1
Доброго утра тебе, умирающая Византия! Побед и благоденствия тебе! И вам новые правители - президенты и императоры! Побед и благоденствия вам!
Доброго утра, Город, приютивший меня в годы испытаний, в годину бед моих! Доброго дня тебе, страна, ставшая мне второй родиной! Многих спокойных дней тебе, Маленькая Счастливая Республика!
…Эльс взглянул на часы. Было половина седьмого утра. Время лёгкой пробежки. Он приложил часы к уху. Они тикали. Жили. Успокаивали. Они всё ещё выстраивали порядок событий. Намекали на закономерность и незыблемость связи времен.
Город спал. Он рождал в сердце Эльса чувство умиления и любви.
Эльсу хотелось погладить, приласкать этого большого ласкового зверя, под защитой которого, в мягкой его шерсти, он мирно прожил одно из самых страшных столетий в истории человечества.
Этот город существовал сотни лет назад и до сих пор живет в душе каждого, кто родился и вырос на развалинах вечно умирающей и всегда живой Великой Византии. Эльс варвар, крымский гот, ослепленный театральной роскошью той легендарной и загадочной страны, с её церквями, мечетями, синагогами, развалинами языческих храмов. С её философскими школами и публичными домами. С её щедростью и жестокостью.
Мы похожи на европейцев, но отличаются от них своим мироощущением и противостоим им, как противостояли и противостоят до сих пор мистические антиподы - Константинополь и Рим.
И внутри себя Эльс ощущал это противостояние. Оно не угнетает его. Он привык к нему.
Этот город и эта маленькая республика показались ему пригодным местом для временной остановки.
Благодатная страна! Эдем! Лето кончается в октябре, когда поспевают цитрусы.… В громадных кувшинах бродит виноградный сок. И молодое вино, ещё не успев отдать свою юную сладость, делает мысли озорными, а походку неуверенной.… А в декабре – осень. Мягкое снежное Рождество. В феврале – подснежники и фиалки. А в мае – снова лето.
Умирающие, засыпающие, сонные окраины вечно живой Византии, вечно живой Трои. Набеги с Запада и Востока. Трюк с Троянским конем. Доверчивость троянцев. Мнимые победы мнимых героев. Всё это повторяется здесь из века в век. Всё было театрально и празднично. Всё было похоже на театр с одним и тем же репертуаром.
Эльс любил эту страну и не хотел покидать её. Он давно научился скрывать своё арийское происхождение, принадлежность к нации, которая поставила свои рекорды не только в науке и культуре, но и в изощренной жестокости. Было Он давно научился скрывать свою нацию, потому что в памяти народов готы, а позднее немцы, запечатлелись, как жестокие завоеватели.
Он привык называть себя датчанином, иногда латышом или евреем, но никогда не отказывался от своей фамилии. Ему нравилось её звучание… Эльс… Эльсинор…Эль Сина…Эль Сана… Эль…
Он любил пиво и шнапс, но здесь привык к вину и виноградной водке…
И его внушительный с горбинкой нос смотрелся в этих краях естественно и не вызывал недоверия, как это бывало в России. Правда и то, что бежав из России, Эльс тосковал по всему, что его там раздражало. Даже о комарах вспоминаем с улыбкой. О назойливом панибратстве, присущем многим русским людям. О непролазных дорогах. Он тосковал по удобствам европейской жизни, по комфорту иноземному, который был в дореволюционном Петербурге, по крайней мере, для людей обеспеченных.
Город спал. Сытый кот, поджавший лапы от удовольствия, дремлющий у очага... Ласковый зверь… Красивый сильный хищник... Спрятавший до поры когти…
Загадочная улыбка застыла под усами, в едва заметной щели, похожей на изгиб башкирского лука.
Небо едва слышно мурлыкало пролетающим среди звезд самолетом…
Всё было бы замечательно,
если бы климат не менялся так резко. Дожди и наводнения сменялись ужасной жарой. И снова лили дожди. И снег среди лета…
Всё было бы замечательно,
если бы не нашествие крыс и мышей, саранчи, тараканов и клопов… клещей…
если бы не обострившиеся вдруг отношения между диаспорами, религиозными конфессиями и элитами…
если бы не соперничество сверхдержав…
Лето обещало быть самым жарким за двести лет наблюдений. Ледники таяли и отступали, обнажая черные скальные ложа и гнилые зубы вершин. Реки пересыхали. Море стало большим горячим болотом. Иногда оно вспыхивало голубым огнем.
Эльс потянулся в постели, разминая суставы. Не торопился вставать, но все, же пытался превозмочь дремоту, чтобы привести себя в активное состояние с помощью пробежки, тибетской зарядки и кофе...
На экране телевизора президент Гулугл говорил о дружбе народов и достижениях своего правительства. Эльс знал цену этого оптимизма. В глазах президента была усталость.
Умываясь, он заметил беспокойство и усталость также и в своем лице.
Память во сне и наяву тревожила его пережитыми кошмарами…
Почти сто лет назад он бежал из революционного Петрограда. Пробирался на юг. Хотел присоединиться к Добровольческой Армии.
Но не успел. Белые были разбиты, убиты, а те, кто имел несчастье выжить, отбыли в Стамбул, в Грецию, Сербию, во Францию… Чехию… Северную и Южную Америку...
Эльс любил утренние безлюдные улицы.
Город изменился за последние двадцать лет. Выросли башни высоток. Триумфальные арки. Новые мосты. На центральной площади Свободы установили гранитный диван с улыбающимся бронзовым президентом далекой страны-спонсора, на деньги которой содержалась республика и само правительство...
Знаменитое изречение: «Разоружить! Разрушить! Победить!» украшало спинку дивана. А спереди под коленками - «Свобода! Равенство! Братство!»
На гранитном диване было оставлено место для любого, кто захочет сфотографироваться в обнимку с Великим Благодетелем, сменившим Большого Брата…
В ожидании клиентов фотограф завтракал. Горожане не приходили так рано, они ещё только просыпались. Но могли приехать туристы. Их гоняли по городу с утра до ночи.
Фотограф завтракал.
Скатертью служил большой чистый платок, расстеленный на гранитной скамье. На платке – два вареных яйца. Банан. Соль в коробочке из-под витаминов. Лепешка. Термос расположился между ног Президента. А пачка кефира на его коленях. Фотограф был средних лет. Среднего роста. И среднего телосложения. И в облике его было нечто среднее, роднившее его с любым этносом, с европейцем и азиатом, и даже что-то китайское было в его облике. Он был в шортах и футболке. На ногах белые кроссовки. На голове соломенная шляпа канотье.
Он увидел Эльса, помахал ему рукой в знак приветствия и сделал несколько снимков. Он занимался этим проектом давно. Надеялся взять приз на каком-нибудь международном конкурсе.
У него почти готово было слайд-шоу.
Бегущий среди старых домов пожилой джентльмен.
Он же – мимо сметаемых японской техникой отживших своё домов.
Бегущий между шикарных машин.
В любое время года. При любой погоде.
На фоне бронзового идола.
И с другой точки – мимо рекламных щитов.
Общие, крупные и средние планы.
Фотографа смущало, что объект не старел. Всё тот же крепкий мужчина, как будто все снимки были сделаны в течение одного дня, но в разных районах города.
Те же мускулистые ноги. То же немецкое упорство.
Только обувь менялась. Начиналось всё с парусиновых тапочек. Потом были китайские кеды. А теперь кроссовки…
…Из-за жары и духоты бежать было не комфортно. Но Эльс верен был своей многовековой привычке.… Каждый день… Вечность… Бег трусцой… Просто бег в никуда…
Домой он возвращался быстрым шагом.
Город просыпался. С лязгом поднимались металлические жалюзи растворов. Так называют здесь лавочки на первых этажах старых домов. На набережной застыли словно скульптуры – рыбаки. Река иногда баловала их случайной рыбешкой. Они не нарушали праздника жизни. Это была другая бедность. Не та, что при коммунистах.
От неизбежности событий
Нет ни защиты, ни щита
В суровом коммунальном быте…
Нас всех сроднила нищета.
Эти стихи в пятидесятых годах прошлого века написал графоман, вольнодумец, не очень красивый и видный, но живой, веселый человек, отзывчивый на людские настроения… Стихи ходили в списках. За них можно было получать срок.
В предутреннем воздухе, в этой теплой южной прохладе, просыпались и попискивали мышинно мобильники и противоугонные устройства. Эти звуки усиливали беспокойство и страх.
Людей тревожили перемены. Не знали, кому верить. В кого верить? Они радовались неожиданно свалившейся, будто с неба, свободе и независимости. Но на всякий случай держали в тайниках оружие и российские паспорта.
Эльс увидел двух ворон и белую крысу.
Он знал этих ворон. Видел, как они убивали голубей и крыс. Их уважали дворники. И горожане благодарны были – голубей развелось так много, что без зонтика опасно было ходить. С неба вместо дождя сыпались белые кляксы.
Вороны атаковали крысу с двух сторон. Одна дразнила, норовя клюнуть в нос, а другая хватала за хвост, мешая ей совершить фронтальную атаку.
Эльс не любил ни ворон, ни крыс, ни дворников. Но эта крыса вызывала у него симпатию. Белая, с чуть заметным золотистым отливом, она была красива. А он был эстет, хоть и постмодернист.
Эльс отломил ветку и отогнал ворон. Спрятал крысу за пазуху, под свою синюю спортивную рубашку. Вороны кричали ему вдогонку свои вороньи проклятья.
Он вспомнил, что не так давно радио, ТВ и пресса призывали население помочь найти лабораторную крысу с измененной структурой наследственного кода, бежавшую из засекреченной лаборатории. Очень ценный экземпляр. Её готовили для работы в таможне. За поимку была обещана награда.
Он остановился и стал рассматривать спасенного грызуна. Приметы совпадали. Её красные небольшие глазки походили на две капельки вулканической лавы. При этом они были разумны.
Эльс спрятал крысу под рубашку.
Вороны летели за ним. Норовили сбить бейсболку. Пытались клюнуть его в голову.
Они отстали лишь тогда, когда Эльс стал бросать в них камни.
Он опасался, что крыса прогрызет ему живот, как тому спартанскому мальчику из греческого мифа…
Но крыса вела себя тихо, будто неживая.
Он остановился и вытащил её из-под рубашки.
Крыса смотрела на него доверчиво и благодарно.
- Пока поживешь у меня, - сказал Эльс. – А там видно будет. Не бойся, я не предам тебя…
Ему показалось, что он услышал тихий голос.
- И я не предам тебя…
Эльс жил в старом городе, в особняке родственников Осиповой. Да! Той самой… Очаровательной… Умной фрейлины, блиставшей при дворе две сотни лет назад …
Осиповы приютили в своем трехэтажном особняке потомков декабристов и тех, кто их вешал. Тех, кто не погиб, пробираясь на юг из Петрограда.
У Эльса была двадцатиметровая комната, в которой поместились кухонька, душ и даже туалет за шторкой.
Вернувшись после пробежки, он, как всегда, сварил овсянку. Приготовил кофе.
Крыса съела овсянку. От кофе отказалась.
Он сел в кресло и смотрел в черную дыру печи. Было жарко. Он видел тлеющие угли, которых не было.
Казалось, в голове у него была блаженная пустота, безмыслие. Но это только казалось. Процесс мышления не прерывался, но протекал до поры до времени без образов и слов, как сложное вычисление в компьютере, чтобы неожиданно озарить его новым, зачастую, парадоксальным взглядом на события политической жизни Маленькой Счастливой Республики. И не только.
Его занимала судьба Трои, Византии, Орды… Преемственность культур. Пространство от Одессы до Каспия, как эхо Византии.
Душа Византии переместилась на северное побережье Черного моря. Одесса – наследница Константинополя. Его мистический пригород так же, как Ростов, Кавказ и Закавказье. Духовное поле. Эхо.
Мир памяти похож на реальность. Но он другой. Он подобен цветной тени реального мира. Он запрятан.… Не знаю, где.… Не знаю.… Не знаю. Но он был в Эльсе всегда. Он складывался из многочисленных впечатлений.
Из страдания и радости общения с людьми, которых он любил.
Тех, кого не любил…
Их было немного – можно сосчитать на пальцах одной руки.
Со временем он изменил к ним отношение. Даже, может быть, что-то похожее на любовь зародилось в его душе.
Он был согласен с ними, когда смотрел на себя их глазами... Понимал, почему они относились к нему враждебно, почему не принимали его…
Крыса чистила свою золотистую шубку и выглядела спокойной и счастливой, будто она всегда жила здесь.
Он старался не делать резких движений, чтобы не испугать её. Хотел успокоить. Хотел, чтобы она чувствовала себя, как дома...
- Ну, и прекрасно! – сказал Эльс. – Будем жить вместе. Мне иногда кажется, что меня все забыли. Так бывает, когда живешь слишком долго. Ты заменишь мне друзей, которых уже нет в живых. Или тех, кто думает, что я давно умер…, посмотри на мою голову. Я слишком стар, чтобы притворяться блондином…
Он невесело рассмеялся.
Ему показалось, что крыса кивнула. Она оценила его шутку. А он продолжал спокойнее:
- Судя по манерам, ты девочка.… Из хорошей семьи… Я дам тебе имя! - Он задумался. – Маргарет! Нет, не в честь Маргариты Наваррской! Не в честь возлюбленной Фауста или прекрасной Маргариты Тереховой! Не в честь героини булгаковского романа! Ты в профиль похожа на - Маргарет Тэтчер. Признаюсь, я был влюблен в неё полвека назад. Твой профиль и зубки напомнили мне её - «железную леди». Марго! Нет, Маргарет! Тебе нравится? Ну, и хорошо. А ты зови меня - Пи! Это пока единственный звук, доступный тебе. Нет, не «пи-пи»! Пи2р4! Жаль, тебе не выговорить! Я люблю этот символ бесконечности. Просто Пи! Я ухожу. Оставайся хозяйкой! Выбери себе место. Устраивайся. Не скучай. Я обязательно вернусь и принесу тебе кусочек сыра. Ты ведь любишь сыр?!
Ему показалось, что крыса улыбнулась.
Он погладил её.
Ему показалось, что холодные пальцы его наполнились теплом.
Он вернулся от двери, чтобы проверить, не пришло ли СМС от друзей или работодателей. Он ждал письма или звонка. Заглядывал в интернет
И вот в окошечке - ПОЧТА.
Возникла цифра 2.
Увы, это был спам.
Эльс не хотел гасить экран. Ждал. Знал, что сейчас придет письмо.
Но письма не было.
Он стал искать в интернете сведения о крысах. И вот что узнал.
…Их иногда упрекают в предательстве, поскольку они бегут с обречённых на крушение кораблей.
- Это несправедливо! – возмутился Эльс. - Лучше бы проверили, в каком состоянии корабль и починили его.
… Им доступно абстрактное мышление…
.… В исламской традиции крыса считается воплощением чувственности…
…Образ крысы связывается с порчей, разрушением, смертью…
Он взглянул на гостью.
- Ну, что ж. Проверим. А вот - самое главное.
… В Индии верят, что человеку, поймавшему белую крысу, будет сопутствовать удача…
Эльс вышел из дома. Он выглядел счастливым человеком. Его беспокоили, конечно, новости, которые сообщал сегодня интернет. На соревнованиях по армрестлингу произошли беспорядки. Столкновения между фанатами. Один погибший, десятки раненых… В опасной близости от Земли пролетел болид… В Штатах пандемия…
Но радостное приподнятое настроение не покидало его. Всё будет хорошо! Всё это уже было… И всё обходилось… Были войны, революции и контрреволюции. Чума и холера. Падали метеориты. Иногда вода сметала города и страны. Но каждый раз настоящий страшный суд над человечеством откладывался, будто кто-то в последнюю минуту накладывал вето.
Эльс шел и улыбался.
Вот уже год, как в его сознание внедрился образ девушки – темно-синие дымчатые глаза и непомерно большой рот. Не жадный! Не страстный! Не вульгарный. Нет, рот красивой формы. Спокойный. Доброжелательный. Но не для её лица. Он нарушал гармонию. И так же, как нос на его, Эльса, лице жил своей автономной жизнью. Он был слишком велик для неё и запоминался людям ещё более крупным, чем был на самом деле.
Девушку звали Эврика.
На этой территории, на этой византийской окраине, в этой вселенской Украине (Урании), любили старинные или странные имена... Водолаз… Яго… Робинзон… Джунгли... Джип… Динара… Вагина… Копейка… Индустрия… Оргазм... И много других не менее забавных имен.… Но почему-то было запрещено законом имя – Самовар.
- Доброе утро, Эльс! – услышал он голос своего друга Авака. – Побед тебе и благополучия! Славных побед и благоденствия!
- Доброе утро, Авак! – ответил Эльс. – Побед и благополучия!
- Не сыграть ли нам в нарды? – предложил Авак. - Погода хорошая. Я свободен до вечера.
- Почему бы и нет?
Здесь-то, у порога родного дома Авак провел большую часть своей жизни, сидя на низкой скамеечке. Перед ним венский стул, подставка для обуви, щётки, жестянки с кремом, инструмент для мелкого ремонта.
- Мир и радость вам, уважаемый, - приветствует Эльса Аврора, жена Авака.
Она распахивает перед ним двери их полуподвального жилища.
Пять ступеней вниз.
Просторная комната. Холодильник… Телевизор… Тахта, покрытая ковром. На стене портреты. Они написаны без академического умения, но темпераментно, в стиле Пиросмани. Офицер Дикой дивизии в папахе и черкеске. И ещё два других – предки-покровители рода, в чёрных костюмах и галстуках тёмных тонов, гладко выбритые, коротко стриженные. Последний портрет – это отец Авака в пилотке и гимнастерке с медалями на фоне разрушенного Екатерининского дворца в Царском Селе. У всех упорный и прямой, роднящий всех взгляд из-под лохматых бровей. Впрочем, иногда кажется, что взгляд мягчает от портрета к портрету, потому что нынешний глава семьи – Авак совсем не воинственного, скорее даже добродушного вида. Правда, видимое добродушие у разных народов, выражает совершенно разные возможности развития отношений.
На той же стене - кинжалы в нарядных ножнах, дудук, зурна и барабан. И роги для вина, в серебряной оправе.
Именно «роги»! Это слово узаконил Сергей Есенин.
Вино янтарное
В глаза струит луна,
В глаза глубокие,
Как голубые роги.
Рога – это то, что растёт на голове у рогатых. Когда они, рога, меняют своё назначение, когда становятся сосудами в серебряной оправе, для благородного вина, они перестают быть рогами. И слово для них должно быть другое. Роги!
Ай, да молодец, Есенин!
Авак - представитель некогда могущественного народа, который называл себя «хизб». Авак сообщил по секрету Эльсу, что император Джумка Четвертый был его предком по материнской линии. Много сотен лет тому назад. Так уверяла его мать.
Авак в отличие от своего пращура был чистильщиком обуви. Ему также приходилось делать мелкий ремонт туфель и кроссовок, подклеивать отваливающуюся подошву или сломавшийся каблук.
Ноги заполняли видимый его глазами мир не только на работе, когда он сидел на скамеечке перед сапогами клиента. Но и во время завтрака и обеда он видел только ноги. Они возникали, двигались и исчезали в двух узких окошечках, глазах его жилища.
Он настолько хорошо чувствовал и знал отношение формы ног и остального тела и даже души, что мог по ноге определить весь образ человека, его привязанности и фобии, и весь его склад, и даже пропорции лица. Не говоря уже о мыслях и чувствах.
Но опять-таки и этот талант не исчерпывал его характера, не был главным в его жизни.
Авак играл на дудуке.
Для тех, кто не знает. Дудук – это трубка из абрикосового дерева с девятью игровыми отверстиями.
Авака часто приглашают на свадьбы и похороны. И хорошо платят.
У Авака два сына. Роберт и Заза. Они близнецы, но не похожи друг на друга.
Заза несмотря на хрупкое телосложение, чемпион по армрестлингу. Сегодня финал первенства республики, и Заза претендент на звание чемпиона.
Но Авак не одобряет увлечений сына. Он даже телевизор не разрешает включать, чтобы не видеть трансляцию поединка. Он вообще не понимает Зазу. Не понимает, что ищет сын, скитаясь по миру.
А Роберт с детства писал стихи, и ему пророчили блестящую судьбу. Но в восемнадцать лет его мобилизовали. Он вернулся из армии и заснул.
Он спит в темном углу комнаты на топчане.
- Ну, как? - спрашивает Эльс. - Не проснулся?
- Нет, - Авак цокает языком и качает головой.
Двадцать первый век, а здесь всё, как тридцать лет назад. Как сто и двести лет тому… Только у каждого мобильник. Даже у маленьких детей и стариков. А у граждан активного возраста по два мобильника… А теперь ещё и более сложные и дорогие штучки… И при этом жалкие пенсии… Высокие тарифы ЖКХ…
Аврора, женщина из народа адамлы, попросту адамлийка, лет сорока с виду, подметает метлой комнату.
С улицы в комнату бьёт солнечный свет, который тоже как бы участник этой жизни. Потому что выдалось очень жаркое лето. Ледники на горных хребтах растаяли. А в полдень на солнце загорается трава…
Резкое светлое пятно передвигается по полу. Когда на него ступаешь босой ногой, оно обжигает, словно угли.
Солнце в небе, как лохматая косточка алычи. А когда его закрывает пелена облаков – алюминиевая мелкая монета – души, или попросту - душа..
Кости с тихим треском падают на доску.
Трик- трак… Трик-трак… Трик-трак…
- Ду шеш! Шешу як!
Судьба и игра сплетаются в человеке. Судьба становится игрой, а игра судьбой.
Нужно только красиво бросать кости, чтобы судьба улыбнулась тебе…
Эльс и Авак время от времени забывали о нардах. Предавались беседе, которая, подобно игре, изо дня в день повторялась в разных вариантах
- Нет, ты скажи, разве я не прав? Ты ведь учёный человек. Немец, да?
- Мои предки были остготы…
- Ну, всё равно немец… если не поляк. Можно тебя спросить?
- Изволь.
- Какой народ сейчас начальник?
- Каждый народ над кем-нибудь начальник. Большой народ – над средними. Средний – над малыми, малые – над племенами, - отвечает Эдьс, стараясь выстраивать свою речь в духе здешних традиций. - У каждого народа – своё время быть начальником. Но, воистину, те, кто не вкусил власти на этом свете, получат её на том…
- А конкретно. Сейчас…
- Ну… - задумывается Эльс. Он знает иерархию, но мир так быстро меняется. – Я бы расположил силы так: Китай… Штаты… Мир ислама… Южная Америка… Россия…
Авак трясет стаканчик с зариками.
Эльс в ожидании просматривает газету.
- Отведайте моих лепёшек, уважаемый, - предлагает гостю Аврора.
- Спасибо, дорогая.
- Пока тёплые. Молодой сыр тоже есть.
- Стакан простокваши – это всё, что я могу себе позволить.
- Что там пишут?
- Везде, кроме нашей республики, дожди.
- Что будет? – Аврора вскидывает руки к небу. - Всемирный потоп?
- Пфу, тебе! – Сердится Авак. - Накаркаешь... У нас даже лодки нет.
- На всемирный потоп в лодке далеко не уедешь. «А что ещё пишут?» —спрашивает Аврора.
- В Америке обнаружили загадочную болезнь, - говорит Эльс, - начинается, как ОРЗ. Чихание... Головная боль... Иногда без повышения температуры... А потом жуткий страх...
- Что, уважаемый? Что вы сказали?
- Страх, ужас – три-четыре дня. Редко кто выдерживает. Бросаются вниз головой с небоскрёбов...
- Вах, как хорошо, что у нас нет небоскрёба.
Эльс складывает газету, кладет её на стол.
- У нас эта болезнь не пройдёт.
- Почему?
- Мы всё видели. Чем нас запугаешь?!
- Что будет? Что будет?
- А что ещё пишут, уважаемый?
- Болид пролетел возле земли.
- Кто пролетел?
- Болид, такой большой-большой осколок чего-то.
- Камень, что ли?
- Да, камень, но величиной с площадь Свободы.
- Интересно, кто бросается такими большими камнями?
Эльс пожимает плечами.
- Наверное, Бог.
- Ха, чего же это он тогда промахнулся? Постарел, что ли?
- Бог не стареет.
- А если бы ударил?
-Если бы упал в океан, то волной смыло бы всё человечество, а если бы ударил в землю, земля бы раскололась.
- Как орех?.. Интересно, что там внутри?
- Учёные говорят, что он прилетит к нам снова через семьдесят лет.
- Хорошо, что в этот раз пролетел мимо.
- А что сегодня в интернете, уважаемый?
- Не очень хорошие новости…
- Не мучайте, говорите быстрее… Что случилось?
- В нашу страну прибыл отряд «морских котиков».
- Но у нас ведь нет пингвинов!
- Но и порядка тоже нет. Всё повторяется… Придите и владейте нами...
- Да.
- А ещё?
- Хизб убил адамлийца...
- Не может быть!.. За что?
- На соревнованиях по армрестлингу… Болельщики подрались.
Авак взволнован, но не подает вида. Не спрашивает.
- Закрою двери, на всякий случай, - говорит Аврора.
- Не закрывай, - просит Эльс. - Разве лучше умереть от духоты?
- Вы думаете, будут погромы? – спрашивает Аврора.
- Я за свою жизнь навидался такого, что боюсь предсказывать, - уклоняется от ответа Эльс. - Может вам уехать в горы? На время, пока не утихнет.
- А Роберт? Как мы повезём его? – вздыхает Аврора.
- На дорогах неспокойно, - говорит Авак. – Нам нужно будет пересечь земли обров. Они оберут нас до ниточки. Здесь всё же крепкие стены... И соседи защитят, если что.
- Да, соседи хорошие, - соглашается Эльс. – Но все хороши до поры до времени. У вас ведь в городе много родственников адамлийцев.
- Ой, что вы, уважаемый! Они никогда не простят мне, что я вышла замуж за хизба.
- Так что не поделили эти несчастные?
- Сначала подрались из-за решения судьи прекратить соревнование. Потом спорили, какой народ сейчас самый большой начальник... Аврора, красавица моя, стаканчик воды, пожалуйста, если не затруднит. Похолоднее. Не помню такой жары...
- Вода совсем мало течёт. И тёплый…
Аврора идёт к крану со стаканом. Ворчит.
- Звери! Настоящие звери! Надо за руку этих хизбов держать!
- Если всех держать за руки, кто работать будет? – возражает Авак.
- Слушай, что ты говоришь?! Какая работа, если людей убивают!
- А помнишь, в прошлом году адамлиец убил хизба? И всё. Молчок. Замяли. Разве это справедливо? Двойные стандарты!
- Людские ссоры не длились бы так долго, если бы вся вина была на одной стороне, - осторожно заметил Эльс.
- Вах! – восхищается Авак. — Это вы придумали, уважаемый?
- Нет, это сказал один умный человек, триста лет назад.
… Эльс почувствовал её приближение, когда она шла по раскаленной солнцем улице. Когда серые дома казались ей ослепительно белыми. А тени черными. Люди - призраками.
Он это увидел явно.
Стаканчик с костями застыл в руке Вечного Гота...
- Давай, бросай! Что с тобой?!
Авак впервые видел своего сдержанного, холодноватого приятеля таким растерянным… Невменяемым... Подумал, тепловой удар…
Эльс поднял глаза. В проёме двери перед ним возник на контражуре силуэт девушки. Солнце рентгеном пронизывало её выцветшее голубенькое платье, обнажало её. Делало тонкой, нереальной.
Она спустилась на две ступеньки в прохладную тень жилища Авака, и мираж пропал...
Всё стало нормальным… обычным… привычным...
Авак и Эльс играли в нарды. Аврора сматывала клубок шерсти. В углу на топчане вздыхал во сне Роберт. Молоденькая девушка с сумкой через плечо улыбалась. Её большой рот казался ещё больше…
- Тётя Аврора, можно я погляжу на Роберта?
- Конечно, невестушка моя бедная! Мы рады тебе.
- Он не проснулся?
- Нет, милая. Спит.
- Я думала, он обязательно проснется, когда ночью стреляли…
На голове у Эврики военная панамка, украшенная гвоздикой.
- Ну-ка, ну-ка! «Что это у тебя?» —спрашивает Авак.
- Гвоздика.
- Нет, откуда у тебя эта шляпка? Я раньше не видел...
- А-а... Парень, такой весёлый-весёлый, видно, дембель… Шёл мимо. Улыбнулся мне, поцеловал и панамку подарил. А сам дальше пошёл…
- Ты уж не разрешай чужим парням целовать себя, - ворчит Аврора.
- Да он, как брат! В щёку... Идёт мне? – Эврика старается не смотреть на Эльса, и всё же невольно повернулась к нему и тут же взглянула на доску.
- Шешу-шеш. – Эльс насмешливо смотрит на Эврику. - Какой шик!.. Ты похожа на парижанку!
- Вы были в Париже? – с вызовом спрашивает Эврика. – Вы ведь никуда не ездили, сколько я помню себя….
Ей не нравится тон Эльса. Ей не нравится его ироничное восхищение.
- И в Париже, и в Риме, и в Испании. И даже в Китае… Я объездил весь свет... Но это было давно.
- А вы опять с зонтиком? – Дерзит Эврика. - Дождя не было два месяца, а вы всё под зонтиком ходите!
- Нет, сегодня я забыл его. Но зонт защищает от солнца.… И от голубей. Я их кормлю иногда… Они летают за мной и обсыпают меня белыми кляксами.
Какой-то солидный мужчина заглянул в дверь.
- Почисти туфли, Авак.
- Да, да! Иду!
Эврика села напротив Эльса. Положила игральную доску на колени.
Внешность и поведение этого странного человека не совпадали с её представлениями о мужской красоте… тревожили её… Она хотела освободиться, сбросить навязанный ей образ, прекратить насильственное вселение в её душу Неожиданное вторжение в её сознание…
Игра в нарды. Близость коленок. Близость глаз. Близость рук. Тепло стаканчика и стук игральных костей о доску волновали её. Внимание Эльса радовало её. Но одновременно росла враждебность, нежелание подчиняться…
- Что-нибудь случилось? – спросил Эльс.
Игральная доска соскользнула с её колен и упала на пол.
Они оба разом нагнулись, чтобы поднять её, собрать рассыпавшиеся фишки. И стукнулись лбами.
- У, блин! – невольно вскрикнула Эврика.
- Простите! – едва слышно прошептал Вечный Гот.
Она покраснела. Он побледнел.
В комнате стало темно. Солнце покинуло их…. Переместилось в другую, противоположную половину двора.
- Прости!
Они молчали.
Но она говорила с ним, не реальным, а таким, каким его представляла, беззвучно… Внутри себя. Вопрошала.
- Ты магичишь?
- Нет. Это тебе кажется, девочка. Это твои проблемы. Твой страх. Ты не бойся!
- А я ничего не боюсь! Вот проснётся Роберт, и мы поженимся... Он писал мне письма! Таких стихов тебе не написать никогда! Потому что ты стар!
- А вдруг он проснётся, когда ты уже будешь старухой? – спросил он, как мог ласковее и теплее.
- Я никогда не буду старухой! – закричала она в ярости, но тоже беззвучно, в своей скорлупе.
Он коснулся её руки.
Эврика отдёрнула руку.
- Он будет совсем молодой, а ты старая...
- Неправда! Это вы старик! – И добавила тихо: - И никогда не будете молодым!
И всё это молча. Потому что они уже жили друг в друге.
Эльс виновато улыбнулся. (Что ты знаешь обо мне?!) Смотрел, как Эврика встала, не глядя на него, и бесшумно приблизилась к спящему Роберту. Села рядом, касаясь бедром его бедра. Смотрела с нежностью.
- Эй, ты скоро проснёшься? Скажи, ты скоро проснёшься?
Роберт не отвечал.
Эврика вытащила из-под ремешка шляпы гвоздику и, едва касаясь, провела стебельком по носу Роберта.
- Ап-чхи!
-Будь здоров!
-Ап-чхи!н
Она рассмеялась.
- Будь здоров!
-Ап-чхи!
-Будь здоров, миленький. Просыпайся скорее, мне без тебя скучно! Мне без тебя страшно…
-Хватит озорничать, - остановила её Аврора. – Вот, возьми деньги, сходи на рынок. Купи яблок, груш, винограда. И кукурузную муку, если будет недорогая.
- Да, тётушка Аврора! Я всё принесу.
- И чесноку! Слышишь, невестушка наша?
- И чесноку!
Она уходит, улыбаясь от вдруг нахлынувшего на неё природного веселья.
-Ты с ума сошла? Зачем нам такая невестка? – говорит Авак, глядя ей вслед.
- Чем она тебе не нравится? – вздыхает Аврора. - Весёлая, старательная... Работает… Квартира…
- Они же совуты.
- Ну и что?
- Совутские женщины – самые распущенные… Они не признают власти мужчин, - ворчит Авак. – Они… Они неряхи…
- Хизбы всегда ругают чужих женщин, - не сдается Аврора. И добавляет иронично. - Конечно, хизбиянка – самая лучшая мать и жена. Это всему миру известно.
Эльсу неловко. Он выходит. Садится на стул. Смотрит на безлюдную нестерпимо сверкающую улицу. В тени столетней чинары неподвижные фигуры стариков на скамье.
До него доносится разговор. Слова. Интонации. Подтексты. Ему скучно. Ему грустно. Потому что он слышит всё это тысячи лет.
- …Конечно, хизбиянка – самая лучшая мать и жена. Это всему миру известно.
- Что же ты, негодник, на мне женился? Или для такого, как ты, не нашлось хизбиянки?
- Нашлось бы, нашлось! Если бы не ты... Ты прошла мимо моих окон. Я увидел только твои ноги… И понял – только ты!.. Из-за тебя я украл коня! Не помнишь?
- Помню. Всё помню… Эта кляча паслась на лугу. Хозяин выгнал её со двора. А ты говоришь – украл!
- Я сказал – «сейчас я украду её в честь тебя!», и пополз...
- Да, когда ты вскочил на неё, она…
- Что?
- Не помнишь?
- Помню. Всё помню.
- Что?
- Она громко пукнула!
- А я всё равно украл. И тебя я тоже украл. Меня ведь могли убить... А как мы с тобой прятались в орешнике?.. Помнишь?
Авак и Аврора смеются. И Эльс улыбается. Ему тепло. Он любит этих людей. И уходит домой, думая о них. Простота и неторопливость их жизни успокаивает его.
- Слушай, чем тебе не приглянулась девочка? – спрашивает меж тем Аврора.
- Какая девочка? – будто не понимая, удивляется Авак.
- Эврика. Они любят друг друга.
- Э! Не понимаешь, что ли?
- Ну!
— Вот, скажем, я хизб, да?
- Чистокровный.
- А ты – адамлийка.
Аврора расправляет плечи, принимает гордую позу.
- Роберт кто?
- Наш сын...
- Он наполовину хизб, наполовину адамлиец... Полукровка… А если у него жена будет совутка, кто будет твой внук?
- Даст бог, будет хорошим человеком.
- Для хизба он будет слишком хитрым, для адамлийца слишком вспыльчивым, для совута – глупым и простодушным. Для всех чужой.
- А вдруг он получится хитроумным, как совут, храбрым, как хизб, добрым, как адамлиец? – не уступает Аврора.
— Это уже было. Помнишь, этот комик, актер, забыл, как зовут, ну ты знаешь, очень умный… и смешной…
- Да, помню… В него влюбилась красавица – цыганка. Ну и что?
- Да ты что, не знаешь! Она хотела сына… А родила дочка. Глупую, как мать, и уродливую, как отец…
Так они ворковали по-стариковски, вспоминая былые счастливые времена, но снаружи послышался шум, и в жилище, как с неба, упал человек в разорванной суконной рубахе. Это был Джип, племянник Авака, который проживал большую часть года в горах.
Он тяжело дышал. У него была рассечена губа. А фингал под глазом говорил о недавней драке. И всё же он старался произносить слова торжественно и достойно.
- Славных побед и благоденствия тебе, дядюшка Авак! Славных побед и благоденствия, тётушка Аврора! – поклонился Джип.
- Что с тобой? Что случилось? – закричал Авак.
- За мной гонятся, дядя. Меня хотят убить! Но я их всех сожгу, как тараканов.
При появлении Джипа Аврора прикрыла лицо жёлтой тканью. С родственниками она ведёт себя более строго, в духе восточного ретро, а с соседями – почти как европейская женщина.
- А где твоя винтовка? – спросил Авак.
- Продал одному америкосу! Вот купил вместо неё.
- Это что? – спросил Авак. – Распылитель против грызунов?
- Да, против грызунов – адамлийцев. Это огнемет, дядя. Ранцевый огнемет. Я купил его у прапорщика. Хотя он снят с вооружения полвека назад, меня вполне устраивает.
- Ты зря пришел к нам с этой штукой. Большой срок можно заработать… Ушел бы ты лучше…
Джип поражен. Он в страстях выдирает волосы, кусает рукав чохи.
- О, горе мне! Меня здесь не приняли! Мне сказали «уходи»! Лучше бы растерзали адамлийцы! Лучше бы меня сегодня раздавил камень!..
- Какой ещё камень? – смягчается Авак.
- Сегодня утром, когда мы только выехали из ущелья, упал передо мной камень на дорогу. Вот такой большой, как эта комната! А потом мы встретили Арчи из ущелья Брум-брум… Он вез пьяного осла в Парламент. Его избрали…
- Арчи избрали в парламент?! Этого лентяя и пьяницу!
- Нет, дядя, избрали осла, а Арчи у него, как личный шофер.
Авак качает горестно головой.
- Бедный! Бедный мой Джип! Совсем спятил… А где Заза?_
- Не знаю. Его схватили. Они хотели убить нас.
Молчание. Авак подходит к Джипу, берёт его за ухо.
- Что вы натворили?
- Сегодня финал первенства по армрестлингу. Заза против Мамочки Бондо. Заза выигрывал. Но судья остановил поединок… Началась драка. Их было больше, чем нас. Я сначала убежал, а потом шел по улице. Я иду, а они стали меня задевать.
- Кто? Да говори скорее, что случилось? – взмолился Авак, и вдруг увидел сапоги племянника. - Вах! Какие грязные сапоги! Не стыдно?
Авак насильно усадил Джипа на стул. Начал очищать сапоги от пыли.
- Ну рассказывай! С кем подрался? Из-за чего?
- Они... Не хочу пачкать рот… Они стали смеяться над моей папахой и над тем, что я хизб... Ну, я им и сказал всё, что думаю о них.
Джип оттолкнул Авака. Подошел к крану.
Вода едва сочилась.
-Вах! Тёплая! Как вы пьёте такую воду! – Он плюнул на пол. - Нет, как вы пьёте такую гадость! Тёплая, мутная... Нет! Как человек может пить такую воду?!
- Пил бы у себя в горах… - сказал Авак. – Зачем приехал?
- Э! В горах… Ты что, не знаешь? Ледники растаяли… Реки пересохли. Пастбища выгорели. Хлеб сгорел на корню... Овцы еле держатся на ногах. Если ещё картошка погибнет... Как жить будем?
- Так кто же тебя так разукрасил? – спросил Авак, рассматривая лицо Джипа..
- Они били меня! Я убежал. Они бросились за мной… Хотели догнать... Но увидели какую-то девушку и стали преследовать её, как собаки зайца. Это меня спасло. Я думаю, они меня будут искать. Если найдут, убьют. Ночью убегу в горы. Домой.
- Все с ума сошли, - ужаснулась Аврора. - Сними, пожалуйста, свою папаху.
- Позор мужчине с непокрытой головой!
- Где он? Где мой мальчик?! – закричала Аврора. – Не мучай… Говори быстро… всё, как есть.
- Не знаю, где он сейчас. – говорил Джип . - Мы ехали в город. На блокпосту у нас отобрали лошадей… Болельщиков было так много, нам приходилось плыть по головам. Заза победил… Началась драка. Кого-то случайно убили… Вроде адамлийца… - он замолчал, ждал сочувствия. - Хотят всё свалить на меня… чтобы успокоить народ…
- Вы не должны были уезжать из ущелья!.. – сказал Авак.- Такое неспокойное время…
Джип обескуражено оглядывается на Авака.
– Это ведь финал! Дело чести.
- Время такое, знаешь. Лучше дома сидеть, - осторожно вступает в разговор Аврора…
- Помолчи, женщина! Заткни свой рот! – Оборвал её Джип.
Аврора достала из сундука большую кепку – «аэродром».
— Вот, примерь. Это кепка моего отца… И пиджак надень. Они не узнают тебя. Подумают, что ты адамлиец... А папаху твою я спрячу…
Да, так как же хизб убил адамлийца?
2
Доброго утра Заза! Доброго утра, Джип! Побед и благополучия вам, рыцари гор! Доброго утра, земляк! Мира и благоденствия тебе! И многих побед!
Столицу окружали горы. Вблизи - зеленые. Подальше – синие. А над ними белые облака…
По горной дороге ехали верхами Заза и Джип. Двоюродные братья. Заза, как вы знаете сын Авака. А Джип – сын их дальнего родственника, Кипдока, который жил в горах, в их родовом имении. Джип был в синей суконной домотканой рубахе, расшитой бисером. Его голову защищала от солнца белая папаха. Ноги в мягких красных сапожках. На поясе у него висел большой кинжал. Рукоятка кинжала была из оленьего рога – старинная со щербинами, отметинами убитых врагов. Не сегодня. Не вчера. Не в этом году. В прошлые века. Но лезвие всегда острое. Пробовал, сбривая волос на левой руке. А за спиной - винтовка системы Мосина. Настоящий горец, абрек. Он держался гордо, несмотря на небольшой рост и худобу. Его круглое лицо было обезображено шрамом. Он выглядел опасным, готовым на любое коварство человеком.
В отличие от него Заза носил джинсовый костюм и такую же джинсовую бейсболку, и ослепительно белые кроссовки. Был склонен к полноте. Но смотрелся в седле не хуже своего кузена.
Дорога была пустынна. Люди без острой нужды старались не покидать свои дома – маленькие крепости. В лесах орудовали шайки разбойников, не гнушавшиеся забирать у мирных людей даже нижнее белье. Хорошо, если отпускали голыми, но живыми и не шибко побитыми.
Их поездка в столицу была омрачена камнепадом, который едва ни стоил им жизни. Тёмно-серая глыба, размером с малогабаритную однокомнатную квартирку шваркнулась перед ними. Они сочли это плохим знаком, предупреждением, но продолжали путь, так как привыкли принимать вызов судьбы достойно.
Впереди замаячила упряжка волов.
Всадники без труда догнали её.
Крестьянин остановил сани.
- Доброго утра, господа! Побед и благополучия вам, рыцари гор!
Здесь и зимой и летом передвигаются на дровнях. Полозья лучше держат дорогу. Колеса быстро ломаются. Да и затормозить на крутом склоне колесной повозке трудно. Потому сани, дровни. Дубовые полозья, подбитые железом…
Два черных вола тащили этот тяжёлый нелепый экипаж.
Над волами гудело облако мух и слепней.
Крестьянин подгонял волов странным звуком «Зззззз! Зззззз!». Подражал летучим кровопийцам. Он был навеселе.
- Доброго утра, господа! Побед и благополучия вам, рыцари гор! - повторил он.
- Доброго утра, земляк! Мира и благоденствия тебе! И многих побед! «Куда путь держишь?» —спросил Джип.
Крестьянин приложил палец к губам, мол, секрет, тайна.
- Куда едешь, отец? – спросил Заза.
- Туда же, куда и вы! – ответил крестьянин. - В столицу! Куда нам ещё?! В Европу далеко! В Азию опасно!
- На рынок?
- В парламент! - Похвастал он. Замолчал, прикрыл рот ладонью и пьяно рассмеялся. - Государственная тайна…
- Везешь араку депутатам?
- Нет!
- Просьбу снизить налог на козьи орешки?
- Нет!
- Тебя выбрали депутатом?
- Почти отгадали! Но не меня! Моего ишака!
- Ты пьян, старик. Несешь чушь! - Остановил его Джип._-Хотя, кого только нет в нашем парламенте!
- Нет, я серьезно, господа! – обиделся крестьянин. - Вы ведь видели его, господа? Моего осла Гарри - Пегаса?
- Кого?
- Вы что, забыли? Я каждый год показываю его на осенней ярмарке.
Он откинул рогожу, и всадники увидели осла с крыльями археоптериса. Он был пьян и улыбался молодым господам, обнажая крепкие жёлтые зубы. И даже приветливо помахал крыльями. Громко икнул. И откинулся на спину. Раскинулся небрежно, как Ной, упившийся молодым вином.
- Мы ведь предупреждали тебя, ещё тогда, когда он только родился - не приучай осла к водке! Пьяный осел опаснее бешеной собаки!
- Да кто бы тратил деньги, чтобы взглянуть на трезвого осла! Совсем другое дело, когда осел пьет араку с горла и курит сигару! Простаки замирают в ожидании взрыва и конца света!.. Да, его выбрали депутатом от домашних животных.
- Как?!
- Сначала хотели выбрать свинью. Но обиделись племена, которые считают свинью нечистой… собаку не пропустила комиссия.
- Почему?! – спросил Джип. – Она ведь друг человека…
- Сначала вроде позвали, но она, то скулила от тоски, то лаяла невпопад… даже на президента… Кот сам отказался, чтобы не дразнить собак. А осел устроил всех…
Жеребец, на котором ехал Заза кивнул Джиповой кобыле.
- Что будет со страной, если ослы станут писать законы!
— Это ещё не самое страшное. А вот когда оводы, клещи и клопы пойдут в политику!
- Они давно уже там заправляют.
Жеребец весело заржал.
- А ты не боишься, что разбойники возьмут вас в заложники? - спросил Джип крестьянина.
Тот протянул руку назад и вытащил из соломы автомат Узи.
- Побед и благоденствия тебе, крылатый осел! - сказал Джип. - Побед и благоденствия тебе, отец осла-депутата. Успеха вам и побед в столице.
- Куда вы торопитесь? Поговорить бы ещё с вами, умные люди...
- Сегодня первенство республики по армрестлингу! Мы будем защищать честь нашего народа!
- Побед и благополучия, вам господа. Забыли враги крепкую руку хизба! Слава хизбам!
- Слава хизбам! Да провалятся в тартары оккупанты-адамлийцы!
Эту прекрасную землю на протяжении тысячелетий захлестывали волны переселения народов. Коренные народы давно растворились и имена их исчезли из памяти людской, а те, что жили здесь, хотя бы столетие, считали себя истинными наследниками и владетелями этой земли. Сочиняли свои мифы, свою историю. И дети их учились по разным учебникам.
Братья ехали молча.
Заза первым нарушил молчание.
- Всё надоело. Ухожу от вас.
- Куда? Куда ты опять?
Джип с насмешкой смотрел на Зазу. Ждал ответа.
- Куда глаза глядят…
- Так куда же теперь глядят твои глаза? Куда ты теперь намылился?
Заза молчал, и это оскорбляло и злило Джипа. Он сжал пятками бока своего жеребца, и тот рванул, оторвался на два корпуса. Скакал как бы отдельно.
- Не обижайся, - сказал Заза, догнав его…
Они снова ехали рядом.
- И ты не обижайся, брат.
- Понимаешь, здесь никакой перспективы… А для нас, хизбов тем более. Всё отдано на откуп адамлийцам или тем, кто сменил фамилии… Мне всё отвратительно здесь, всё надоело…Мерзкая жизнь… Мелкие заботы…
- Что ты говоришь, брат! Нигде в мире, кроме нас, не осталось настоящих мужчин. Нигде в мире нет сильнее нас в армрестлинге! Ни у кого нет таких сильных рук и ног. Таких крепких зубов! Таких больших членов и яиц! Нигде в мире, кроме нашей счастливой республики не рождаются ослы с крыльями!
- Неужели ты не видишь! - с горечью возражал Заза. - Мы кунсткамера! Этнографический театр для туристов! Мужчины проститутки!.. Мне надоели эти богатые старухи- туристки. Хоть бы одна молодая! Всё старики и старухи из Штатов… Проглядевшие свою молодость в погоне за деньгами… Ненавижу! Наша республика - нищая, яркая, экзотичная проститутка! Провинция! … А завтра всё взорвется… Будем убивать друг друга… Придут талибы… Они мне даже симпатичны…Но они никогда не простят нас! Мы предали Азию. Нам с детства внушали, что мы европейцы… И мы поверили… Нам и детям нашим от этого не отмыться…
- Так, куда же ты теперь?
- В Испанию.
- Франция не понравилась… Германия надоела…
- Германия не надоела. Когда я в первый раз ступил на их землю … Когда я первый раз попал туда, я заплакал. Почему они могут, а мы не может?! Почему здесь человек целую жизнь пытается подковать блоху, а у них давно нет блох, вшей, тараканов?! Почему у нас везде грязь, нищета, очереди? Все разваливается! Никто не хочет работать! Все хотят быть начальниками! Банкирами! Поучать… Приказывать… Наказывать… А у них хорошие дороги, прочные дома, каждый клочок земли возделан, везде чисто. Даже в концлагерях дорожки посыпаны толченым кирпичом. Чистота и порядок. Приличие. А как они пахнут! Как они, сволочи, пахнут! Но они не мои… Я там чужой… И здесь чужой… Как ты думаешь, кто я?
- Заза, сын Авака, мой двоюродный брат.
- Нет, ты взгляни на меня. А теперь на себя. Мы не родственники! И с Робертом мы не братья. Ты никогда не задумывался, почему я не похож ни на Авака, ни на Аврору, ни на Роберта, а тем более на тебя? Почему ты светлый, а я темный…У тебя лицо будто топором вырублено, а у меня другое?
- Я не думал… - примирительно сказал Джип, и добавил: - В природе всякое бывает. Хромосомы… Радиация… У нас в деревне в прошлом году родился черный мальчик… Ну, в смысле, негритенок…
У Джипа в потайном кармане зазвонил мобильник. Он выключил его.
- Ну, продолжай! Продолжай…
- Посмотри мне в глаза. Ты видел здесь у кого-нибудь такой взгляд? В этой стране одни смотрят нагло, другие льстиво., а чаще нагло и льстиво одновременно… Посмотри, как у меня растут волосы…Вот здесь… На подбородке. И на голове… А у тебя? Посмотри… Что ты на это скажешь? Нет, ты не смейся… Это совсем не смешно.
- Ты мутант! - пытаясь скрыть улыбку, сказал Джип.
- Я думаю об этом с детства.
Заза будто не заметил насмешки в голосе кузена.
Они снова молчали, предаваясь своим мыслям.
Джипа беспокоило прохождение блокпоста. У него могли отобрать винтовку, а ходить по городу без оружия было опасно. Кроме того, за хизбами еще с позапрошлого века было закреплено право носить нарезное оружие в обмен на лояльность властям. И если этого не делать всегда, могут пересмотреть законы и запретить им вообще иметь оружие даже для самозащиты. Как жить без оружия! Равновесие и справедливость здесь веками поддерживалась только оружием и кровной местью.
Заза меж тем повысил голос.
- Нет, ты скажи мне! Почему я тоскую? Почему вижу во сне не эти горы. А те, другие… Голубые… Кастильские…Почему плачу, когда читаю Дон-Кихота?! Почему вижу Испанию? Не Францию… Не Штаты… Синие холмы Испании, которые никогда на самом деле не видел… Почему понимаю испанскую речь?! Хотя не учил языка… Почему при звуке их песен, у меня мороз по коже?! И слёзы… Нет, ты скажи! Объясни мне!
Джип резко остановил коня. Смотрел на Зазу серьезно.
- А я вдруг понял, почему ты бежишь за бугор.
- Ну.
- Ты не веришь, что наш народ проснется и обретет былую независимость, славу и власть…- Джип пытливо вглядывался в лицо кузена. - Ты крыса, бегущая с тонущего корабля. Если предаешь, имей благородство не унижать, кого предаешь.! Уходи тихо. Растворись в этом воздухе… как… как сероводород…
Он помнил это слово, может быть, одно из всего курса школьной химии.
Он звучно выпустил дурной воздух из своего нутра и оскорбительно хохотнул.
Показались первые дома города – лачуги и землянки спустившихся с гор аборигенов и беженцев.
Внутри у Зазы, правее сердца, что-то защемило при виде этих лачуг. Что-то похожее на чувство вины. Попытка совести проникнуть в его душу. Но он не знал такого слова и в лучшем случае только старался не опозориться перед людьми, выглядеть получше… У них в языке не было такого слова, только «стыд», а совесть обозначалась арабским «намус». Он был воспитан на заповеди – мужчина не должен жалеть о содеянном. Хотя… Можно и пожалеть, если это не повредит тебе.
Конечно, лучше смолчать. Не открывать свою душу даже перед самыми близкими! Чтобы люди не воспользовались твоей откровенностью во вред тебе!
Они проезжали через Овраг Февральской революции.
Было жарко. Хотелось пить. Но в мраморных фонтанчиках было сухо.
Хотелось искупаться, но Озеро Большой Черепахи, превратилось в грязную лужу.
