34

***

Гляди-ка, тоже говорит про мучительные поиски души в себе, а не в округе и, что важнее, даже  то, что истина не слева и не справа, ни в традиции, ни в модернизме, но говорит-то в маститой компании, причем в эту компанию входит ещё и оператор с камерой, а, возможно, и целая административная группа, и все в плавках, на пляже отдыхают, и грудь у него волосатая, а голос для поисков жутко уверенный и, в довершение моего недоверия, поминаются Данте с Вергилием…

***

Столько лет обитает на свете и не знает, что желание срать не есть преступление! Нужду в кустах полжизни справлял, озираясь и  предлоги отлучиться выдумывая и, признаться, в округе все кусты обосрал, пока однажды прямо в доме его не прихватило и он, не желая поганить посуду, сиранул в некую греческого профиля вазу, шепча сквозь натугу, что всё равно разобрался уже, что не любит эту античную вазу, как и всё, что оттуда исходит, а любит Ван Гога, потому что он в поле кусты рисовал…

***

Дела оказались слишком трудны, и я обратился к сказкам. Толкаешь-толкаешь дела, но в результате только сам устаешь, а в сказках всё прекрасно и надо только понять нежелание сказок являться в реальность и делать дела, и на презентациях потом  представляться. В голову, в душу мою приходят они, с ними знакомы  и им доверяют, а дальше – ни-ни. И чем холоднее мне становилось – потому что  не делал дела - тем жарче раздувал я сказочный костер, и за языками пламени враждебная реальность мелькала только иногда. Не знаю, что бы случилось  дальше, наверное,  написал бы великую «Северную сказку», от которой закачались льды, а я бы безболезненно сгорел, словно испарился, но тут я решил-таки справиться с одним маленьким делом и книгам в напечатанном виде свои измышленья представил. Меня поставили на полку и эта полка – айсберг льда. Все памятники огню у них изо льда. А вокруг Великие Ледовитые леса, но вездесущи их нагретые диваны-корабли... Критикую их, но мне уж с полки не сойти, без чьих-то теплых рук не отогреться…

***

Все продавцы здесь ненавидят свой товар, а также ненавидят унижаться. Но кто любит надурить, тот готов и унижаться. Ведь надурить очень хорошо. Хотя, если даже просто купят, уже, считай,  недурно, ведь товар противный, а продавцов штук пятьдесят. И всё равно не тянет унижаться, всякие там просьбы выполнять. Сегодня я почти уже выполнил норму по продажам...

***

Когда вещь ломается, я говорю: «они поручили мне её доделать»…
С людьми история похожа: в начале каждый интригует, кажется нужным и красивым, а в конце ты вынужден или выбросить знакомство, или что-то в нем, как минимум,  доделать…

***

Между двумя грозами у тебя есть пять минут для занятий иностранным языком. Гроза – разгневанного немца, хоть убей, непонятные речи. Может быть, я откусил ему палец…

«Ай ла вью» – а я ловлю; «Вас ист дас» – вас издаст; «фьюче саунд» - чесаунд. Потихоньку всё-таки перехожу на иностранный язык…

Ловлю её, ловлю, чтобы сообщить вроде бы бесстрастно – «вас издаст» – вас, а не его; издаст, а не предаст – и тем обрадовать и, может быть, услышать «ай ла вью», но она  по Лондону чесаунд…

***

Я художник, но по совместительству ещё и продавец собственных картин. Мои картины по совместительству на стенах вымеряют квадраты. Освободите меня от продаж, если не хотите, чтобы картина, ставшая вашей, перемещалась по стенам и лицемерно скрывала фасадом своим, что на задворках вымеряет квадраты…

***

Да, социалисты мягче, но не хуже ли, когда люди мягче и разумней в жесткий и безумный мир играют? Они лишь превращают себя, его в ничто…

Когда я занимаюсь физическим, грубым трудом, пожалуй, я ближе к фашизму, а когда  дома сижу - социалист, но и призрак…

Они там по социалистически организовали труд, и всё говно поперло в музыку и тексты (экстраполируя – так-то я не владею иностранным языком). У них там какаешь в цветы и все говно в момент скрывают розы. Да, что там говорить, когда у них и унитаз обучен «данке» говорить…

***

Пьянчужки, ебаришки, людишки – и единственный вечный вопрос: «как делишки»… Мир таков сейчас, что за жизнь можно успеть совершить сорок кругосветных путешествий, а в конце убедиться, что остался такой же и там же, потому что не был вертикален…

У одних горит нутро, а у тех, кто много пить расчетливо себе не позволяет, взаимным трением расчесана пиписька. У пьяницы болит, горит душа, а у ебаришки в голове одни расчеты и, значит, от души и головы радости никто не получает и не замечает, что на макушке нашей Бог сидит, а вокруг души вереницей ангелы летают… (П.С.: «много» - растяжимое понятие; не пьющих ебаришек еще и не встречал. И ангелы с годами всё дальше отлетают; правда, у них, быть может, тоже кругосветка…)

***

Г-н Дюма – владелец литературной фабрики в 19-ом веке - в литературе «Три спецназовца» великолепно описал противостояние ментуры и гэбистов. Казалось бы, кромешный ад, сплошные драки и интриги, власть и ****ство, и пустые разговоры, но всё время невидимый играет марш и подразумевается безоблачное небо. Хотя в современных литературных синдикатах тоже не хило надомники писачат, но всё же забывают, что над фабрикой безоблачное небо…

***

Где в нашей стране можно жить как Робинзон Крузо? Где-нибудь в лесах Сибири или просто: в  почти любой сельской местности, если не в самой деревне. Хотел уехать, раз какой-то не такой, но хлопот со всем полно в реальном деле выживания в природе. Я, было, стал такой же и даже себе бабу подыскал, но вот опять вдруг перестал стараться…


***

Мусор мешает, но надоели уборки, и я мечтаю от него как-то иначе избавиться. Крупинки как звезды и нехорошо – веником небу по морде. Или крошки как острова: с большой высоты  смотрю на острова, а океан коричнев, потому что загажен. От гадости я теряю свой ангельский лик и становлюсь похож на огромную хищную птицу…

***

Монету чеканят только классицисты. Реалисты добывают пропитание в натуре. Духу не хватает обернуться греческой статуей и к классицистам подступиться? Мы, мол, реалисты. Эх, монету не понимают реалисты! Греческой статуей бы в машину сел и  поехал себе за покупками…

Классицист ставит опыт по дистиллированию окружающего пространства. Чисто языковая штудия: встаешь перед хорошо окрашенным домом и начинаешь трепать языком, говоришь комплименты миру, себе и пейзажу…

У некоторых реалисток тоже вся энергия на горячие речи уходит. Желая подступиться ко мне, пытается меня разогреть и говорит горячие речи. Говорит утром, днем, вечером и ночью. Говорит маме, стенам и мне…

А если б была еретичкой, могла бы писать, как колыбельные пишет другой реалист, малышовую публику уверяя в своем еретизме. Еретические колыбельные для малыша – это то самое средство, от которого греческие статуи могут вечно стоять, нам обещая тело свое и монету даже за эту вот чисто языковую штудию… (П.С.: «еретические колыбельные для малыша»… - прямо загадка. Кажется, я кассету Суханова слушал. Барды, они да, классицисты. Напоминают чем-то дикторов – такие же поставленные бархатные  голоса…)

***

Нет, меня не устраивает отрицание. Да и не знаю я, может, вы просто не в курсе, а теперь ещё и  врете. Ничего нельзя отвергать, всё надо в себя принимать. Стать чудищем исполинским, горою и тогда уже уверять, что над вашей крышей вьется самый мирный дымок, светит самое светлое солнце…

Чудовище исчиркало всю бумагу; чудовище всю выпило воду; чудовище истоптало весь сад; чудовище промотало все деньги, съело всю еду, но это так, мелочь, быт; чудовище прочитало все книги – вот, вот; чудовище пришло ко мне и уселось на стул; а после меня чудовище всех распугало прохожих, что идут, как известно, мимо чтений, писаний, а также садов, а также воды… (чудовища вырастут, если действительно мимо пройдете)

***

Хотел заразить, хотел романсы, Библию писать, причем эту Библию полагалось петь, а романсы – в точности исполнять. Маятник, короче: то в рай слетаю обниматься, то в аде кого-то звездану. Это я, я там огонь разжигаю. Руки все об грешников отбил и если б не огонь, мне бы нечем было  в раю обниматься и пришлось бы как в аду ****ься… (Вот за это-то нехорошее словцо выписана снова мне наверх командировка)

Золотая осень приравнивается к вечно солнечной погоде. Белый снег как белый свет. Весной днем по улице золото течет, ну,  а лето – рай. Люди придумали музыку, но и с ней не стоит так много в комнатах сидеть, тем более, что музыка волю уважает и желает плескаться рядом с ней как лужи, реки, а то и океаны (для океана пришлось бы целиком электростанцию запрячь и включить весь миллион магнитофонов). Трудился, работал бы на воле, адреналин в меня  со всех сторон бы поступал - и никого мне не хотелось бы зарезать…


***

 «Извинительны сколь угодно жестокие слова, если автор их искренно уверен, что они – правда. Извинительна любая правда, не извинительно сокрытие любой правды» и т.д. - наслушавшись таких речей и начитавшись текстов, что как котел кипящий, вылазишь, словно из кастрюли рак, весь красный, и, быстро-быстро оставшейся клешней перебирая, от суповой тарелки ползешь в сторонку, чтобы не съели свои ж собратья, из тех, кто эти тексты не читал…

***

Не таи в себе любовь ко мне, я же не знаю, может, в тебе уже только снобизм, да ещё и жестокое желание подшутить надо мной. Как дурачок, громко это тебе говорю, и безоблачно с шеста не сдвигаюсь, но это не значит, что  издеваюсь и совсем тебя не люблю – я-то со своей стороны постараюсь…» - кот суке…

***

Снами пытался себя разбудить, показал замок себе, облака, многое, что существует в нашем великолепном и яростном мире, но только сильней засыпал… Да, от жизни сон наступает смертельный, в принципе, в полчаса я его напился с утра и дальше пошло сплошное шатанье по замку и похмельно в оконца глядят облака…

Сделал светлей экран телевизора, но тогда герои  в более темное ушли помещение. Много народу к себе этот фильм посмотреть пригласил, но  они в более пустое ушли помещение. Чтобы не спугнуть, украдкой к ним в щелку заглядывал: сидят в подземелье замка и пристально смотрят на выключенного телевизора темный экран, пытаясь увидеть на нем облака…

***

Избавился от одного предрассудка, но обнаружил существование другого.   Напечатал на машинке тексты – про это – но обнаружил существование компьютера. Дал одному почитать  тексты на компьютерной дискете и обнаружил, что он их не читает, а также существование другого...

