроизвести её портрет по уже довольно блеклой картинке, сохранившейся в моей памяти.Тогда, конечно, я её только сфотографировал глазами, и образ её мне пришёлся по душе. А со временем, которое я проводил в классе, постоянно за ней наблюдая, она в моём восприятии неизменно росла, достигнув очень высокой ступени моей мамы и превращаясь в мою персональную богиню.
     Она была уже не совсем молода, но, видимо, понимая что я её боготворю, великодушно мне позволяла это и, видимо стараясь соответствовать, относилась ко мне очень хорошо, тем более своими первыми успехами в учёбе и общей подготовкой я не давал повода относиться ко мне иначе. Впрочем, она со всеми было добра и ласкова. Не могу вспомнить, чтобы она кого-то ругала или даже кричала.
Выше я говорил, что в её, или скажем так, в нашем классе начал учиться её младший сын Борис. Он особо не блистал в учёбе, и она к нему относилась строго и требовала даже больше, чем с остальных. И ещё она старалась, чтобы мы с Борисом подружились, видя во мне вполне положительную персону.

     У Марии Михайловны был старший сын, который закончил в том же, 1955 году среднюю школу. То есть ему было 16 лет и родился он в 1938 — 39 году. Отсюда Мария Михайловна, видимо, родилась в 1918—20 году, и в 1955 году ей было около 35 лет.Мне, конечно, доподлинно не известна история жизни моей учительницы, но общеизвестным фактом было то, что первый сын, родившийся до войны у неё был от первого мужа, а Борис от второго.Возможно, что её первый муж погиб на фронте. Отец Бориса был значительно старше матери и работал механиком на шахте. Борис, как говорят, был вылитый отец. Зато старший сын Марии Михайловны, унаследовав красоту матери, был симпатичным брюнетом.

* * *

     Прошёл первый день в школе — знакомства, всё необычно, страшновато, непонятно. Мы, первоклассники притихшие, можно даже сказать, ошарашенные, но пока всё интересно. А главное, мы, теперь тоже школьники.  Как-то в Интернете мне попалось фото какого-то московского первого класса под названием «1 сентября 1955 года». Господи, ну как мы были похожи, я даже отыскал самого себя и своих друзей на этом фото. Стриженные на лысо, в новой мешковато сидящей форме, выжидающе смотрящие на учительницу.

     На следующий день начались школьные будни. Учиться писать начали простыми карандашами в тетрадках, специально разлинованных для первого класса. Ставили точки, рисовали палочки, крючочки, палочки объединяли с крючочками. Это я так назвал «крючочки», а по научному крючочек этот «овал», его величество «Овал» — краеугольный камень каллиграфии и красивого почерка.
Карандашом нарисовать правильный овал ещё пол беды, а вот вывести его проклятого пером, когда нужно с утолщения перейти на «волос», не фунт изюма. Так нас учили не просто писать, а писать красиво и даже каллиграфически, и это будет продолжаться не год, и не два, а все четыре года начальной школы. Появится предмет «Чистописание», а к нему специальная тетрадь-учебник с названием «Прописи».
     Благодаря тому, что до школы я много рисовал, у меня всё получалось ровненько и красиво, но быстро наскучило. Ладно в школе, так задавали урок ещё на дом, что особенно меня тяготило.Проблемы начались с переходом на перьевую ручку и чернила. Это была сплошная нервотрёпка. Здесь уже владеть пером было недостаточно, требовалось быть очень аккуратным. Чуть зазевался, глядь, а у тебя с пера капелька чернил соскочила на тетрадь. Получай, друг, кляксу! И что теперь делать? Хорошую оценку с ней не получишь — надо удалять. А это тоже целое искусство.Или же вовремя не промокнул написанное и случайно размазал. Обидно до соплей, хоть переписывай всё заново. И переписывал со слезами, родители заставляли. А вообще, письмо перьевой ручкой это целое ремесло с теорией, практикой и специальными принадлежностями.

     Писали чернилами фиолетового цвета, разведёнными на воде из специального чернильного порошка. Попадались хорошие чернила, буквы получались тёмно-фиолетовые, а когда просыхали, на них появлялись золотистые блёстки. Такими чернилами я любил писать. Попадались светло-фиолетовые и, хуже нет, водянистые.
В ученических тетрадях разрешалось писать только фиолетовыми чернилами. Красными чернилами учителя ставили оценки. Перьевая ручка представляла из себя деревянный круглый стержень, обычно, красного, зелёного или синего цвета, на конце которого насажен металлический держатель стального пера.
     Продавались несколько видов стальных перьев для письма. Школьникам разрешались три вида пера, причём первоклассникам только перо ученическое.
А вот перо под названием «уточка» категорически запрещалось использовать в младших классах. Писать им было легко, но «волосяные» части букв им вывести было невозможно, то есть буквы получались одной толщины.
     Тетради, как и чернила, попадались разные. В одних бумага была вощёная, по ней перо ходило легко, особенно на овалах, а были тетради с ворсистой бумагой. Тогда это было просто беда — ворсинки цеплялись за перо и оставляли следы на бумаге. Перо надо было постоянно чистить. Для этого каждый ученик обязан был иметь собственную перочистку, о которой рассказано выше.

     В каждую тетрадь вкладывался лист, обычно розовой, промокательной бумаги — промокашка. Когда пишешь, то промокашка подкладывалась на бумагу под руку.
У каждого ученика на уроке должна быть собственная чернильница-невыливайка. Насколько я помню, у нас продавались три вида чернильниц — пластмассовая, и два вида керамических. Пластмассовая самая дешёвая и неудобная. Она была легкой и потому неустойчивой, часто падала с парты.Керамические чернильницы эмалированные белого цвета, как маленькие унитазы, тяжёлые и устойчивые. Носили их в школу в специально сшитых мешочках на тесёмке, которая привязывалась к портфелю. Чернильницы теряли, разбивали, из «невыливаек» умудрялись всё-таки вылить чернила и измазаться. Как говорится, и смех и грех.

* * *
На уроках чтения я за неделю прочитал весь букварь и начал скучать. Учительница, поняв, что я уже читаю свободно, меня не трогала, а с третьей четверти, когда ей надо было отлучиться, сажала меня за свой стол и я читал вслух книжку. Конечно, я был горд, и хвалился отцу и матери, как я был учителем.
Кстати, наша учительница, Мария Михайловна Богачёва, сама, видимо, обожая читать книги, старалась и нам почитать вслух, выкраивая для этого минут десять — пятнадцать на уроке чтения. Она подбирала для этого интересные детские книги, и мы, затаив дыхание, с упоением были готовы слушать её бесконечно.
Уж как мы любили переменки, но если она читала нам книгу, и внезапно на самом интересном месте раздавался звонок, возвещающий об окончании урока, мы дружно требовали читать дальше. Она, однако, с милой улыбкой закрывала книгу, обещая продолжить чтение на следующий день. Так наша замечательная учительница приобщала нас к чтению книг.
Запомнилась одна книга, которую мы читали с учительницей на протяжении всего второго класса — «Козетта». Эта книжка, наряду с тем, что она просто интересная и захватывающая, меня привлекала тайной человека (Жан Вольжан), который ни с того ни с сего пожалел униженную бедную девочку и начал ей помогать.
Чувствовалось, что за этим кроется какая-то таинственная и жутко интересная история. Ведь мы не знали, что «Козетта» это всего лишь адаптированный для детей, как, впрочем, и «Гаврош», отрывок из грандиозного литературного полотна «Отверженные».
Этот роман ВиктОра Гюго будет мной прочитан в довольно зрелом возрасте, и только тогда для меня откроется, наконец, многолетняя тайна Козетты и Гавроша. А после прочтения «Человека, который смеётся» для меня не стало в мире писателя лучше, чем Гюго.
На арифметике для меня также всё было просто, словом, учился я без особого труда, что скажется на моей учёбе в будущем, когда от меня потребуется приложение значительных усилия, чтобы оставаться одним из лучших в классе.

* * *
Не помню, водил ли меня кто-нибудь в школу, но из школы я точно возвращался без сопровождающих. Вот прозвенел звонок, закончился последний урок, и мы, собрав впопыхах портфели, ошалев от радости, вылетаем на улицу. Начало октября, ещё тепло и сухо. Мне хочется побыстрее попасть домой, пообедать — и во двор гулять с пацанами.
Но я заранее знаю, что этому желанию сбыться не суждено — у меня впереди долгий путь домой. Ещё выскакивая из школьных дверей, я мечтаю быстро добраться домой, но стоит мне сделать пару шагов и повести глазами вокруг, как окружающий мир меня захватывал в плен.
Напротив школы, как назло, пожарные выкатили из гаража ярко красные пожарные машины и разложили на асфальте длиннющие пожарные рукава. Разве мимо этого пройдёт равнодушно нормальный пацан? Нет, ну если, конечно, закрыть глаза и отвернуться, да и уши, не помешало бы, крепко заткнуть указательными пальцами.
И не один я такой, несколько зевак с портфелями в руках, позабыв всё на свете, любуются неотразимым видом надраенных до блеска машин и забавной суетой пожарных.
Даже несколько падких на яркие зрелища девчонок скромно стоят в сторонке, делая вид, что их совершенно не интересует происходящее, они просто остановились и болтают о своём.
Кто-то прикосновением руки к моему плечу спускает меня с небес на грешную землю.
— Юра, уже прошло полчаса, как закончились уроки! Тебя дома, небось, мама ждёт, беспокоится. Беги быстрее домой!
Я поднимаю голову. Да это же моя учительница, Мария Михайловна! Какая она добрая! Спасибо ей, она меня спасла. Если бы не она, я бы застрял здесь, пока машины бы не заехали в гараж.
И я продолжаю путь. Сегодня день какой-то ненормальный. Вот, пожалуйста, полюбуйтесь! У маленького фонтана, что в сквере напротив конторы электростанции ребятня обступила Пашу-дурочка. Что-то он им там рассказывает.
Паша это поселковый помешанный. В ту пору почти в каждом населённом пункте были свои сумасшедшие. В посёлке электростанции их было даже трое — кроме Паши, был помешанный на войне Лёня и молодая женщина Маша. В посёлке их хорошо знали, относились к ним хорошо, никто их не обижал, подкармливали.
А вот досаждали им дети, будучи сами не намного умнее. Правда, поселковые сумасшедшие и сами были не прочь пообщаться с детьми, ибо нормальные взрослые с ними разговоров не заводили и слушать их бредни не желали. Дети же, напротив, разговаривали с ними, слушали их вздор, но, опять же не от большого ума, безжалостно надсмехались.

* * *
У каждого из них была своя история, которую в посёлке все знали. Особо романтико-трагической историей славился Паша. До войны Паша, голубоглазый, светловолосый, кудрявый красавец, покорял сердца всех красавиц посёлка. Однако, неотразимый внешний вид являлся не единственным его достоинством.
Паша обладал великолепной математической памятью, природным даром финансиста и работал финансовым директором электростанции. Рассказывали, что он помнил все финансовые цифры и проводки за всё время своей работы.
И вот как-то он связался с красивой женщиной, которую очень сильно полюбил. Ради неё он пошёл на финансовую аферу и попался. Его осудили и посадили на довольно большой срок. В те годы с этим было очень строго, многие аферисты попадали даже под «вышку». Когда он вернулся из заключения, то женщины своей, естественно, не нашёл. Словом, потерял в жизни всё — и работу, и семью и любовь. На этой, похоже, почве он свихнулся.
Лёня–дурачок был проще. Он расхаживал по посёлку в галифе и гимнастёрке, с собой носил подобие ружья, похожее на Мишкино ружьё, выструганное дедом, но по размерам, как настоящее. Он маршировал, отдавал приказы и сам их выполнял. Дети с ним разговаривали редко, а просто смотрели на его упражнения с ружьём, как на представление.
А вот Маша это совсем другая статья, и занимала она не детей, а женщин, потому что ей было не больше двадцати лет, и была она, хоть и дурочка, но недурна собой, не смотря на то, что одевалась с чужого плеча, а глаза и брови не подводила, кудри не завивала.
По этой же причине она возбуждала интерес у молодых парней. Её вегетативная бабья природа брала своё, потому ходила по посёлку она с таким видом и осанкой, будто на ней не старые платья, а самый модный прикид. Вот это как раз и занимало головки женщин и возбуждало поселковых «мачо». Оказывается, можно привлекать мужчин не только гардеробом.
Но вернёмся к фонтанчику, возле которого витийствовал Паша. Ну как тут пройти мимо? Не каждый день выпадает удача Пашу послушать. Когда я слушаю Пашу и смотрю на него, мне начинает казаться, что ни какой он не дурачок, а просто прикидывается, а нас считает за дурачков. Быть может, он ведает то, о чём мы вряд ли догадываемся и даже не подозреваем, потому он нас, дурачков, жалеет как-то по- своему.

* * *
Но надо спешить домой, а то мать забеспокоится и выйдет навстречу, как было уже не раз. А я ещё половину пути не прошёл. Возле «гадючника» как раз половина пути. Так называют в посёлке ресторан — не ресторан, расположенный в подвальном помещении общежития энерготехникума. Днём там тихо, можно идти мимо, не опасаясь. А вот вечером место это лучше обойти стороной. Потому то деятельность заведения этого пресекли на корню, не дав ему остепенится.
Я иду между домами по тропинке петляющей среди угольных ящиков, а из головы у меня не выходит Паша. Мне кажется, что если бы он постригся и оделся в чистое, его никто не отличил от остальных.
Он был бы даже лучше остальных, потому что, как я слышал из разговора наших соседок по квартире, Паша никогда никому не грубит, матерного слова от него не услышишь, и знает наизусть тысячу разных стихов. А женщинам почему-то нравится, когда мужчина рассказывает стихи. Эх! Какой человек зря пропадает…
Не успел я додумать эту мысль, как получил сильнейший удар в лоб, отбросивший меня назад так, что я едва удержался на ногах. Я ничего не понял, вокруг не было ни души. Кто мог это сделать? Попробовал лоб и нащупал довольно большую ссадину на вмиг выросшей шишке.
И только теперь я понял что произошло. Впереди возвышался громадный тополь. Неужели… Тропинка изящно обогнула дерево, а я, значит, столь глубоко погружённый в свои мысли, пошёл прямо и заработал от тополя чувствительный щелбан, да ещё на самом видном месте, как у индианки.
Дома, разумеется, охи и ахи. Мать не поверила ни одному моему слову. А не поверил никто, ни отец, ни соседки. Отец увещевал меня: «Ну признайся, Юрка! Ругать не буду, обещаю, просто я не люблю, когда так тупо врут».
Соседки, правда, не верили молча, просто хитро улыбались, мол, давай–давай, Юрик, расскажи нам ещё сказочку — не такие уж мы простофили. И потом, когда прошло время, и вспоминали со смехом этот случай, а я вновь пытался доказать свою правоту, не верили всё равно, потому что, говорили, мол, быть такого не может. Но ведь это же произошло на самом деле, получается, что я должен был наврать, чтобы мне поверили. Вот как бывает!
После школы я обедал и меня отпускали гулять до трёх часов. Я гулял, но то, что мне надо делать домашние уроки, висело на душе камнем. А здесь ещё мои дворовые друзья и одноклассники повадились готовить уроки сразу после занятий в школе. И каково было мне играть с ними, когда они, счастливчики, домашнее задание уже выполнили, а мне это ещё предстоит?

Домашние уроки я готовил весьма обстоятельно, старался писать аккуратно и красиво, чтобы самому было приятно. Если допускал ошибку в упражнении, то настроение у меня падало. Мать подходила и советовала слово это переписать заново, но я понимал, что пятёрку я уже не получу. Иногда я, скрепя сердце, переписывал всё упражнение и если снова делал ошибку, то это была трагедия.
И вообще, для полноты картины признаюсь честно, что выполнение домашних заданий в школе мне попортило много крови, особенно в младших классах.

* * *
Посёлок электростанции в те годы находился на апогее своего расцвета. Пройдёт ещё каких-то пять — шесть лет и это чудо благоустройства, снабжения и культуры покатится вниз без остановки.
В этом посёлке присутствовало всё необходимое для благополучной по тем временам жизни его обитателей. Один парк культуры и отдыха чего стоил. Два работающих всё лето фонтана, танцплощадка с духовым оркестром по вечерам, ухоженный теннисный корт, два ларька со столиками и пивной бар, летний кинотеатр, стадион с трибунами, подсобными помещениями и тиром, наконец, памятник Ленину на центральной аллее.
По всему парку прогулочные аллеи, а центре громадные цветники. Везде чистота, всё ухожено. На территории парка проложена система труб для полива насаждений.
И в самом посёлке дело обстояло не хуже — санчасть, баня, дом культуры с кинозалом на 400 мест и громадной библиотекой, школа, ясли, детсад, магазины, столовая. Все улицы и тротуары покрыты асфальтом.
Разумеется, всё это не могло появиться и существовать само по себе. Во всём чувствовалась мудрая голова и крепкая рука хозяина. К сожалению, я забыл фамилию этого человека — директора электростанции в ту пору. Поиск в Интернете не дал результата. (Нашёл! Михайлов, тем не менее, еврей)
Но самое важным поселковым объектом для нас, детей, являлся Пионерский клуб, который содержала электростанция. Это был воистину клуб, потому что половину своего досуга вся поселковая детвора, независимо от того, пионеры они, октябрята или просто дошколята, проводила в нём.
Незатейливая одноэтажная пристройка к тыльной стороне административного здания электростанции длиной метров двадцать и шириной метров десять, внутри, которой располагались небольшой актовый зал, игровые комнаты, библиотека, фотокружок, авиамодельный кружок, во дворе качели карусели, гигантские шаги, небольшое футбольное поле.

* * *
Меня же особо интересовала библиотека, я даже пытался стать её читателем, божился, что умею читать, но порядок есть порядок — меня не записывали, мол, в школу пойдёшь — запишем. Дождался я всё-таки этого момента, и не успев проучиться неделю, направился в пионерский клуб записываться в библиотеку. Дядя Станислав, наш сосед по коммуналке, узнав, что я иду записываться в библиотеку, посоветовал сразу взять книгу под названием «Вишнёвая трубка».
Но в библиотеке меня постигло глубокое разочарование. Какая там «Вишнёвая трубка» — седовласая библиотекарша в круглых очках, где-то лет под пятьдесят, записав меня и ни слово не говоря, выдала мне тоненькую потрёпанную книжку, обёрнутую в газету. На газете карандашом написаны три буквы «Р.В.С.». «Что за РВС? — промелькнуло у меня в голове, — Не хочу я РВС».
Я всё таки осмелился спросить «Вишнёвую трубку». В ответ, словно, ушат ледяной воды на голову: «Мал ещё выбирать, что дают, то и читай. Ишь ты, не успел записаться и подавай ему какую-то «Вишнёвую трубку». «РВС» Аркадия Гайдара мне понравился, я его прочитал за два дня и опять явился в библиотеку.
— Что? Небось, не читал? — строго спросила библиотекарша
— Могу пересказать…
— Ух какой хваткий! — воскликнула библиотекарша, подняв очки на лоб. — У других слово не вытянешь, про что книжка, а этот с порога готов рассказывать. Ладно, верю. Молодец, быстро читаешь.
Свою вторую книгу я, к сожалению, не запомнил. А вот таинственная «Вишнёвая трубка» запала в память надолго. Вернее, не сама книга, ведь я её так и не прочитал, а не дававший мне покоя вопрос. Что это за книга и кто автор? Думал, что-то из Конан Дойля. Проверил — отнюдь. Появился Интернет –запросил в поисковике, без результата. Думал, как же так, ведь Станислав — любитель и знаток книг, он не мог ошибиться, а, тем более, выдумать. Не может быть, она, книга эта существует.
И всё-таки отыскалась, когда Интернет поднабрался информации. Оказалось, что «Вишнёвая трубка» — это довольно увлекательная повесть из серии популярных в послевоенные годы шпионско-пограничных детективов, написанная пограничником и журналистом Рудовым Вениамином Семёновичем. Всего было издано шесть книг этого писателя, причём «Вишнёвая трубка» переиздавалась несколько раз.
Сегодня, к сожалению, книги эти забыты, как, впрочем, и многие неплохие книги тех лет. По мне, пусть их сюжеты и содержание устарели, но написаны они прекрасным литературным русским языком, тем и интересны.