А там, дальше, в котловане, стоял розовый туман. Там, в лачужках и землянках, жили старые и очень старые боги, которых покинул Святый Дух. Время полураспада их душ - тысячи лет. Они доживали свой век в образе людей.
Жители города, горожане, стеснялись знакомством с ними, стеснялись своих ночных воспоминаний о том языческом мироощущении, которое не покидало их, несмотря на принадлежность к монотеистическим религиям. Они частенько приходили в котлован за советом и помощью. Адрес - Овраг Февральской революции - был знаком каждому.
Джип и Заза свернули в овраг, чтобы попросить благословения знакомого шамана. Они верили в единого Бога, но на всякий случай хотели заручиться помощью низших, но таких реальных, так остро ощутимых сил.
Обитатели Оврага Февральской революции провожали их застывшими взглядами.
Джип и Заза, наконец, добрались до жалкой хижины шамана.
Шаман полулежал в кресле-качалке из красного дерева, едва прикрытый зеленым шелковым платком и курил сигару. У его ног прохаживались кошки, и мерзко пахло отбросами.
Но в этой мешанине запахов угадывался лёгкий аромат рая. Он был созвучен запаху кубинской сигары.
Когда не было клиентов, шаман любил бродить по городской свалке. Он находил там стильные штучки и приносил в свою хижину. Это кресло-качалка тоже было оттуда. Ему помогали его соседи, тоже старики и шаманы. И сигара была оттуда. И баночка красной икры. И стильный пиджак от Версаччи, который шаман надевал, отправляясь на светский раут или на симфонический концерт в зал Мусоргского. И вот однажды среди объедков и тряпья он увидел этот маленький изящный пузырек, флакончик. Он источал аромат другой – светлой и беззаботной жизни. Юности. Успеха. И светлых надежд. Он пробуждал волнение любви и глюки, стремящиеся стать реальностью, стремящиеся материализоваться.
Старик пересчитал деньги и побрызгал голову и руку Зазы жидкостью из флакончика. Заза успел прочесть название - Linstant Guerlain. Пахло хорошо.
Они снова ехали по шоссе.
- Я хочу расстаться с нашими предрассудками, с нашими смешными мечтами и амбициями… - продолжал Заза. - Ты называешь это предательством…
- Заткнись!
У Джипа болел зуб. Зубная боль делала его несговорчивым и агрессивным.
Но он любил Зазу за необычность. Гордился, что в его племени был такой странный человек. И любил спорить с ним. Но любил.
А зуб свой ненавидел. И наконец, решился.
Он остановил коня. Достал кинжал. Попробовал на волосатой руке остроту. Нащупал грубыми пальцами ненавистный зуб мудрости. И выкорчевал его дамасской сталью. Порезал щеку.
Долго плевался кровью. Потом остановил коня и сказал:
- Думаешь, я ничего не вижу. И несправедливость. И произвол. Но так всегда было и всегда будет… Я был уважаемый человек! Меня все боялись, хвалили. Фотографировали... Потому что я один мог принести его головы на все вершины. На самое небо! А теперь, когда его сбросили и он убежал, вызывают, кричат, стыдят. Ты тащил его наверх? Я тащил. Иди, сбрось. Я говорю – а вдруг? Пусть они постоят там, кто их видит, кому они мешают? Иди, собака, сбрасывай эти головы отовсюду, куда их таскал. Я, когда таскал, был молодой и весёлый. Мне не трудно было таскать. А теперь трудно и невесело... Гоняют зря человека. Сначала вверх тащи, потом вниз, потом опять кого-нибудь вверх, потом опять вниз... Сначала хвали, потом ругай! А у меня свои заботы… У меня виноградник, у меня овцы…
На блокпосту у них отобрали лошадей. После долгих споров и драк парламент принял закон о недопущении в город домашнего скота. Дескать, лошади и коровы придают улицам неряшливый азиатский вид.
Братьям дали расписку. Взяли у них деньги на прокорм и воду. Обещали лошадей вернуть. Оружие оставили. Начальник блокпоста, лейтенант, узнал Зазу. Его портреты были на баннерах, приглашавших горожан на турнир по армрестлингу.
- Забыли адамлийцы руку хизба!
- Слава хизбам!
У здания кукольного театра, где проходил турнир, гудела многотысячная толпа болельщиков. Увидев Зазу, хизбы стали аплодировать ему. Адамлийцы, напротив, свистели и выкрикивали непристойности.
- Забыли адамлийцы руку хизба!
- Слава хизбам!
Амфитеатр. Зрители. Для разогрева - соревнование женщин. На стенах большие монитора, чтобы можно было наблюдать напряжение лиц и рук.
Плакаты. «Хизбы – предатели!». А рядом - «Адамлийцы грабители!».
Соперником Зазы был Бондо - страшный волосатый адамлиец с черепом похожим на черепаху. Он был брутален внешне, но нежен душой. Называл свою жену «мамочкой» и говорил с ней детским голосом. А с другими громко и хрипло, так что у людей от страха подкашивались ноги и лопались барабанные перепонки. И, однако, в народе его называли ласково - «Мамочка Бондо».
Дуэль глаз под крики толпы продолжалась долго.
- Убей его! Убей его! Убей!..
Но это так, для красного словца. В армрестлинге не убивают. Это самый бескровный вид спорта.
…Они были равны по силе. И тот и другой знали восточные техники и гоняли своих мистических змей, кобр, гадюк, своих «кундалиней», как коней на скачках, преобразуя духовную силу космоса в мышечное напряжение.
И тут с Мамочкой Бондо случился конфуз. Он почувствовал едва заметный аромат рая. Этот аромат был так слаб, что, казалось, временами исчезал совсем. Но он был привязчив. Мамочке Бондо хотелось притянуть его к себе, вдохнуть в себя полной грудью и не отпускать, как будто это и не запах, не обонятельный призрак, а прекрасная женщина, прижавшаяся волосами к его носу.
Мамочка Бондо собрал всю свою волю, чтобы избавиться от наваждения, но было поздно. Кровь покинула десницу и, пометавшись по мышцам, устремилась к малому тазу.
Заза прижал его руку
Но рефери не засчитал победу. Якобы локоть Зазы сместился с подлокотника, и он занял более выгодную позицию.
Болельщики - хизбы кричали «судью на мыло». Джип тщетно пытался привлечь внимание судьи снимком с мобильного телефона. Там было видно, что Заза не нарушал, а вот у Мамочки Бондо не всё было чисто...
Среди болельщиков завязалась драка. Кто-то прыснул из баллончика слезоточивый газ. Стреляли из травматики. Прибыла полиция.
Скорая увезла мужчину, накрытого простыней. Говорили, что он адамлиец. Говорили, что дал дуба. Что убил его хизб в белой лохматой папахе.
3
Добрых снов тебе, Роберт! Добрых снов тебе, Эврика!
Роберт, сын Авака, лежал на топчане в темном углу жилища. Лицо его было красиво и мирно. Казалось, что он улыбается. А ему было щекотно, потому что Авак брил его старинной опасной бритвой, которую правил время от времени на кожаном ремне. Борода у него росла на удивление быстро. Аваку приходилось брить его дважды в день. Волосы были жесткие и черные. Они покрывали руки и ноги, живот и грудь Роберта. А лицо его было юно и нежно. И светилось.
Аврора протирала сына мокрым полотенцем… Водой с уксусом. Так что Роберт был всегда ухожен и выглядел красивым счастливым человеком, забывшимися после рабочего дня.
- Как хорошо ты спишь, сыночек, - шептала она. - Ты видишь во сне меня и папу? Эй, ты скоро проснешься?! Мы ведь уже старые, нам помощник нужен.
Едва заметная улыбка осветила лицо Роберта и исчезла.
Авак покорно переносил горе, постигшее их семью. Он был фаталист. Если сын не просыпается, значит, так надо.
Но он мучительно искал ответ на вопрос. Болезнь любимого сына - это наказание? Или испытание?
Он не мог оторвать глаз от его лица. Роберт казался ему божественно красивым.
Вот он вздрогнул. Судорожно вдохнул воздух.
Роберт живет своими снами, Сны стали его реальностью. А реальная жизнь, тревожит его звуками. Запахами и прикосновениями, как тревожат нас забытые воспоминания.
Эврика в его снах - зрелая женщина, его жена. На самом деле – она его невеста, и ей только семнадцать.
Она родила ему в его снах трех мальчиков и двух девочек.
По обычаю, нужно родить одну девочку и семь мальчиков. Хорошо, если один или два выживут. Остальные погибнут в драках, стычках и войнах. Такая здесь жизнь.
Роберт во снах своих целовал и ласкал Эврику.
Аврора видела это. Ловила запахи, исходившие от него.
Во сне Роберт жил в том же городе. Город – реальный и город его снов носят одно имя, но они не похожи, как не похожи Роберт и Заза..
Роберт живет не в подвале, а на восемнадцатом этаже двадцатиэтажного дома.
Просторная квартира полна света. Но не жарко. Тепло. И вода бежит бойко из всех кранов. Горячая. И холодная. Холодная вода ледников. Вкусная… Потому что безвкусная и холодная. Горячая вода из термальных источников – лимфа Земли.
Всё новое. На обоях нет пятен. Потолки белые, без облаков протечек. Ручки дверей блестят и не липнут к рукам.
Слышится детский смех. Это его дети. У них счастливые глаза, не омраченные страхами и нищетой взрослых. Как и должно быть.
В его снах у детей нет той тоски и всезнания, которые видны в глазах реальных детей этой страны, готовой расколоться на несколько крохотных ненавидящих друг друга государств.
Эврика варит кукурузную кашу. Эврика и мамалыга пахнут детством.
- Ты куда собралась? - Спрашивает Роберт. – Откуда у тебя это красное платье?
Он смотрит на жену. Она слишком хороша и ярка, чтобы одеваться ярко.
Она улыбается. Уходит в свою комнату, и вскоре возвращается в серебристо сером , почти до щиколоток, платье, в изящных туфельках на каблучках. Ей к лицу серебристо серый цвет. Маленькая герцогиня.
- Откуда у тебя это платье? - спрашивает Роберт.
- Ты сам подарил мне его к Рождеству. Забыл?
- Забыл. А куда ты собралась?
- Эльс умер. Сегодня похороны.
- Я пойду с тобой.
- Нет, не надо. Вы ведь даже не знакомы.
- Я видел его в детстве. А потом в своих снах. Вы целовались в парке. И всё время уходили в тень. А солнце бежало за вами… А я лежал в подвале, в мерзкой вонючей комнате и ревновал.
- Какие странные сны… - говорит задумчиво Эврика.
Ей жалко Эльса, но она молодая и не верит в смерть.
- Вот видишь… Умер… А все думали, что он бессмертен…
Он смотрит на её живот, чуть округлившийся.
- Ты опять? – спрашивает Роберт
- Да, две полоски. Расскажи мне о твоих снах…
- А тебе интересно?
- Мне всё интересно, что касается тебя.
- Я ведь уже рассказывал.
- Расскажи. Расскажи ещё раз. Я люблю смотреть на тебя, когда ты рассказываешь.
- Ну, ладно. Только не перебивай. Я служил в армии. Однажды меня избили адамлийцы…
- За что?
- Просто так.
- И что? Что было дальше? Ты ведь не умер.
- Я не умер. Я лежал в лазарете и писал стихи. Посылал их тебе. Написал за две ночи больше ста стихов. Ты помнишь их?
- Нет, только ощущение… слов не помню…
- Неужели не помнишь?!
- Не раздражайся, родной. Всё хорошо. Я люблю тебя. Я обязательно вспомню… Странно... – Эврика загадочно улыбнулась. - Я тоже видела сны, похожие на твои…
Эрика проснулась ночью.
Она помнит эту ночь. Лил дождь. Был ноябрь.
Она тронула свою грудь и подумала, что скоро, выйдет замуж.
Ей было страшно и радостно.
Она станет матерью! Она станет женой. Хозяйкой в доме.
Она улыбнулась и перевернулась с правого бока на живот.
Роберт будет приходить после работы с цветами. Будет дарить ей красивые безделушки. Будет смотреть на неё влюблёнными глазами. Будет называть солнышком, ласточкой, зоренькой… Будет целовать её… Ласкать…
Смутная тревога охватила её.
Быт...
Суровые правила поведения женщины в семье…
Изо дня в день. Одно и то же…
Близость, как элемент быта...
Близость, как готовка пиши. Как стирка...
Она вскочила на постели и сжала кулачки.
Женщина должна быть красивой и веселой!
Женщина должна быть покорной! Услужливой! Рабыней! Всегда на шаг позади мужчины!
Так было всегда. Эврика усвоила это с детства.
Женщина должна быть веселой и красивой!
И не слишком умной, чтобы не вызывать в муже чувства неполноценности…
Но и не слишком глупой, чтобы понимать его мысли и желания.
И главное – не унижать мужчину своим превосходством в сообразительности, наблюдательности, силе чувств, воле и принципиальности. Последнее особенно раздражает мужчин...
Эврика имитировала готовность стать такой. Так здесь было принято.
Но внутри неё происходили изменения, тектонические подвижки. Сопротивление. Она готова была к борьбе.
Её удерживала тоска по привычному ходу жизни, когда игра в куклы плавно переходит в заботы о детях и муже-добытчике.
Ей нравилась роль девочки простушки, всегда позитивно настроенной, принимающей любого человека, как друга. Она быстро улавливала характер собеседника и характер его языка. Пела, как птичка, как талантливая птичка, дуэтом с птичками других пород. И это отражалось на её душе – там прорастали логика, мысли и поступки людей, с которыми она общалась. Но среди чужих травинок и цветов, занесенных на её участок, рос неприметно крепенький жизнестойкий побег её души. Она рано ощутила свою самость, как радость, как утраченное дворянство... как суть и предназначение.
Мне нравилось притворяться, - размышляла она. – Быть каждый раз такой, какой меня видят они. Но хватит! Я хочу быть такой, какая есть на самом деле, хотя я ещё и не разобралась, кто же я. Но я буду! Буду сама собой! Пусть принимают меня такой, какая я есть!
Но кто-то нашептывал ей, что пока человек не поймёт, кто он, для чего пришел в этот мир, он щепка в море. А если поймет – он уже не щепка, кораблик, не важно, большой или маленький, но кораблик с капитаном, командой и картой, на которой обозначен маршрут жизни от рождения до смерти. Сердце компас. А звезды в небе – путь. И счастье, если это путь к Богу. И несчастье, если в никуда.
Деревце личности Эврики ещё не цвело и не приносило плодов, но тянулось к свету…
Она томилась и ждала. Она менялась год от году, но не решалась покинуть привычный образ, изменить поведение, одежду своей души. Она ещё не знала, кто она. И, как женщина, искала себя в мужчинах.
Она предполагала, что стала меняться, когда погибли её родители. Но на самом деле всё началось гораздо раньше. В детстве. На улице, где был расположен их дом.
Она - девочка в красном беретике из мягкого фетра. В красных гольфиках. Её дымчато-голубые глаза ждали весны. Она ждала, когда сойдет снег и высохнут тротуары, и она сможет начертить мелом Город. В прошлом году мать купила ей белые босоножки. Они стали тесноваты в эту весну, но носить было ещё можно. Краска на коже облупилась. Девочка брала кисточку, открывала баночку гуаши. Нет, гуашь не подходит! Она смывается. Лучше темперу… Темперу!.. И босоножки становились как новые.
Она начертила мелом на асфальте большой прямоугольник, разделила его на десять квадратов. Для игры в классики. Битой была металлическая коробочка из-под гуталина, с дробью, которую она взяла из отцова стола, где лежали охотничьи припасы.
Она играла одна. На тротуаре…
Она помнит этот серый день. И серый асфальт. Начертанный мелком город…
Что-то случилось там… Она пыталась вспомнить. Случилось что-то значительное. Да… Она увидела проходившего мимо мужчину под черным зонтом. Искра. Прозрение. Он, тот мужчина, был не похож на других. Извинился перед дамой, которая задела его хозяйственной сумкой и обругала при этом. Он не услышал. Он был в себе. Он показался Эврике свободным, в отличие от её родителей и знакомых, свободным от суеты… Бескомплексным. Она ещё не знала такого слова, но была покорена ощущением свободы и независимости, исходившей от него. И доброты. Он взглянул на неё, чуть-чуть, едва заметно приподнял шляпу и пошел дальше.
И не оглянулся.
Теперь она была уверена, что тогда это был Эльс.
Она не могла понять смысла изменений в себе. Путала психологию с физиологией и стеснялась. Родители были из советского атеистического прошлого, и потому она не знала тогда дороги к храму.
Инстинкт подсказывал ей, что помочь ей найти себя может только мужчина. Но в мужчинах была опасность насилия. Не физическое, духовное, - подчинение женщины своему образу. Многих это устраивает. Но ей было небезразлично.
Она любила, или ей казалось, что она любила Роберта. Была влюблена в его необычность. В его странные стихи. В его поиски. Но страшилась, страшилась традиций его семьи. Ей не хотелось к старости быть такой, как Аврора. Хотя, что она знала об Авроре?! Кроме экзотического наряда. Что она знала о любви Авроры и Авака, которая была не менее яркой, чем любовь каждого второго человека в этой стране?!
- Проснись, дружочек мой, Роберт!- шептала она в отчаянии. - Проснись, ненаглядный мой! Проснись! Жизнь уносит меня от тебя, как весенняя река. Куда, не знаю!
…Эврика в детстве была предоставлена сама себе и потому сама находила себе игрушки.
Разбила градусник. Сначала испугалась. Но потом её привлекли живые блестящие капельки. Она стала разбивать градусники и собирала ртуть.
Мать считала это опасным увлечением, запрещала, наказывала. Но Эврика тайно играла с ртутью Она гоняла блестящую капельку по полу листом бумаги, как шайбу. Соединяла маленькие капли в одну большую. Старалась разглядеть искаженный сферической поверхностью мир и себя в нем.
Тайна и уход из-под родительского контроля делала игру интересной и непредсказуемой.
Потом её увлекло электричество… Магнит...
Занимательная физика Перельмана была её любимой книгой.
За стеклом серванта, отдельно от рюмок и фужеров, жили предметы, которые связывали её с временами столь дальними и сказочными, что она привыкла грезить наяву.
Фрагмент ветки, окаменевшего за миллионы лет до её рождения дерева, сохранившего при том все тонкости рисунка коры, а главное – окаменевшая почка, готовая распуститься каменным цветком. Эврика согревала подушечками пальцев эту почку, целовала ее и просила раскрыться.
Там же лежала окаменевшая улитка, и в глубине её красивого домика можно было рассмотреть тело спрятавшегося моллюска. Казалось, немного терпения, сидеть тихо, неподвижно, и загадочное женоподобное существо в короне явится перед её глазами, чтобы узнать, что стало с миром за прошедшие миллионы, а может быть и миллиарды лет.
Были там два позеленевших от времени наконечника стрел. Их откопали родители на приусадебном участке, когда сажали яблоньку. Они не сказали Эврике, что нашли там же череп и кости, убитого воина, что зарыли эти кости поглубже, чтобы не пугать её.
В школе её дразнили «совуткой», «советкой», соединяя название нации с прежней, проклинаемой теперь властью.
Она стала искать в интернете всё, что знали люди об империи совутов. Все мифы и свидетельства современников.
- Государь император любил охотиться, - шептала она. - Подданные его, как всегда, перенимали не только его прическу и походку. Неправильные ударения… Дурные привычки… Мы не хотели бессмысленной бойни и стали побежденными. Горе побежденным! Нас предал наш государь… Наш вождь… Горе преданным вождями. Горе стаду! Горе людям, превратившимся в баранов!
Между книжными шкафами стоял дубовый почерневший от времени столик. На нем красовалась старинная ваза с цветами.
В восемь лет Эврика прочла в энциклопедическом словаре о Жанне Дарк. И эта простая французская девушка стала героиней её снов наяву. Она говорила с Эврикой, когда ей было трудно.
В четырнадцать лет родители подарили Эврике компьютер, и она придумала свою игру, свою вторую жизнь. Жизнь Жанны Дарк. Сначала перед зеркалом, потом в интернете. В эту игру включились молодые совуты, разбросанные по всему миру.
Она произносила перед ними пламенные речи, которые импровизировала, но сохраняла одну страсть – Родина! В этой второй, виртуальной, жизни у неё был другой образ. И страна, и её народ, и даже каждый человек в отдельности были несколько другими – бескомпромиссными, готовыми принести свои жизни, как говорили наши предки, «на алтарь Отечества».
В небе над её головой летали красивые райские птицы. Склоны гор были ещё покрыты буковыми лесами. Их варварски вырубили за последние два десятилетия.
Эти птицы… Они водились здесь сто лет назад. Теперь их нет… На них охотились... И истребили. Их нет, и не будет никогда. А это не просто кусок дерева. Это щепка – всё что осталось от тех лесов… Всё, что осталось от стола, на котором был подписан акт о капитуляции… Акт о нашей капитуляции. Мы ещё могли бороться… Мы ещё могли выиграть. Могли победить. Наша земля - гигантское кладбище. Чернозем, настоянный на крови и костях, прах, на котором зреют наши фрукты и наш виноград. Мы не хотели бессмысленной бойни и стали побежденными. Горе побежденным! Нас предал наш государь… Наш вождь… Горе преданным вождями. Горе стаду! Горе людям, превратившимся в баранов! Нам запретили говорить на родном языке… Мы замолчали на десятилетия. У нас осталось элементарное – хлеб, вода, дай – бери, купи -продай… Мы стали рабами…Они сожгли наши книги… Мы научились читать цифры… Но мы шептали знаковые слова – «мама», «родина» … Нас выселили из наших дворцов и домов… Мы научились выживать в пещерах и землянках… Мы научились черному колдовству земли… Наших женщин насиловали… Они рождали и воспитывали детей, которые мстят за бесчестье и позор матерей… Но мы тосковали по звуку и заимствовали у птиц их язык, чтобы не лаять, на языке наших врагов… Нас лишили истории. Заставили забыть наше славное прошлое… Но прошлое оживает в наших снах, над которыми не властен никто, кроме Бога.. Сны наши и мифы - сокровища нашей памяти, амулеты нашей души. Мы ждем, когда погибнет этот мир… это лживое двуличное общество. Тогда мы восстанем из трущоб, сбросим чужие одежды. Явимся неожиданно из чужих личин. У нас будут наши забытые боги. У нас будет наш забытый искалеченный язык. И страшно станет изнеженным бессильным врагам, так нас будет много… На месте вырубленных лесов поднимется новая тайга… На месте убитых героев встанут миллионы…
Наша вторая тайная жизнь до поры до времени проявляется в образах снов и смутных предчувствий. Она реализуется в нужный срок для борьбы. На всякий случай природа, или что другое, не имеющее одного для всех имени, создает двойников и дублеров, золотой резерв. Вероятно, что имеются силы, которые перечат и пытаются смести с доски фигуры. Но дублеры ждут своего часа... Кому-то достается судьба изменить мир въяве. Это герои эпоса. Кто-то будет работать тайно и незаметно. Но всё произойдёт неотвратимо, неизбежно, неожиданно… Игра великих, непостижимых человеческими разумом сил. Божественные игры…
Знакомые не знали об этой тайной жизни Эврики. Считали, что эти отчаянные крики в интернете принадлежат зрелой женщине, воительнице, под началом которой тысячи боевиков.
Эльс тоже не знал, но чувствовал её мятежную силу.
Она встала. Подошла к окну.
Город спал. Гасли и загорались причудливые созвездия окон. Иногда они напоминали те, что мы видим на небе.
Эврика вспомнила Эльса
Отношения с ним вначале были сродни её игре, её виртуальной жизни. Эти отношения тешили её самолюбие. Она, как свойственно большинству женщин, впитывала его привычки… образ мышления… Оставаясь собой, она становилась отражением мужчины, оставляя себе право на самостоятельные решения и поступки. Но она, как и многие другие люди, не могла порвать с прежним своим уровнем.
Эта борьба уровней сознания рождала в ней противоречивые мысли. И поступки её были нелогичны и вызывали шок и осуждение.
…Пожилой… носатый… ироничный… Вежливый… холодноватый… Король Лир? Нет! Дон-Кихот? Тоже – нет. Не Фауст…
Эта внешняя холодноватость не обманула её женскую интуицию. Он совсем другой! Непонятный, но притягивающий. Отношения с ним обещали ей другую судьбу.
Она видит себя на черном коне в длинном серебристом платье. Голову её украшает шляпка с черным пером страуса. Простим ей наивные детские мечты.
Иногда Эльс был молодым. Но взгляд такой же голубой, пронзительный. Ироничный и восхищенный одновременно. Он менялся этот взгляд... Зеленел и голубел в зависимости от настроения…
Когда она пришла к нему… Когда она в первый раз, в своих мечтах, пришла в его комнату, где стены, казалось, сложены из книг…. Книжные шкафы и стеллажи. Старинная мебель. Картины русского авангарда начала ХХ века. Стремянка… Чтобы доставать книги, которые под потолком…
…Эльс записывал прилетавшие к нему неизвестно откуда мысли. Он стоял перед конторкой. Эврика дремала, свернувшись котенком в кресле. Время от времени он откладывал ручку. Оглядывался на неё. Любовался. Включал комп. Печатал текст. Снова записывал. Наконец, он подошел к окну. Там, на подоконнике лежали старинные гантели. Он взял их. Покружился на месте.... И побежал. Тоже на месте.
Куда?
Да в никуда.
Эврика проснулась в своем вещем сне.
- Ой, балда, заснула! Что же вы меня не разбудили?
- Я не посмел.
- Но это же неприлично!
- Зато красиво.
- А куда вы бежите?
- Никуда.
- Наверное вам тоже захотелось спать, да?
- Чёрт возьми, хорошее название для новой книги!
Эльс подошел к конторке, записал.
- Какое название? – спросила Эврика. – Мне тоже захотелось?
- Подойди ко мне.
- Зачем?
- У меня для тебя подарок.
- Что?
- Ну, подойди, не бойся, я не кусаюсь.
- А я ничего не боюсь.
Эльс протянул ей колечко.
- Ой! – Она замерла. — Это мне?
- Тебе.
- Какая прелесть! А что здесь?
- Монетка, а на ней профиль...
- Ваш?
- Нет, это Александр Македонский.
- Красивый какой! Но я не понимаю, за что.
- Просто так. Подарок… А мне... мне, когда идёт дождь, тоже хочется спать. Ах...
Легко, как бы мимоходом он схватился за сердце.
- Сонливость и лень – это последнее удовольствие тех, кто отчаялся. А вот это кольцо... Да… я купил его в Каире сто лет назад.
Она смутилась. Ей было неловко. Она несла какую-то чушь.
- А у меня есть подруга. Она очень богатая. Съест кусок торта и засыпает. Во сне съест ещё один кусок торта и просыпается. Потом по-настоящему просыпается… Съест кусок торта и снова спит… До утра… А во сне всё ест торт и то засыпает, то просыпается. А глаза у неё голубые, как у сиамской кошки... Как у вас…
- А что это за книга у тебя? Ты её не выпускала из рук даже во сне.
- Она... – Эврика смотрит на обложку. – Наверное, она была такая красивая...
- Кто?
- Сапфо...
Эльс отобрал у неё томик стихов.
- Странно, что ты выбрала именно это... «Тёмные кудри свои венком из укропа укрась, о, нежная Ника моя...»
Эврике не нравилась манера поведения и интонации Эльса, но она уже была во власти его и не хотела его терять.
- Но почему из укропа? – тихо спросила она.
- В древности люди придавали всему другой смысл, чем мы теперь. Поэтов, например, награждали лавровыми венками, и никто не смеялся над этим.
- Я... я сказала глупость, да? – Она всё это знала с детства, но ей нравилась теперь с ним роль наивной девочки, хотя она такой давно не была.
- Грустно, что наступает время, когда человек перестаёт говорить глупости, а только то, что ждут от него...
- Когда вы так говорите со мной, мне почему-то хочется плакать.
- Плачьте, плакать не стыдно.
- Фигушки! И не подумаю.
- Тогда смейтесь.
- Ха! А я не буду!.. Вы всегда говорили мне «ты».
- Я не смею теперь.
- Почему?
- Вы стали другой.
Эврика подошла к большому в старинной раме зеркалу. Внимательно рассматривала себя.
- Неправда, я не изменилась... Я такая же, как была! Я не хочу быть другой!
Она вскрикивает в испуге, залезает на подоконник.
- Что с тобой?
- Там...
- Ну, что там?
- Там мышь пробежала.
- Ты такая большая и боишься мышей?! – дразнил он.
- Я ничего не боюсь! – Вскинулась она самолюбиво - Ой, вот она! Вот!
— Это крыса. Её зовут Маргарет… Не бойся её… Вы подрУжитесь. Она умная и хорошая…
- А вы меня снова стали называть на «ты»!
— Это уже несколько другое «ты», девочка.
- Так что мне делать теперь? Стою, как лахудра.
- Возьми этот большой гребень и расчеши волосы.
- А дождь всё лупит. А вдруг это конец мира?
- За мою долгую жизнь я видел столько концов мира!
- Я знаю...
- Что?
- Сначала подарки, а потом... Ой, клоп!
- Не может быть... У меня никогда не было клопов. Это... божия коровка.
- Что, я не отличу клопа от божьей коровки?!
- Покажи... Это божия коровка. Видишь чёрные пятнышки?
- Да... Божия коровка. Божия коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки... Божия коровка!.. Улетела! Ура!
- Ну вот видишь, улетела... Клопы не летают.
- Улетела...
- Возьми себе на память и этот веер.
- Зачем вы мне всё это дарите?
- Возьми. Возьми на память.
- Что-то я не пойму вас – то «ты», то «вы». Вы думаете, что я дурочка?..
- Эти слова отражают только нюансы отношений и ничего больше. Не обращай внимания.
- А мама бабушке говорила «вы».
- А к Богу можно только на «ты».
- А к учителям в школе только на «вы».
- А начальники между собой на «ты», а с кем на «вы», тот умирает от страха...
- А если после «вы» - «ты»?
- Или тебя приняли как своего, или унижают.
Эврика смеётся.
- А мне как понимать?
- Скажи мне «ты».
- Не-а.
- Скажи мне – «ты смешон».
- Не-а. Мне ничего не надо… Просто ужин при свечах…
- О, как гламурно!
- А вы не смейтесь… Я ведь знаю вас. Нет, не тебя, вас всех, всех мужчин... Вы одноклеточные. В восемь лет вы подглядываете... В шестнадцать начинаете просить... В двадцать – преследовать... После сорока – покупать... Разве не так? - Она уходит за ширму. - Разве не так?..
На ширму летят панамка и платье.
- Разве не так?! Что же вы не предупредили меня?.. Я надела бы своё лучшее бельишко!
Она выходит из-за ширмы – жалкая, с вызовом – в линялых панталончиках и лифчике. Чулки на круглых резинках.
Стук в дверь.
Она проснулась.
Эльс тоже проснулся.
Он не мог забыть эту ночь.
А она не смогла выйти из сна своего.
… Эльс дремал. Лежал с закрытыми глазами… Улыбался. Весь он улыбался и светился счастьем. И молодел… Эльс тоже видел этот сон… Ну, если и не буквально этот, то один из вариантов. Ему было радостно. Но и неловко. Даже стыдновато.
И где-то в глубине души… Далеко и глубоко... Рождалось чувство сомнения… неуверенности…
… Нарушение заповедей никогда не проходит бесследно. Небо ревнивее самой ревнивой женщины. Оно не прощает запредельной, запретной любви, если она сама по себе, если не связана с рождением детей… Не прощает счастья близости двух одиноких людей. здесь и сейчас. Почему?! Это несправедливо!
Греховна нелюбовь! – пытался он защитить нагрянувшее на них чувство. - Греховна нелюбовь!
Лукавый не дремлет. Лукавый кричит нам – любовь и страсть одно и то же! За грех платить надо! Извольте, штраф!
И присваивает себе право наказывать нас от имени Бога.
И чем ярче любовь, тем тяжелее расплата.
И все вокруг кричат: Грех! Грех! Грех! Позор!
Эльс не хотел сдаваться. Защищался, как мог.
Если любовь - грех, то должны существовать общие для всего живого законы искушения, падения, искупления и возмездия.
Эльс искал подобные ситуации среди знакомых людей и животных.
Может быть и грех, - соглашался он. – Но все люди и животные грешны… Так мы созданы…
Господу нашему недоступна сладость греха. Он никогда не поймёт, что чарует и ведет нас в нарушении заповедей Его. Как и мы, никогда не поймем, почему кошки, любя нас и признавая нашу верховную власть, стараются нагадить в нашу обувь, помочиться у порога или на рюкзак. Почему они так счастливы после нарушения запрета и ликуют, и носятся по квартире, выражая свой восторг, и недоумевают, почему мы, их рабы, их боги, наказываем их?.. И выбрасываем вещи, отмеченные ими. Можно ответить просто – запреты рождают протест… Можно сложно. Вспомнить Рим, традиции... Церковь замахнулась на любовь и теперь пожинает ядовитые плоды своего запрета – извращение и насилие...
Ей хотелось продлить этот сон, обратить время вспять…
Она не знала, что он бессмертен.
Ей казалось, что она живет своими мечтами, а на самом деле сны жили ею.
Она не знала, что предназначена…
Но это был выбор судьбы.
- Эврика, где твои родители?
- У меня нет родителей.
- Но где они?
- Маму убили бандиты на моих глазах. Я кинулась на них, но меня выключили ударом по голове. Вот пощупай. Там шрам… Чувствуешь?
- А отец?
Она махнула рукой, не надо мол. Но переборола себя, не заплакала.
- Отец покончил собой… Меня потрясло… Там было много народу, и никто не вступился…
Они молчали.
Из-под дивана вылезла крыса, та, которой он дал имя Маргарет. Запрыгнула на диван. Прижалась к коленке Эврики.
- Не бойся, она добрая.
Эврика погладила золотистую шерстку.
- Что с тобой, Эльс? .. Ты побледнел… Тебе жалко маю маму?
Это было зимой. Нет, это было в августе. Прощание с летом. Хотя лето здесь кончается в октябре, когда поспевают цитрусы. А в декабре – осень. Осень плавно перетекает в весну. В феврале – подснежники, фиалки. А в мае – снова жара. И фрукты…
4
Радости и счастья вам, влюблённые! Берегите друг друга и вашу любовь!
Эльс переводил с языка хизбов на немецкий трактат одного из своих клиентов о влиянии лютеранства на музыку народов Маленькой Счастливой Республики. Работа не шла. О н не мог сосредоточиться. Вспоминал Эврику. Её жесты. Её интонации.
Он включил ящик. Переходил с канала на канал. Одни называли стагнацию, охватившую страну, стабилизацией. Другие стабилизацию обзывали стагнацией.
Эльс выключил ящик.
Раскрыл нарды и стал бездумно бросать игральные кости.
Загадывал разные варианты отношений с Эврикой.
Когда-то нарды были инструментом гадания, что-то вроде первых попыток составления астрологических таблиц. Доска была небом. Шашки двигались по кругу, подобно звездам. Там виделись четыре времени года, двенадцать месяцев, число лунных и безлунных дней, двадцать четыре часа в сутках. Сумма очков на противоположных гранях костей всегда была равна числу планет, известных в то время, то есть семи. Но люди по своей скверной привычке свели мистическое действо к игре.
Астрологи были по-прежнему востребованы. Самый распространенный вопрос, который задавали звездам мужчины был – «какую из двух телок выбрать?». А у женщин – «кому из четырех претендентов отдаться?» а уж потом – деньги, дети и всё остальное.
Его размышление прервал звонок, которого он ждал.
Звонила Эврика.
- Простите, я нехорошо… некрасиво разговаривала с вами.
Он сразу узнал её голос.
- Когда?
- Мы играли в нарды…
- Не помню.
- Упала доска.
- Не помню, - солгал он. Он всё помнил. Даже судорогу на её лице, когда соприкоснулись их руки.
- Вы дразнили меня… Говорили, что я стану старухой.
- Ты никогда- никогда не станешь старухой!
- А я сказала вам, что вы - старик.
- Не помню… Но я, и, правда, старик.
Неловкое молчание длилось так долго, что он подумал о неполадках в сети.
- Можно, я буду звонить вам? – Наконец, сказала она. - … Когда мне будет очень плохо… Можно?
- Звони. И когда хорошо, тоже звони.
- А можно sms?
- Как хочешь… Ты ведь знаешь, как я отношусь к тебе…
- Знаю.
- Как же?
- Нормально.
Послышались короткие гудки.
В этом «нормально» было нечто большее, заключено больше смысла, чем в самом слове.
Маргарет умывалась и смотрела на него вопросительно, не очень понимая, что происходит с её спасителем.
- Что с тобой? О чем ты думаешь?
- Не знаю, как тебе это объяснить… Меня отвлекают и тревожат совсем, казалось бы, пустые мысли…
Маргарет внимательно слушала его.
- Почему в моих отношениях с разными людьми… Нет! Прости, не так… Почему в моих отношениях к разным людям нет справедливого равноправия? Что заставляет меня сразу принимать одних, а других не замечать и даже относиться к ним с подозрением и враждебно?.. Как ты думаешь? Да, те вороны, которые чуть было не убили тебя – враги. Но наверняка ты встречала ворон, которые относились к тебе сочувственно… И среди крыс у тебя немало более жестоких врагов, чем те вороны…
Он ждал письма от Эврики.
И оно пришло.
-…Я так устала от этой каждодневной напряжённости, от ожидания гражданской войны… От мыслей, что талибы приближаются к нашим границам… Будто мне уже сто или двести лет, и я всё это уже переживала – беспредел, насилие, крушение устоев... рабство… И нет сил ... Мне не хочется петь, не хочется танцевать, как прежде…: Хочу в траву… Поднять голову к небесам и слушать… Хочу быть маленькой девочкой с голубыми наивными глазами… в ожидании чуда - любви и … мира… И мама жива… И папа… У меня нет больше сил излучать фальшивый позитив. Притворяться глупой, наивной, чистой и честной. Я уже другая, чем была раньше. У меня больше нет сил делать вид, что всё хорошо и стабильно, что всё идёт, как надо… Научите меня молиться! Может быть, это поможет мне вернуть уверенность в завтрашнем дне...
-… Чему я могу научить тебя? – отвечал Эльс. - Я - мирянин и грешник… Я сам поступаю по наитию. По чувству. По любви… Я с недоверием отношусь к догме. Поищи в Интернете… Или спроси у священника?
-…Простите меня. Я пытаюсь понять… - Отвечала она. - Почувствовать… Я говорила со священником… Но всё было как-то формально… Хочу разобраться. Мне предлагают путь веры в Бога, но меня пугают церковные условности. И ещё. Я редко понимаю, правильно поступаю или нет... Ну, например, вопрос поста - да, в среду и пятницу не ем мяса, масла, молока, сладкого, даже белого хлеба... Но разве это путь? Или только малая часть пути? Тогда что такое путь? И как этот путь преодолеть? И еще вопрос моих грехов и дурных дел… Я… я что-то совершила, но пока не знаю – что. Не знаю, о чем просить прощения??? Я разрываюсь… Я пытаюсь молиться... Не молчите! Не отталкивайте меня! Даже, если вы грешник. Я где-то читала, именно грешникам доступна молитва и сочувствие… и милосердие… Ответьте. Помогите мне. Можно ли воспитать дух? И если можно, то как?..
- …Дух воспитать нельзя, - отвечал Эльс. - Он приходит сам. Или не приходит. А душу нужно воспитывать, очищать, познавать. Готовить к посещению Духа Святаго. Одно из самых трудных подвигов - избавиться от привычки оправдывать себя. Самооправдание — это первый шаг к предательству... Я всё это знаю, но редко удается… Я люблю русского святого Серафима Саровского. У него я узнал, как отличить прелести лукавые от правильного пути. Это не сложно. Просто. Нужно всегда-всегда помнить, что любование собой, унижение ближнего, парение заоблачное мыслей превращают любой хороший поступок, любое дело в тщету и насмешку над верой. И ещё, сейчас не вспомню. Но... Я тоже не часто хожу в церковь... У меня нет духовника... Я разрешаю себе думать и писать о вещах, думать о которых церковь считает грехом... Я не верю красноречивым проповедникам… Кумирам духовного полусвета… Но я люблю Бога. И прошу Его помочь мне стать таким, каким Он хочет, чтобы я был. Это не всегда получается. Но иногда я чувствую Его присутствие. Те проблемы, о которых ты пишешь, решаемы (возможно!) путем молитвы. Но должна быть внутренняя необходимость молитвы. И радость от молитвы. Если дано, почувствуешь. Прости, мне неловко поучать тебя... Ты сама всё знаешь и помогаешь мне становиться лучше…Мне неловко. При всей своей молодости ты глубже меня и острее чувствуешь боль душевную. Может потому, что не можешь оформить словами свои мысли, а у меня сотни цитат, которые защищают меня от этой боли, как доспехи. Как Пенталгин… Прости…
-…Вчера был съезд хорьков, - писала она. - Хозяева иногда привозят их в наш парк для общения. Носят за пазухой – живая мордочка вместо галстука. Или водят на поводках, как маленьких собачек. Хорьки очень приветливы, знают своё имя, любознательны, охотно общаются с незнакомыми людьми. Увы, все они кастрированы. Их подвергают этой позорной операции, чтобы лучше пахли и не кусались. Иногда мне кажется, что нас хотят сделать такими хорьками. Я не верю, что это проект Бога.
-… Вот! Нашел для тебя в Интернете… Молитва требует серьезной подготовки, иначе она будет неприемлемой, а молящийся будет осуждён… От молящегося прежде всего требуется незлопамятность и снисходительность, как по отношению к ближнему, так и к врагу. Святой Нил Синайский пишет: "Кто копит в душе уныние, злопамятство и думает, что молится, похож на того, кто отмеряет воду и наливает в дырявый кувшин"… Если у человека есть возможность прийти в церковь, пусть и молится там, независимо от того, в это время совершается какое-либо богослужение или нет. Желательно также, чтобы при возможности каждый человек имел у себя дома молитвенный уголок, который можно украсить освященным крестом или иконами и другими освященными предметами… Всё, что содействует усилению внутренней внимательности и душевной теплоты человека - желанно и достойно поощрения, например зажигание свечи или лампады, курение ладана… Во всяком случае, надо помнить, что молиться нужно везде. Если молитва горячая, она продолжается в сердце в течение всего дня…
-…Сходила утром в церковь, как Вы и сказали... Всю службу не отстояла, только самое начало полчасика... Так много людей… Я стесняюсь, что что-то делаю неправильно... И ещё… Я никогда не исповедовалась, не знаю, как это делать, стесняюсь, а когда прихожу на службу, все смотрю на исповедующихся и думаю, что надо хоть раз это сделать и боюсь...
-…Не торопись. Привыкай. Присматривайся. Исповедайся Богу в тишине. Всё придет в свое время…
-.-
Эльс пришел к Аваку с тайной надеждой увидеть Эврику. Любовь похожа на наркотик. Он всё более становился зависимым. Ему необходимо было видеть её. Хотя бы краешком глаза. Даже вовсе не смотреть на неё, но чувствовать её присутствие. Слышать её голос.
- У вас так уютно и спокойно, госпожа Аврора. Можно я немного посижу здесь и почитаю.
- Конечно можно. Мы всегда рады вам.
Брошюра называлась «Крах русской империи и интеллигенция». Эльс перечитывал её второй раз. Он знал автора – известного теолога отца Кондрата. Помнил его по пединституту, где вел семинар по истории Древнего Рима. Запомнился ему этот рыжий мальчик, второкурсник, своей эрудицией и правильной русской речью. Это было шестьдесят лет назад.
Будущие педагоги тщательно проверялись. Кто родители… Национальность… Отношение к религии… Став учителями, они могли пагубно влиять на школьников. В поле зрения первого отдела попал Кондрат Савельев. Он посещал церковь не только в праздники, но приходил и на каждую воскресную службу. Осенял себя крестным знамением. Исповедовался. Он не внушал доверия. От него хотели избавиться. Но была оттепель. Нужен был серьезный предлог.
На экзамене по марксизму-ленинизму преподаватель попросил Кондрата изложить основные принципы коммунистической философии. Тот ответил, ссылаясь на труды классиков. Цитировал. Называл источники. Блестяще отвечал. Профессор остановил его и спросил:
- А вы-то сами как думаете?
- Я думаю, что это примитивное понимание… Мир гораздо сложнее…
Через месяц его исключили из института за драку с милиционером.
К счастью, его не посадили, как за двадцать лет до него Льва Гумилева. Тоже за драку с блюстителем порядка. Другое было время.
Кондрат ушел в монастырь. Молился. Писал богословские книги…
Теперь он обвинял интеллигенцию в гибели империи. В разложении нравственности. Во всех бедах.
Эльс был не согласен. В его понимании виновата была не только интеллигенция, но всё общество. И церковь не меньше других. Служители церкви должны быть духовными отцами. Но они тех пор, как царь Петр обязал священников передавать полиции исповеди прихожан, стали фактически сотрудниками сыска. А перед революцией обслуживали в основном правящий класс. И только святые наши, не запятнанные мздоимством и распутством, поддерживали в народе верность православию и любовь к Родине… И ещё. Как он мог приписывать грехи касты интеллектуалов - интеллигенции! Интеллектуал презирает интеллигента! А интеллигент стыдится родством с интеллектуалом.
Интеллектуал чаще всего прагматик. Ему не нужна идея. У него набор идеологических брендов, которых он меняет, как Дон Жуан женщин. Но тот хоть по страсти, а эти по выгоде.
А интеллигент верен идее, в которую верит, для которой живет. Она его возлюбленная, и он готов умереть за неё. Как умирали первые христиане…
Эльсу казалось, что церковь потеряла авторитет у простых людей из-за человеческих слабостей служителей. Доверия не будет, пока не изменится быт священнослужителей. Пока не станут другими. Пока не поймут, что их задача помочь человеку верить безотчетно только Богу. С отвагой защищать Его заповеди. Сопротивляться грубой силе. Бесстрашно любить Господа. И оставить в сердце один только страх – страх потерять любовь Его. Тогда и талибы не страшны. Они ведь тоже тоскуют по справедливости - по равенству и братству…
- Конечно можно. Мы всегда рады вам, - услышал он голос Авроры…
Она уважала и даже любила Эльса. Но заметила странные перемены в нем. Он, прежде такой рассудительный и уравновешенный, внушал ей теперь чувство тревоги. Они продолжали общаться по привычной схеме, но что-то изменилось. Она чувствовала опасность, но не могла ещё дать себе отчет, в чем эта опасность, тем более, что поводов не было.
Пришла Эврика. Она пришла из дождя. И шляпка была мокрая. И зонтик ронял на пол капли…
Побед и благополучия!
Побед и благополучия!
Эльс кивнул Эврике, чуть привстал и снова углубился в книгу.
Авак буркнул «салам» в ответ на ее приветствие. Смотрел на её ноги... У многих женщин ноги выразительнее глаз.
Девочка чем-то взволнована, - определил он.
- Давай почищу туфельки!
- А зачем?! Такая грязища.
- Они у тебя совсем мокрые. Сними, доченька, я просушу, - озаботилась Аврора..
- Бесполезно!
Эврика раскрыла мокрый зонтик, устроила его для просушки в углу комнаты рядом с прозрачным плащом Эльса. Разулась у порога.
Аврора, вздыхая, щупает эти её не новые красные туфельки, подвешивает, чтобы просохли. Одну – на черенок метлы, другую – на гвоздь в стене.
Эврика подходит к Роберту.
- Спит?
- Спит.
- Можно я ещё ближе подойду к нему?
- Конечно, милая.
Она наклоняется к уху Авроры и спрашивает тихо, чтобы не услышали Авак и Эльс.
- Тётя Аврора, а можно вас спросить?
- Да, милая.
- А правда, что у вас жена должна мыть ноги мужу?
- Правда, милая.
- Каждый день?
- Да, а что?
- И вам не противно?
- Но ведь я люблю его.
- И я должна буду мыть ноги… ему?
- Конечно. Если выйдешь замуж за нашего Роберта.
— Вот ещё! Пусть сам моет!
- Женщины! О чём вы шепчетесь? — Спрашивает Авак
- Я объясняю девочке, как испечь твой любимый пирог с картошкой.
- Всё равно у неё не получится такой, как у тебя.
- Пирог с картошкой! Кто его сейчас ест!.. – смеётся Эврика. - А я вам что-то принесла!
- Мороженое! - уверенно говорит Аврора.
- Как вы догадались?
Аврора смеется.
- Я ведьма. Авак нашел меня в Овраге Февральской революции.
- Я тоже иногда думаю, что я - ведьма.
Эврика достаёт из пластмассовой сумочки брикет мороженого, угощает Аврору. Подходит к Аваку.
- А это вам, дядя Авак.
К Эльсу.
- А вам... - раздумывает, - а вам вот это.
Отдаёт свою порцию.
- Ты это всерьёз?
- Конечно.
Эврика подходит к Авроре.
- Как интересно! Вы, правда, ведьма?
- Да, и ещё какая! Откуда мне знать было, что ты принесла нам мороженое?!
- А мне иногда страшно делается. Я смотрю на человека. Сейчас у него слетит шляпа. И! Шляпа слетает! Или вот сейчас, (Эврика показывает на Эльса) сейчас он вернёт мне мороженое.
- Эврика, подойди ко мне, - говорит Эльс.
- Да, уважаемый.
- Ты очень добрая девочка. Спасибо тебе, но я не ем мороженого.
- Ну что же! Придётся мне съесть…Но... А если у меня заболит горло? Вам не будет жалко?
- Мне будет очень жаль тебя.
Под его взглядом Эврика идёт к Авроре. Оглядывается. Как будто дразнит Эльса. Достаёт из сумочки пачку писем.
- Тётя Аврора! Почитайте.
- А сама?
- Должна же я научиться вашему языку! Когда Роберт проснётся, я заговорю с ним, по-вашему. Вот он удивится!.. Только ноги ему мыть всё равно не буду!
Аврора улыбаясь, разглядывает письмо, нюхает его.
- Когда писал, курил... Вай ме, сынок... Ну, давай учиться.
- Давайте.
- Мир и благоденствие тебе, дорогая Эврика! – начинает читать Аврора письмо на языке народа хизб.
Эврика с трудом овладевая чуждой фонетикой повторяет за ней, глядя на спящего Роберта.
- Мир и благоденствие тебе, дорогой Роберт.
Аврора продолжает:
- Почему ты мне не пишешь?! Почему ты не писала ему тогда?
- Не помню почему... Наверно, не о чем было.
- Всё равно надо было писать.
- Да вы читайте!
Аврора читает.
- Я стоял на посту. Было так жарко. Даже дышать было жарко...
- Тогда и у нас было жарко, - вспоминает Эврика. - Я помню, когда пришло это письмо…
- Тогда во всём мире было жарко, -замечает Авак.
- А сейчас во всём мире жарко, а у нас идёт дождь… - говорит Эврика.
- Но дождь всё равно идёт.
- Во всём мире...
- Нет, во всем мире жарко… Нам всегда кажется, что мы – это весь мир.
- Ну, ты будешь учиться дальше?
- Читайте, читайте!
Аврора читает.
- И тут я подумал...
- Вы пропустили! Про птиц! «Даже птицы падают от жары».
- Ты уже хорошо умеешь по-нашему! Ты очень умная девочка.
- Читайте!
- …Даже птицы падали от жары. И тут я подумал, почему я должен стоять на одном месте и в сапогах, и не могу передвинуться в тень?..
Эврика повторяет старательно.
- Тень... Тень… Почему…
- Я отошёл в тень. Снял сапоги. И сел под дерево... И стал сочинять стихи…
Эврика повторяет, как ученица.
- Дерево...
- Позор, - закричал Авак. - Он покинул свой пост!
Аврора пыталась успокоить его.
- Когда это было! Зачем сердиться сейчас на то, что было давно? Просто тогда ему было жарко...
- Читайте, просит Эврика.
- И вот я сижу на гау.... гау... Несчастный мой малчик! Никак не могу выговорить, где он сидел тогда...
- На гауптвахте! – говорит строго Авак.
- Вай ме! Горе какое! Господи, спаси моего мальчика!
- Да вы читайте! – просит Эврика.
На глазах у неё слёзы.
- Теперь у меня много свободного времени. И я стал сочинять стихи, и сочинил их несколько десятков! Их уже у меня около трех сотен!
Эврика торжествует. Она гордится Робертом. Она почти освободилась от Эльса. Но чувствует его. Она в резонансе с ним. Но на глазах слезы.
- Ну вот! А вы плачете!
- Когда он проснётся, и когда его стихи напечатают, он станет знаменитым, и у нас будет много-много денег! Ведь, правда? Триста стихотворений! Это вот такая толстая книга?
Эльс любуется её горячностью. Он не ревнует. Он знает, что она уже принадлежит ему. Запуталась в его паутине. Может быть, не осознает. Может быть, думает, что можно назад.