Купил одно, забыл, что надо купить другое, дал в  долг одно, забыл, что пора  вернуть другое. Попытался сбить бабки здесь и забыл, что можно было сшибить другое. Замотался и решил, что печатание текстов с целью дать ознакомиться кому-то – извечный предрассудок, самому-то некогда читать и хочется совсем освободиться и брать, и брать, и брать…

Брать и брать и брать; рвать и рвать и рвать; красть и красть и красть; срать и срать и срать, драть и драть и драть; орать и орать и орать; врать и врать и врать – всё остальное предрассудок… (ура, брат у врат, а то совсем ожесточился…)

***

Не используя мата в речи – а, значит, и в писаниях своих – честным может оказаться только девственник. Лучше быть честным грешником, чем нечестным, а иного без крыльев не дано - чтобы же крылья тебе дали небеса, надо избавляться от унынья и всего…

Ещё уродливей людей фигуры: по всему телу от обжорства и блуда жопы и пиписьки. Также всюду не закрывающиеся пасти, также кокаинистские носы, также до пола языки, хвосты, причем повсюду, как и жопы. Также и бочка приделана, и доска – совсем непонятно зачем. Авоськами просто увешан – на каждой пипиське с яйцами по полной авоське. Также гора завелась на спине и кирпич в животе и, в довершенье всего, рекордная штанга над головою воздета…


***

Пролив кровь, я бы загладил её, выпустив на улицы нарядно одетых детей и красивых животных. Я бы повсюду взрослых расставил, чтобы никто не забегал во дворы. Взрослые бы шутливо честь отдавали – даже животным. Яркой была бы форма на взрослых, ярко-красной быть форме на взрослых и повсюду будет висеть много красивых красных плакатов…

Смыть кровь с себя можно только мылом с освенцимской мыловаренной фабрики. Спать разрешается, но на подушках с человеческим волосом, причем полагается чутко прислушиваться ухом в непредвиденный час, вшивой загадкой не завелись ли внутри человечки. Отдавать честь полагается двухсторонне, руками в перчатках из человеческой кожи…

(П.С.: надо же, как и все, верил тогда в эти еврейские басни. Опираясь на них, сразу выдал какой-то перетянутый текст…)

***

Явился и давай ледяную накалять обстановку. Что-то типа того, что, мол, давайте станем как солнце и тогда всем вокруг станет тепло и они перестанут от холода хлопать в ладоши, лицезря как мы зимним вечером в такой обстановке как на остановке трамвайной стоим и уверяем, что желаем уехать…

***

Человеческая речь – это, собственно, только странные звуки, которые только местный народ понимает. И посредством такой-то невнятицы, слов этих выдуманных и якобы заимевших значение, действительно всякие значительные вещи происходят, например, человек мало денег приносит домой и его ругает жена, или же и без того у него настроение портится - хотя с другой стороны – например, со стороны того же иного народа - всё это тоже не очень заметно…

***

В городах этой местности сердца людей стучат как молоты, а на природе корабли, баркасы, лодки, пристани и вечер, и чья-то тень в  неполной от разговоров тишине…

Светлый день, серые площади, ветер, белые облака… - и люди бьют себя в грудь, потому что сердца их в этой местности стучат словно молоты…

Земля – место вполне космическое. Прилетала к нам планета Юпитер, удивила размерами, но вот неба не смогла показать. Многие, впрочем, захотели от нас умотать, потому что там пироги и машины большие. И сам становишься больше в энное количество раз, но ходишь по тому, что раньше жизнью звалось, голый, лысый и без антуража в виде синего неба, за которое нами, между прочим, золотой монетой высшей пробы заплачено…

***

С помощью идей и писаний  вырубил обширную залу в чугунно-опилочной, дубовой своей голове. Всё было тесно в ней, лабиринты и вот вдруг обвалились все лишние стены и скалы, и обнаружилась обширная зала, палата для избранных, умных людей…

Масса дел и людей вбежала, влезла, просочилась и втиснулась в голову, и все идеи разбежались по стенам, перестав в пустом зале заниматься алхимией и химеры плодить. Правда, надеюсь, что вид стен моих и людишек заставит умолкнуть, нечего лишнего меня пугать, суетить и всевозможно обманывать…

Стены исчезнут, когда на них возникнут картины, равнозначные человеку. До тех пор приходится от холода их отскакивать в кучку, что посередке. В кучке тепло и подвижно, но темно, непонятно и грязно и я оттуда смотрю, как горят мои огромные освещенные стены…

Молоток держу в том же кармане, что – ручку, на  случай, если чугунно-опилочной окажется и их голова…

Чужие книги – чужие воспоминания и, значит, одноразовая вещь – не будешь же вспоминать воспоминанья…


***

Книга – предмет достаточно весомый и дорогой, теперь я понимаю, наконец, какая в этом претензия была: выпустить сто тысяч штук книг со своим именем на обложке и распродать не хуже, чем сто тысяч мыла, у которого, между прочим, знаменитая фирма на обложке и целый коллектив, отбор, технологии, маркетинг…

Нет, всё так дорого, что лучше не читать и мыться через раз, хотя помыться и дешевле выйдет в 10 раз и ощущения приятнее безмерно, когда ты пожил уже, много почитал и не веришь в сказки, что у всех должны быть книги, книги и время, время, время их читать…

***

Смелые жестоки, их смелость связана с нечувствительностью к жизни, поэтому лучше освободите боящихся и слабых,  и отправьте в сад. У смелых жестокие конструкции военной шахматной игры – хотя бывают и смешные варианты, когда в пешках гвозди, а в офицерах топоры и лишь в ферзях одна-единственная сабля – а у слабых чаи и вдохновенье на стихи, и не вытерпевший кто-то пробирается в постельку, и встает луна, и шелестит листва, и нереальной кажется далекая стрельба оттуда, где так много стратегических конструкций…

Дуралеи сотворили страшный мир, но чтобы выжить, решили не умнеть, а не пугаться. Что ж, ещё более страшный мир творит ещё более смелый дуралей,  и многие, конечно же, погибли, так что, в итоге, наш прогресс дурацкий примутся  двигать считанные люди на планете, каждый из которых будет, конечно, засекречен -  как и то, что прогресс ума невозможен без сочувствий и участий прежнего добра…

От не решаемых проблем лечит только сон. Сон есть наибольшее сосредоточение в себе. Ничто уже организм не отвлекает и засекреченный, закамуфлированный садами танк с другим искусством увидеть не мешает на планете…

***

Чтобы долго провисеть, тучи асфальт экономно намочили, день самый темный, к тому же окна запотели, потому что натопили. Холодный мир и теплая утроба, притушен свет снаружи и снаружи  занавешено окно. До старости я понял, что, как целый мир,  мной заезжены у жизни лишь фрагменты. Сиди и размышляй, то строго, то небрежно, чтобы растворилась колея, цепочка из фрагментов, пока не улучшилась погода в утробе, а также за окном. Да-да,  сиди и растворяйся, чтобы долго провисеть, пиши такие тексты, в которых, собственно, молчание одно, ведь тучи книг мой мозг сегодня экономно промочили…

***

Метафоры – божественный наркотик. В жестоком мире наркоманов, ничего не смыслящих в словах, каковые были от начала даже и в степи, где, казалось, лишь ковыль и конопля, без наркотика и допинга наш дух не зрит видений, что для него по значению сравнимы со зрением для тела. Даже Америка зрит не меня, а своих же наркоманов оттого, что я открыл Америку в словах, что были от начала. О, божественный наркотик сокрыт даже в слове «конопля»…

В танке одни разводят сад – подальше от стены – и у них обычно лес произрастает неплодовый - а другие обычно осмысляют  стену танка и, осмысляя, они обычно используют её - а я вне танка, т.е. там, куда стреляют ненароком эти заправские борцы за мир, садоводы и мыслители, и хорошо ещё, что их снаряды от той борьбы в говно успели превратиться, т.е. в ценное удобрение и допинг для моих посадок на земле, при помощи которых я и без наркотика всё прекрасно понимаю…
(П.С. ах, как, оказывается, кудрявился тогда! Пытался растечься, чтобы отвлечься, надуться, как шарик, чтобы все потери возместить…)

***

Характер вспыльчивый и гордый, но не к тому, кого так любит…

Наклонности классические, но она его, постмодерниста, слишком любит…

Если не отвечу взаимностью, всю жизнь на порядок больше будет тиранить людей…

Чует первая, что я тоже вспыльчив и горд, а вторая, что я классик новой волны…

Наглухо затаились, т.е. запали навсегда, и я бы выбрал ту, что молода, как первая и как вторая деловита, даже на то не посмотрев, что сбоку, спереди и сзади ко мне поступило ещё восемь интересных предложений…

Девушки – ракеты, о которых сообщает телевизор, или метеориты в ночном небе, а я, понимаешь, лицезрю зрелище и не предпринимаю в этом смысле ничего,  не уверенный, что постмодернист - тот же космонавт,  если даже он слегка и признан кем-то как художник…

Боюсь, заспорю я с любой женой, потому что запали в меня несусветные наклонности, а характер затаился вспыльчивый и гордый…

***

Писателем или художником может стать любой, если раскрепостит свою энергию (что не грозит тому, кто ею же других закрепощает, уверяя, что писатель, музыкант). Это же нетрудно на бумаге. Хотя и недостатки его полезут в тексты, но это не так важно, ведь писательство – не признак совершенства. Итак, один стал писателем, другой, потом их стало сотни, потом очередь ввели – «побудь им в отпуске, милейший» - потом сочинять разрешили только космонавтам, потом люди стали в туалетах запираться на запор не из-за запора вовсе,  чтобы пописать, а не попИсать, потом все шли на встречу с собратом-великаном и, предвкушая наслажденье от сиденья в зале, всё писали и писали, потом, потом…, но об этом в следующей главе…

***

Роман Абрамович – всего 34 года, лукавый парень... Ведь сколько есть хозяйственников – у них даже голоса железные, а все ж не достигают никаких высот. Роман не заказной  написал бы кто о Романе…
(П.С.: кажется, и до сих пор слабо, вся пресса под контролем… Я бы Мухину доверил, он бы точно докопался до всего и назвал своими именами…)

***

Звук был такой мощный, что комната казалось маленькой коробочкой…

Такой звук во мне, что скоро мне предложат новую квартиру, как я её своей душе предложил, раз уж концерт на воле пока что невозможен…

***

Мадам №1, если её направить, могла бы посадить цветы и чисто убираться.
Мадемуазель №2, если с ней не спорить, могла бы направить мою жизнь в более общественное, общительное русло…
Прочие особи женского пола тоже то сажают цветы, то рыбок разводят, то раздеваются, то обеды готовят, раз человек зачем-то живет не десять лет, а семьдесят и надо продержаться...