* * *

Приближался праздник тридцать восьмой годовщины Великого Октября. Как-то учительница спросила класс о том, знает ли кто-нибудь какое-либо стихотворение наизусть. Любитель быть первым во всём, да к тому ещё хвастунишка порядочный, я сразу доложил, что, мол, знаю. Я не врал, действительно хорошо помнил стихотворение поэтессы Натальи Забилы из букваря для взрослых, по которому научился читать. Об этом рассказано выше.
По просьбе учительницы я тут же его прочитал, а стихотворение это не маленькое, состояло из пяти четверостиший и называлось «Идём к коммунизму». Учительнице понравилось и стихотворение и то, как я его читал. Она меня похвалила, что, конечно, было приятно, словно я полетал над облаками.
Так я, как наивный лягушонок, зашоренный тщеславием, сам заползал в открытую пасть ужа. И дома я хвастался отцу и матери, дескать, как я хорошо продекламировал стихотворение, и как меня похвалила учительница, не подозревая о том, к чему меня в итоге это приведёт.
На следующий день учительница на перемене оставила меня в классе. Опять похвалила моё стихотворение и потом, вдруг, сказала, что надо постоять за честь класса и прочитать это стихотворение на утреннике в Доме культуры, посвящённом празднику 7 ноября. Ничего, мол, страшного — на две минутки выйдешь на сцену, прочтёшь с выражением и уйдёшь под аплодисменты.
Заманчивое предложение учительницы меня, однако, не обрадовало, я конечно, был бы не прочь понежиться в лучах славы, но не за столь дорогую плату. Отказать учительнице я не мог, к тому же, как не крути, а выходит, что сам напросился, и потому, скрепя сердце, согласился.
Стихотворение я знал хорошо, но чем ближе становился день утренника, тем сильнее я волновался и переживал, сказать откровенно, трусил. А в день моего сценического дебюта с утра я был вообще сам не свой, проклиная тот момент, когда нелёгкая меня дёрнула хвастануть этим стишком.
Отец, заметив мою прострацию, решил облегчить мои страдания дельным советом. Ты, наставлял он меня, мол, когда выйдешь на сцену, представь, что в зале не головы людей, а перевёрнутые глиняные горшки и читай стих, как можно громче.
Когда я вышел на ярко освещённую сцену и глянул в переполненный зрителями зал, у меня от страха закружилась голова. На громадной сцене я почувствовал себя таким малюсеньким и беззащитным, словно, я не мальчишка, а муравей, которого каждый мимоходом может раздавить башмаком.
Зал, разглядев на сцене трепещущего от страха первоклашку, взорвался аплодисментами, видимо, с целью добить жертву, а не поддержать. В следующее мгновение в зале воцарилась тишина, мол, давай начинай, удиви нас, красава, если у тебя ещё в штанах сухо.
В этот критический момент я всё-таки вспомнил отца — «Горшки, в зале горшки, горшки и только горшки», и я провозгласил, что было мочи: «Идём к коммунизму». По залу прокатился шумок. «То-то же, — думаю себе, — зацепило, но это пока название, а теперь, горшки дорогие, слушайте стих». Поймав кураж, я даже прибавил громкости:
  «А время движется вперёд,
Всё краше год от года.
Страна советская цветёт,
Меняется природа.»
И так все пять куплетов такого злободневного стихотворения под таким вызывающим названием «Идём к коммунизму». Зал, как мне показалось, неистовствовал. Что мне тогда помогло преодолеть дебютный мандраж — отцовские воображаемые горшки или ещё больший страх опозориться пред честным народом — не известно.
Зато, охватившее меня за кулисами счастье от того, что я это сделал, было безграничным, но, к сожалению, коротким. А долгим, как показала жизнь, счастье не бывает по определению.

* * *
Первая моя школьная зима 1955—1956 года выдалась на редкость суровой. Зимы тех лет подряд вспоминаются снежными и морозными. Ещё в декабре начались необычные для юга морозы, снег засыпал улицы, дворы, и парк посёлка энергетиков, в котором я жил с родителями и младшей сестрой.
Мне купили красивую кроличью шапку-ушанку чёрного цвета с блестящим мехом. Она мне нравилась и я с удовольствием её носил в школу. Как я уже говорил выше, два первых класса начали учёбу в здании энерготехникума. На первом этаже нам организовали небольшой гардероб, куда мы сдавали наши пальтишки и шапки. И вот как-то, когда закончились уроки, и мы спустились за одеждой, в гардеробе почему-то не оказалось моей новенькой шапки.
Я подождал, пока не разберут всю одежду. В гардеробе осталась одиноко висеть на крючке единственная шапка. По логике, она должна быть моей, но на самом деле это была чужая шапка, не новая, изрядно потёртая, но с овчинным мехом.
Пришлось мне её надеть, ведь на улице стоял мороз. Шапка мне показалось знакомой. На ком же я её видел? И вспомнил, что это шапка принадлежала мальчику с нашего класса. Дома мама меня пожурила за растяпство. Но в чём была моя вина? А теперь думаю, что вина была не моя, а родителей — новую шапку надо было бы как-то подписать.
На следующий день я спокойно иду в школу, полагая, что сейчас всё станет на свои места. Моя новенькая шапка действительно была на голове того, о ком я подумал. Но когда я предложил ему восстановить шапочное статус-кво, он, к моему большому удивлению и возмущению от своей шапки категорически отказался.
Пришлось обратиться к суду высшей инстанции — учительнице. Однако, он, что меня особенно поразило, и учительнице бесстыдно врал, так, видимо, ему понравилась моя шапка.
Впервые в жизни я столкнулся с откровенной наглой ложью, с которой ничего не мог поделать. Разумеется, я всё рассказал родителям. Мать, возмущённая этим, хотела на следующий день идти со мной в школу, но отец её отговорил. Он покрутил чужую шапку в руках и со словами «Носи, если свою прошляпил. Она тоже тёплая».
Шапка действительно была тёплая, овчина всё таки, и я носил её, но терпеть не мог. Она стала для меня символом человеческой хитрости, наглости и подлости. А ещё про таких людей говорят в народе, что он умеет жить. Я так жить не умел и не хотел учиться. На чужом хребту в рай всё равно не заедешь. ОН не пустит.

* * *
А зима не отпускала. Пруд за школой замёрз так, что на нём появились любители конькобежного спорта. Это, разумеется, старшеклассники разъезжали по крепкому льду на «ножах» и «дутышах». Откуда только у них могли появиться эти коньки, ведь что ни говори, нижний Дон всё таки юг? «Ножи» это на нашем мальчишечьем сленге беговые коньки, а «дутыши» — подобие хоккейных.
Ребятня помладше не прочь бы заиметь такие, особенно «ножи», да куда им — довольствовались «пионерками» или же «ласточками». Правда, «ласточки», похожие на сегодняшние коньки для фигурного, считались девчачьими. Ну а «пионерки» это настоящие пацанячьи, к тому же самые дешёвые и, соответственно, самые плохие. Они ни по накатанной снежной дороге не ехали, ни за лёд толком не цеплялись.
А в посёлке начался настоящий коньковый бум. Каждый уважающий себя мальчишка выходил гулять на улицу на коньках. «Пионерки» или какие другие коньки, перешедшие по наследству от старших или просто оставшиеся от предыдущих настоящих зим, крепились на валенки верёвками и затягивались деревянными закрутками.
Кататься в валенках удобно, особенно начинающим. Валенок он и есть валенок, особенно с подшитой подошвой — не гнётся, конёк на нём сидит мёртво, если, конечно, правильно привязать, да и ноги в нём не мёрзнут. Изредка попадались на глаза «аристократы», форсившие коньками на ботинках.
Ну а я? У меня то коньков не было. Первоклассник — и без коньков! Это что же, мне с малышнёй во дворе снежных баб лепить? Вот таким ребром я и поставил вопрос перед родителями. Результат не замедлил сказаться. В ближайший выходной отец привёз из города коньки.
Да они были красивые, никелированные, с великолепным устройством крепления, но это были «снегурки». Я не знал что делать, то ли радоваться, то ли печалиться, ведь «снегурков» ни у кого из ребят я не видел. Носы у них закручены, как на санках.
Отец, заметив на моём лице, борьбу противоречивых чувств, сразу поставил все точки над «i» словами: — «Это самые лучшие коньки для катания по накатанному снегу, ни „ласточки“, ни тем более „пионерки“, им не чета. Научишься на них кататься — я тебе дутыши куплю.»
Ну что же вполне справедливая и подходящая сделка. Я принял «снегурки», к тому же всё-таки они мне понравились, да и с доводами отца я согласился. И, наконец, не выбрасывать же их, раз куплены. Но к валенках мои «снегурки» уже не привяжешь, для них подойдут только ботинки. К счастью, старенькие ботинки у меня были.
Отец в каблуках сделал пазы и установил специальные металлические набойки. На пятке каждого конька имелся специальный выступ, который вставлялся в паз каблука и конёк поворачивался. При этом выступ заходил за набойку на каблуке и пятка конька надёжно закреплялась на каблуке ботинка. Впереди конёк имел регулируемый ключом зажим, с помощью которого передняя часть конька притягивалась к подошве ботинка.
Первый выезд я провёл с отцом. Картина была удручающая. Ступни ног у меня подкашивались в разные стороны, я не мог проехать и метра, чтобы не упасть, спасибо, отец не давал волю моему телу. В отчаянии мне казалось, что я вряд, ли научусь кататься, а со стороны мне представлялось всё таким простым. Отец меня успокаивал, мол, ничего, научишься. Даже «мёртвые» зажимы коньков не выдерживали моих выкрутасов и конёк спадал.
На следующий день отец был на смене, и я после школы вышел кататься один. Я падал, держался за деревья, заборы и даже стены домов. Если конёк отстёгивался, я просил прохожих мужчин затянуть мне зажим на коньке, ключ то у меня был с собой. Дня через три я начал ездить, правда разгоняться я ещё не умел — бежал, как тюлень на ластах, затем становился на коньки и ехал.
Дальше — лучше, я уже уезжал по накатанной снежной дороге к дому культуры, перед которым была большая ровная площадь. Снегурки мои, прав был отец, по снегу скользили хорошо, а вот «пионерки» у ребят постоянно зарывались в снег.
Таких, как у меня, коньков не было ни у кого. Ребята рассматривали мои коньки и хвалили. Один раз даже попросили покататься, взамен предложив свои «пионерки» на валенках. Мне хотелось попробовать «пионерки» в деле, и я согласился. На валенках кататься, конечно, хорошо, нога как влитая на коньке, но сами коньки по снегу не едут.
До самой весны я прокатался на коньках. Один раз даже поехал на пруд за школой, куда мне категорически запретили ходить. Но я захотел посмотреть, как мои «снегурки» покажут себя на льду. Показали плохо, и больше я там не появлялся. На этих «снегурках» я катался, пока ботинки не стали мне малы. А произошло это довольно быстро, ведь я, хоть и не по часам, как Гвидон в бочке, но всё-таки рос.

* * *
Лыжи у нас популярностью не пользовались. У меня и в мыслях не было просить родителей купить мне лыжи. А вот Борису, сыну моей учительнице, отец купил лыжи. Мы с Борисом дружили, но не так, чтобы про нас говорили, что мы не разлей вода.
И вот с какого-то дня он стал назойливо приглашать меня покататься с горки на его лыжах, ведь я его не просил и никакого желания покататься на лыжах у меня не было. К тому же, я ни разу не стоял на лыжах. Он меня взял на «слабО». Договорились встретиться в балке, что за посёлком.
Прихожу, а он там не один, а с моим дворовым дружком Славкой Булатниковым, причём место выбрали высокое и довольно крутое. А лыжи у Бориса хорошие, настоящие заводские, видимо, дорогие. И сразу мне предлагают скатиться на лыжах с горки, и опять на «слабО».
Но я и согласился, хотя, конечно, было страшновато. Закрепили мне лыжи, я оттолкнулся палками и поехал. Не успел я проехать с десяток метров и набрать скорость, как происходит что-то непонятное — передок правой лыжи на совершенно ровном месте отскакивает и я падаю.
Вот так да — лыжу сломал. Что делать? Ведь не хотел же идти сюда. Борис ничуть не опечалившись, меня успокаивал, — «Не переживай, дома ничего не говори. Я отбрешусь как-нибудь». Но я переживал, всё таки сломал человеку такие дорогие лыжи. Но у меня из головы не выходила мысль о том, что как-то странно сломалась лыжа, не естественно. Не сразу, со временем я всё -таки разгадал головоломку. Но представьте себе, как хитро задумывалась эта афёра с лыжами.
Объясняю. Лыжу Борис-хитрован сломал сам и боялся получить нагоняй от отца. Сломанный конец он приклеил, но кататься то на такой лыже уже было нельзя. Тогда он задумывает план, что бы снять с себя вину и возложить на другого. Возможно, он хотел, чтобы ему купили другие лыжи. Лучшего кандидата, чем я, он найти не мог. У его матери я на хорошем счету — отличник, и в тоже время его друг, и отец у меня какой-никакой а начальник на электростанции.
Заманивает меня на горку и даёт лыжи прокатиться. Всё у него получилось. А Славку пригласил, как свидетеля. Вот только до сих пор не знаю, знал ли Славка об его кознях или он его использовал в «тёмную». Сам Славка божился, что ничего не знал. Если знал, значит, плохим он другом мне был.
Теперь дома Борис с невинным лицом мог обстоятельно рассказать всё как произошло — кто сломал ему лыжу, и кто это видел. Вот так рождаются великие аферисты и махинаторы. Об этом случае я помнил всю жизнь и не потому что со мной так не по-дружески поступили, а потому что есть среди нас такие люди, которые невинного и ничего не подозревающего человека могут очень крупно подставить.
Это был для меня урок. Впоследствии, я пытался найти информацию о Борисе, всё-таки мне было интересно, кем он стал, но никаких упоминаний о нём не обнаружил.
* * *
Каковы зимы тех лет были настоящими — морозными и снежными, таковы и вёсны — дружными и бурными. Мы, с нетерпением ждавшие лета и теперь уже летних каникул, с радостью примечали каждодневные признаки наступающей весны и, как бы, своими действиями подгоняли её, тем самым приближая лето. Ещё не успевал везде сойти снег, а мы в парке уже подыскивали едва подсохшие бугорки и, обживая их, грелись на солнышке, мечтая о скором лете. С каждым днём их становится всё больше.
Излюбленным нашим местом в парке эту пору являлась полянка с оплывшим от времени окопом, оставшимся с войны. В парке было три таких окопа, но наш был тем хорош, что один его склон смотрел на юг и быстро подсыхал, и сразу же на нём пробивалась густая трава.
Ещё кое-где под кустами проглядывались бляшки нерастаявшего снега, а мы уже в своём окопчике, сбросив пальтишки, валялись на зелёной травке, почти как летом. К тому же, окопчик этот защищал нас от прохладного весеннего ветерка.

В школе дела тоже шли хорошо. Наступил май. Учительница объявила, что учимся до двадцатого мая. Ура! Осталось всего лишь две недели, и начнутся мои первые летние каникулы. Даже не верится, что всё лето, подумать только, целых три месяца, не надо будет рано подниматься, сидеть полдня за партой и, наконец, делать эти опостылевшие уроки.
Весь день твой — гуляй не хочу. И сколько книжек можно прочитать! А то читаешь книжку, и, как назло, на самом интересном месте, хоть уши затыкай, слышишь противное: «Юрик, закрывай книгу и садись за уроки!» Вначале притаишься, как мышка, и помалкиваешь — может забудут про тебя, хоть минут на десять. Но нет: «Ты что, оглох? Заканчивай читку сейчас же!» И тут начинаешь тянуть резину: «Сейчас, ма! Вот дочитаю чуть-чуть осталось…».
Господи, как долго тянутся эти оставшиеся две недели учёбы, как два месяца. А последние дни, и говорить нечего, учиться ну никак не хочется, в голову ничего не лезет. Но вот всё-таки настаёт этот долгожданный день 20 мая. Учительница объявляет нам годовые оценки, у меня по всем предметам «отлично». Но нас не отпускают домой, хотя и никаких уроков уже нет.
Учительница читает нам очень смешной и немножко скабрёзный ра. ссказ, про птицу, которой на задницу почтмейстер почему-то поставил сургучную печать. Мы хохочем, учительница тоже смеётся, и нам хорошо, а завтра уже каникулы, и мы счастливы от этой мысли. Вспомнив тот необычный рассказ, я попробовал найти его в Интернете — не удалось. Но рассказ существует, это точно.
ПОСЕЛКОВОГО ДЕТСТВА ЗОЛОТЫЕ ДНИ
И начались мои первые в жизни каникулы. Ощущение такое, словно, из ада попал в рай, правда, ни в одном, ни в другом месте я пока не побывал, потому за точность сравнения не ручаюсь.
Тяготы раннего подъёма утром, изнурительное просиживание на уроках в школе, бремя домашних уроков, непрекращающиеся переодевания в школьную форму и обратно — всё это, словно, по мановению палочки доброго волшебника исчезло, как дурной сон.
Свободного времени вагон и маленькая тележка, к тому же время это, как резиновое, тянется и тянется с утра до вечера, как маленькая жизнь. В один день вмещается столько всякого-разного, что вечером уже в кровати начинаешь перебирать в голове все дневные дела, да так и уснёшь, не закончив.
А когда тебе что-то очень и очень нужное обещают купить только на следующей неделе, мол, потерпи немножко, отец получит зарплату и купим, ты негодуешь в себе: «Ага, совсем немножко, какие быстрые! Здесь один день живёшь, живёшь, намаешься, уж сил нет, а он не кончается. А ждать целую неделю — так лучше забыть сразу и не считать эти бесконечные дни».
Эх, Юрка, мне бы сейчас твои заботы! Годы катят, как крупицы в песочных часах.