- Триста стихотворений! Скорее всего, триста юношеских глупостей. Триста солдатских мечтаний. Триста банальностей. За это не платят, милая девочка. Только за подтекстовки…
- Ну и хорошо, - прерывает их спор Аврора. - . Я не хочу, чтобы мой сын стал поэтом.
- Вы не любите поэзию? – спрашивает Эльс.
- Поэты долго не живут, - отвечает Аврора.
- Но я жив!
- Над поэтами все смеются.
- А над кем сейчас не смеются? Над кем не издеваются!
- Над бухгалтерами.
- А знаете, как над вами смеются? – дразнит Эльса Эврика. - Только не сердитесь, ладно. Пишу сто лет, а славы нет.
Он не сердится и не обижается. Он верит не смыслу слов, а интонациям.
- Я не ищу славы. Сейчас мне она ни к чему, слишком хлопотно. Пусть приходит, когда меня не будет.
- Тогда, дай Бог, чтобы она не приходила, как можно дольше!
И в этом страстном пожелании прорвались неожиданно забота о нем и боязнь потерять его.
- Не расстраивайтесь, уважаемый, может быть, вы, и правда, не поэт? - утешила Эльса Аврора.
Он не ответил, потому что не слышал. Смотрел на Эврику, любовался ею. Жил. Дышал. Радовался. Хотя осознавал, что в ней, как и в каждом гражданине этой страны, копятся разрушительные силы, взрывчатка из смеси каждодневных обид и унижений.
- Деточка, принеси, пожалуйста, мой зонтик! Ты ведь знаешь Дом Осипова…
- Дом привидений? Конечно, знаю…
— Вот ключи. Там в левом углу моей комнаты иконы... А под ними большой чёрный зонт…
- А что мне за это будет? – сказала она, хотя не думала корыстно. Просто, как вызов, бросила.
- Выбери любую книгу… любую вещь, которая понравится тебе…
Эврика ушла. Убежала под дождь. Даже зонтик свой забыла.
- Как растут дети... – сказал Эльс. - Ещё вчера я угощал её варёными каштанами.
Эльс не был сентиментален, но так было принято здесь вздыхать, вспоминая прошлое. Оно казалось таким теплым и похожим на щедрую осень. А теперь как бы была зима…
— Это мне вы дарили варёные каштаны, когда я была маленькая. Эврике вы дарили жареную кукурузу, - поправила его Аврора…
- Жареную кукурузу я дарил твоей матери, когда она была девочкой. Такие большие розовые сладкие шары... Вроде они назывались тогда – буды-буды. А теперь - попкорн. Как бежит время!
- Что же вы дарили Эврике?
- Выходит ей я ещё ничего не дарил... Надо будет придумать для неё подарок.
- Я же говорю, вы очень добрый человек, - заметила Аврора. - И никакой не поэт... Вай ме! Бедный мой мальчик!
- Как бежит время! – прошептал Эльс.
- Вас оно обходит стороной, уважаемый…
- . -
…Эврику поразили запахи этого странного жилища. Пахло книгами, кофе, ладаном. И ещё присутствием грызуна, белой крысы Маргарет…
Эврика всё это видела в своих снах. И эти книги. И картины. И старинную изразцовую печь. И кресло. И плед. И часы на стене. Они были в деревянном футляре. Она открыла стеклянную дверцу и потрогала медные цилиндры. Они были очень тяжёлые. И ей захотелось узнать, что там внутри. Она отвинтила крышку. Но в этот момент часы откликнулись колокольным звоном, и она выпустила из рук медный цилиндр. Рассыпалась дробь, которая была в нем…
Она стала быстро собирать эти маленькие свинцовые шарики, ползала по полу.
Собрала всё. Вздохнула. И заметила белую крысу Маргарет, которую видела в своих снах.
- Я прошу тебя, - сказала она крысе. – Не говори ему… Только не говори ему… Я умру от стыда…
Она бежала по улице под большим черным зонтом, который помнила с детства. Ветер вырывал зонт из её рук. И ей казалось, еще немного и она взлетит к низким черным тучам, укрывшим город.
В дверях жилища Авака она никак не могла протащить этот большой чёрный зонт. Пока не догадалась сложить его.
- Там такой ветер! И ливень! Не выходите на улицу. Простудитесь.
- Я всегда гуляю в одно и то же время, что бы не происходило в мире, - сказал с улыбкой Эльс..
Эврика сложила, наконец, зонт. Почтительно передала его Эльсу.
- Ну и какую же ты выбрала книжку? – спросил он.
- Никакую... У меня глаза разбежались. У вас так красиво! - восхищалась она. - Какие книги! Золотые! А какая розовая лампа на маленьком столике!.. И мне кажется, что я всё это уже видела… Я так и представляла… И этот халат на гвоздике у двери…
- Будь осторожна, девочка, - шептала Аврора. - Вы собирались на прогулку, уважаемый, дождь уже кончился...
А он вдруг передумал.
- У вас так хорошо, дорогая Аврора. Мне не хочется уходить…
- Вам не скучно с нами?
- Мне хорошо!
Эльс беззвучно шевелит губами.
- Что вы сказали, уважаемый? – спрашивает Аврора.
- Стихи вспомнил… Ты, светлячок в тёмной и тёплой ночи... Пусть не торопится утро, у ночи тайны свои...
- Какие у вас глаза! – сказала Аврора. - Они, они... Как у мальчика, который смотрит на пирожное... Как у кота, который любуется птичкой!.. – прошептала она. - Вай ме, мальчик мой!
— Вот ваши ключи.
Эврика протянула Эльсу ключи.
- Оставь их себе на память.
- Нет! Что Вы!
Эльс церемонно поклонился, вышел на улицу и там раскрыл свой черный зонт.
- Уй, бесстыдник!
Аврора послала вслед ему пожелание всяческих неприятностей – такой жест, будто бросаешь горсть песка.
Но Авак не одобрил, даже рассердился.
- Женщина! Закрой рот фартуком!
Эврика стояла на пороге. Смотрела на дождь. На безлюдную улицу. На чёрный зонт-парус, под которым едва угадывалась хрупкая фигурка Эльса.
Я, кажется, влюбился, - подумал он с улыбкой.
Он повторял эту фразу на улице и входя в дом, поднимаясь по деревянной лестнице. Он встретил хозяина дома, Михаила Осипова, и тот предложил Эльсу зайти к нему и выпить горячего вина с медом…
Михаил Георгиевич был светским человеком. Он был красив, легок в общении. Знал местные и европейские языки. Был украшением светских тусовок. У него был свой бизнес. Он ездил в Тибет и привозил оттуда лекарства и тибетскую парфюмерию. Товар расходился быстро. У него была сеть агентов.
- Мы давно не общались, Эльс. Я скучаю по нашим беседам... По нашим неторопливым беседам… Как ты, старина? – говорил он, наливая вино в старинные фужеры.
- Всё хорошо, Михаил. Всё просто замечательно. Так хорошо, что я начинаю думать о приближающихся несчастьях.
- Твои глаза говорят о другом.
- О чем же?
- Ты влюбился.
Эльс проигнорировал, будто не слышал.
- Хожу и шепчу стихи…
- Ты влюбился.
- Протягиваю руку и достаю из солнечного горячего пространства птицу – образ, птицу – мысль, птицу- чувство. Отпускаю. А они приводят ко мне других птиц... Да, я знаю, я очень средний поэт… Брюсов называл мои стихи подогретой водкой… А вот Анне Андреевне нравились.
- Ты ведь был влюблён в неё?
- В неё невозможно было не влюбиться… Я был свидетелем её романа с Модильяни… Но они были звезды, а я, хоть и вечный, я - обычный человек. У меня точка сборки не выше Анахаты… Я удосужился от неё только двух поцелуев. Первый, когда напечатал её первые стихи. А второй на свадьбе её с Гумилевым. Ты ведь знаешь, я был шафером… Я тебе рассказывал…
- Ты влюбился… Кто она? Неужели та простушка из магазина товаров для животных?!
Эльс хотел возразить, хотел сказать, что она вовсе не простушка. Что она по характеру герцогиня. Что она…
Но вовремя остановил себя. Михаил бы известный сердцеед. Ястреб… Стервятник… Соблазнитель…
- Я у неё покупаю иногда корм для моего террариума… мышей и цыплят… - сказал Осипов. - Такая хмурая сероглазая киска…
Эльс допил вино и ушел, не поблагодарив. На мгновение задержался у террариума. Там дремали до тошноты красивые гады. Смотрели на Эльса в ожидании кормежки.
- Подождите, Эльс! У меня для тебя презент…
Михаил догнал его на лестнице. Протянул коробочку. В ней был пузырек.
— Это будет полезно тебе в твоем теперешнем состоянии… Пять капель перед едой! И ещё. Ты совсем одичал. Общаешься непонятно с кем. Перестал заходить к (он назвал имя влиятельного и богатого человека, мецената). Я приглашаю тебя завтра в консерву…
- А что там?
- Пианистка из России. Ну, эта… известная… вундеркинд…
- Да знаю я. Анфиса…
- Пойдешь?
- Подумаю.
- Я оставлю тебе билет на контроле, - он улыбнулся. – Судя по выражению твоего лица тебе нужно два билета...
- Спасибо.
Это было событие. Он давно не ходил на концерты.
- Прошло время объятий и поцелуев. – Он вспомнил, как встречались прежде любители хорошей музыки в малом зале Консерватории. - Пора отстраняться от суеты, сближающей нас…
Он достал свою любимую голландскую рубашку. Погладил её. Придирчиво осмотрел костюм. Нашел свой любимый галстук, из-за которого его едва не расстреляли революционные матросы.
Когда-то он не пропускал ни одного концерта. Лет двадцать назад, в середине девяностых, Эльс прилетел в Ленинград, чтобы услышать Рихтера в Эрмитажном театре.
У музея не было денег, и великий музыкант согласился дать концерт бесплатно. Но с условием, что ему разрешат в антракте одному побродить ночью по залам дворца.
Послушать его пришли те, кто ещё помнил классическую музыку.
Слушали. Вдыхали. Вздыхали.
Рихтер не был на пике своих возможностей. Он ещё приходил в себя после последнего инсульта.
Но он был Рихтер. И болезни не мешали ему БЫТЬ.
Он играл сонаты Бетховена.
Кончилось первое отделение.
Эльс возвращался в реальность.
Он увидел тех, кто сидел рядом с ним. Взрослых и детей. Они не были румяными и мускулистыми. Они были близки к аутизму. Не к болезни, но по состоянию, когда прислушиваешься к тому, ЧТО НЕ СЛЫШНО. Видишь то, что НЕ ВИДНО. Думаешь о том, о чем ОПАСНО ДУМАТЬ.
Антракт кончился.
Рихтера не было.
Рихтер заблудился в залах большого безлюдного дворца.
Охранники заснули перед мониторами.
За окном белела заснеженная Нева, и шпиль Петропавловского собора то растворялся во мраке, то возникал…
А здесь - он и полотна бессмертных. Они – достигшие совершенства – не отпускали его совершенного.
Рихтер почувствовал одышку. Сел в уголке на стул, где обычно сидит смотрительница. Искал в кармане баллончик нитроминта. Не мог найти.
Неужели конец?! Среди картин. В тишине. В безлюдье. Забавно… Не каждому дано… В ночном дворце… В Испанском зале… Среди любимых картин…
Было тихо.
Было ощущение приближающегося несчастья.
Но его ждали.
И он пришел.
Легкой походкой небожителя. Как будто только что не обменялся взглядом со смертью.
Сел за рояль.
Запрокинул голову.
Прислушивался...
Ждал…
- . -
Эльс торопился. Почти бегом пересек центр города. До начала оставалось полчаса.
Прохаживался перед входом в Консерваторию.
Ждал Эврику.
Улица, по которой она должна была прийти, спускалась круто к проспекту Свободы.
Нарядные сверкающие машины мешали ему, заслоняли обзор.
Наконец, он увидел её. Обрадовался. Поспешил навстречу.
Они с трудом преодолели желание обняться.
- Простите, - сказала она. – Не рассчитала время…
Оставалась ещё минут двадцать.
Он протянул ей белую розу.
Она взяла. Пожала плечами.
Они устроились за столиком в кафе. Она ела мороженое. Он рассматривал публику. Роза лежала на мраморе столика недалеко от кофейной лужицы.
Ему хотелось взять её, убрать с этого грязного стола. Но куда бы он положил её?
Пришел молодой официант, убрал вазочку с остатками мороженого и вытер стол тряпкой. Взглянул сначала на Эврику, потом на Эльса.
- Такой странный папик.
Эльс почти два года не был здесь.
Это был другой народ. Вроде прежний, знакомый, но другой – сытый, нарядный, самоуверенный.
Пришел Михаил – веселый, шумный. При его появлении все женщины вдруг похорошели и помолодели.
Он поцеловал Эврике руку и вел себя так, будто они давно были знакомы семьями. Как будто она была из их круга.
Эврика была приветлива и молчалива.
- Где ты так обгорел? – Спросил Эльс.
- Летал на вертолете в горы. Накатался. Надышался. Потом был на озере в гостях у милой женщины. Она только что развелась со своим мужем. – Он назвал имя олигарха. - Господи! Какие собаки! – И в ответ на недоуменный взгляд и улыбку Эврики. - Нет! У неё редкая коллекция самых больших представителей собачей породы. Пошли, уже открыли зал.
- Погоди, ведь снега нет нынче, - спросил Эльс. -. На чем ты катался?
- На лыжах. Снег доставляют из России. По воздуху. Без проблем. На транспортных самолетах. Так что трасса всегда в порядке… Мы катались в плавках… Райское наслаждение…
Михаил был трогательно заботлив. Он купил билеты именно на те, любимые Эльсом места, где лучше слушать фортепиано. А сам, чтобы не утомлять, расположился поблизости, но в другом ряду.
Эльс видел спину когда-то близкой ему, а теперь чужой женщины. Она была матерью вундеркинда. Они не встречались лет десять. Сегодня сделали вид, что не узнали друг друга.
Она решила добиться для дочери счастливой судьбы. Добиться для неё славы, которой сама была лишена. Она воспитывала и учила её сама, не доверяя педагогам, благо имела музыкальное образование. Смысл был в том, что с самого раннего детства девочка играла сложнейшие в техническом плане шедевры. Это была её песочница. Она знала. Она помнила. Она могла. И теперь мать подводила её к своему пониманию высоких смыслов, каждый раз удивляя слушателя новой трактовкой. Мать вживляла в детскую маленькую головку, в её чистое сердце свои мечты и прозрения, выстраданные в непростой московской жизни. Убивала в дочери зачатки её самобытности.
Девочка играла действительно прекрасно.
Мать убедила её, что теперь, как никогда раньше, наступило время переизбытка талантов, может быть, переизбытка средних талантов, людей, стремящихся достичь признания любой ценой. Конкуренция беспощадная. И потому – всё на достижение успеха! На закрепление успеха! Занять нишу! Защищать её яростно и от врагов, и от друзей, потому что количество ниш в искусстве у нас строго определено уже много десятилетий назад. С двадцатых годов. Такая своеобразная духовная номенклатура. И нужно понимать - или ты в нише, в элите, в номенклатуре, в касте неприкасаемых, на которых прочим приказано молиться. Или - на улице, в толпе. Да если ещё на что-то претендуешь, то тебя против твоей воли могут объявить врагом (для врагов тоже свои ниши и своя номенклатура), даже если ты друг, затравят, сделают врагом. Они держат под прицелом всех, кто поднимается снизу без связей и поддержки. Без контроля. Мало ли что им вздумается…
- Другого пути нет, - считала его давнишняя приятельница. - Не завоюешь нишу для своего ребенка, он будет прозябать, восхищая своей игрой только родственников и соседей!
Девочка играла прекрасно. Умно. Она парила над залом. Была невесома. Сотни восторженных сердец бились в ритме её сердца.
Эльс чуть повернул голову влево, чтобы увидеть Эврику.
Она сидела, подавшись вперед. Она была такой, какой должна была быть. Она была сильной и красивой. И казалось, девочка играет только для неё.
Эльс ожидал, что она ответит ему взглядом. Теплым… благодарным…
Она почувствовала, но не откликнулась. Как будто она пришла без него. Одна. Чтобы слушать. И вокруг никого не было. Никого, кроме рояля и той девочки-подростка. Для Эврики она была прекрасной птицей.
Но она, Эврика, смотрела не на её руки, не на её лицо
Она вглядывалась, смотрела дальше. Дальше белой стены задника сцены. Дальше стен этого здания. Дальше этого города и этих гор.
Эльс хотел положить свою руку на её пальцы, сжимавшие подлокотник кресла. Но не посмел.
Пересилил себя.
Слушал.
Девочка играла прекрасно.
Но главным источником энергии была мать. Она управлял дочерью, как управляют беспилотником.
Женщина, когда-то близкая ему.
Она сидела в первом ряду.
Эльс видел, как темнеет от пота её белая блузка. Она была похожа на стареющую породистую курицу.
Эльсу было неуютно. Он знал, что придёт, обязательно придет время, когда зомбированный очнется и восстанет, захочет быть собой, жить своей жизнью, восстанет против родительского гнета. Будет считать мать врагом.
Эльс хотел уйти. Но не посмел. Не хотел обидеть Эврику. И унизить девочку не хотел. Он сочувствовал ей.
Ему казалось, что в прошлом всё было по-другому. Но так было всегда.
Его оглушил шум аплодисментов. Вернул на землю.
Он не обиделся, он даже засмеялся, увидев, что Эврика бросила его розу на сцену к ногам маленькой виртуозки.
Они молчали, когда подвозили Эврику к её высотке.
И когда ехали к себе, в Дом приведений, тоже молчали.
Им было легко и хорошо.
- . -
Эльс покормил Маргарет. Включил компьютер.
Эврика писала ему…
-…Обнимаю Вас. Доброй ночи! Спасибо вам за чудесный вечер! Японцы учат – о дорогом – только иносказательно, только метафорами… И никогда о само собой разумеющемся…
- Неужели ты не понимаешь, я люблю тебя! – набрал он текст.
Стер и задумался. И сидел так, пока не пришло новое письмо…
- … Сейчас смотрела ТВ. Все такие умные, сил нет, а проблема - какую печь ставить… В то время, как в стране уже льется кровь… Но таковы реалии. И мы с вами… Наши странные отношения… И эта музыка… Эти счастливые минуты… Всё как-то не вовремя… Тупик… Но не остановиться…
- Я любуюсь тобой!
И снова стер и сидел, обхватив голову руками…
- Почему вы молчите? Когда ломается зуб - больно и обидно. Когда вы молчите, ещё больнее.
- Мы живем в разном времени... – отвечал он. - Моё реальное время течет в одном направлении, твоё - в другом... Моё одиночество – приговор судьбы. Это мой путь, совсем не обязательный для тебя… Я работаю… Я привык работать, чтобы заглушить скуку… может быть не скуку, а тоску. Помнишь, Пушкин признавался, что написал Евгения Онегина от скуки?.. Я знаю свой масштаб… Я средний, увы, человек… Не заблуждайся…
-… Дорогой мой! Живите! Я не хочу даже думать, какой Вы, средний или большой. Вы для меня тонкая нить в тонкий мир страстей и туманов... Я не переживаю многого в реальности, боюсь - сердце остановится от прилива чувств. Но в моем воображении корабли останавливаются у моих ног... и страсти живут в душе, они в обыденности приносят слишком много боли близким мне людям... Вы - моя страсть... В моем воображении Вы так же безмерно прекрасны, как и в реальности, хотя видела Вас я всего пять раз, ровно пять, не спорьте, я точно знаю... То есть мы встречались на улице и во дворе, и у Авака, много – много раз. Но видела я вас... Видела! Всего пять раз. Впервые в детстве… Весной… На улице… А вы? Вы видели меня? Хоть раз? Как я вас…
Стерла. И снова набирала текст.
- Не пытайтесь уйти из жизни… Из моей жизни. Не майтесь. Не унижайте себя… Я не знаю, к месту ли. Но хочу рассказать Вам. У нас была сказочная преподавательница, журналистка в прошлом и очень хороший педагог, с большой буквы педагог, т.е. и профессию давала и нравственные ценности впихивала в нас... Все ребята писали стихи и повести о любви, и как-то летом в лагере пришла какая-то романтическая блажь... юные поэты из-за любви неразделенной пытались сделать с собой что-то страшное... такое легкий суицид юношеский... Одна девочка, и правда, резала себе вены… Наша наставница сначала за голову схватилась, что делать... дети занялись членовредительством, так и до дурки или больницы недолго... Она собрала нас и отвела в хоспис для детей больных "стеклянной болезнью", когда кости как бумага, каждое движение - боль, каждая игра - смерть... Мы провели там почти шесть часов, играли с ними в шахматы. Им нельзя вставать. Мы читали им стихи о любви, а они плакали потому, что им нельзя любить. Мы писали им потом письма какое-то время... А потом болезнь романтического суицида у нас у всех прошла... И мы позабыли про тот поход. Но сейчас, когда совсем паршиво, и мне кажется - выхода нет... И новый день принесет еще больше разочарований, чем вчера потому, что ничего не меняется... Я все чаще вспоминаю про тех детей... и думаю, знаете о чем??? Наверное, грешно нам жаловаться на судьбу. Думая о вас, я становлюсь другой. И, наверное, это и есть счастье. Просыпаюсь посреди ночи. Молюсь о тех детях. О всех, кому плохо. Кто одинок… Кого хотят убить… Или задушить бедностью… О Вас…
Он тоже проснулся посреди ночи. В начале второго часа. Встал. Ходил по комнате. Молился. Читал японские стихи. Пил воду. Включил российский первый канал, чтобы узнать новости. Там была передача Меньшовой «Наедине со всеми». Он уже хотел выключить телевизор, но увидел лицо женщины, красивое, сильное, жесткое. У неё были глаза Эврики. Она излучала сильную энергию. От экрана невозможно было оторваться. Она была очень молода и красива. Но лицо было слишком сильное для женщины. И в лице этом была печать зоны. Эльс сразу различал в толпе лица бывших заключенных. Он прислушался. Речь шла о музыке. О музыке, как силе, способной изменить жизнь. И о судьбе девочки из приюта, ставшей всемирной знаменитостью. Он ошибся. Она не была в зоне. Но вся её жизнь детство и отрочество прошло в детдомах для неполноценных детей. И это тоже была зона. Со сторожевыми вышками. Собаками. Со своей системой поощрений, наказаний и унижений. Со своими надзирателями-садистами. Со своими шестерками. Доносчиками. Так было, пока судьба не послала ей ангела в образе простой женщины с лицом настоятельницы монастыря. Женщины, которая посветила свою жизнь оживлению затоптанных детей. Все усыновленные ею были обычными детьми и со временем превратились в обычных хороших и честных людей. Только эта девочка была необычна, враждебна, закрыта. Волчонок, не желавший стать собакой. Её часто и жестоко били в детских домах и в семьях, которые удочеряли её. И её новая (Настоящая! Истинная!) мама долго не могла вытащить её из её внутренней тюрьмы, в которую она в отчаянии заточила себя, чтобы защититься от нашей хваленой свободы убивать любого, кто не понятен и не хочет уподобляться. Женщина, удочерившая её, испробовала много способов, чтобы выманить её душу из холодной камеры на солнце, на свежий воздух.
У девочки во время одного из кризисов была попытка суицида. Она хотела свести счеты с жизнью, прыгнув с балкона третьего этажа на асфальт. Женщина встала с ней рядом и сказала:
- Давай вместе, чтобы не скучно было лежать в больнице.
Она завоевала доверие, но до победы было ещё далеко.
Есть люди, которые не могут жить только бытом, им нужна большая цель. Они не могут жить без большой цели. Без высокого смысла.
Но как же трудно найти этот смысл! Эту цель! Эту любовь!
Устав и отчаявшись, Мать, на всякий случай (А вдруг?!), повела её в музыкальную школу.
Фортепиано. Флейта. Гусли… Баян…
Холодно! Холодно. Холодно! Чужое!
И вдруг она увидела саксофон. Он был почти её роста. Он был прекрасен. У него был характер всемогущего покровителя. В нем была тайна и смысл её жизни.
Она нашла его, свой путь.
Она играла с утра до ночи. За месяц достигала совершенства, которое к другим приходит с годами. Ездила на конкурсы. Побеждала. Стала всемирной знаменитостью.
Раскрепостилась. Обрела себя.
Поселила в тысячах душ надежду на освобождение от гнета стандартизации. Освобождение от комплексов…
Эльс искал в интернете её музыку. И это тоже было необычно. Саксофон и оргАн… Аве Мария... Японская музыка... Бах…
Она тоже любила Рахманинова, как и Эльс.
Он понял – рано хоронить культуру. Рано хоронить искусство. Рано хоронить Человека. Рано хоронить Россию, если рождаются такие дети. Жизнь продолжается. Каждую секунду, как и раньше, рождаются люди, способные достигать совершенства.
Жаль только мало их. Мало тех, кто выживает. Не каждый выдержит. Они гибнут рядом с нами, не дождавшись нашего участия и помощи. Он снова вспомнил женщину, которая отогрела Веронику. Помогла ей обрести крылья.
Он заснул со счастливой улыбкой
- . -
Эльс проснулся. За окном было темно.
Встать. Пойти к Аваку. Играть в нарды. Ждать, когда придет Эврика.
Даже, если не смотреть на неё, то хотя бы чувствовать её присутствие…
Он оделся для пробежки.
У него кружилась голова.
Термометр показал тридцать девять…
Ему было холодно… Зябко... Неуютно… Скверно.
Эльс заглянул в холодильник. Что там осталось? Немного хлеба. Печень трески. Покрытый плесенью кусок пармезана. Полштофа водки, настоянной на корне имбиря с медом и лимоном.
Три глотка, и стало тепло.
Маргарет вылезла из своего дома, дворца, сотворенного из глянцевых журналов восьмидесятых-девяностых годов прошлого века. Знакомые все лица – молодые, вдохновенные, по-своему красивые. Теперь они старики. Молодость их прошла. Прошло их время. Прошло их обаяние.
Бог им судья!
Но как мы не замечали их ничтожества и пошлости?! Как доверили им судьбу страны?! Теперь они и их дети дают нам советы, как вернуться в мышеловку. Неужели народ снова побежит под их знамена?!
Маргарет обнюхала его руку. Покусывала. Ловила взгляд.
- Я заболел, Маргарет. Наверное, грипп. Не заразись. Уйди на время в подполье. Пережди….
Она не ушла. Она тоже была больна.
- Давай играть, - предложил Эльс.
- Ты что! Бредишь?
- Нет. Пока не очень… Мы будем играть. Разговаривать. Рассказывать друг другу про жизнь…Смысл игры в том, что пять минут – я человек, Эльс, а ты крыса, Маргарет. Потом пять минут ты – Эльс, а я крыса…
Маргарет смотрела на него вопросительно.
- Штрафные очки за неискренность….
Она не умела говорить. Только пищать умела. А Эльс не всегда понимал писк. Но он всегда был уверен – контакт между людьми и другими тварями Божьими возможен.
- Маргарет, закрой глаза.
Маргарет закрыла глаза.
- Отлично. Я тоже закрою глаза. Будем прислушиваться. Слушать друг друга.
Было тихо.
На экране век, на экране закрытых глаз затухали образы реальной жизни. От предметов оставались контуры. Последними гасли прямые линии. Возникла череда символов – двумерные образы людей и животных.
- Что ты любишь?
- Люблю грызть орешки... Люблю тишину…
- А музыку?
- Моцарта… Нет, раньше любила. А теперь ненавижу.
- Ты знаешь Моцарта?!
- Ну, да. Там, в лаборатории, все операции, все опыты над нами делали под музыку Моцарта…
- А что ненавидишь?
- Шум вентилятора.
- А ещё?
- Жестокость…
- Но ведь крысы жестоки, как люди… У вас нет стыда… Нет совести…
- Но при этом мы ранимы… Мы обидчивы…Мы выведены человеком, как вы Богом. Мы другие, чем серые и черные… И у нас есть чувство долга…
- Кто ты?
- А ты кто?
- Я знаю, кто ты. Ты – Крыса.
- А ты Человек!
- Что для тебя люди?
- Жестокие и коварные. Силы зла…
- Но ведь бывают добрые… индусы…
- И такие, как ты… Но вы обречены…
- А душа? Она есть у вас?
- Вы придумали душу, как утешение. Как прикрытие своей бездуховности. Вы восстали против Бога. Сначала отобрали у вечности время, потом из хаоса вычленили несколько понятий и назвали это Вселенной. Вы не познаёте мир. Вы насилуете его своими фантазиями…
Он почувствовал, что стал говорить за неё. Редактировал. Перестал прислушиваться.
Общение прекратилось. Они запутались в том, кто есть кто.
Эльс стал думать о демоне, сидящем в нем, о внутреннем редакторе, незаметно извращающим его мысли и его личность. И теперь мешающий ему слушать Маргарет. Этот скромный эрудированный гномик жил в нем, как и в миллионах других людей. Он переиначивал слова окружавших его людей. И одергивал его, когда он, Эльс, выходил за границы общепринятых суждений. Предупреждал об опасности внешнего редактирования и даже репрессий за неотредактированные несвоевременные мысли. Он, этот старичок, своими поправками постепенно выхолащивал живые образы, рождавшиеся в его сознании, освещавшие ему его путь к пониманию быстроменяющейся жизни… Этот гномик на протяжении тысяч лет сдерживал его порывы и движение к истине и поступку. И остальные знакомые его жили такой жизнью, каждодневно обманывая себя, государство и друг друга. И только отчаявшиеся, и безумные решались убить его в себе, этого редактора, надсмотрщика и душеприказчика… И обычно оказывались за решеткой или в психушке.
Эльсу было жалко убивать его, вроде родственник – двоюродный дедушка, охранявший его от дерзкого желания быть собой не только в ночных размышлениях, но и днем в реальной жизни… Жалко и страшно…
… Я заболел… принеси мне хлеба и немного еды для Маргарет… для моей крысы…- написал Эльс Эврике.
Но не отправил, стёр.
Начинался бред.
Она пришла. Не без приключений. В дверях столкнулась со строгой дамой. Эта дама покупала у неё в ларьке корм для своей болонки.
- А вы, девушка, как здесь оказались? Вы к кому?
Она стояла в растерянности, побледнела от смущения. Не знала, что сказать. И, наконец, пробормотала:
- Я к Эльсу. Он болен. Принесла продукты. Для его крысы…
В доказательство потрясла сеткой, в которой были фрукты и зелень.
Они бросились друг е другу. И стояли, прижавшись. Одаряя теплом и любовью.
Живительное это тепло переливалось от него к ней и от неё к нему. Они стояли посреди комнаты. Но еще как бы и не только здесь. А на краю обрыва. Внизу струилась вода. Плавали рыбы. И лес подступал к самому краю. Над ними было бледно-голубое небо…
Время замедлилось. Солнце остановилось на верхушках деревьев. Река застыла, и рыбы большие и маленькие застыли в воде. Но стало ощутимо движение сосен и камней. Они шли к обрыву. Сначала медленно. Потом быстрее. Бежали. Не глядя. Мимо них. Мимо Эврики и Эльса. Не видя. Не видя их, слившихся в одно существо. Падали с высоты. А за ними подходили другие сосны и ползли другие камни... Тоже не видя. Не глядя… Падали в застывшую реку…
Но этого не было в реальности.
Он провалялся в болезни неделю.
-.-
Эльсу позвонили из Минюста и предупредили, что объединение русскоязычных писателей должно прекратить своё существование, как наносящее вред самобытности республиканской культуре.
У него была назначена встреча с учениками. Он хотел говорить с ними о провинциализме в литературе, но пришлось менять тему.
Такой исход был неизбежен. Эльс это знал и не очень удивился, но чувство опасности предупреждало его о возможности новых неприятностей и даже репрессий.
На горных дорогах и в столице участились нападения на русских. Они как бы оказались вне закона. Формально заводилось дело, но вскоре закрывалось или отправлялось в стол.
Эльс инстинктивно мимикрировал, стилизовал себя под местного жителя. Его в толпе принимали теперь за пожилого хизба, за адамлийца, абаска или зига. Но походка и посадка головы выдавали его принадлежность к северной расе, которая теперь была официально признана виновницей всех больших бед Маленьких Счастливых Республик.
- . -
Авак возился со старыми кроссовками, когда увидел по другой стороне улицы Эльса.
Вечный Гот шел мимо, погружённый в свои мысли и не выражал желания зайти, чтобы обсудить положение на Ближнем Востоке или сыграть в нарды.
- Побед и благоденствия вам, уважаемый Эльс! Где вы пропадали?
- Побед и уважения вам, друг мой, Авак! Немного приболел. Теперь всё хорошо.
Эльс остановился и помахал приятелю газетой. Подумал. Перешел улицу, чтобы пожать ему руку.
- Не сыграть ли нам в нарды!
- Ах, прости, дорогой Авак, у меня сегодня встреча, прощание с молодыми поэтами, и я придумываю, что бы мне им сказать, чем утешить и ободрить.
- У вас в запасе столько поучительных историй, и вы так умеете говорить! Часок игры на свежем воздухе вам только придаст сил.
- Сегодня такой суматошный день, Авак. Мне только бы добраться до дивана и включить ящик! А потом на встречу.
- А почему вы прощаетесь. Собираетесь от нас в Россию?
- Нет, я остаюсь здесь. Но нам запрещено говорить и писать по-русски.
- И всё же, зайдите ко мне на минутку. Дело есть.
Они спустились в полуподвальное жилище Авака.
Аврора поклонилась Эльсу.
- Я так рада, что вы живы! Где вы были? Мы волновались. Беспокоились…
- Всё в прошлом, не будем вспоминать! Грипп… А потом небольшой сердечный приступ…
- Я-то знаю, вас хотят убить… уничтожить, - продолжала Аврора, - нейтрализовать, как теперь говорят… Всех русских считают агентами России. Убить русского всё равно, что убить волка…
Эльс мог бы сказать, что он Вечный Гот, немец… не русский… Но он знал, что в трудные минуты мы все русские. И в этом наша сила. Он был не безупречен. Но ему невозможно было в этих обстоятельствах сказать, что он не русский.
- Аврора, закрой дверь на засов, – приказал Авак. - Уважаемый Эльс, я хочу оказать вам маленькую услугу. Мы тут посоветовались с Авророй. Мы хотим спасти вас.
6
Первый день, который начало ночи. Зажги свечу вместо того, чтобы проклинать тьму!
Авак отогнул ковер. Наклонился и приподнял за кольцо половицу. Вытащил ещё какие-то доски.
Открылась дыра.
- Что это? – спросил Эльс.
— Это? Это дорога в преисподнюю, - подмигнул Авак. – Не бойтесь. Я шучу. Это вход в подземный город. Я провел там несколько лет...
- Не понял. Объясни.
- Понимаешь, война. Немцы наступают… О, простите, уважаемый, я так и не пойму, вы немец или поляк?
- Я гот.
- Гёт?
- Да нет же… Гот… Остгот…
- Ну, слава богу. Я не хочу никого обижать, среди немцев тоже есть добрые люди. Спускайтесь, уважаемый…
Эльс не хотел лезть в эту дыру. С какой стати. Но ему было любопытно. А когда готу любопытно, он забывает об опасности.
Сыпалась труха. Кирпичная крошка. Он почувствовал, что разодрал ткань пиджака на плече. Уколол палец осколком стекла. Капелька темной крови.
Они шли, согнувшись, по узким коридорам.
Неужели люди, которые пробивали в скалах эти лазы и коридоры были мельче теперешних?!
Эльс слышал об этом подземном городе, но не верил, что он сохранился до наших дней. Оказывается, он существует, древний, но забытый из-за мира, который пришел сюда двести лет назад с русскими войсками, положившими конец набегам горцев и опустошительным «вразумительным походам» турок и персов, а также весьма ощутимым разборками местных феодалов. Этот нижний, тайный город создавался в течение веков, а, возможно, и тысячелетий под видимым, реальным, но разрушаемым по нескольку раз в столетие городом. После штурма враги сохраняли только мечети и христианские храмы. Их персы не трогали, считая местом поклонения единому для всех Богу. И даже грозный Шах Аббас входил в христианскую церковь, оставив обувь у дверей. И молился там, как молился в мечетях. Дарил церквам ковры и золото.
Завоеватели, взяв штурмом город, были удивлены безлюдью. Торговля рабами давала не меньше выгоды, чем золото, ковры и домашняя утварь, которые им удавалось награбить. Но как только враги уходили от города на два конных дневных перехода, пепелища оживали. Горожане, как муравьи, выползали из-под земли и начинали восстанавливать дома. И уже через год город сиял новыми домами и дворцами. А на майдане толпился народ. Купцы из разных стран привозили ткани, посуду, предметы роскоши, а крестьяне вино, мясо, сыр… И жизнь продолжалась…
…Наконец, обнажилась металлическая дверь, за которой открылся узкий лаз. Ступени вели вниз. Ещё одна металлическая дверь. Пламя керосиновой лампы затрепетало от ветерка. Здесь была система вентиляции. Здесь было сухо и чисто. Деревянная лежанка и стол. Табурет. Скамеечка… Кувшин. Кружка. Коптилка.
- Присаживайтесь, - предложил Авак.
Эльс сел на топчан. Осмотрелся.
Его всегда интересовали пещеры.
Пещера во все времена – символ материнского лона, матери-земли, убежище, вместилище богов, вход в загробный мир, символ тайны… Средоточие. Центр мира. Как часть горы – низ в вертикальной проекции мироздания.
Я прожил долгую жизнь, - начал Авак. - Я видел много разных людей. Хороших и не очень. Я вспоминаю их ночами, когда не могу заснуть... Потому что люблю их, как часть моей жизни, часть моей души. Я помню их детские лица. А их уж давно нет среди нас. Помню их шалости. Их улыбки. Их задумчивость...
В глазах детей любого народа, можно прочесть его судьбу, его прошлое и будущее.
Таких грустных глаз, как у детей народа хизбов, трудно встретить где-либо ещё. В них отразились все ужасы геноцида.
Я никому не рассказывал о моем детстве. Мы бежали от войны сюда, на свою родину, которая называется теперь Маленькой Счастливой Республикой… Отец сражался где-то под Ленинградом...
Нас всегда спасала Россия. И мы всегда верны России, хотя за это нас пытались и пытаются до сих пор истребить, уничтожить, как народ…
В нашей семье было четверо мальчиков. Я был младшим. По дороге какое-то горное племя напало на наш караван… Убили всех, кроме моей мамы и меня. Мама притворилась мертвой и заслонила меня… Мы добрались до этой земли. До этого города. Я ходил в третий класс и был отличником... Но фронт приближался... Первые бомбы… Первые разрушения…
Мама знала - есть другой город, подземный. И тайные подземные ходы. Здесь всё отлажено веками – вода, вентиляция… Всё, что надо….
Мама восклицала к Богу, чтобы Он помог ей спасти меня…
Я услышал голос матери
- Опорою в старости моей будешь. Я переносила на себе все трудности и обиды с терпением, я избавляла тебя от огорчений, унижений, трудилась день и ночь. Ткала ковры. Вязала на продажу носки и свитера. Чтобы у тебя всегда была пища. Чтобы рос крепким парнем. Принимала молча ругательства и насмешки, ожидая, когда наступит на земле мир и справедливость, и ты сможешь увидеть солнце. Что есть счастье, сынок? - И сама отвечала: - Найти в людях честь и видеть себя в покое и уважении… Верь в Бога, сынок. Молись… И Он не оставит тебя!
Я ещё не всё понимал, но любил маму и кивал головой в знак согласия...
Маму звали… Вам не произнести этих трудных для русского уха звуков. Но в переводе её имя звучало бы, как Фиалка.
Давно это было. Очень давно… Но помню, словно вчера.
В классе сорок два человека. Двадцать национальностей. Мне помнится сквозь более чем полувековой туман красный огонь в глазах изида Азизова. Глаза были тёмные, но вспыхивали красным огнем. Рядом с ним сидел альбинос Саша Караханов, спокойный, голубоглазый и очень добрый. Длинный чернявый Александрович рядом с Энегельгардтом. И княжну Ольгу Ржевскую в черном бархатном платьице помню.
Помню, дразнили меня. Когда злились, называли Пиндосом, а когда всё было хорошо, кричали – Антропос!
Хоть я не грек, а хизб…
Я не обижался, я гордился. Я любил греков. И дразнили меня не зло. Это была старинная игра – дразнилки. Вражды меж нами не было.
Мальчишек забавляла моя медлительность… Заторможенность и пугливость. Я вздрагивал и уклонялся как будто от удара, если кто-нибудь резко поднимал руку.
Мама сказала мне, что она не хочет потерять меня, последнего своего ребенка. Что придётся мне прожить несколько дней или месяцев в пещере, под землёй.
Я согласился, хотя готовился бежать на фронт. Я хотел разыскать отца и быть рядом с ним. Ходить в атаку. Кричать «ура!» Умирать в бою за Родину. И снова бежать в атаку и кричать «ура». Так мечтали тогда все пацаны.
Помню первый день своего заточения. Первый день, Первый темный день. Начало длиной ночи. Ночи длиною в годы. Где свечи, как мера времени.
Я любил нашу улицу. Дружил с одноклассниками, скучал по нашей улице, по школе.
Я считал себя храбрым мальчиком.
Но, кода щелкнул старый замок…
Когда смолкли шаги мамы на каменной лестнице...
Я заплакал от страха и обиды.
Я ощупывал стены и пол. Нашел наперсток, шило, сломанный нож, черепок чаши… Я нашел две косточки от черешни или вишни.
Пока я пытался разгрызть одну, вторая ожила в моей ладони, наполнив меня дрожью ужаса, и побежала вверх по руке. Я с отвращением смахнул её и понял, что это паук. Настоящую косточку я раздробил камнем, но она была пустая. А черепки обожгли мой язык горечью.
Я наткнулся на топчан, покрытый старым одеялом. Сел и вдруг успокоился. Мне показалось, что я вернулся в лоно матери – в темноту и безопасность.
Я снова стал ощупывать стены. Нашел зарешеченное окошко, из которого поступал свежий воздух.
Я нашел дверь, за которой была лестница. Пытался открыть её.
Не смог.
Снова заплакал.
Потом лёг и заснул.
Во сне увидел море, которого никогда не видел. Услышал звуки дудука. Они просачивались сквозь камни подземелья. Они утешали меня эти звуки. Я помнил лицо старика, который жил над нами. Он играл на дудуке на свадьбах, поминках и просто так… Я так привык к этим мелодиям, что подпевал своим неокрепшим детским голосом. Они учили смирению, но были опорой непримиримости со злом.
Моя келья была выложена диким камнем. Меж камнями были пластины свинца, не допускавшие в помещение влагу из почвы. В восточном углу камни были поменьше, там была потайная дверь, которая вела к другим пещерам….
Мама приносила мне еду два раза в день. Кувшин свежей воды.
Я наскоро съедал пищу и засыпал.
Я просыпался и справлял естественные надобности, и не мог заснуть от тошнотворного запаха своих испражнений.
Приходила мама. Уносила горшок. И я снова засыпал.
Меня окружали во сне добрые люди, которых я встречал или не встречал в действительной моей жизни. И далекий тихий голос дудука не покидал меня во сне..
…Мама согрела воды и протерла каменный пол и стены влажной тряпкой…
Каждую пятницу она приносила ведро горячей воды и мыльную глину. Её бедные люди употребляют вместо мыла.
На праздник мать готовила - кялла-пача – горячий студень с чесноком.
Я жил в полной темноте и постепенно обрёл кошачью способность видеть во мраке. Слух у меня обострился. Я слышал разговоры соседей. Ссоры, примирения, праздники, похороны, а однажды услышал Азнавура. Пластинку привез сосед из Ливана. Это было чудо! Слушая Азнавура, я приобщался к страстной молитве. Шептал слова, которые слышал от мамы.
Борясь со страхом темноты, я читал молитвы, которые помнил. Сначала только по одной привычке языка, не чувствуя и не понимая не только того, что говорил, но и самого себя…
Мрак. Хаос. Безумие. Игра в нарды с матерью. Устные предания семьи. Я рвался из своей темницы. Но… мать была неумолима. И я смирился.
Но потом сны кончились. Я проваливался в бесчувственность, как в тёмную пропасть. И просыпался без надежды. Вокруг было темно. И однообразно.
Я не пытался силой добыть себе свободу. Боялся огорчить Фиалку, маму.
Еда и сны стали моим утешением.
Мама купала меня до тех пор, пока не заметила, что плоть моя стала беспокойно отзываться на любое прикосновение. Я стал стесняться своей наготы. Моя спина и грудь покрылись черными густыми волосами. Они могли защитить меня от холода.
Наши мужчины гордятся своей густой шерстью, а женщины удаляют её с помощью серой пахучей грязи, называемой здесь таро...
Однажды Фиалка не пришла… Пропала… Я не знал, сколько дней она не приходила, потому что не было окна, чтобы замечать смену дня и ночи. И часов у меня тоже не было. Правда, я научился слышать дом. Различал смену суток по чередованию тишины и шума. Пытался считать дни. Но сбивался и забывал. Я научился видеть в темноте. Может быть, это не было видение глаз, но я ощущал предметы, а иногда и цвет.
Я заглянул в себя, и там внутри, в моей груди, возник слабый свет.
Там были горы. Был мох. Была трава. И был снег. Но не было людей. И это было нарушением гармонии.
Еще раньше я впервые в жизни украл. Украл у мамы спички.
Я нашел осколок зеркала.
Последний раз я видел себя в зеркале мальчиком.
Теперь на меня смотрел юноша с довольно длинными, но мягкими, не знавшими бритвы, волосами на щеках и под носом. И тёмными спадавшими на плечи кудрями…
Я медленно расшатывал прутья вентиляционного окошка. Я открыл его, но был слишком толст, чтобы пролезть. Мать закармливала меня. Боялась, что я вырасту слишком слабым, чтобы продолжить род и закрыть брешь, которая образовалась после гибели моих братьев. Брешь, которая грозила всему народу хизбов вырождением и исчезновением в море других больших и малых народов.
Я томился и перегорал в подземелье. Но оживал, когда слышал игру на дудуке. Потом дудук замолчал. Умер старик, который играл на дудуке. Я потерял опору. Я тосковал по дудуку. Я слышал его мелодии в своем теле, в мозгу, в мышцах и костях. Я пытался петь, плакать, выть, подражая дудуку…
А наверху, в доме освобождали комнату старика, чтобы отдать бездомным. Соседи и просто люди с улицы брали себе, что могло пригодиться в хозяйстве в трудное военное время. Истоптанные сапоги… Георгиевский крест, полученный стариком в первую мировую за храбрость… Ходики стенные… Черную тарелку радио. Белую фаянсовую тарелку со щербинкою по кромке. Сломанный нож. Вонючий матрас. И дырявое одеяло. В него завернули всякую мелочь – алюминиевые ложки и вилки, письма, треснувший граненый стакан… И вынесли к мусорному ящику. Фиалка успела схватить маленькую черную трубочку из абрикосового дерева – старую дудку с девятью дырочками, которую здесь называют дудук. Очистила от грязи. Помыла. И подарила мне к Рождеству.
Я не подал виду, не выказал радости. Только кивнул. Но когда Фиалка ушла и унесла керосиновую лампу, когда в моей маленькой пещере наступила тьма, осторожно взял дудук и стал ощупывать его. Ощутил подушечками пальцев дырочки. Понял, куда должен входить воздух, и откуда родится звук… Но не сразу попробовал. Лежал, согревая дудочку эту руками. Прижимая, то к сердцу, то к щеке.
И наконец, решился. Робко, нежно подул. Звука почти не было. Кто-то вздохнул в темноте.
Вторая попытка была более решительной.
Дудук тихонько заплакал. Как обиженный ребенок.
Он отзывался, если я делился с ним своим дыханием.
- Для чего жить? За что умереть? – спросил я - Вокруг так темно и страшно. Скажи! Скажи мне!
- Не кричи, что темно! – услышал я. - Не скули! Не вой! Зажги свечу! Сам стань свечой! Помоги встать упавшему! Ободри отчаявшегося! Воспитай детей своих, чтобы освещали дорогу другим, чтобы всем нам стало светлее!
Я вспоминал древние мелодии, которые слышал в своем заточении, когда был жив тот старик.
Звуки едва сочились сквозь камни, разделявшие людей, и люди говорили, что это душа старика не может успокоиться и покинуть этот мир, который он любил, несмотря на нищету и болезни. А это был я.
Я не видел солнца. Я не видел людей. Но слышал их голоса. Вот прислушайтесь.
Авак замолчал. Эльс прислушался. Сначала только белый шум. Потом Эльс стал различать стук швейной машины, обрывки разговоров.
- Мой слух обострился, - продолжал Авак. - Я слышал всё, что творилось в нашем доме... Мальчиков, с которыми учился. Слышал ночные разговоры людей… Прислушайтесь! Только час в сутки горела коптилка или свеча. Только час я читал. Что? Шерлока Холмса… Нат Пинкертона… Журнал «Вокруг света» … Новый и Ветхий заветы…
Я рос и вступал в пору мужания… Меня привлекали женские голоса. От этих нежных и мелодичных звуков меня охватывало такое волнение, что я терял сознание… Я перестал есть, чтобы похудеть. И похудел настолько, что, наконец, смог протиснуться в вентиляционный туннель. Он был очень узкий. Я мог застрять там, и никто не помог бы мне…. Я добрался до конца туннеля и вышел на берег реки. Я увидел наш город ночью. Сверкали огни фонарей. Светились окна домов. Была весна. Шел последний месяц войны. Отменили светомаскировку. Я слышал веселую музыку. Разговоры гулявших людей. Мне хотелось к ним, к этим людям… Но я боялся их…
Наступил день, когда мама взяла меня за руку и вывела на улицу. Я был оглушен. Был праздник Победы. Люди обнимались и целовались. Поздравляли друг друга с победой. Танцевали. И не было вражды, между нами. Я играл на дудуке, и вокруг меня собралась толпа. Меня поили вином и кормили мясом. А я играл, пока был в сознании. Мама потеряла меня и плакала, когда я вернулся... Она продала свои серьги и купила мне рубашку и штаны. И бритву, чтобы я сбрил мои отроческие усы и бороду. И выпустила меня из подземелья. Она держала меня за руку, чтобы я снова не потерялся в толпе. Но я, я вскоре сам потерял её. Она умерла в тот день, когда пришла похоронка на отца. Отец мой погиб под Берлином. Я снова остался один. Никто в нашем доме не узнавал меня. И мои друзья не узнавали. Только те наши родственники, что жили в горах, знали мою тайну. Дядя Кипдок объявил меня своим племянником, хотя я был не родной, а троюродный… Я понял, что хочу незаметно и тихо прожить эту мою третью жизнь. Стал чистить обувь соседям. Делать мелкий ремонт... Потом встретил Аврору. Женился. Родил сыновей…
Эльс понимал, что обидит Авака своим отказом и потому сказал:
- Спасибо, тебе, брат, за желание помочь мне… Ты хочешь спасти меня… Спасибо. Я подумаю. От того, что должно случиться, не спрятаться даже в медной башне, как говорили в старину. Даже в правительственном бункере не укрыться от судьбы…
Эльс медленно уходил, опираясь на зонт.
Перед его глазами возникали лица давно живших людей. Клипы его памяти. Портреты кисти великих мастеров. И пронзительнее всего фаюмские портреты. Они жили в нем. Они были, как мосты через ущелья, стоящие до сих пор в безлюдных диких, забытых людьми местах. Мосты остались, а дорог давно нет.
Неужели сочтены дни и этой цивилизации?! Неужели и она вскоре исчезнет с её проблемами, с её эпическими мифами, С её эллинистическим мышлением! С её некогда такими милыми, такими теплыми и гостеприимными людьми, а ему, вечному, придётся приспосабливаться к новым порядкам и новому Символу Веры?!
7
Доброе утро! Побед и благоденствия вам, умирающие от любви! Побед и возрождения вам тоскующим по нежности!
Эльс зашел в турецкий супермаркет, чтобы купить лимон к вечернему чаю. Наглая роскошь витрины, утомляла его. Мир замер, как будто в ожидании взрыва. Тяжесть отработавших чувств. Тяжесть мыслей, которые ещё вчера напоминали истину, которые ещё вчера были реальными и жизнеспособными. Ещё вчера они тащили за собой, вытаскивали другие живые и жизнеспособные мысли и догадки. Помогали принимать правильные решения. Сегодня они парализовали мозг. Он не мог отключиться и сбросить их как ненужный шлак, чтобы на уровне ребенка, на уровне детского сознания, начать новую жизнь и новое сознание в мире, отказавшемся от христианских ценностей... Даже любил по-своему эту длинную страшную череду событий, увлечений и разочарований. Кроме памяти и книг у него ничего не было. Отрекаться от прошлого казалось ему безумием и подлостью. Но судьба оберегала его. Подарила любовь.
Ведь все, даже атеисты и циники, знают - человек умирает раньше своей физической смерти, когда теряет способность любить.