***

Пусть пока и дальше растет, как дерево, инстинкт здоровенный, осмысляя который я, путем переделки в бумагу, всего трех кило живого веса лишил...

В светском обществе о Боге лучше молчать, хорошо лишь поведением своим и делами сообщать им о Нем, а религии определенно уродуют тему. Вообще, все фразы слишком трещат, когда не подкреплены делами, а очень трудно подкрепить даже самую маленькую фразу о Боге…

Пока я рассчитывал, кто-то сделал, а у меня не получилось по расчету, занервничал, засуетился. Засек, каким настрой-то должен быть?!  Не теряй время на ощущение превосходства среди тех, кто вообще ничего не делает…

Хотя я добрый; ругаю в текстах их, а в жизни все же приветливый и добрый; злобное шипенье, что обманули, обокрали в текстах, но снова по-доброму что-то даю – чего у человека внутри не бывает, а так я всех вас люблю и буду добрым по-прежнему…

То, что я приветлив к людям, доказывает и моя приветливость к созданной ими музыке, книгам и живописи, причем я широк, мне во всех жанрах очень многое нравится, а у всех ведь не так – скажу в порядке дружеской критики: или безвкусица, или же жанровая узость, а часто и просто всего две-три кассеты валяется, два-три друга приходит…

Зачислен я в касту «человек пишущий», причем в тот её наивысший раздел, в котором человека просят писать о себе. Сплошные неудачи в последнее время, настроение навалилось неважное, но глубже, чем настроение,  все равно спокойно смотрю, как сильный и избранный. На крутого наехали они, неудачи, не знают, малявки, закона, что, впрочем, норма в нашем безалаберном мире, а все нормы я, конечно, учитывал…

***

Люди как крысы и им надо показывать своего кота… Я как крыса, пишущая подпольные тексты. У всех свое подполье, а в подполье свой Достоевский, а в своем Достоевском свои, обязательно, крысы…

Ну-ну, ты, привыкший себя напрягать и двигаться мыслью в направленьях неправильных! Очистись, обновись и расслабься! Множество раз каждый час, так или иначе, приходится действовать, и это приводит к выработке своего собственного стереотипного языка, который толкает к делам от себя, хотя все дела, быть может, уже бесполезны и весь успех жизни надо мерить только красотою сна…

Счастье обязательно заглянет ко мне – в виде девушки или иного подарка судьбы - но у меня в тот момент уже должно быть хорошее настроение. Она, девушка, входит - или  известие об избрании меня нобелевским лауреатом - а я, к примеру, в компании стою у окна и так улыбаюсь, и  что-то там говорю оживленно…

Чтобы очиститься, надо отправить всё от себя. Везде же пароходы грузятся – и это я отправляю свое от себя. А где они разгружаются, там для меня далекие страны и нету меня. Подбираю в складских помещениях с пола остатки и думаю о том, что здесь ещё большая уборка нужна, чтобы стены засияли окнами сна…

Чтобы обновиться, надо регулярно ездить в дальние страны – выходит, во все, кроме тех, где разгружают мои корабли…

А чтобы расслабиться, надо сначала очиститься, а потом съездить в дальние страны. Все самые вредные мысли твои, пока тебя не было, уехали в дальние страны. Все самые вредные мысли твои про то, что, пока тебя не было, деньги твои уехали в дальние страны. Хотя, с другой стороны, на какие шиши ты съездил в дальние страны…

***

Упорно не спешу – хотя впереди такая масса дел и планов, и переделок, и согласований, и чертыханий, что уж тут скрывать… Делаю всё добросовестно. Нет, про добросовестность я вам из скромности упорно ничего не говорю, достаточно того, что  упорно не спешу в условиях, когда ну, поминутно хочется всё бросить и  начать, а в итоге, просто куролесить и чертыхаться, что уж тут скрывать…

***

Влюбилась и скоренько ко мне полезла. Экая у них любовь к скорому и легкому, но я-то тяжелый и скорый - и она сохранила любовь к легкому, а не ко мне и скоренько от меня отлезла…

***

Встретились люди, равнодушные к другим,  с людьми, других не уважающими… - ну, чисто деловое получилось у них обсуждение, и они побежали дальше, причем кто-то из них по мне пробежался, кто-то как дверь толкнул, кто-то как об стену оперся, кто-то как ботинок надел, кто-то как шарф обмотал…

***

Трактат назывался «О голубях древней Осетии. (Дельфины, акулы – не мои друзья)»
Мои друзья – бегемоты, кашалоты. Мой друг – бегемот и моя подруга – голубь древней Киргизии. Мне понадобились друзья, потому что в древней Осетии были обнаружены мною дельфины, а также упомянутый выше трактат, из которого следует, что там и акулы водились, но автору пришлось их истребить ещё до меня, раз они не друзья…

Подпись: «декан университета Реб Климрод. СКРУЧИВАНИЕ и летаргический сон».
Где учащийся замороченный, там и декан скрученный. Нет, скручивание – это получаемое воздействие, а летаргических сон – отдаваемое. Входит декан и засыпает ученик замороченный, а нашего декана в ответ настолько скрутило, что он отправился какую-то бумагу писать, от которой до нас, к сожаленью, только подпись дошла…

Дальше просто милые выдержки из трактата, что, видимо, находился между вышеупомянутым заглавием и подписью: «Ешь мух, сотворивший сие. Для тебя сообщаю: их бин еретик… Как же так: обзывал, ****ь, ты меня. Да, блин, зинг (т.е. песня)… Повествую о тебе, грешнике, ни хера не ведающем. Уже 101 год их бин Одиссея капитана Блада – повествует обо мне, который жил еси в ди литератур во все времена… Не видно, что ли, блин – горит костер. Зимбабве, Бенин, подпись: Ленин… Селедка, хризантема в саду или тарелка с котлетами… Ни хера не вижу. Примерно следующее: на хер они все пошли… Тяготею к Точилину Ваде… «Древняя Греция». Аристофан. «Римский трибун»… Бля буду, рисковал не раз, но психуя… Лошадь, слон и муха в сочинениях Эзопа, 3 тома… Куриная лапша: Игорь Пельмякевич, литература… Для тебя, дорогая, ещё дас Бильд об, на ***, жизни первобытного человека… Трактат об инакомыслящих написан многими нео-существами. Тетрадь общая произведения литературного. На *** его, на ***. Строительство зданий… кристаллы турмалины (пристали турмалины? От кристаллов турмалины?)… Если я, бля, благотерпелив, но, психуя, не мыслю о Паскале по причине тупости моего учения… (дальше эта мысль обрывается) Здоровье. Выписать этого типа из психбольницы…»

***

Замена меня началась с замены свитера моего: на мне вдруг оказался свитер бордовый, пушистый и длинный, а у меня никогда не было такого, но я ещё был я и поэтому, как привык это делать с одеждой с чужого плеча, сразу попытался свитер окончательно наладить, исправить. Уж не знаю,  вроде и так всё хорошо, но, возможно, я всё-таки вооружился иголкой и ниткой, и что-то там стал разглядывать или разглаживать, или щупать, проверяя, как там и что. Да, это был ещё я, но ведь если бы  не проснулся, это оказалось бы только начало, нельзя засыпать, если сразу же тебя одевать начинают и при том свитера подменяют…

***

Образец для подражания: шустрый техник. Шустр на работе и с девочками, слушает музыку и смотрит кино. Всегда приветлив и весел…

Писание, живопись, звук – это мои техники, но я в них еще недостаточно совершенен…

***

Хочу, чтобы обращали внимание даже тогда, когда я просто голову повернул, потому как – лев. Повернул голову, значит, стрелки перевел, значит, кого-то другого съесть могу…

Только внутренний атомный взрыв делает кисель человеком, только реальности взрыва плавят и меняют винты. Прежде  щадил себя, а потом в реальности ублюдочный атомный взрыв не приводил к результату. Вилял хвостом, а за пазухой робко показывал бомбу. Предлагал свою дружбу, но в текстах уже сообщал, что жажду переплавки, а значит и взрыва, не вынося той перспективы, однако, что кто-то мой взрыв не полюбит и косо посмотрит. Ничего, перебьются – и я перебьюсь без любви к киселю и к винтам уважения, хотя от внутренних противоречий иногда разрывает меня, и я спать не могу…

Кстати, с бомбами они прекрасно знакомы. Повсюду делают их и даже на поэтических заводах в преизбытке мастрячат. Ведь красивая вещь, атомная бомба, и безопасная, пока без запала на складе лежит или в книжные страницы заложена….    Да, вся разница между нами в том, что они свою атомную бомбу сушат как воблу, превращают в красивый макет, в красивый булыжник, что благим намерением был, а теперь нас в ад провожает, а у меня она живая покуда и с львиным сердцем -–запалом…

В общем, мне хочется плюнуть на мысль, что пора бы поскорее заснуть, но этот плевок стал бы знаком недобрым, а после – виденьем.  Лучше додумать. В темноте, кстати, после того как мы засыпаем, некий свет снова включается, светом перевозбуждения он называется. Не увидев видений, не заснешь на острых палках суждений, на ветках дерева, листвой не смягченных. Но не жалуюсь я на то, что мне дана жизнь, а не положение в обществе. Скучное у них положение в обществе, там всегда засыпаешь, а потом понимаешь, насколько же было всё бесполезно. Впрочем, буду к ним и дальше ходить и стучаться головой и бомбой об стенку, чтобы не забыть, что верх реальности всюду – она, но только с большей заботой об эффективности и приятности этого, в принципе, бесполезного и неприятного дела…

Впрочем, все творцы понимают, что  натворить может лишь бомба, поэтому кругом медленно плывущие или взлетающие  бомбы, но только все, кого могут они подорвать, очень бдительны, постоянно обыскивают бомбы,  загружают их  туристской перелетной работой и не дают приземлиться…