* * *
Это моё второе лето в посёлке энергетиков. Но разве можно сравнить меня прошлогоднего и сегодняшнего? Я уже далеко не тот боязливый дошкольник, не смеющий без родителей и шага ступить со двора дома. Второй класс! Это о чём-то, да говорит.
Конечно, я и сейчас не отважусь в одиночку гулять по парку, или, к примеру, спуститься в балку. Но я что, один-одинёшенек? Отнюдь, нас целая ватага, таких же мальцов-удальцов, как я. Вместе мы сила, и ничего не боимся, а если что не так, даём стрекоча «в рассыпную», попробуй свяжись с нами — себе дороже.
Утром мы собираемся у кочегарки за домом. Прежде дом отапливался с помощью водогрейного котла в подвале дома. Рядом высилась дымовая труба. Года два назад провели центральное отопление, котёл убрали.
Осталось подвальное помещение с трубами, а на месте дымовой трубы оборудовали тепловой узел. Это всё вместе мы продолжали называть кочегаркой, а сам тепловой узел — теплушкой. В холодную погоду забирались туда греться на тёплых трубах. Здесь же обитала прикормленная детьми собака по кличке Найда. Коротконогая средних размеров с густой длинной смоляной шестью, с черными умными глазами.
К слову сказать, точно такая же собака мне встретилась на военной службе в Балтийске, правда, то был кобель по кличке Боцман. Я им также восхищался, к тому же он напоминал мне Найду. Спустя много лет я даже написал про него повесть.
Найда была удивительной собакой, умная и ласковая, она любила детей от мала до велика и ежегодно дарила нам радость в виде забавных щенят, которых приносила и выкармливала здесь же, в кочегарке.
Когда у неё не было щенят, она бродила с нами по окрестностям посёлка и, думаю, что она, будучи вполне взрослой собакой, как бы охраняла нас — несмышлёнышей и порой облаивала посторонних, особенно взрослых, которые, как она чувствовала, могли причинить нам вред. А с ней мы ничего не боялись, знали, что Найда нас в обиду не даст.
Итак, мы собирались возле кочегарки и созревали для какой-нибудь идеи, на предмет того, чем будем заниматься, во что играть. Конечно, всё ещё зависело от кворума — сколько бойцов имелось в наличии. От этого зависели наши дальнейшие действия.
Скажем, если народу много и наших и соседских, то можно погонять в футбол. В футбол я любил играть, к тому же рядом имелась прекрасная поляна для этой игры. В футбол, правда, играли весной или осенью. Летом, в жару футбольные страсти стихали.
Была у нас одна интересная игра, в которую играли в тёплое время осени и весны. Эту старая казацкая мальчишечья игра называлась «игра в дучки». Для игры нужна ровная земляная площадка. Такое место мы облюбовали в глухом торце нашего дома, там и играли, никому не мешая. Посередине роется небольшая ямка — «дук», вокруг неё по оружности ещё несколько поменьше — «дучки». Это городок. У каждого игрока палка, которой он занимает место в «дучке». Один игрок водит.
Суть игры в том, что водящий старается загнать палкой круглую деревянную чурку в «дук», остальные препятствуют этому, своими палками отбрасывая чурку из городка. Казалось бы, один против всех, но у водящего есть право занять любую свободную дучку своей палкой.
Если это происходит, то начинает водить тот, кто во время отбоя чурки прошляпил свою «дучку». Если же водящий сумел загнать чурку в «дук», то он даёт команду «Дучка по дучкам, дук, по дукам!», и все играющие должны вмиг поменяться «дучками». В этот момент водящий может занять любую «дучку», если, конечно, успеет. Тот, кто остался без «дучки», водит. Давно уже в эту интересную и увлекательную игру никто не играет.
Было и много других игр, многие из которых сегодня забыты; клёк, казаки-разбойники, штандр, испорченный телефон, море волнуется и другие. Если описывать все игры, да ещё с правилами, то потребуется для этого написать книгу, но, думаю, она уже кем-то написана.

* * *
Временами поселковую детвору, словно, охватывало какое-то поветрие. К примеру, ни с того ни с сего все мальчишки, словно сговорившись, начинают играть «в ножички». Впрочем, эту игру можно считать сезонной, ибо играют в неё только весной, когда ножичек хорошо втыкается в ещё влажную землю.
Или, скажем, вдруг, все поселковые дворы заполняют любители, можно сказать, азартной игры в сочки — кости. Ещё у нас их называли айданы, в других местах — казанки. Айданы у нас были трёх видов. Самые лучшие — «курбаны», самые плохие, мелкие — «шкапы», название средних не помню.
Мигом возникал рынок айданов, «купцы» с полными карманами костей выкладывали своё богатство на всеобщее обозрение. Айданы, подкрашенные чернилами в разные цвета, чтоб их можно было бы различать, разложенные на тряпице, что твои самоцветы, возбуждали острое желание заиметь тот или иной непобедимый курбанчик.
И покупали, если не хватало денег брали приглянувшиеся середнячки или «шкапы». В игре всё пригодится, порой и «шкапами» выигрывали «курбаны». Правда, уважающий себя игрок со «шкапой» никогда не свяжется.
Если во время броска айдан становился боком — «цоком», то игрок получал право бросить его ещё раз. Находились хитрецы, вставляющие в боковинку кости тщательно замаскированный свинцовый грузик, и получался непобедимый айдан, постоянно встающий «цоком». Впрочем, если обман разоблачали, то владельцу суперайдана, могло крепко не поздоровиться. И поделом — играй и живи честно.
Но вот, где-то на небесах, видимо, звёзды меняли своё положение, и пора айданов проходила, никого они уже не интересовали. Купцы прятали свои сокровища до следующего айданного бума.
Существовал в посёлке и этакий стихийный пацанячий Лас-Вегас, скрывающийся от посторонних глаз на заднем дворе поселкового «храма» культуры и отдыха. Там играть прекращали разве что, когда смеркалось, и игры тамошние были не столь невинными, как во дворах, ибо на кону стояли, хоть и мелкие, но деньги, и публика там была серьёзная — тёртые калачи.
Пик игр в том злачном месте приходился на детский киносеанс в клубе. Кинозал в четыреста мест вмещал почти всю поселковую детвору, которая начинала собираться возле клуба за два часа до начала сеанса. Девчонки и мелкая ребятня покупали билеты и, выстраиваясь в длинную очередь перед входом в кинозал, в предвкушении любимого кино терпеливо ожидали открытия дверей в зал.
Пацаны постарше направлялись за здание клуба, где одна половина из них играла в различные игры, другая наблюдала и мотала на ус, ведь играли самые мастеровитые. И биты у них были не простые советские пятаки, а царские медные монеты или тяжёлые медали, полученные когда-то их отцами и дедами за подвиги на войне десятилетней давности, но почему-то утратившие для них ценность.
Были и такие фартовые, поднаторевшие в игре на деньги, что до начала сеанса успевали выиграть по несколько рублей. К слову, билет на детский сеанс стоил один рубль, на вечерние сеансы — от двух рублей до почти четырёх.
Мы возле дома на деньги не играли, так как оные у нас не водились. Чтобы пойти в кино, приходилось выклянчивать несчастный рубль у родителей. Но играть хотелось, и мы нашли заменитель монет. Собирали металлические крышки от бутылок, загибали края вовнутрь, и получалась как бы монета с орлом и решкой. Дальше процесс не отличался от игры с настоящими монетами, но, разумеется, того азарта, когда на кону стоит стопочка из настоящих «двацуликов», не было и в помине.

* * *
Однако, то, о чём сказал выше, отнюдь не означает, что мы погрязли в играх. Не без этого, но всё таки основным нашим занятием являлись не упомянутые игры, ибо играли мы в них возле дома. А безвылазно торчать во дворе было надоедливо и скучно.
Мы, как первопроходцы, осваивая окрестности нашего замечательного посёлка, уходили от дома всё дальше и дальше. У нас появлялись облюбованные местечки, где мы просто проводили время, играли в войнушку, жгли костры, лакомились всякими съедобными плодами дикорастущих деревьев.
Окружающая посёлок природа и ландшафт своим разнообразием влекли нас и не давали поводов для скуки. Мы уходили от дома стихийно, зачастую, не имея никакой конкретной цели. Просто бесцельно бродили часами, шли, что называется, куда глаза глядят, и только голодное урчание в животе и немилосердно сосущий под ложечкой червячок гнали нас домой.
Ближайшим к дому таким местом являлись две небольшие рощицы, которые мы называли «дремучками» О них я уже упоминал выше. Одна из них протянулась вдоль парковой изгороди, другая шла параллельно первой. Между ними довольно широкая безлесная полоса густо покрытая травой просвирником, которую мы называли «калачиком». Семена просвирника мы ели в большом количестве. Много позже узнал, что семена просвирника содержат много полезных веществ.
Заросли этих рощиц, что твои джунгли, были непроходимыми, а нам, пацанам того и надо. Взрослые туда не заходили, а мы протоптали свои потайные тропки-дорожки. Дело чести каждого из нас было иметь своё «любимое» дерево, на которое только он имел право взбираться. С этих деревьев и, пардон, ходили по-большому, при этом оповещали остальных словами: «Лучше нет красоты, чем по… ть с высоты!», что означало — «Близко не подходи!». Всё в дремучке было хорошо для нас, но особо в этих непролазных зарослях не побегаешь.
Захотелось простора, тогда — в парк, к тому же он рядом, буквально в двух шагах, за парковым забором. Правда, забор этот в общем то и не забор а высокая бетонная стена, но в ней умные люди уже давненько проделали проходы. И то верно, зачем парку бетонная стена?
Когда сегодня я вспоминаю и думаю о поселковом парке, то прихожу к мысли, что если бы не было того замечательного парка, детство моё было бы во много раз беднее. Мне очень повезло, что я жил возле такого парка и жил в период его расцвета, как с точки зрения благоустройства, так и его биологического развития.
Много в жизни я посетил разных парков; и провинциальных, и столичных, и заграничных, но наш поселковый парк для меня оставался лучшим, возможно, потому что на его полянках и аллеях проходили лучшие часы и дни моего детства, а, значит, и всей жизни.
Парк этот квадратным лесным массивом раскинулся на окраине посёлка. Прошло более двадцати лет, как работники электростанции заложили парковые аллеи и дорожки, высадили множество саженцев деревьев и кустарников разных пород. За долгие годы парк разросся и превратился в настоящий лес. Но при этом, благодаря заботам и стараниям энергетиков, оставался ухоженным и благоустроенным.

Парк со временем стал излюбленным местом отдыха и досуга жителей посёлка. В летнюю жаркую пору приятно журчащие струи двух парковых фонтанов освежали воздух, чтобы вечером обширные цветочные клумбы напоили его нежным ароматом сотен буйно цветущих петуний. Летний открытый кинотеатр с заходом солнца начинал «крутить» кинофильмы.
По выходным дням звуки духового оркестра милыми слуху и сердцу каждого вальсами и фокстротами, как магнитом, притягивали молодёжь со всех сторон парка на танцплощадку. На теннисном корте рыцари ракетки и мяча выявляли сильнейших. Работали буфеты, ларьки, был даже, заметьте, настоящий пивной бар. Этакая идиллия нелёгких послевоенных лет.
Все эти блага парковой цивилизации располагались в центральной части парка вместе с цветочными клумбами и скамейками. А сам массив разбивали и засаживали строго по плану. Две аллеи, пересекающиеся под прямым углом рассекали парк на четыре примерно равные части, которые с годами обрели свою индивидуальность.
Так, прилегающие к посёлку две части парка были открытые, светлые, с приятными для отдыха лужайками, поросшими густой мягкой травой, сквозь которую проглядывали сиреневые серёжки дикого шалфея. Там любила валяться на мягкой траве и играть вся поселковая детвора.
Хотя эти две части всё-таки отличались одна от другой. Левая пустынная, какая-то спокойная и душевная. Там, кстати, находились знаменательные и памятные для меня красная башня и старый окоп, о которых я рассказывал выше.
Правая же часть, изрезанная тропинками — людная с большим разнообразием деревьев. Только здесь росли плодоносящие шелковицы, на которых мы лакомились тютиной, когда она начинала созревать.
Две дальние от посёлка части, заросшие непролазными кустами сирени, шиповника и волчьей ягоды, были сумрачны и дремучи. Особенно угрюмо выглядела правая часть, представляющая собой довольно глухой угол, ограниченный с внешних сторон непролазной стеной боярышника и заросший высокими толстыми тополями.
Подлеском у них служили как раз такие заросли разнообразного кустарника. Лучи солнца почти не пробивались сквозь густую и широкую крону тополей, и здесь даже в светлые солнечные дни июня царили сумрак и прохлада.
Место это пользовалось в посёлке дурной славой, так как, якобы, когда-то в этих зарослях было совершено убийство. Потому, люди старались обходить его стороной, и дети там, разумеется, не играли. И если мы иногда приходили сюда лакомиться сладкой бояркой, то обрывали ягоды с внешней стороны, стараясь не входить в жутковатые парковые заросли.
Левая сторона, хоть и была не менее густа, чем правая, но высоких деревьев здесь не было, поэтому здесь было светлее. Там, кстати, рос единственный в парке дуб, который я описал в рассказе «Итакин дуб».

В центре парка по обе стороны от центральной аллеи находились два фонтана. Один небольшой, помпезный, с квадратным бассейном и ажурными каменными вазонами по углам. Другой был проще, зато имел большой круглый неглубокий бассейн. Вода в нём брызгала от краёв фонтана к центру из множества сосков, расположенных на стенке бассейна.
И вот мы, наигравшись в разные игры и набегавшись по полянкам парка, чтобы утолить жажду, направляемся вначале к красной башне. А летнее пекло в самом разгаре, и следующая наша цель — фонтан, не тот, который с вазонами, а который круглый. Идём на авось — работает фонтан или нет? Фонтан ещё не виден за кустарником, но мы уже слышим призывные звуки водяных струй.
Тогда мы, предвкушая удовольствие, бежим стремглав, на ходу сбрасывая майчёнки, а больше на нас нечего и нет — трусы, майка, да босые ноги. Ошалев от радости, с разбега бросаемся в фонтан. Благодать!
Хотя воды в нём по колено, зато она льётся ещё сверху, и мы, как сумасшедшие, носимся по кругу наперегонки, пока не устанем и не замёрзнем. Да, да замерзаем на жаре и, когда уже невмоготу стучать зубами, вылезаем из фонтана и плюхаемся животом на горячий асфальт, подставляю спину под солнечные лучи.
Мандраж проходил быстро — снизу поджаривал раскалённый асфальт, сверху томило июльское солнце — и бегом обратно. Ведь пока ты греешься, то неотрывно наблюдаешь, как в фонтане люди так славно бесятся без тебя. Лови, Юрка, счастливый момент, не так их много будет в жизни!

* * *
Для полноты картины парка энергетиков добавлю ещё немаловажную деталь. Если пересечь парк по центральной аллее, то перед вами предстанет вход на стадион в виде декоративных ворот с билетными кассами по бокам.
Да, да, в конце парка располагался самый настоящий стадион с футбольным полем, опоясанным, как полагается, четырёхсотметровой размеченной гаревой дорожкой. За воротами оборудованы ямы для прыжков в длину и в высоту, а также сектор для толкания ядра.
Вдоль одной стороны располагались трибуны для зрителей. Посередине выделялась трибуна для важных зрителей. На стадионе проводила футбольные игры команда энергетиков «Энергия», причём, чтобы попасть на матч, нужен был билет, на который у нас, разумеется, денег не было, а смотреть хотелось. Стадион, к слову, был огорожен высокой, где-то более двух метров бетонной стеной.
Повзрослев, где-то после второго класса мы научились преодолевать это препятствие, отыскав слабые места с помощью близко стоящих к стене деревьев, с которых перебирались на гребень стены как раз за ВИП трибуной и с помощью специально перекинутой толстой проволоки незамеченными спускались вниз, и мы на футболе, причём совершенно бесплатно.
Устраивались на мягком ковре птичьего горца за воротами, ведь нам было интересно, когда мяч влетал в ворота и пойманной птицей трепыхался в силках сетки, а не скучные перепасовки в середине поля.
К тому же, здесь нам представлялось почётное право сбегать за мячом, вылетевшем за пределы поля и тем самым хоть как-то приобщиться к бушующим на поле страстям.
Дури нам было не занимать, потому болели мы, как и положено нормальным «тиффози», бурно — свистели, орали: «Судью на мыло!», Мазила кривоногий! Балерина!». Впрочем, я не понимал, как это судью на мыло, но так кричали все, так кричал и я, думая, что за плохое судейство судью просто сажают на мыло. Если бы я знал, что болельщики призывают из судьи изготовить мыло, то, наверное бы так не кричал.
Имелись у нас и свои кумиры, помнится футболист по фамилии Махорин. «Махора! — кричали мы, — давай, давай!». Ему мы прощали всё, все ошибки, неточные пасы, но когда он забивал гол, мы в экстазе скандировали во всю глотку: Махора! Махора!
Говорили, что электростанция платила футболистам деньги. Я с изумлением думал тогда, что вот футболисты получают удовольствие от игры, да к тому же ещё деньги. Ох, как тогда мне нужны были деньги, хоть выбегай на поле и помогай Махоре, за деньги, конечно!
Через семь лет я, уже шестнадцатилетний, сам надену форму энергетиков — жёлтые футболку, голубые трусы, белые гетры — и буду защищать спортивную честь электростанции. Махора к тому времени остепенится, и все его забудут, кроме меня, конечно.
Такие же пацаны, как и я сейчас, будут мне скаженно орать «Давай, давай!» и восхищаться моими проходами по правому краю и прострелами в штрафную площадку, ведь играть я буду как раз на месте моего кумира детства Махоры. И даже деньги за игру буду получать. Да какие там деньги– символические даже для меня, студента.
Глядя во все глаза на красавца Махору, в мечтаниях я представлял себя на его месте. Сбудется, и мне всё-таки предстоит испытать сладкое бремя славы футбольной знаменитости, правда, всего лишь в масштабах посёлка. Но ведь в этом и кроется суть жизни — испытать!