Эврика стала ниточкой, соединявшей его с реальной жизнью. С многовариантностью приоритетов… Эта ниточка была крепче стальных канатов.
А он оглядывался и всё стонал по привычке.
Господи, прекрати мою вечность! Прекрати эту пытку, тоску по прежним идеалам!
В таком состоянии души Эльс шел к автобусной остановке. Ему нужно было пересечь город, чтобы добраться до яхт-клуба, где собирались странные люди, чудики, чудаки - последние русскоязычные поэты Маленькой Счастливой Республики… Они писали по-русски, как некогда их предки писали и вели диспуты на греческом, фарси и тюркском и арабском. Но уже детей своих обучали английскому. А некоторые заглядывали далеко - предпочитали китайский... Искали возможные варианты развития событий.
Они зарабатывали на жизнь не стихами. Стихи давно не имели денежного эквивалента, не были товаром, который можно продать, если только они не становились словесной основой шлягера…
Поэты всегда были на подозрении у властей. Потому что здесь, как и в России, поэт был пока ещё больше, чем шут, сочинитель слоганов и застольных стихов.
Он прощался с ними. Прощался с последним островком русской культуры.
Эльсу предстояло проехать через весь город. Его старую Ниву пытались угнать, разворотили всю панель управления, и он не мог починить её, всё руки не доходили.
Он сел в автобус.
Кондиционер работал во всю, и здесь было прохладно.
Ему быстро уступили место. Здесь всё ещё уважали стариков. Вставали без напоминания водителя.
Город, как всегда, был красив. Новые дома. Офисы. Магазины и лавочки. Между новыми домами выглядывали старые христианские церкви, мечети и синагоги. Стоило одному перекрестится, глядя на крест, как другие поспешно крестились и шептали «Господи помилуй». Мусульмане опускали глаза. А когда мимо проплывала мечеть, они шептали «Аллах Акбар». Католики высокомерно молчали. Кришнаиты со своими кроткими и чуть ироничными улыбками смотрели на других (чуждых) снисходительно, словно те были дети. И только салафиты сверкали глазами острыми как сталь их клинков. Они в душе считали имя, присвоенное ими Творцу – единственно правильным. Они не думали о сущности – только о форме и символах. И убивали, когда представлялся случай, всех, кто не знал имен ближайших родственников пророка. Они понимали в глубине души, что Бог Один и Един. Смысл заповедей не меняется от того, на каком языке они звучат. И запрет убивать распространяется не только на твою семью, на твой народ, на твоих единоверцев, но на всех людей. А возможно – на все живое. Они догадывались, что заповеди универсальны, но старались забыть их, если мешали осуществлению их желаний и амбиций.
Эльс увидел Эврику. Она шла с рынка. Ему показалось, что она улыбнулась ему. И он помахал ей рукой. Она была похожа на королеву Елизавету в молодости. До коронации. Но не такая серьезная. Озорная.
Её перекрыл человек похожий на краба. У него руки росли из ушей. А ноги, как у всех – нормально – от бедер.
Эльс знал его. Это был Цап-Царап, насильник, недавно выпущенный на свободу по амнистии.
Автобус свернул на проспект Жертв Российской оккупации.
И снова образ странной большеротой девушки мешал ему думать о нелепостях человеческих заблуждений, которые временами помогают людям во время кораблекрушений, помогают продержаться на поверхности, не пойти на дно, добраться до спасительного берега и забыть о них.
… Меня всегда интересовало то, что сегодня называют ошибками и заблуждениями. Сегодняшние «ошибки» и «заблуждения» – это вчерашние или завтрашние открытия и возможность увидеть мир многомерно. Они мне интересны, ближе сегодняшних аксиом, и я постоянно думаю о них.
И снова образ Эврики мешал ему думать о вечно живой Византии. О загадочной Трое, прародительницы евразийской цивилизации, которая издавна давала Западу ярких и сильных политиков, философов, поэтов. О доверчивости славян. О многократном повторении фокуса с Троянским конем. О Византии, не формальной, увенчанной двуглавым орлом, но громадной грибнице, занимающей теперь северный берег Черного моря и Кавказ…
Вечный Гот улыбнулся. Улыбка Эврики вернула ему равновесие и уверенность в разумности хода истории, каким бы безумным и жестоким не были её законы с сегодняшней нашей точки зрения.
В его сознании возник образ человека, похожего на краба.
Цап-Царап…
Он попросил кондуктора остановить автобус.
Он искал Эврику.
Увидел.
Она сидела на скамеечке под ярким зонтом. На коленях корзинка с фруктами. А в руках дыня, как ребенок. Позже художник пририсует ей вместо дыни младенца.
Художника звали Бадсум.
Как и полагается, он носил испанский берет и потертую бархатную куртку.
Когда-то он был знаменит. На своих картинах изображал только женщин. Причем, как бы ни была уродлива натура, на картине его она была ошеломительно красивой, сохраняя при этом свои естественные пропорции строения лица и фигуры. И что самое поразительное - женщины хорошели реально, стремясь достичь совершенства своего портрета, потому что Батсум писал не конкретного человека, а замысел Бога о нем…
Всё было хорошо до поры до времени... Заказы. Друзья. Богатство. Но вот президенту Гулуглу захотелось увидеть своё изображение, свой портрет. И чтобы в углу картины стояла подпись знаменитого художника, как проба на золоте. Батсум отказывался, ссылаясь на то, что никогда не изображал мужчин. Но Гулугл настаивал. Он хотел подарить свой портрет президенту дружественной страны.
Батсум сдался. Ему принесли сотни фотографий. Любимый костюм президента, увешанный орденами.
Бадсум начал работу. Он честно трудился, но на полотне вместо решительного восточного самодержца возникало милое женское лицо. Усы и борода, написанные вечером, к утру исчезали.
Художник обратился к колдунам из Оврага Февральской Революции и те, несколько ночей заговаривали краски.
Портрет был готов. Критики расхваливали волшебное мастерство автора. Портрет вручили Большому Спонсору, покровителю Маленькой Счастливой республики. Увезли за три моря. Повесили в зале приемов. И через несколько дней постепенно с лица Гулугла исчезла борода, а затем и усы… Губы стали безвольными и нежными, как у девушки. Одежда тоже пропала. А на загорелых плечиках видны были белые полоски от бретелек лифчика. Портрет был неприлично откровенен. Он соблазнял. Его удалили из зала приемов. Продали. Он исчез в частной коллекции ...
А у Гулугла с тех пор не росли ни усы, ни борода. И колдуны из Оврага Февральской революции не могли помочь ему.
Батсума не осмелились убить, у него было мировое признание. Но его решили задушить нищетой. Красота и особенно женская красота была объявлена прелестью.
- Мы объелись красотой. Она не спасла нас! Достоевский завел нас в тупик, - заявил Гулугл на сессии парламента... - Уродство – вот, что спасет мир!
Он выделил гранты для конкурсов уродов. Их портреты велено было вешать рядом с портретами президента в официальных учреждениях.
Однако, в Маленькой Счастливой республике люди, которые повторяли, как заклинания, слова, хулящие красоту, продолжали строить красивые дома, влюбляться в красивых женщин, рожать красивых детей.
И только в живописи, музыке и кино утвердилось поклонение уродству…
Теперь Батсум рисовал на улице. Ему хватало на краски и подрамники, на вино и сыр. Правда, он уже год не мог вовремя платить за мансарду в высотном доме. И его могли выселить. О нем было запрещено писать в газетах. Как будто он был не художник, а свергнутый Калигула, да, тот самый который… Ну, вы помните, конечно, историю с его кобылой… И никто не осмелился теперь предоставить ему помещение для выставки. Только концертный зал Мусоргского не покорялся. Время от времени там изредка экспонировались его картины, и люди ходили толпами, чтобы увидеть прекрасных женщин…
- . –
Эльс вошел в комнату, которую снимали его ученики. Среди них не было русских по крови людей, но все они выросли духовно на русской литературе. На идеалах девятнадцатого века. Это предопределило их судьбу. Не самую лучшую материальную судьбу в Маленькой Счастливой Республике.
Их объединение вызывало подозрение властей. И не надо было издавать запретительных указов. Достаточно было просто направить толпу, дать фанатикам возможность выплеснуть своё недовольство жизнью на русскоязычных поэтах. Самосуд на Востоке, и не только на Востоке, всегда незаметно направлялся властями.
- Стихами не заработать на хлеб. Стихами не заработать на жизнь, - начал Эльс. - Но вам остается счастливая привилегия - думать стихами и наслаждаться звучанием и смыслом стихов. К сожалению, наша с вами планка, наш уровень, увы, далеко не так высок, как было в позапрошлом веке… Мы другие, и страна наша другая. Не пытайтесь становиться на цыпочки, чтобы стать выше… И в наше время можно оставаться честным человеком, верным своей судьбе… Пишите… Не теряйте друг друга! Слово не умирает. Русский язык не исчерпал себя. Он жив. Он способен помочь вам выразить самые сложные и непривычные мысли и чувства…
- Но для чего нам писать, если нас не печатают? Если никто, кроме друзей, не прочтет наших стихов и рассказов? – спросил один из его учеников.
Эльс улыбнулся, как будто ждал этого вопроса.
- Если сможете, не пишите, - спокойно ответил Эльс. - Вас никто не заставляет. Найдите для себя другое занятие. Чтение. Кроссворды. А для тем, кто не может избавиться от этой пагубной привычки, хочу пожелать достигнуть совершенства. Увы, друзья мои, не каждому дано. Для многих совершенство, как неразделенная любовь… Я по многу раз переписывал тексты. Они становились вроде изысканными и безупречными, но вызывали у меня отвращение. И я понял. Совершенство, как прекрасная, капризная, непредсказуемая женщина отдаётся не всякому, кто жаждет её… Но тому, кого она сама хочет... Не унывайте! Иногда Совершенство бывает милостиво и к тем, кто верно добивается её, я не оговорился, её… Ждет своего часа… Работает непрестанно, днем и ночью… Дарит ей, как цветы, время своей жизни. И как тут ни вспомнить призыв Теннисона «Бороться и искать! Не найти и не сдаваться!»
- А для женщин? - спросила молодая поэтесса. - Как будет звучать эта мысль о совершенстве, если речь идёт о женщине?
- Совершенство приходит к той, кто, как девственница, ждёт избранника, избегая случайных связей и искушений тщеславия, - тихо сказал грустный мальчик.
- Красиво, но не реально. Мое определение точнее, - возразила поэтесса.- Совершенство, как опытный сильный самодостаточный мужчина знает, кому принадлежит.
- Ты права, доченька... – сказал Эльс. – Я бы ещё добавил пожелание вам быть как можно дольше молодыми… Оставайтесь дилетантами. Пробуйте каждое слово на вкус. Выплюньте его, если не заставило сильнее биться сердце...
Эльс пришел домой. Он был подавлен и опустошен.
Крыса Маргарет сочувственно смотрела на него своими красными глазами. Она хотела есть.
- …Господь видит нас не в толпе везунчиков и невезунчиков, грешников и святых, даже не среди друзей или родных. - Говорил он, как бы обращаясь к ней… Но на самом деле возражал своему оппоненту, который жил в нем без права на площадь и при этом насмехался и издевался над ним. - Господу не ведомо сравнение иное, чем сравнение Его замысла и реального воплощения в каждом из нас. Так и судит нас - за искажения замысла. Один из моих учеников – поэт - работает дворником в военном посёлке. В декабре уходит в монастырь. Радуемся - теперь его вера, не украшение, не дополнение к удовольствиям жизни, не страховка на всякий случай. Его вера – путь к спасению всех нас… Господь хочет, чтобы люди увидели, что хлеб – это ХЛЕБ, как в ленинградскую блокаду, чтобы, уронив корочку, подняли её и поцеловали, и извинились, просили прощения, потому что это Тело Господне. Чтобы вино стало ВИНОМ на свадьбе. Чтобы оно не унижало человека, превращая его в скота, умирающего в канаве. Но чтобы оно предстало перед людьми, как кровь Христова.
Крыса хотела есть. Он тоже был голоден, но сил выйти на улицу не было . Он написал СМС Эврике.
… Принеси мне, плиз, хлеба и немного еды для Маргарет… для моей крысы… Я заболел… боле...
Прочел. Стёр. Выключил комп.
- Господи, я повторяюсь. Прости меня! – прошептал он.
Он открыл холодильник и нашел там кусок пармезана. Дал половину крысе, а себе натер на мелкой терке.
8
Доброе утро! Хорошего дня! Побед тебе славный офицер русской армии!
Его звали Гурыч, хотя это было не имя, и не фамилия, а отчество русского офицера.
Гурычу было тревожно на душе, как и многим его сослуживцам. Его мучила неопределенность. Он привык к пайку, привык к постоянной зарплате, которая позволяла ему обеспечивать семью самым необходимым для нормальной жизни. Был достаток. А что ещё нужно простому русскому человеку! Достаток!
Но военная база, в которой он служил, подлежала закрытию по постановлению парламента Маленькой Счастливой Республики. Солдат отправляли в Россию. Офицеры увольнялись.
Он не знал, как жить дальше.
Он не знал, где ему теперь жить.
Он не знал, на что будет жить.
В России у него не было ни дома, ни родственников, потому что был он, как и жена его, сиротой и вырос в детском доме.
Он привык быть винтиком… Шурупчиком… Саморезом…
Винтик вкручивали некие высшие силы, когда нужно было и куда нужно. Винтик исправно служил положенный срок. Потом его выбрасывали и заменяли другим, новым, винтиком.
Но он был не только винтиком. Одновременно – человеком был... Человеком разумным…
Человек читал, думал, наблюдал, делал выводы. Это была вторая, параллельная, более значительная жизнь, в которой винтик, по прозвищу Гурыч, был генералом, а может быть даже маршалом…
Потому что слава его состояла не в орденах и медалях, не в звездах на погонах, а в том, что он умел лечить людей. Без лекарств. И делал это в остающееся от службы время... Естественно – бесплатно. Потому что не голодал. И дети его не голодали… Он был спокоен и счастлив.
На этом пространстве многие веками живут двойной жизнью, как жили их отцы и деды. И это вполне устраивало государство и каждого отдельного человека. Была стабильность. Предрешенность. Автономия.
Но теперь Гурыча тревожили перемены. Привычные предметы и события стали называться по-новому. Теперь здесь вместо рубля ходили «души». Одна душа… Десять душ… Тысяча… Миллион душ… Миллион душ, ну, это вроде бы около двух тысяч долларов. Поговаривали, что власти готовилась к выпуску новой валюты -джоки, в золотом исполнении. А души будут – как раньше - копейки. Для простых, не очень активных граждан. А джоки, как золотые рубли и туманы! Луидоры… Таланы… Для креативных!
Души пока не конвертируются, и слава Богу. А джоки можно будет переводить в любую валюту…
Он избегал употребления новых слов – бренды, контенты, маржа – но новые слова и новые понятия агрессивно вторгались в его жизнь и сознание. Обрушились на стабильный, привычный мир.
Было непонятно ему и тревожно.
Гурыч подошел к зеркалу, которое висело над краном и раковиной. Ему нужно было побриться. Но воды в кране не было. Вода стала самым дефицитным и дорогим продуктом.
Во рту было сухо. Ему хотелось пить. Он привык экономить воду, ещё когда служил в Ашхабаде.
Он с детства, как помнит себя, экономил на всём. Но денег за лечение не брал.
В это жаркое сухое лето военных снабжали водой, доставленной из России воздушным путем.
Гурыч был русский человек – он умел терпеть жажду, голод, боль. Он унаследовал долготерпение от предков. Ему не приходилось смирять себя. Он родился смиренным
Прежде, чем отлить немного воды в мыльницу и взбить помазком пену, сделал один глоток
Сегодня нужно было побриться, чтобы предстать перед командующим в бравом виде. Он не любил электробритву. Её нежный рокот усиливал беспокойство и рассеивал мысли.
Он увидел в зеркале загорелое лицо нестарого ещё лысеющего мужчины, густобрового и курносого. Каштановые глаза его были насторожены, пытались понять, что с ним происходит, а плотные негроидные губы были спокойны, как у Будды…
На него надеялись тысячи людей от тундры до южных гор. От границ с Польшей до Камчатки. Те, кого не могли вылечить дипломированные врачи.
Он мог бы брать деньги с больных, которые ехали к нему со всего света. Он мог бы стать очень богатым и не служить в армии. Он ведь был не только офицер пехоты, изобретатель тренажёров, обучающих мирных людей искусству убивать, но и знахарь, целитель… Это противоречие уживалось в нем с верностью присяге и не обременяло мучительными раздумьями.
Он лечил простых незаметных людей, приводил винтики в порядок. И люди оживали. И забывали о нем, пока не заболит что-то ещё, чему не помогают даже самые дорогие лекарства. Люди, которым он помогал, думали о нем благодарно, но не без удивления.
Он лечил не только простых людей, но и сильных мира сего. Его вызывали даже в Кремль. Присылали самолет.
И он поднимал страждущих с больничных коек, не различая, был ли это раб или царь, ну, в смысле олигарх, или простой работяга.
Он давал людям возможность попробовать ещё один вариант жизни – без болезни, без злобы, без корысти, без вражды... Спокойной гармоничной жизни…
Он жил, как свеча на асфальте, горящая под дождем и снегом. Не гаснущая под ногами спешащих по своим делам людей.
Это не мешало журналистам писать о нем едкие фельетоны. Бабка в погонах! Самое мягкое прозвище, которое дали ему журналисты.
Правда и то, что немногие из вылеченных им становились разумнее и лучше, немногие отказывались от мерзких привычек, притягивающих болезни.
Это не смущало Гурыча. Ощущение, что он облегчает людям страдания, давало ему спокойное ощущение смысла его жизни.
Да, до сих пор он получал зарплату, которой хватало на самое необходимое для семьи. Брать деньги со страждущих Гурыч чурался, считал безнравственным...
Люди, находили способы и уловки, чтобы отблагодарить его, потому что до сих пор существует среди простых людей уверенность, что недостойно оплаченное выздоровление быстро уступает болезни…
Его жена, Татьяна Ивановна, находила пачки денег то под матрасом, то в мусорном контейнере… Они привыкли помогать этими, как бы случайными, деньгами тем, кто нуждался.
Сегодня, однако, его беспокоили государственные дела. Он придумал хитрый прибор, при помощи которого можно было, не тратя боеприпасов, обучать солдат меткой стрельбе…
Прибор был прост в изготовлении и эксплуатации и давал поразительные результаты. Обычные, средние, люди становились снайперами.
Гурыча, по его просьбе, сегодня принимал генерал Кочеврягин, командующий российской группой войск в Маленькой Счастливой Республике.
И возможно, Гурычу за изобретение этой штуковины могли присвоить звание полковника и оставить ещё на какой-то срок в армии, то есть и на обеспечении, избавив его от мучительных раздумий, чем платить за квартиру, где достать деньги на обучение сына.
Обувь старела катастрофически быстро. Разваливалась.
Одежда ветшала.
Продукты дорожали.
Помидоры, которые здесь были всегда пищей бедняков, теперь они могли позволить к столу только в праздник.
Гурыч хотел почистить сапоги перед встречей с командующим, но не мог найти щетку и ваксу.
Он плюнул на сапог и потер его портянкой. Но сапоги были старые и требовали более пристального внимания и ухода. Жена сказала ему:
- Не мучайся! Пойди к Аваку. Он почистит… Будешь выглядеть прилично!
Гурыч всю жизнь старался экономить на всем, что касалось его одежды, носовых платков, и белья. Носки чинил сам вечерами, когда не было больных. Он считал, что пользоваться услугами другого человека в деле, которое можешь совершить сам, барство и пережиток феодально-крепостнического строя.
- Пусть Стёпа сбегает в магазин и купит новую щётку и тюбик черного крема. Я сам почищу, - сказал он жене и вздохнул.
- Не отвлекай мальчика, я схожу. Вот приберусь на кухне и схожу, - ответила Татьяна Ивановна.
Она тщательно вытирала тарелки кухонным полотенцем. Посуда в их доме всегда была идеально чистой.
- Не отвлекай его.
За окном, посреди двора стоял их сын Стёпа по прозвищу Аполлон. Его тренированное, натертое ореховым маслом тело лоснилось. В руках у него были трехкилограммовые гантели. Время от времени он останавливался и фиксировал одну из эффектных поз.
Вокруг него толпилась детвора. Все мальчишки их района хотели стать такими же сильными и красивыми.
- Ты бы поговорил с мальчиком, - сказала Татьяна Ивановна.
- А что?
- Он плохо спит. Бормочет что-то во сне…
Гурыч молчал. Смотрел на сына.
- Да, я поговорю с ним… Что происходит с молодыми? Не пойму… Я в его время голодал. И мысль была одна только бы выжить
Аврора видела Степана через открытую дверь.
Её терзали странные непривычные чувства.
С одной стороны Стёпа-Аполлон возмущал её неприкрытостью своего тела, откровенной голизной, с другой – ей приятно было смотреть на него. Аврору мучили эротические сны. Во сне она видела себя молодой. Её чувства молодели, и мнилось ей, что впереди не старость, а нечто неподдающееся времени – какой-то другой мир чувств, приглушенный на время воспитанием и привычной моралью. Ей становилось тепло и весело. Она улыбалась. Но тут же одергивала себя.
Кран зафыркал и выплюнул небольшую порцию воды.
Аврора успела перехватить её черпачком. Вода была теплая и невкусная, отдавала хлором...
- Этот шалопай ходит по двору совсем голый, в одних трусиках. Вот в таких маленьких... – сказала Аврора. - Э, да что с них спрашивать?! Дикие! Дикие... Откуда приехали?! Зачем приехали?! Авак!
- Что? - Авак оторвался от газеты. – Что ты сказала?
- Скажи Гурычу – «Твой мальчик большой, усы растут. Стыдно голенькому по двору бегать… Неприлично... Неуважительно... Нехорошо!»
Авак пошевелил усами, задумался.
- Одни обычаи тебе хорошо, а другому не подходят, другие тебе не подходят, а другому – хорошо... – Сказал он и коротко взглянув во двор. – Мы живем в мире, где много разных народов и обычаев. Учи глаза свои смотреть, куда нужно, а куда не нужно, пусть не смотрят... – Он увидел Гурыча. - Доброе утро, друг мой желанный! Славных побед и благоденствия тебе!
- Утро доброе!
Судя по просветам и звёздочкам, Гурыч подполковник.
Он держится с достоинством. Говорит медленно, обдумывая даже самоочевидные фразы.
- Мир вам и радость!
- Доброе утро.
- Хочешь, сапоги почищу? Такой офицер, а сапоги не блестят! Если сапоги блестят – хороший офицер, если не блестят – плохой...
- Да, почисти. За этим и пришел… Давай побыстрее. – Гурыч достал бумажник. Пересчитывал деньги. - Сорок рублей хватит?
- Конечно, хватит, - весело откликнулся Авак. - Садись.
Гурыч сел на венский стул. Посмотрел сначала вдоль улицы – она была пустынна. Проехал автобус с туристами.
Потом Авак взглянул на сапоги Гурыча.
Стер тряпкой пыль. Выдавил из тюбика черную змейку. Поднял на Гурыча мудрые невозмутимые глаза.
- Уважаемый, ты лечишь людей?
- Ну.
- Говорят, многих вылечил.
Гурыч оглянулся, помолчал.
- Кто говорит?
- Люди говорят. Да и сам вижу.
- А что говорят люди?
- Говорят, что ты лечишь руками. Без лекарств…
- Ну.
- Вылечи нашего мальчика! – вмешалась Аврора. - Разбуди… Мы тебе много денег дадим. Я все свои украшения продам.
Гурыч молча встал со стула прошел в комнату. Долго всматривался в лицо Роберта.
- Как из армии пришёл, спать, говорит, хочу, мама. Я ему: «Ложись, маленький, отдохни». Он лёг и так сладко заснул. И спит. Посмотри, какой красивый... Правда? Мы хорошо заплатим… Только пусть проснется…
Гурыч также молча вышел из комнаты. Сел на венский стул перед Аваком.
Авак тоже молчал, работал, приводил в порядок сначала левый. сапог, потом правый.
Аврора не выдержала.
- Так разбудишь нашего мальчика?
- Давно он так? – спросил Гурыч.
- Два года уже. Вылечи…
- Пусть спит пока.
- Жизнь ведь проходит, уважаемый. Ему жениться пора.
- Пусть спит. Когда нужно будет, сам проснётся.
Аврора намочила полотенце. Обтирала лицо и руки Роберта. Целовала его. Бормотала колыбельную песенку.
- Кто тебя научил лечить? – спросил Авак.
- Так, человек один, - уклончиво ответил Гурыч...
-Колдун?
- Не знаю, может и колдун.
- Совсем незнакомый?
- Да, незнакомый… Попросил дров наколоть. Я колю, ношу в избу, а в хлеву корова стоит...
- Может, разбудите, уважаемый? – снова спросила Аврора.
- Пусть... пусть спит пока... - сказал Гурыч. - Жизнь так быстро меняется. Утром одна, вечером – другая…
-А причём корова? – спросил Авак.
- Корова была понурая такая, вымя распухло... Он подзывает меня. Лечить хочешь научиться?.. Я не понял... Кого, говорю, лечить? А он – всех… Хочу! Чуть не закричал. Мы все тогда учиться хотели. А он говорит, вон в хлеву корова стоит больная. Иди и лечи!
Авак недоверчиво улыбнулся.
- Так прямо и сказал «иди и лечи»? И всё?! И никакого секрета?!
- Разбуди моего сыночка, - шептала Аврора.
Она не верила ни врачам, ни колдунам из Оврага Февральской революции, но хотелось верить, любому, кто взялся бы разбудить её сына.
- Пусть жизнь определится… Тогда разбужу… - сказал Гурыч. - А то он умрет или сойдёт с ума… Или сопьется… Ему трудно будет понять…
- Я спрашиваю – и никакого секрета в твоем лечении? – выспрашивал Авак.
- Как же! Есть секрет… Несколько секретов… Но главное- нежность, - сказал Гурыч.
- Нежность? – недоверчиво переспросил Авак.
- Ну да, нужно нежно, тепло пожалеть больного... как своего ребенка… И там внутри включается что-то… Не знаю, как называется… Но там что-то есть, внутри нас. Руки сразу делаются теплыми…
- Так просто?
- Ну, да, проще простого… А вы сами попробуйте. Вот, взгляните на свою жену и пожалейте... И она помолодеет. И не будет болеть…
- А что у неё? Что болит? – осторожно спросил Авак.
- Сердце болит… И печень на пределе… - Гурыч смотрел на Аврору, словно видел, что там у неё внутри. - Пожалейте друг друга, не бойтесь… Всей душой пожалей! И попроси небо… Ну так – нежно – будто ты мать и хочешь, чтобы твой ребенок выздоровел… Ну, попробуй!
- Сейчас... Подожди… - Авак напрягся, пытаясь почувствовать нежность.
- Ну, как? – спросил Гурыч.
Авак сокрушенно покачал головой.
- Неужели так трудно пожалеть другого?! – он был озадачен, после первых попыток пожалеть, нежно пожалеть Аврору.
- Вообще многие могут, но потом забывают, - сказал Гурыч.
-Я ведь тоже умел жалеть, когда был маленький, - вздохнул Авак, - а когда стал взрослым мужчиной, забыл… Жизнь такая…
Гурыч достал старый кожаный бумажник и пересчитывал деньги.
- Спасибо. Хорошо почистил. Сорок копеек хватит?
- Ты сказал - сорок рублей… - разочарованно напомнил Авак.
- Да, конечно. Это по старой привычке… Сорок рублей… Вот… Держи… У меня полтинник.
- Неужели в этом весь секрет? Нежность!.. Пожалеть… - не мог успокоиться Авак.
- Да, только в этом, - Гурыч и взаправду верил в то, что говорил. - Все болезни от злобы… И от зависти…
Авак шарил в карманах широких брюк.
- У меня мелочи нет. Ты – первый сегодня.
- Ну ладно, обойдусь без чая.
- Я вскипячу, - засуетился Авак. - Я заварю сейчас!
- Спасибо, в другой раз, - сказал Гурыч, вставая со стула. Побед и благоденствия тебе!
- И тебе больших побед и долгого благоденствия, - ответил Авак.
Он смотрел вслед уходящему доброму колдуну в погонах и думал. Верил и не верил. Подозревал, что тот пошутил над ним, объясняя тайну своего дара. Он считал, что в сердце мужчины не должно быть места жалости, а тем более нежности. Только сила и решимость! Взять от жизни то, что тебе полагается. И защищать своё, всё, что имеешь в законном праве, от посягательств чужаков. И в первую очередь – семью. Честь и долг! И кровная месть на века обидчику… Так требовал обычай его народа, когда-то могущественного и владевшего обширными территориями, а теперь, после поражения, ушедшего в неприступные ущелья возвышающихся на севере хребтов.
Аврора рассматривала свои старые чувяки. Ворчала.
- Прошу его, прошу, а он не чинит... Прошу, а он не чинит. Всем чинит, всем хорошо делает!.. У всех блестит, у него блестит, а у меня палец... торчит. Неприлично, стыдно... И всё терпи.
- Аврора! – прервал её Авак.
- Что, душа моя?
- Ты что-то сказала?
- Прости, это я сама себе говорю.
- Что же ты сама себе говоришь?
- Жаркий день, говорю, душно. Скорей бы осень наступила. Будет не жарко-не холодно, говорю, много фруктов…
- Осень тоже плохо, - вздохнул Авак.
- Почему?
- За осенью – зима сразу, холод, сырость, снег. Здесь на ветру ой, как плохо! Нужно будку строить. Доски где доставать?
Через открытую дверь он видела, как во дворе прохаживается Стёпа Культурист, сын Гурыча.
Аврора обернулась к Аваку. Нежно смотрела на него.
- Ах, помнишь, как мы с тобой снимались в кино!.. Были такие молодые, красивые. Я ждала когда ты меня поцелуешь. Так нам приказал режиссер. И мы репетировали. Так радостно было. Так необычно. А лошадь паслась на поле…
- Жена! - Он с трудом сдерживал смех. - Не вспоминай ты эту лошадь! – он замолчал, потер поясницу.
_ Что с тобой?
- Спина болит
. Аврора ничего не сказала. Продолжала нежно смотреть на него.
Вот и старость наступила, а я всё еще люблю тебя!
9
Здравия желаю! Здравия желаю!
Генерала Кочеврягина срочно вызвали в Москву. Он улетел ночью. Решался вопрос, кому отдать склады с оружием и боеприпасами, какому племени, какой партии. Уничтожить всё посредством взрыва было опасно. На воздух взлетели бы сразу несколько молодых государств. Нужно было выбрать тех, кто мог сохранить порядок на южных границах России, вооружить их и сделать верными союзниками. Вопрос был сложный, потому что содержал противоречивые и, как оказалось вскоре, неверные оценки. А тут ещё давние связи, посулы, клятвы в преданности и любви… Подарки…
Гурыча принял генерал Крышин.
- Ты что, с ума сошел, подполковник?! Зачем нам этот прибор?! Страна развалилась. Армия разваливается… Езжай в Россию… Займись бизнесом… Открой клинику… Лечи людей за деньги…
- Разрешите идти, товарищ генерал?
- Идите.
Гурыч шагнул к двери.
- Вернись! - остановил его властный генеральский голос. И со всем тихо: – Помоги мне…
- В чем?
- Ты ведь колдун, да?
- Никак нет, товарищ генерал.
- Врач?
- Я не врач.
— Ну это… бабка что ли. Кто ты?
- Я сам не знаю, кто я, но так получается… Помогаю иногда…
- Помоги мне.
- Слушаюсь, товарищ генерал. А что у вас?
- У меня? – Он задумался. Хотел издалека, намеками, но решился. - Ну, короче, у меня не стойба… Бегаю кроссы… Отжимаюсь… Стреляю метко… - Он развел руками. - А вот не стойба и всё!
— Это у вас от страха, товарищ генерал…
- Ты что! Да я ведь Герой…
- Герой на войне. А в мирное время дрожите. Боитесь начальства… Вас матюгают, а вы молчите…
- Попробуйте, - попросил он тихо. - Я ведь молодой и сильный.
Гурыч коснулся пальцами его головы.
- О, как приятно, - прошептал генерал.
Гурыч провел рукой поблизости от его лица. И тихо вышел из кабинета.
Сапоги его сверкали на солнце, но это не радовало его. Сорок рублей вылетели напрасно из его бюджета.
Он полагал, что, возможно, завтра его уволят. И неизвестность…
Он привык к стабильной зарплате и пайку…
Он знал тайны болезней. Знал, как лечить их. А как жить дальше, без пайка и зарплаты не знал…
А генерал Крышин сидел за столом командующего и думал о том, куда его пошлют теперь, на какие севера, в какую глушь.
Варианты были не очень. Но странно – его не старое ещё, тренированное тело воина, наполняла юношеская радость. Радость ожидания любви. Как будто ему двадцать лет. Как будто он лейтенант, и впереди – подвиги, уважение и любовь народа. И женщины!
Он подошел к окну и взглянул на площадь. Он снова, как в юности ощутил прилив желания.
Внизу по пешеходной зоне шли мужчины и женщины, но он видел только женщин – молодых и старых. И все были красивы и все были желанны. Мужчин он не видел в упор.
Зазвонила вертушка – Москва.
Голос генерала Кочеврягина был хриплый и резкий.
Мы не станем пересказывать этот начальственный монолог. Он состоял из монтажа самых отвратительных ругательств не только русского происхождения, но и вольного перевода нецензурных поношений народов, входивших некогда в состав большой империи. Гнев начальства был вызван тем, что генерал Крышин передал тысячу калашей не той группировке, с которой у генерала Кочеврягина была договоренность.
Генерал Крышин набрал в лёгкие воздуха, чтобы ответить командующему может быть не так витиевато, но коротко и крепко – по-мужски… Симметрично…
Набрал в лёгкие воздуха и, опустив голову, выдохнул его.
Он услышал короткие гудки и положил трубку.
Подошел к окну. Там, на площади, было также солнечно и людно.
Но радости не было. И надежды тоже не было.
На следующий день ему сообщили, что он уволен. Лишен наград и выходного пособия.
- . -
Гриша Немой шел по улице. Нес горшочек с цветком. Прижимал его к сердцу. Ловил носом аромат герани.
Громадный, с грубыми чертами лица он производил тяжёлое впечатление на нервных людей. Ладони с тарелку. Его уважали и побаивались, хотя не помнили люди, чтобы он кого обидел. Только в этом унаследовал он молоканскую традицию, а так ел свинину, пил водку и не отращивал демонстративно бороду. Она сама росла, как хотела, и Гришка стриг её, когда мешала пить, есть и говорить. Когда колтуны тревожили и насекомые заводились в ней.
Не было в Маленькой Счастливой республике сварщика лучше него. Он чувствовал меру любви и борьбы металла и огня. Чинил кузова автомашин, паровые котлы, не чурался мелкой работы. Кастрюли, медные тазы, разная домашняя мелочь, которую в период перестройки невозможно было купить. Зарабатывал хорошо. Кроме денег после работы ему обязательно ставили бутылку. Гришка сломался. Пьяный выходил во двор и произносил пламенные речи с обличением власти воров и коррупционеров.
Он был как бы собирателем фольклора.
Пока он чинил клиентам машины, те рассказывали ему были и небылицы про именитых и малоизвестных воров и мошенников. Кто кому дал взятку. Кто кого замочил. Сильно выпив, Гришка повторял всё это уже не шепотом, а во всю мощь своего голоса.
Власти Маленькой Счастливой Республики не знали, как избавиться от него. Высылали в Россию... Он и России он был не нужен и опасен. Возвращался. Кричал на площадях. Его травили плохой водкой. Тухлой колбасой. И ничего. Всё переваривал. Наливался обиженной силой. Обличал.
Наконец, приехала «Неотложка» и взвод милиции. На него набросили сетку. Ещё одну. Спеленали и понесли к спецмашине. Он кричал:
- Коммунисты! Где вы?! Спасайте рабочий класс! - Коммунисты! Где вы?!
Но в стране, в которой каждый третий мужчина ещё недавно был коммунистом, не нашлось, ни одного, кто бы вступился за рабочий класс или колхозное крестьянство, за правдолюбца Гришу.
По секретному приказу он был приговорен к смертной казни посредством чрезмерного принятия алкоголя.
За всей этой акцией наблюдал американец ирландского происхождения однофамилец президента Кеннеди Джеймс. Он плохо знал обычаи этой счастливой страны и совсем не знал языка.
Гриша сидел за столом, уставленным бутылками и пытался прочитать названия экзотических напитков. Он отвинчивал пробочки. Пробовал. Нюхал.
Поднял на палачей своих благодарные счастливые глаза.
- Благобухание!
- Что он сказал? – спросил Кеннеди.
— Это труднопереводимая русская идиома. Она сочетает в себе восторг от запаха напитка и пожелание хорошего дружеского застолья.
Меж тем Гриша наполнял стаканы. И вдруг задумался – в каком порядке пить? Что раньше? Что позже? Закрыл глаза, улыбнулся и уж хотел опрокинуть первый стакан, но услышал приказ остановиться.
Оказывается, Джеймс Кеннеди уличил своих подопечных в нарушении прав человека. Приговоренный к смерти имеет право на исполнение последнего желания.
- Но первое и последнее желание этого существа – выпить! – возразил кто-то.
Решили всё же спросить.
- Что ты хочешь, Гриша?
- Хочу спеть вам мою любимую песню.
- Давай!
Он запел.
Хасбулат удалой!
Бедна сакля твоя;
Золотою казной
Я осыплю тебя.
Дам кинжал, дам коня,
Дам винтовку свою,
А за это за все,
Ты отдай мне жену!
Ты уж стар, ты уж сед,
Ей с тобой не житье,
На заре юных лет
Ты погубишь её.
При первых же звуках Хасбулата американец вскочил со стула и прослушал песню до конца - вытянувшись по стойке смирно, приложив к виску ладонь. Ещё бы! Дж. К. узнал мелодию гимна USA.
Адамлийцы удивились, но тоже стояли, приложив руки к непокрытым головам.
Гришка нравился Джеймсу Кеннеди. Он был похож на ирландца, а те, что судили его, на арабов, с которыми у Кеннеди были свои счеты.
Она мне отдалась
До последнего дня
И Аллахом клялась,
Что не любит тебя!
Береги, князь, казну
И владей ею сам,
За неверность жену
Тебе даром отдам.
Полюбуйся поди
Ты невестой своей, -
Спит с кинжалом в груди
Она в сакле моей.
Музыка соединяла их, хотя думали они о своем и на своих языках. Их разделяли звучание слов и даже смысл, заключенный в словах, не говоря уж о синтаксисе и различиях в грамматике – род, время и другие особенности, приводящие к «Моя твоя не понимает». Но простенькая песенка о Хазбулате приобретала вселенский смысл, становилась как бы притчей о судьбах сегодняшнего мира.
Гриша подмигнул Кеннеди и широким жестом пригласил всех к столу.
Первым сел американец. За ним последовали остальные.
Они пили и ели. И пели народные песни. И даже «янки дудл».
Не слова – мелодии роднили их.
Наутро им потребовалась помощь врачей и пожарников.
Их увезли. Развезли по домам. А Гришу оставили, изолировали. Помиловали. Даровали доживать свой век на свободе. Но решили переделать. Сделать ручным. Чтобы не порочил страну и не извращал свободу слова. И не пел таких двусмысленных песен.
Его лечили самыми дорогими заморскими лекарствами, разработанными специально для недовольных и правдолюбцев, для неуправляемых. Его исправляли психоаналитики и гипнотизеры. Его заставляли смотреть ТВ по 24 часа в сутки, показывая, как богато и красиво живут социально активные граждане всех племен и народов Маленькой Счастливой Республики. А он всё кричал о несправедливости тех, кто захватил общую для всех страну. И почти поверил, что он Хазбулат удалой, а Маленькая Счастливая Республика его жена.
Тогда к его виску, к центру речи, к центрам Брока и Вернике, подвели электроды. Дали не слишком большой разряд, чтобы не помер совсем, но замолчал.
И он замолчал. Маленько тронулся... Съехал на уровень ребенка пятилетнего или старика.
Его подкармливала Аврора.
Вот и теперь он пришел к ним.
Гришка здоровался жестами и кланялся. Он приблизился к ложу Роберта и, обратив к Авроре страдающие глаза, как бы спрашивал, не проснулся ли сынок. Сетовал. Объяснил, что пришел к ним, потому что цветку жарко, а у них в подвале прохладно. Можно ли цветку пожить у них?
- Да, Гришенька, - отвечала Аврора, - жарко. Очень жарко. Пусть поживет твой цветок у нас. Мы его не обидим… Оставь, Гришенька. Я присмотрю. Поставь вот сюда.
Гришка стал показывать, как надо поливать, как ухаживать за цветком, чтобы не заболел.
- Всё сделаю, джаника. Не беспокойся. Его никто не обидит здесь, ему будет здесь хорошо.
Гришка так трогательно прощался с цветком, так нежно целовал его, что Аврора прослезилась.
Она увидела Гурыча. Он медленно шел по солнечной стороне улицы. Вид у него был грустный. Он всё ещё переживал неудачу с устройством своего тренажёра. Возле Авака он остановился. Снял фуражку. Отирал пот платком.
Авак встретился с ним взглядом и, как бы продолжая тот утренний разговор, спросил:
- А этого, - он показал на Гришку, - тоже можешь пожалеть?
Гурыч не ответил. Но стал внимательно осматривать Гришку. Потом подошел к нему и спрашивал знаками, хочет ли тот снова обрести способность говорить.
Гришка не сразу понял, что от него хотят, но осознав, с готовностью закивал головой.
Гурыч спустился в жилище Авака. Поманил жестом Гришку. Поставил стул посреди комнаты. Усадил Гришку поперёк сидения. Показал, как надо расслабиться. Сдавил его голову ладонями, как будто пробовал арбуз на спелость.
Проводил пассы вдоль спины.
У Гришки сделалось мирное, почти детское лицо.
- Что вы чувствуете?
Гришка не отзывается.
- Что ты чувствуешь?
Гришка, не открывая глаз, поднял вверх большой палец.
Гурыч продолжал лечить его. Время от времени проверял, достаточно ли тот расслабился.
- Как ты?
Гришка улыбнулся, не раскрывая глаз.
- Всё, ты здоров.
Гришка неуверенно поднялся со стула, долго смотрел на Гурыча, потом на Аврору, Роберта. Потом на свой цветок.
- Говори, - приказал ему Гурыч.
- Я... – неуверенно произнес Гришка и стал ощупывать свои губы. - Я! – сказал он громче. Прислушался. И закричал:
- Я! Я!
Смеясь и плача, он хватал руки Гурыча, целовал их.
- Не надо, брат. Не надо!
Гурычу было неловко.
- Не бойся, говори!
- Скажу! Скажу. Скажу… - Он ощупывает свои губы. – Спасибо!
- Говори!
- Цве-ток! Мой цветок! Цветок цветёт! Цветок красив!.. Цвети, цветок!..
- Ну, скажи ещё что-нибудь.
Гришка задумывается. Обнимает Аврору. Ставит посреди комнаты горшочек с цветком, с неуклюжей грацией танцует вокруг него. Поёт песенку. Сначала нечленораздельно, мыча и подвывая, потом со словами, наивными, детскими.
«Мой цветочек, мой цветочек, ты мой ласковый сыночек...»
Он уходит с тихой загадочной улыбкой на лице. Совершенно счастливый. Оглядывается машет рукой.
Авак шепчет:
- Неужели никакого секрета? Только пожалеть, и человек выздоровеет?
Авак восхищен. Он смотрит на Гурыча, как на святого. И вдруг вспоминает о том, что просила его Аврора.
- Я ещё хочу спросить вас, - говорит он. -. Можно? Только не обижайтесь, да. Почему ваш Стёпа такой голый ходит?
- Он... ну как бы это тебе объяснить?.. – задумывается Гурыч. – Он от солнца берёт энергию.
- Может ему лучше одетым брать энергию? А то ведь простудится...
- Не простудится. Он у меня закалённый. Мы ведь в Заполярье жили. А здесь почти тропики…
- Вылечи моего мальчика, - просит Аврора..
- Пусть спит пока.
- Как брата прошу! – Авак подносит руку к кадыку. Здесь этот жест означает даже не просьбу, а мольбу.,. – Разбуди нашего мальчика.
- Он сам проснётся, когда надо будет...
Гурыч с достоинством уходит.
. Ну что же ты не сказал ему?
- Ты что, глухая?
- Он даже не понял, что мы недовольны.
- Скажи, ты думаешь, когда говоришь или после? Он ведь офицер? Офицер. Значит, начальник. Мало того, что начальник, он ещё и народ – начальник. Как можно по-другому!
- Эх, когда мой народ был начальник...
- А когда мой народ был начальник!
- А! Какой он начальник?! Начальник должен быть очень-очень богатый! – Говорит Аврора. И смеётся. – И очень-очень толстый…
Авак тоже смеется.
- Правда, какой он начальник! Запиши, говорит, десять копеек! Куда я ему запишу? Я бы ему, как начальнику бесплатно чистил сапоги каждый день… Но он не захочет.
- Ведь офицер!
- И ещё лечит.
- И ещё без лекарств!
- Нет, этот народ не начальник! Всегда бедные, всегда смеются, пьют... и снова бедные. А если среди них кто богатый, они сразу ему голову кх! И снова все бедные, снова смеются и говорят, говорят... Очень любят говорить.
Аврора обернулась к Аваку. Нежно смотрела на него.
- Ах, как мы с тобой прятались в орешнике?!.. А орехи были совсем зелёные. Как молоко... А лошадь паслась на поле…
Аврора продолжала нежно смотреть на него. Она познавала силу своей нежности
10
Доброе утро Эврика! Солнышко моё! Хорошего дня тебе! Побед над мужчинами и благополучия!
Эврика жила в двушке на восемнадцатом этаже высотки в новом районе. Но родилась здесь, в старом городе. Родители, приподнявшись, купили это жилье в высотке...
Её детство прошло в этих старых «П»образных домах и дворах, мощёных булыжником. Здесь жили подруги и друзья её детства.
Из её квартиры открывался вид на горы.
После гибели родителей она не раз переставляла мебель. И снова по памяти восстанавливала образ того жилья, когда они были живы, когда они были вместе...
На стене портреты отца и матери. Ей казалось, что они меняли выражение в зависимости от того, как прошел её день.
Она только по отметке в паспорте была совуткой. В её родословной были и хизбы и адамлийцы. И даже угры…
Она любила толпу, приливы и отливы людского планктона. Ощущала себя частицей, пчелой одного большого улья. Она, как рыбка, легко находила нужные течения и затишки, протискивалась к самому центру людского косяка. К ногам вождя, или уличного оракула. Хотела узнать, от какой партии и за что агитирует…
Ей было забавно слушать, как хитроумный политик развращал слабых на голову, простосердечных людей, своими ложными умствованиями. Обещаниями сытой жизни.
И теперь её внимание привлек мужчина. Он расхваливал бады, которые за короткий срок наращивают мускулатуру рук, ног, спины и живота, помогают добиться выдающихся спортивных успехов, а, значит успехов в жизни.
У этого торгаша был вид опустившегося интеллигента – учителя или врача. Он говорил заученно и вяло. Ему было жарко и противно. Но у него не было другой работы.
Люди понимали, что он им морочат голову, но слушали и кивали, подбадривая его, потому что привыкли к тому, что их дурачат. Они, даже не очень молодые и обремененные болезнями, надеялись стать чемпионами, хотя бы среди стариков или инвалидов, потому что, в отличие от других времен, спорт стал самым заманчивым и реальным путем к богатству и даже утвержден национальной идеей Маленькой Счастливой Республики…
Граждане этой страны привыкли ко лжи, принимали ложь, как условную правду, хотя и понимали всё, не разучились наедине с собой, особенно ночью, засыпая, отличать ложь от правды. Это состояние полугипноза - полуиронии отличало их от граждан других государств.
Рядом с Эврикой стояла молоденькая девушка, белокурая и голубоглазая. В легких широких штанах и светлой мужской рубахе. Она была стройна, но сутула. Даже, можно сказать, немного горбата.
- Иностранка! – подумала Эврика.
Девушка улыбнулась Эврике по-дружески. А Эврика в ответ кивнула ей. И было в этом мимолетном общении – знакомая ирония и насмешка над животной доверчивостью людей. В смысле, доверчивостью домашних животных, у которых мы учимся смирению и покорности. А они у нас.
- Как тебя зовут?
-Николь.
- А меня Эврика.
- Эврика! - Николь засмеялась не обидно, по-дружески.
- Ты откуда? – спросила Эврика.
- Издалека.
- Да, ты не похожа на наших. Но поразительно, у тебя никакого акцента! Может твои родители были отсюда?
- Нет, мы воспринимаем, язык, как музыку. Потому у нас нет проблем в общении с любым народом. У нас ознакомительная поездка в Маленькую Счастливую Республику. Как вы говорите… целевая… направленная экспедиция. Помоги мне… Мне нужен проводник…
- А сколько заплатишь?
- Тебе в долларах, евро, в рублях или душах?
Эврика задумалась.
- Пожалуй, половину в Евро, половину в долларах…
- Сколько?
- Тысячу.
- Тридцать.
Эврика разочарованно пожала плечами.
- Ну, что ж, можно и тридцать, но программа будет короче.
- Тридцать тысяч, долларов - уточнила Николь.
Эврика протянула руку……
- Начнем с первого правила, которое ты должна знать. Иди, опустив глаза. Не смотри по сторонам. Не смотри на мужчин… Такой взгляд будет принят, как призывный… Тебе не отвертеться будет…
- Но…
- Никаких «но»!
- Я приехала, чтобы понять вас.
- Ты всё равно ничего не поймёшь. Мы все разные, как кошки… Тебе не жарко у нас?
- Нет, я привыкла…
- И всегда ходишь босиком?
- Да.
- И напрасно… У мужчин дурная привычка разбивать бутылки…
Николь приподняла правую ногу и Эврика увидела, что ступня и подошва нежны и чисты… Источают свет... И никакой грязи! Никакой пыли!
Эврика удивилась, но смолчала.
- Ты не боишься порезать ногу?
- Я ничего не боюсь!
- Не заливай. Наверняка боишься постареть…Боишься оказаться в смешном или позорном положении. Боишься пожара… Боишься голода... Боишься насильников… И ещё много чего боишься…
- Прости. Я не понимаю… Что это… насильники? - спросила Николь.
- Ну, как бы тебе это объяснить? Есть мужчины, которым безразлично, любит ли их девушка или не любит...
- Они хотят детей? – спросила Николь.
- Нет, они просто ходят стаями… И насилуют женщин… Потому я ношу вот это.
Эврика показала свернутую газету. А в ней - «пёрышко». узкий стальной клинок,
Николь задумалась.
- Странно, - сказала она. – Я изучала земных животных, даже насекомых… Нигде не слышала о таком…Я наблюдала , как молодые девушки – паучихи отгрызают у пауков-мужчин голову… Но, чтобы кто-то из разумных существ насиловал другого?!..
- Будь осторожна. Ты такая милая… Да! Да! У нас это не редкость. И девушки молчат, чтобы не опозорить себя…
- Странно, - повторила Николь. – Забавно! У нас совсем другие проблемы. Я бы сказала – всё наоборот – у нас мужчины слишком разумны, чтобы, как ты сказала … насильничать…
- О! Как пить хочется, - сказала Эврика.
- Вот, возьми…
Николь протянула Эврике плоскую металлическую фляжку.
Вода была холодная родниковая.
- Пошли в тень.
Они прошли мимо мраморного фонтанчика. Укрылись в тени чинары.
Мраморная чаша была покрыта пылью. Медная головка блестела.
- Я… я всё выпила, - сказала Эврика виновато.
- Пустяки! Не переживай. Она наполнится.
Фляжка и взаправду наполнилась сама.
По неписанному уличному кодексу Эврика не должна была удивляться или восхищаться.
- Спасибо. – сказала она. – Ты прости меня. Мы начнем работу завтра. Завтра всё покажу тебе. Сейчас я бегу на свиданье… Опаздываю. Боже, как я в таком виде! Потная!
- Хочешь искупаться?
- Где? Я уже месяц не купалась. Воды хватало только зубы почистить… Ну, и самое необходимое… Ты понимаешь…
- Без проблем. Пошли.
- Куда?
- Да, прямо здесь искупаемся..
Возник металлический зеленый забор. Раскрылись ворота. Эврика увидела бунгало. А рядом бассейн с зеленоватой водой. От бассейна исходила прохлада.
Эврика скинула платьишко и плавала голышом. А Николь стояла на парапете в красивых трусиках и топике…
- Раздевайся. Так хорошо голышом… Как рыбы...
- Нет, я не могу.
- Почему?
- Понимаешь, я не девушка.
- Подумаешь! Я тоже не девушка!
Эврика нырнула. Наслаждалась прохладой.
- Посмотри на мою спину – сказала Николь, когда Эврика выбралась из воды.
- А что? У тебя горб?
Николь сбросила топик.