Это только я в число ребят затесался и преспокойно играюсь со спичками. Хотя нет, я не демиург и не мальчик, а парень, причем холостой, с квартирой и перспективой, думающий, спокойный и благожелательный почти что ко всем, но, конечно, особенно к бомбам…

Возможно, губительно пристрастье мое, но ведь, чтобы не спешить, я на дело в исторической смотрю перспективе, а в ней  многих для примера казнили. Буду жить, улыбаясь, и умру между делом, не успев подумать о смерти…

***

Сегодня видел пять подходящих девочек, слышал десять приличных мандельштамов (мандельштампов), получил восемь интересных предложений по поводу того, как можно провести свое время и пятнадцать –  как можно свои деньги истратить… Да, что там говорить: только в нашем городе пятьсот тысяч работоспособных мужчин и каждый из них что-то там воображает, считает и о девочках мечтает…

Каждому кажется, что он живет в центре событий, но проходят империи целые, и мы забываем про них без труда. Я, кстати, предпочитаю помнить, как было, к примеру, в Римской империи,  и вместе с ними, тогдашними, проживаю и нулевой год, и сотый, двухсотый… -  потому что здесь  могу только конкретный отрезок прожить,  и двухсотый год уже никак не увижу – а он будет, и о нас, как пить дать, благополучно забудет или даже недобрым объективным словом помянет, как период какого-нибудь нового Нерона и Сталина…

Да, слишком уж я за свою судьбу беспокоюсь. Глянь, вот, на продавщицу семечек, что деньги потратить тебе предлагает, почти что бесплатно ум отобрать, превратив в грызуна. Она не фантом же, живой человек, хотя целый день  на холодной улице в одну точку глядит. И вокруг после глянь – на тьму народа, что в другом месте тоже сидит, а здесь всё бежит и бежит – это опять-таки люди, а  ведь, судя по рожам, с ужасной судьбой, каковая тебе, красавчик, пока что не снилась, как будто живешь ты  в курортной Римской империи…

***

Знамя ты можешь иметь, а вот небо – нет, поэтому может знамя твое - потолок. Что остается – в стенах тюрьмы, где выйти нельзя или в стенах дома родного, где выйти не хочется? Остается гибкость и тонкость, тональность, только она может помочь знамени моему извиваться, махаться средь стен и даже построить вселенную…

***

Зачем им беспокоиться про рай, им и здесь дан рай, а они делают с дурным запахом карьеры – поэтому подсознание их размышляет так: «Бог добрый, он и там даст нам рай, а дьявол и там заставит нас делать карьеры – и вот к последнему лучше уже здесь, как в школе, готовиться и отвлекаться только на пустые разговоры»…

***

Художество – это всё-таки осмысление всякого неровного места, а они настолько правильные,  ровные и гладкие, что им приходится специально заботиться и завести целую культуру форм относительно негладких, а также и искусство. Т.е. стоит тебе пойти по пути, как художество вокруг тебя само начнет ежедневно плодиться. Ты будешь получать свежую пищу, новые впечатления… - а они  без конца пытаются реанимировать старые, а потом на зарплату патологоанатома выбираются в парижский Лувр или древний Египет, где как раз мумию они, с одной стороны, хотели бы видеть живой, а с другой, чтобы она ни в коем случае не сыпанулась от страха…


***

Я настолько всё понимаю, что даже до небес долетаю – где, правда, ещё Бога не встретил - и настолько бездейственен, что меня никто ещё толком не видел, а они ничего не понимают, как надо и головою в космосе черном, но настолько действуют, что даже способны прыгнуть с моста…

***

В этой реальности меня могут убить, только в сказке я укроюсь от этого сна. Мог бы вообще уйти в сказку и заделаться, к примеру, портным, но сказки портных никто не читает. Все же, как он ни трудно растет, мне необходимо вырастить сказочный сад. Забегу в него, например, на часок, чтобы в теньке переждать, пока все, кто гнался за мной, уберутся… (П.С.: заделаться, к примеру, матросом, где из сказок лишь мат, как шторм иногда достигающий семи этажей - хотя господствуют все же одноэтажные домики…)

***

Наш мир – всё такая ж тюрьма, но теперь в нашей тюрьме разговоров свобода называется: постмодернистская языковая игра…

Срок в тюрьме набавляют тем больше, чем сильней ты тоскуешь по воле, что легко определяет тот же детектор, что знает, где правда, где ложь…


***

Поэты, как древние греки, преданы красивым вещам, а я, как древний еврей, предан красивым идеям…

***

«В глазах у неё круги» и т.п. - и всё,  теперь надо только «согласовать», т.е. пробить публикацию в журнале. Встречусь с тем-то, подарю то-то, схожу на юбилей к тому-то и день рождения к той-то – причем, интересная женщина – и у неё зажгутся искорки в глазах, забудет, что я её обманул недавно с той сучкой беспородной, у которой в глазах такое было, а ещё пораньше всё на свете пропил, вслепую вдохновения ища…

***

Я корчусь, когда во мне бьется новая мысль. Она, как среди ящиков, возле моих штампов толкается. Ящики сыплются на неё, но она пробивается. А за стеной чужие штампы и их уже авто, поезда. Грохочет КАМАЗ за стеной в темноте, несется автобус  со штампами…

 Дальше  у меня уже плохо написано. Увозят руку мою корабли. Иногда самолет совершает посадку, а после взлетает и пытается оторвать мою голову - вот и бьется в ней каждая моя новая мысль, вот и пугается,  корчится,  пропадает под каким-нибудь   с колесами или голосом  ящиком…

***

Журналы: не мечтаю напечататься, но не мечтаю и прочесть…

Вообще, славное дело: с текстом, к примеру, про березу страницы - и я должен всё как в  реальности или в сна мечтаниях увидеть, а иначе весь лес пойдет на дрова…

Славное дело – сады; песни – славное дело, даже и в книгах; дружба – славное дело; купанье – очень славное дело; особенно в небе, но это – мечтанье… -  чтобы подружиться с человеком, не книгой, я про это сначала должен хотя бы прочесть…


***

Когда тебя переехало авто, тебе думается и мечтается уже не так хорошо. Хочется детства, но как оно теперь вернется к тебе, хотя мальчики и играют в мяч, там где тебя переехало…

Далеко уехало авто, что тебя переехало и, быть может, снова переехало именно того, с кем так хотелось бы познакомиться… - после чего за кем-то другим заехало, а этот другой как раз чай допивал и сказал, вытирая губы и послушав гудок: «ну, я пошел, т.е. поехал, а он, слышь, вчера опять кого-то там переехал…»

***

Много шума и потому мне приходится что-то ходульное и злобное в своих текстах кричать. Тонкое не выживает, всему дереву не выжить в мире, приходится прикинуться столбом, а потом  кричать от боли,  махать ветвями и всех остолбеневших от тебя уверять, что перед ними художественная правда…

***

Он хотел обидеть меня, но я его дальше грел…
 Он не справился, но я его дальше грел…

***


Оборудование гудит – это люди пытаются выдавить из себя мечту, вырастить и явить;  оборудование автоматическое, самих людей видеть не нужно…

Типовая мечта, конечно, у них про детей…

Небоскребы людей? – небоскребы оборудования…

***


Открылась дверь, и полезли старые друзья. Кто со стулом, а кто с креслом, кто спиной, а кто боком, лезли они, не здороваясь, озабоченно опустив глаза, и стало так тесно, что невозможно  разговаривать, поэтому, отыскав телевизор среди внесенной мебели, мы уставились в прекращающий нас экран…

***

В каждом человеке спит огромный зверь.
Добей его, суку, добей!
В каждом человеке спит огромный зверь.
Пойдем, выйдем за дверь!
В каждом человеке спит огромный зверь.
Он увлекся буддизмом и с виду приветлив со мной, но:
В каждом человеке спит огромный зверь…

Стихи – облака, у которых переставляются части.
Сидим на огромных стульях и едим облака.
Вдруг огромная чья-то рука забирает у нас облака, но возвращает мир и слова,  и среди них-то мы уже на маленьком стуле сидим…

В данный момент в нем булькает что-то. А в нем протекает река. Широким потоком протекает река и не по правилам поднимается в горы. А в горах уже я, шумят над ущельем чинары мои. Хотя стоило сказать той, в ком цветы, про поля, как во мне, закипая, тоже забулькало что-то. Непонятно, чего и не вынес, быть может, виновата всё же река…

Арбайтером ехать в Канаду, три года на лесозаготовках, а после гражданство, а после фермерство с другом по соседству…
Другу, кстати, хочется дом возле озера с холодной водой, а я предпочел бы избушку и замок. Избушку в лесу – если от людей иначе не спрятаться, а замок хоть на площади главной, я всё равно, как в глуши, был бы в нем смел и активен, как этот мой предприимчивый друг, и быстро забыл про Канаду…


***

Философия – это попытка есть камень, не превратив его в хлеб. Настоящий философ должен быть беззубым, голодным, а иначе притворяется, ест хлеб и, значит, даром получает зарплату…

Всё больше все притворяются, растут горы притворства, некто в ущелье сидит и уверяет, что это его философская школа. В Африку айсберг заплыл, сверкая черной беззубой улыбкой, настолько стремная и жаждущая спасения  вещь, что даже ты мог бы попытаться на нем  выбить зарплату…

Даже мне уже невозможно быть честным без музыки, с одними камнями в руках: тот камень, что был в левой руке, всучил очередному притворяшке-философу, уверяя, что – хлеб, а вторым в аборигена заехал. Так сказать, получите, собака и Павлов, Дарвин и его обезьян…

***

Жена должна быть партнером в бою с окружающим миром – хотел бы себе выбрать жену в окружающем мире, но все они там слишком свои и, значит, в самый важный момент убегут, и будут советовать сдаться…

Я дружелюбен, но мир у нас чреват  не раем, а войной. Я философ и, значит,  для многого неуязвим, как невидимка, но все же мне грозит изгнанье, непониманье, остракизм и в зимнем поле вьюга, где мы с женой, с детьми, с товарищем и больше из литературных знакомых никого, хотя в кибитке и продукт, и книга…

***

Должен быть кто-то, надежда на кого-то, а иначе ни за что не напишется. Наивна всякая надежда, раз среди тысячи поколений предков её нет ни одной состоявшейся, но без надежды становишься умным, как дьявол и жестким, как камень,  и абсолютно не пишется…
Зато, может быть, сразу весело строится каменный дом и в окнах теплый свет зажигается, а за окнами всё семейство мое и все их тары-бары знакомые. Подъезжаю и ставлю машину во двор…