* * *
Освоение «жизненного пространства» вокруг посёлка мной и моими друзьями продолжалось. А места вокруг посёлка были интересными, а их освоение было увлекательным и развивающим занятием для мальчишек.
Строители расположили наш посёлок на небольшой возвышенности между двух балок, впадающих в долину реки Грушевки. Место это было примечательно тем, с обеих сторон близко к речке подходили скалистые кряжи, что позволило перекрыть узкое место плотиной и создать объёмное водохранилище.
До революции в этом месте на Грушевке уже имелась запруда и располагались казачьи тренировочные лагеря. В чистой воде пруда казаки смывали пот после тренировок и учений, купали и поили лошадей.
По плану ГОЭЛРО в этом месте было решено построить мощную по тем временам тепловую электростанцию, для работы турбоагрегатов которой требовалось много воды. Для этого московские инженеры спроектировали и создали хитроумную гидротехническую систему, что полвека исправно обеспечивала водой электростанцию.
Две балки для настоящих пацанов это вам не сегодняшние дворы с качелями-каруселями. По своему рельефу балки эти значительно отличались одна от другой. Левая неглубокая с пологими земляными склонами поросшими густой травой и постепенным понижением к реке Грушевке в двух местах была перегорожена насыпью. В одном более глубоком месте по капитальной плотине пролегала автотрасса.
В другом, более мелком месте, как раз за моей школой, балка была перекрыта простой глиняной насыпью. По дну балки средь заболоченных берегов извивался слабенький ручеёк, который и перекрыли этой глухой плотиной.
Образовался небольшой водоём, который весной, подпитываясь талыми водами, принимал немалые размеры. Однажды, пришлось даже в спешном порядке разрывать плотину, так как поднявшаяся вода стала угрожать школе.
Вода в этом ставку была всегда мутной, если не сказать грязной, а дно илистое. Тем не менее, став старше, мы иногда купались в нём. Зимой в морозы, когда ставок покрывался льдом, ребятня там каталась на коньках. Но даже в сильные морозы лёд там был ненадёжным, и кататься было опасно. Балка эта стала вторым по значимости после парка объектом наших изысканий. К тому же, она находилась совсем рядом с нашим домом и нашей излюбленной красной башней, возле которой мы постоянно крутились с ранней весны и до поздней осени.
А вот правая балка, хоть и находилась несколько дальше от дома, но привлекала нас сильнее. В верхней своей части она была похожа на левую балку, на ней также имелись запруда и небольшой ставок.
А вот дальше ручей, петляя, протекал в этаком зигзагообразном скалистом постепенно углубляющемся ущелье. Ручей имел каменистое дно, потому вода в нём была чистая, а в некоторых местах били родники, заботливо выложенные по кругу камнями. В местах на песчаном дне, где родник пробивался наружу, отчётливо виднелись маленькие взбаламученные воронки.
Во всех родничках вода различалась по вкусу, в одних сладковатая, в других солоноватая. Пара родников давала вкусную, чистую пресную водичку. В них мы и утоляли жажду, на коленках припадая губами к воде или набирая в ладошки.
Рельеф балки — причудливые невысокие скалы с гротами, пологие спуски и протекающий внизу ручей — напоминал нам картинки из приключенческих фильмов и изумительно подходил для разных игр игры, особенно для игр в войну.
Но даже просто идти вдоль ручья и наблюдать как он преодолевает каменные преграды, слушать, как пробираясь по узкому петляющему каньону с нависающими над ним скалами, журчит на разных голосах, было большим удовольствием.
Но это было ещё не всё, что тянуло нас в эту необычную балку. Ручей, проскочив между Сциллой и Харибдой, выходил на обширную ровную впадину, где разливался в неширокую речушку, несущую свои воды к высокой почти отвесной стене.
Казалось бы, путь ей преграждён, но вот тут-то начиналось самое интересное. У самой стены вода водопадом сливалась вниз и уходила под стену. А сверху, вы не поверите, на высоте несколько метров в стене была таинственная покрытая ржавчиной железная дверь, к которой вела металлическая лестница.
Излишне говорить, какое удивление и жгучий интерес первооткрывателя вызвал у меня, весьма впечатлительного мальчишки, неправдоподобный вид странной двери в скале. Что за дверь, зачем она так неожиданно оказалась в балке, куда она ведёт, кто её хозяин? Сколько вопросов закрутилось в голове.
Разве могли мы устоять, чтобы не подняться по этой лестнице? Как бы нам не было страшно, мы с опаской приблизились к двери, но войти в неё не отваживались, хотя она, тяжёлая с мощными запорами, была не заперта и даже приоткрыта. Сквозь щель мы видели, что внутри темно, оттуда не доносилось ни звука.
Кто-то предположил, что там спрятались немцы, оставшиеся здесь после войны — по ночам, якобы, выходят, а днём укрываются. Это предположение, в которое мы сразу уверовали, лишь усилило наш, и без того жгучий, интерес к загадочной двери в скале.
Почти всегда, когда бродили по балке или играли в скалах в войну, мы приходили в это таинственное и страшное место и поднимались к двери. Находились смельчаки, рискнувшие зайти в дверь, но сразу с криком выбегавшие оттуда, и все сломя голову бежали по лестнице вниз. И только отбежав на безопасное расстояние, останавливались. Герой, поднявший панику, с большими глазами, леденящим голосом рассказывал, что он услышал шум и ему показалось, что там кто-то есть. Ясно кто — фашисты, а кто же ещё.
После панического бегства, получив изрядную порцию адреналина, к двери мы не возвращались, но в следующий наш поход в балку дверь, как магнитом, притягивала нас к себе. Мы, словно зомби, не отдавая себя отчёт, медленно приближались к лестнице, усаживались на её ступеньках и под зловещий шум падающей внизу воды, ждали, когда кто-нибудь из нас не выдержит и отважится зайти внутрь.
Было жутковато, но почему-то, как от щекотки, приятно. Господи! Сколько раз в последующей жизни мне будет сниться эта балка с родниками, игрушечными скалами, с бурливой речушкой бегущей по ней, и, разумеется, с таинственной дверью, ведущей в неизвестность.
Позже я узнал, что «страшная» дверь та служила всего лишь входом в заброшенное после войны подземное бомбоубежище. Потом электростанция восстановила его, но сейчас оно вновь заброшено, ибо и самой электростанции уже давно нет, и на месте её развалины пострашнее той двери.
Теперь только любители развалин — сталкеры иногда наведываются туда, испытывая, очевидно, те же чувства, что и мы, пацаны, в далёкие пятидесятые.

* * *

Балка эта была примечательна ещё тем, что на её пологом склоне, прилегающем к посёлку, расположилась странная деревушка. Необычность её была в том, что состояла она из крохотных домиков, сарайчиков, огородиков, палисадничков и всего остального, что присуще частным жилым строениям.
Там была даже настоящая, но такая же узкая извилистая улочка. Казалось, некий волшебник мановением своей палочки взял и уменьшил обычное сельцо в два, а то и в три раза. И домики в ней, как и подобает, были разные — одни добротные, другие так себе, а третьи вообще землянки, но все маленькие.
По простоте нежного возраста я какое-то время даже наивно полагал, что и живут там карлики с карлицами и такими же детишками. Но нет, повзрослев, увидел там обыкновенных людей, хотя понимал, что живут они бедно.
Мы их почему-то побаивались, хотя жители этой деревушки никакого повода для этого не давали. В том месте, где балка проходила по краю посёлка домики эти располагались буквально в двух шагах от трёхэтажных домов посёлка.
В одном из этих домиков, как оказалось, проживал мой одноклассник Гена Козенко. Учился он неважно, и, вообще, даже внешним видом отличался от остальных — на тщедушном тельце восседала довольно крупная голова с большим лбом.
При этом он был мальчишка с характером и в обиду себя не давал и даже носил уважительную уличную кличку Козена, ведь могли его назвать козой или даже козлом. Как-то он заболел, а хворал он часто, и учительница попросила меня сходить к нему и передать домашние задания, так как он жил совсем недалеко от моего дома.
И оказалось, что он и живёт как раз в этой странной деревушке на окраине посёлка. Это меня живо заинтересовало. Домик его, такой же меленький, как и все остальные, был действительно совсем рядом от моей улицы и нашёл я его быстро.
Дома он скучал в одиночестве, потому обрадовался моему приходу. В домике была одна малюсенькая, но чистая и светлая комнатка с низким потолком и двумя оконцами, перегороженная занавеской. Мать его была на работе, а отца, по его словам, у него не было совсем. С того дня мы сдружились, и он был моим единственным приятелем, не считая, конечно, Бориса Богачёва, не принадлежащим к нашей дворовой ватаге.
Иногда я приходил в его домик, помогал по учёбе, рассказывал книжки, которые прочитал. Он даже под моим влиянием записался в библиотеку. Мать его дома я ни разу не заставал. Но, однажды, в субботу Козена не пришёл в школу, не появился и в понедельник.
Во вторник после уроков я прямиком отправился к нему домой. Дверь открыла женщина в изношенным пуховым платке, завязанном накрест на груди. Видимо, она или только пришла, или собиралась уйти.
Узнав, кто я такой и зачем пришёл, она довольно резко заявила мне, что Гена тяжело болеет, и что она сама придёт в школу и переговорит с учительницей. Потом уже, видимо, в сердцах она выдала такое, что я, опешив, не смог вымолвить ни слова: «А ты больше сюда не ходи! Не годится он тебе в товарищи. У тебя всё хорошо — мать не работает, сестра, отец начальник, хорошо зарабатывает, потому-то ты и отличник. А он безотцовщина, да и я с хлеба на воду перебиваюсь, ему до тебя далеко, и так будет всегда. Иди домой!».
Что я мог сказать? Повернулся на выход и уже сквозь полуприкрытую дверь до меня донеслись навзрыд сказанные мне вдогонку слова: «Да нельзя тебе к нему, он у меня заразный!»
У Козены была тяжёлая форма желтухи, и он долго лежал в городской больнице. В наш класс он уже не вернулся, а через год я с родителями уехал в Волгодонск и встретился я с ним лет через пять, когда учился в техникуме и жил в студенческом общежитии.
Он стоял у входа в наше общежитие в группе местных поселковых ребят. Мне в глаза сразу бросился парень с почти зелёным опухшим лицом. Что-то знакомое промелькнуло в этом ужасном лице, и я узнал Козену. Он тоже широко раскрытыми жёлтыми глазами смотрел на меня. Я не мог не подойти, что ему, видимо не понравилось, и он насупился. Мы поздоровались за руки.
— Что, узнал? Я надеялся, что не узнаешь.
— Узнал, узнал сразу… Как твои дела, Гена?
— А что, не видишь? И справку показывать не надо, все гербовые печати на лице, — ответил он нарочито бодрым голосом, но сразу же сник и добавил жалостно, почти плача. — Доходяга я, Башкир, вот такие мои дела. Прости, я пойду, нечего мне тебе больше сказать.
Почему Козена фактически на прощание назвал меня Башкиром? Да, в детстве это была моя уличная кличка, которую я не любил, хотя в ней ничего унизительного не было. Но уже во втором классе о ней забыли, по крайней мере, в школе меня так никто не называл.
Долго этот вопрос не давал мне покоя, пока я не созрел до его понимания. Просто Козена этим давал понять, что он не желает поддерживать со мной отношения, ведь назови меня по имени или даже по фамилии — это бы означало сосем другое.
Я сразу вспомнил, как вопреки своему внутреннему желанию, через силу меня отшивала его мать. Бедная женщина. Повзрослевший Козена же сделал это просто изящно.

* * *
Видимо, в те годы нам, детям поколения акселератов в рационах домашнего питания чего-то не хватало. Не то чтобы кто-то голодал или недоедал, но, возможно, наши растущие организмы требовали витамины, какие-нибудь микроэлементы, или чего ещё.
Ведь в ту пору простые люди и понятия не имели о рациональном сбалансированном питании, да и не до того было. Словом, не успев уйти со двора дома, мы превращались в неутомимых охотников за съедобными дарами природы.
А знания и навыки этого «подножного» промысла передавались из поколения в поколение. Вот в апреле отцвели жердёлы — дикие абрикосы, а в начале мая мы уже всматриваемся в кроны этих деревьев.
Знаем, что вот-вот должны показаться маленькие зелёные плодики. Им ещё расти и расти, но для нас это первое лакомство лета. Лакомство — громко сказано, они кислы до невозможности. Но нашим растущим организмам эта кислота, очевидно, и требовалась.
Чуть позже зацветает акация — вот нам и второе блюдо лета. Не все цветы акации хороши на вкус, ищем деревья со сладкими, сочными и приятными на вкус гроздьями.
А вот ещё сладкий деликатес — молодые побеги ясеневидного клёна. Обламываешь верхнюю часть, снимаешь тонкую прозрачную кожицу и в рот. Если попался горький, значит уже перерос — ищи более молодой. Намётанный глаз сразу находит сладкий побег.
В июне трава просвирник угощал нас своими калачиками, правда, на вкус они пресные, но если не хочется идти домой, чтобы нормально поесть, то и горсть калачиков не помешает. Бесхозные вишни дети объедали, не давая плодам их созреть.
То же самое и с плодами шелковицы. Чуть-чуть ягоды покраснели, и деревья шелковицы уже увешены ребятнёй, кстати, в этом деле от мальчишек не отставали и поселковые девчонки. Они, запасливые по природе, собирали ягоды не в рот, а в бутылки и, экие добытчицы, несли домой.
К концу лета начинала созревать дикая маслина, по научному — лох серебристый. И мы уже тут как тут. Плоды её ещё вяжут во рту, а сладость еле-еле ощущается, но мы упорно ищем деревья с самыми созревшими плодами. А дикой маслины в нашем парке пруд пруди, есть из чего выбирать. И уже в сентябре мы по-настоящему лакомимся полностью созревшей маслиной. Мякоть на плодах становилась прозрачной, необычайно сладкой и вкусной. Набив полный рот плодов, обсасываешь мякоть, и, выплюнув косточки, тянешься за следующей гроздью.
В сентябре и боярышник подоспел к нашему столу. Его в парке было даже больше, чем лоха серебристого. Боярку есть шли надолго, а наевшись шли домой. Опять же, на разных деревьях плоды сильно отличались по вкусу, но мы знали, что называется в лицо, деревья со сладкими вкусными плодами.
И осенью мы находили, чем поживиться, тем же паслёном, например. Мне, правда, он не нравился. Вроде бы, сладкий, но присутствует в его ягодах какая-то противность. Оказывается, в нём, наряду с множеством полезных веществ есть и ядовитые. Попадался он не так часто, так что случаев отравления не было.
А находили мы его на убранных картофельных полях, когда искали оставшуюся картошку. Находили главным образом мелкую, которую не замечали при уборке. Набирали и пекли на костре — казалась такой вкусной, хотя ели без соли и хлеба.
Не отказывали мы себе в удовольствии полакомиться и этаким деликатесом нашей природной столовой, как печёными на костре воробьями. Впрочем, в посёлке этих птичек пацанва называла жидами или ласкательно жидриками. Я понятия не имел, почему воробьёв называют жидами, мало того, почему этих птичек все терпеть не могут, и если других птиц уничтожать не принято, тот воробьёв почему-то можно.
А если кто из ребят жадничает, его называют не жадиной-говядиной, как у нас в Башкирии, а жидом. Даже была такая дразнилка: «Жид, жид по верёвочке бежит» Я не понимал, какая может быть связь между воробьём и жадиной, и принимал это, как аксиому.
В этом сказывалось моё атеистическое домашнее воспитание. Много лет спустя я разобрался в той непонятной для меня странности, узнав о «неприглядной» роли, приписываемой этим безобидным птичкам в христианской мифологии.
Словом, на воробьёв мы охотились и, если добыча была солидной, пекли тушки на костре и ели. Впрочем, есть там было нечего, но вкус чувствовался. Охотились на воробьёв мы с помощью рогаток, в посёлке это допотопное устройство называлось прач.
Как каждый уважающий себя французский мушкетёр обязан быть при шпаге, так и настоящий поселковый пацан не мог обойтись без прача. Одежды на нас было мало, и прач обычно помещался за пазухой простой безрукавной майки. Все встречные прекрасно видели, что человек вооружён прачом.
За пазухой такого искателя приключений, кстати, могло хранится всё, что угодно и в довольно больших количествах.
Прач рассматривался взрослыми, как очень опасная вещь, поэтому дома его тщательно прятали от родителей, а брать с собой в школу тем более было опасно.
Тем не менее некоторые рыцари прача не могли и в школе расстаться с рогатками, где оные нещадно реквизировались преподавателями.
Приходилось тогда мастерить новые, а это не такое простое дело, требующее тщательной подготовки — подобрать на дереве и вырезать подходящую рогатинку, запастись кожаткой, раздобыть резину. Все комплектующие прача должны быть скрупулёзно подобраны, но главное в праче это резина.
Плохая резина значит и никудышная рогатка. А хорошую резину достать было ох как нелегко. Самая лучшая это медицинская красная толщиной два-три миллиметра — мягкая, крепкая, легко растягивается.
Если не удалось достать медицинскую, то, в крайнем случае, можно использовать другую, например, нарезать ленты из велосипедных камер, но это уже не прач, а жалкое подобие.
Хорошо сделанная рогатка даже на вид красива и держать в руке её приятно.
Но вернусь к нашим воробьям, то бишь жидам на местном диалекте. Для охоты на воробьёв из рогаток применялось страшное оружие — чугунки. Это раздробленные на мелкие кусочки старые чугунные батареи центрального отопления.
При попадании острый тяжелый чугунок не оставлял ни малейшего шанса воробью выжить. С тем же успехом он поражал и крупную ворону, да что там ворону он, и человеку мог причинить большой вред, особенно при попадании в голову. Потому-то взрослые вели непримиримую войну с рогатками и их владельцами.
Были в ходу у нас и другие опасные игрушки. Так, какой-то местный самородок изобрёл проволочный пистолет, стреляющий спелыми семенами кукурузы. Пистолет этот не представлял такой опасности, как рогатка, но попадание кукурузенки в незащищённое тело было довольно болезненным, а попадание в глаз могло повлечь серьёзные последствия. Если рогатки мальчишки не применяли друг против друга, то с проволочными пистолетиками играли в войну, то есть, стреляли по людям.
Пистолетик этот устроен просто. Берётся кусок жёсткой пружинистой проволоки от толстых стальных канатов. На металлическом стержне накручивается пружина в три — четыре витка. На одной стороне от пружины выгибается ручка пистолета, являющаяся одновременно спусковым механизмом. На другой стороне от пружины проволока откусывается и заостряется. Пистолетик готов.
Короткий конец с нанизанной на него кукурузой с усилием заводится под дужку спускного устройства. Прицеливаешься и нажимаешь на дужку, пружина срабатывает, кукуруза с большой силой слетает с короткого конца и летит в цель — просто и сердито.
Некоторые ребята постарше вооружались поджигными пистолетами. Но это было уже почти настоящее огнестрельное оружие, правда страдали от него частенько сами хозяева.

* * *
В жаркие летние дни по окрестностям мы бродили налегке — черные ситцевые трусы, майка простая и босиком, на голове ничего или пилотка из газеты. В ту пору летняя детская обувь не отличалась разнообразием. Никаких «шлёпанцев» тогда не существовало и в помине, но продавались недорогие кожаные «сандалии» на толстой кожаной подошве.
У меня были такие добротные сандалии, но я их надевал только в кино или когда находился с родителями, потому что все пацаны ходили босиком. Возможно, в некоторых семьях и не разрешали одевать обувь, мол, лето — бегай босиком. Если ходить в сандалиях, то две пары за лето точно прикончишь, и не в каждой семье это могли позволить. Словом, обувь берегли. Ходить же босиком мы привыкли и никаких неудобств не ощущали.
Впрочем, нашим бичом были колючки. Особенно досаждали нам так называемые «арбузики», по-научному — якорцы. Трава, которая их производила нам на беду, действительно походила на уменьшенную копию арбузной ботвы и коварно стелилась по земле среди безобидной для наших босых подошв травы.
А сам «арбузик» по виду ничего общего не имел с круглой формой арбуза, будучи его полным антиподом. Это был острый твёрдый шип до полутора сантиметров. Кожу на ноге он не просто прокалывал, а взламывал, рана после него была большой и глубокой.
Потому, мы, наученные горьким опытом, в подозрительных местах внимательно смотрели под ноги, и если кто обнаруживал в траве маленькие арбузные листочки, то громко предупреждал всех: «Пацаны, арбузики!»
Часто под ноги попадали и колючки репейника, но кололи они не сильно и таких ран, как арбузики, не оставляли. Кстати, сейчас арбузики стали большой редкостью, быть может, они уже занесены в Красную книгу. И ещё по информации Интернета из этого растения производят лекарство, повышающий тестостерон, словом, по всем статьям, мужское растение.
Конечно, ходьба босиком целый день чревата всякими неприятными моментами. Частенько приходилось вступать, пардон, в дерьмо, как мы говорили «влаптаться». Никакой трагедии — отошёл, наскоро вытер ногу об траву, побежал дальше и забыл.
А вот дома тебя могут тебя ожидать неприятности, если ты загодя не прополоскал ногу в какой-либо луже. Оказывалось, что ты воняешь дерьмом, что не смотришь под ноги и, вообще, хуже свиньи и тебя надо держать на привязи. Тоже никакой трагедии.