Между лопатками у неё были два небольших крыла. Они смотрелись на светлой коже Николь естественно и гармонично. Эврика погладила их.
- Такие маленькие! Как у ласточки… - сказала она. - Как же ты летаешь?
- Крылья только символ. Знак отличия... А полет вовсе не крыльями… Не на крыльях…
- Ты ангел?
- Можно и так.
- И у тебя всё, как у мужчины?
- Да, вроде того. А почему ты думаешь, что ангелы мужчины?
Они легко рассмеялись. Плавали. Ныряли.
- У тебя есть жених?
- Да. Но он спит. Пришел из армии и заснул. Ты… Если ты ангел, разбуди его!
- Я могу разбудить только душу. А тело не могу…
- Расскажи мне об ангелах…
- На этот раз хватит. Сама, возможно, станешь ангелом, если не изменишь своей судьбе.
- Разве можно изменить своей судьбе?
- Можно, если очень постараться…
- Где ты остановилась, Николь? В отеле Амбассадор? Или в Приюте Странников? Или в женском монастыре? Хочешь, я дам тебе ключи от моей квартиры? Там две комнаты. Никто не будет мешать тебе…
- Зачем?
- А где ты спишь?
- Я могу в любом месте. Даже в клетке с канарейками. Спасибо. Я обязательно навещу тебя…
11
Добрый день, господин Комар! Побед и благоденствия тебе! Успеха вам таинственные сущности, посланные на землю неизвестно откуда, чтобы понять тайны человеческой души!
…Сутулый, в плаще и капюшоне комар стоял на моем плече, опираясь на посох. Он не чувствовал моего взгляда. Он искал на коже горячую точку, где можно было легче добыть мою кровь, как люди добывают нефть из Земли. Его привлекала также моя рука, готовая прихлопнуть его, вечного охотника за чужой кровью.… До чужой крови…
… Я вглядывался в зеленый омут парка, ожидая, когда там появится знакомая тень. Пересохшая трава колебалась от восходящих потоков горячего воздуха. Это дыхание июльской земли возрождали во мне детское чувство, которое мы обычно принимаем за благую весть.
… На лобовом стекле моей Нивы слепни танцевали свой варварский танец. Они издавали звуки, в которых при желании можно было услышать едва различимый рокот барабана, голос дудука и зурны.
Наконец, в зеленой светотьме возникло красное пятнышко – капелька крови.
Эврика!
Вскоре я увидел её.
Её красное платье, сшитое бабушкой из флагов погибшей Большой империи, вызывало всегда во мне сначала внутреннюю, а затем и явную улыбку.
Эти красные флаги продавались в секонд-хендах ещё сравнительно недавно не поштучно, а килограммами, вместе с древками. Там же можно было приобрести за бесценок учебники той поры по истории и географии. Красивые издания Морального Кодекса Коммунизма. Автобиографии вождей той поры. И пионерские галстуки. И пуговицы с пятиконечными звездами, серпом и молотом. И книги, теперь никому ненужных, вчера ещё известных писателей и поэтов, сторонников режима и диссидентов...
- Эльс! Эльс! Прости, что я опоздала. Я встретила ангела. И купалась с ним в бассейне…
Он засмеялся шутке и поцеловал её.
Она восхищалась им. Он всегда был чисто выбрит. Он всегда был в чистой белой сорочке, и не новый, но сохранивший свой шарм галстук радовал её своей неповторимостью.
- Эльс, подари мне этот галстук.
Она никогда не называет его по имени.
Он привычными движениями освободился от пестрой ленточки. Вспомнил фойе Мариинки зимой восемнадцатого.… Вспомнил, как подрался с революционным матросом почти сто лет назад. А галстук всё ещё красив. Уже и матросов тех нет. И той маленькой балеринки.
Я поставил машину в тень, но солнце преследовало меня. Догоняло…
Я не помню такой жары. Тысячу лет назад была, но не такая…
- Разве так целуются, Эльс?! Я люблю тебя! А ты?
Её восхищало, что он был всегда одинаково прохладен и никогда не потел. И едва различимый запах старых французских духов…
- Я держу тебя, девочка, в ладонях сердца моего, - подумал он. – Как птицу в силке.
Она вытаращила глаза. Она понимала его без слов.
- Эльс! Ты что?! У сердца нет ладоней!
- Девочка! Ощущение сердца и ладоней так похожи.
Я молитвенно сложил ладони, и они действительно стали похожи на сердце...
Я держал тебя в душе тысячу лет. И, наконец, встретил тебя и узнал тебя и полюбил и люблю тебя.
А я… Я по звуку тишины чувствую твое настроение.
Я счастлива просто сидеть и смотреть на тебя.
Я страдаю, когда теряю контакт с тобой. Потому не люблю людей, которые отнимают у меня твоё внимание. Отнимают твое тепло. Я чувствую, как твои мысли обо мне блекнут. И чувства блекнут. Я не ревную тебя к женщинам, только ревную к потере тебя…
Кто-то наблюдал за нами. Позже я узнал, что это была Николь, с которой Эврика познакомилась на улице.
Её интересовали вопросы любви и секса у людей. И как эти два внешне похожих явления отражаются на характере и судьбе всего человечества и отдельного человека.
Николь было интересно. Николь волновали её наблюдения. Она иногда подключалась к Эльсу и чувствовала себя мужчиной, но чаще сопереживала Эврике.
Ещё не знала, кто она сама, к кому ближе…
- Я люблю тебя. Люблю. На губах улыбка – «ю». Лю-блю –две улыбки. Одна уходит, другая остаётся. На весь день,..
Эльс поморщился, стер текст и включил музыку. Дудук. Он записал на диск своего друга Авака. Это была музыка, которая вступала в резонанс с его чувствами.
Зная вечность, я страдаю от мысли, что увижу твой закат. Увижу, как глаза твои становятся усталыми от каждодневной суеты и нужды… Что душа твоя со временем перестанет испытывать жажду любви…
Я люблю тебя. Люблю. На глазах – слёзы. На губах улыбка. Две улыбки твоя и моя. Одна уходит, другая остаётся. На весь день...
За окном хлестал ливень. Жара сменилась холодом. Сверкали молнии. Гремел гром.
Он не мог избавиться от её лица. У них ещё ничего не было, но он уже был в сетях. Он не мог избавиться от её лица. Лицо, как лицо. Большой рот.
Её лицо запоминалось именно из-за этого большого красивого рта.
Рот шокировал Эльса.
Ему хотелось видеть её. Но он понимал, что это искушение, страсть… Ему было стыдно… Он бредил... Но в глубине сознания была уверенность, что это не фантомы, но эпизоды реальной жизни… Прошлой? Будущей? Он не знал.
- Эврика, принеси мне, пожалуйста, плед и грелку. Включи тепловую пушку. Так сыро и холодно.
- Эльс, кончился бензин. И опять отключили электричество.
- Эрика принеси мне, пожалуйста, бумажные полотенца. Нос забит. Насморк не дает дышать...
- Эрика, принеси мне, пожалуйста, Библию.
…И восстал брат на брата… И народ на народ…
Эльс вспомнил, как он стал христианином. Это было в Помпее. Незадолго до извержения Везувия. Незадолго до того дня, когда город засыпало пеплом. Готов ценили в Риме. Давали им гражданство. Они верно служили в войсках. Вели римский образ жизни. Но в душе ненавидели римлян – их высокомерие, их еду, их женщин и мужчин. Помнили свой язык и дружили только с готами... Они не верили римским богам. У них были свои боги. Но среди рабов и вольноотпущенников и даже среди свободных римлян ходили слухи о новой вере, которая примирит всех. Врагов сделает друзьями и братьями. Примирит богатых и бедных… Изгонит любовью жестокость и зависть… Однажды после попойки друзья пригласили Эльса в бордель. Там клиентов обслуживали женщины, которых обратили в рабынь за христианскую веру.
Её звали Лидия. Он выбрал её. Она сидела, скромно опустив глаза, пока он пил подслащенноё медом вино и ел молодую козлятину. Она похожа была на девочку из хорошей семьи…
- .-
.
Эврика и Николь ходили по городу. Заходили в музеи.
Эврика схватила Николь за руку.
- Опусти глаза. Не смотри туда. Это очень опасные люди… Насильники. Не смотри. Сделай нас невидимыми.
- Зачем?
- Я говорю, это - насильники. Бежим.
- А мне интересно.
Да, это были они – насильники.
Сначала казалось, что они близнецы. Или клонированы… Так бывает, когда европеец смотрит на компанию китайцев или негров. На первый взгляд, они будто неотличимы друг от друга. Одного роста. Склонные к полноте. Только один был худой и повыше остальных. Его все так и звали – Ху Дой. А иногда просто Ху…
Потом, привыкнув, можно было заметить, что у каждого было своё лицо, своя фигура. Свои мотивы, приведшие его в эту свору безумных и жестоких мужчин…
Был среди них один главный - лет сорока пяти, похожий на краба. Все называли его – Старик. Бабай. Но чаще – Цап-Царап. А с ним - Слепой, Глухой и Хромой. Правда, недостатки эти физические был едва заметны. Хромой едва прихрамывал, а Глухой и Слепой всё же слышали и видели, но старались не разлучаться – держались за руки. Был ещё Скелет. Так звали его из-за затейливой наколки, покрывавшей его тело и лицо. Был парнишка – Малчик. Шесть маньяков.
Их лица казались неподвижными. Три – четыре гримасы – гнев, удовольствие, озадаченность, обреченность. Грустные, безучастные глаза человекообезьян.
Они отбывали наказание в разных странах. И получали там по полной от сокамерников. Но возвращались на родину и наводили страх на мирных горожан.
Слепой. Его глаза были скрыты темными стеклами очков. В руках всегда была белая трость. Он просил женщину довести его до дома. А там её уже ждали… Насиловали. Убивали. Его извращение проявлялось ещё в детстве.
Малчик был небольшого роста и умел придать своему лицу детское выражение. Обычно он говорил, что потерял маму. Ловил свою жертву на сочувствии. До восьмого класса был закомплексованным и плаксивым. Но однажды в глухом месте лесопарка натолкнулся на эту компанию. Наблюдал из-за куста смородины, как издевались над женщиной, как распинали её. Почувствовал острую похоть. Цап - Царап увидел его. Поманил. Разрешил. Приобщил...
У Скелета татуировка. Ребра. Позвонки. А лицо в сумерках казалось черепом.
Ху Дой был импотент и пользовался протезом.
О Цап-Царапе вы узнаете позже.
- Посмотри! Они переговариваются. – шептала Эврика. - Смотрят на нас. Смеются. Бежим!
- Смеются? Разве это плохой знак?
- Как ты не понимаешь?! Нехорошо смеются. Они безумные. Если положили глаз, будут преследовать, пока не возьмут своё…
- А мне интересно. Если боишься, сиди на дереве и наблюдай.
Эврика взглянула нас дерево. Это была старая чинара в два обхвата. До веток было далеко.
Эврика с сомнением покачала головой.
- Я не смогу, даже если встану тебе на плечи. Я ведь не кошка!
Николь подняла полусогнутую ладонь, будто подбрасывала невидимый мячик.
Эврику подхватила какая-то ласковая сила и закинула в гущу ветвей и листьев.
Их было шестеро. Не очень аккуратные. Дурно пахнущие.
Николь улыбалась им. Она не убегала. Шла им навстречу.
Они привыкли, преследовать убегающую жертву, настигать её, валить и разрывать. Издеваться, чувствуя свою силу. А она шла е ним и улыбалась.
Насильники от удивления застыли.
Николь прошла мимо них.
Странное юное существо в свободном холстяном костюме.
У неё были золотые, ниспадающие на плечи кудри. В поведении и жестах свобода и простота, ни тени кокетства и жеманства. И главное – никакого страха!
- Француженка! – восхищенно прошептал Ху Дой. – А может быть, даже австралийка. Но какие ноги!
- Девушка!.. Девушка!.. Куда ты?! Подожди! Поговорить надо! Парле франсе? – сладкозвучно запел Цап-Царап.
Николь прибавила шагу.
- Догоним! – сказал Малчик. У него было порочно красивое лицо. Лёгкий темный пушок оттенял детские губы. - Недостойно мужчины отпускать добычу.
- Молодец! – похвалил Цап-Царап. – Догоним! Глухой и Слепой, заходите с правого фпанга. Ху Дой и Хромец с левого. А я с Малчиком с тыла. Ишь, какая гордая! Мы и не таких ломали! Вперед, герои! Вперед, рыцари!..
Они бегут, неуклюже колыхаясь полными вина животами, стуча непривычными к бегу ногами. Они пытаются догнать странное и юное существо…
Существо босое, лёгкое, прохладное. Цветок, летящий над горячим асфальтом.
Схватить! Разорвать зубами! Проткнуть! Распять! Растоптать!
Она оглянулась и пошла к ним навстречу.
Это придало им уверенности в скорой победе, и они побежали изо всех сил.
Но странно. Она летела им навстречу и улыбалась. А расстояние меж ними не сокращалось.
…Николь бежала плавно, Наслаждаясь бегом. Будто задерживаясь в воздухе.
А те, одержимые похотью и азартом погони, никак не могли приблизиться к ней.
Они пробежали площадь Свободы, Проспект Справедливости, проспект Дружбы народов, площадь Милосердия. Народ останавливался, пропуская их. Никто не хотел или не решался вмешаться, остановить, когда эти шестеро, пыхтя и задыхаясь, пробегали мимо мирных горожан.
- Остановись!.. Подожди! Поговорить надо!
Шесть потных усатых мужиков. Они пытаются догнать её.
Бегут, вытирая на ходу пот большими платками.
- Девушка! Зачем так быстро?! Ну, чуть-чуть потише! Чуть-чуть медленнее!..
Они остановились.
Сели в кружок на корточки
- Полагаю, мы бегаем зря. Не знаем даже, парень это или девушка, - сказал Хромой.
- Конечно, парень... Девушки так быстро не бегают... – прохрипел Слепой.
Он лёг на спину и смотрел в бесстрастное раскаленное небо.
- Может, двоеборец, - усмехнулся Малчик .
- Парень!
- Ты точно знаешь, что парень? Ну, он от нас не уйдёт!
- Полагаю, парень…
Они поднимаются на ноги и продолжают свою погоню.
-Эй, парень! Остановись! Поговорить надо...
- Эй, парень, курить хочешь? «Мальборо»... «Кент»... Хочешь? Всё есть...
- А вдруг это девушка?
- Конечно, девушка!.. Туристка!
- Девушка!.. Эй, девушка, в белой кофточке!.. Уф! Какая девушка! Девушка, хочешь твикс? Хочешь арбуз? Что хочешь, только остановись! Не так быстро! Поговорить надо!
- Девушка!
Теперь они бегут по брусчатке старого города.
Слыша крики и свист, Аврора, Авак и Джип настороженно смотрят на дверь.
А в дверях появляется Николь. Он ( она? оно?) не испуган… Не испугана… Не испугано… Не встревожено. Останавливается на пороге, приветливо смотрит на хозяев. На лице улыбка и румянец от нетрудного радостного бега.
Николь сразу направляется к крану. Кран ворчит, булькает и начинает извергать воду. Николь ополаскивает руки, освежает лицо. Пьёт из ладони. Улыбается Авроре. Радуется, заметив цветок. Ласково разглядывает его. Начинает расчёсывать золотистые кудри.
Джип подходит к ней. Оглядывает с подозрением.
- Ты кто?
Николь смотрит на него удивлённо. Пожимает плечами.
- Ты хизб или адамлиец?
Николь ещё более озадачена.
Авак укоризненно смотрит на Джипа.
- Не видишь, что ли? У адамлийцев не бывает таких волос.
- Были и у нас такие волосы. Были! – вступает Аврора. - Мне бабушка рассказывала. Только очень давно. А голубые глаза до сих пор ещё можно найти. Ты девочка или мальчик?
Николь пожимает плечами, будто ему неловко от этого вопроса.
- Ну, скажи!
Николь подходит к топчану, на котором спит Роберт. Тихонечко дует ему в лицо. Роберт улыбается.
Аврора, которая внимательно следит за действиями странного гостя, сияет.
- Правда, он красивый? Смотри, какой лоб, брови... Жаль, что глаза закрыты... Они такие чёрные-чёрные... Ты понимаешь, что я говорю?.. Душно, да?.. Пить хочется, да?.. Жарко... Очень жарко...
Николь с готовностью кивает.
- Понимает!.. Может ты – совутка? Или чучгуска?.. Или иностранка? Не наша?.. Инглис? Русская?
Николь и тут кивает приветливо.
Мимо дверей, как стадо быков, пробежали насильники.
Николь прислушивается. Лицо его делается серьёзным.
Аврора выглядывает из двери на улицу.
- Они остановились, - сообщает она. – Говорят о чем-то… Сюда идут!.. Джип! Прячься! Лезь под кровать!
- Лучше смерть, чем жизнь под кроватью! – Джип снимает ранец-огнемет. – Я им сейчас покажу!
Но Авак отнимает у него это страшное оружие. Прячет под кровать. Напяливает на Робинсона адамлийскую кепку.
Джип примеряет кепку, важно садится за стол.
- У хизбов одна защита – сталь. Один союзник- сталь. Один судья – сталь!
Аврора меж тем берет Николь за руку, подводит её к спящему Роберту.
- А ты ложись под одеяло! Быстро!.. Не бойся! Это мой сын Роберт.
-Что ты делаешь?! Вдруг это девушка? – кричит Авак.
- Ну и что? Мальчику давно пора проснуться... Ложись!
Николь поднимет руку – ладонью к Авроре. Он (она… оно…) спокоен, безмятежен.
- Ты – храбрый мальчик! – Джип протягивает руку Николь. -Ты – мужчина! Ты мой брат.
Джип обнажает кинжал, кладёт его рядом с собой, прикрывает салфеткой.
Входит Цап-Царап.
- Мир вам и радость, господа!
- Радость и мир тебе.
Цап- Царап прислушивается, принюхивается, оглядывает жилище. Видит Николь.
Николь сидит на топчане рядом со спящим Робертом.
Цап-Царап улыбается, едва сдерживая смех.
- Посмотри на меня, милашка. Я ведь форменный урод… Как только девочки меня любят! Вероятно, я очень умный. И ты полюбишь…
Он опускает глаза и пристально разглядывает свои туфли.
Он садится на стул. Размышляет. Думает, как дальше развить начатую охоту.
- Эй, хозяин!
- Я слушаю вас, господин, - говорит Авак, пытаясь перевести отношения в мирное русло.
- Почисти. Хорошо почисти!
Авак очищает обувь клиента от пыли. Открывает баночки с кремом.
Цап-Царап внимательно оглядывает жилище. Останавливает взгляд на Николь. Нравоучительно поднимает указательный палец правой руки. Встаёт со стула. Спускается по ступенькам в комнату. Рассматривает Николь.
В дверях замаячили, заворочились нелепые фигуры его друзей. Они входят без приглашения в жилище Авака. Один из них, Слепой, остаётся на пороге, закрывая собой выход и сохраняя возможность контролировать обстановку на улице.
- Девушка, ай-яй-яй! Как не стыдно! Нехорошо так долго бегать в такую жаркую погоду! – ласково говорит Цап-Царап.
- Нехорошо. Дяди большие, уважаемые... – поддерживает игру Ху Дой.
Мальчик с красивым порочным лицом, подходит к Николь, делает попытку приобнять, потрогать, что нельзя трогать, но отдергивает руку, почувствовав достаточно сильный электрический разряд.
-Что с тобой, Малчик? – спрашивает Цап-Царап.
- Она кусается… Она электрическая…
- Мы её сейчас заземлим,- говорит Цап-Царап. - Это кто? – спрашивает Цап-Царап, показывая на спящего Роберта..
- Тише. Это мой сын Роберт. Он спит, - объясняет Аврора.
- Хороший человек ночью спит, - замечает Слепой . - Сегодня ночью у меня угнали машину.
- Он ночью тоже спит... – пытается оправдаться Аврора. - Заснул и не просыпается.
- Это надо проверить!
Слепой достает авторучку, записывает что-то в книжечку/.
- Так не бывает, - улыбается Малчик.
- Клянусь, бывает, - говорит Аврора. - Пришёл из армии, - мама, хочу спать. До сих пор спит.
- А эта девушка, почему он здесь? – Ху Дой показывает глазами на Николь.
- Она... она невеста моего сына.
Цап-Царап в раздумье. По местным обычаям муж и жена, жених и невеста не могут быть разлучены. Они под защитой Всевышнего. Цап-Царап пытается найти выход – достойно обойти запрет и добиться своего. Он переводит взгляд с Николь на Роберта и снова на Николь.
- Женщина, дай воды! – говорит он.
Аврора хватает стакан, торопится к крану. Открывает его. Напор воды так силен, что кружка летит на пол.
- Ну что ты там возишься, старуха?! – кричит Цап-Царап.
- Извини, кружка упала, - оправдывается Аврора..
- Не кричи в моём доме на мою женщину! Убью! – хватает сапожный нож Авак.
Цап-Царап будто не слышит. Молча пьет воду, смотрит внимательно то на Роберта, то на Николь.
- Не морочьте мне голову, - наконец, говорит он. - Такая девушка не может быть невестой такого парня. Потому! Пусть пока твой сынок поспит, а она пойдёт с нами.
- Такую девушку в подвале держать?! Пфу на мою голову! – возмущается Ху Дой.- Пойдём с нами, русалочка. Фрукты-вино – всё наше. Будем кормить-поить. Пойдём! Целоваться! Баловаться! Кусаться будем!
- В саду будешь жить, в райском саду. Пойдём!- усмехается Цап-Царап. - Ну, давай быстро-быстро! Договорились? Вино, фрукты, барашка. Прямо с дерева. Всё наше! Пойдём!
- Всё твоё будет. Пойдём! – Усмехается Ху Дой, пытается обнять Николь, но его отбрасывает ударом электричества.
Николь качает задумчиво головой.
- Лучше по-хорошему. Пойдём! – угрожает Цап-Царап.
- Слушай, кто сказал, что он девушка? – пытается защитить гостя Авак. - Парень он. Парень! Он мой племянник!
- По твоей роже видно, какой это племянник. – Огрызается Цап-Царап. - Пойдём, не ломайся.
- Это мой гость! - Авак вынимает сапожный нож. - Лучше умереть, чем предать гостя.
- Она нашу нацию оскорбила… Опозорила! – Возмущается Ху Дой.
- Да! Оскорбила, унизила... – Поддерживает его Малчик.
- Чем она унизила вас? – спрашивает Авак.
- Пренебрегла нашим вниманием. Отвергла нас. Это позор!- Говорит Цап-Царап. – Она должна теперь искупить…
- Что ж, ваше право мстить, мой долг защитить гостя, - Встаёт на пути насильников Авак. .
- Интересно, чем можно оскорбить твою нацию, собака?! – повысил голос Джип.
- Это он! Я узнал его голос! – закричал Глухой. – Он хизб. Он укрылся под шапкой адамлийца. Это он кричал нам - «Хватит, вы властвовали над миром триста лет! Теперь триста лет вы будете входить во все двери последними! Теперь мы будем начальники!»
- Это справедливо – говорит Авак.
- Цап-Царап угнетал весь мир?! Цап-Царап был царь или князь?! Цап-Царап грабил?! Всегда полуголодный! Всегда в нищете. Всегда последний. А теперь нам ещё триста лет?! Нет, лучше я взорву эту землю! Кто имеет право говорить Цап-Царап – последний?!
- Я сказал крайний.
- Ты сам крайний. Я не крайний. Я всегда в центре.
Джип бросается с обнажённым кинжалом на Ху Дойя.
Авак перехватил его.
- Остановитесь! За применение холодного оружия знаете, что полагается?
Обе стороны в смущении.
Джип пытается оправдаться.
- Какое это оружие? Так, ножичек для разделки баранов. - Он прячет кинжал в ножны. - Это оружием? Тогда атомная бомба, что, по-твоему? Это и атомная бомба одно и то же, да? Ха-ха! Это... это, чтобы мазать масло на хлеб. У нас обычай такой! Если хлеб, то обязательно с маслом. Если масло, то обязательно такой ножичек. Другим нельзя! Нельзя другим! Мир осудит, если другим!
Аврора поднимает руку.
- Можно я спрошу?
- Говори, женщина, - важно разрешает Цап-Царап..
- Я все обычаи уважаю, но зачем вы пристаёте к этой девочке? – говорит Аврора.
- У нас с ней свои дела, - Объясняет Цап-Царап. - Она ищет нас, мы – её. Правда? – Он улыбается Николь.
Николь вслушивается. Пыьается понять.
- Мы мужчины. Мы всегда знаем, что хотим, - поддерживает его Ху Дой. – И добиваемся этого силой!
Но Аврора не сдается.
- Если мужчины, не обижайте ребенка!
Цап-Царап в недоумении. Он не притворяется. Он возмущен.
- Где ты видишь ребёнка, женщина?! Какого ребёнка? – Цап-Царап подходит к Николь, пытается потрепать её по щеке. - Такая красивая девушка! Такая прелесть!.. Как мы её обидим?! – Он обнимает Николь за талию. – Мы будем любить её!
Николь ласково привлекает его к себе, снимает кепку- аэродром с его головы. Гладит лысину.
Цап Царам сползает на пол.
- Уй ме... - Не на шутку испугалась Аврора. – Он скулит, как щенок.
- Я говорил, что он собака! – Джип.в знак презрения даже плюнул на пол.
- Что ты сказал?! – Хромой достаёт нож. – А ну-ка повтори, если мужчина.
- Я сказал, что он – пёс!
- Выйдем, поговорим, - кивает на дверь Хромой. – Если мужчина, выйдем, поговорим!
- Да хватит вам! Расходитесь... – Пытается разнять их Аврора. - Придёт патруль, никому не поздоровится.
Цап-Царап поднимается с колен. Протирает глаза. Трёт виски. В его сознании что-то изменилось. Он панически боится инсульта. Ему кажется, что это уже случилось. Но ему хорошо и спокойно на душе. Может быть впервые в жизни. Или он забыл.
У него была слишком трудная жизнь. Красивые и успешные мать и отец. И вдруг у них родился он - не совсем нормативный ребенок – то ли краб, то ли паук. Они хотели избавиться от него, но боялись убить. Отвезли его в деревню. В глушь. Платили большие деньги, чтобы кормили и растили его, как диковинного зверя. И держали тайну.
Он вырос в погребе. Дружил с пауками и крысами. Со змеями и кротами. Постигал жестокие законы подземного мира. Иногда ему разрешали вылезти из погреба и покачаться в гамаке на солнышке.
Он был страшен – куры разбегались, увидев его, и змеи, вылезшие погреться, уползали в свои норы. Но с десяти лет он стал обретать черты человека, быстро научился говорить, читать и писать.
Как-то Тузик, безродный кобелишка, охранявший усадьбу, облаял его. Цап-Царап пришел в такой гнев, что оторвал ему хвост и сломал левую заднюю лапу.
Приступы гнева и злобы всё чаще стали посещать его, доставляя радость и сексуальное удовлетворение.
Его приемные родители жили в страхе, пока не продали его бродячим циркачам. Он проработал в цирке несколько лет, научился скрывать свои чувства. Научился говорить ласково.
У него был приятный баритон. Он неплохо играл на гитаре и пел романсы в ресторане. И умел очаровывать женщин своим необычным видом.
Он предался разгульной жизни. И так грешил, что в тридцать лет почувствовал отсутствие желания. То есть желание было, но плоть не отзывалась на призывы верхней головы.
Однажды, он познакомился с одинокой женщиной и предложил ей погулять с ним в лесопарке. Просто погулять, чтобы разбить одиночество. Та согласилась, надеясь на большее. Он тоже надеялся. Но не произошло. Женщина стала смеяться над ним. Она уходила, и плечи её вздрагивали от смеха.
Цап Црап пришел в ярость. Догнал её. Разорвал на ней одежду. Бил её… И получилось.
С тех пор он дважды отбывал срок за изнасилование. Но преступлений совершил в разы больше. В заключении вел себя безукоризненно. Получал досрочное освобождение. И снова был судим, осужден и мотал срок.
И вдруг теперь от прикосновений ладони Николь он почувствовал нежность. И тоску по чистой и нежной любви. Он в доли секунды увидел свою жизнь. И отвращение к себе, к своему физическому образу, к своей темной душе переполнило его.
Но что потом? Что потом будет? Неужели вся его жизнь была ошибкой, неправильным сочетанием хромосом?! Он не знал, что никогда не поздно, даже за мгновение до смерти раскаяться, признать свою жизнь заблуждением, поражением, пустым временем души…
Ему стало страшно. Он запретил себе думать о никчемности своего существования. Запретил себе слабость нежности… Он снова почувствовал себя полным грозных сил. Мужчиной, которому всё можно . И радость насилия снова наполнила его. Горькая радость зла…
- Да хватит вам! Уходите! – решительно приказала Аврора. – Сейчас придет патруль.
- Ты прогоняешь нас?! В такую жару! – притворно жалобным голосом обратился к ней Цап-Царап. – Неужели вы так бессердечны! Неужели, вы откажите нам в гостеприимстве, до вечера, пока не спадет жара? Неужели в вашем доме забыли законы гор?
- За кого ты нас принимаешь! – возмутился Авак. - Будь гостем, сколько тебе надо!
У входа возник шум. Звуки потасовки.
Слепой встал на пути человека, попытавшегося войти в жилище Авака. Но силы были не равны. Слепой скатился по ступенькам лестницы к ногам Николь, а на пороге возникла массивная фигура Гришки Немого.
- Пошли отсюда... – подал голос Малчик. - Не нравится мне всё это. .
- Да! Уходим. – Стал уговаривать друзей Ху Дой. – Сейчас и вправду придёт патруль…
- А девушка? Зря, что ли, бегали? – возразил Малчик.
- Настоящий мужчина, если начал, не остановится, пока не кончит, - важно изрек Цап-Царап. - Возьмём её с собой, натурально,
- Не девушка это! Это парень, - отговаривала насильников Аврора.
- Ничего, парень тоже пригодится, - усмехнулся Слепой, - Парень тоже можно.
- С ума сойду от жары... – простонал Ху Дой. - Женщина принеси воды.
- Нет, воды, уважаемый, - извиняется Аврора..
Малчик заметил, что в руках Гришки бутылка с водой.
- Дай воду, парень, - говорит Малчик. – пить хочу!.
Гришка прячет бутылку за спину
-Дай!
-Нет.
- Дай! По-хорошему прошу!
- Не могу. Это для цветка, - пытается объяснить свой отказ Гришка.
- Для какого цветка?! Как называется?
- Называется - цветок. Он тоже пить хочет.
Они удивлены его наглостью. Никто не осмелится так говорить с ними… Отказывать никто не смел до сих пор.
- Проучим русского!
- Здоровый парень! Не стоит с ним связываться.
- Я положу его на обе лопатки за одну минуту
- Слабо.
- Вах! Давай спорить, за минуту не положишь.
- Тысяча душ!
-Две тысячи!
- Ладно. Две…
- Давай бороться.
- Я не хочу бороться, - отталкивает руки насильника Гришка. - Жарко.
- Давай бороться, если мужчина! – настаивает Цап-Царап.
- Ты что?! Бороться в такую жару! Сердце лопнет. – увещевает его Гришка. .-Посмотрите! Цветок!.. Цветок цветёт... Красивый цветок.
- Дай нам воду и уходи, - вступает Слепой…
- Нет! Вы только посмотрите, какой красивый! Мой цветок!.. Цветочек!..
- С ума сойду!.. – не выдерживает Цап-Царап. – Откуда этот идиот взялся. Мир рушится , а он – цветок! Цветок! - Цап-Царап выбивает горшок с цветком из рук Гришки. - Вот твой цветок!.. Вот тебе цветок!..
Насильники валят Гришку на пол, лениво и некрасиво пинают его ногами.
Он кричит:
- Коммунисты, где вы?! Спасайте рабочий класс!
- Рабочий класс давно положил на коммунистов, - смеется Ху Дой. – А коммунисты на рабочий класс…
Они добили бы его, если бы не ужасные звуки - то ли раскаты грома, то ли бомбежка, то ли артиллерийская дуэль.. Здесь две сотни лет не было войн, и люди ещё не могли отличать гром небесный от тех смертоносных громов, что создает на горе себе сам человек. Их тревожили две возможные беды - война сверхдержав и нашествие талибов. При всей кажущейся отсталости воинов ислама, их объединяет идея, в которую они верят. Они защищают свои духовные ценности, свой быт, свою семью, своих детей. Им отвратительна и враждебна вседозволенность нашего западного мира. Они воспринимают толерантность, как победу греха, как капитуляцию перед сатаной. У них самое современное вооружение. Они тратят на это вооружение больше денег, чем на еду. Они владеют искусством боя, поскольку тысячелетиями находятся в состоянии войны. Они бесстрашны. Потому что истинно верят в загробную жизнь и рай для героев. Может быть, они заблуждаются. Но они верят. Возможно, мы тоже заблуждаемся, но не верим всерьез ничему и никому.
Полуподвальное жилище Авка захлестнул, затопил яркий, ослепительный свет. Он обжигал. Он ослеплял.
Насильники испугались.
Отошли от Гришки.
Цап-Царап растерянно вытирал руки о штаны.
- Закройте двери!.. Пол загорится!.. - закричал он.
Ху Дой бросился к двери, но отскочил, обожжённый лучами.
- Солнце остановилось!
- Вай ме, солнце остановилось!
Гришка Немой собирает на полу черепки и смятые листья своего цветка, плачет тонким, детским голосом.
Начинает дымиться пол.
Длится невыносимое мгновение.
- Пить хочу!.. – закричал Мальчик с порочным лицом.
И другие вслед за ним.
Пить... Пить... Пить... Пить...
Были волками, а стали, как овцы.
Они окружают водопроводный кран. Отталкивая друг друга. Сосут его как щенки суку. Только Роберт спокойно спит на топчане. А рядом с ним тихо сидит Николь.
С грохотом вылетает пробка из бочонка, стоящего на столе. Красное вино, пенясь, течёт на стол и на пол. Насильники пытаются утолить жажду вином, загребая его ладонями, отталкивая друг друга. Расползаются… Стонут…
Роберт заворочался на своём ложе, привстал, силится открыть глаза, но валится назад.
Грохот, вызванный обстрелом, слабеет. Свет делается не таким резким. Из потока света образовался световой квадрат. Дрогнул и пополз по полу.
Аврора очнулась первая.
- Смотрите!.. Солнце двинулось!
Николь тихонько смеётся.
Солнечный квадрат, навёрстывая упущенное время, быстро уползает в угол, превращается в ослепительную полоску и замирает там, гаснет.
С снова нарастающий гром взрывов.
- Гроза?
- Гром?
- Война!
- Атомная бомба!
- Талибы?!
- Хозяин! У тебя есть бункер?
- Что?
- Ну, бомбоубежище... подвал…
- Ну.
- Спаси нас. Мы хорошо заплатим.
Авак взглянул на Аврору. Аврора кивнула, поняв его без слов.
Он не хотел осквернять свою тайную обитель
Но понимал, что это единственный способ избавиться от них. Избежать насилия и не нарушить законы предков.
Ему страшны были эти люди, выбранные нечистым, как орудие беспредела, бесчестия и смерти.
- Вот. – Он открыл подпол, вход в убежище, в котором прошли годы его детства.
- Слава Богу! – сказал Цап-Царап. – Ху Дой, проверь , что у них там в холодильнике. Я проголодался.
Они вынесли всё.
Джип кинулся было в драку, но Аврора остановила его.
Авак шел первым, освещая дорогу в подземелье фонариком. За ним Цап-Царап, Мальчик с красивым порочным лицом, Хромой, Слепой, Глухой, Скелет, а замыкал эту процессию Ху Дой.
Земля содрогалась, будто её душили приступы смеха.
Авак открывал старинным кованым ключом одну железную дверь за другой.
Они очутились, наконец, в знакомой нам комнате.
Авак пожелал им спокойного отдыха и захлопнул за собой тяжелую дверь
Насильники нервно похохатывая. Выкладывали на стол продукты, которые забрали у Авака.
До них доходили звуки внешней жизни. Обрывки разговоров жильцов этого дома. Перестрелка на улице.
- Жаль, девочку не прихватили с собой. Сейчас бы поиграли с ней в наши игры.
- Да не девочка он, а малчик.
- Малчик тоже можно. Он бы плакал, а мы смеялись.
Авак меж тем выбрался из подземелья. Сел на свой стул возле двери и стал обдумывать, что дальше делать с незваными гостями.
В вечернем небе взрывались снаряды и летали ящики с боеприпасами.
- Что будем делать? Спросил Авак, заглянув в комнату.
– Сдадим патрулю.
- Их ведь выпустят сразу.
- Я их огнеметом, - предложил Джип. – Как тараканов...
- Нельзя! - Сказал Авак. - Это бесчестье дому. Ты что, балован, забыл законы гостеприимства! Бог накажет! Пусть сами по себе умрут…
(Продолжение следует)
- Я их огнеметом, - предложил Джип. – Как тараканов... Их мамы заплачат…
- Нельзя! - Сказал Авак. - Это бесчестье дому. Ты что, балда, забыл закон гор! Высокий долг гостеприимства! Бог накажет! Пусть сами по себе подохнут. …
-. -
- Где ты научилась всему этому? – Спрашивал её Эльс. - Где ты научилась так целоваться? У тебя ведь не могло быть много мужчин…
- Ты мой первый… Но я… наверное… по наследству… От той далёкой жрицы любви… Да, той далёкой…. которая залезла в ванну к Архимеду, и он почувствовал, какая она стала лёгкая и закричал в экстазе: «Эврика!»…
Она смущенно замолчала.
- Говори! Говори… Я так радуюсь, слушая тебя.
- Но настоящий мой учитель – ящик! ТВ! Я смотрю все передачи о любви! Мысленно целуюсь, как целуются американки... француженки… Запоминаю… Повторяю… Видела тебя во сне… молодым… И влюбилась… Ещё маленькой девочкой смотрела, как ты идешь мимо наших окон под большим черным зонтом… И думала, вот он мужчина! Мой!
- . -
Поев и выпив, сколько было возможно для их желудков, плохие парни стали укладываться спать.
- Слюшай, может уже всё кончилось.
Они стали прислушиваться к голосами доносившимся сверху.
Шесть ушей, прижатых к каменной стене.
- Что ты слышишь?
- Гремит. А ты что слышишь?
- Разговаривают.
- О чем?
- О ценах.
- Вроде диверсанты в городе.
- О, эти русские не оставят нас в покое.
- А ты что слышишь?
- Музыку.
- Слюшай, я хочу!
- Чего ты хочешь?
- Ну что хочет мужчина, хорошо выпив и закусив.
- Надо было девушку взять с собой.
- Ну, так пойди. Приведи девочку. Европейская женщина! Финка! А может быть даже француженка…
Дверь оказалась закрытой. Благодушие сменилось яростью. Ярость - злобой и отчаяньем.
- . –
К вечеру взрывы на складах притихли. Эврика и Николь подошли к дому Эврики.
- Где ты спишь? – Спросила Эврика.
- Я не сплю. Когда вы спите, мы переходим из одного пространства в другое. Мы поем и танцуем. Мы аккумулируем свет… Становимся небесными телами. Уходим в глубины микромира, которые вы люди даже в стихах не сможете пока отразить и понять. Мне здесь у вас уже нечего делать, но мне интересно с тобой… я хочу помочь тебе...
- Пойдём, я угощу тебя замечательным чаем с кизиловым вареньем…
- Я обязательно приду. Потом…
- Нет, пошли сейчас.
- Хорошо.
Эврика оглянулась.
Николь исчезла… растворилась в горячем воздухе…
Лифт не работал.
Эврика неторопливо поднималась по лестнице. Услыхала голос Николь.
-У тебя симпатичный отец… У него богатое космическое прошлое…
- Завари чай к моему приходу.
От этажа к этажу менялась картина из окна. С каждым пролетом лестницы менялась картинка... И облик города менялся... Сначала двор с площадкой для спортивных игр. Потом дома сталинской поры. Труба котельной. Потом старый город со шпилями соборов, куполами церквей, минаретами мечетей. Гофрированный купол синагоги… И наконец -маленькое гетто - дома девятнадцатого века, где Эврика провела свои детские годы. Руины крепости. На крепостном валу высился гигант с пожарным шлангом между ног, который должен был олицетворять достоинства адамлийских мужчин и готовность тушить любые пожары. В других республиках символом народа была Мать- Родина, а здесь Отец-Праотец. Он походил на кибера, что тоже отвечало запросам и вкусам времени. Здесь всегда было много туристов, которые любили фотографироваться, сидя верхом на шланге.
На пятом этаже, на подоконнике, Эврика увидела плюшевого мишку. Он был потерт и бантик на шее был грязный. Эврика хотела взять его, приютить, помыть в ванной. Но вспомнила, что воды нет. И энергия, исходившая от игрушки, была чужой и грустной.
На подоконнике шестого этажа сидел громадный серый кот. Наверное, его хозяева уехали за бугор на ПМЖ, - подумала Эврика.
У кота были коротко острижены когти, чтобы не рвал ковры и не портил мебель. Но по запаху Эврика поняла, что кот не кастрированный, полноценный, и мысленно поблагодарила тех людей, которые оставили ему радости кошачьей жизни …
Она любила котов, но не переносила их фантазий. Её раздражали метки, которые они оставляли на вещах.
На десятом этаже подоконник был похож на книжную полку.
- Опять кто-то умер… - подумала Эврика.
Дом был почти новый, не больше сорока лет, и выглядел моложе, а его обитатели в последнее время как-то быстро стали стареть и уходить из жизни.
Наследники выносили старую мебель на площадку за домом, и она становилась добычей тех, кто был в самом низу социальной лестницы и не чурался чужих матрацев и подушек, чужих запахов. Это были пенсионеры и беженцы из районов, охваченных войной.
А книги, тех, кто ушел от нас в мир иной, наследники выставляли на подоконниках лестничных площадок, и их разбирали те, кто не разучился читать, кто помнил другое время… Кто помнил очереди за романами Дюма, за Булгаковым, за Шолоховым, за Беллем…
Драйзер… Панова… Ахматова… Бродский… Солженицын… Аксенов… Есенин… Домоводство… Справочник по столярному делу… Словари… Справочники… Томик японской лирики…
Эврика раскрыла книжку наугад.
В тумане утреннем вся бухта Акаси.
Которой свет зари едва-едва коснулся.
Не видно островов.
И думы все мои
О корабле. Что не вернулся.
Небольшая брошюрка в мягкой обложке. Экзюпери «Маленький принц»,..
Это была первая книжка, которую она прочла. По которой училась читать. Одну страницу читал отец, другую - мама. А третью она должна была прочесть сама...
На двенадцатом…
Прижавшись друг к другу, словно на параде или перед казнью тоже стояли книги.
- Опять кто-то ушел, - подумала Эврика. – Вчера здоровались, улыбались друг другу...
Она взяла наугад. Листала.
…Сестра Керри…Том Соейер… Перевал… Шагреневая кожа… Повесть о настоящем человеке… Дориан Грей… Молодая гвардия… Как закалялась сталь… Дикая собака Динго…
Они жили в том человеке, который теперь не с нами. Они не давали ему опуститься. Оберегали от уныния.
Они были последним вздохом улетевшей души.
Они лежали здесь уже пятый день.
Ждали, что кто-нибудь остановится. Пожалеет. Даст приют. Согреет бумагу руками. Дыханием. Оживит своим волнением. И получит в ответ заряд положительной энергии. Заряд жизни…
Время опытный, бесстрастный мусорщик, но и оно иногда ошибается, отправляя на свалку то, что могло бы ещё пригодиться людям, вразумить нас, обезумевших.
Но, видимо, никому не было времени остановиться и вспомнить. И через неделю молодой дворник, приехавший в Маленькую Счастливую Республику откуда-то из глубин Азии, вынесет их на бетонную площадку и бросит в один из похожих на танки металлических контейнеров, чтобы утром следующего дня отвезти их на свалку. Наследникам нужна площадь. Жизненное пространство. Деньги! Им не нужна память…
Письма и фотографии они сжигали в ванной.
Иногда, суеверно, боясь своего предательства, трусливо складывали их в большой пакет, обворачивали скотчем, и тоже отправляли на свалку. Там был крематорий оставшихся от прошлых веков вещей и духовных ценностей.
На восемнадцатом этаже Эврика увидела старый заварочный чайник, пишущую машинку Урания и томик Элюара.
К стеклу прильнув лицом, как скорбный страж,
Ищу тебя за гранью ожиданья
Я так тебя люблю, что я уже не знаю
Кого из нас двоих здесь нет.
Она вспомнила Эльса. И заплакала.
Вспомнила Роберта. И улыбнулась.
- Где ты, Николь?
- Я в твоей комнате. Рассматриваю альбомы фотографий...
Эврике нравилось её жилище. Она любила смотреть на город и снежные горы, белевшие на севере.
После гибели родителей она осталась одна. Переставляла мебель, чтобы получить новый образ. Чтобы начать жить по новой схеме. И снова по памяти восстанавливала то старое жильё, чтобы вернуть время, когда они были живы.
Может быть, эту квартиру видел во сне Роберт.
Николь распахнула окно. И тотчас закрыла его. Их обдало жаром августа. А в комнате было прохладно. Тихонько работал кондиционер.
- Замечательный вид. Ой! Что это? Березы? Неужели у вас растут березы?
- Нет, это тополя, но они так оклеены листками объявлений, что кажутся березами.
- Не пойму. Зачем?
- У кого нет интернета, пишет, что ему нужно, или, что он предлагает. Обучение…
Квартиру… Любовь…
- Что ты в нем нашла? – спросила Николь. - … В Эльсе…
- Понимаешь, это странное чувство… Я как будто рождаюсь в нем… А он
рождается во мне. Я становлюсь лучше… такой, какой мечтала стать… В детстве… Родители калибровали меня. Учили музыке… Языкам… Я не любила их. Боялась. Потом они погибли. И я страдала, считала, что они из-за меня погибли. А теперь я избавилась от многих страхов… от страшных снов… Но мне страшно. Я не знаю, что со всеми нами будет завтра… Когда придут талибы… Даже сегодня вечером, что будет с нами, не знаю… И думаю об этом и боюсь…
Николь обрадовалась компьютеру. Она не могла жить без интернета. Вглядывалась. Это был не её мир. Мир глазами Эврики. Революции. Демонстрации. Теракты… Она увидела Эврику на баррикадах… В удивлении взглянула на неё.
- Что это?
- Это моя вторая жизнь.
- Это будущее или параллельная жизнь?
- И то, и другое, и третье. И просто. И сложно. Реально. И не реально. Как вера в Бога... Кто верит, для того Он есть. Кто не верит, для того Его нет и, возможно, не будет никогда.
- . -
Цап-Царап простукивал стены. Он искал выход. Нашел круглое отверстие в стене.
Пролезть смог только Ху Дой. Он вообще обладал способностью неожиданно для всех уменьшаться и снова принимать нормальный объём.
Он полз в темноте. Временами терял сознание. Хотел вернуться, но назад не получалось. Он был упорным. Только вперед!
К полуночи он оказался на берегу реки.
Впереди сверкало и гремело.
Казалось, город салютовал победителям.
Но Ху Дой своим нутром чувствовал, что это не салют.
Но и не война.
Конец света! Ему стало страшно. Долг велел ему ползти назад к своим друзьям- подельникам. Но он вспомнил своих близких. Свою семью. Своих детей. Свою кроткую милую жену. И решил вместе с ними встретить Армагеддон. Ему было жаль бросать своих друзей в несчастье. Ведь они так славно проводили время. Но он утешил себя мыслью, что им не пролезть, слишком толстые. Только Малчик. А был ли мальчик? – вспомнил он популярную когда-то фразу, запущенную в оборот великим пролетарским писателем..
Они меж тем ждали его. И не дождавшись, послали Малчика...
Тот вернулся и рассказал, что переплыл реку и узнал, что это не война, а взорвались склады боеприпасов...
- Что там творится!.. Там деревья горят!.. Там люди падают на улицах...
- Вах, мой сад!
- Вах, мой райский сад!
- Мой виноградник!
- Мой инжир!
- Мои белые розы! Мои красные розы!..
- Надо идти домой.
- Я хочу его на обе лопатки!
- Кого?
-Этого русского силача.
- Да на фиг он тебе теперь! Пусть его мама заплачет…
- Мужчина не должен отказываться от задуманного.
Они стучали в стальную дверь. Но никто не открыл им. Стали расширять лаз. Но случился обвал породы. Едва не потеряли Слепого. Засыпало его.
Проходили дни и недели, но они не могли вырваться из западни
- . -
- В чем смысл жизни, Эльс?
Эрика легко натянула джинсы. Три движения бедер,
слева–направо, и справа-налево, словно элемент танца. У неё все получалось, как танец, очаровательный и грациозный.
- В чём смысл жизни, Эльс?
- Не знаю, - честно отвечал он. - Смысл жизни ускользает. Он меняет свой образ, оставаясь собой. В древнем мире - одно. В средние века - другое. У тамплиеров – третье. А теперь у многих – прожить, проплыть безопасно между Сциллой и Харибдой. Между Благим Богом и Лукавым. Между добродетелью и грехом. Как проскользнуть меж ними?
- Но что ты сам думаешь об этом?
- Смысл жизни нельзя выразить словами. Его можно только ощутить. Одни люди мучаются и ищут его всю жизнь, другие знают со дня рождения, а есть и такие, для кого это праздный вопрос.
- Сколько же тебе лет, Эльс?
Хлопнула дверь парадного подъезда.
Вечный Гот закрыл глаза и улыбнулся. Он испытывал тоску и отчаянье, когда расставался с Эврикой. Но тоска эта была сладкой, потому что впереди была вечность. Так он думал вопреки своему тысячелетнему опыту, потому что все влюблённые, даже самые мудрые, становятся детьми и верят в вечную любовь.
Вечный Гот закрыл глаза и улыбнулся.
И тут зазвонил мобильник. Это был звонок из реальной жизни. Он вызвал досаду и раздражение.
Кто звонил? Может быть, кому-то нужно срочно сделать перевод? Или обучить ребенка языку? Или выправить диссертацию. Или?..
Это спиритический сеанс, а не жизнь. Зачем мне, Вечному готу жить, если гОтов давно нет?! Если от них осталась только готическая архитектура и Вагнер, да старинные сказания! Устремленные к небу шпили… Храмы, когда-то полные, а теперь пустые... Иконы и чудеса, являвшиеся избранным. Увы, осталась только каменная оболочка. ОргАн. Эхо.
Он помнил последнюю семью готов. Последнюю… В Крыму… Двести лет назад… Нет, больше… Он так хотел видеть их. Он загнал три упряжки лошадей. Добирался из осеннего Петербурга. В конце семнадцатого века. Там были его дальние родственники. Друзья.
Они сидели на берегу моря, пили вино и радовались мирному шороху волн. Белокурые дети строили замки из песка, а потом сами же разрушали их. И фехтовали на деревянных мечах… Снова строили замки и валы… Но теперь волны разрушали их…
Эльс приехал туда снова в начале девятнадцатого века… И не нашел ни следов того дорогого его сердцу дома, ни белокурых детей… Ни звуков родной речи…
Зачем?! Зачем мне жить?! Если в готических соборах начинка, как в той тибетской гусенице, которая объелась грибами и сама стала грибом… Зачем жить мне, хранителю готического духа, если сам я, Вечный Гот, уже давно не похож на гота. Если во мне логика поступков буржуа… И образ мышления тоже буржуазный… Я невольно становлюсь прагматиком. Если нет Византии, которую мы любили, но разрушали вместе с другими варварами?!.. Зачем мне принципы? Зачем мне человечество?!
О как жарко! Как хочется пить! Эврика принеси воды.
Воды давно нет, Эльс. Только вино.
Ну тогда вина. Светлого «инархум». Из холодильника.
Но Эврики не было. Снова зазвонил телефон.
Эльс осторожно из-за шторы разглядывал улицу. Напротив их дома стоял микроавтобус. Скорая помощь. Он знал, что это за помощь.
Часы остановились, перестали тикать, но капли из медного крана капали в раковину с грязной посудой, продолжали отсчитывать секунды, часы, столетия…
- . –
Они нашли ещё одну потайную дверь.
- Слава Богу! Он спасает нас. Он не забыл, что мы дети его. Мы нужны ему, как наказание слишком рассудочным женщинам. Пошли!
- Мы не знаем, куда эта дверь заведет нас.
- Пошли, пошли!.. Наши сады горят... Наши дома без хозяев... Пошли!
- А девушка?
- Да на хрен нам девушка, если Армагеддон?!
- Такой у нас ещё не было. Я с ума схожу. Думаю о ней.
- Мои белые розы!..
- Вах, мой сад!
-. Вах, мой райский сад!
- Мой виноградник!
- Мой инжир!
- Мои белые розы! Мои красные розы!..
- Я должен положить его на обе лопатки! Мужчина не должен отказываться от задуманного до последней минуты жизни!
