Необоримое

Как вы помните, радистка Кэт засыпалась на «маме». Причём все мы знаем на какой именно.
Ибо когда рожаешь, мать у всех одна - будь ты хоть чукчей, хоть евреем, хоть татарином.
А вот Штирлиц, сколько под него Мюллер не копал, не прокололся ни разу. Во-первых, потому что не рожал. А во-вторых, потому что - Штирлиц!
Однако, если бы Мюллер навестил штандартенфюрера декабря эдак тридцать первого, бьюсь об заклад гестапо бы праздновало.

- Вас из дас?! – строго вопросил бы Мюллер, указывая на корыто тёртой свеклы, усыпанное жёлтым крошевом.
- Фиш! – щёлкнул бы каблуками Штирлиц, и Мюллер ехидненько улыбнулся бы:
- Геринг?
- А причём тут Геринг? – изумился бы Штирлиц. - Даст из просто сольёный фиш.
- Сольёный фиш со сфеколка?
- Натюрлих, фиш со сфеколка.
– Дас из кайн сольёный фиш со сфеколка! - гневно вскричал бы тут Мюллер. – Дас из «Сельёдка в шубке»! Унд дас из «Оливье» залат! – обличительно ткнул бы шеф гестапо в оцинкованный тазик. – Руссишен подьюшка фюр Новигод! Я вас раскрыть! Вы есть шпион!
- Ист кайн шпион! Ист штандартенфюрер СС! – щёлкнул бы каблуками Штирлиц.
И Мюллер бы проорал:
- Ви такой же штандартенфюрер, как дас из зельц!
- А что не так с этим зельцем?
- Дас из кайн зельц! Дас из «Холодьец»! Варьёный швайне копытн! А вы руссиша шпион! Вы планировать тринкен шнапс, эссен «Холодьец» унд, как швайне, спать с Оливье и Геринг!
- Их вил нихт спать с Оливье и Геринг!
- А будеть! Потому что дас из руссишен традицьён!

Словом, тридцать первого декабря неуловимый разведчик непременно засыпался бы.
Поскольку, если уж вам посчастливилось родиться там, где знают, кто такой Мороз Красный Нос, и на какой рюмке он превращается в Синий, вы навечно приговорены отмечать сей дивный праздник, хочется вам этого или нет.
И дети ваши приговорены. И внуки. И даже, не побоюсь этого слова, правнуки. Ибо это в крови, и это неистребимо. Это передаётся половым путём из поколения в поколение.

Так что куда бы не зашвырнула вас судьба - хоть в чум, хоть в вигвам, хоть в хижину дяди Тома - тридцать первого декабря вы обязательно ощутите тот странный, невыносимый зуд в душе и теле, что заставит вас, как подорванного, носиться хоть по пустыне, прерии, саванне в поисках «зельёного горошька», напевая «Три белых коня, ах, три белых коня…».

А потом, добывать из подручных средств майонез, хрен и горчицу; копать свеклу, морковь, картофель; доить, на предмет икры, красную рыбу; и наряжать всяческим блестящим баобабы, пальмы, секвойи и верблюжью колючку.
После чего, настругав салаты, соорудив бороду из ваты, вырезав из туалетной бумаги снежинки, и слепив бабу из песка, кизяка и глины, вы торжественно пригласите проследовать всех  к столу.

И ваши дети будут всё это любить и ненавидеть!
Любить подарки и ненавидеть ваш гадкий холодец. Любить застолье и ненавидеть пьяные рожи...
И ваши внуки будут ощущать тоже самое. И, не побоюсь этого слова, правнуки.

И даже ваши чёрные, жёлтые, краснокожие и бледнолицые зятья и невестки, не бельмеса не понимающие в великом и могучем, тоже будут всё это любить и ненавидеть.
И будут знать кто такие ПугАчева и Галкинд, и чем примечательны Крикорофф и БаскОфф.

А вечный президент будет рассказывать им о том, как тяжело, но достойно они прожили этот год в своей Юте и юрте, в Буэнос-Айресе и Монреале, Сиднее и Тимбукту, и каких успехов, удач и достижений добились в космосе.
И все они, как один, – мусульмане и евреи, католики и дзен-буддисты станут отсчитывать удары неведомых им «курьянтов», и кричать: «Сновигод! Сновисчасть!».

И даже жители провинции Шампань станут называть Шампанским «Крымское игристое», и со смешанным чувством омерзения и удовольствия будут им чокаться.

А потом пить и есть. Есть и пить с обеих рук и в три глотки. Пока сознание не разлучится с телом.
И будет так ныне и присно, и во веки веков! Ам-ням!