* * *
Лучшего название нашему городу не придумаешь — Шахты. В пятидесятые годы всюду, куда ни кинь взор, увидишь чёрные или рыжие этакие пирамиды Хеопса — высотой около ста метров конусообразные горы. Это отвалы породы шахтных выработок, так называемые в народе терриконы.
В ту пору расцвета угледобычи они росли, как на дрожжах. В городе работали с десяток крупных шахт, денно и нощно вагонетки сновали по хребту терриконов и отсыпали, и отсыпали породу.
Совсем рядом с нашим посёлком работали две шахты, и многие родственники поселковой ребятни были шахтёрами. Высокие шахтёрские заработки привлекали молодёжь, которая гордилась своей работой. Многие из них через пару лет работы разъезжали по посёлку на собственных ярко красных чехословацких мотоциклах «Ява», вызывая безмерное восхищение мальчишек и учащённое сердцебиение юных красавиц.
Одна шахта носила романтическое название «Красная роза». Почему она имела такое название, вряд ли сегодня кто может пояснить. Хотя, имеется гипотеза, что «Роза» это Роза Люксембург, а то, что она «красная», не нуждается в пояснении.
От той шахты, прекратившей существование в семидесятые годы, осталось лишь название автобусной остановки. А местные жители не то, чтобы помнить об этой шахте, они даже не ведают, почему автобусная остановка называется «Красная роза». Вот вам и знаменитые «Иваны не помнящие своего родства»…
Ближе к нам находилась новая шахта «Северная» («Мирная»). Возле неё вырос шахтёрский посёлок. Ближе, то ближе, но до террикона шахты Северной было всё-таки не меньше километра.
Болтаясь возле красной башни, мы частенько поглядывали на его завораживающий конус. Наши зоркие глаза видели ползающие вверх–вниз по его покатому склону маленькие вагончики.
А однажды со стороны шахты раздался вой сирены. Выбежав на ведущую к шахте дорогу, мы увидели, как из близлежащих домов шахтёрского посёлка выбегали женщины и, на ходу повязывая косынки, бегом устремлялись в сторону шахты. По дороге перед нашим носом пронеслись пожарные машины и скорая помощь. «На шахте авария!» — догадались мы. Опасное это дело — уголь добывать.
Разумеется, настал день, когда мы созрели, и неодолимая первопроходческая страсть потянула нас к террикону шахты «Северная». Шли полем, расположенным между парком и шахтой, срезая изрядную часть пути. Вспаханное поле почему-то не засеяли, и мы, как обычно, всматриваясь под ноги — может, что попадётся ценное — начали находить среди борозд пули, что нас, разумеется, несказанно обрадовало. Представьте себе, настоящие пули! Мы разбрелись по полю и с азартом рылись в бороздах в поисках драгоценных пуль. Со всех сторон то и слышались радостные возгласы: «Нашёл! Нашёл!».
Но вдруг среди этой всеобщей охотничьей эйфории раздался испуганный вопль: «Пацаны! Сюда! Сюда!» Мы сбежались. В борозде лежал присыпанный землёй какой-то круглый предмет. Налипшая на нём земля не позволяла его рассмотреть и понять, что же это такое. Кто-то палкой поддел и перевернул находку, и мы с испугом отпрянули в разные стороны. Первый раз в жизни мы увидели настоящий человеческий череп, символ смерти, о которой никто из нас никогда не помышлял.
Испуганные, мы собрались вместе и решили всё-таки подойти и рассмотреть его. Вокруг больше ничего не было; ни костей, ни одежды, ни предметов. Очевидно, трактор плугом зацепил человеческие останки далеко отсюда и протащил. Засыпав землёй страшную находку и потеряв интерес к поиску пуль, подавленные, мы продолжили путь к террикону, к тому же он был совсем рядом.
Террикон поразил меня своей величественной громадой. У его подножья уже нельзя было видеть поднимающиеся на самую вершину и спускающиеся вагонетки. Зато невдалеке на боку лежала вагонетка, правда без колёс. Мы, естественно, её осмотрели и облазили, как-никак, настоящая вагонетка. На самом деле она оказалась не такой букашкой, какой она представлялась издали на вершине конуса. Кстати, больше в жизни мне такие вагонетки не встречались.
Мы порыскали у подножья террикона. При этом я поднял плоский обломок породы и с удивлением разглядел на чёрном фоне изящный рисунок веточки с мелкими вытянутыми листочками. Кто бы мог это нарисовать? И тут я совершил первое в жизни почти научное открытие. «Да никто это не рисовал, — дошло до меня. — Это настоящая веточка, которая очень и очень давно росла на дереве, но потом что-то произошло и дерево то провалилось под землю, и его засыпало камнями. Значит, уголь — это окаменевшие деревья!»
Я не поленился притащить эту плашку домой и любовался древней веточкой, пока матери не надоела в доме эта «каменюка». И пули у меня долго не продержались.
Отец как-то заметил их у меня и заинтересовался. Рассмотрев каждую из них, а они были все разные — длинные острые, толстые с тупым носиком, маленькие с тупым носиком, он сказал мне то, после чего я легко расстался с этим сокровищем: «Ты должен знать, что всё, что осталось в земле после войны опасно. Вот, к примеру, вот эта толстая большая пуля может быть разрывной. Помимо того, возможно, какие-то из этих пуль убили человека». Я сразу вспомнил нашу страшную находку на том поле, о которой я отцу нам всякий случай ничего не рассказал.

* * *
С того посещения террикона мной овладела идея построить маленькую, как бы детскую, шахту. В детстве, как уже говорилось выше, я был одержим прожектёрством. То есть я не просто мечтал о чём-то, но и горел желанием это воплотить. Так было и с моей маленькой шахтой. Я ложился в кровать и прежде чем заснуть перебирал в голове места, где можно было бы начать копать подземные ходы и всё-таки вспомнил одно местечко. Недалеко от красной башни на склоне балки находился вырубленный в скале каньон около пяти метров глубиной, имеющий с трёх сторон отвесные стены, а одной стороны покатый спуск.
На следующий день я с пацанами сразу направился обследовать это место. Здесь кто-то диким способом добывал камень для постройки дома. В ту пору такие дикие каменоломни были в порядке вещей. На дне каньона стояла вода. Посмотрел я посмотрел — нет, такой камень нам не одолеть.

И ведь не успокоился, нашёл другое более подходящее место. В той же балке пониже находилась старая глиняная плотина перегораживавшая балку. Как-то во время весеннего половодья, чтобы сбросить талую воду, плотину разрыли посередине. Так оно и осталось. Вот в этом проране я решил копать шахту.
Дело пошло быстро, ведь этот не камень ломать, а мягкую глину копать. На второй день мы прорыли горизонтальный вход и начали пробивать боковые штреки. Одни работали, что называется, в забое, другие — на фанерных листах с лямками, как вагонетки вытаскивали глину наружу. Работали с интересом, менялись местами. Вернулись домой грязные, но довольные. А как же? Ведь в шахте работали.