- Потом! Потом! Давайте решать что-нибудь! Разве мы не мужчины?
- Мужчины!..
Они шли, холодея от страха. Остановиться было страшнее. А молиться и каяться они не умели.
Ожидание смерти страшнее, чем идти ей на встречу. Всегда так было и будет.
Их принял в себя Лабиринт подземного шлолда – ловушка для врагов. Для чужаков, захватчиков.
Они зажигали спички, чтобы видеть, куда идут. Сожгли шесть коробков. Потом зажигалки. И, наконец, мобильники тоже исчерпали свой ресурс.
И не знали они, куда ведет их Лабиринт.
Теперь они шли в темноту. Осторожно, как слепые.
Сначала свежий ветерок внушал им надежду, что избавление близко. Но он ослаб, и стало душно.
Цап-Царап вел свой отряд.
И вот настало время...
- . -
Эльс выглянул в окно. «Скорая помощь» с зарешетчатыми окошками всё ещё стояла перед домом. И люди в штатском изображали гуляющую публику.
Он заметил, что Маргарет тоже тревожно смотрит в окно.
Эльс не хотел снова попасть в Дом Торжества Справедливости. Боялся пыток. Боялся ожидания боли.
У него был перстень.
Этот перстень с агатом ему подарила колдунья из Оврага Февральской Революции …
Она была стара и уродлива. А когда-то блистала красотой. Властители Ближнего Востока и Византии вели войны за право обладать ею. Мужчины и женщины, даже случайно и мимолетно увидевшие её в ту пору, навсегда оставались пленниками её красоты. Были счастливы просто смотреть на неё.
Полубогиня! Как тебя изменило неумолимое время!
Когда-то твоё тело светилось, а янтарные глаза сводили с ума царей!
Теперь ты стала черной и морщинистой. Напоминала гнилой гриб. Словно и не была никогда обворожительной искусительницей, жрицей плотской любви.
Но она до сих пор красила губы яркой помадой, а волосы басмой.
Она смотрела на Эльса с желанием, от которого ему становилось холодно.
Он не без усилия сохранял внешнюю невозмутимость.
- Я узнала тебя. Ты Вечный Гот.
- Да, это я.
- Ты мало изменился. Ты ведь помнишь… Помнишь… Я когда-то любила тебя, но боялась признаться тебе, боялась услышать твой отказ и смех. Я, которой никогда никто не отказывал! Ни один мужчина!
- Даже теперь?
- Да. Даже теперь... – усмехнулась она. - В моих снах...
- У тебя есть кольцо…
- У меня много колец, милый.
- То… С агатом…
- Да, а что?
- Продай мне его.
- Зачем тебе, мой бесстрашный? Зачем тебе оно, мой бессмертный!
- Мне нужно уйти из жизни, хотя бы на время… Чтобы меня забыли… Помоги мне!
Она задумалась, взяла шкатулку с украшениями, разбирала с улыбкой жемчужные и янтарные бусы, серьги, браслеты, потемневшие от времени и грязи, но сохранившие сакральную силу, и, наконец, протянула ему массивный перстень с агатом.
- Я знала, что ты не выдержишь и придёшь. Не выдержишь этой страшной вечной жизни…
Эльс достал пачку долларов.
- Не надо мне денег, только один поцелуй. – Она расхохоталась, подставила щеку, но деньги взяла. – Не падай в обморок. Бери. Бери кольцо. Оно поможет тебе. Даст отдых от пыток, которые я навлекаю на тебя… Я мщу тебе… И буду мстить всегда… Но жалею… Бери… Под агатом капсула с ядом. Хоть ты и бессмертный, будут все признаки смерти… Остановка дыхания… Остановка сердца… А через девять дней ты воскреснешь... Запоминай сны, которые увидишь. Они исполнятся…
Да, он устал. Хотел хотя бы временной смерти. Передышки. Испытать хотя бы иллюзию этого счастья небытия – единственной защиты от несправедливости и злобы людской.
Эльс погладил Маргарет, улыбнулся и нажал на агат.
Повернул его в оправе кольца против часовой стрелки.
На камне появилась маленькая желтая капелька. Она на глазах меняла цвет. Стала зеленой… потом красной…
Он слизнул её. У неё был сладковатый вкус раздавленного слепня…
Последняя его мысль была :
-Эврика! Я нашел тебя! Может быть ты, наконец, родишь меня смертным! Какое счастье знать, что все мерзости жизни, как и все радости, в конце концов кончаются! Даже для бессмертных…
Он был один. Никто из людей не слышал его хриплого предсмертного смешка. Только крыса. Но она ещё не знала, что такое смерть, только чувствовала страх.
- . -
Хождение в темноте, в неизвестности, забирает, много сил. Всё существо идущего в полной тьме человека фокусируется на ощущениях пространства. Включаются наши биологические радары, скрытые до того, неведомые, оставшиеся от зарождения жизни на земле.
Цап-Царап устал. Он выдохся. Он мучился одышкой.
Они сели. Ими овладело безразличие. И, если бы не окрик и угрозы Цап-Царапа,
они бы не сдвинулись с места. Они готовы были умереть здесь. Но Цап-Царап тормошил их, бил по щекам
Теперь их вел Слепой. Потому что они все теперь были равны, все слепые. У Слепого была металлическая трость. Прежде чем сделать шаг, он мелко постукивал ею, исследуя пол, стены и потолок туннеля. И всё же он едва не упал, споткнувшись о кучу тряпья. Что-то мерзкое преграждало ему путь.
Он нагнулся, протянул руку. Перед ним лежал высохший труп. Слепой поцарапал руку, ощупывая его истлевшую одежду. Он искал золото, но наткнулся на сломанную ключицу. Он понимал, что надо дезинфицировать ранку. Но йода не было, а слизнуть кровь он не решался. Его било мелкой дрожью. Он сел на камни и заплакал.
Теперь впереди шел Малчик.
Плохие парни теряли силы, падали и засыпали и просыпались и снова шли.
Сколько времени прошло, они не знали. Наверное, долго. Время поглотил Лабиринт.
У Слепого распухла рука. Он упал и не встал.
Они перешагивали через него и уходили, не оглядываясь.
- Вах! Мои белые розы! Вах мои черные розы! – это его последние слова…
Его товарищи были голодны, но не были ещё готовы сделать своего товарища пищей. Страшились.
Их трясло от могильного холода.
Но жадность всё ещё владела ими.
Они обыскивали тела тех, кто попал в лабиринт раньше их, в надежде найти золото.
Наконец, им повезло. В истлевшей одежде воина они нашли золотой перстень. Маленькое зеркальце в серебряной оправе. Кресало и фитиль.
Дрались из-за перстня.
Цап-Царап долго и неумело высекал огонь
Он увидел своих соратников и не узнал их. Высохшие лица. Полные отчаянья глаза.
И снова дрались вяло. Теперь за зеркальце, чтобы увидеть себя и найти в своем облике надежду. Но надежды не было.
Хотелось пить. Липкие влажные стены, казалось, могли утолить жажду. Они лизали их. Но жажда не проходила.
- Слышишь?
Глухой остановился.
И другие остановились. Прислушивались напряженно.
- Собака лает, - сказал Глухой.
- Нет, поет кто-то, - возразил Малчик. - Эту песню пела мне моя мама, когда я был маленький.
Цап- Царап в сомнении качает головой.
- Вам, наверное, показалось.
- Тсс… Поезд проехал. Далеко… - прошептал Скелет. – Мы спасены.
. Это белый шум, - сказал Цап-Царап.
-Что?- спросил Малчик.
- Белый шум.
- Там собака рычит. Неужели не слышите? – настаивал Глухой. – Нам навстречу идёт кто-то с собакой. Эй! Ты один здесь или еще кто с тобой?- закричал он.
- Человек иногда слышит то, что помнят его уши.
Цап-Царап думал, как восстановить силы? Ценой чьей жизни?
Кто первый утолит его жажду своей кровью, а его голод своим мясом?
Сначала он хотел убить Малчика.
Но пожалел.
Ударил кастетом Глухого.
- Всё равно, он сошел с ума, - думал Цап-Царап. - Непонятно, как поведет себя. Что ждать от него. Лучше избавиться. Убить сразу двух зайцев.
И снова шли они. И страдали от голода и жажды.
Обыскивали давно умерших здесь, попавших в Лабиринт.
Но они были никчемные. Наградой им была только высохшая плоть и истлевшая одежда.
Цап-Царап сообразил, что кто-то уже опередил их. Обобрал.
Но вот рядом с трупами они стали находить браслеты, бусы… Золото! И чем дальше, тем богачи были их находки.
Но их уже не радовали ни золото, ни драгоценные камни. Брали автоматически. Привыкли руки брать…
Они совсем упали духом, когда поняли, что пришли к тому же скелету, первому, встретившемуся им в этой мышеловке...
Они остались там навсегда, в вечной тьме. Пока не вытащат их ангелы на Страшный Суд.
Невозможно нормальному человеку представить ужас и злобу тех, кто идет во тьме на казнь и смерть, не имея в душе образа Спасителя и добрых дел.
Моё воображение не может преодолеть ужас и отвращение перед их судьбой.
Мне страшно думать о них. Не будет мира их праху! Прощения не будет. И молиться о них не могу.
- . -
Эльс открыл глаза. Жилище было чужое, незнакомое, заброшенное, нежилое. Слабый свет проникал с улицы и через дверь со двора. Потолки были низкие и темные. Шкафы и комоды сливались с полумраком, топорщились углами и ручками, предупреждали о возможных травмах. Дверь во двор была распахнута, и Эльс видел деревянные ступени лестницы и детскую коляску, стоящую на мокрой от осеннего дождя веранде. В коляске спал младенец. Он смешно двигал губами. Порыв ветра бросил на него горсть холодных капель. Коляска дрогнула и стала медленно съезжать к лестнице. Эльс бросился за ней, чтобы спасти ребенка. В своем воображении он уже поймал его на лету. Но реально не успел. Коляска проскакала ступеньки и перевернулась. Малыша отбросило на землю… Он лежал неподвижно, как кукла. Когда Эльс взял его на руки, он открыл глаза. Эльс отнес его в покои. Увидел чуждое здесь сплошное евроокно. На улице рабочие копали канаву. Эльс кричал им, он пытался узнать, где мать ребенка. Но его не слышали. Они подошли к окну и знаками показывали, что не поймут, что ему надо. Не понимали его и смеялись. Ребенок исчез. Вместо него перед стеклом порхала большая и красивая бабочка. Она улетела вглубь жилища. Села на спинку старинного стула. Замерла.
Эльс приблизил к ней лицо, разглядывал затейливый красно-коричнево-черный узор на её крыльях.
Бабочка летала по комнате, а потом тоже исчезла.
Эльс искал её, но не мог найти.
В комнате был ещё кто-то, не чужой, но и не слишком близкий, однако привычный. Он не имел облика, но был рядом. Он был не призрак. Он был реален, но не имел облика. Эльс попросил его искать в этой комнате, а сам пошел в другую. Бабочка могла улететь туда.
Жилище представляло собой анфиладу комнат, похожих одна на другую.
Эльс наткнулся на обеденный стол, На нем стояла большая чугунная сковорода, а на ней свернутая спиралью толстая жареная змея. Эльс потрогал её пальцами. Он не был уверен, змея это, или угорь. Несвежий. Полуразвалившийся…
В щель двери черного входа кто-то смотрел на него. Исчез. И снова появился. И смотрел.
Эльс попросил незнакомца объяснить ему, где он и что всё это значит.
Незнакомец с улыбкой вошел в жилище. Он был ростом больше двух метров и крепкого сложения. Шел к Эльсу с дружески протянутой рукой и улыбался.
И вдруг стиснул его и пытался повалить на пол. Они яростно боролись. Эльс почувствовал прилив невероятных сил. Поднял великана и перебросил его через себя. Раздался удар тела о пол. Хруст. Стон.
- Ладно, ладно. Ты победил, - сказал великан. – Я руку сломал. Вызови, плиз, Скорую…
Эльс проснулся. Тишина душила его, словно пуховая подушка, которой был задушен полвека назад один очень хороший русский поэт. Тишина душила его. Такая тишина бывает в русских умерших деревнях перед грозой. Эта тишина приводила в отчаянье… Она была непереносима.
Эльс предвидел её за несколько дней, до того, как за ним пришли…на последнем свидании с Эврикой. Тогда он потянулся к плееру и включил металлический рок. Но эти резкие звуки были, как бы другим лицом тишины, её предвестником. Пытка. В его мозг вбивали гвозди. И снова – ттишина. И дальше – тишина.
Эврика засмеялась. Её смех разрушил тишину и заглушил хевиметалл.
-_ Что с тобой Эльс?
- Я думаю… Я прислушиваюсь…
- Эльс, когда ты думаешь, ты совсем другой человек. И я верю, что тебе больше полутора тысяч лет. А когда ты ласкаешь меня, у тебя пропадают морщины… Ты юноша! Но мне страшно, ты так кричишь.
- Не бойся, когда мне нестерпимо хорошо, я говорю стихами или кричу…
- . -
Смотреть на синее пламя примуса так же заманчиво, как на огонь в камине. Как на пламя свечи. Как на пожар...
Но здесь, высоко над землёй, это настоящее чудо! Снег превращается в воду.
Вода начинает бурлить.
Горсть чая делает её янтарной. И кружка обжигает губы.
И черное небо и нереально яркие пульсирующие звезды… И тишина…
- Что с тобой?! Не пугай меня!
Эврика зажгла ночник.
- А что?
- Ты так кричал и стонал.
- Не бойся, милая. Не бойся. Всё хорошо. Это ритуал. Я, когда в горах… Когда поднимался на вершину... Когда достигал… Когда доползал до неё… На меня нисходило такое ликование…. Я кричал … Орал… А потом читал стихи. Хочешь послушать.
Она кивнула
- Текли лучи… Текли жуки с отливом… Я не мог жить без гор. Без высоты. Без восхождений… Тогда, почти столетие назад, мои друзья были такие же безумные. Нам казалось, что мы создали тайный рыцарский орден, открыли для себя тот образ жизни и общение с теми людьми, о которых мечтали тысячи лет. Всё кончилось, когда я сломал ногу и лежал в гипсе… Один среди книг… Ко мне приходил только хозяин дома Миша Осипов, последний отпрыск славного рода. Красавец. Светский человек. Приносил еду. Рассказывал о женщинах, влюблённых в него… Нога моя стала усыхать. Я мог передвигаться только с помощью костылей. Горы удалялись от меня. Становились мечтой. И тут судьба свела меня с молодым офицером, которого все звали Гурыч. Он обладал даром врачевания. После двух-трех сеансов я отказался от костылей. Через месяц уехал в горы… Я спросил Гурыча, почему он молчит во время лечения, ведь слово всегда было подспорьем целителей…
- Слово обесценилось… Люди перестали верить слову… Слово стало оружием... Люди верят теперь только молчанию… И тишине…
Это было почти сто лет назад. С тех пор столько лжепророков и лжемессий искушало человечество. Соблазняло льстивым словом. Слово, когда-то девственное и непорочное стало продажным. И люди, желающие приблизиться к истине, извлекали её из тишины, из музыки, из пения птиц.
-Эльс, ты не рассказывал мне этого.
- Я много чего тебе не рассказывал и не успею рассказать, потому что это не только время моей, такой длиной жизни, но еще время жизни и приключений людей, живущих во мне… жизни которых я прожил.
Когда она пришла к нему… Когда она в первый раз пришла в его комнату, где стены, казалось, сложены из книг…
… Он задремал. Или просто лежал с закрытыми глазами Улыбался. Не губами. Не глазами. Весь он улыбался и светился счастьем. И молодел…
Ей хотелось продлить этот процесс, обратить время вспять…
Она не знала, что он бессмертен.
Ей казалось, что она живет своими мечтами, а на самом деле сны жили ею.
Она не знала, что предназначена…
Ей казалось, что это её выбор.
Но это был выбор судьбы.
Нет, это было в августе. Если уж люди возомнили себя богами, не будем думать о времени. Да, возможно это было в августе, месяце львиных рыков и конца лета. Прощание с летом. Хотя лето здесь кончается в октябре, когда поспевают цитрусы. А в декабре – осень. Осень плавно перетекает в весну. В феврале – подснежники и фиалки. А в мае – снова лето. Если мы возомнили себя богами, оставим календари и часы для кошек и собак. Они точно знают, когда их нужно кормить и когда выгуливать... Когда лаять и когда скулить…
11
Доброе утро! Побед и благоденствия вам!
Да, эта страна всегда была похожа на эдем.
Но, увы, это был совсем не рай.
Экономика держалась на постоянной «помощи» одной из противостоящих сверхдержав. Даже правительство получало зарплату из-за границы.
И каждый человек знал, что как только эта «помощь» прекратится, всё рухнет – обесцененные души сгорят в кострах, начнутся голодные бунты, гражданская война всех против всех. А тут еще талибы у границ.
Это было безвыходное, патовое положение. Как только подавлялся очаг независимости силой, тысячи людей, уходили к талибам. И десятки пополняли ряды террористов. Мичуринские методы в политике не оправдывали себя. Приживление чужих культур к железобетонным конструкциям не давало желаемых результатов. Мосты разрушались маленькими, не поддающимися учету и влиянию людьми. Им легче было умереть, чем потерять свою идентичность.
Людей тревожили перемены. Привычные предметы и события стали называться по-новому. Теперь вместо рубля в ходу были души. Одна душа… Десять душ. Тысяча… Миллион душ… Миллион душ, ну, это вроде бы около двух тысяч долларов. Поговаривали, что власти готовилась к выпуску новой валюты - джоки, в золотом исполнении. Для элиты… Как золотые рубли и туманы. Луидоры… Таланы… Евро… А души будут – как раньше - копейки. Для остального населения…
Души не конвертируемые ценности, а джоки можно будет переводить в любую валюту.
И тут снова зазвонил мобильник. Это был звонок из реальной жизни. Он вызвал досаду и раздражение.
- Здравствуй, милая! Здравствуй, солнышко моё! Ты что-то забыла?
Трубка молчала.
- Что за дурная привычка – молчать! Не молчи, девочка моя... Приходи, если не спится.
Трубка молчала некоторое время, и вдруг ожила хриплым мужским голосом.
Кто-то с сильным адамлийским акцентом выругался, потом сказал:
- Я не солнишко! Я человек- мужчина!
- Человек-мужчина? Ах, да, понял. Прости великодушно, человек-мужчина... Ну и какого черта ты звонишь мне ночью?
- Ты Эльс?
- Да. А ты?
- Я, Кяльмар Мистраков Кур Калаш, майор госбезопасности Маленькой Счастливой Республики достойных людей. ( Так полностью называлась эта страна.) Не вздумай бежать! Никуда не ходи! Дом окружён. Мы сейчас зайдем за тобой. На крыше и на деревьях - везде наши люди…
Он говорил по-русски довольно сносно, но с отвращением. Слова вылетали изо рта, как будто он пытался выплюнуть волос или рыбную косточку… Нет! Шелуху подсолнечника.
- Что вам от меня нужно?
- Узнаешь, когда надо будет. Даем тебе пятнадцать минут. Почисти зубы! И опрыскай себя дезодорантом!
Эльс посмотрел в окно. На улице под платанами можно было различить людей в штатском. Эльс почувствовал, как напрягся дом, как замерли его обитатели, потомки отважных декабристов и героев бесконечных войн Российской империи. Их предки не кланялись пулям. Но оставили потомкам не отвагу, а смирение перед грубой силой… И одиночество…
Всё напрасно, если Бог отвернулся от нас…
Он всё это помнил. В его голове пронеслись двадцатые… тридцатые… сороковые... пятидесятые…
Он был бессмертен, но боялся боли. Боялся пыток и надругательства. И унижений боялся… Бесчестия…
Он не мог вызвать на дуэль представителя власти или миллионера… милиционера или палача. Они не были достойны дуэли. И не отличали дуэль от драки.
Дом, в котором всё это происходило, был населен бывшими. Он повторял, был человеческим вариантом, тенью Оврага Февральской Революции. Там были поверженные боги, а здесь потомки героев. Униженное благородство… Святой дух уходил из крови наследников. Оставалось ещё звучание славных фамилий и благородная тоска в глазах. Но древние эпические черты стирались… Хотя… что-то всё ещё отличало их от настоящих рабов. Может быть, равнодушие к смерти…
Да, и ещё что-то. Им были свойственные все грехи людские. Они, как говорят теперь, злоупотребляли алкоголем, изменяли женам, проматывали состояния, увлекались азартными играми, плели заговоры, убивали царей, убивали друзей на дуэлях, и сами были убиты. В сражениях, в стычках. Но! Они были верны присяге. Они не были мелочными. Они отдавали долги... Они не были злопамятными. Они, наконец, в отличие от нас, никогда не были наёмниками! А мы – постепенно, и особенно быстро за последние двадцать лет, стали наемниками. За деньги меняем вкусы и взгляды. Присягаем любому, дорвавшемуся до власти, забыв о присяге… В бизнесе, в армии, в искусстве, иногда даже в любви… И гордимся тем, чего стыдились они. Потому для обитателей Дома Осипова наш мир казался миром теней и призраков, а тем, кто составлял теперь общество, для граждан Маленькой Счастливой Республики, обитатели этого дома были сами призраками и тенями, Кунсткамерой, в которой были собраны артефакты истории русского дворянства, как тупикового вида хомо сапиенс. Эльс не осуждал тех, кто перешел на сторону большевиков, они сделали это для спасения России. Недаром, Шульгин, посетив Родину после многолетней эмиграции, сказал:
- Вам удалось сделать то, что не смогли мы. Вы создали сильную Россию!
В памяти Эльса, кроме гладиаторских боёв и костров инквизиции, кроме войн крестоносцев с восточными славянами, кроме ужасов первой и второй мировых войн, сохранилось ощущение ужаса и тотальной боли, когда в тысяча девятсот сорок шестом году кто-то под пытками назвал его имя среди других по делу о теневом правительстве Маленькой Счастливой Республики.
1942 год. Русские отступали. Немцы подошли вплотную к границам республики. Нашлись люди среди адамлийцев и хизбов, которые тайно создали подпольное правительство, чтобы было кому вступить в переговоры с немцами, в случае их победы... Эльсу было уготовлено место министра спорта. Вроде немец. Хотели потрафить победителям. Но немцев разбили. И всё бы забылось, если бы случайно при пытках, по совсем другому и сугубо денежному делу, министр образования, морали и нравственности того призрачного кабинета не раскололся и не прибавил себе и своим друзьям вину в государственной измене. Эльса схватили и пытали.
Его мучителем оказался добродушный с виду хизб по имени Рафаил. Рафик. Он прошел теорию и практику пыток в Германии, в застенках СС, перед началом Великой войны, когда Россия еще дружила и сотрудничала с фашистами.
Не выдержав истязаний, Эльс после одного из допросов, когда его вели по лестнице, бросился головой вниз по гранитным ступеням Дворца Справедливости, чтобы разбить голову, чтобы впасть в кому. Он мечтал получить хотя бы небольшую передышку.
Приходя в сознание, он молил Бога сделать его обычным - конечным, как все мы, смертным человеком, чтобы с ним умерла его боль…
Эльса отправили на рудники. От работы здесь освобождала только братская могила.
Он попросил начальника лагеря встретиться с ним.
Полковник Григорий Григорьевич Гриппер не отказал.
Они встретились..
Григорий Григорьевич выглядел интеллигентным человеком. Знал русскую и европейскую литературу. Любил Пушкина. Не кричал на заключенных. Не унижал их.
Эльс заговорил с ним на идиш.
- Вы еврей?
- Да, - солгал Эльс.
- А по документам вы - немец.
– Вы же знаете, как в этой стране относятся к немцам после этой войны.
- Я знаю, кто вы, - прервал его Гриппер.
- Кто?
- Вечный Гот.
- А я знаю, кто вы.
- Кто же я, по-вашему, гражданин Эльс? – спросил Григорий Григорьевич.
- Если я Вечный Гот, то вы – Вечный Жид…
- За такие слова я могу вам прибавить ещё десяток лет, - рассмеялся Григорий Григорьевич.
- Извините, гражданин начальник! Вы - Агасфер…
Григорий Григорьевич любил немцев. Может быть, и не любил, но уважал их трудолюбие и законопослушание. Он преклонялся перед Гёте и Бисмарком. Его инстинкт подсказывал ему правильные выводы. С любым народом может случиться то, что случилось с Германией. С любым народом может случиться, что случилось с евреями. С любым народом может случиться то, что случилось с украинцами и русскими. Нужно заранее предугадывать взрыв и предотвращать его до того, как всё полетит к чертям. Не разрешать ситуации развиться до газовых камер и погромов… Потому он пошел в ЧК. Гриппер видел Эльса насквозь. Он впервые встретил немца, притворяющегося евреем. Это льстило. Это забавляло. Да, он любил немцев, как русские любят монголов, потерявших былое величие после известных в истории битв. Как любят волков, ставших собаками. Ящериц, бывших когда-то ящерами. Он, как еврей, уважал образованность и, как теперь говорят, креативность. Он узнавал в Эльсе своих предков и себя самого. Ему знакомо было это чувство, это состояние затравленного зверя… Который должен выбрать – убить, быть убитым или притвориться собакой…
- Хорошо, - сказал он. – Будешь работать на телефонной станции. Там, в подсобке, будешь спать. Какие будут ещё вопросы?
- Мне нужны книги.
- Можно только одну.
- Какую?
- Биографию Иосифа Виссарионовича Сталина.
- Нет, лучше ничего.
- А что бы Вы хотели?
- Фауст Гёте. Желательно на немецком.
- Есть только на русском.
- Тогда в переводе Пастернака.
- Это книга мне очень дорога. Мне подарил её сам Борис Леонидович. Мне выпала честь допрашивать его по одному делу.
- Не беспокойтесь. Я люблю книги…
Вечный Гот восхищался еврейским народом, его традициями, методами воспитания, патриотизмом. Ему было приятно общаться с евреями и дружить с ними. Потому что в еврейском характере есть одна особенность, которая делает общение не только деловым, но и интересным. Эта черта заключалась в любопытстве присущим евреям, любопытстве к любой неординарной личности, в стремлении понять человека. Это роднит евреев с русскими интеллигентами. Или правильнее – русских интеллигентов с евреями.
Но в общении с любым народом Эльс был всегда начеку, насторожен, внимателен к любому человеку, человеку любой другой национальности, который пытается стать его другом, проникнуть в его душу. И к евреям тоже и, может быть, особенно. На протяжении почти двух тысяч лет среди его друзей и доброжелателей евреев было больше, чем представителей других народов. Они всегда готовы были помочь ему в беде, не боясь драки, не боясь гриппа, не боясь потратить время на общение с ним… Он невольно пытался вести себя так же, как они. И не мог, потому что был готом…
Потом…
Умер Сталин.
Берия расстреляли.
Эльса выпустили.
Эльс быстро поправил здоровье в санатории для жертв террора. Его реабилитировали. И даже наградили медалью «За безвинные страдания» второй степени.
12
- Добрый вечер, Эльс! Побед и благополучия тебе!
- Добрый вечер, господин Палач! Побед и благополучия тебе!
Полвенка назад Эльс шел по улице теплым осенним вечером. Это была знаменитая хрущевская оттепель – время надежд. На каждом шагу он слышал пожелания побед и благополучия. Он изжил в себе обиду к этому государству и этим людям. Старался забыть всё плохое и очень плохое. Оправдывал конкретную жестокость людей колесами и жерновами истории. Он любил эту жизнь. И эту землю.
Из толпы выскочил человек в шинели без погон. Схватил его крепко за руку.
Эльс сначала не узнал в нем Рафика, Рафаила Рафаилова, того, что пытал его когда-то.
А тот уже издалека наметил его, как свою цель. Ведь это был его подопечный, крестник, связанный с ним кровью и страданиями!
- Я узнал вас… - прошептал его недавний мучитель.
- Кто вы? – Эльс безуспешно пытался высвободить свою руку. – Что вам надо?
Но Рафик знал приемы, которых не знал Эльс.
- Неужели вы не помните меня?! Я тот самый... Рафик… Рафаил… Майор… Заслуженный работник Культуры… Помните? Вы мне так понравились. Я всё думал. «Вот угораздило же ему попасть именно ко мне… Под мою тяжелую руку...» Но я сохранил Вам жизнь. (Он не знал, что Эльс бессмертен) Помогите мне!.. Меня мои дети выгнали из дома… Спасите хотя бы стаканом вина! Зайдём в погребок, поговорим по душам. Вспомним нашу молодость!
- Неужели попросится пустить пожить у меня? – с тоской подумал Вечный Гот.
- Нет! Нет! У меня дела! Свидание с любимой женщиной, - сказал он.
- Вах! Молодец! До сих пор? Пошли выпьем по этому поводу.
- Я не пью, - солгал он. - Вот, деньги! Возьмите! Выпейте за моё здоровье!
Эльс отдал Палачу всё, что было в кошельке и в карманах.
А дома долго с отвращением мыл руки.
Его не отпускал вопрос: « Что испытывал этот громадный, психически здоровый с виду мужчина, вероятно, хороший семьянин и верный друг, когда бил и пытал меня. Неужели при этом я был ему симпатичен?! Неужели он сочувствовал мне?»
Рафаил следовал за Эльсом. Он шел за ним в праздничной толпе. В Маленькой Счастливой Республике во все дни года был какой-нибудь праздник.
Он оказался на той тихой улице. Перед ним был тот самый дом, Дом Осипова, откуда Эльса брали тогда, много лет назад.
Рафаил видел, как открылась парадная дверь, как мелькнуло в свете тусклой лампочки худощавая фигурка Вечного Гота.
Палач достал фонарик и стал изучать кнопки электронного кода.
Выискивал терпеливо заветные сочетания цифр, которые откроют ему дверь в жилище его бывшего подопечного… должника… его кровника во всех смыслах этого сакрального слова… Возможно, его будущего спасителя и благодетеля ... Он ведь не откажет… Не прогонит… Он обречен прощать…
- . -
Да, он поселился в этом доме. Прожил месяц. Оказался милым и услужливым человеком. Готовил по утрам кофе по-турецки.
- Не говори мне - Палач! Как брата прошу! – умолял он Эльса, наливая кофе в маленькую фарфоровую чашечку. – Я ведь дважды получал приказ повесить тебя в камере. Но обрывалась веревка. Трижды получал приказ расстрелять тебя. Но, то осечка, то мимо. Я ведь не убил тебя. Ты мне был симпатичен. Не такой, как все. Умоляю, не называй меня так, я не Палач! Я честно служил, пока не выгнали…
- А как мне тебя? – Рассеянно спрашивал Эльс, отрываясь от компьютера.
- Ну, хотя бы ПАлыч. Рафаил ПАлыч…
- Ладно. А что, твоего отца звали Павлом?
- Нет, его звали Тхам –Хам.
Здоровья и благоденствия тебе, Палач мой! ПАлыч Тхам-Хамыч! Побед над врагами! И тебе здоровья и благоденствия, отец палача моего, Тхам-Хам! Скоро тебе стукнет сто лет, а ты такой же кутила и забияка, как был в юности! Побед над врагами!
Рафаил стирал пыль с книжных обложек. Пытался читать, но слова все были вроде бы знакомыми с детства, но складывались в непонятные, (а главное – неправильные!) образы и мысли. Растворялись, исчезали в сером веществе мозга, оставляя недоумение и тревогу.
- Кофе в постель?
- Спи. Я сам приготовлю.
- Уважаемый Эльс, ты никогда не научишься варить кофе, как варят его турки и хизбы...
- И арабы...
- Да, и арабы.
- Водички бы. Холодной…
Эльс любил после двух глотков кофе сделать глоток ключевой воды.
- Есть, дорогой мой брат! Есть вода, душа моя.. Я достал целую канистру. Мне предлагали три бурдюка вина за эту воду. Но я принес её тебе…
-Как? Как удалось тебе?
- У нас врезка к президентскому водопроводу. Товарищи по прежней моей работе не забывают меня. И тебе будут помогать. Водой и водкой будешь обеспечен до смерти.
- Дорогой мой, брат! Палач мой милосердный! Ко мне сейчас придёт женщина. (Не Эврика, другая! Это было за двадцать лет до Эврики. А тогда её вообще не было на свете) Погуляй до вчера… Возьми мой плащ и зонт… Возьми деньги на кино.
- А что смотреть? Смотреть-то нечего…
- Ну, просто погуляй. Посиди в духане…
Они жили так уже месяц.
Люди подозревали их в извращённых отношениях, но это не смущало Вечного Гота.
Ему хотелось быть милосердным. Милосердие излечивало его от иронии и сарказма, которые разрушают душу человека.
Рафаилу всё было необычно и забавно в доме Эльса.
-Эльс, что с тобой, ты бредишь?- беспокоился он. – С кем ты разговариваешь?
- С Богом.
- С Богом? – изумлялся Рафаил. - Разве Бог не выдумка для утешения рабов?
- Нет, Он реально существует. Он всё.
- А зло? Зло тоже от него?
- Зло - обратная сторона добра.
-А мы нужны Ему ?
-Если Он создал нас, значит, нужны.
- И я был нужен? Если он создал меня…
- А как же?..
- Почему?.. Почему я должен теперь отвечать за все поступки, за всю мою честную жизнь и работу?! Если он создал меня таким… Нет, я не понимаю.
-А что тут понимать?! Нужно верить…
-Я никогда не думал об этом.
-Ну и спи. Не думай. Потом само придёт… Если захочет…
Ночью Палач разбудил Эльса. Его трясло от ужаса.
- Что с тобой? – спросил Эльс.
- Научи меня молиться!
- Зачем тебе?
- Во сне увидел.
- Что?
-Не скажу.
-Ну и не говори. - Эльс достал из аптечки успокоительные капли. - Вот прими.
Палач выпил. Поморщился. И снова просил.
-Научи.
-Вот тебе – читай.
-А что это?
-Молитвослов.
Через несколько дней Палач снова разбудил Эльса среди ночи.
-Я читаю и ничего не понимаю. Читаю, и ничего не понимаю…
-А ты читай, и, если торкнет, остановись. – Пытался помочь ему Эльс. - И жди… Читай, пока мурашки не побегут по коже. Это твоя молитва. Она будет тебя выручать, когда совсем плохо.
Рафаил не умел творить «умную молитву». Он стонал и причитал. И даже кричал.
Он то смирялся, то яростно доказывал Ему, что он достоин Его милости, лучшей доли и приличной духовной пенсии (в смысле, регулярных духовных поддержек, или, как теперь говорит молодежь, энергетических подпиток) , что он честно, добросовестно исполнял свою работу, свои обязанности. Выполнял все приказы начальства. Не изменял жене. Воспитал порядочных детей, сына и дочку. Не крал. Не…
Вечный Гот не мог спать, слыша эти вопли. И соседи жаловались.
- Кофе в постель?
- Спасибо, мой милый Палач.
Эльс мечтал в застенках, когда он выйдет на свободу, плюнуть ему в лицо. Но теперь приютил его. И не мог от него избавиться. Он стыдился, видя, как Рафаил старательно моет пол в его комнате и стирает белье. Приливы мстительной злобы не давали Эльсу спать и работать. Все силы душевные уходили на укрощение этого зверя. Жизнь становилась невыносимой.
Почему я должен возиться с ним? У него есть дети. Он им дал, пока был в силе, блестящее образование. Они востребованы новой жизнью. Дочь - преуспевающий адвокат. У неё своя небольшая, но крепкая контора. Сын кончил консерваторию. Известный лирический тенор. Его голос полон неземного трепета и трагизма – он вобрал в себя все стоны и плачи жертв своего отца и его сослуживцев..
Эльс разыскал дочь Рафаила. Его приняли без очереди.
Дагмара Рафаиловна оказалась приятной и воспитанной деловой женщиной.
Она согласилась вернуть отца в семью. Пусть старик возится с внуком. Даст ему мужское воспитание.
Рафаил был счастлив. Он снова бродил по своей пятикомнатной квартире. Сидел в удобном кресле за большим письменным столом в своем кабинете. Ему доверили внука.
Что ещё нужно отставному полковнику?!
Он не чаял в мальчике души. Он мечтал воспитать его в духе Эльса, которым он восхищался, ещё когда пытал его. А теперь Эльс открыл ему возможность другой, совсем другой жизни, где любовь и совесть. И возможно спасение.
Рафаил научил внука креститься. Произносить слова молитв.
Но внуку было скучно.
Тогда Рафаил вспомнил свои детские деревенские игры – альчики, лапту, прятки,
разбойники... Всё, что развлекало его в детстве.
Но внуку было скучно.
Карты... Нарды… Шахматы…
Скучно. Скучно. Скучно!
Перед праздниками они готовили курицу и поросенка. Покупали живых на рынке. Готовили к ритуальной казни в просторной кухне сталинского дома.
Рафаил увидел оживление в глазах внука.
- Хочешь сам?
Внук кивнул.
Рафаил передал ему нож.
Детская рука вознеслась к небу. И резко опустилась. И кура, лишенная головы, задергалась на колоде.
- Молодец! Мужчина! – похвалил Рафаил.
Когда пришел черед поросенку, мальчик проявил такую же ловкость и врожденный талант - убивать с улыбкой. Убивать радостно. Точным движением.
Но праздники не каждый день.
Тогда Рафаил стал учить его читать и писать.
Правда, Палач владел только сухим стилем отчетов и доносов. Он учил внука читать по уставам, приказам и секретным инструкциям. И в этом языке, будем справедливы, есть своя трагическая выразительность. С людьми случались обмороки и даже смерть, когда им зачитывали приговор. Это был катарсис! Иные даже мочились, как маленькие дети. Тогда ведь не было памперсов.
Рафаил стал разыгрывать небольшие сценки, реконструкции запомнившихся ему дел. Он учил мальчика вести допросы. Учил, как добиваться признания вины даже, если человек не виновен. Как добывать имена соучастников... Дед исполнял роль обвиняемого, роль жертвы, а внук повторял сказанные когда-то Рафаилом слова. Повторял всё, что делал его дед в былые времена... Соседи замирали, слыша жуткие крики старика.
Дочь старалась переменить тему. Покупала компьютерные игры. Приключенческую литературу. Фэнтези…
Но мальчику нравились игры с дедом. Он грезил. Он видел во сне продолжение. Он чувствовал себя всемогущим.
И однажды, обидевшись на деда, приговорил его к расстрелу.
Он знал, где лежит именной ТТ, подаренный деду министром.
Он давно научился открывать письменный стол, в котором хранилось оружие! Наган! Мечта!
В этот день старик кричал особенно правдиво.
А потом смирился и тихо прошептал:
- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй мене грешного!
Не очень громкий хлопок, и всё было кончено.
А мальчик вырос. Пошел в школу. Ничем не отличался. Только молчал. Его боялись. Прозвали Худой… Не за худобу! Потом – Ху Дой. Потом просто Ху…
А за окном шел снег. Влажные большие снежинки прилипали к стеклу.
-Эльс, ты не рассказывал мне этого, - сказала Эврика.
- Я много чего тебе не рассказывал, девочка моя, и не успею рассказать всего, потому что это не только время моей жизни, но еще и жизни и приключения людей, живущих во мне…
- Нет, ты мне это не так рассказывал, Эльс. По другому…Ты говорил, что была весна.
- Ты слушай. И это и то было со мной. И зимой, и весной, и летом. И до сих пор. Не придирайся. Не обращай внимания на мелочи. В жизни больше нелогичного, чем логичного. И так много загадочного, которого нам не понять… Я никогда не был в Оптиной Пустыне. Но мечтал побывать там. Купил диск. Смотрю. И вдруг вижу себя среди паломников. Увеличиваю. Да, это я. И мимика и жесты мои. Моя одежда. И пуговица, пришитая мной. Другая… от другой рубашки. И шрам на шее. Он взглянул на меня и улыбнулся…
13
Вечная память вам! Отбывшим в путешествие по мирам неизвестным нам живым! Милости Божей!
Под правым глазом Эльса зачесалось, засвербело. Не открывая глаз, он поднял руку, чтобы почесать щеку, но кто-то маленький и шустрый пробежал по его лбу. И всё. Никто больше не беспокоил его.
Он потянулся к плееру, но плеера не было.
Эльс раскрыл глаза и увидел большое помещение, похожее на спортивный зал.
Рядами стояли столы. На столах лежали люди, вернее, их тела, прикрытые простынями. Было холодно. Чуть слышно работал рефрижератор.
Эльс понял, что это морг.
На груди у него сидела крыса Маргарет. Она магичила. Она возвращала его к жизни. Увидев, что он открыл глаза, соскользнула на пол и спряталась под топчаном.
Эльс пытался восстановить цепь событий. Ему не сразу удалось это.
Над ним пролетела муха.
Она чувствовала тепло, но не решилась пока погреться на его губах…
Эльс встал, откинул простыню с лица соседа. С трудом узнал в нем знакомого редактора. Когда-то ходили в гости друг к другу. Перезванивались.
Доброхоты предупреждали Эльса, что этот редактор записывал их дружеские откровенные разговоры. О жизни. О президенте. О премьер-министре… Он был умный, начитанный, милый человек. С ним так хотелось говорить откровенно. Даже зная, что их приватные беседы будут анализировать другие умные и интеллигентные и даже милые люди, много разных людей, и беседы эти, как улики, будут до конца жизни торчать в его, Эльса, секретном досье и влиять на его судьбу даже при перемене власти.
Теперь черты редактора заострились и стали значительными. Миловидность пропала. Он страдал от неизлечимой болезни, а казалось, что сострадал всему человечеству. Он похож был на мощи святого. Но запах был - наш земной, трупный.
На щеке у него сидела муха. Она смотрела на Эльса. Потирала передние лапки и, казалась, тихонечко смеялась .
Эльс знал, что человек сохраняет ощущения ещё почти сутки после смерти. И подумал, что тот, лежащий рядом с ним, его приятель, чувствует щекотку, но сам бессилен отогнать наглую тварь или почесать щеку.
Эльс хотел прогнать муху, но этот жест показался ему неуместным здесь и сейчас.
Хотел перекрестить усопшего приятеля, и, как бы невзначай, вспугнуть нахального крылана, но засомневался, можно ли крестить муху и усопшего до отпевания и одновременно.
Он снова был живым. Один среди мертвых.
Эльс заглядывал в лица усопших. Узнавал в них не только потерянных друзей, знакомых, но и героев книг, которые окружали его с детства.
- Здравствуй, милая.
Он помнил её девочкой. Потом женщиной зрелых лет. Она писала стихи и пьесы. В неё были влюблены знаменитые поэты и режиссеры.
О, как она улыбалась!
Как тонко плела кружева разговоров!
И теперь улыбка не сходила с её припухлых насмешливых губ. Казалось, откроет глаза и…
Но не открыла.
Сосед. Кажется его фамилия была Юзбашев.
Миша Смирнов.
Гулливер.
Блаженный Августин.
Олег Даль.
Панург.
Маршал Рокоссовский.
Князь Чиковани.
Леван Готуа.
Степан.
Василий.
Гурам Рчеулейшвили.
Гурам Тиканадзе.
Киркор.
Анна Ахматова (не старая! та, которую он видел в Париже в начале прошлого… О, Господи, конечно же позапрошлого века).
Модильяни.
Чаадаев.
Пушкин…
Пушкин приподнялся, легко соскочил со скорбного пьедестала и, смеясь, ушел к живым.
Господи, упокой души раб твоих, людей и созданных гениями героев. Прими их. Утиши их страсти. Помоги им подняться к стопам твоим. Прости им и нам грехи вольные и невольные… Прости их, задохнувшихся в смраде пошлости и предательства, мелких обид и самолюбий, погребенных на свалке под толстым бетоном, под свинцовой тяжестью миллионных тиражей графоманов…
Последние - принципиальные. Последние - с идеалами.
Он был один среди живших в нем гигантов и карликов, почивших кумиров, светочей его души.
Он молился и плакал от бессилия, потому что молитва не шла, слова застревали в горле, язык не слушался… Душа и сердце противились.
Почему? Почему? Почему?!
Он понял. Потому, что эти гении и их создания не умерли. Здесь в гробах были призраки. Духи уныния и искушения. А его духовные кумиры живы. И не только в его сердце. Они будут жить, пока человечество воспринимает мысли, образы и слова.
Он был один, и потому обрадовался, когда снова увидев муху…
Она была умна и опытна в отношениях с людьми. Появлялась неожиданно, садилась на лоб или руку и улетала галсами, растворялась в воздухе. Она словно кокетничала с ним.
Он ждал её.
Не мог сосредоточиться..
Ждал.
Прилетала.
Улетала.
Пропадала.
Он ждал.
Он уже тосковал по ней.
Не мог думать ни о чем. Только о ней.
Он никому не был интересен.
Была тишина, спокойствие… и одиночество.
Он сбросил трупик мухи в унитаз и спустил воду.
Он сожалел, что потерял, убил единственное существо, которому был нужен.
И обрадовался, когда снова увидел её – воскресшую…
Она ожила и снова прилетела к нему.
Он улыбался.
Наблюдал, как кокетливо летает она вокруг его головы. Чувство, похожее на нежность, возникло в нем. Согревало.
На раскладушке у входа спал человек. Живой человек спал. Он проснулся, как только Эльс открыл глаза. Но притворялся спящим. Следил за ним.
Это был Бизон. Давнишний приятель Эльса. Его давний ученик. Теперь он работал спичрайтером и советником у президента Гулугла.
Они дружили когда-то. Но потом Бизон сильно продвинулся по службе. Ходил с охранником. Вел себя высокомерно.
- Что с тобой? Кем ты себя возомнил? - спросил его Эльс. - Ты же был нормальным человеком…
- Да, был нормальным человекам, - отвечал тот, - и все пинали меня. Я присмотрелся. И решил жить, как все. Лизал сапоги тем, кто был выше меня. И теперь достиг того, что сегодня мне лижут сапоги. И рассказывают, какой я мудрый, справедливый, как я нужен людям… А ты? Кто ты теперь? Ноль без палочки… Наша страна, как была азиатчиной, так и осталась, и закон один – или лижи сапоги, или тебе лижут…
- А ты не боишься, что тебя убьют?
- Конечно, боюсь. Но я наелся и напился, наконец. Я всё испытал. Всё перепробовал. И имел всех, кого хотел поиметь. И страны посмотрел. И люди знаменитые мне руку жали. А ты ведь испугался? Ну ладно, ладно, теперь все чего-нибудь боятся, - насмешливо рассматривал Бизон Вечного Гота. - Я тревожился за твою жизнь… Разыскал твою подружку… Ну, эту старуху в Овраге Февральской Революции… Она раскрыла твой фокус… Я терпеливо ждал, когда ты проснешься… Не бойся! Ничего страшного! С тобой хочет говорить президент! Всё хорошо. Он помнит, как ты учил его в детстве аглийскому…
- Немецкому.
Эльс рассматривал Бизона. Он изменился за эти годы. Вроде бы выглядел моложавым и спортивным, но глаза были усталые, пресыщенные. Глаза пожилого американца - англосакса, успешного в жизни, но понявшего, что достиг своего предела и дальше только инерция. Эльсу было знакомо это чувство. Оно сродни унынию. Оно предвестник неизлечимых болезней. Это чувство толкает человека на убийство и самоубийство.
- Главное – не ругай армрестлинг, - предупредил Бизон. - Это его любимое дитя… Детище. Ты ведь знаешь, Гулулг сам был чемпионом. А теперь помойся, побрейся, оденься приличнее.
- Здесь, что ли?
- А почему бы и нет?
Эльс почувствовал себя первым живым, который мылся и брился в морге. Это его рассмешило. Он радовался теплым струям душа. Он хотел избавиться от запаха, которым пропитался за эти дни. Здесь даже мыло было другим – как будто смешали сало с карболкой.
На голубом топчане лежали комплект нового белья, голландская рубашка и светло серый костюм. Под топчаном стояли новые штиблеты. А в них носки. Тоже новые.
Бизон одобрительно цокал языком.
- Это президент выделил на мои похороны? - спросил Эльс.
- Да. Постарайся не попадать под дождь, - предупредил Бизон. - А теперь хорошо бы подкрепиться! Я проголодался, пока ждал тебя. А уж ты тем более.
- Ну, и куда же мы? В «Амбасадор», «Ривьеру». – Эльс стал перечислять знакомые ему дорогие харчевни.
- Зачем пугать народ?! Завтра твои похороны, а сегодня ты уплетаешь молодого барашка. Причем всенародно… И со мной… Нет, я повезу тебя в миленькое заведение. Для випперсон. Одна комната, один стол… Одна хозяйка... Один повар, глухонемой китаец Ки Ка Пу. Всё конфиденциально… Никто не должен знать…
Они сели в лимузин с затененными стеклами.
Зачем я понадобился Гулуглу?
Эльс прокручивал варианты.
Возможно, от меня и впрямь хотят избавиться… Но пока, видимо, я им нужен… Зачем?
Остановились вблизи от Музея Жертв сталинских репрессий. Теперь он назывался Музеем жертв русских репрессий…
Дом был тоже сталинский, торжественный, облицованный гранитом. Аналог Московского Дома на набережной. Светились три окна.
Справа от парадного входа неприметная дверь.
Бизон открыл её, приложив перстень к медной пластинке. На ней каллиграфическим почерком было написано «Хирург-стоматолог А.Зурабов. Прием по предварительным заказам».
Прямо от дверей начиналась узкая лестница, которая осветилась, как только они взошли на первую ступеньку.
Тем же перстнем Бизон открыл дверь на четвертом этаже, и они оказались в гостиной, обставленной асктично, в духе пятидесятых годов.
Навстречу им вышла большая красивая женщина, в наброшенной на плечи кашемировой шали. Улыбалась лениво и загадочно.
- Алина, - представил Бизон. – Это Эльс.
На Эльса нашло. Он поцеловал ей руку.
- Вы тот самый Эльс, которого завтра…
- Тот самый.
Бизон приобнял Эльсв.
- Садись. Давненько мы с тобой не киряли…
- Вы, что ли друзья? – спросила Алина.
- Можно и так. Эльс учил меня языкам и хорошим манерам. Давно это было.
- Я думала, вы ровесники, - Алина приглядывалась к Эльсу, оценивала. – С чего начнем?
- Неси всё, что у тебя есть. Мы проголодались. – Он обернулся к Эльсу. - Ты меня чуть не свел с ума своими фокусами. Разозлил… Горячее будешь? Или потом? - И снова к Алине. - Эльс как-то гостил у меня в Испании. Мы прекрасно провели время. Он хотел остаться жить там… купить домик… Устроиться на работу тореадором. Он тогда без риска и адреналина жить не мог… Водочку?
- Можно я посижу с вами?- спросила Алина. - Я тоже водки хочу!
- Ты много выпила до нас?
- Два бокала шампанского, - сказала она кокетливо. - А теперь водки хочу!
Бизон налил Алине полрюмки.
- Никогда не пей водку маленькими глотками – только залпом, - Он обернулся к Вечному готу. - Эльс, голубчик мой, твоя попытка умереть – просто глупое мальчишество. Нужно соображать немного… А не бросаться, как бык на красную тряпку…Уж лучше бы ты пошел в тореадоры… Вреда никому… кроме быка… Правда, тоже до поры до времени… Кстати, я ненавижу бой быков. И всегда – на стороне быка!
- Нет, поесть мне здесь не дадут! – рассердился Эльс. - Ты опять меня учишь… Отвези меня домой. По пути куплю… пиццу. – Эльс встал из-за стола. – Мне не нравится здесь…
- Хватит, Алина. Тебе достаточно, - приказал Бизон Алине. И снова к Эльсу, - Ты сам доберешься? Или тебя отвезти?
- Не беспокойся… Сам доберусь.
Бизон усмехнулся.
- Ну, давай!
За дверью стоял громадный мужик с автоматом.
Эльс увидел другую дверь. Коридор показался еще темнее и длиннее. Там тоже стоял вооруженный охранник.
Эльс вернулся. Сел за стол. Пил. Пил Пил.. Хмелел.
- Фирс, куда ты пойдешь, - спросил он вдруг Бизона, - куда ты пойдешь, когда продадут имение?
Бизон сначала удивился, а потом вспомнил и ответил по тексту:
- Куда пошлют, туда и пойду.
Нога Эльса ощутила тепло. Там под столом была Маргарет. Он бросал ей незаметно фисташки.
- Будь, что будет!
До него долетали обрывки разговоров. Причудливо соединялись. Мужской и женский голоса.
- Я сегодня видел сон, будто я русский!
- Ну и как!
- Не говори!
- Я не люблю, когда при мне ругаются!
- Маринка тоже не любила… Ее взорвали, когда она ехала венчаться…
Эльс открыл глаза.
Алина рисовала на белой скатерти карандашом для ресниц его портрет.
- Похож?.
- Это я?
- А что, не похож?
- Я считал себя … моложе.
- Подожди… Давай еще выпьем…
- Вы не пейте больше.
И провал. И голос Бизона.
- Потом в Швецию махнул… Ну, а потом… Да мало ли что потом…
- А кореш твой?… Ну, с которым ты…
- Кореш мой? Он решил из меня барана состроить… Не дошел до турецкого кишлака…
- Вы его?