Нет, буду писать, хотя вокруг и нет никого, кто был бы меньше, чем дом и мягче, чем камень. Черный космос, но, пока пишу, я в нем теплый и светлый на стуле, а то и диване летаю…

*** 

Солнечный день, поздняя осень. Вышел в поле и вижу, что слева, справа, сзади лес, то близкий, то далекий, то белый,  то темный, то редкий, то густой, то молодой, то старый. А еще ручей, а ещё залив, а ещё болотце и камыш, и молоденькие елочки, и бугры, и две дороги, и заводики, садики, домики, заборчики и чем-то ржавым  огороженный участок. И четыре здоровенных гуся в небе и выдренок в речке. Выгребал, выгребал с краю против быстрого течения, а потом нырнул за рыбкой и всё – непонятно где. Всё это – помимо неба и травы – я видел с одного лишь только места в поле и ударила мне в душу свежесть, тонкость и разнообразие неслыханные, и подумал я, что таит в себе природа будущие великие цивилизации, да и лично для меня немало перспектив – и, пока  думал, низкие тучи набежали, что для низкого солнца какое-то время  послужили фуражкой. И  слепило бы меня  такое последнее и призрачное солнце, если бы по этой же неровной дорожке, отмечая лишь, что слева бугры, а справа кусты, я ехал навстречу ему в машине нынешней цивилизации. Жди противоречий, когда эти мыльницы зачем-то пробираются в мою излюбленную  глушь…

Потом в темноте на автобусе добирался  до дома. Автобус битком, я устал и полчаса передо мной - фонарь и молоток   нарисованный. Совсем темно за окном, видно только, что вроде бы машины мимо скользят и чувствуется, что дорога неровная. Водитель, я всё тебе доверяю, хотя и не понимаю, как возможно такое, если ты  как те, что рядом стоят и явно меня везти не желают. Водитель, у тебя там яркий свет впереди и сражение, а мы тут никакие, безликие, малые…

***

Следуя моим принципам, самую лучшую книгу в будущем напишет будущий Наполеон, а я человечек маленький для окружающих меня враждебных государств. Хотя и у меня бывают сны такие! – такие, что раз проснулся я, а у меня ноги-то и врозь, да ещё и выше головы, что есть явное нарушение устава генерала, не говоря уж о моих, его маханиях руками…

«Ура, он это написал – качай его, ребята!» Действительно, он это написал. Или же напишет. Хотя бы на кого-то, хотя бы отчасти подействуют слова. А то тыщу лет все пишут, и весь народ сбредается послушать, но уходит не то, чтоб недовольный только потому, что очень хочет, чтобы кто-нибудь когда-то что-то, т.е. всё, немного написал… (П.С.: вскоре с удивленьем наблюдал, что на кого-то реально воздействует Воронин… тьфу, Сорокин. Особенно активно вел себя один потенциальный людоед, который и книг-то больше трех вряд ли прочитал… Что касается, к примеру, Плевина-Пелевина, то в нем лишь, как в зеркале, кое-кто узнавал себя, т.е. открытий никаких никто не делал.)

Взял обязательства и вот вам результат: писанием своим уже довольно предовольный. Хорошее хочешь написать людЯм. Сказать пока не можем, раз все хотят, чтобы я работал забесплатно. Для сказаний надо за границею лечиться. Здесь нет таких условий, чтоб сказать. Но вечером домашним, от холодов собачьих отмякая, и чувствуя, как тебя качает мягкая волна, хочется проорать «ура» и  для народа написать такое…

***

Ха-ха, а я сижу себе, пишу, и знать не знаю ни про какую ерунду, которая есть ерунда воистину, аминь. Ну, кто мне враг? Нет у меня врагов в естественной среде. Я добрый слон и элефант и ем траву, а вокруг растут трава и солнце, под которым все букашки тотчас в рост пошли, дав подписку о миролюбии своем. Разве что крысы мне враги. Но тоже: максимум, укусят пальчик. Да и кот на стреме: выскочил из дальней комнаты, где спал и заперт ненароком оказался, и сразу за помойное ведро нырнул -  бац, готово,  с крыскою бежит назад, как крестьянин торжествуя – чего желать ещё? Кого бояться? Уверен же, что так вломлю врагу… - не продолжай, лучше расслабляться…

Припомнят мне, что я раньше на каждой странице по три злобных текста писал, пошлют охотников искать мои следы в тех полях, где  теперь мирно ем траву – сначала наклоняю голову, потом рву, а потом жую и долго-долго, не моргая, смотрю на солнце, зная, что в этой стороне  нет естественных врагов. Дело  было ещё до рассвета, далеко от тепла, худо мне было и холодно, любой бы из вас в таких обстоятельствах по три раза в каждом из моих текстов матом ругался, а я нет,  за полгода всего  раз пятьдесят и употребил нехорошее слово, что  для слона, чей навоз, как и коровий, можно мять даже руками,  просто пустяк…

Универсалом естественности должен быть человек, гармоничен духом, душою и телом, а они так накреняются, что  думать уже себе позволить не могут. Долбятся с одной неестественностью, пусть та зовется наукой, искусством, доходной работой, а на всё остальное у них нет уже сил и желания. Пропишет им мысль как рецепт неестественный врач-телевизор и с этим живут в теремке, где человек как лишний узор на непонятных обоях, ковре. Парализован сижу, попав в этот мир попугайный, рядом хозяин, как дятел, по мозгам мне чем-то твердым стучит. Не враг он мне, но я опять поминаю нехорошее слово, нагибаюсь,  и в пушистом сиропе внизу отыскав свои ноги, сговариваюсь с ними, как свалить поестественней…

***

Году в 88-ом энергия свалилась на мир,   и даже в лабазе, с его обычно искривленным пространством и очередью за чем-то в 4 утра, помню, строился город – высотная стройка, подъемные краны. Всё это отражается в стеклах и освещается настолько же ярко, как раньше один лишь продукты, которыми, быть может, и теперь всё же торгуют, потому что неплохо хотя бы питаться, когда вокруг темнота. Лично мне вдруг захотелось колбаски, а на апельсинчики так – посмотреть, виноградик – потрогать, ананасик – понюхать, да и яблочко лизнуть языком. Впрочем, пора – туда, где и во мрак  свалилась энергия, от которой теперь вдоль заборов свистят и сверкают машины, а готовые дома курят трубки… -  и неужели  только меня сквозь всё тело до самой души по-прежнему холодит темнота...

И чего критикуешь? Нет, чтобы всё на пользу, всё в дом и с улыбкой. Ведь и характер веселый, деловой, примирительный. Всё нравится, всё интересно, всё надо. От вещей до музыки и птичек. Откуда же критика в тебя попала? В одиночку лаешь как песик на слона цивилизации и становишься псом  подзаборным, из тех, которых расстреливают в 4 утра. Ну и что, что не в радость уже этот старый слон, труха из него сыплется, причем с кирпич каждая трушинка и лучше стать под забором? Листал бы себе с важным видом альбомы и атласы, и не выходил туда, где темно или дует, или надо до пота трудиться. А теперь тебе нужны ещё большие силы и сказки – причем всё равно, как бы  не вышло чего, ведь бывают и сказки с ужасным концом…

С любопытством лицезреть даже стрессы свои. Смеяться душой, когда меня критикуют. Обезопасить себя и изнутри и снаружи, ввиду наступающих страшных снов и реальности. Подумаешь, любого за жизнь задевают раз-другой кирпичом. И пусть даже бедствий, как яичек, будет десяток…


***

В кадре приятен как патока, но человек ведь и потому, как оказалось, за кадром изощренно вдруг набросился на бабушку с дедушкой. Потом выдумал феодала и на него тоже набросился. Мол, чего захотел. Автобус дематериализоваться со страху решился, так он его догнал и насильно в реальность вернул. А ведь маршрут не всем подходящий. Стоит тот автобус и как мигалка мигает, то являясь нам – красное солнышко – то все-таки вновь пропадая…

И я его пожалел; причем, стоило мне его пожалеть, похвалить, как все его усилья по превращенью в собаку прахом пошли – он сразу расслабился. Подход надо знать. Я теперь удивительным образом знаю подход. Бью, колошмачу любого, и никто не выдерживает – открывает то место, где его можно погладить, где он хочет, чтобы я  похвалил, пожалел…

***

Рок – это теперь сочинение школьное на тему «как я разбился об стену». Все уверены, что стену прошибить невозможно и добросовестно делают вид, что в тусовке разбились об стену – или в зеркало глядя на отраженье свое. Заходят в предельные области, где грохот и дым, и там существуют, дергая телом и ручкой, что-то крича про впечатленья свои – мол, невозможно сказать. Как же здорово покорить Монблан с вертолета, как клево разбиться об стену, оставив пятно примерно одинаковой формы. Да, ничего себе получилась экскурсия, вот только, как в переполненной ванне, вынув затычку, пора уже воду сливать…

***

«От труда пьянеешь точно так же, и трудоголики – те же алкоголики. Алкоголь –  праздник потребления, а труд –  праздник производства, настоящий праздник, если на троих…

***

«Она – цивилизация Европы, США – просто растворится, как сахар в слишком горячей воде. Вода – язычница повсюду, часто грязная, а сахар – продукт рафинированной культуры, очистки от жизни до конца…

(Читал я книги их и в дефинициях растворился до конца…)

***

Воодушевиться, когда в магнитофоне, сидироме любой тебе оркестр под боком так же просто, как член в присутствии голой женщины поднять. Ей Богу, я тут не виноват, сама ручка подымается. И каждый обязан что-то сочинить, особенно любовное. Если же питаешь нелюбовь к бумаге, пиши перстом по телу, тростинкой по песку. Пиши губами – ей и мне на ушко. Всё равно же, жизнь тотальна, в ней всё занятие попутным быть должно, ты ей ни навстречу не ложись, ни поперек…

Описание всегда хуже описываемого. Лазоревое небо несравненно лучше «лазоревого неба»… Человек умышленный всегда хуже человека непосредственного? – только в зоне своей компетенции… Серое небо всегда лучше «серого неба»? – что некий  объект является «лучшим»,  невозможно  увидеть, об этом можно только подумать, а потом написать…


***

Когда гибнут подводники, они машут руками и когда самолетники гибнут, они тоже машут руками. Море всего вокруг меня летает и плавает и всё это море без крыльев и ласт машет руками, но где уж теперь мне успеть познакомиться с ними руками…