Дома один мальчишка рассказал отцу, что роет шахту, потому такой грязный. И вот тут началось. Какая шахта? Где? Покажи! Мальчишка повёл отца на место, где, увидев нашу шахту, он сразу понял всю опасность нашего предприятия и, всё разрушив, закопал вход.
Мне, как инициатору и «руководителю» работ, досталось и от него, и от своих родителей по первое число. Так мой проект шахты потерпел фиаско и слава богу, ведь, действительно, это могло закончиться для нас трагически.
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ ЧУДЕСНЫЕ…
Как бы долго не длилось моё первое школьное лето, но и оно подошло к концу, как и всё в этом мире. Звоночек прозвенел в середине августа. Как-то мама приходит из магазина и выкладывает из сумки целые пачки книг и тетрадей.
Я кидаюсь к столу с радостной мыслью: «Сколько мама книг мне накупила!». Ага! Раскатал губу… Жадно хватаю первую попавшуюся и читаю название «Арифметика. Учебник для 2 класса», и эйфория моя вмиг улетучилась.
Я с тоской вспоминаю, что через две недели лето закончится и начнётся школа. «Вот на школьном базаре купила тебе всё для школы, „Прописи“ остались и дневник» — выдохнув после тяжелой ноши, сказала мама.
Конечно, я перебираю все учебники и даже листаю «Родную речь». Они все новенькие, красивые и приятно пахнут типографской краской. С такими учебниками я уже был не прочь и в школу пойти, но впереди ещё две недели каникул, погуляем ещё.
* * *
Прошли эти последние две недели, и началась школа со всеми её не очень приятными процедурами, начиная с раннего подъёма, сбора портфеля, скучных занятий, домашних заданий, вечных вопросов: «Ты почему не садишься за уроки? Что вам задавали? Ты уроки сделал?» «На-ка покажи свой дневник!». Тем не менее, я продолжал учиться на отлично, что особых трудов мне не составляло.
Меньше времени мы стали проводить на улице и далеко от дома уже не уходили. Зато я стал чаще посещать наш замечательный поселковый Пионерский клуб, о котором я упоминал выше. Там собиралась вся поселковая детвора, и каждый находил себе занятие по душе.
Меня там привлекала прежде всего библиотека, но я был не прочь и в настольные игры поиграть, и на качелях покататься, и мяч погонять с пацанами. В кружки я не ходил. Записался было в авиамодельный, но быстро наскучило — уж очень кропотливое это занятие, всё-таки я был непоседа. Нет, был бы там судомодельный кружок, возможно бы я и остался, но авиация меня не вдохновляла.
Работали в клубе ещё фотокружок и музыкальный сектор с хором и кружком струнных инструментов.
Как-то в коридоре клуба меня остановила библиотекарша и строгим голосом спросила:
— Линник, какую ты книгу сейчас читаешь?
— Я уже прочитал, Марья Анисимовна, завтра принесу. — струхнув малёха пролепетал я.
— Прочитал? Это даже лучше. Как называется, автора помнишь?
— «Сирота», писатель Николай Дубов. Чего его помнить, на обложке рядом с названием написано.
Я действительно залпом прочитал эту книгу про мальчика Лёшку, который остался без отца и матери. Я переживал за него и радовался, когда у него всё сложилось хорошо. Вот тогда я, кстати, впервые, наверное, заинтересовался автором. Кто же это написал такую интересную книгу?
— Сможешь рассказать о чём написано в этой книге? Ты, помнится, мне грозился как-то рассказать про одну книгу, — продолжала библиотекарша.
Такое внимание библиотекарши к моей столь мелкой персоне было весьма странным, но я по простоте душевной не придал этому значения и где-то даже возгордился, что такая серьёзная тётка помнит меня по фамилии и разговаривает со мной, как с равным. Для меня она всё-таки была большим авторитетом.
— Смогу. Чего там трудного, — брякнул я, тем более вся эта история про мальчика-сирота стояла у меня в глазах во всех её перипетиях.
— Тогда пошли, нас там ждут…
Мы зашли в большую комнату с длинным столом посередине, покрытым зелёным сукном За столом сидели незнакомые люди — женщины и один мужчина.
— Вот, товарищи, читатель нашей библиотеки, ученик школы №32, Линник, и уже ко мне — Как тебя звать, Линник?
— Юра, — еле промямлил мой язык. Такого я не ожидал, ни с того ни с сего попал неизвестно во что. А ведь я из игровой комнаты направлялся на площадку, хотел покататься на качелях. Покатался! Надо было бы раньше выскочить.
— Юрий Линник, — поправила себя библиотекарша и уже ко мне, — Расскажи нам, пожалуйста, Юра, что ты сейчас читаешь и о чём.
Мне же почему-то вспомнилась история со стихотворением, которое по моей хвастливости пришлось декламировать в Доме культуры. Нечто похожее произошло и сейчас.
Я, конечно, проинформировал комиссию, а это была как раз комиссия из города, что я читаю. А после нескольких наводящих вопросов мужчины, он, видимо, был главный, я осмелел и так увлёкся рассказом о Лёшке Горбачёве, что забыл и про комиссию и про строгую библиотекаршу.
— Молодец! Хорошо рассказал. Я Дубова ничего не читал, теперь обязательно почитаю, видимо, хороший писатель, — излил бальзам на мою тщеславную душу мужчина.
А книги Николая Дубова, такие, как «Огни на реке» я с удовольствием читал позже. А совсем недавно, когда вышли из печати уже мои собственные книги, я залпом прочитал ещё несколько повестей Дубова и нашёл их превосходными не смотря на мой, довольно преклонный возраст, а повести то детские, и, казалось бы, их незатейливый сюжет и простоту изложения. Что значит настоящий талант!
После этого случая библиотекарша стала меня великодушно называть по имени, а не как раньше по фамилии, что, признаться, для меня было очень приятно. А, также, оставляла для меня интересные книги, на которые были очереди, хотя к книжным полкам всё таки не допускала.
Правда, книги те были про пионеров-героев. Видимо, библиотекарша, комсомолка двадцатых годов, задумала выковать из меня пионера-героя, не хуже героев тех книг.
* * *
Впрочем, памятуя о своих заслугах перед ней и набравшись смелости, скажем, даже наглости, я обратился к библиотекарше за помощью. Дело в том, что в клубе готовилась поездка на экскурсию в Ростов, но только для учеников старше третьего класса. Я же закончил только второй класс, и не мечтай.
И тут мой дружок и одноклассник Борис Богачёв опрометчиво похвастался, что он тоже едет в Ростов. Жгучая зависть вмиг заполонила мою душу.
Я, разумеется, жаждал поехать в Ростов, ведь я не разу никуда не ездил, за исключением, посёлка Первомайский, где жили мои родные, но это не считается. А здесь — в Ростов! Он постоянно на слуху! Да ещё вдобавок к этому появилось невыносимое чувство несправедливости и обиды: Борису почему-то можно, а мне, такому же второкласснику, нельзя.
Вечером того дня я дочитал «Улицу младшего сына», а на следующий день с утра отправился в библиотеку. Решил, если библиотекарша меня назовёт по имени, то попрошу помочь мне поехать в Ростов, если по фамилию — не буду. Долго стоял и по какому уже разу перебирал одни и те же книги на прилавке. И тут, она не вытерпела и произнесла:
— Юра, ты что-то сегодня не такой, как обычно. Что с тобой?
И даже после того, как она произнесла моё имя, я ещё мялся, экал и бекал, но всё таки пожаловался ей, что меня не берут в Ростов, а мне ну очень хочется.
— Правильно, что не берут. Едут на бортовой машине, мало ли чего… Сказали же, что можно ехать только третьеклассникам. Не беда, Линник, на следующий год подрастёшь и поедешь.
Я уж было хотел уйти, ведь ясно, что от ворот поворот, тем более уже по фамилии назвала, но всё таки пролепетал напоследок:
— А почему Бориса Богачёва взяли, ведь он такой же, как я?
Она ничего ответила, молча записала мне книжку, и я вышел не солоно хлебавши.
На следующий день меня почему-то потянуло в клуб. В коридоре меня встретила библиотекарша словами:
— Наконец-то появился Линник, я уже хотела послать за тобой. Вот взяла грех на душу, едешь в Ростов в воскресенье. Да веди себя там хорошо, будь осторожным. Скажи родителям, может они тебя ещё не пустят.
— Спасибо! Спасибо большое, — готов был я расцеловать её от радости и счастья.
Так летом 1957 года после второго класса я чудом попал на экскурсию в Ростов. Ехали в открытом бортовом зилке на деревянных досках в кузове. Сейчас об этом даже подумать страшно — дети в кузове грузовой машины. Хоть и отбил себе задницу, но я получил неслыханное наслаждение от того путешествия.
Сама езда в кузове чего стоила — ветер в лицо, смотри по сторонам — всё интересно. Ведь мы проезжали Новочеркасск, а это триумфальная арка и величественный собор. Впервые я хоть и проездом но побывал в Новочеркасске.
От Ростова также остались яркие впечатления на всю жизнь. Посетили Детскую железную дорогу. Для меня это было просто чудо невиданное. Всё маленькое — и паровозы, и вагончики и станции и, самое главное, всем этим управляли школьники. Даже машинист паровоза был школьник. Как я им завидовал, живут же люди! Не знаю, существует ли сегодня это чудо в Ростове.
Потом был Дон — широкий и полноводный. Громадные пароходы у причалов, пассажирские лайнеры — белоснежные красавцы, как на картинках в журнале «Огонёк». По реке снуют маленькие пароходики и речные трамвайчики.
Впервые в жизни я зашёл на корабль и поплыл. Знаменательно. Это мы на пассажирском катере переплыли Дон, чтобы опять же впервые окунуться в донскую воду на песчаном пляже Левбердона. Уже потом, когда прошли дни и даже месяцы после этой поездки, я перебирал в памяти поминутно её события и даже завидовал сам себе.
* * *
Пионерский клуб был центром притяжения всей поселковой ребятни, и приходили сюда не только школьники, но и дошколята. Лет с шести начала приходить сюда и моя младшая сестра Ирина с такими же, как и она, подружками.
Я, конечно, видел, что она здесь, но в своей девчачьей компании. Накатавшись на каруселях и качелях они куда-то уходили. В посёлке было совершенно безопасно для детей, все его жители знали друг друга и знали, чьи это дети шатаются по посёлку.
Не было случаев, чтобы кто-то обижал детей в посёлке, и дети любого возраста, за исключением, конечно, самых маленьких, ходили везде без присмотра.
И вот как-то на игровой площадке пионерского клуба с качелей упала какая-то девчонка. Я находился довольно далеко от этих качелей, поэтому только когда присмотрелся понял, что это Ирина. Я кинулся к ней. И вот здесь передо мной развернулась страшная картина, которая у меня в глазах стоит до сегодняшнего дня.
Она упала под качели и заплакала. Качели были большие и тяжёлые, тяги из толстого металлического прута, сиденье сварное из уголка, сама сидушка деревянная. И вот она плачет и хочет встать, а качели продолжают по инерции болтаться. Чуть приподнявшись, она получает сильнейший удар в лоб сиденьем, снова падает и опять пытается встать, и вновь получает удар в лоб.
Пока мы подбежали она получила три удара сиденьем в лоб. Разумеется, мне было жалко её до слёз, а, главное, меня поразила лютая жестокость с которой качели расправлялись с моей сестрёнкой, словно, кто-то невидимый и безжалостный восседал на сиденье и пытался добить маленькую девчонку. Рядом с клубом располагалась поселковая санчасть. Я отвёл её к врачу. Врач осмотрел её, смазал ссадины йодом, сказал ничего страшного.
И так с такого раннего возраста жизнь немилосердно и постоянно наносила ей удары, начиная с тех проклятых качелей. Была красивой, умной, отзывчивой, а всё у неё не клеилось в жизни. Она сама знала об этом и говорила, что в жизни ей катастрофически не везёт. И ушла Ирина в 65 лет, намучившись от болезни в течение почти трёх лет и, фактически, преданная самыми близкими ей людьми.
Ранней осенью 1956 года в нашей школе произошло резонансное трагическое событие. После тяжёлой болезни саркомы умер пятиклассник. В то время было принято устраивать массовые похоронные процессии с духовым оркестром и другими печальными атрибутами.
Похороны этого мальчика также были массовыми с участием почти всех учеников школы. Этого несчастного мальчишку я не знал даже в лицо, но тоже присутствовал в толпе прощающихся.
Стоял я, печальный и прислушивался к разговорам женщин. Одна из них рассказывала, что мальчик долго болел, его лечили разные врачи. И начал он угасать, но наступил день, когда с утра он почувствовал себя хорошо, у него поднялось настроение и он попросил поджарить ему картошки, хотя до этого уже практически ничего не ел. Он с аппетитом поел, и ничего у него болело. Родители обрадовались, думали, что кризис, слава богу, прошёл и сынишка их пошёл на выздоровление. Но на следующее утро его не стало.
Насмотревшись и наслушавшись этих ужасов, в последующую ночь я, не в меру впечатлительный, не смог заснуть. Я вспоминал рассказ женщины и особенно меня почему-то поразила в нём история с жареной картошкой, ведь я тоже любил жареную картошку.
Я лежал и представлял этого мальчика лежащего в земле откуда он уже никогда не выйдет. Конечно, до этого я видел, как в посёлке хоронили людей, но они были старики и считал, что это печальное явление не касается ни моих родителей и, тем более, меня.
Но теперь я понял, что умереть может каждый независимо от возраста. Эта мысль о бренности жизни была невыносима для меня, слишком рано я до этого додумался. Более того, я ещё ясно понял в ту ночь, что рано или поздно все умрут, включая моих родителей и меня самого. Зачем тогда жить, жить под каждодневным страхом смерти.
Эти мысли меня добили окончательно, я не мог этого перенести и у меня начался нервный срыв. Я заплакал навзрыд и побежал к родителям в соседнюю комнату. Отец с матерью сами испугались не на шутку и еле-еле меня успокоили.
Долго я выходил из этого состояния, хотя виду не подавал. Это несвоевременное прозрение об устройстве жизни оставило на моей психике неизгладимый след.
А спустя много лет, когда родители как-то вспомнили об этом, то признались, что всерьёз думали о том, что я «почуял» близкую смерть. Я им ничего не ответил, а про себя подумал, что ведь тогда они фактически были готовы меня потерять и это меня не обрадовало.
Но я, слава богу, дожил вот до старости, когда смерть не за горами, но и терять по существу особо нечего. Ничего нового в этой жизни для меня уже не будет, за исключением, быть может, апокалипсиса, если он произойдёт во время моего пребывания в этом мире. Да и вообще, жизнь это большой обман и никчемная суета, но начинаешь понимаешь эту истину в старости.
* * *
Из этой психологической ямы мне помогало выбираться чтение книг. Я читал всё больше, читал быстро, что называется, запоем. Книжки мне покупали родители из дешёвых и популярных в то время детских серий «Книга за книгой», «Мои первые книги». Да я и сам постоянно посещал местный книжный магазин и покупал, если у меня заводились деньги, такие книжки.
В не презентабельных на вид книжках, этих замечательных серий печатались самые лучшие рассказы русских и советских писателей. Но я, конечно, мечтал о библиотеке из толстых красивых книг, как у нашего соседа Станислава, о котором я рассказывал выше. Тем более, я читал всё подряд и детские и книги для взрослых, если они попадали в моё распоряжение.
А здесь ещё моему приятелю Митьке, о котором я рассказывал подарили книгу «Латышские сказки». Она уже на вид была привлекательна и сразу пришлась мне по душе — толстенькая, тяжёлая, переплёт, вроде, как матерчатый ярко жёлтого цвета.
Открыв и полистав её, я сразу в неё влюбился. В ней было множество разнообразных затейливых рисунков, даже заглавные буквы каждой сказки были разрисованы, и ко всему этому — вставные цветные иллюстрации.
Мне великодушно дали эту книжку почитать. Дома, не торопясь, я её рассмотрел. Таких книг я ещё не видел, даже наш сосед Станислав, непревзойдённый поселковый библиофил, оценил её. И сами сказки в ней были необычные и интересные.
С этой книгой я отправился в наш поселковый Когиз, но такой книги там в продаже не оказалось. Думал, выклянчу у родителей в счёт будущих подарков. Сейчас про такие книги говорят — прекрасное подарочное издание.
Зато на день рождения, когда мне исполнилось девять лет, родители подарили мне замечательную книгу Ольги Перовской «Ребята и зверята». Увлекательные рассказы о дружбе приручённых диких животных с детьми я проглотил залпом и читал бы бесконечно, но они, к моему сожалению, закончились. Считаю, что это одна из лучших детских книг.
Помимо Когиза книги продавались ещё в маленьком ларьке «Союзпечать, находящемся на углу небольшой площади перед поселковым Домом культуры. Там продавались газеты, журналы, толстые литературные журналы. Это было гораздо ближе Когиза, потому к этому ларьку я наведывался чаще. Все книги, стоящие за стеклянными стенками ларька я знал досконально и сразу обращал внимание на вновь поступившие.
А с некоторых пор у меня там появилось конкретное дело. Мама моя начала посещать в клубе занятия по кройке и шитью. В толстую тетрадь она аккуратно записывала лекции и красиво рисовала поясняющие рисунки. Она и до этого неплохо шила разные вещи, а после теоретической подготовки начала шить красивую одежду для нас с сестрой, отцу и себе.
Чтобы сшить красивую вещь, надо иметь хорошие выкройки. Такие выкройки регулярно прилагались к ежемесячному журналу «Работница». Журнал был очень популярный среди женщин, и его быстро разбирали. Киоскёрша пообещала маме оставить для неё журнал при условии, что она его купит с «нагрузкой».
А нагрузкой служил толстый литературный журнал «Звезда», который уже интересовал меня. Поэтому я регулярно наведывался в киоск — не пришёл ли журнал «Работница». И стремглав бежал домой за деньгами, чтобы выкупить маме свежий номер «Работницы», а себе — «Звезду».
Как-то появилась в ларьке книжка с интересным названием «Князь серебряный», я конечно обратил на это внимание и задумал план её «захвата». Для этого я увязался с отцом, когда он отправился за газетами.
Отец заинтересовался книгой, и даже, полистав, посмотрел на обороте её цену. У меня сердце ёкнуло, думал, что купит! Не тут то было, книгу вернул, забрал газеты и мы ушли. Мой план рухнул. Впрочем, надежда появилась, когда он неожиданно сказал мне, что книгу эту читал и она ему очень понравилась.
И кратко рассказал о чём эта книга. Я увлёкся и с жаром попросил всё таки её купить. Чувствуя, что отец колеблется, я добавил порцию своих «ну пожалуйста». Тогда он ответил, мол, куплю но не сегодня. Через три дня этой книге в ларьке уже не было.
А «Князя серебряного» я прочитал много-много лет позже. Она уже не произвела на меня особого впечатления. Каждую книгу надо читать в соответствующем возрасте.
Много разного я прочитал, будучи во втором и третьем классе, но особое впечатление на меня произвела повесть Казакевича «Звезда». А обложка детгизовской книжки 1956 года издания, которую я взял в библиотеке, и сейчас стоит в глазах — среди высоких деревьев фигурки бегущих разведчиков
* * *
В конце второго класса я всерьёз занялся коллекционированием книг, не переставая при этом их читать подряд, что находилось, что называется, под рукой. Клянчить у родителей покупку книг мне стало не интересно, я хотел сам покупать их, но для этого необходимы деньги.
Праздники служили мне основным источником денег. На такие праздники, как Новый год, Первое мая, Седьмое ноября, пасху и мой день рождения, я собирал праздничную дань с родственников. Деньги на праздники мне давали отец и дядя Ваня по десять рублей, дедушка пять рублей.
К тому же я разживался какой-то мелочью у родителей, которую не тратил, а копил. Все деньги, кстати, я тратил на покупку книг и открыток, никаких конфет и сладостей. И бог, наверное, видел это и помогал мне в этом. Мне с деньгами везло.
Я часто находил деньги, пусть небольшие, но их хватало чтобы купить пару тонких книжечек. Был один вообще удивительный случай, когда я, как обычно, направился в Когиз полюбоваться книгами. Денег у меня не было ни копейки.
И вот где-то с половины дороги мне стали попадаться монеты по двадцать, пятнадцать, десять копеек, словно кто-то невидимый шёл впереди меня и бросал мне их под ноги, и это чудо продолжалось почти до самого книжного магазина, в котором я их все истратил на книжки. Были случаи когда я специально искал деньги и находил.
Помнится вообще невероятный случай. Мы часто ходили в парк с отцом вдвоём. У нас там была облюбована парковая скамейка недалеко от фонтана. Обычно отец читал газеты или что-нибудь рассказывал мне.
И вот как-то сидим мы на нашей скамейке. Воскресный вечер, в центре парка оживлённо, работают буфеты. И тут я внезапно замечаю, что на противоположной стороне цветника, а это в метрах сорока от нас, под кустом сирени нечто необычное — кучка мусора странного, до боли знакомого цвета. Куча денег? Нет, так не бывает.
Я заставил себя отвернуться и потёр кулаками глаза. Померещилось, небось. Но какая-то магнетическая сила заставила меня оглянуться. Отнюдь. Деньги по-прежнему преспокойно пребывали под кустиком, в ожидании своего будущего удачливого обладателя. Судя по их расцветке, это были очень крупные купюры, которых никогда у меня не было, да и не могло быть.
Я покрутил головой. По скверу между цветочными клумбами прогуливались люди, все скамейки были заняты. Причём рядом с кучей денег, буквально в метре от них проходили люди и не видели, какое сокровище находится буквально в шаге от них. Неужели никто не видит! Чудеса, да и только!
Тогда я решил признаться отцу, что вижу деньги, правда, потом, честно сказать, об этом пожалел, надо было бы пойти и втихую их захомячить. Где, где? Отец вглядывается, но ничего не видит. Я ему вон там, мол, смотри… Так он их и не увидел, пока мы не подошли к кусту, и я их не подобрал.
Деньги действительно были немалые. Отец посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто не мечется в поисках потерянных денег, с моего великодушного позволения реквизировал их, дав мне десятку и то не из них, а из своего кармана, да купил мне в буфете ещё кулёк дешёвых конфет «подушечек». Получилось, что повезло не мне, а отцу.
Много я находил царских серебряных и медных монет, которые складывал в жестяную коробочку от леденцов. Я их не коллекционировал, просто складывал.
Как-то эту коробочку с царскими монетами узрел у меня крёстный дядя Ваня (Иван Парфентьевич Линник). На следующий день отец меня так вежливо просит подарить эти монеты дядьке, мол, он их коллекционирует. Для моего крёстного мне ничего жалко не было, и я ему их подарил без малейшего сожаления.
Зато он в качестве моральной компенсации купил мне толстую книгу и заложил тем самым начало исполнения моей мечты — собрать настоящую библиотеку книг. Мне думается, что именно с моих царских монет, дядя Ваня начал коллекционировать монеты и бумажные деньги.
Этим хобби он занимался всю жизнь и собрал весьма неплохую коллекцию для нумизмата-любителя. В этом я оказывал ему посильную помощь — покупал монеты в Москве на Таганке, привозил из заграницы.
Вообще, мы с ним были во многом похожи по духу, он кстати был также, как и я, по знаку зодиака «Крыса». Однажды он мне показал свою коллекцию камней, казалось бы, простые камни, но он привозил их с памятных для него мест. Я промолчал тогда о том, что я сам поступаю также.
У меня и сегодня хранятся камешки из разных мест, и если я забываю откуда у меня появился тот или иной камень, то я просто удаляю его из коллекции. Вот два маленьких камешка от брусчатки Красной площади, это кусочек горного хрусталя из Тюмени.
А вот обломок белого камня от фундамента Никольской Церкви в Москве постройки 1759 года. В 2000 году по случаю проходил рядом и остановился полюбоваться этой очень красивой церковью. Рабочие ремонтировали цоколь здания, и я увидел в куче строительного мусора кусочки белого камня, я взял на память один из них.
А вот другие кусочки белого камня, на одном видны даже борозды от инструмента. Это камни от правобережного Цимлянского замка 10 века, расположенного напротив развалин девятого века хазарского города Саркел. Правда, остатки Саркела покоятся на дне Цимлянского водохранилища уже седьмой десяток лет.
* * *
Но вернёмся к деньгам в моём бюджете, который расходовался только на приобретение книг. Появился у меня ещё один независимый источник денег — я начал собирать и сдавать цветной металл.
Началось эта медная лихорадка, наверное, летом после второго класса. Мы продолжали бродить по окрестностям посёлка, но уже не просто так, а в поисках медной и алюминиевой проволоки, совмещали, как говорится, приятное с полезным. Это придало нам интерес и даже охотничий азарт.
Найденные кусочки проволоки наматывали на конце другой проволоки, и постепенно вырастал шар из намотанных кусков. Так и бродили с двумя шарами, один медный, другой алюминиевый. Когда шары эти так вырастали, что становились не в меру тяжёлыми, мы оставляли их дома и начинали новые.
Были места вокруг посёлка, где медной проволоки было много. Так левую балку возле посёлка стали засыпать мусором из близлежащих шахт. Подъезжал самосвал и высыпал в балку мусор, в отвале попадалось много проволоки, а счастливчики находили даже слитки свинца. Свинец тоже сдавали на приёмный пункт.
Много цветной проволоки можно было найти на свалке электростанции, но она располагалась далеко за станционным водохранилищем. Делали набеги и туда.
Надо было обойти огороженную забором довольно большую территорию электростанции, где хранился уголь, затем спуститься вниз к Грушевке, которая после водохранилища бурно протекала в каньоне между высоких скалистых берегов, перейти по камням поток и подняться на противоположный берег и уже там располагался отвал отходов станции. С добычей возвращаться было тяжелее, но овчинка стоила выделки.
Собрать металл это всего лишь полдела. Дело будет сделано, когда за него получишь деньги. В противном случае всё это превращается в пустые хлопоты. Когда набирается таких шаров штук шесть — семь и когда мать начинает ворчать, что я натаскал в квартиру с помойки разного мусора, то это значит, что пришло время сдать добытый металл.
Легко сказать «сдать». Из всего процесса зарабатывания денег этим способом вот этот этап «Сдать» самый неприятный и трудоёмкий. Приёмный пункт находился на рынке, расположенном на Власовских копях километрах в двух от посёлка энергетиков. Утром — ранний подъём, что само по себе не вдохновляет и далее — дорога на рынок с тяжёлой сумкой под шесть-семь килограммов по запутанным улочкам и переулкам нижней Власовки.
Словом, к рынку добираемся еле живые, нас хоть самих сдавай. Но вот и заветная будка, у которой небольшая, но очередь. Ждём, а солнце поднимается выше, и жара становится сильнее. Сдаём свои сокровища приёмщику, здоровенному мужику с недельно щетиной на лице. С таким не поспоришь.
Он обстоятельно осматривает проволочные шары и если, не дай бог, найдёт хотя бы одну стальную проволочку, весь шар забракует. Не спеша, взвешивает и, скорее всего, мухлюет, но нам не до того — лишь бы сдать и быстрее домой.
Вот и получается, что за шесть килограммов меди около десятки на руки. А мы уже и деньгам не рады, уж слишком тяжело они нам достались. Прихожу домой полумертвый, мать ахает и охает, кормит. А я думаю: — «Ну всё, больше собирать медь не буду».
Следующим утром, однако, просыпаюсь бодрым, проверяю денежки. Это сколько же можно книг на них купить! Смотрю в окно, там уже пацаны — ранние пташки у кочегарки крутятся, поглядывают на мои окна на третьем этаже. Значит опять за медью пойдём, охота пуще неволи.
* * *
Не представляя себе какие книги следовало бы приобретать и читать, я покупал какие придётся, как говорится, наобум Лазаря. Вернее сказать, какая обложка мне приглянется, такие и покупал. Несомненно, продавщица книжного магазина могла бы помочь мне правильно выбрать покупку, но она почему-то помалкивала, быть может, потому, что зачастую я покупал книжки, которые кроме меня никто бы не купил.
К примеру, меня частенько будоражил вопрос, откуда и как появился на земле человек, почему-то меня это жутко интересовало. И тут я увидел в Когизе книгу «Происхождение человека». Как сейчас помню, брошюра с обложкой зелёного цвета с маленьким рисунком человекообразной обезьяны коричневого цвета. «Наконец-то, — обрадовался я, — открою для себя эту тайну!»
Книгу купил не задумываясь, но она меня весьма разочаровала — какие-то обезьяны и полуобезьяны, не так я себе это представлял и, возможно был прав. Библейская версия меня бы, видимо, больше устроила, но Библию, к сожалению, я прочитаю только через полвека.
Или вот ещё — попалась как-то моему взору на витрине магазина брошюра с названием на обложке «Джамбул» и с рисунком предмета, очень похожего на винтовку. Купил — оказалось, что это стихи казахского поэта-акына Джамбула Джабаева. А то, что я принял за винтовку, к моему разочарованию, было всего лишь домброй.
Я, конечно, книгу прочитал и, будучи не в меру впечатлительным, долго после этого считал, что Джамбул величайший в мире поэт. Сейчас его никто не знает и не вспомнит, даже сами казахи, потому что он восславлял в песнях своих русский народ, Ленина и Сталина.
* * *
В январе 1958 году на почве беззаветной страсти к книгам я совершил непростительный поступок по отношению к младшей сестрёнке Ирине, за который и сегодня глубоко раскаиваюсь, хотя прошло столько лет.
А дело было так. На день рождения Ирины 20 января к нам приехали родные с Украины. Как водится, устроили застолье, Ирину поздравляли и дарили ей деньги. Собралась довольно приличная сумма.
Я, как истинный книжный маньяк, почуял возможную добычу. Матери по уму забрать бы эти денежки у нас да купить бы потом что-нибудь сестре — одежду там, или игрушку хорошую. Но родители, увлекшись застольными беседами, недооценили мою способность действовать быстро и решительно, если дело касается моих любимых книг.
Я сделал сестре «прекрасное» предложение купить на эти деньги много–много книг, от которого она, будучи готовой на всё ради старшего брата, не смогла отказаться. Тем более, я, преисполненный коварства, убеждал её, что книги эти будут принадлежать ей лично, а не мне. А сам думал, мол, какая разница чьи книги, главное, они будут у нас и я буду наслаждаться их видом и чтением.
Мы с сестрой собрались, якобы, погулять, и, не мешкая, отправились в книжный магазин. Как покупал книги в магазине, я уже рассказывал выше, но теперь в Когиз вошёл не просто мальчишка с жалким полтинником в кармане, а денежный воротило.
Я окинул жадным взглядом стеклянные витрины, уставленные разнообразными книгами. Какое же это удовольствие — иметь возможность купить всё, что пожелаешь. Ты ещё ничего не купил, а уже наслаждаешься эти чувством.
Я уже позабыл, что книги покупаю не себе, а сестре на её деньги. Она молча стояла рядом и покорно ожидала, когда её немалые денежки канут в небытие. Я даже не спросил её, что она лично хотела бы купить. Быть может ей понравилась бы какая-нибудь обложка. Какое там!
Мой рыскающий по полкам хищный взгляд вдруг остановился на толстом вишнёвого цвета томе с рисунком парусника на обложке. Парусники это моя слабость с раннего детства. Помните, как ещё в Стерлитамаке четырёхлетним я был поражён стихотворением «Белеет парус одинокий» в тонкой книжице с маленьким рисунком парусника. С тех пор страсть к парусникам во мне не угасала.
«Фрегат Паллада» было написано на том томе. Как я мог устоять? А дальше пошло-поехало — «Повести» Ал. Алтаева, толстенный исторический роман Вальтера Скотта «Эдинбургская темница», «Столица» и « Джимми Хиггинс» Эптона Синклера, «Ивовая аллея» Синклера Льюиса и ещё пару каких-то томов стали нашими.
Возвратились с покупками, радостные и довольные. Хотя это я мог сказать только о себе, не уверен, что также довольна была сестрёнка. Когда гости поняли откуда, сие богатство в наших руках, они опешили и, словно поперхнувшись, долго не могли произнести ни слова. Ну не принято было в ту пору покупать книги, даже глупо. Любишь читать — запишись в библиотеку и читай бесплатно.
После того как, ошарашенные гости попрощались с хозяевами, я смиренно ожидал от отца заслуженную мной душеспасительную «кару» за самоуправство и чтобы впредь было не повадно. За всё приятное в этой жизни надо расплачиваться. Получил удовольствие — на ту же сумму будь добр пострадать.
Однако, вопреки моим опасениям, отец особо не сердился на меня, объяснив лишь, что при гостях этого бы делать не стоило. «Да в этом же и вся соль, — пронеслось в моей хитрой голове. — Кто бы мне позволил накупить столько книг после ухода гостей?»
Все эти книги, приобретённые плутовским путём, я прочитал. Американцев Синклера и Льюиса можно было бы не покупать, хотя Льюис получил Нобелевскую премию по литературе. Исторические повести Алтаева мне понравились, но без особого впечатления. «Фрегат «Паллада» Ивана Гончарова поначалу мне показался скучным, не дорос я ещё до него. Лет в шестнадцать я его прочитаю с большим удовольствием, и потом буду не раз перечитывать.
«Паллада» пробудила в моей душе страсть к путешествиям в неведанные места и страны. Благодаря заряду, полученному от книги «Фрегат Паллада» я стремился вырваться из прокрустова ложе обыденной беспросветной жизни и прилагал к этому немалые усилия. И кое чего я сумел добиться, пусть где-то в ущерб своей профессиональной карьере, но это, как принято говорить, уже другая книга, если она когда-нибудь появится.
Напротив, «Эдинбургская темница» Вальтера Скотта сразу произвела на меня такое сильное впечатление, что мне вдруг неодолимо захотелось сочинять такие же книги. Сколько разных книг я прочитал и ничего подобного после их прочтения со мной не происходило. Я восхищался писателями, в моём понимании они были некими божествами, ведь они своим воображением создавали кусочки жизни, в которую я погружался с головой. А теперь мне захотелось это делать самому.
Уже будучи в пред пенсионном возрасте я вновь раскрою эту книгу. Нет, не перечитывать, а понять то, что подтолкнуло меня девятилетнего к мысли стать писателем. Ничего вдохновляющего я в книге этой не открою, более того, на сей раз роман Скотта покажется мне даже скучным. Всему своё время.
В долгий ящик откладывать дело это я не стал и сразу на трёх тетрадных листах написал фанфик по мотивам «Темницы» Скотта. А кто будет читать и хвалить меня? Отец, мать? Нет это не то, что мне нужно, и я, пользуясь своим положением лучшего в классе ученика, подсунул своё сочинение учительнице.
Она читала, а я ждал, когда она закончит и скажет: «Молодец Юра, пиши дальше, тренируйся, из тебя выйдет писатель». Отнюдь, ни слова похвалы, да вообще ни слова. Прочитала все три страницы и, молча, вернула их мне. Значит, не понравилась моя писанина, но сказать вслух не решилась, чтобы не обидеть меня.
Она была очень деликатным человеком. Такая оригинальная оценка моих литературных способностей, меня, хоть и разочаровала, но не остановила. Что же, решил я, значит, буду тренироваться.
И тут меня осенила идея организовать среди дворовой пацанвы литературный кружок. Я даже подобрал руководителя — деда моих друзей братьев Булатниковых. Когда бы я не заходил в их квартиру, видел его сидящим за столом в очках перед развёрнутой книгой и тетрадью, куда он иногда что-то записывал.
Право же, лучшей кандидатуры не найти. Что же он читал? Как-то я подсмотрел название книги его — «Юг в огне». Впоследствии, когда мне попалась эта книжка на книжном развале, я её приобрёл, прочитал и понял, что дед Булатниковых был очевидцем или даже участником событий на Дону, описанных в книге Петрова-Бирюка.
Братья передали ему моё предложение, от которого он, посчитав, видимо, оказанную ему честь слишком высокой, разумеется отказался. Тогда мне ничего не оставалось делать, как, ничтоже сумняшеся, бразды правления кружком взять на себя.
В кружок я записал, хочешь не хочешь, всех, даже Славку Латышева, который в школу то ещё не пошел — нечего шляться без дела, пока другие учатся книги писать. Первое занятие провели в подвале дома, где было тепло и светло.
Расположились на каких-то старых столах и ящиках. Я раздал всем тетрадные листочки и карандаши. Теперь пишите. «А что писать?» — посыпались вопросы. «Что в голову придёт, то и пишите, это и есть сочинять!»
Засопели, видимо, трудное это дело — сочинять книги. Славка Латышев тихонько подошёл ко мне и шёпотом: «Я не умею писать. Что делать?» «Не умеешь писать — рисуй, будешь на художника учиться». Вот куда я замахнулся — не только писателей готовить, но и художников.
На следующее занятие никто не пошёл, ну ни в какую. Уж слишком наш литературный кружок походил на школьную тягомотину. Значит, придётся мне одному писателем становится.
Ну а меня острое желание что-то написать в течение всей жизни то накрывало, то отступало. Я, разумеется, понимал, что для того, чтобы создать что-то настоящее, одного желания мало, нужно быть наделённым способностями, или, как говорится, литературным талантом, коего я в себе не обнаруживал.
Тем не менее, временами я что-то принимался писать, жажда сочинительства утолялась, непрочитанная никем рукопись забрасывалась, и всё стихало, но где-то внутри меня продолжало жить, чтобы когда-то выплеснуться очередной раз наружу.
* * *
С раннего детства почти все дети любят рисовать. С возрастом рисующих детей становится меньше и меньше. В первом классе, когда рисование уже становится обязательным уроком, желающих рисовать остаются единицы и среди них, разумеется, очень редкие те, кого бог, поцеловав в темечко, наделил даром видеть окружающий мир и отображать его на чистом листе бумаги.
К этим избранникам я, к сожалению, не относился, но любовь к рисованию долго сопровождала меня по жизни, хотя ни к чему предметному меня не привела, если не считать моё увлечение в молодости живописью в качестве почитателя. В студенческие годы я, можно сказать, стал завсегдатаем замечательного Музея изобразительных искусств им. Пушкина на Волхонке.
В начале семидесятых годов это было доступно, правда, во время выставок приходилось отстоять в очереди. А выставки, устраиваемые музеем были превосходны, и я их старался не пропускать.
Единственно о чём жалею так это, то что мне не удалось попасть в мае 1974 года на выставку одной знаменитой картины, которая, как нетрудно догадаться, называется «Джоконда». Уж слишком большой ажиотаж окружал это событие. Впрочем, выставку сокровищ гробницы Тутанхамона, состоявшейся за год до этого, мне удалось посетить, хотя ажиотаж был не меньший.
В Пушкинский музей я частенько приходил и без выставок. Всё там мне было знакомо, и я, совершенно не уставая, спокойно бродил по великолепным залам и вволю наслаждался их содержимым. Кстати, Третьяковку я особо не миловал, посетил её пару раз, и мне показалась она тяжёлой и скучной. Помимо московских музеев мне посчастливилось посетить прекрасные музеи изобразительного искусства Будапешта, Белграда, Гаваны.
Но вернёмся к рассказу о моём детстве. Я любил рисовать, и вид чистого листа альбома для рисования, а также цветные карандаши и краски возбуждали во мне острое желание нарисовать что-то необычное и настоящее.
Я с вдохновением принимался за дело, но спустя какое-то время на листе появлялось совсем не то, что я хотел. А мне казалось, что стоить мне взять в руки карандаш и я нарисую всё, что хочу. От этого несоответствия я, разумеется страдал. Бросал, психовал, вновь брался и пытался изобразить так, что бы мой внутренний цензор остался удовлетворённым.
И тогда я понял, что одного желания рисовать мало, надо уметь рисовать, а значит необходимо для этого учиться. Но как? Рядом со мной не было ни одного человека, который хоть сносно умел бы рисовать. Книг по рисованию у меня не было и я варился, что называется, в собственном соку.
Начал срисовывать картинки из книг, причём подбирал которые сложнее. Начало кое-что получаться, что приносило какое-то творческое удовлетворение. А нарисовать что-то из головы не получалось по-прежнему.
Как-то срисовал я в школьный альбом по рисованию очень сложный рисунок трактора. Получилось хорошо, почти как в книжке. В школе я показал свой рисунок одноклассникам, надеясь поразить их достигнутыми мной высотами в рисовании. Я, получавший от учительнице одни пятёрки за рисунки, был уверен в своём полном превосходстве в рисовании над всеми остальными, уверен в том, что лучше меня в классе никто не нарисует.
Рисунок посмотрели, похвалили, но тут вдруг один мальчишка по фамилии Демидович, который и учился то так себе, вытаскивает из портфеля и раскрывает свой альбом. Нет, нет, такого не может быть! Это не он нарисовал, как он мог нарисовать такое, что даже я такое не сумею. Это были первые сумбурные мысли, пронесшиеся в моей голове при виде только первого рисунка.
Немного успокоившись и присмотревшись, я понял, в чём была соль рисунков Демидовича. На самом деле они были незатейливы и довольно просты — какие-то конусы кубики, цилиндры и шары, но они выглядели, как настоящие. Вот так надо рисовать, чтобы всё было бы настоящим, а не придуманным или каким-то условным.
А что их делает настоящими я сразу понял. Это было то чего мне всегда не хватало и о чём я даже не подозревал. Это передача теней на поверхности предметов, вернее сказать переходов от ярко освещённых участков поверхности до глубоких теней. Эта удивительная игра светотени и придавала этим кубикам и шарикам объём и естественность, а также придавала объёмное пространство всему рисунку.
Я понял, что, пока я срисовывал тракторы с книжек, Демидович в области рисования шагнул на ступеньку, а то две выше меня. Он, плохо ли, хорошо, умеет передавать объём предметов, и я должен его догнать. Но как?
Дома мысли о рисунках Демидовича не давали мне покоя. Невыносимо было думать о том, что в то время пока я кичился в классе своим умением рисовать, рядом со мной уже был человек. опередивший меня, но помалкивающий об этом и, быть может, надсмехающийся надо мной. Что же, я это заслужил вполне.
Я расставил на столе в беспорядке кубики сестры и попытался их нарисовать с натуры по-новому. Кое-что получилось. Правда, тени на разноцветных кубиках уловить было сложно. И всё-таки я должен узнать у Демидовича, где он научился так рисовать. Ведь не мог же он сам до этого дойти.
Оказалось всё просто. Демидович посещал изостудию в поселковом Доме культуры и руководил этой студией его отец. Надо было отдать должное Демидовичу в том, что он не стал дожидаться, пока я, поправ свою грешную гордость, не попрошу его поговорить с отцом обо мне, а сам предложил это. На следующий день он сообщил, когда и куда приходить на занятия.
Так я начал заниматься в изостудии и оказался в совершенно незнакомом для меня мире, где говорят о тенях и бликах, о натюрмортах и пейзажах, о многом другом непонятном для меня, но жутко интересном. Мои попытки срисовывать картинки теперь казались наивными и смешными.
На каждом занятии отец Демидовича выкладывал на специальной тумбе набор из белых кубиков, шаров, цилиндров и конусов и мы, человек десять мальчишек и девчонок, закрепляли на мольбертах листы ватмана и начинали рисовать с натуры простым карандашами заданную композицию предметов.
На длинных полках изостудии красовались гипсовые кудрявые головы, и бюсты. Я понял, что когда-нибудь вместо кубиков старший Демидович установит на тумбу одну из этих великолепных белоснежных голов. Скорее бы! Ведь скучно каждый день рисовать кубики.
Помогал преподавателю молодой парень лет шестнадцати. Восхищённым шёпотом мне сообщили, что Толя Манжелеев уже давно пишет картины маслом, даже пейзажи с натуры, и что в следующем году он поступает в художественное училище, будет учиться на художника. «Вот в какую замечательную компанию я попал, значит и я должен стараться быть таким же! — радовался и гордился я».
Этого золотого принципа я, к сожалению, не придерживался в дальнейшей жизни. Впрочем, судьба не обижала меня на встречи с хорошими и но настоящему неординарными людьми.
Должно быть, я понравился Толе, и он уделял мне много времени, показывая, как изобразить переход от блика к глубокой тени, как растирать штриховку, что бы сделать её мягкой и много других хитростей рисования карандашом. У меня стало получаться, и даже Демидович-отец, просматривая мои работы, начал хоть и скупо, но похваливать их.
А Манжелеев весной действительно сдал свои работы в комиссию и был, видимо, принят в художественное училище. Больше я его не видел, но, конечно, помнил о нём. А много-много лет спустя, когда я работал на Кубе и приехал в отпуск, было приятно получить из уст моего дядьки Ивана Парфентьевича весточку от Манжелеева.
Во время его встречи, как ветерана войны, с жителями посёлка энергетиков, один из них спросил его про меня. Дядька мой, разумеется с гордостью рассказал о своём племяннике, мол, отслужил он на флоте, закончил московский ВУЗ и строит на Кубе электростанцию. «Передавайте ему привет от Манжелеева, я верил, что из того пацана выйдет толк, рад за него».
Анатолий Федорович Манжелеев всю жизнь проработал художником в посёлке энергетиков и создал три громадных мозаичных панно, которые и сегодня радуют глаз.
Но вернусь в студию. Время шло, я с удовольствием учился в студии и работы мои становились всё лучше. Начал замечать, что вовремя работы за моей спиной стали останавливаться. Это, кстати, было мне не душе. Закончу — тогда и смотрите. Листы с нашими работами после занятий подписывались и складывались на специальные полки. Каждый мог посмотреть, кто как рисует.
Молва о моих рисунках какими-то окольными путями дошла до отца, о чём он, разумеется, не преминул мне сообщить и похвалить. И каждый раз, когда кто-нибудь ему говорил обо мне, отец не забывал передать мне. Почивал на лаврах я не долго, странная популярность заставила меня призадуматься и насторожиться. Всё-таки я взрослел и стал более строго относится к себе и трезво смотреть на вещи.
В следующий раз я нарочно пришёл в студию пораньше. Придирчиво просмотрел свои работы и рисунки других ребят. Ну не намного у меня было лучше, и не настолько они были хороши, чтобы ими восхищаться, не стоили мои рисунки того. Странно и непонятно. Уже просто из праздного любопытства перешёл к шкафу со стеклянными дверцами. Там хранились рисунки взрослых студийцев.
Открыл, начал перебирать листы и, вдруг, мне попался великолепный карандашный рисунок гипсовой головы. Полюбовавшись, с мыслью, мне бы так научиться рисовать, хотел было уж вернуть его в шкаф, но бросил взгляд на подпись автора и оторопел. В углу листа, вы не поверите, стояла моя фамилия. И не только фамилия, но и буква «Ю» с точкой, то бишь «Ю. Линник». Какой-то момент я стоял ошарашенный, также не веря своим глазам. Судя по подписи, это мой рисунок, судя по рисунку, мне до него ох как далеко. Чудеса, да и только! Ломать себе голову над этой загадкой долго не пришлось.
— Любуешься? — вздрогнул я от голоса Демидовича-старшего, незаметно подошедшего за моей спиной, — Она лучшая в изостудии, очень способная. Вот учись у неё, если хочешь рисовать по-настоящему.
— Как она? — опять я в ступоре
— Юля… А-а-а, ты ж тоже Линник! Вы с ней однофамильцы. Юлия Линник, ученица восьмого класса, талантливая девчонка. Тем более, учись у неё. А какая она трудяга.
Всё открылось, оказывается, купался я в лучах чужой славы. Хорошо, что сам вовремя спохватился.
В июне 1959 года наша семья уехала на постоянное жительство в Волгодонск, и рисованию я больше нигде не учился. Но так же, как эпизодическая страсть к сочинительству, временами у меня появлялось и желание что-то нарисовать.
У меня постоянно хранились акварельные и масляные краски в тюбиках. Постоянное общение в студенческие годы с шедеврами живописи в Пушкинском музее подвигло меня даже написать масляными красками автопортрет и портрет сестры Ирины, а также, сделать копию какой-то старой картины, которые со временем, к сожалению утратились.
ТАКОВА ПИОНЕРСКАЯ ЖИЗНЬ…
Перед ноябрьскими праздниками 1957 года меня приняли в пионеры. Разумеется, у первоклашек и второклашек наличие пионерского галстука вызывало уважение к его носителю, ведь он, по меньшей мере, уже третьеклассник.
Излишне говорить, что мы с нетерпением ожидали того момента, когда нам также повяжут красные галстуки. И вот дождались — мы в третьем классе! Назначен день приёма, мы наизусть учим клятву юного пионера.
За время ожидания этого долгожданного события я, видимо, как говорится, перегорел и совершенно потерял интерес и желание стать пионером. Да и сама церемония проходила как-то обыденно в тесном зальце пионерского клуба.
Так или иначе с того дня я стал пионером и каждое утро мама мне повязывала на шею шелковистый красный галстук. Многие носили простые, видимо, дешёвые галстуки, концы которых скручивались в трубочку.
Ну и, разумеется, мы стали теперь не просто классом, а пионерским отрядом. Меня, как отличника, избрали председателем совета отряда, а сам отряд, особо не мудрствуя, разделили по трём рядам парт на три пионерских звена, в каждом из которых выбрали звеньевого.
Были у нас и знаки различия. Председатель совета отряда обязан был на правом рукаве иметь две параллельные красные полоски, звеньевой — одну. У председателя совета дружины, а это все пионеры школы, на рукаве красовались три полоски.
Когда-то я с завистью смотрел на ребят с двумя полосками на руке. Вот теперь они появились и у меня. К третьему классу я естественно вырос из школьной формы, сшитой мамой ещё в первом классе, и родители купили мне новую красивую школьную форму цвета морской волны с фуражкой.
Теперь на моей новенькой гимнастёрке так ладно смотрелись две красные полоски. Оказалось, однако, что эти две полоски даются не просто так, для красоты, а требуют выполнения определённых обязанностей, которые мне не пришлись по душе.
Так, во время пионерских линеек, то есть построений, проводимых по разному поводу, председатель совета отряда по установленному церемониалу обязан был доложить председателю совета дружины о готовности отряда к проведению линейки.
То есть, когда все спокойно стоят и наблюдают за происходящим, я же в волнении жду своей очереди, чтобы выйти на виду почти всей школы из строя и доложить, как требуется.
А потом ещё присутствие на заседании совета дружины. Тоже хорошего мало, когда все ушли домой, а ты ещё час сидишь в пионерской комнате и слушаешь всякую чепуху. С тех пор я на всю жизнь невзлюбил всякие политические собрания и заседания.
В четвёртом классе я постарался избавится от этих двух полосок, не по душе мне всё это было. Тем не менее, я стал пионером, носил галстук и принимал участие во всех пионерских мероприятиях. А ведь, вспоминаю, были такие, что даже галстуки старались не одевать.
Даже сейчас у меня в ушах слышатся слова учителей или вожатых: «Сидоров, ты почему без галстука?» И ответы, не отличающиеся разнообразием: «Забыл одеть, мамка постирала, потерял, порвался, залил чернилами». И таких насчитывалось по два-три диссидента в каждом классе.