Эльс попытался встать
- Ты совсем пьян, Эльс. Ложись и спи, - сказал Бизон.
- Где?
- Здесь.
- Я не хочу здесь. Я хочу домой, - растягивая слова, начал Эльс. – Мы же должны к президенту!
- Куда ты в таком состоянии! Я что-нибудь придумаю. Легенду… Для президента… А ты поспи здесь… Поспи. А завтра – контрастный душ. Кофе. Массаж тебе сделает Алина. И на прием!
Он проснулся. Во рту было мерзко. В душе обида, и злоба. И главное стыд – ощущение забытой непристойности. Никак не мог вспомнить. Но тревожило. Как в юности.
Рядом с ним лежала женщина. Большая. Молодая. Сильная. Не обремененная комплексами.
Алина?!
Она хорошо дышала. И запах у неё был хороший… домашний… душевный.
- Сколько тебе лет?
- Двадцать.
- А тебе?
- Мне две тысячи… Скоро…
Она рассмеялась.
- Ты ведь Алина?
-Да.
- А я Эльс?
- Иди ко мне…
Он не ответил.
- Ты, что? – Она старательно по складам пыталась сказать трудное слово. – Не-тра-ди-ци-онал…
- Понимаешь, я не могу без любви. Ты красивая… ты привлекательная… Но я люблю другую…
- Ты какие-то слова говоришь… старинные. Причем тут любовь - не любовь?… Нам будет нормально… По простому… Как будто любя…
- Но я, правда, люблю…
- Как её зовут?
- Её зовут - Эврика. Прости… Хочу видеть её… Целовать её… Ласкать только её… Я тоскую по ней…
- Ты вроде, умный… Всё знаешь…
- Да нет. Я так выгляжу. А что тебе?
- В чем смысл жизни?
Он вспомнил последний свой разговор с Эврикой. Тот же вопрос. И каждый раз он отвечал по-разному. Открывал для самого себя новые смыслы.
- Так, в чем же смыл жизни, Эльс?
Теперь ему казалось, что смысл жизни в любви.
- Смысл жизни в Любви, - сказал он.
Она дрожала. Она восприняла его ответ, как шутку. Она дрожала от смеха.
Он тоже рассмеялся.
Он ушел в память, в прошлое. Он слышал голос Эврики.
- Мне ничего не надо! Мне ничего не страшно! Мне ничего не жалко… для тебя… Ради этого мгновения… А ты? Ты всё думаешь о чем-то. Как будто ты не здесь, а где-то. У меня маленькая грудь, да?..
Где-то под ложечкой, в районе солнечного сплетения, откликнулись её легкие шаги по деревянной лестнице старинного особняка.
Он испытывал тоску и отчаянье, когда расставался с этой странной девушкой…
Алина пыталась открыть дверь своим ключом. Не получилось. Потом долго звонила, вызывая охрану... Дверь молчала. Охрана наблюдала за ними с помощью новейшей аппаратуры.
Эльс распахнул окно.
Шел дождь.
Эльс добрался по карнизу до пожарной лестницы. Промок. Озяб.
Его модный пиджак, несколько тесноватый накануне, стал просторным.
Эльс вспомнил предупреждение Бизона, не попадать под дождь.
На улице никого. Фонари горели через один. Водосточные трубы фыркали, выбрасывая воду на асфальт.
Он трезвел с каждым шагом. У него было отличное настроение, несмотря на понимание тупика. Его обложили, как зверя. Ему некуда деться.
Надо было раньше уехать в Россию! – подумал Эльс. – О, эта Любовь! Эта привязанность к знакомым местам и старым знакомым!
И тут же понимание, что Эврика никуда не уедет, останется здесь, на своей Родине. Что он потеряет её, если уедет.
- Отец, подожди! Поговорить надо!
Его остановили два крепких парня. Такие промышляют ночами в больших городах.
- Как добраться до вокзала?
Эльс остановился. Стал думать, как лучше объяснить им.
Его хотели ударить, но он увернулся.
Они готовились к новой атаке. И вдруг остановились. Смотрели, открыв рты от удивления, как пиджак, тот самый – подарок президента Гулугла, расползался, распадался превращался в грязь. Шляпа стекали на лицо Эльса темными ручейками. Только туфли ещё сохраняли форму и способность защитить его ступни от битого стекла.
Он летел – голый и свободный по проспекту Свободы.
Перед ним бежала его крыса Маргарет. Ей нравился бег. Она подпрыгивала время от времени и снова бежала, обгоняя Эльса.
Он внутренне смеялся, представляя, как удивятся его знакомые, заметив его в таком виде. Обязательно сфотографируют и поместят в твиттере.
Но город спал, и никто, кроме тех двух бандитов, не видел его забег на проспекте Свободы.
Он вошел в свою комнату.
Эврика приходила. Всё чисто. На столе порядок. Фрукты. Цветы…
Эльс накормил Маргарет и долго мылся в душе.
14
Побед и благополучия вам, властители и подданные! Мира вам и благоденствия!
Президент, Гулугл, носил обычные для этой страны фамилию и имя государствообразующего народа. Он был доктором математических наук и академиком нескольких академий. Но в частных разговорах граждан республики редко произносили его настоящее имя и фамилию. Здесь не только крестьяне, но и послы иностранных держав называли его Мудрой Серебристой Росомахой или просто Гулугл, что в переводе с латыни означает «обжора».
При этом он был худощав, аскетичен, ел и пил мало, гораздо меньше, чем того требовал протокол встреч. Однако прозвища ведь даются не по тому, что есть, а по прихоти воображения, часто по тому, чего нет.
Президенту нужны были люди, умеющие придумывать бесполезные, но увлекательные головоломки, разрабатывать идеи, ведущие в никуда, но на какое-то время отвлекающие подданных от реальных проблем и трудностей жизни. Ему нужны были пастухи для стада, но наиболее активные, умеющие влиять на овец оказывались в лучшем случае козлами, а чаще всего волчарами, что сказывалось не только на экономике, но и на общем положении дел.
Президент разглядывал Эльса. Раздумывал, годится ли он на что-нибудь полезное в это неспокойное время.
Президент Гулугл был уверен, что время идей, как их понимали в девятнадцатом веке, прошло. Их заменили идеологические бренды. Бренды относились к идеям, как адаптированный пересказ «Войны и мира» к роману, или, скорее, как реклама к товару.
Борьба идей заменилась соперничеством брендов. Отрекаться от идей было стыдно, а сменить бренд – естественно и легко, как симку в трубе.
Он знал, что дела идут не так хорошо, как информировали его люди окружения. Они боялись потерять работу. А, возможно, даже свободу и жизнь.
- Шалом, Эльс! Ну как там… на том свете?
- Гутен Таг, господин президент. Там всё нормально, - поддерживая ироничную тональность разговора, ответил Эльс. - Как и здесь, господин президент… - и добавил: - Жить можно, господин президент…
Вечный Гот понимал серьезность ситуации. Каждое неправильно понятое могущественным собеседником слово могло решить его судьбу. Никто кроме Бога не мог лишить его жизни. Но заточить в тюрьму на неопределенно долгий срок и подвергать пыткам и унижением могли. И в этом «нормально», «как и здесь, господин президент», и в этом «жить можно, господин президент» был как бы и комплимент, и отвергалось подозрение в неискренности и лести. ( Никакого страха! Всё сдержанно и достойно!)
Президент оценил выбранный Эльсом стиль, и теперь улыбнулся по-другому, доверительно и даже дружелюбно.
Но при этом у него была улыбка крокодила. Иногда в лице его появлялась печальная мудрость, роднившая его с Христом, но вскоре мудрость сменялась «объективностью», нет, не то слово, скорее - холодным «над», и он вдруг становился похожим на Понтия Пилата. И тут же вспыхивали в его глазах страх и жестокость Царя Ирода.
У многих, может быть, у каждого, в душе живут они, надвечные, повторяя извечную борьбу этих сил в каждом человеке, но, увы, только, может быть, один миллион из семи миллиардов (!) жителей планеты верит в грядущее пришествие Спасителя и Страшный суд. Устали ждать. Устали бояться суда.
- Бог забыл про нас. И, слава Богу, - думали они
Старый почтенный человек, преподававший церковно-славянский язык, рассказывал такую историю. Он учился в семинарии с Сосо Джугашвили, который вошел в историю, как Иосиф Сталин. Высокий чин православной церкви приехал в Москву на важное совещание. Ему позвонили и сказали, что его хочет видеть Иосиф Виссарионович. Иерарх разволновался. Давным-давно, в юности они подрались. По пустячному поводу. У них были разные взгляды на философию идеалиста Беркли. Сосо был слабее и ушел с раскрашенным носом. Поклялся не забыть. Отомстить. И вот теперь… Иерарх стал думать, в чем ему ехать, какой костюм надеть – облачение или партикулярное платье. Всё же к богоборцу ехал. К человеку, который сгноил в лагерях тысячи священников… Перед которым дрожал весь мир… Которому он нос расквасил…
Выбрал строгую черную тройку и темный галстук. Приехал. Встал в дверях. Сталин изучал какие-то бумаги. Попыхивал трубкой. Поднял глаза на гостя и вдруг захохотал.
- Его не боишься! – Он поднял палец к небу. – Меня боишься!
Поведавший мне эту историю, не рассказал, что было дальше. А мне важно, как развиались события потом. Это разные притчи о человеке верующем.
- Его не боишься! Меня боишься!
Сталин поднял палец к небу и захохотал.
Иерарх стоял некоторое время растерянный, а потом задергался. Смех душил его.
Так смеялись они до икоты и утирали слёзы. И не было вражды между ними. А потом пили вино. Ели мясо. И пели любимые песни генералиссимуса - Гапринди, шаво мерцхало! (Вернись, черная ласточка!) и Мумли мухаса (О том, как маленькие черви съели большой дуб. Подразумевалась Российская империя).
Или.
- Его не боишься! Меня боишься!
Сталин поднял палец к небу и захохотал.
Иерарх побледнел и рухнул на ковер.
Сталин нажал кнопку и углубился в чтение документов. Это были списки приговоренных к расстрелу людей, подозреваемых в организации переворота, заговорщиков. Прибежала охрана.
- Уберите это дерьмо! И проветрите кабинет! – приказал вождь и продолжал изучение списков. Дошел до фамилии иерарха и вычеркнул её.
– Сам сдохнет...
Они оба жили в страхе ещё несколько лет.
Или.
- Его не боишься! Меня боишься!
Он поднял правую руку к небу. Грозил кому-то пальцем. Шептал грузинские ругательства. Смеялся.
Иерарх молчал. Собирался с силами.
- … твою мать! – наконец, закричал он по-русски. И добавил уже на родном грузинском. – Могитхан! Пёс! Пёс ты! Бес!
Его долго лечили. И он продолжал пасти стадо Христово.
- Наше общество сильно изменилось за эти двадцать лет, дорогой мой Эльс, - сказал Гулугл. - У нас нормальное общество. Но в нем, естественно, много своих органически и исторически обусловленных проблем, которые решать должны мы, а не кто-то за нас… Я хотел бы услышать от тебя твои мудрые суждения по этому вопросу.
Он улыбнулся и показал всем своим видом, что готов выслушать внимательно уважаемого гостя.
Эльс знал, что улыбки, как и слёзы, у разных народов, тем более у разных людей, имеют различный, иногда даже противоположный смысл. Для Вечного Гота улыбка была вроде протянутой руки. Предваряла рукопожатие. Для других улыбка была, как манок, отвлекающий жест перед ударом или выстрелом… У некоторых вообще принято улыбаться дружелюбно и даже ласково, прежде, чем пырнуть тебя кинжалом. И это нельзя назвать вероломством, так были воспитаны они с детства… Таков их обычай. Каннибалы, кстати, так добро, по-детски, улыбаются в предвкушении пиршества. И целуют свою жертву ласково, как мы целуем найденный в лесу красивый белый гриб...
Вечный Гот не мог разгадать смысла улыбок Гулугла. Только чувствовал, что за маской, за парадным портретом, за фейсом, идёт напряжённый анализ его, Эльса, слов, движений рук, пальцев, век, расширение и сужение зрачков… Бисеринки пота на лбу...
Они молчали. Но это был напряжённый диалог. Гулугул мучительно раздумывал: как решить судьбу этого странного человека. Как использовать?.. Или убить, чтобы не мешал… Вычеркнуть из жизни…
- Зачем я вам? – спросил Эльс. – Я не занимаюсь политикой…
- Прости меня, дорогой Эльс. Вспомнил детство. Плюсквамперфект… Различие этикета у немцев, англичан и французов… Общение с вами. Захотел увидеть вас. Вернуться в то время…
Они помолчали.
- К сожалению, все, кто со мной дружил, уже не здесь, а там... – продолжал президент, иронично улыбнувшись. - А я не могу думать, если у меня нет оппонента…
- Кто хочет долго жить, избегает споров, - вспомнил Эльс популярный афоризм, - Но молчание не лучший вариант. Молчание – это опасный знак. Конец угодливой покорности. Разрыв. Говори! Говори!
- Я не гожусь в пастухи, господин президент, - сказал он. - Я не гожусь вам в советники. Потому что думаю постоянно совсем о другом, о других проблемах…
- О чем же ты думаешь, учитель мой?
- О процессах, идущих внутри каждого человека, которые откликнутся, может быть, нескоро, но откликнутся. О трагическом противостоянии в душах понятий законности и нравственности. О борьбе менталитетов. Наша жизнь, как никогда жестко, ставит перед каждым выбор - отказаться от нравственности или отказаться от законности… Или вообще отказаться от того и другого…
Эльс вдруг понял, что не должен был этого говорить, и даже думать, но птичка улетела…
«Если положительный ответ на какой-то вопрос можно быстро проверить, то правда ли, что ответ на этот вопрос можно быстро найти?»
Эта фраза, прочитанная Эльсом в интернете мимоходом, забытая в суете, вдруг всплыла в его сознании. Он не понимал её смысла, она мешала ему думать и давать правильные ответы президенту. Но она же защищала его мысли от постороннего вторжения, как в романе Альфреда Бестера «Человек без лица».
Меж тем Гулугл развивал свою любимую теорию. По его мнению, во всем виновата Россия и советская политика всеобщего образования.
- … Мир стонет от наших умников. Раньше каждый второй был князь. Теперь каждый третий профессор… И мало кто из них способен применить хотя бы сотую часть своих знаний для пользы страны… Разумнее купить мощный компьютер с хорошей программой, и голодного молодого интеллектуала для обслуживания техники… Но тогда на что будет жить эта свора?! Устроят переворот… Или уйдут в партизаны… И ещё придумали эту толерантность! Приходится соглашаться на словах. Но как я соглашусь в сердце своем, если вижу, к чему всё это привело. Толерантность! Хорошо звучит. Но когда кошки перестают ловить мышей и совершают с ними совместную трапезу, стащив со стола колбасу... Крадут вместе и пируют. Нет, я не могу принять такую толерантность. Не могу! Пусть уж лучше моя мама заплачет!
Это он говорил, а сам думал.
- Зачем он мне?.. Отпущу… А по дороге собьет машина. Или… Говорят, что он вечный, то ли еврей, то ли немец… Посмотрим, насколько он бессмертен… Он учил меня в детстве… Всё пригодилось… Глаза такие же молодые. Мало изменился. Похож на сюртук, не новый, но отличного качества. Может быть, френч… Пиджак? Нет, всё же - сюртук!
- А что ты скажешь, дорогой мой учитель, если я предложу тебе возглавить оппозиционную газету? Ну, скажем, типа Литературки при Сталине или Эха Москвы.
Гулугл никому не верил. Его любимым чтением был Макиавелли. Он очищал общество от друзей, пока они не стали врагами. Он чувствовал, что реальная картина жизни, проходит к нему через фильтры, искажается. Но насколько искажается, не представлял. Он допускал, чувствовал, что даже, когда пытался пойти на контакты с народом, встречал переодетых полицейских, а иногда безработных артистов…
Ему стало скучно и тревожно. Он не доверял умным и презирал глупых. А ведь были ещё и хитрецы, притворяющиеся дураками. И дураки, имитирующие мудрость…
Гулуглу было тревожно и скучно в президентском кресле. Его встречи с политическими «аутистами», маргиналами, которые стали маргиналами из-за своей неспособности лицемерить и воровать, вызывали нервозность у его окружения.
- Наши внутренние неурядицы можно было бы постепенно решить, но повлиять на отношение мировых держав, нам не под силу. Мы- мальчики , подающие мячи… Или, скорее, мячик между двумя ракетками. Да, мы получили свободу. Нас содержат, как нелюбимую жену, лишь бы молчала. И вот теперь все недовольны… И назад нельзя, и непонятно, что впереди…
- Ваша беда в том, что вы получили независимость без крови,- думал Эльс. - Ваша беда в том, что в империи вы были богаче и образованнее русских. Ваша беда в том, что вас любили, восхищались вашей яркостью, вашим гостеприимством. Ваша беда в том, что вы владели Россией и придумали себе, что сможете владеть ею, отделившись от неё. А когда не вышло, обиделись и нашли себе новых покровителей, для которых вы просто азиаты. И прежде вас нужно отучать от вредных привычек, а потом уже пускать к себе, даже не в гостиную, а в прихожую.
Так он подумал, а сказал по-другому. .
- Не всем достается судьба Исландии, которая далеко, у которой нет нефти или чернозема, или лесов… И природа не балует. Она, красавица, живущая за тридевять земель. На неё никто не покушается. Далеко. Опасно. Они там ещё живы? Ну, это их проблемы…
Гулугл молча смотрел на него. Ждал ответа.
- Господин президент, я хочу обратить Ваше внимание на одно высказывание. «… Если нации не будут жить высшими, бескорыстными идеями и высшими целями служения человечеству, а только будут служить одним своим «интересам», то погибнут эти нации несомненно, окоченеют, обессилеют и умрут…»
- Кто это сказал? – спросил Гулугл.
- Фёдор Михайлович Достоевский… И дальше – « …они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит — Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство...»
- Я перечитал всего Достоевского, и теперь к этому человеку не чувствую ничего, кроме физической ненависти, - сказал Гулугл. - Когда я вижу в его книгах мысли, что русский народ - народ особый, богоизбранный, мне хочется порвать его на куски... От русских все наши беды…
Гулугл улыбнулся. Он не хотел пугать или отталкивать от себя этого человека. Он был привязан к нему детскими воспоминаниями.
- Попробую использовать его.
У президента не было пастухов. Но даже козлов было мало. То есть козлов, как всегда было много, но мало кто из них, теперь решился бы вести на бойню это умное, высокообразованное, дипломированное стадо в окружении голодный волчьих стай. Тем более под маниакально внимательным, зорким оком президента и прокурора.
Были, конечно, неглупые люди даже в парламенте. Но они не хотели делить с президентом ответственность за судьбу страны.
Они ловко имитировали работу. Прикалывались. Придумывая каждый месяц новую национальную идею..
Кто-то из остряков пустил анекдот, что национальной идеей Маленькой Счастливой Республики может стать решение вопроса «как избавляться от жира на животе и ягодицах, не лишая себя возможности наслаждаться пищей». Если по простому – «как жрать, сколько требует душа, и не умереть от ожирения». На этом можно разбогатеть! Есть два способа - римский и китайский. Первый состоит в том, чтобы во время обеда принимать рвотное. Второй, простите, заселить в недра организма глистов, которые будут поедать излишнюю пищу. Но есть ещё и наш византийский способ похудания - держать народ на голодной диете.
Его парламентарии придумывали и принимали сотни новых законов,
лишь бы их не разогнали, лишь бы не отогнали от кормушки.
Дрались, обсуждая вопрос, давать ли домашним животным паспорта. Как определять гражданство домашних животных? С кошками и собаками было вроде ясно. Сибирские кошки и русские борзые не должны иметь паспортов Маленькой Счастливой Республики. Они оккупанты. А если мать – руссколающая сука - родила от кобеля- кавказца? Или наоборот? Они граждане или неграждане? Или приравнять их к русским человековидным существам и давать временное удостоверение, где их признают сущими тварями, но не дают гражданских прав?.. Другие говорили, что порода для служебной собаки не важна, главное – личные качества.
Они не заметили, как стали как бы друзьями. Тон разговора был такой, почти дружеский. Они пробовали на вкус каждое слово. Вели утонченную беседу. Цитировали греков и римлян.
- Убить? Или купить? Или сделать другом? Но тогда меня убьют мои теперешние друзья, - думал Гулугл. - Друзья по власти ревнивее женщин. Ревнивее мужчин геев! Всегда найдется Брут...
- У нас у всех - судьба Израиля, - сказал президент. - Островок радости и единства в море ненависти.
И вдруг зазвонил золотой телефон.
Гулугл взял трубку. Покраснел и вдруг закричал:
- Что?! Да я урою вас, козлы!!! Свиньи!!! Ты чего гусей гонишь? Гомон вам всем будет! Мама твоя заплачет!
Он оглянулся на Эльса.
- Пардон! С ними нельзя по-другому. Ну, что за народ! Пока не обматеришь, ничего не сделают, гайку не завинтят. Извини... Погорячился.
И снова звонок. Гулугл прервал говорившего.
- Меня не интересуют ваши версии! – холодно сказал он. - Меня интересуют последствия этих убийств для страны… Антагонизм между диаспарами и коренным населением дошел до критической точки. Полиция найдёт?! Да! Я-то знаю. Найдут человека, который во всём сознается… Якобы… Навесят ярлык ксенофоба. Накажут. Может быть, даже убьют. Но родственники и друзья знают, что он не виноват…
Он положил трубку и подмигнул Эльсу.
- Ты кто? Наш?
- Нет, но я люблю птиц.
Это был отрывок диалога из популярного детского мультика.
- Бог любит тех, кто любит птиц. Не волнуйся, тебя никто не тронет… Ты мне, как дядя, брат матери…. Тебя пальцем никто… Если кто тебя… Его мама заплачет… - Он помолчал, дожидаясь ответа.- И всё же… Что ты думаешь о состоянии нашего общества?
– Я не занимаюсь политикой… - уклонился Эльс. – Меня интересует душа... Меня интересуют явления, которые принято не замечать… Я наблюдаю… Это моя слабость и моё увлечение, - сказал Эльс. - Я не разучился наблюдать… Но…
- Что «но»? – прервал молчание Гулугл.
- Я разучился понимать происходящее в мире.
-Ну, намекни. Метафорически… Что ты думаешь о нашем обществе, - ласково подталкивал его Гулугл. – Ты раньше, при коммунистах был таким смелым…
- Ладно, так и быть, - решился Эльс. - Рим в третьем веке нашей эры. Или Константинополь перед падением Византии… Очень близко по состоянию душ…
Гулугл задумался. Точнее, сделал вид, что задумался. Долго молчал.
- Понимаешь… Раньше это стадо было послушное, приученное к командам. Направо! Налево! Вперед! Ложись! Стройся! И все поворачивали, куда надо одновременно и стройно, как рыбный косяк. А теперь всё смешалось. И главное – люди молчат, но я ведь знаю – они начали рассуждать и сомневаться во всем. Где право? Где лево? А где вперед-назад?.. Законность… Нравственность… И нет выхода. Может быть, просто разрешить им убивать друг друга по квотам, как зверей. Самых активных!
Эльс мучительно придумывал, как изменить направление их беседы. Ему было тошно. Это был ведь его ученик. И Эльс чувствовал, что непричастность его, которой он так гордился, становится причастностью и соучастием.
Эльс любил наблюдать и делать выводы и прогнозы для себя, зная, что не его стезя – рушить устои… защищать или свергать правительство… Но трудность понимания усугублялась тем, что у каждого народца, у каждого племени Маленькой Счастливой Республики были свои мифы, свои безумные объяснения логики мировой историю. Свои амбиции. На Западе считали это следствием неумеренного употребления алкоголя, вяло текущей белой горячкой. Эльс придерживался другого мнения. Эльс считал, что легко возбудимые люди этой страны ищут для себя опору, выстраивают себе картину мира, часто невероятную, но близкую им, для того, чтобы хотя бы на время не мучиться вопросом – почему так? Почему? Доколе? В чем смысл гражданской войны? Кто виноват?
Пора было менять тему. Чтобы как-то выбраться из опасной зоны, Эльс улыбнулся и сказал:
- А помните? Вы в раннем детстве как-то сказали мне, что хотите стать пожарником… Теперь это можно понимать, как желание гасить локальные конфликты… Потом у вас появились новые герои… Чингисхан… Сталин… Гитлер…
- Лет пять назад моим идеалом был Нельсон Манделла…
- Что же вам помешало?
- Не нашел опоры… Народ развратился… Образование не отменило невежества. Беда нашей республики - хорошие дороги и умники… У нас даже чистильщики сапог с философским дипломом. Как управлять таким народом?! Они всё знают и ничего не умеют… Только продавать… пилить…
Эльс отметил про себя, что президент ни разу не упомянул имени Махатма Ганди и Мартина Лютера Кинга.
- Хорошо, что элиты поняли, что выборы – опасная игра… Они кричат: - Будь царем! Я-то знаю – царей убивают…
- И президентов тоже…
Гулугл вздохнул.
- А я часто вспоминаю наши занятия… Вы ведь учили меня в детстве не только языкам… Это было так давно….
- Я тоже помню вас, господин, президент. Вы были очень грустным мальчиком, похожим на Христа…
- А теперь я стал Понтием Пилатом!
- Не дай вам Бог стать царем Иродом! – сказал Эдьс и прикусил язык.
На него напала вдруг нервная зевота, и он зевнул сквозь крепко сжатые зубы. Понимал, что не к месту, неприлично, опасно, но не мог сдержать бесконтрольного движения челюстей и губ.
- Какая зловещая улыбка, - подумал Гулугл.
Но Гулугл не рассердился.
Этот холодноватый и спокойный, несуетливый Эльс располагал его, Гулугла, если не к откровенному разговору въяве, то к мысленному диалогу…
Эльс знал, что математики отличаются от других ученых злопамятством и скупостью… Потому не притронулся к фруктам, которые стояли на столе.
Он с тоской подумал, что бездарно теряет здесь время своей вечной жизни. Он знал, что власть Гулугла, как всякого диктатора, хотя и была абсолютной, могла прерваться в любой день в любую минуту, и зависела, как и его жизнь, от множества причин, которые не поддаются прогнозированию на самых мощных компьютерах.
- А тут ещё эти талибы… фанатики… - услышал он голос Гулугла. - Они уже у наших границ… Как тысячу лет назад…
- Не так всё плохо господин президент. Талибы такие же люди, как и мы. Они тоже тоскуют по идеальному обществу, где все равны. По справедливости, как они её понимают… Но они принципиальнее нас. В этом их сила… Они никогда не подвергают сомнению всемогущество Бога… И непреходящую святость Его заповедей…
Вечный Гот не произнес этих слов, только пожал плечами.
И сказал:
-Та жизнь кончилась, господин президент. Мы никому не интересны в мире, господин президент. Мы стали третьестепенной страной, которую можно использовать только, как территорию, пригодную под военную базу или для захоронения опасных для жизни отходов. Но я покажу вам нечто, что заставит вас изменить своё отношение к вашим подданным. Сегодня большой концерт в Зале Мусоргского.
- Где?
- В концертном зале имени Мусоргского.
- У нас нет такого зала...
- Он есть в каждой республике, господин президент. В каждом городе… Поехали?
- Окей. Поехали.
Уже в машине.
- Беда России – плохие дороги и дураки. А наша – хорошие дороги и умники!- повторил Гулугл свою любимую мысль.
- Плохие дороги и дураки всегда спасали Россию… - сказал Эльс… Не даром Иванушка Дурачок… Вы позволите мне попросить у вас…
- О чем?
- Полиция арестовала сына моего друга… Авака… Ну, того, что играет на дудуке. Я прошу освободить его, помиловать.
- Чемпиона?
-Да.
- Я не могу до суда…
- Вы всё можете, господин Президент.
- Я попробую, если Вы просите. Придумаю. – Гулугл задумался, прикрыл глаза и вдруг просиял. – Вот, прочтите, до какого маразма дошли наши европейские друзья. Они считают, что только в Африке и у нас в Маленькой Счастливой Республике, остались настоящие мужчины, исчезающий вид - Мужчина натуральный, в собственном соку. Выращенный на экологически чистых продуктах. Я уже отправил им на улучшение породы две сотни волонтеров. И этого вашего протеже тоже отправлю им на радость. В запломбированном вагоне. Как Ленина.
- А что же Африка? Не подходит?
- Они хотят, чтобы дети были белокожими.
- Хотят негра - блондина?
- Европейца производителя.
- Ну, какие же мы европейцы?! – усомнился Эльс.
Он заметил, что президент Гулугл, так же, как его ближайшие советники, заигрывая и лебезя перед Западом, в душе презирают своих благодетелей - их обычаи, пищу, их законы, как когда-то варвары презирали Рим.
- Я не пойму, Эльс, что вы нашли в этих отбросах, в этих лузерах?! Это отстой общества… Вы тратите на них драгоценное время жизни… Я не вижу вас в Опере. Не вижу на выставках… Вы игнорируете мои приглашения на приёмы…
- Мне хорошо с этими людьми… спокойно…
Он хотел добавить, что именно там хранится судьба страны. Хотел сказать:
- Вам не хватает нежности, господин президент! Вам не хватает нежности в чувствах к своему народу. Вам не хватает слез о его бедах...
Он хотел это сказать президенту, но благоразумно промолчал. Только подумал.
Но Гулугл услышал. Президенты не глупее нас. Он ответил, тоже мысленно.
- А в этом стаде, найдётся хоть один козел, хоть одна телка, хоть один идиот(!), кто бы с нежностью подумал обо мне, о своем президенте?!
- Вам не хватает нежности в чувствах к своему народу. Вы запутались в дворцовых интригах! Но сейчас Вы увидите ваших подданных… Вы прозреете, господин президент! Пока не поздно…
Ослепительная вспышка и грохот взрыва помешали ему додумать эту мысль. Придать ей приличную форму. Помешали сказать.
Выстрелы. Взрыв… Вой сирен.
В новостях:
… Срочно! На президента Гулугла совершено покушение.
… Пока никто не взял на себя вину…
Не закрывайте книгу. Ещё не конец. В своё время узнаете, что там стряслось,
15
Добрый вечер, Эврика! Добрый вечер, Николь! Побед вам и благоденствия! Добрый вечер, уважаема публика! Добрый вечер Концертный зал Мусоргского!
Эврика вышла на мостовую и пыталась привлечь внимание проезжавших мимо машин. Но все спешили домой после работы, после бессмысленного жаркого дня, и не обращали на неё внимания.
Наконец, притормозила старенькая Хонда.
Девушки сели позади шофера.
- Славных побед и благоденствия! Куда вам, красавицы?
- В Мусоргского…
Он назвал сумму в долларах.
Николь потянулась рукой к карману курточки, но Эврика остановила её.
- У нас только души.
- По курсу.
- Окей…
Шофера звали… Ах, неважно, как его звали… Не о нем речь…
Николь грызла виноградную колбаску, начиненную орехами.
Эврика пыталась вспомнить детали своего последнего сна.
В этом сне главным был не сюжет, а ощущение опасности и предчувствие конца спокойной жизни.
Она ехала верхом на осле. Перед ней была крутая скальная гряда без растительности. Едва просматривалась тропа.
Ей нужно было укрыться где-нибудь там, наверху от опасности, которая подстерегала её в городе… Она смутно помнила лицо белокурого подонка, ограбившего сберкассу. Но не могла избавиться от его тошнотворного запаха… Она могла опознать его. И ему необходимо было убрать её.
Она искала глазами дорогу. Но видела только едва заметную тропу. Тропа начиналась серпантином, но вскоре терялась среди нагромождения сорвавшихся глыб…
Осел меланхолически жевал редкие сухие травинки.
Она долго упрашивала его, умоляла, даже заплакала, и он взглянул на неё своими бесстрастными глазами. Эти глаза знали нечто, что было недоступной ей.
Он бережно понес её по тропе, как… Нет, не хочу сравнений.
Искусство езды на ослах несколько отличается от верховой езды на лошади. Нужно выбрать себе место как можно ближе к хвосту. И запастись терпением…
Этот осел вообразил себя сыном Пегаса, крылатого жеребца, покровителя поэтов. А мать его была сумасбродная, ветреная ишачка, не чуждавшаяся близости с местными бедняками, у которых не было средств на калым.
Он сам питал слабость к сукам человечьим. Потому смиренно разрешил Эврике забраться на его крестец, позади крыльев, которыми он гордился.
И размеренно, не торопясь, зашагал к вершине.
Камушки, потревоженные его копытами срывались в пропасть, прыгали и шелестели.
Внизу осталась долина, шумный город и сберкасса. А впереди не было видно ни вершины, ни перевала…
- Что ты такая грустная? – спросил осел.
- Пропал Эльс… Говорят, он умер… Но я не верю…
- С ним всё в порядке, - успокоил её осел. – Твой Эльс – Вечный Гот. Вы скоро встретитесь…
- Мне грустно… Грустно… Ничто не мило…
- Пиши стихи, они рассасывают грусть…
- Я не умею… Я ничего не умею… Я всё забыла…
…Быстро наступала ночь. Зажигались огни светильников на трассе.
Когда они проезжали Овраг Февральской Революции, Эврика показала глазами на тускло светившиеся окна лачуг
- Там живут колдуны… Они говорят, что прежде были богами… По статистике каждый третий житель республики ходит сюда чаще, чем в церковь… И ждет их помощи…
- У нас те же проблемы, - не сразу ответила Николь.
- Где у вас? В Мексике? – спросил водила.
- Ещё дальше… Но не в этом дело… Я, правда, услышу хорошую музыку? У меня голова трещит от ваших барабанов…
- Да… Да… - поспешила успокоить её Эврика. – Ты услышишь хорошую музыку. Но сегодня не знаю, что будет… Симфонический оркестр отправили на побережье. Там панихида по последнему дельфину…
Шофер остановил машину.
- Я не поеду дальше… У меня нет респиратора…
Запах и вправду был отвратительный. Гниение и хлорка. Жара усиливала смрад. Ночь не принесла желанной прохлады. Казалось, даже холодные всегда звезды источали сухой жар.
Эврика и Николь скрыли лица под марлевыми повязками.
Николь вскрикнула.
- Что с тобой? – спросила Эврика.
- Посмотри… там что-то живое… шевелится…
Эврика увидела летучую мышь. Она умирала, ещё вздрагивала, хватала коготками сухую траву.
- Далеко нам ещё? Может, вызвать моих друзей? – спросила Николь. – Они быстро доставят нас на концерт…
- Не надо… Их могут принять членов Лиги защиты птиц… Люди разбегутся, и концерта не будет. Метров триста ещё… Потерпи.
- Объясни. Что ещё за Лига защиты птиц?
- Потом. Потом. Сама всё поймёшь. Помолчи пока… здесь всё прослушивается.
- Я включу заглушку.
- Ни в коем случае! Приедет полиция разбираться. Лучше помолчим пока…
Эврика включила новости.
…На президента Гулугла совершено покушение
… Президент жив… Он полон решимости не допустить в Маленькой Счастливой республике разжигания межплеменной и межконфессиональной вражды. Не допустить распада государства… Не допустить гражданской войны… Погиб шофер. Тяжело ранены охранники президента. Гулугла спасло то, что он в этот раз ехал не в своем лимузине, во внедорожнике сопровождения… Получил контузию…
- У меня мигрень разыгралась от всех этих ваших…
- Так вернись… Ты ведь можешь… Стань птицей… Исследуй проблемы пернатых…
- Я уже была птицей…- сказала Николь с грустью. Она вспомнила, как во время перелета половина их лебединой стаи было убито охотниками. - Теперь хочу понять, каково это быть человеком… Как вы говорите «человеком разумным»!
Они шли по дороге среди разбитых машин…
От Николь исходил голубоватый свет. Он то катился, то скользил перед ними, освещая дорогу. Маленький светящийся пушистый коврик…
- Ну, вот мы и пришли, - сказала Эврика.
- Это и есть ваш зал… имени… Как ты сказала?
- Мусоргского?
- Да, Му-сор- ско-го? Красиво звучит…
- Да, вот он…
В темноте ощущалось присутствие большой массы людей.
Свет, исходивший от Николь, угасал в зарослях топинамбура. Красивые жёлтые цветы возникали и исчезали перед глазами Эврики.
- Осенью сюда придут обитатели трущоб и будут выкапывать клубни, чтобы дожить до весны…
- А я слышала, что главная проблема республики – избыточный вес.
- Кому как… Это проблемы нашей элиты. Они даже хотят утвердить через парламент национальную идею…
Она не договорила, вглядывалась в призрачные фигуры, надеясь найти знакомых.
Это скопище людей напоминало громадный перезрелый подсолнух - все черные и похожи друг на друга.
Ей показалось, что она увидела Эльса, его прямую офицерскую спину. Хотя он никогда учился в балетной школе и не служил в армии. Если не считать эпизода, когда он месяц был адъютантом Брюса во время Полтавской битвы.
Эльс почувствовал её взгляд и обернулся, всматривался в темноту, улыбнулся ей, не видя её… Приложил пальцы к губам…
Она тоже приложила пальцы к губам и улыбнулась.
Внутри неё будто заработала тепловая пушка.
- Что с тобой? – спросила Николь.
- А что?
- Ты покраснела.
- Тебе показалось… Как ты могла увидеть это в темноте?
- Меня обдало жаром, как от костра…
Эльс всматривался в темноту.
- Что с тобой? - спросил Гулугл.
- Так… Вспомнил одну девушку…
Охрана Гулугла тоже напряглась, в ожидании покушения.
Час назад всё обошлось. Гулугл отказался возвращаться. Кодекс чести толкал его только вперед.
- …Это место только называется концертным залом, - объясняла меж тем Эврика. Ей приходилось иногда подрабатывать гидом. - На самом деле это свалка, где собираются маргиналы, аутсайдеры, лузеры, бедняки… Ну, те, которые получили хорошее воспитание , но не успели научиться доставать деньги из воздуха… Говорят, этому нельзя научиться, и таких фокусников рождается в каждой стране не больше семи процентов… Сюда приходят старики, у которых нет ни работы, ни пенсии… Билеты на концерты в филармонию так дороги… нам не по карману… А здесь мастера… Когда-то знаменитости… Теперь их забыли… А им нужно, чтобы кто-то их слушал… Чтобы их встречали, как прежде…
Раздались аплодисменты. У людей в руках затеплились свечи.
- Пожалуйста, выключите мобильники!
Сценой служил остов, круг, старой карусели. Трогательно смотрелась ободранная деревянная лошадка и лебедь – всё, что сохранилось от прежнего жизненного головокружения.
Когда-то здесь, на месте свалки, было мемориал героев первой мировой войны. Потом - Парк культурного отдыха. Потом кладбище бродяг… Из хлама старой одежды, распоротых матрацев, диванов, стульев, дырявых кастрюль, кружевно распадающейся плёнки ещё торчали гипсовые руки и головы, призванные в иные времена воспитывать эстетические и патриотические чувства граждан.
Пятеро молодых людей притащили старый рояль. Водрузили его на сцену, на круг карусели.
У рояля не хватало одной ножки. Её заменил протез, найденный тут же. Нет, как же… Этот протез протянул рабочим молодой инвалид, герой одной из разборок в горячих точках.
- Пожалуйста, отключите мобильные телефоны!
Две старые еврейки, с ярко накрашенными губами взошли на импровизированный помост. Что-то вполголоса обсуждали меж собой. Двора Тубеншляк, когда-то блиставшая не только в России, открыла крышку рояля, села на зеленый ящик из-под боеприпасов. Марина Розовски достала из футляра скрипку, выпрямилась и вдруг преобразилась – помолодела, похорошела. Сорвала с лица респиратор. Поклонилась публике. Морщины разгладились. Она стала молодой. И загадочно красивой. И только белила и яркие губы остались прежними, но теперь они оттеняли не уродство, а красоту…
Они застыли. Длились мгновения, а они всё не начинали. Они не двигались.
Тихо. Тревожно. Только дыхание свалки…
Гулугл приобнял Эльса.
- Что ты такой грустный, учитель? Не жалей этих людей. Они не смогли вписаться в новые правила жизни. Их не будет завтра. Ну, вымрет часть – четверть или треть. Зато общество станет мобильнее…
Марина кивнула Дворе.
И возникли божественные звуки. Сначала рояль, потом скрипка.
- Что это? – шепотом спросила Николь.
- Тихо! – Эврика прикрыла ей рот ладонью. – Это Рахманинов… Нежность…
- Нежность? У нас нет такого слова…
- Тогда слушай и старайся понять. И помолчи, ради Бога.
- Что с тобой?
- Тсс.
Они общались мысленно.
- Что с тобой? У тебя мокрые щеки. И краска стекает с ресниц…
- Это слёзы…
- Слёзы? Это когда щиплет глаза от лука?…
- Это называется плакать…
- У нас никогда не плачут… И не смеются… У нас улыбаются…
- А ты… Ты плачешь? Ты тоже плачешь?
- Да, первый раз в жизни.
- Тебе хорошо?
- Мне больно и сладко. Как, ты сказала, это называется?
- Нежность…
- Когда я летела сюда, я думала: – Что за дикари! Живут на такой красивой планете. И тысячи лет не могут избавиться от боли и страданий. Но теперь поняла…
- Что?
- Вы оставили себе несчастья и страдания, чтобы плакать и улыбаться, как сейчас…
На сцену – карусель вышел Авак.
Да, тот самый Авак, который чистит обувь у дверей своего жилища, прапраправнук императора Джумки Четвертого. Тот самый Авак, что играет на улице старого города, недалеко от мечети. И его кормят за это. Делятся с ним у кого, что есть. Он не стал соперником Дживана Гаспаряна. Но его душа поселилась в его дудуке и пела его голосом. И души людей отзывались ей.
Люди замерли. Они снова становились народом. Не стадом! Не населением – народом! Все они были детьми этой земли – братьями и сестрами. Родными даже по крови, пролитой в битвах друг с другом.
Забегая вперед, скажу, что и теперь, после кровопролитных войн, после того смутного времени, матери Маленькой Счастливой Республики и других таких же маленьких и счастливых республик, и даже русские матери на севере, включают музыку дудука, чтобы их дети видели мирные добрые сны и забыли о кровавых распрях, опустошивших землю. Чтобы дети спали спокойно и не видели даже во сне ужасов войны...
Гулугл вдруг почувствовал себя над пропастью. Под прицелом снайперской винтовки. Он даже услышал звук выстрела. И пуля просвистела рядом с его ухом…
Он ощутил опасность в человеке по фамилии Эльс. И отвращение к нему.
Провокатор! Насмешник! Фигляр! Фантазёр! Романтик! Разрушитель!
- Вы будете приходить сюда, господин президент? Я дам вам программку на следующий месяц… Посмотрите на этих людей… Помогите им выжить и сохранить всё хорошее, что было у нас… у нашего народа… В прошлом…
- Что вы волнуетесь за них? – повторил Гулугл. - Они не вписались… Не думайте о них..
А сам подумал:
- Надо бы изолировать его. Изгнать из своего сознания. Нет, замочить в туалете. Или в поликлинике. Но замочить. Натравить бандита, сообщив ему о бриллиантах и золоте, которые запрятаны в его книгах…
А Эльс в свою очередь.
- Зачем я привел его сюда! Для него мы – вторсырье. Деньги. Очень большие деньги. Гулугл умный. Он знает - революции зарождаются на свалках культуры. Одной искры достаточно, чтобы полыхнул пожар на этой измученной засухой, когда-то счастливой земле…
Эльс отказался от машины. Сказал, что любит пройтись пешком после концерта.
Ему показалось, что кто-то следует за ним.
- Наверное, Гулугл послал своего охранять меня, - подумал Эльс и свернул на свою тихую и безлюдную улочку.
Но беспокойство его усиливалось. Он видел как бы со стороны себя и того, кто убыстрил шаг, желая догнать его.
Он видел, как человек достает нож и резким коротким ударом посылает клинок в его Эльса, сердце.
Потом добивает, перерезая горло.
При всем желании Вечного Гота покинуть этот грешный мир, такой вариант его не устраивал. Он был отвратителен и оскорбителен - этот вариант.
И вдруг.
- Дай закурить, отец.
- Я не курю. И тебе не советую!
За этот отеческий добрый совет он получил удар в глаз и тотчас вслед – такой же короткий и резкий в нос. Эльс ощутил на губах солоноватый вкус крови.
Он действительно увидел, как блеснул нож в руке незнакомца.
Время тянулось, как восточная мелодия. Как «Слезы Армении».
Движения нападавшего замедлились и его, Эльса, рука тоже поднимала зонт непростительно медленно, но гораздо быстрее нападавшего. Остро заточенный штычек приближался к глазу врага. Также медленно входил к него… Ещё одна душа вырвалась из материального тела и вышла на орбиту Земли. Летела рядом с МКС. Заглядывала в иллюминаторы. Киллер не успел ударить первым. В этом была его ошибка.
- Благодарю тебя, Господь, за всё, что случилось со мной в этой длинной и противоречивой жизни, и за каждый новый день. Благодарю!.
Сердце Вечного Гота медленно обретало нормальный ритм.
- . –
Скептики предрекали распад прежних отношений. Забвение прежних ценностей. Но в Маленькой Счастливой Республике простые люди по-прежнему сближаются при наступлении трудных времен и помогают друг другу. Они привыкли к несчастьям, к войнам, в вечной бедности. Но не хотят терять того, что спасало их веками – солидарности.
В старом городе в жаркие ночи выносят раскладушки на улицу и спят, не боясь бандитов. Правда и то, что и сами они, когда уж сильно припрет, могут стать бандитами, могут украсть или ограбить. Но не ночью, не во время сна. Не друга. Не соседа. Может быть вечером или под утро… Случайного встречного... Или внезапно разбогатевшего чужака...
Аврора и Авак помолились на разных языках и разным богам и уже готовились было ко сну, когда в дверь кто-то тихо постучал.
Аврора включила свет. Подошла к двери.
- Кто там?
- Это я Эльс.Простите, дорогая Аврора.
- Входите, уважаемый.
- Не спится. Тревожно на душе. Спасибо тебе, Авак. Ты божественно играл сегодня.
- Спасибо, брат.
И снова стук в дверь.
Пришел Гурыч.
- Я на минуту. Нас подняли по тревоге. Я ухожу. Позаботьтесь, если что, о моей семье…
Никто не удивился появлению Николь. Она вела себя, как подобает азиатской девушке. Молча ставила на стол тарелки с ужином
Потом села рядом с Робертом. Отгоняла от него мух. Прислушивалась к разговорам мужчин.
- Мне пора, - сказал Гурыч.
Эльс проводил его до дверей.
- Что вы чувствуете сейчас?
- Зачем вам, Эльс? – удивился Гурыч.
- Но я всё же, как бы это вам точнее… летописец.
- Как офицер я жду приказа, как человек очень тревожусь за людей.
Гурыч пожал руку Эльсу и вышел на улицу.
Там ждала его машина.
Эльс вернулся к столу.
- Как жить дальше будем?
- Как-нибудь переживём, бывало и хуже, - сказал Авак. - Придется уйти на время, - сказал Авак.
- Куда? – спросил Эльс.
- Туда… В подземелье… В пещеры… Когда большие народы выясняют, кто начальник, земля болеет большой войной, когда начинают выяснять малые, у земли сразу много-много маленьких болезней... Когда на губе трещина, чтобы лучше зажило, надо разорвать ещё больше. Давай выпьем по стаканчику черного вина.
- Давай.
- Скажи, за что пьём!
- Сначала я расскажу вам одну историю, - начал Эльс. - В Петербурге жил незаметный человек Саша К. Ему парепало в жизни много чего и плохого и хорошего, всего понемножку. Отсидел небольшой срок. Работал ассистентом оператора на Ленфильме. Проводником на железной дороге. Фотографом. И ещё много всего было в его жизни. Он был переполнен яркими жизненными историями. Писал свои наивные рассказы просто, без прикрас. Студенты полиграфического техникума издали его книжку, как дипломную работу. Он продавал её у входа на Смоленское кладбище. В этой книжке был рассказ о весеннем ледоходе на Фонтанке. На небольшой льдине сидел рыжий кот и вопил. Не хотел умирать в холодной воде в этот солнечный апрельский день. Собралась небольшая толпа праздных горожан. Наблюдали. Обсуждали важный вопрос – как рыжий кот оказался на льдине. А кот всё вопил, взывал о помощи. Подошел Саша.
- Что же это вы, товарищи?! Хватит говорить! Спасать кота надо.
- Как?
- Дай-ка твой шарф! И ты! И ты!
Они связали пять шарфов и стали бросать их на льдину коту. Для утяжеления пригодилась чья-то трость. Кот быстро сообразил что к чему и выбрался на берег. Мгновение, и след его простыл. Толпа поредела, растворилась в людском потоке. У каждого были свои дела. Каждый у себя – на работе или дома - сушил свой шарф и рассказывал свой вариант того, что случилось на Фотанке. Эта история долго ходила по Петербургу, обрастая деталями, пока не стал мифом. За спасение Рыжего Кота, господа-товарищи!
Эльс встал.
- Спокойной ночи. Спокойных снов!
Он ушел.
Аврора обернулась к Николь.
- А ты надолго к нам? Уезжай! Люди здесь тёмные, грубые. Не надо их тревожить...
Николь не ответила.
-У тебя деньги есть? –спросила Аврора.
Николь подняла руку, тряхнула ею – ну, мол, их, эти деньги.
- Нету?.. Я тебе дам, чтобы до дому хватило. У тебя есть дом? Если твой дом очень далеко, мы соберём во дворе. У нас все добрые.
Она выглянула во двор и закричала:
- Тенгиз! Ты слышишь меня?
- Слышу, - отозвался Тенгиз со второго этажа. - Что тебе?
- Ты не спишь?
- Уже проснулся.
- Ты сегодня в рейс едешь?
- Еду, джаника. Что тебе привезти?
- Сделай доброе дело.
- Сделаю, если просишь.
- Здесь один человек. Ему денег нет.
- Ему денег дать?
- Ему денег не надо. Отвези его.
- Куда отвезти?
- Где твой дом? Говори быстро!
Николь смеётся, пожимает плечами.
- Тенгиз!
- Вах! Не кричи так громко! Я слышу тебя.
- Отвези его куда-нибудь. Где спокойно.
- Везде неспокойно.
- Ну, куда-нибудь. Ему всё равно...
- Ладно. Пусть будет готов.
Аврора захлопотала.
- Возьми в дорогу, доченька... Вот помидоры, чеснок... Вот яблоки, инжир... Ты яблоки ешь?
- Спасибо, добрые люди.
- Уезжай! Уезжай! Здесь народ темный. Не тревожь его. Потом, потом приезжай, когда мы успокоимся… когда снова людьми станем.
И Николь исчезла. Исчезла даже из памяти тех , кто видел её реально.
Только Эврика помнила.
16
Я нищий! Я честный! Я гордый! Я русский!
Гришка Немой жил в старом доме, который давно хотели снести. Его комната не закрывалась. Ключ давно был утерян. На подоконнике лежали журналы «Твой современник» двадцатилетней давности. На стене висели старинные ходики с кукушкой. Молчали, не тикали. Его цветок поправлял здоровье в новом глиняном горшке. Неровный осколок зеркала на грязном полу.
Гришка спал на старом матрасе, как некогда, в конце девятнадцатого века, спал молодой революционер Сосо Джугашвили, известный миру, как Иосиф Сталин, или Папа Джо..
С тихим скрипом распахнулась дверь.
Трое молодых, хорошо одетых адамлийцев заглянули в логово русского медведя.
Бесшумно вошли. Их обувь была лёгкая из тонкой кожи ручной выделки.
Стояли, брезгливо осматриваясь.
Гришка почувствовал присутствие чужих и опасных людей. Заворочался. Открыл глаза. Схватил дубинку. Ну, не дубинка! Ножка от рояля. Он нашел её на городской свалке.
- Мир и побед тебе, Григорий!
- Побед и благополучия вам, господа!
- Вах! Значит, правда, что ты обрел дар речи!
- Ну, да! У нас ведь свобода слова!
- Это чудо!
- Тебя русская диаспора считает святым.
Он пожал плечами.
- А память? Память тоже вернулась к тебе, несчастный?
- Всё помню!
- Ну, вспомни что-нибудь и расскажи.
- Что?
- Что в школе учил.
- Правило какое-нибудь. Формулу... Теорему…Или стихи…
- Прочти, что помнишь. Анекдот какой-нибудь…
- Михаил Юрьевич Лермонтов… - начал Гришка торжественно. – Мой любимый поэт… - Начал тихо, бормотал. – Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спалённая пожаром, бандитам отдана…
- А громче можешь?
- Скажи-ка, дядя! – закричал Гришка трубным голосом.
Дом задрожал. Началось землетрясение. Кусок штукатурки с протечкой в виде осеннего пейзажа упал посреди комнаты. Ходики молчавшие до того, затикали, а кукушка высунулась из окошечка и закричала: - Куку- кукукуку!