Зато свет электрический  у них до самого конца не сдавался, упорно горел и снова откуда-то брался. Конечно, так им удобней друг на друга смотреть, но они не смотрели, своего ожидая конца, и только я входил в их глаза, желая в мокрой той темноте успеть подготовить их взлет и посадку…

***

Всем по машине, по две, по десять машин, чтобы было совсем уже ни пройти, ни проехать. Чтобы у многих даже на ночные поездки как фары разгорались глаза. Чтобы дети в большие игрушки играли, хватит уже их обманывать, совать муляжи, полагая, что не в силах ребенок справиться с кнопкой. Зачем нам земля – оставим детям её. А себе другую планету найдем, где уместятся игрушки побольше…

Глушь – и одинокий лебедь все же на воде сидел. Или гусь – я редко вижу лебедей. К тому же он уселся далеко, на самой середине водоема и всё время озирался и на меня неприязненно глядел, изучать, как фауну, совершенно не желая. Да, здесь  могли бы как в птичнике лебеди кишеть и всякая другая живность разводиться, чтобы смерть была как казус среди живых существ на перине из гусей, а не гусиных перьев, а так у нас полупустыня и тревожный ветер, с неё взлетев, вместо белого пера летает в волосах…

Как же трудно живым приходится системам. Как трудно было б нам, к примеру, даже летом вместо дерева стоять. Представь – всю ночь. Я уж не говорю про зиму, когда насквозь всё тело промерзает. А те же гуси? Представь, ещё часов утра четыре и до кормежки далеко, и ум немалый нужен, чтобы клюв уткнув в плечо, со смыслом время коротать, придумывать игрушки и побольше…

***

Сейчас плохо относится, но после  хорошо – всё в жизни течет, всё меняется, сегодня я попал под его настроенье, под  подозренье и почти что презренье – также и недоуменье тут примешалось – но после стало всё хорошо и любовно разгладилось. Жизнь длинна, многочисленна и, значит, тотальна, не здесь, так там, не сейчас, так потом, но наладится, получится что-то (такая очевидная вещь, что об этом я наверняка уже неоднократно писал). И между собой обо мне они договорятся когда-то, причем, было,  откроется пасть одиночная, чтобы вякнуть, что – бяка, но тут же трое с улыбкой ей возразят, скажут, ну, что вы, трудно же спорить со светлым началом во мне,  и налицо подозренье, что у нас против вас  уже есть небольшое презренье…

Да, в мире дураков-слабаков у меня  вовсе не жалкая роль, можно смело смеяться. Хочется, конечно же, большего – чтобы всех уважать – но если сие невозможно, то лучше лукавить, чем лгать и в спокойствии полном смеяться…

***

Спортсмены меняют гражданство, защищают честь смены гражданства. Художники кучу рисуют, уверяя, что это та куча, за которой скрывается все и скрываясь, дремлют в засаде. Или чертят проект, выполнить который всегда невозможно, из чего заключают, что получилась бы, например, Вавилонская башня…

Дороги Одиночная камера, два направления и пока плетешься туда, вроде бы реализм исповедуешь, но когда мчишься обратно, уже авангарды рисуешь – подозревая, что придется опять повернуться…


***

С собственностью у нас крупно прогадали. Правильный ответ заключался в  раздаче собственности конкретной и людям понятной, всех этих автобусов, заводиков и даже пароходов, не говоря уж о лавочках и барах. Дерево снизу растет, а так мы на его пенек сверху не попали сооружением своим и стали как Бразилия всего лишь, сдуру переплыли океан… (Вдруг задумался о странности названий: «Бразилия» - это что-то среднее между «Валерия» и «Бармолей».  Не Жюль Верн, случайно, сие название придумал? По духу явно кто-то из фантастов…)

***

Птица смотрит на меня, а я – на землю, чтобы её увидеть на той самой высоте, с которой я соринка и травинка – каковых оттуда и не видно и, возможно, они выдуманы мной - как и то, что я смотрю на землю, ведь как народ безмолвствует земля, уже травой мороженной покрыта 8-го ноября и сей покров похож на траченный ковер, да и березы сверху не белы, а чисто серы, словно метлы…

С колосом трава – поле призрачной пшеницы…

Я, собственно, уверен, что в будущем развитие получит туризм в далекую и дикую Россию. Цивилизация оскомину набьет, устанет спец в автобусе сидеть и не пожелает больше водно, горнолыжно развлекаться, захочет встать, где даль и больше ничего и никого, аборигены да развалины, да очень-очень редкий человек, такой, как я, но только поздоровей…

 Вообще, полезней не ездить лишний раз, а восстановить все ощущения от единственной поездки. Движение бессмысленно, хватит с меня и этих  напряженных путешествий в темноте; ведь и так каждые пять лет, как на каком-нибудь заводе – технологическая перестройка организма, то бишь, души, с которой я и гуляю здесь, и ничего не произвожу, но что-то ремонтирую, а что-то и душу…

Мог бы бизнес развести,  мог бы – мировой масштаб и всё на свете, но ведь здоровья нет, короток срок жизни человека на планете и поэтому оставлю жить одно глубокомыслие свое…

А мог бы огородить здесь водоем и уже сейчас в нем рыбу мысленно развел – кишит и продается; мог бы все эти нежные березки отправить на дрова, хотя они такая мелочь,  и, видимо, так медленно растут, что ими согревался бы всего один хозяин единственный сезон. Я много мог бы, а то подумаешь: вперил взгляды в землю, в бумагу вперил, в пол…

***

Я стану лучшим  писателем, если только  уничтожу всех прочих. Ради успехов своих придется пожертвовать остальной писательской братией. Головы их будут валяться у меня в шкафах, под кроватью. Иначе уже невозможно и с головой вообще никого не будут читать. Уценены головы, как слишком многочисленные, да и гнилые арбузы. Мой талмуд, не взирая на вес, считай, уже  среди них затерялся,  и не в лучшем положении находится, чем книга единственная, но в полюшке диком, где даже концов не видать, не то, что чтецов…

Однако, как мне удастся братскую могилу сию перепрыгнуть, чтобы до остатков мозговых извилин народа добраться? За ноги станут цапать покойнички, не сразу поймут, согласятся, что я справедлив и по совести их всех закопал. Боле скажу: им оживленья такого, пожалуй, на столетие хватит. То лишь Пушкина хором хвалили, но вяло, а теперь ещё и меня всем скопом, качаном примутся  бойко пинать, не желая признать, что я лучший писатель…

***

У артистов тур по югам, командировка в Чечню у военных, Мамадыш – наказанье, но после у хозяйственников и любовь, и в Барнауле свиданье. Черные ночи, усталый Киркоров в гостинице по богатой коврами поднимается лестнице…

Надеюсь, хорошая погода, как и продукты, на ночном холодке не испортится до завтра, сегодня и попробовать её  толком не успел…

Всегда б вот так мне думалось в вечерней темноте. Ночью вместо сна ещё более сильное бодрствование вступило. Обычно засыпая,  контингент нашей жизни, превращенный в мусор, засыпаю, а здесь и так  легко, без сна куда-то мусор делся и я  по  двору словно бы летаю…

Когда отлить решил, покойник спящий пробудился только потому, что мышка пробежала, я – мышкой, а на том свете его смогут разбудить разве что трое огромных великанов…

Мне тоже все-таки хочется поспать. Устал под утро я и всё забыл, скорее спать – надеюсь, наградой  будет мне хотя бы обыкновенная  хорошая погода…


***

Осторожно вести себя приходится с ними, как по минному полю хожу, что, конечно, очень тягостно мне. Не всякий прощает  даже мненье иное и, если не словом, так поведеньем  я себя выдаю, впрочем, и не желая состариться в тайне…

Впрочем, не стоит мне их настолько ценить – простые Казани музыканты, поэты, художники, на всяких, быть может, и несуществующих, слетах отряд голубков приветливых, мирных, а не львов и охотников - хотя всё-таки могут рычать…

***

Можно нести любой бред, если взять самое лучшее. Нужно взять Бога и можно Его даже ногами топтать – сохраняя в округе всё же что-то хорошее. Да, Бог необходим, как дороги. И сок течет, когда виноград Его топчешь ногами. И пьяными быть нам  необходимо сегодня, потому как все же Бога топчем ногами…

Честно играют уродов, но полагают наивно, что играют и Бога. Верят, что существует Бог у уродов. Конечно, призрачным и мифологическим фильм получился. Вообще, очень выгодны мифы в такой ситуации: нормальной скотины никто не растит, потому что у мамонтов берут мясо кусками. Выходят в прострацию, чтобы не видеть больше коров или же с коровой как с Богом общаются. По слухам, и мороженое прямо с завода древних таскают большими кусками. Или меняют на него современную нефть. Чего не существует на свете. И всему надо верить. Кроме реального Бога…

Да, данный фильм вместе с футболом невозможно смотреть – сразу весь актерский ансамбль растворяется в воздухе как плохая команда. И писать сценарий к нему, когда тебе футболы мешают, было тоже совсем невозможно. Некрепкий сценарий. А так-то люди крепки, в себе уверенность их так глубока, что если все же разрушить её, то неуверенность их с сумасшествием окажется  схожа…

***

Гомики обвинили политиков, ни хера себе, какую власть забрали господа павлины и комики. Суки манерные своим СПИДом духовным даже ангелов хотят заразить, и текстами своими я, беспартийный, их желаю отстреливать… (П.С.: а повод забыт; комичным кажется, когда вижу у других, к примеру, в тех же стихах такие неполные картины…)
 

***

Я так напрягался, потому что мне светила «новая жизнь», улыбки, цветы, любовь даже. Поэтому не смог сразу остановиться, сделал пять кругов вечером вокруг своего огромного освещенного дома, прежде чем во двор заехал и остановил авто. Всё нервы. И спал после долго,  поздно  встал и начал, наконец,  скрипеть, т.е. жить по-старому…


***

Я по полу шваброй махал и кот из подпола не желал вылезать, мяукал мне, чего, мол, махаешь. Вот хотя бы такую деликатность человекам иметь. Голосок – колокольчик, не боец он у нас, вроде девушки…

***

Поймут люди, что любая козявка, коровка, муравей и человечек может богом стать, что христы повсюду и их надо только с неба подобрать – и тогда начнется…

***

От новой мысли всегда свет в голове. Но только один раз, как дрова, горит мысль в голове. Ну, два – второй раз уже слабо горит и не греет и является мысль, которую не хочется и называть, потому что она как вода. Да и всегда в голове ерунда и надо искать новую мысль, но если само желание это будет не новым, то мысль твоя  не будет кораблем в океане и огнем во время дождя или же дождем во время огня и водой между в бесконечном числе кораблями…

***

Не всегда разберешь, кто ударил кого – он меня, я его? – потому как бьют и слова, а бой наблюдать от возбужденья слепота помешает. Да и треснуть так можно, что зренье только держись…

***

Жен, мужей надо менять так же, как обстановку, как моду в одежде или даже самом высоком искусстве. Без новизны не способны мы сохранить чистоту, в наших грязных руках поневоле всё замусоливается. Но и разнообразие породы нашей божественной таково, что всегда можно неприглядное что-то припрятать, а свежий уголок отыскать и представить – пусть на новом ветру снова полощется, как будто больше нет ничего…

Есть пора,  когда и флагами полы моют, и то божественное время, когда  половые тряпки в знаменах, словно полководцы. Есть пора,  когда  самое шикарное блюдо из ушей лезет и хочется поиметь кухарку – хлеба черного горбушку…

***

Аккуратным почерком пишет правильно закругленные фразы. Хорошо по ней учителя прокатились, стала гладкой как настоящая городская дорога.