* * *
Как-то в воскресенье наша дворовая ватага в поселковом клубе посмотрела знаменитый детский кинофильм 1940 года «Тимур и его команда». Восхищённые этим фильмом, мы вышли из кинозала и, с восторгом перебирая приключения Тимура и его друзей, сразу направились в парк на нашу любимую полянку, где рос Итакин дуб.
В фильме нам понравилось совсем не то, что ребята помогали семьям красноармейцев, а то что, у них был оборудованный потайной штаб, где они собирались и обсуждали свои дела, их система связи. Аркадий Гайдар, написавший сценарий к этому фильму, знал чем заинтересовать ребят. Без этого штаба и системы оповещения фильм получился бы скучным и не интересным.
И тут я, в пылу восторженного обсуждения фильма, предложил создать свою команду, как в фильме, а в качестве штаба использовать Митькин заброшенный домик, расположенный на окраине посёлка у красной башни.
Все дружно поддержали. Решили назначить Тимура, ведь как это тимуровская команда и без Тимура. Предложили меня, но я отказался, мне нравилось придумывать и, как бы, со стороны наблюдать, что получается. То есть мне нравилось быть теневым или неформальным лидером.
Эта, кстати, черта характера проявлялась у меня на всём протяжении жизни. Мне необходима была какая-то внутренняя свобода, которая позволяла бы мне творчески искать способы решения стоящих задач. И положительные результаты такого подхода, как говорится, имели место.
Особенно мне импонировало работать одному, что позволяло скрупулёзно погрузиться в проблему настолько, чтобы на самой глубине увидеть путь её решения. И только тогда, когда я начинал понимать, что в каком-то месте мне необходима помощь, я подключал помощников. Но вернёмся к рассказу о детстве.
Я предложил назначить Тимуром моего дружка Славку Булатникова. Буквально на следующий день после занятий в школе мы гурьбой отправились в заброшенный Митькин домик, дружно навели порядок, протёрли два оконца, смотрящие на дорогу. Теперь это штаб нашей тимуровской команды. Несколько дней после школы проторчали в домике, стало скучно. Вспомнили, что тимуровцы кому-то помогали. Надо бы и нам помочь кому-то, ведь мы же тимуровцы. Вот только кому?
А здесь, глядим в оконце, на ловца и зверь бежит — по дороге бабка с трудом несёт большую вязанку дров. Ещё вчера на неё никто внимание не обратил бы, а сегодня двое сломя голову бегом к бабке. Приходят довольные. Бабка, говорят, уж очень благодарила.
Пока обсуждали, смотрим, а бабка наша опять с дровами мимо нашего оконца дефилирует. Вновь двое к ней ринулись, помогли. Да это не бабка, а просто клад какой-то для настоящих тимуровцев. Она уже третью ходку делает с дровами, небось на зиму запасается. А домик её от нашего метрах в двухстах. Этак мы за один день на месяц вперёд натимуримся.
В третью вылазку пошли мы с Тимуром, то бишь со Славкой Булатниковым. Подбегаем, а бабка — нате вам сюрприз:
— Пишли вин! Геть, бисовы диты! Ни копийки не дам, иж яки хитрожопые!
— Да мы бесплатно, бабушка! Мы же тимуровцы!
— Яки таки тимуривци? Геть, геть, мазурики вы, а не тимуривци!
Бабка-то, видимо, фильм не смотрела, да и книжку Гайдара себе же во вред не прочитала.
На этом наша тимуровская деятельность так бесславно закончилась. Да и похолодало, в Митькином сараюшке стало неуютно.
Однако же, в школе с опозданием, правда, молва о нашем тимуровском отряде стала расползаться по классам и школьным коридорам. Причём, все считали, что Тимур это именно я. На переменах при виде меня девчонки внезапно прекращали щебетать и смотрели на меня не отрываясь, как на прокаженного.
А ребята подходили и, кто с издёвкой, кто шутливо называли меня Тимуром. Пытался разъяснить, что никакой я не Тимур, тем более, на самом деле так и было. Всё напрасно. Ведь это забавно, что в школе появился свой Тимур.
Но молва, на то и есть молва, что проникает повсюду и, скорее всего, в искажённом виде. Это же как игра в испорченный телефон. Моя слава доморощенного Тимура, заполонив школьные коридоры, туалеты и классы, проникла наконец в святая святых пионерской дружины — пионерскую комнату и даже в кабинет старшей пионервожатой, пред обворожительные, но строгие очи которой я предстал.
И там, у неё в кабинете, мне объяснили, что Тимурами нельзя становится по собственному желанию без ведома организации, членом которой ты являешься. «Ты, Юра, должен был обязательно посоветоваться со мной и только тогда…».
Эх Юрка! Как хитра жизнь! Порой не разберёшь, где понарошку, а где всерьёз, а Шекспира, который догадался, что, оказывается, «вся жизнь игра…» ты ещё долго не прочтёшь.

* * *

Пионерская жизнь в те годы била, что называется, ключом. И роль краеугольных камней в деятельности пионерской организации играли сборы школьных дружин, о которых я говорил выше. Но были и более масштабные мероприятия — сборы районной пионерской организации и даже городской.
Вы представляете, насколько грандиозно могло быть такое мероприятие, как общегородской пионерский сбор, ведь для этого требуется собрать в одном месте пионерские дружины всех школ города. Потому то они проводились редко в честь каких-то неординарных событий.
Вот такое знаменательное событие имело место в ноябре 1957 года — сорокалетний юбилей Октябрьской революции. Эту славную годовщину в городе решили отметить городским пионерским сбором. Не успел я стать пионером, как мне выпало участвовать в этом, не побоюсь этого слова, грандиозном пионерском сборе.
К месту будет вспомнить о том, в каких, подобных по масштабу, торжествах мне пришлось по жизни участвовать. Не буду принимать в расчёт первомайские и октябрьские демонстрации на Красной площади в Москве, в которых я регулярно участвовал, будучи студентом МЭИ в начале семидесятых годов и в начале восьмидесятых годов, когда работал в Минэнерго СССР, а также участие в особо памятной для меня первомайской демонстрации 1978 года на площади Революции В Гаване с Фиделем Кастро на мраморной трибуне величественного памятника Хосе Марти. Демонстрация она и есть демонстрация — прошёл мимо мавзолея с флагом и, насладившись сиянием ликов «святых» на трибуне, — домой.
Впрочем, стоит упомянуть ещё целую серию траурных торжеств, имевших место в восьмидесятых годах и в которых я принимал участие, будучи уже выборным партийным руководителем в Главке Минэнерго. Это прощание с Л. И. Брежневым в ноябре 1982 года в Доме Союзов. В его похоронах на Красной площади участвовала только элита государства.
А вот в похоронах следующих генсеков мне пришлось участвовать, находясь непосредственно на Красной площади. Разумеется, всё это была строгая «обязаловка» и довольно тяжкие процедуры, особенно прощание с Брежневым, шутка ли, на холоде отстоять гигантскую многочасовую очередь, чтобы только войти в здание Дома Союзов.
И тогда остаются всего лишь два масштабных и значительных события, не считая того первого в моей жизни. Первое — это участие в Военно-морском параде в Балтийске в июле 1968 года, который транслировался на Евровидение. Об этом событии у меня есть занятный рассказ «День флота» в одноимённой книге, вышедшей в 2015 году.
И, наконец, участие во Всесоюзном слёте студентов в Кремле в октябре 1971 года. Об этом интересном событии, и как я туда попал, даст Бог, позже постараюсь рассказать подробнее. Но, вернёмся в октябрь 1957 года на площадь Ленина в городе Шахты.
И скажу, что для нас, третьеклассников, это было очень нелегким делом, ведь сбор проводили на главной площади города напротив политехнического института. А туда ещё надо было добраться. Утром вся пионерская организация школы пешим ходом направилась на Власовку к железной дороге.
Там под парами стоял паровоз с десятком старых вагонов, куда нас и посадили. А высадили, видимо, в ближайшем к центральной площади месте, где мы, построившись в колонну, со знаменем впереди, под барабанную дробь и звуки горна двинулись на площадь. Море красных галстуков плескалось на площади, оркестр духоподъёмно наигрывал пионерские марши.
Все школьные дружины города построились в квадрат вокруг памятника Ленину. Ну а дальше пионерский церемониал — рапорты по восходящей, внос знамен, речи. Продолжалось где-то около часа. После окончания официальной части всех пригласили в городской парк, якобы, для продолжения праздника.
А нам, какой-там праздник, мы уже еле ноги волочили. Некоторые, ушлые, сразу уехали на рейсовых автобусах домой. Нам же было любопытно и, несмотря на усталость, мы поплелись в парк. В парке во всю работали бесплатные аттракционы, куда не замедлили выстроиться длиннющие очереди. Работали буфеты.
После стольких приключений и впечатлений мы были, конечно, не прочь подкрепиться чем-нибудь существенным, но довольствовались пирожком и стаканом лимонада, на большее денег у нас не было. Парк мне понравился, но всё равно, посчитал я, наш поселковый парк был лучше.
Выбрав скамейку на краю аллеи, мы решили отдохнуть. Кто-то отошёл в кустики отлить. И вдруг из-за тех кустиков раздалось: «Пацаны, сюда! Я тут что-то нашёл! За кустами оказалось довольно глухое место. Вдоль высоченной каменной стены проходила обыкновенная грунтовая дорога. На заросшей бурьяном полосе между дорогой и стеной нагромождение непонятных прямоугольных камней.
— Вот, смотрите на этом даже написано что-то … «Ку..пец первой гиль ….дии», гильдия какая-то, «Грачёв Иван Трофимович»
— Ребята, это могильные плиты, не гуляйте здесь, идите вон в парк, не место вам здесь.
Мы обернулись. На дороге стояла пожилая женщина с авоськой в руке. Видимо, она шла по дороге, а мы, увлечённые рассмотрением плит, не заметили её.
— А откуда они здесь? — спросил кто-то из нас
— Прежде здесь было старое кладбище, плиты сгребли вот сюда, а на месте устроили парк. Могилы перезахоронили, но многие, говорят, остались. Идите, ребятки, идите! Малы вы ещё, рано вам об этом знать… А я то, дура старая, разболталась … — прервала себя женщина и пошла дальше.
Огорошенные, мы ещё несколько мгновений оторопело смотрели ей в след, затем бегом рванули на скамейку. «Как же так? — думал я. — Разве так можно? Ведь это же люди были когда-то».
Все краски померкли для меня, уже другими глазами я смотрел на этот парк и веселье, царившее вокруг. Посидели молча, встали и, не сговариваясь, направились к выходу из парка. Так печально закончился для нас грандиозный пионерский праздник.

* * *
Иногда пионерские праздники районного масштаба проходили во Дворце культуры, принадлежащем крупнейшей шахте города Артём-1. Это величественное, по другому не скажешь, красивое по своей архитектуре здание построил шахтовладелец Николай Парамонов в 1909 году и назвал его Народным Домом.
Можно только удивляться тому, что наряду с множеством залов и библиотеки здание располагало громадным великолепно оформленным зрительным залом на 1200 мест с большой вращающейся сценой и двумя ярусами лож.
Сегодня, к сожалению, здание Дворца культуры уже второй десяток лет стоит закрытым и медленно разрушается. Старые хозяева здания уже давно прекратили своё производственное существование, а новых не появилось. Ремонтировать и содержать такой крупный объект муниципальным, да и городским властям не по силам.
Впервые в это здание я попал именно, как участник районного пионерского слёта осенью 1957 года. Я был поражён и восхищён его фойе, высокими светлыми коридорами с красивыми дверьми по сторонам, а когда вошёл в зрительный зал, то от восторга у меня захолонуло в груди.
Разумеется, наш поселковый дом культуры не мог сравниться с тем, что предстало перед моими глазами. И, видимо, лучшего я ничего не видел, пока не стал московским студентом.
Слёт шёл, как обычно, — рапорты, знамёна, приветствия вышестоящих организации. Далее длинный отчётный доклад о работе пионерской организации и награждения и поощрения самых лучших, в число которых, я, разумеется, не входил.
И вдруг я слышу, что за первые места по сбору макулатуры такие-то пионеры награждаются путёвками в пионерский лагерь Артек. Вот это да! Артек — сказочная и несбыточная мечта всей советской детворы.
Дальше я уже ничего не слушал и не слышал. В голове у меня бешено закрутилась вереница мыслей: — «Значит, всё-таки можно добиться Артека. Ведь в сборе макулатуры ничего хитрого нет. Надо только приложить усилия, сильно постараться и не лениться. К тому же, макулатура в школе собирается постоянно, даже имеется специальный сарай для её хранения. Одному будет тяжело, надо с кем-то на пару. С кем только? Ну, конечно, же Борис Богачёв. Тем более, у него есть сарайчик за его домом. Можно пока туда складывать».
Борису я долго объяснял, что нам светит, если займём первое место по сбору макулатуры. Когда до него дошло, он, ясное дело, согласился.
Только круглый дурак откажется поехать в сказочный Артек. Договорились, что ни кому ни слова — говорим, что просто получили пионерское задание и честно выполняем, собираем макулатуру. А то желающих поехать в Артек много найдётся, а мест то всего лишь два.

И мы с рвением взялись за дело. Как раз подморозило, выпал снег, что позволило нам использовать санки. Сразу после занятий мы, наскоро пообедав, брали санки и за работу. Обходили магазины, аптеки, стучались в квартиры, не гнушались даже заходить на свалки. И только нагрузив санки, мы тащили их к сарайчику Бориса и разгружали.
Дело двигалось, сарайчик заполнялся картонными ящиками с бумагой. Родители и мои, и Бориса наблюдали наш энтузиазм с удивлением но, молча — вроде бы занимаются полезным делом, но уж слишком рьяно. Так продолжалось больше месяца, пока мы не набили сарайчик, как говорится, с верхом.
Теперь надо было зафиксировать наш рекорд по сбору макулатуры. А это оказалось не таким лёгким делом, быть может даже труднее, чем собрать эту макулатуру. Мы обратились к старшей пионервожатой, чтобы она приняла у нас макулатуру. «Да что её принимать, несите её в школьный сарай, не бойтесь там она не пропадёт, — легкомысленно, как нам показалось, ответила вожатая. Не такие мы дураки, чтобы нашу макулатуру с чужой мешать. Решили подождать.
Прошёл ещё почти месяц, и как-то на перемене Борис пожаловался, что мать вчера его сильно отругала за сарайчик и потребовала, чтобы мы весь мусор, так она назвала нашу макулатуру, перетащили в школьный сарай. Деваться некуда, два дня мы с Борисом возили макулатуру в школьный сарай, но складывали отдельно.
Закончив перевозку, мы чуть ли не за руку привели вожатую в сарай, дабы она засвидетельствовала наш трудовой подвиг. Она, мельком взглянув на плоды наших стараний, пытливо посмотрела нам в глаза, пытаясь понять, что же от неё требуется и, видимо, догадавшись, разразилась словами: — «Молодцы ребята! Объявляю вам благодарность от имени пионерской организации школы!» Ну хоть что-то в качестве маленького аванса.
Нам с Борисом теперь оставалось только надеяться на то, что нас не забудут, когда придёт время кого-то посылать в Артек. Надежды наши были слабыми и, разумеется, не сбылись, в тот год вообще никого из района в Артек не направляли. И то хорошо, было бы обидно, если бы кого-нибудь направили, но не нас.
Став старше и с улыбкой вспоминая наши наивные потуги добиться поездки в лучший пионерлагерь страны, я уже понимал, что за макулатуру никто и никогда в Артек не ездил. Что же, без опыта ума не наберёшься.

Летом 1958 года 19 августа мне исполнилось десять лет. Обычно с нетерпением я ожидал и с радостью встречал свои дни рождения. Нет, не подумайте, никаких праздничных застолий мне не устраивали. Да они мне и не нужны были, что хорошего в них? Просто мне было приятно осознавать, что я стал на год старше. К тому же на день рождения я получал от отца, дедушки и дяди Вани подарочные деньги.
Мама последние годы покупала ещё мне в подарок интересные книги. Так что «прибыток» на день рождения я получал исправно. А деньги мне уже стали нужны не только на приобретение книг, но и для кино.
С некоторых пор мы с друзьями повадились ходить в кино на взрослые сеансы. В поселковом доме культуры начали практиковать сеансы, якобы, для взрослых в два часа дня. Разумеется билеты на них стоили уже не рубль, как на детские а два рубля. И были они четыре-пять раз в неделю. Много хороших фильмов я посмотрел именно на этих сеансах.
Так вот, в свой десятый день рождения, проснувшись, я не почувствовал былой некогда радости. Какие-то незнакомые мне раньше мысли роились в моей голове. И они были не такими уж праздничными, словом, круглая дата меня не обрадовала, скорее опечалила. Я вдруг понял, что детство моё с годами безвозвратно уходит, с сегодняшнего дня мне пойдёт второй десяток.
Мне стало настолько жалко моё уходящее такое интересное детство, что я понял, что не хочу взрослеть, ведь жизнь у взрослых скучна и трудна. Всю жизнь вставать рано утром, идти на работу и проводить там весь день, стоять в очередях в магазинах, стирать бельё, готовить пищу, топить печку.
Ни одного интересного дела, и так всю жизнь — какая-то беспросветность. А жестокую истину, что жизнь имеет обязательный конец, я постиг уж уже давно. Ни поздравления, ни подарки не подняли моё настроение, я ходил печальный.
Отец решил, видимо, приободрить меня, попросив сходить за газетами в ларёк Союзпечати, а наградой за услугу разрешил мне купить книжку про парусный флот, которую я присмотрел и давно жаждал приобрести.
В ларьке я набрал отцу газет и попросил книжку. Невзрачная на вид, в тёмно-синем бумажном переплёте книжка перекочевала из стеклянного застенка витрины в руки продавщицы. Она почему-то открыла её и пробежала по страницам:
— Ну и что? Ты будешь её читать или просто картинки посмотришь?
— Читать конечно, она мне очень нужна, — отвечаю. Ну не мог я, пролистав книжку, забыть о ней, если там рассказывается про мои любимые парусники, к тому же с пояснительным и рисунками.
— За полгода одному единственному человеку в посёлке понадобилась. Я уж чуть было на базу её не вернула. Ты меня выручаешь. Читай, читай, может и пригодится когда-нибудь, тебе ещё долго жить. У меня глаз верный.
— Сколько не живи, всё равно помрёшь, — мрачно ответил я в тон моих утренних раздумий.
— Ух ты какой философ? Первый раз такие слова от ребёнка слышу. Рано тебе ещё думать об этом, вот мне за пятьдесят, я не думаю, а тебе лет девять небось…
— Десять уже, сегодня исполнилось…
— Ну десять… Поздравляю с юбилеем, — уже смеясь, выдала мне сдачу киоскёрша. Хорошая она тётка, я её давно знаю, да и меня, любителя книг, она уже приметила.
Выбрав скамейку, чтобы были видны часы на башенке, стоящей на площади, я с нетерпением погрузился в просмотр книги. В ней было много любопытных иллюстраций, подробные пояснения к которым были в тексте.
«Вот же люди жили интересной жизнью, — размышлял я, рассматривая рисунки матросов, — плавали по морям и океанам на парусниках, бывали в портах разных стран, открывали неведомые земли.
Значит, и у взрослых может быть жизнь интересной, поинтересней даже, чем детство. И в первую очередь это, конечно, моряки. Непременно надо идти в моряки, самая лучшая работа для взрослых, — воспрянул я духом». Книжка помогла.
Быть может, с этого дня во мне поселилась подспудно действующая установка уходить от жизненной серости и скуки, когда жизнь превращается в «житейщину» — тысячекратно повторяющийся один и тот же день — «день сурка».
Закончилось лето 1958 года. Наша семья ещё ни сном ни духом не ведает, что судьба нам уготовила большой сюрприз, и это лето будет для нас последним, проведённым или прожитым в посёлке энергетиков.
А пока мы предавались семейной идиллии– за четыре года обжились и привыкли к новому месту, заканчивали строительство своего дома У меня появилось много друзей, начала забываться родная Башкирия. Меня даже Башкиром уже не перестали называть.
Когда я подумывал о том неизбежном дне, когда мы должны будем переехать в новый дом, то эта мысль особой радости во мне не вызывала. Ведь посёлок энергетиков при всём прочем благоустроен и удобен для жизни. Всё блага цивилизации в пятиминутной доступности.
Там же в посёлке у дедушки неблагоустроенная окраина, магазины, почта, поликлиника далеко. Даже ближайшая школа находилась за километр от дома.
Жизнь, однако, распорядилась по своему. В конце 1958 года в разговорах отца с матерью появились тревожные нотки, усиливающиеся с каждым днём. Оказалось, что на электростанции, где отец работал предстояла крупная реорганизация — объединялись службы и цеха, ожидалось большое сокращение персонала.
Пыле-приготовительный цех, в котором работал отец начальником смены, упразднялся, а все шаровые углепомольные мельницы передавались в котельный цех. Должности начальников смены также упразднялись.
Отец начал поговаривать о поиске новой работы. В нашей семье поселилось тревожное ожидание неминуемых перемен.