А я непонятной ландшафт на дороге, видение Павлом на дороге в сирийский Дамаск, а Иваном в марийский Саранск или даже спецмероприятие по растряске (утряске) машины…

***

Где ты, жена, способная ради мужа пережить не одну катавасию. Везде слишком простая интрига: приход и, если в ответ не заход, то уход, мат в два на улицу хода…


***

«Что вы смеетесь над моею прошлой наивностью (а про будущую я сейчас по наивности ещё и не знаю)? Все мы стоим на ушах и скрываем, что ходить не научены…

***

Уничтожив в человеке всё недостойное и непрезентабельное, выделить некий прекрасный субстрат… - о, какой замечательный получился воздушный шарик!

Улица, у которой одна сторона хорошая, а другая плохая – дворцы и хижины, тепло и холод, день и ночь, веселье и горе – вряд ли на кого она не произведет впечатление, для этого недостатки субъекта должны быть слишком большими или в раю мы про плохое перестанем  всё понимать…
   
***

«Душа к делам не лежит. Смотри, наплачешься» – идет пацан, и сам с собою разговаривает и вид имеет деловой, руками вовсю махает в темноте и внимания ни на кого не обращает. Эту нотацию он еще многим  прочитает. Каждый даже самый маленький начальник среди подчиненных своих не только учительствует, но даже и пророчит…


***

Иду и передо мной  стол, накрытый на уровне груди, и я держу руку на столе, но,  помимо самого стола, пока только семечки и взял из того, что на него положено…

***

Кота консервным мясом покормил. Немного, рубля на два – чтобы крыс ловил. И всё равно: сам в транспорте, к примеру, частенько зайцем езжу, а за его билет – так получилось – заплатил…

***

От жизни, брат, никак не отдохну. Читаю – про жизнь мысли тяжелые лезут. Просто лежу – повсюду мысли тяжелые, даже сверху – значит, летают. Жениться бы надо, чтобы не читать и одному не лежать, но скопом девушки лезут, а толком не любят, только говорят, что на самолетах летают и снова тяжелейшие мысли в меня заползают…

А отвлечения обманчивы. Поболтаешь, например, с человеком, но он опосля, может, кусает доброе имя твое…

Ноги, черти, ноют…

Лучше бы отвлечься, но т.к. невозможно, то лучше не пытаться. Лучше тупить, ни на что не отвлекаться…

***

Душа кипит, а мысли несутся. Душа висит, а мысли пасутся. Душа волнуется, а мысли всё ещё препираются. Душа несется, а мысли продолжают препираться, и икс  уверяет, что сам он кипит, а вот игрек  только пасется…

***

Самомнение –  трагикомическая ошибка обыкновенного человека. Пишет он, к примеру,  стихи и чувствует себя выше столь многих, что это попахивает уже всесоюзным значением. А ведь если бы не промахнулся, не в мнение и карьеры убожество, а в реальное творчество всё это хотенье-волненье вошло, то действительно бы даже со мною сравнялся…

Реальные творцы всё время где-то сзади, а впереди одни свадебные генералы. Творчество – это дело, дело – это грязь – не поставишь же вперед грязного рабочего, в самом деле? Да такие и не любят банкеты…

***

Один муж во время занятий спортом, другой – для философии. И так далее, можно  развивать эту тему. Не будем. Муж по стихам не понравился ей, нет нужной романтики.  Нет уж, пусть будет мужу по спорту радость, а также наука…  А занятие без живого примера сплошной онанизм. Или скука. Как и муж без занятия…

***

В принципе, я предпочитаю не реальность – фантазию (не работу, а отдых – иначе), но всё зависит от крепости тыла: если реальность твоя такова, что приходится постоянно думать о ней, то ты  себе можешь позволить немного - например, про волка фантазию…

Два великана сближаются, один косолапый, другой тоже чем-то таким поражен за то, что стал великаном. Сблизившись, они, не человеки ещё, уже обнимаются, утешают друг друга…

В окружении волка и бабочек я изловчился, но волк ещё не назван даже  собакой…

Кроме овец, волк теперь бабочек носит для исследования в свою традиционную православную церковь. Устроил себе лабораторию там и, хотя уверен в правоте и силе своей, всё же жутко досадует, что  не летает…


***

Образ был сухой, но плотный, человеческого роста и живой, из папье-маше сей образ был, коричневато-желтоватый, он, похоже, улыбался, но вряд ли двигался, быть может, раньше даже на клюшку опирался, потому как сильно горбился и был скорей округл сей призрачный старик, вещун,  а может, знак – и добрый…

***

Продам себя я прежнего в зверинец, столь смешные от него слышались про Господа слова. Кругом теперь зверинцы, монахи удалились, с женою, максимум, мы год живем, а те, кого пожизненно люблю, в зверинцах и с любовником. Из кельи слышал: «Господи, спаси, помилуй, помоги» – должно быть стыдно вам, товарищ Трошкин – и это псевдоним – такое, понимаешь, самоублаженье, ничегонеделанье такое, ну, что вы, в самом деле, кругом зверинцы, жены, а вы слова, слова, слова, забыв как молчаливо трио терпенья, силы и ума…

***

Странным бумерангом сыграло по мне давнишнее мое убеждение в единственности своего знания истины: обладателем истины о правильной жизни считал я себя, а вот о неправильной жизни, о жизни реальной – любого из тех, с кем встречался. Я перед каждым из них как гость пресмыкался и как новичок что-то недоступное в них прозревал. Кто, мол, я – безработный, сбежавший, а у вас тут такие дела. Так жену годами иногда изучают, чтобы после знать, что облуплена…

Если в книгах ты вычитал только сетование на тех, кто книг не читает и то, что хороших книг маловато, то ты зря их читал, потому что всезнающий человек всюду такое находит, что обломает любого простого. Сильная аура даже сама по себе есть лом против лома, а если в нее добавить ума, то будет трактор уже…

Поймет она, что в этом пишущих и считающих сборище только я один и писатель и ужаснется тогда, подсчитав, что же про него будет написано!

Они уже конкурсанты и лауреаты, студенты, участники и стипендиаты, члены,  в узких кругах и временах недлинных довольно известные авторы, а я, их приятель в годах, всё там же, в самом низу, на самой земле, но стоит мне встать, как они на целую голову ниже окажутся, причем вдвое мельче будут их головы… (П.С.: кстати, у меня действительно лоб как у Карлы и 60-ый размер. Трепещите, вассалы!)

***

Бунт всегда примитивен?
Иной бунтовщик – малодушный самоубийца, который хочет, чтобы его пристрелили?

Другое дело, творческая игра. Сверкая, как водичка на солнце, она течет и меняется и в любом заборе из «за» или «против» дырки находит…

Любой динамики описание – творчество. Но если неподвижен творец, наблюдая динамику, то он творит, разлагаясь. Надо двигаться и решенья свои постоянно менять, слагать, разлагать, тасовать, в любой жизни открывая тот элемент, с которым можно играть, улыбаясь…

Мысли, движения, развития всегда целое море, дорога и, если ты сегодня же вечером богом не стал, не доехал, то лишь потому, что, упорство выдавая за терпенье и мужество, беспрерывно во всё упирался…

Вот герой стоит у стены и странно он чувствует себя у этой стены, хотя, казалось, с чего бы – ну и что, если вокруг машины, стены, дома, облака? Или вот герой дома сидит и опять странно ощущает себя, представляете? В кресле сидит, смотрит в окно, в котором даже машин не видать ни шиша, и странно ощущает себя. Что ни вспомнит у стены или в кресле, всюду странным видит себя, непонятно зачем  непонятно каким - и никуда не идет, разумеется, а только сидит и стоит, созерцая себя, и над ним крапает дождик или бегут облака…

Ты говоришь, что повернуть надо налево, а я – направо,  но это в данный момент, а потом, вполне возможно, мы ещё не раз пересечемся своими дорогами и сравним по новой какая из них лучше знает данную местность. Возможно, мы только маятники и разноликая толпа из нас получается лишь потому, что все в разных фазах находимся и лихорадочно короток ум наш, занятый  беспрерывным движением…

***

 «Обостряй, обостряй мое чувство жизни!» – кричал я ей, потому что и у меня часто оно слишком маленькое, обыкновенное, и я не хочу уподобляться тем из великих, кто после короткой вспышки своей, погружался во мрак неписательства…


***

Прекрасные юные девушки моей любви домогаются, но их уровень развития таков, что они мне могут лишь нравиться. И ещё они возбуждают во мне сильную похоть и было бы великим блудом с моей стороны их любовью воспользоваться. Те, кого сам я способен любить – и с каковою способностью не в силах расстаться, не взирая на всю их ко мне нелюбовь и с другими разврат, ибо уровни наши похожи – похоти не вызывают почти никакой – невозможно насилье над равным…

Нет, так не пойдет, требую второго раунда обсуждения этой важной темы:

До любимой мной дружбы с равным слишком далеко, она нереальна в условиях маразматического уровня развития человеческих личностей, а с другой стороны,  мои сексуальные желания – это объективная реальность, которую вряд ли смогут взять штурмом какие-либо революции и растворить некие эволюции. Пусть будет только любовное общение тел (мы всегда будем хотеть друг друга), пусть мне будет труднее без понимания друга. Да и не верю я, что жена такого человека, как я, не сможет раскрыть пошире глаза и меняться, если действительно любит меня. Правда, мне ещё не доводилось выступать в роли учителя, но кто сказал, что я и в присутствии секса не способен расти и меняться…
(Но не в мечтах ли только и в проекте мне так вот нравится любить? Это что-то вроде мечты о богатстве. Я слишком сильно обременен и без капельки помощи…)

***

Всё время вроде совершенствуясь, однако, отмирала, отлетала, в размерах уменьшалась голова. Осталось тело безголовым. Есть лишь старые головы на нем, что уже в железные ящики  с электроникой внутри переродились и, хотя эти головы прекрасно говорят, они мертвы, ведь ничего не видят и не слышат… Все же, думаю, не вечно планете нашей пустовать: во множестве на теле проклюнутся головки, сначала маленькие, как грецкие орехи, но потом одна, как водится, начнет всех побеждать…

***

Сначала я завод представил: зимний вечер, т.е. холод, темнота и дым над трубами и пустоты безлюдье полное…
Потом деревню: тоже зимний вечер,  холод, темнота, дымы и полное  безлюдье…

Да, везде сплошная пустота и я плыву – на берегу реки деревня и вода, как  понимаете, холодная, потому что зимний вечер, и я хотел бы лучше голым постоять на заводской трамвайной остановке…

***

Вместо того, чтобы меня удивить, например, засучить рукава и помочь, она мне только надоедала звонками. Ничего лучшего не придумали чувства её. Правда, сократила свой разговор бесконечный, после того как я её удивил просьбой об этом, но стала звать меня «друг мой сердечный», вздохом вперемежку с иронией намекая на горемычность мою, раз не хочу приличную женщину в жены брать и спокойно ****ь…

***

Я тогда разговаривал с ними, не различая, где кончался один и начинался другой, как будто передо мной был коллективный один человек, хотя они не дружили друг с другом, судя уже по тому, что говорили только со мной, удивляясь, что, оказывается, я разговорился со всеми…

***

Вступил вдруг в зону, где израсходовались и паста в ручках моих, и сама моя голова, мысли в которой обычно требуют записи, ручки и пасты. Не знаю даже, как быть, в случае, если всё-таки что-то появится, что уже, собственно, считай, состоялось. И вообще, все дела, как компьютер, застыли. Мог бы, правда, хотя бы не носить во дворе телогрейку, но, сцепив зубы, ношу, раз зона такая, а снимать и менять одежонки сто раз – нет, у меня на это депрессия…

***

Огромное горе черными простынями занавесило всю квартиру мою, так что я выхода теперь не найду. Не выбраться. Да и стоит ли куда-то ходить, когда меня раздавило. Больше мне не нужно ничего. Меня горе раз-да-ви-ло…

А белые простыни – от счастья. Мы, голые, бегаем и ищем друг друга в простынях. И с чего вдруг получилась такая стирка большая? Похоже, что рядом кто-то смеется и счастье меня рас-тво-ри-ло…

Не выжить без образа от горя и счастья. Образ аккумулирует энергию и ты становишься способен дать себе отчет в том, что тебя разрывало (если понравилось, сам читай по слогам)…

Гладкость не скучна лишь статуям на крыше, где все же фоном небо, а я так для неровности специально впускаю в себя порции плохого. Мне нужна война, я лицезрю в ней такие горы и долины, овраги, рощи, переулки, такие встречи, что чувствую, что стоит жить, что стоит, чтобы тебя всё же не убили. Поэтому порции плохого таковы, что я в состоянии справиться с ними. Не обвиняй меня, воюя, что  играю в поддавки, ведь с одной стороны, все игры – поддавки, а с другой, я вовсе не демонстрирую себя, а просто продвигаюсь. Вы и так уже не раз во весь опор бегущим видели меня…

Юность моя  прошла на грани скуки или смерти, потому как вошли в меня  большие порции плохого обманом или силой,   и я на годы долгие залег в окоп и в старые развалины,  где долгими ночами перебинтовывал себя и мыл свои кровавые кинжалы…
(Виноват ли я в том, что всё мне лишь безумной скукою казалось? Мог ли я еще в детстве словесно что-то не зарезать? Мог ли не подумать, что меня специально обложили? Бог знает, почему, к примеру, мне не мечталось об авто…)

***

Крысы ползают, шуршат, карман прогрызли. Олька тоже крыса, всё ей надо, всё в ней хочет. И во всех  словно бес  вселился, так что кот некстати на ****ки отлучился…

Поэтому найти б не благостную веру, а рабочую хотя бы гипотезу. Помогай мне святые угодники жить, бить крыс, творить…

На одной лишь разрухе мне новым Ван Гогом не стать, что в такое расстройство приводит меня, что хочется из рогатки стреляться, поэтому прочь, девки и крысы…

***

Сковородою почерпнуть – в кастрюле с щами. Или прямо в кастрюле мыть сковородку, пусть и чистыми руками?..

Открыл дверь, а там мигает лампа на столе. Болеет и посылает нам сигналы. А команда сдохла или её волной из моей кастрюли  смыло за борт, она слабее лампы на столе…

«Залез на стол с ногами и закричал «прославьте башмаки мои!» Сотворив сие произведение в домашней тишине и повредив лишь лампе и кастрюле, пошел и явил его народу, причем, конечно, денежным мешкам, в их сообществе на стол запрыгнул, чтобы кричать указанную фразу и, башмаки прославив, доказать, что был почти что бескорыстен, а по своему развитию любой  человек тоталитарен иль безумен, что, правда, доказал не я  - Кулик, который  с виду  и в жизни, помимо «акций», почти как Лев Толстой…


***

В одной стране случилась революция баяна – очень любят все на баяне играть – а в другой – революция семечек. Без стакана семечек в кармане как без партбилета в эвон какие времена. В третьей не было никаких революций и, как водится, именно поэтому там живут так хорошо, что порешили выгнать всех ворон из страны, чтобы ничто уже не отвлекало от начавшегося окончательного счастья. Вороны ответили: «ладно, согласны» и сидят себе, обсуждают, куда лучше лететь и когда: сразу махнуть в страну семечек или все же сначала послушать баяны…

***

Все пристроены («слышь, Саш, место есть хорошее, я говорила дяде Коле, он обещал устроить»), завербованы («зарплата у нас высокая, есть премии. Есть и перспективы, возможности для роста – через пару лет откроется новый отдел»), все со стороны, из убежища смотрят на мир и жизнь, с которыми  побороться я оставлен один на один. Я один во всем мире! Весь мир отдан мне одному! Я в темноте его напрягаюсь ровно настолько, чтобы разогнать эту тьму…

Но пользуюсь при этом и канцелярскими принадлежностями, и электрическим светом. Только самими канцеляриями не пользуюсь, потому что там всех шибает электрическим током. Да-да, и люди в них черные, львиноголовые, и тексты ужасные – самая натуральная тьма…


***

Старался писать получше, чтобы не кусали, а хвалили, но повод не понравиться всё время находился… Всегда ж не так что-то! То розового мало, то серого, то белого, то белого много, но молока все же не налито. Не угодишь змеиному народу, всё равно укусят, поэтому лучший текст, вернее, текстик для меня – противоядие…

Хотел, было, им свои тексты представить, но тут оказалось, что для них даже Бутусов – патетика. А у меня вообще… - и я сразу ретировался, ну, в общем, немного испугался и разочаровался, причем и в предвиденье своем. Но я ещё долго-долго вырубался и предлагал толпе прямо на улице и совсем без инструментов устроить, блин, такой крутой музон...

***

Росли деревья, росли – позволили им – и вот тебе на: набросились на дома. Проткнули их ветвями во многих местах, почернев не от злобы совсем, от натуги и стали слышны изнутри звуки ужасные, в частности, чья-то жена кричала так, словно сходит с ума: «да закрой же ты дверь, на дворе же зима»…

Небо тоже сверху проникло  в дома и деликатно на потолке разместилось, и с потолком, как с затылком своим,  подружилось, и стало наблюдать, как детишки внизу мусолят розовые игрушки свои, побрякушки, какие у них они гладкие, да красивые, правда, у некоторых уже в волосах, т.е. башку оккупировали…

***

Верлибр – это распад стиха, а мой жанр – созидание новой поэзии. Верлибр – это не рыба, не мясо, а моё – это ё, ё, ё…, голову только отыскать мясу осталось, чтобы  убежать со сковородки, а рыбе – кажется, хвост, но ей ещё надо найти океан…

***

Все трутни, все, весь педагогический институт, к примеру, потому что учат не так и не тому, воруют детство у бедных ребятишек, ведьмы, суки, старые хрычи, и детишки после их учебы совершенно ничего не знают, даже то вранье, что им упорно навирают,  и потому идут из школы и с горя хулиганят, и ломают дверь, к примеру, не только школы, но и института, а также некоей конторы, где тоже тунеядствуют или даже  тунеядят, изобретая уродские новые слова…

***

В принципе, моя религиозность для меня – наименее приятное явление из тех, что наблюдаю у себя – а наблюдаю даже лунное затмение. Настоящий верующий ни разу не употребляет слово Бог и сто раз делает добро, день и ночь размышляя об отличении последнего от зла…

И я бы не ругался, ни от кого не отчуждался – а я в чужие записал весь мир – но дайте ж мне пожить, расслабиться, пофантазировать чуть-чуть! Когда кругом напряг, обман, то поневоле отупеешь и думаешь ругаться…

Я раньше думал, что люди – волки, а теперь, скорее, полагаю, что они овечки – наивны, пугаются нового, чужого – по крайней мере, по сравнению с человеком или львом… (Овцы с волчьей головой – кентавры без всякого обмана. Под лозунгом «добро должно быть с кулаками», с челюстями. Или до зоны волк, а после зоны овца у них ненастоящие…)

Любимая жена меня лелеет, холит, меня освободила, а не напрягла и, казалось бы, рисуй, пиши, но что-то мне мешает. «Что? – спрашиват жена. Не знаю. Мысль кака-то. Думаю об этом» – отвечаю. И так до самого конца – пишу и рисую, но всё о проблемах, в том числе, крестьянских,   без конца… Напоследок в воздухе махая ручкой  что-то нарисую. Мол, привет жене и детям. Пусть берегут наследство, но не очень, потому что воздух лучше. Воздух небом, тучей пахнет и лелеет как моя последняя жена…