А закончила совсем по-петушиному:
- Ку- ку! Ку-ку! Кукареку!
Адамлийцы также бесшумно, как вошли, покинули жилище Гриши.
Он выглянула в окно и увидел, как их внедорожник Хантер помчался среди рушащихся старых домов.
- Дурак, ты, Гришка, и шутки твои дурацкие – сказал он сам себе и снова заснул.
Но его не оставили в покое и через несколько дней, когда улицы очистились от камней и мусора, пришли снова и предложили ему выступить на митинге в поддержку президента за тридцать евро. Дескать, русская диаспора почитает его блаженным и прислушивается к тому, что он скажет.
- Я подумаю, - сказал Гришка. – Дело ответственное. Сочинить всё толком нужно.
- Чего тебе сочинять! Вот текст. Мы уже всё за тебя сочинили. Ты только озвучь! (выучи и прочти.) И деньги в карман.
Гришка начал было читать, но отложил текст.
- Я не могу чужое читать. Я ничего не понимаю, что вы мне здесь… Нет! Только своё или Лермонтова!
- Мы тебе много денег заплатим. Триста тысяч рублей!
В его мозгу возникли картины заморских курортов – Кипр, Бургаба, Таиланд, Индия…
Он с ужасом подумал, что надо бы приодеться и приобуться, чтобы не срамить Родину одеждой из сокенхенда..
- И в Россию твою отправим на самолете!
- Я не хочу в Россию.
- Почему?
- Кому я там нужен?!
- Ну, так здесь будешь жить. Квартиру тебе купим.
- Нет, не могу.
- Почему?
- Я бедный!
- Ну.
- Я честный!
- Ну.
- Я гордый!
- От денег грех отказываться.
Он поднял на них страдающие глаза и добавил тихо:
- Я русский!
Он подошел к окну, всё ещё шевеля губами, улыбаясь. Увидел Хантер, отъезжавший от их старого полуразвалившегося дома. Снял кастрюльку с журнала « Твой современник» за 1994 год. Раскрыл и стал читать статью Кожинова.
- . -
Эльс вернулся в свою комнату. Лёг на тахту, не зажигая света.
Старинная антикварная кафельная печь начала XX века, выступающий карниз, рельефный декор на восточных изразцовых плитках, печные дверцы выполнены из художественного чугунного литья. Глазурь зеленая.
Убитый им человек не тревожил его совесть. За долгую свою жизнь он насмотрелся. Он убивал раньше, чем убили его. Они не знали, что он бессмертен.
Эльс сомкнул руки на затылке. Это была его любимая поза.
Луна освещала книжные полки – его сокровища – книги, которые спасали его от отчаянья, живущие меж страниц существа, разительно похожие на людей, но всегда живые, не умирающие, как и он. И не имеющие права на изменение своей кармы после того, как печатная машина пригвоздит их буквами и знаками препинания к бумажным страницам.
В этой комнате бывали известные люди прошлого. Властители дум своего поколения. Маяковский как-то прибежал ночью из гостиницы, где его заедали клопы… просил пустить переночевать… Но у Эльса в постели спала женщина, и он отказал великому поэту. За что получил такую пощёчину: « Эльс, ты как был недобитым буржуем, так и остался!»
А в этом углу на полу спал Есенин…
Эльс открыл глаза и увидел, что пол его комнаты усыпан белыми розами.
- Наверное, Эврика приходила, - подумал он. – Она любит такие приколы…
Улыбка убыстряет время и погружает его в вечность. Но радость сменяется грустью.
Он был чужаком на этой далёкой любимой теперь земле и, тоскуя по своей потерянной родине, не стал здесь своим. Взгляды его формировались на чужбине. Он был вечным эмигрантом, и это давало ему сладкое и горькое право смотреть на все со стороны. Его взгляды не совпадали со взглядами общества, стада, погоняемого пастухами. Иногда ему казалось, что стадо движется не к тучным лугам, а к обрыву. Он вспоминал часто старую литовскую сказку о человеке, который потерял свой зримый образ, чтобы узнать о судьбе своего народа… Узнал… Кричал… Но никто не услышал его… Растоптали…
Да, наверняка, приходила Эврика и разбросала цветы, чтобы порадовать его. Ей свойственны были неожиданные поступки.
А за этим столом когда, он Эльс, пил вино с … Не будем называть фамилию… Этот писатель получил с помощью Вечного Гота валюту в банке на творческую поездку в Европу. И вдруг от него пришла открытка из Константинополя. « Дорогой Эльс. Наконец, благодаря тебе, я выбрался… вырвался из этого ада. Надеюсь, что никогда не вернусь… Спасибо тебе...»
Эти строчки… Этот знакомый почерк поверх фотографии Босфора. Эти искренние и горячие слова благодарности могли стать для Эльса приговором. Он конечно, был бессмертным, но остро чувствовал боль… Он ждал, что за ним придут, приедут, уведут, подвергнут пыткам и будут расстреливать, не жалея патронов, пока не будут расстреляны сами… Он не знал, что делать с этой открыткой. Сжечь или оставить? Она и теперь лежит у него меж страниц Монтеня. Тот писатель не понадобился ни в Америке, ни в Европе. Вернулся. Был обласкан властью. Издавался миллионными тиражами. И умер, погрузив в отчаянье всю страну, которую он ненавидел и презирал. Его помнят теперь только старики и историки литературы…
Эльс заснул хорошим здоровым сном, а когда проснулся, ещё не успев открыть глаза, хотел увидеть цветы на полу…
Увы, при дневном свете белые розы оказались скомканными носовыми платками из пакетика Плюс. Он вспомнил, что у офицера арестовавшего его, был насморк…
Он брезгливо собирал эти бумажки каминными щипцами и бросал их в огонь.
И снова лег на спину и смотрел на потолок.
Он вспоминал Эврику, и морщины разглаживались.
Улыбка убыстряла время и погружала его в вечность.
- Я не изменял тебе. Я никогда ни с кем… тебе… Даже взглядом… Кто узнал тебя, тому не с кем… Даже с образом твоим во сне, когда он соблазнял меня…
- Эврика, принеси мне, пожалуйста, плед и грелку. Включи тепловую пушку. Так сыро и холодно.
- Эльс, кончился бензин. И опять отключили электричество.
- Эврика принеси мне, пожалуйста, бумажные полотенца. Нос забит. Насморк не дает дышать…
- Эврика, принеси мне, пожалуйста, Библию.
…И восстал брат на брата… И народ на народ…
- Эльс, ты так много знаешь. Расскажи…
- Что тебе интересно, девочка? Моё ощущение мира, в котором мы живем?
- Да.
- Море…Океан… Волны выбрасывают на берег много всякой всячины – обломки кораблей, потерпевших крушение, пустые бутылки и бутылки с письмами людей, которых уже нет среди нас, живых. Предметы быта… Вещи, которые уже не нужны никому… Я собираю их. Пытаюсь понять... Наша душа требует сочувствия даже, когда она покидает землю.… Отклика ждёт… тоскует… Мы умираем, когда нет резонанса… Когда нет ответа…
- Я тоже пытаюсь понять эту жизнь.
- Будь осторожна, ласточка моя. Не обожги крылья...
- Я читаю каждый день по двадцать страниц.
- Будь осторожна. Знания не делают человека счастливым… Знания это удобрения. Если слишком много – сгниешь. Если мало - захиреешь. Главное – правильно выбрать.
- Ты не говорил мне об этом.
- Я много чего ещё не сказал тебе.
- А почему сейчас?
- Чтобы ты была готова…
И вдруг дёрнуло его.
- Мир меняется так быстро, что не успеваешь понять – зачем? Как пел Вертинский, «я не знаю, зачем и кому это нужно?!» Мы уже не мусор, следы катастрофы, мы - вторсырье! Скоро не будет у нас зала Мусоргского. Так сказал мне президент… У него новая концепция, идея... Да, наша страна и все мы свалка. Но пригодимся кому-то, как вторсырье. Научные открытия. Сюжеты… Мелодии… Они пригодятся на Западе… всплывут под другими именами и фамилиями. На месте Зала Мусоргского будет аэродром международного значения. Да! Может быть, этих музыкантов запишут на диски. Продадут. Купят. Поселят в пятизвездочных отелях. Будут слушать в канцерных залах за большие деньги. Да! А у нас только память!
Слава Богу, пока мы не потеряли память, пока не ослабла она, мы живы и есть надежда - не умрем!
За окном хлестал ливень. Жара сменилась холодом. Сверкали молнии. .
- Эврика, принеси мне, пожалуйста, плед и грелку. Включи тепловую пушку. Так сыро и холодно.
- Эльс, я ведь сказала тебе только что, кончился бензин. И опять отключили электричество. Встань, сделай зарядку. Я приготовила кофе на спиртовке…
- В честь чего ты надела это серебристое платье?
– Ты что? Забыл…- в голосе её звучал насмешливый веселый укор.
Он попытался вспомнить и не мог.
- Сегодня мой день рождения! Что ты подаришь мне? – спросила она смущенно.
Он обнял её, и живительное тепло любви согрело их.
- Я подарю, – Он открыл тайник в стене. Протянул ей кольцо.
Золотое. Но вместо камня – небольшая серебряная монетка с профилем Александра Македонского.
Эльс любил это кольцо, как скрепку времен, как мобильную связь с тем временем, когда его ещё не было на свете.
- Носи на счастье!
– Ведь это уже было. Ты дарил мне это кольцо.
- Это было в твоих мечтах… И в моих тоже было. А теперь реально.
- И это всё? – спросила она. - И это всё?!
Она хотела ласки, а он думал о судьбах мира. О талибах, которые уже подступали к границам Маленькой Счастливой Республики.
- А что бы тебе ещё хотелось? – спросил он.
- Исполни моё желание.
- Какое? – в его сознании пронеслись несколько вариантов её возможных желаний от элементарных физиологических до высоких духовных.
- Обещай, что исполнишь.
- Обещаю.
- Сбрей бороду и усы.
- Я не сбривал их триста лет. После того, как император Петр лишил вдруг своих подданных этого, данного нам природой отличия мужского лица от женского, этого естественного украшения мужчин… Я тогда плюнул на всю эту мнимую европеизацию и уехал в Индию. Там никто не приказывал мне, как жить… Никто не навязывал мне своих вкусов и правил… Я снова отрастил бороду и усы, но не такие, как теперь. Длинные. Темно-русые. И волосы были до пояса…
- Сбрей, пожалуйста, ты ведь обещал… А то люди думают, что ты мой дедушка…
- . –
День объединяет людей реальными событиями дневной жизни. Ночью мы уходим в мир снов. Иногда это эхо дня. Иногда непонятно что – так хитро зашифровано значение каждого предмета, каждого лица и каждого чувства. И не стоит поддаваться искушению разгадать сон, нужно просто радоваться, ужасаться, любоваться причудами своего глубокого неподконтрольного внутреннего мира.
На этот раз обошлось. Наверху договорились.
- . -
Гурыч вернулся домой.
Лег и заснул.
Он проснулся, услышав стоны Степана.
Подошел к нему положил свою теплую ладонь на его лоб.
- Что с тобой?
- А что? Всё нормально, отец.
- Ты стонал во сне.
- Всё нормально, отец.
- Что-то привиделось?
- Наверное...
- Что?
- Не помню.
Он молчит. Не хочет беспокоить родителей.
- Вспомни.
- Будто и не сон, а правда. Но сон. Я подхожу к зеркалу... Смотрю на себя и не узнаю. У меня глаза другие… Глаза теленка. Внутри пусто. Бегу в фитнес-клуб. Напрягаю и расслабляю мышцы. И рядом десятки таких, как я. И у всех одно желание - напрягать и расслаблять мышцы. И любоваться собой. А внутри пустота… Я ухожу. Иду по улице. И вдруг вижу Ботсума. Художника… Он хилый… У него одно плечо выше другого. Я всегда жалел его. Он рисовал девушку. Ну, ту, что приходит к Аваку, Эврику… Он рисовал её, а она делалась ещё красивее. Она любовалась Ботсумом. А на меня даже не взглянула. Я проснулся и чувствую, что я другой.…. Я не такой, как ты. Я другой. Я не хочу лечить. Я хочу рисовать… Я готов мыть кисточки ему, лишь бы научил меня…
Гурыч долго молчал, озадаченно смотрел на сына. И вдруг улыбнулся и сказал.
- Ты будешь художником. Ты обязательно будешь художником! Поверь мне. Ты будешь писать иконы! Я ведь тоже мечтал когда-то стать художником. Но та корова изменила всю мою жизнь.
- Какая корова? - Со страхом глядя на отца, спросил Степан. - Что с тобой, папа?
- Ну, та, корова, которую я вылечил. Я ведь рассказывал тебе. Забыл?
- . -
… Сначала Эльс прошелся по щекам электробритвой. Потом намылил щеки, шею и подбородок…
- И усы.. Усы тоже сбрей.
- Ладно. Будь по-твоему, - ответил он нарочито грустно.
Лезвие Жилет легко скользило по коже, оставляя чистые просеки.
Он давно не брился, и потому не обошлось без небольших порезов. Кровь проступала сквозь пену.
Перед ним в зеркале возникало лицо усталого русского интеллигента... Не очень старого… Лет пятидесяти.
- Ты так помолодел вдруг, Эльс… Дерзкий мальчишка… - Эврика внимательно рассматривала его. – Прикольно! Погляди на себя в зеркало. Седые твои вихры темнеют…
- Не темнеют, а русеют, - поправил он с улыбкой.
Он заглянул в зеркало. Действительно, что-то происходило с ним. Голова была теперь не сплошь белая… Темно-русая поросль наступала. И глаза были другие – не усталые, ярко-голубые, веселые…
- Может быть, я родилась, чтобы увидеть это чудо, – сказала Эврика.
- И не только на голове… - сказал он.- Процесс пошел.
…Теперь я бреюсь теперь два раза в день. Что бы ни случилось. Почти автоматически. Могу в темноте. Могу с закрытыми глазами. Но обязательно включаю настольную лампу и подсветку. Мне важно посмотреть на себя. Кто я сегодня? Если чуть-чуть сощуриться и улыбнуться, я – азиат. Немного раскованности – и я похож на европейца. Но не в этом дело – в любом случае мое лицо должно сохранять выражение, которое возникло в далеком-далеком детстве, когда я понял, что дважды два четыре. Эта формула проста и лаконична, как лозунг, как афоризм. Вглядитесь, как это красиво и просто. Запоминается легко, думать не надо. Иногда я пою "дважды два четыре", иногда шепчу, как заклинание… Смотри, луна восходит на востоке. Видишь?
- Ой, что это?!
- Это супер-луна, девочка… Луна… Супер – девочка…
- . -
К исходу третьего дня они, наконец, выглянули на улицу. Голод заставил. Холодильник был пуст.
Дождь не прекращался.
Город стал похож на Венецию. Потоки воды несли к реке городской мусор.
Дышалось легко.
Несмотря на угрозу затопления, и даже потопа, было весело на душе. Уходила тягостная скука и однообразие, вызванные жарой и неподвижностью жизни.
Он шел по колено в воде.
Когда возвращался, вода уже была по пояс.
Он поймал руками двух довольно больших усачей. Раздобыл три пшеничные лепешки.
Он встретил двух не очень близких знакомых. Поздоровался. Хотел обменяться новостями, но те не узнали его.
Эврика смотрела на него, открыв рот от восторга.
- Что с тобой? – спросил он. – Вот поймал двух усачей. Почисти и приготовь... Да что ты смотришь так на меня?
- Взгляни на себя!.
Он подошел к зеркалу.
Теперь ему было не больше сорока… Даже тридцать пять…
- Если бы не этот твой шрам на шее, я бы не узнала тебя. Я и сейчас не уверенна, что это ты.
Он обнял её.
- Ты… Твоё тепло…
Всё началось несколько дней назад, когда Эльс ехал в метро. Обычно ему уступали место, и он, уютно расположившись, просматривал бесплатную газету «Метро».
Ещё на улице он почувствовал, как изменилась его походка. Он шел легко и пружинисто.
Он спустился в подземку. Зашел в вагон. Стоял, рассматривая пассажиров. Неназойливо. Как бы невзначай. Как бы фотографируя с короткой выдержкой и вспышкой. Лаконичные портреты. Повторения лиц и рук.
Он был частицей этого мира. И мир был его частью.
Что за день?! Никто не встал, чтобы уступить ему место. Не шелохнулся, даже не посмотрел на него.
Метро работало с перебоями. Боялись терактов. Боялись всего. Горожане предпочитали наземный транспорт или такси. Но было достаточно пофигистов, которым было все равно.
- Надо было пойти пешком, - подумал он.
Совсем недавно ему пришлось с другими выжившими после теракта долго идти в темноте по туннелю и вылезать наружу через аварийный люк.
- Народ черствеет. Влияние севера пагубно.
Он стоял и думал о том, что будет с этим народом, с этой страной…
Перестали уважать стариков…
Здесь всегда помогали молодым и уважали старость…
Он прочел вчера в интернете высказывание известного интеллектуала: "...единственная вещь, которая мне непонятна в человеческой культуре - это уважение к старости. Подумаешь, какой-то х… дольше меня на свете живет. Тоже мне, бл…, событие!"...
Сначала Эльс возмутился. Потом посчитал глупостью. Ночью думал об этом человеке, откровенно высказавшим то, что думают, но не говорят/, многие. Старался понять его, войти в его сознание. И ему открылось. Всё не так глупо. И не так безумно.
Старики знали, как жить, чтобы не попасть в тюрьму или на больничную койку. Как жить в достатке. Как воспитывать детей. Как воевать. Жизнь и её законы менялись медленно, незаметно. Тысячелетиями. Как климат. Как оружие… Законы…Заповеди казались нерушимыми. Конечно! И в те времена, убивали, крали, соблазняли жен своих друзей, и рабов их, и скотов их. Но знали, что это плохо, что наказание неминуемо… Закон возмездия не подвергался сомнению.
Но теперь жизнь меняется так быстро. Заповеди мешают жить. Мешают добиваться успеха. Молитвы ещё шепчут формально, как «спасибо». Или «будь здоров»!
Сегодня опыт предков востребован только в гастрономии…
Менопауза в идеологии. Мы всё ещё думаем, что мы молодые, а мы уже не те. Сегодняшние истины и нравственные кодексы ещё не работают, а вчерашние уже на исходе. Прежние представления о жизни и законах отношений между людьми высмеиваются, объявляются ложными, а новые работают, как беззаконие. Космического мусора стало так много, что не видно звезд…
Вагон метро резко затормозил. Эльс включился в общий ритм жизни. Шептал извинения за толчки.
На одной из станций вошел пожилой мужчина. Моложе его, Эльса, ну, пожалуй, на две тысячи лет. И тут же несколько молодых парней и одна милая девушка вскочили, чтобы уступить ему место.
Эльс удивился и снял вязаную шапочку, чтобы показать, какой он седой.
Никто не обратил внимания. Он случайно взглянул на себя в стекло вагона. Поверх проносящихся арматур, на него смотрел русый, завидно моложавый человек… Отдаленно похожий на него…
Эльс отнес это видение к оптической игре.
- Садитесь, пожалуйста.
Девушка встала, чтобы уступить ему место.
Эльс насильно усадил её.
- Нет, Нет. Что вы!
Девушка, как девушка. Ничего примечательного. Ничего лишнего. Русая. Правильные черты лица. Обычная. Хорошая. Но коленях у неё была её голова в натуральную величину. Девушка держала её, как испуганного ручного зверька...
- Муляж?
Девушка пожала плечами. Она не была готова к продолжению разговора.
Эльсу хотелось понять, зачем и для кого был сделан этот муляж из папье-маше, но с натуральными волосами. Он узнал стиль своего приятеля, молодого художника. Когда не было заказов, он собирал упаковки для яиц и делал из них сувениры, которые продавал, чтобы прокормиться.
Художник был талантлив. Муляж излучал теплоту, готовность к любви. К большой любви. К душевному общению.
Лицо девушки казалось муляжом, а муляж на её белых коленках - живой головой. Эльсу показалось, что голова эта чуть улыбнулась ему.
Он отвернулся.
Эльс вышел на остановке Проспект Толи Собчака. Здесь был Дом печати.
В вестибюле встретил нескольких знакомых, поздоровался, но те не узнали его.
Лифтер, старый гей с грустными глазами, обычно не замечавший Эльса, взглянул на него с интересом, но не поздоровался. Не узнал…
Однако, когда Эльс выходил из кабины на третьем этаже, как бы случайно, коснулся тыльной стороной ладони его брюк, плавным движением от ширинки к бедру...
- Странно, - подумал Эльс. – Я слишком стар, чтобы казаться блондином!
17
Привет вам, вечные! Мира и успокоения! Небесной амнистии вам!
– Вот купил форель. Сейчас почищу и приготовлю... Да что ты смотришь так на меня?
- У нас гость.
Настал день, когда они встретились. Два вечных странника… Вечный Жид приехал в Маленькую Счастливую Республику.
И пришел в гости к Вечному Готу.
Они обнялись тепло, как родные братья.
Они сидели в удобных креслах. На столике появилась бутылка местного вина, зелень, чудесно пахнущие приправы и соусы. И форель припущенная.
В жерле печи весело жужжал огонь.
Эврика бесшумно передвигалась по комнате. Украшала стол фруктами и цветами.
Любовалась этими крепкими спокойными, зрелыми мужчинами.
Белая крыса Маргарет вылезла из своей норы между томами Истории Цивилизации Бокля и Толковым словарем Даля под редакциейБодуэна де Куртенэ. Прислушивалась к разговору.
Агасфер рассматривал бутылку. Улыбался.
- Откуда она у тебя?
- Кто? – Эльс невольно оглянулся на Эврику.
- Эта бутылка… Их не выпускают уже сто лет. Это ведь кварта?
- Да, я берегу её. Она чуть больше литра…
- Литр и сто сорок миллилитров. Но какой цвет! В тени – почти черный, а на солнце – темноизумрудный. Цвет прошлого.
Эльс наполнил вином коричневые керамические пиалы.
- Ты посидишь с нами? – спросил он Эврику.
Она мотнула головой, накинула шаль, залезла с ногами на тахту, и словно растворилась в полумраке. Гладила крысу и дремала. Слова и голоса сплетались и разбегались.
Агасфер принюхивался к вину.
- Я так долго живу… Так долго, что не знаю: запахи, тревожащие меня – реальны? Или они воспоминание? – Агасфер поднял на Эльса иудейские, источающие вечную скорбь и вечное бесшабашное веселье, глаза.
- У тебя есть женщина? – спросил Эльс.
- У меня всегда было много женщин. И я всегда воспринимал их, как одну, единственную в разных обличьях.
- А они? Как они относились к этому?
- Я избегал разговоров на эту тему. А они не спрашивали… Только одна сказала мне: - Я нашла в твоей библиотеке пергамент, твоё письмо какой-то Саре… Две тысячи лет тому назад. И перевод этого письма. – Ну и что? – спросил я. – А то, что ты две тысячи лет повторял одни и те же слова тысячам женщин, которые ласкали тебя… Я рассмеялся. «Разве это плохо?» Но подумал: « Может быть, все мои увлечения, все романы - это воспоминания о большой любви, которую я испытал и забыл, и пытаюсь вспомнить… - Он помолчал и сказал с надеждой: - Может быть и грех мой тоже только воспоминание, отредактированное и стилизованное. И жизнь наша – тоже воспоминание о бывшей когда-то реальной, действительной жизни, запахи которой не дают нам покоя. Но не слушай меня. Скажи лучше. Как ты здесь? Привык? Как относятся к тебе? – спросил Агасфер.
- Неоднозначно. Я вызываю симпатию и откровенность у пьяниц, бедняков и доверие властителей, - ответил Эльс. - Представители среднего класса относятся ко мне, если не враждебно, то с осторожностью, недоверчиво. Они не могут понять, как извлечь из меня выгоду, не могут придумать, другом или врагом объявить, и что выгоднее. А ты как? Небось, генерал в отставке. С большой пенсией.
- Увы. Меня выгнали из органов ещё при Хрущеве… Я пробовал заняться бизнесом, но мои друзья, люди, которым я доверял, так манипулировали законами, что вчистую разорили меня. Ааз, ох ун вей! (Что буквально - "когда ой-ой-ой" или «боже ты мой, вот беда, ну и дела, вот несчастье")
- О, майн гот! – вторил ему Эльс. - Если евреи обманывают евреев, значит, правда, скоро конец света.
- А если евреи бегут из страны, значит у этой страны серьезные проблемы. Я сменил имя. Теперь я Фон Флиинтуус.
- Что заставило тебя покинуть Петербург?
- Потянуло к теплу. С трудом переношу холод. Думал, здесь теплее и спокойнее. Увы, здесь, как везде теперь на земле.
- Почему бы тебе не поехать в Израиль?
- Там никто не хочет говорить на идиш... Там другой менталитет. А я тоскую по той культуре. По тому языку. Идиш – музыка революций. Похоронный марш империй. Идиш – язык управляемого хаоса. Мы в Киеве в ЧК говорили только на идиш… А какая литература! Какие имена! Шелом Алейхем… Маркиш… Зингер… Но всё течет, друг мой, и всё из меня… Идиш стал мертвым языком. Как латынь и древнегреческий. Может быть, возродится в идишинглиш… Иврит – это совсем другая культура!
- Ты что, забыл иврит? Не может быть!
- Нет, не забыл, но акцент чудовищный. Южнорусский… Гыкаю, как последний президент… ну этот… с картой Америки на лбу... Нет, я, конечно, мечтал бы жить в свободном Израиле! Среди свободных жизнерадостных… безкомплексным людей! Я мечтал, что когда-нибудь увижу таким мой народ. Но Израиль закрыт для меня! Мне не простят работу в органах. Не забудут тридцатые и сороковые…
- Ах, когда это было, дорогой Альцгеймер! – дразнил его Эльс. – Всё давно забыто…
- Я не Альцгеймер! – рассердился Агасфер..
- Ну, не Альцгеймер, так Паркинсон! Не всё ли равно!
- Не всё равно.
- А ты испытал?
- Бог миловал. А ты?
Агасфер ел, прильнув к миске. Серьезно и торжественно. Казалось, он близорук и читает книгу, приблизившись к странице лицом. Беззвучно. Наконец, он оторвался от еды, поднял на Эльса грустные, но притом озорные глаза и сказал:
- Не дразни меня. У меня от твоих восточных острот разболелся желудок.
И снова ел, склонив над тарелкой седую голову. Наконец, отбросил вилку и нож. Смотрел на Эльса слезящимися стариковскими глазами.
- Что нам делать на этой земле?! Что нам делать на этой земле, нам вечным, когда вечные истины рушатся, попираются… Когда предательство делается единственной формой жизни и выживания! Когда наш грех – тот наш давний грех - детский лепет! Ну, толкнул Бога… Ну, по наивности… Не по злобе… Не знал, что Сын Божий! Не знал, что мне за это… Божественный пендель… А теперь… Смотрю… Неужели и они все станут вечными?!… Сонмы, миллиарды вечных грешников! Вечных предателей! Вечных развратников. Вечных бандитов… Вечных палачей! Если не по приговору неба, то рождая себе подобных, увековечивая себя в потомках. А все честные… умрут… вымрут… Не оставят наследников… Будут убиты… Будут заключены до Великого Суда на остров с убийцами, насильниками и растлителями… Потому что у них нет и не может быть большой волосатой руки, которая бы защитила их сверху от беззакония и от закона?! От законов беззакония! Да, я служил тому режиму. Но я не предавал. Предательство – это извращение… А я всегда старался быть натуралом…
Эльсу было неловко, он понимал, что Агасфер ещё не готов смотреть на себя со стороны, как смотрел он на «врагов народа» в ГУЛАГе… Как мстил в Прибалтике латышам и эстонцам за сотрудничество с нацистами, за попытку уничтожить избранный народ…
- Куда же ты теперь? Во Францию? В Америку?
- Избави Бог! Куда-нибудь, где поспокойнее. В Австралию… Или Новую Зеландию.
- Объясни мне, что такое настоящий еврей? – спросил Эльс, чтобы сменить тему разговора.
Агасфер не сразу ответил. Загадочно улыбался.
- Настоящий еврей?.. Настоящий еврей - это ты.
Конечно, это была шутка, но в ней что-то было, какая-то глубокая, не поддающаяся расшифровке мысль… какой-то намек… Наверное, есть люди, даже арийцы, которые к концу жизни становятся похожи на евреев.
- Но ты уж точно не немец! – парировал Эльс.
Они грустно рассмеялись.
Эльс включил телевизор.
- У тебя тарелка?
- Да, около двухсот каналов… Но смотрю не больше десяти…
Заголубел экран, и симпатичная девушка взглянула им в глаза.
– А сейчас ваша любимая передача. «Политический стриптиз» с депутатом парламента, покровителем поэтов господином Гарри Пегасовым.
- Можно уточнить? Покровителем поэтов был мой дедушка Пегас. Я покровитель графоманов.
- А в чем разница?
- Поэт – псих… Самоед… Он страдает… Сомневается… А графоман уверен в себе. В своей гениальности … Он творит ради удовольствия…
- Интересная мысль…
Она считывала текст с экрана, невидимого для зрителей. Она была свежа и хороша собой, но глупа и потому путала слова – текст с сексом, оргАн с Органом, и неправильно ставила ударения.
Оператор развернул камеру.
Теперь в комнате их стало шестеро - Вечный Гот, Вечный Жид, Эврика, телеведущая, Гарри -Пегас и крыса по имени Маргарет.
За время работы в Парламенте Пегас Пегасович изменился. Лицо его, в смысле морда, сократилось, но уши, хотя и укоротились, всё также привлекали внимание формой и величиной.
Лоб, щеки и подбородок его были тщательно выбриты, а борода торчала метелкой…
Он был в светлом свитере и джинсах. На задних лапах красовались высокие ботинки фирмы Экко, а копыта передних были скрыты черными кожаными перчатками.
- Как вы думаете, что отличает человека от животного? – спросила ведущая, обращаясь к зрителям. - Мы зададим этот вопрос депутату Парламента Гарри - Пегасу Пегасовичу Пегасову- Онагрову..
- А вы сами-то знаете ответ? – задал встречный ответ депутат.
- Естественно… - улыбнулась ведущая.
- Ну! – подзадоривал её Пегасов.
Он засмеялся слишком громко, и смех его был похож на икоту.
- Мы прерываемся на рекламу. Не переключайтесь.
Реклама Таро. Грязь, которая удаляет волосы. Мама и дочь. Две коротко стриженные брюнетки.
- Мамочка, волосы - это наша гордость? Да?
-Так что же, по-вашему, отличает нас от вас? – Пегасов говорил неплохо по-адамлийски , но с заметным ослиным акцентом.
- Честь и совесть, - бойко прочла девица. – Это главное отличие человека от животных.
- Вы ошибаетесь, - сказал Пегасов... - У животных я тоже наблюдал совесть и честь. Правда, также редко, как и у людей.
- Так что же, по-вашему, отличает нас, кроме внешнего вида?
Пегасов улыбнулся.
- Деньги! И спорт…
-А логика!? Счет?! Вера в Бога?,
- Только деньги… И спорт! В остальном мы равны… Я сомневаюсь в богоизбранности человека.
- Вы всегда во всем сомневаетесь?
- Я с благодарностью думаю о тех силах, которые научили меня верить. И не меньше благодарен тем, кто научил меня сомневаться. Без веры нет силы духа. Без сомнения нет личности. Зачем мы Создателю безличностные?! Зачем мы Небу без высокой цели?! Без любви! Без них Вера превращается в суеверие, а сомнение в уныние.
Агасфер и Эльс умолкли. Переглянулись.
- Не боитесь ли вы, что новый образ жизни - двухуровневый хлев, и другой вид питания изменят ваш характер и образ жизни, сделает вас ослом разумным, Equus sapiens. Или даже человеком?
- Дорогие братья по разуму! Я торжественно заявляю, что не позволю, чтобы обстоятельства жизни меняли меня, и мои взгляды на жизнь. Я никогда не соглашусь, чтобы обстоятельства меняли мою идентичность. Я осел-патриот!
- Правда ли, что стены и потолок вашей спальни выкрашены черной краской?
- Это не совсем так. Цвет меняется. На западе он черный, потом переходит в темнозеленый, темносиний , а на востоке – голубая полоска рассвета. А по темному фону созвездия и туманности. Самые счастливые ночи моей жизни прошли в горах. Там я родился и там надеюсь умереть. Моя спальня – это попытка вернуться в горы, хотя бы в мечтах. К сожалению, работа в парламенте не дает мне возможности посещать родные места даже в праздничные дни… когда все граждане нашей счастливой республики отдыхают.
- Вы самый богатый предприниматель среди животных не только нашей республики, но и всех республик Союза Новой Византии. Вы fat cat, как говорят на Западе…
- Я бы не хотел сравнения с котом. У нас свой имидж.
- Ну, хорошо, первый олигарх среди ослов и первый осел среди олигархов.
- Вы преувеличиваете, среди олигархов довольно много ослов и лиц двойного происхождения…
- Как вы добились таких успехов?
- Реклама.
- Чего?
- Кофе. Нам удалось раскрутить бренд - кофейные зерна, прошедшие желудок осла. Это для гурманов покруче, чем знаменитый сорт… Ну, тот, что добывают из экскрементов козлов…
- Выключи ты, эту хрень,- попросил Агасфер.
- Но он говорит правду.
- Понимаешь… Если осел в минуты просветления или для имиджа говорит правду, он не перестает быть ослом. Он умеет говорить, как говорят праведники. Он цитирует мудрецов, пророков, святых отцов, Библию и Коран, а сам нечестив, сребролюбец, взяточник, насильник, обманщик, покрывает без разбора не только ослиц, но и верблюдиц, и даже страусих… Он не перестаёт быть ослом смердящим, даже когда, говорит высокие слова. Я не верю, что это Дух Святый говорит в нем! Он грязнит, чернит и поносит высокие слова своим лживым голосом, своим нечистивым дыханием! Увы! Такое настало время - мудрецы лукавят и лгут, и только ослы упрямо говорят правду. Давай лучше выпьем. Вино, действительно, прекрасное. За что пьем? За ослов?
- За тех, кого любили мы и тех, кто любил нас.
- Меня никто не любил, - с грустью сказал Агасфер. – Даже жена и дети. Хотя я всегда старался улучшить условия жизни людей, которые зависели от меня…
Провожая Агасфера, в темноте, на парадной лестнице, Эльс спросил его:
- Как тебя угораздило попасть в эту компанию? Ты ведь интеллигентный человек… Тонкий… Думающий… Знающий поэзию…
- Я всегда стремился к активной жизни. В партию меня не приняли не потому, что я еврей… А потому что я – вечный. А у них вечными считались только Ленин и Сталин… Оставались музыка, медицина, литература. Но там все места были заняты более талантливыми моими соотечественниками… Я ни о чем не жалею… Благодаря моей работе я имел возможность общаться с такими интересными… славными людьми! С элитой… И с тобой мы познакомились тоже в связи с моей работой…
Эврика мыла посуду и краем уха слушала интервью депутата Пегасова.
- Я не амурский тигр, я осел. И если я, как депутат парламента, не позабочусь о сохранении моего вида, вы потеряете собратьев по разуму, не менее славных, чем лошади или верблюды… Тем более тигры… Осел не упрям. Осел принципиален. Он всегда отстаивает своё мнение. Почитайте библию…
- Правда ли, что вы потратили на лазерную эпиляцию четыреста тысяч евро? Но волосы стали расти ещё быстрее и гуще? – спросила ведущая.
- Нет, это забота президентов, - отвечал Пегасов. - Мы животные, как и большинства мужчин нашей республики, останемся такими, какими сотворил нас Господь. Мы гордимся своей шерстью и не любим, когда нас стригут.
- Вы не только депутат парламента. Вы уже несколько тысячелетий покровитель графоманов. Вам нравится их творчество?
- Небезызвестный литератор Эльс подразделяет людей искусства на творцов, вторцов и подлецов. Ну, творцы, понятно, творят. Вторцы – повторяют, умело используют добытое другими… Подлецы сидят в редакциях и в жури конкурсов и обирают творцов и вторцов. Я счастлив, что общаюсь с графоманами. Это психически и физически здоровые люди, которым нравится всё, что они пишут. Они не страдают, как творцы, они не сомневаются в своей гениальности. Они самодостаточны…
На улице тускло мерцали бруснички лампионов. Ночью город переходил в руки бандитов. До утра. Но сегодня был День ВДВ. Мирные граждане закрывали двери и окна. Щелкали задвижки и замки. Десантники были веселы и пьяны. Бегали по городу толпами и били стекла. Но не в жилых домах, а в тех, что пустовали. Били гастарбайтеров, если попадались им под руку. Били бомжей и цыган.
- Может, переночуешь у меня, - предложил Вечный Гот. – Ночные прогулки опасны. Вон кто-то стоит за деревом. Ждет тебя.
- Тебе показалось… Чего нам бояться, вечным?! - отозвался Агасфер. – Простим их, им завтра умирать… Пусть порезвятся ребята…
Прогремел гром. Порывы ветра меняли облик деревьев. Придавали им вид живых существ. Капли дождя застучали в окна, тревожа засыпающих обывателей... Обрывки разговоров, музыка, дальний лай собак. Кто-то кашлянул. Кто-то чихнул. Ожил водопроводный кран, фыркал, сморкался. И потом такой долгожданный, такой утишающий звук - плеск свободно льющейся воды.
- Ты раскаиваешься? – спросил Эльс.
Агасфер улыбнулся.
- Я хоть и еврей, но отвечу тебе словами Магомета : «Мужчина не должен раскаиваться в том, что сделал…» Прошлого не вернешь… Я был тогда другой. Мы изменили генетику немцев, англичан и французов. Сделали их цивилизованными народами. Россия громадный райский сад, запущенный, заросший сорняками. Как при варягах. Земля наша богата, но порядка нет в ней… Мы хотели помочь очистить этот сад от сорняков и дураков. Но мы проиграли. Не рассчитали сил. На месте одного расстрелянного дурака рождалась сотня новых. Дураки бессмертны, как и мы с тобой. Я устал от борьбы.
- Рссия всегда была степью и тайгой. Она никогда не была и не будет райским садом. В этом её прелесть и сила. Она была и останется тайгой… и степью… А если бы всё повторилось, как бы ты поступил? – спросил Эльс Агасфера.
- Не знаю. Когда мы вынуждены жить по сценарию, написанному свыше, мы просто фигуры на доске… Не я хотел поступить так… - Ответил Вечный Жид. - Я тоже был другой… Совсем другой человек… Но память… Что с ней делать?!
Они стояли рядом. Но смотрели в разные стороны.
Мочились на стену дома, как тысячи лет назад после пира, после обильных возлияний…
- Ты неиссякаемый! – пошутил Эльс.
- Просто у меня аденома простаты.
- Давно?
- Тысячу лет.
- Аденома портит характер.
- Да, не меньше квартирного вопроса. – И тут Агасфера прорвало. - Сто лет назад и тысячу лет назад жизнь была путешествием. Теперь стала спектаклем. Система Станиславского оказалась универсальной. Мы все живем по обстоятельствам, меняемся от постановки к постановке. От режиссера к режиссеру. На двадцатый век выпало столько кардинальных изменений, что хватило бы на пять – шесть прежних веков. Запахи прошлого века – хлеб, папиросы Беломор, дым домашней печки, одеколон Шипр. А теперь – бензин, машинные масла. Деозаранты заглушают естественные запахи. Нивелируют нас. Сто лет назад у нас было время думать и молиться. Музыка помогала нам разбираться в сложных вещах (явлениях) которые непереводимы на язык слов. Теперь музыка стала фоном, и еще хуже – дубиной, шоком… Люди боятся думать. Не могут жить без постоянной зрительной и звуковой подпитки. Не выключают ящик, даже если слышали это уже не раз. ТВ для них словно капельницы для тяжело больного. Но они не знают, какие там капли и как они скажутся завтра на их сознании. Хотят, чтобы капало. Полстолетия назад они мастерили различные приспособления, чтобы обойти заглушку и узнать, как смотрят на жизнь по другую сторону железного занавеса, чтобы разобраться, найти свой взгляд на события. Теперь интернет дает им такую мешанину взглядов и оценок, что самые благоразумные закрывают глаза и слушают записи птичьих голосов. Хорошо это или плохо?
- И не плохо. И не хорошо. Это совсем другая жизнь, - ответил Эльс. - И нам не понять, погибнет человечество, приспосабливаясь к обстоятельствам, или погибнет, пытаясь вернуть себе свою, завешанную Всемогущим Творцом идентичность. Но даже, если выживет человечество, это будет другой вид. Не люди, а как бы люди. Типа. О разумности Хомо Сапиенс и раньше нельзя было говорить без сарказма и горечи. А теперь тем более. Кто бы мог подумать лет тридцать назад, что мир расколет, поставит на грань войны всех против всех не социальные проблемы, а борьба за образ жизни, борьба менталитетов?! – И вдруг, меняя тему. - Ты любишь её? Эту девушку.
- Больше, чем люблю.
- Ты спишь с ней?
Эльс не ответил. Но по выражению лица Агасфер понял, что не надоело! Не надоест никогда!
- А мне иногда кажется, что все любови мои воспоминание о прежней великой любви, которую я забыл. По которой тоскую… - Сказал с грустью Агасфер. - Может быть и грех мой тоже…
Расходились молча, не попрощавшись, будто стыдясь своей роли в истории, своей зависимостью от предначертанной судьбы. Будто понимали, что пройдёт ещё много-много времени, прежде чем они снова вот так встретятся, как друзья.
- Странный таинственный дом, - подумал Агасфер, оглянувшись… - Странный таинственный дом… Странная страна - мудрецы состязаются во лжи, и только ослы упрямо говорят правду…
Моя роковая привязанность к России. Мой голод. Мои унижения. Мои боли и болезни душевные и телесные позволяют мне испытывать свою причастность к её судьбе. Какое счастье, что я жил в России среди обездоленных и униженных, был одним из них, и не потерял любви к стране и к народу, частью которого считали и считают себя миллионы немцев, и евреев, татар, чеченцев, грузин, поляков, украинцев белорусов, армян, корейцев – всех, веривших и верящих до сих пор в возможность жить, не враждуя, одной большой семьей...
Я не знаю почему, но моя христианская (Может быть христианско-языческая!) душа улыбается верующим людям, к какой бы конфессии они ни принадлежали. И я говорю:
- Мир вам, братья мои! Мир вам миротворцы! Мир вам идущие к Господу своей дорогой и не мешающим другим идти своими путями к Единому Богу.
Не дай Бог вам допустить Майдан в своей душе! Не дай Бог дать обидам разрушить стабильность душевную! Стабильность нашего византийского союза. Не дай Бог лишиться спокойной любви к людям! Даже если вдруг покажется, что человечество не достойно любви, а только лютой ненависти! Нереализованная энергия. Несправедливость. Презрение сильных мира сего. Голод. Неразделенная любовь. Вот главные силы Майдана. Не дай Бог им разрушить наши души!
Так или приблизительно так могли думать и Эльс, и Агасфер. Естественно, с существенными поправками на специфику национального мышления. А может быть, мне так хочется, а им до фени...
18
Доброй ночи вам, Эврика и Эльс! Любви и радости!
Он задремал. Когда открыл глаза, Эврика задумчиво смотрела на него, опершись подбородком на ладонь.
- Эльс! Скоро ты станешь моложе меня.
Он скрылся за ширмой, чтобы принять душ. Посмотрел на себя в большое зеркало.
- Я в неплохой, пожалуй, даже в хорошей форме, - подумал он. – Кубиков пока нет, но они будет через неделю.
Кубики появились к вечеру…
- Я магичу… Я преображаю его своей любовью, - подумала Эврика.
Она так увлеклась. Ей так нравилось управлять временем. Пусть хотя бы личным временем Эльса. Ей так нравился альтруизм её любви. Она чувствовала себя частью сил, которые управляют жизнью. Ей, и правда, казалось временами, что это она управляет этими таинственными силами.
А на самом деле всё было гораздо сложнее и задумано раньше её появления на свет.
- Эльс, ты стал моложе меня! Я не хочу, чтобы на тебя заглядывались. Я разрываюсь от ревности. Я не могу ничего с собой поделать! Отпусти усы и бороду, чтобы выглядеть немного старше.
Он судорожно провел ладонью по левой щеке, проверяя, как чисто он побрился сегодня…
Всё было безукоризненно гладко.
- Что ты, девочка! То побрейся, то отпусти бороду!
- Ну, пожалуйста…
Она смотрела на него так нежно, что он не смог отказать.
- Ладно, я попробую.
Через два дня на подбородке, вместо бороды, появился юношеский пушок. И такой же пушок над верхней губой…
- Теперь я выгляжу старше тебя… Эльс, за что тебе даровали бессмертие? Какой подвиг ты совершил? Что ты сделал такого?
- Бессмертие не даруют, бессмертием наказывают, девочка моя.
- Что ты говоришь такое?!
- Бессмертие – это наказание… Мучает совесть… Накапливается боль. Отчаянье… Уверенность в бессмысленности всего происходящего… И просишь смерти, как избавления…
- А ты? А ты, Эльс? Ты такой добрый… ласковый… умный… - Она целовала его юношеские губы. - За что наказали тебя?
- Я не добрый… - отстранился он. - Я не делаю зла, но я не добрый… Я отдаю спокойно всё, что у меня есть. Мне ничего не жалко… кроме книг… Но я не добрый.
- Но за что? За что?
- Потом когда-нибудь… Нет, этого я никогда не расскажу тебе…
Он был приговорен к бессмертию за то, что не открыл дверь, не пустил апостола переночевать у него дома, укрыться от преследователей. К нему пришла женщина, любви которой он долго добивался. А тут какой-то одержимый просится переночевать!
Когда апостола распинали, он услышал странные, глупые по тогдашнему разумению его, слова, нет, не слова - вопли:
- О крест, освящённый моим Господом и Владыкою! Приветствую тебя, образ ужаса! Ты после того, как Он умер на тебе, сделался знаком радости и любви!
Молодой гот рассмеялся, он был слишком молодым, чтобы понять эти слова, понять их глубину. Он был просто молодым готом, хорошим парнем, воином. С юмором было всё в порядке. Какая глупость! Ужас и радость? И Любовь! Абсурд!
Прошли столетия прежде, чем осознал непостижимость этих слов.
Вспоминал. Раскаивался. Просил Господа помиловать его. Но молитвы его застревали в облаках на полпути к небу.
Он вдруг (или не вдруг, а постепенно) ощутил тяжёлый груз предательства не только в отношении пророков и духовных учителей, но чувствовал стыд за лёгкость осмеяния высокого, стыд за своё самооправдание, за легкость, с какой он и его братья и сестры, но прежде всего он сам, предавали людей. И не только людей, но и братьев наших меньших – собак, кошек, лошадей, когда они переставали быть необходимыми для выживания сильных мира сего, заменялись машинами, роботами, ядами, приборами ночного виденья. Когда переставали окупать затраты на содержание…
Эльс вспомнил, как он стал христианином. Это было в Помпее. Незадолго до извержения Везувия. Незадолго до того дня, когда город засыпало пеплом.
Готов ценили в Риме. Давали им гражданство. Они верно служили в войсках. Вели римский образ жизни. Но в душе ненавидели римлян – их высокомерие, их еду, их женщин и мужчин. Ненавидели их образ жизни. Помнили свой язык и дружили только с готами. Они знали своим звериным инстинктом, что Рим падет. Они видели, что рабы размножаются, как лемминги, а свободные римляне тратят семя своё в притонах. Убивают себя алкоголем и наркотиками... Значит, конец близок…
Однажды после попойки друзья пригласили Эльса в бордель. Там клиентов обслуживали женщины, которых обратили в рабынь за христианскую веру.
Её звали Лидия. Он выбрал её. Она сидела, скромно опустив глаза, пока он пил подслащенноё медом вино и ел молодую козлятину. Похожа была на девочку из хорошей семьи.
Она не сопротивлялась. Но в ней не было страсти. Она даже не пыталась изобразить оргазм, как это делали почти все римлянки, с которыми он утолял свои страсти. И это, как ни странно, распаляло Эльса. Он только что вернулся из похода и был голоден мужским звериным голодом. В ней не было страха. В ней была кротость. Она молилась за своих мучителей... За тех, кто обрек её на унижение. И за Эльса молилась…
Ему показалось, что она прошептала что-то, он не разобрал слов, язык был незнакомый, но понял, что она пожалела его.
Эльс отвернулся к стене. И увидел нацарапанный на камне крест, а немного поодаль - другой, начертанный углём.
Ещё год он прожил язычником. Вспоминал Лидию. Хотел вернуться к ней. Встать на колени. Поцеловать руку. Выкупить её и сделать своей женой. Он розыскал христианскую общину и тайно принял крещение. Ему простились все грехи. Кроме скептицизма. Кроме слепой веры в неотвратимость судьбы и тщетность наших попыток изменить себя и мир к лучшему… Он хотел исправить свои ошибки. Но не мог избавиться от фатализма.
Он собирался поехать в Помпею, но всё откладывал, - походы, ранения, лечение, приобретение дома в Риме… А когда, наконец, решился, город был погребен на века. Он ходил по теплому ещё пеплу, и ему становилось страшно от конкретной чувственной близости могущественных нечеловеческих сил…
Уже в двадцатом веке, узнав о раскопках, приехал в Италию. Нашел тот дом. Ту комнату. Нацарапанный на камне крест. И рядом - едва видимый другой – нарисованный углем, как отражение первого.
Он верил в переселение душ, и ему мнилось, что Эврика пришла к нему оттуда, из глубины веков, хотя и в другом образе. И характер был явно другой… Это не смущало его, хотя где-то в закоулках души зарождалось сомнение. Насмешливый голос нашептывал ему:
- Ты никого никогда не любил. Ты любил только свой идеал женщины и втискивал его насильственно в совершенно разных девушек и женщин, а те шутя или всерьез подыгрывали тебе... Ты никогда никого не любил...
- . -
Николь возникла словно ниоткуда. Её появлению никто не удивился. Она обняла Аврору. Поцеловала её.
Аврора взяла её за руку, подвела к спящему Роберту.
- Посмотри, как сладко спит. Давай покормим его. Авак, принеси-ка хлеб и молоко.
Авак открыл холодильник, но там было пусто.
- Вах, нет молока, родная.
Он увидел, что Николь несёт молоко в глиняном кувшине и ломоть хлеба на белой тарелке.
И это тоже никого не удивило, потому что люди быстро привыкают к чудесам.
- Разожми зубы, маленький... Ну разожми... Открой рот... Открой... Мама просит тебя... Если перестанешь есть, перестанешь дышать. А если перестанешь дышать, станешь холодным... Открой рот... Отпей молочка... Нужно есть... Ну, хоть немножечко... Тебя отберут у меня... И не будет радости, а только горе... Ешь, маленький, ешь... Ну, спасибо тебе, спасибо... Открой глазоньки, посмотри вокруг! Посмотри, мы здесь, рядом с тобой! Взгляни, обрадуй моё сердце. Проснись... Проснись хоть на минуточку, утешь меня...
- Какой красивый! – улыбается Николь. Она не словами сказала это – глазами.
Аврора согласно кивает. С любовью поправляет Роберту волосы.
Николь целует Роберта.
Он силится открыть глаза. Наконец-то это ему удаётся. Он с удивлением рассматривает свои руки и ноги. Потом тянется к Николь.
- Эврика! Почему ты здесь? Где наши дети?.. Там... Там два жеребёнка на лугу бегают...
- Да, маленький, бегают. Пусть бегают, а мы с тобой, - шепчет Аврора..
- Там чёрная овца на берегу...
- Пусть, маленький, пусть пасётся, а ты с нами.
- Чёрную овцу рвут свиньи... вороны клюют.
- Успокойся, маленький, это неправда всё. Это сны твои. Увидел и забыл... Ну и всё. Ну и всё...
Роберт устает. Обмякает. Опускается на подушки. И засыпает.
- .-
Дождь кончился, и снова наступила жара.
Не было электричества. Не работала канализация.
Эльс молодел с каждым днем. Становился моложе и моложе.
Они любили друг друга. Они могли умереть, захлебнуться в своей любви.
Но наступил вечер, когда Эврика не пустила его к себе в постель.
— Это ещё почему?!
- Нельзя!
- Почему? Почему?!
Эврика не ответила. Такая отвратительная привычка не отвечать!
Она ушла за ширму и разделась. Накинула лёгкий халатик.
Эльса колотила дрожь отроческого желания.
- Теперь ты будешь спать отдельно от меня.
- Почему?!
- Ты уже не мужчина. Ты - мальчик.
- Мне две тысячи лет!
Он попытался лечь рядом с ней, но она оттолкнула его.
- Меня будут судить за развращение малолетнего.
Он стоял перед ней в вызывающей позе.
- Не держи руки в карманах!
- Буду. Не приказывай мне. Мы живем в демократической стране. – Сказал он.
- Ты сам говорил мне – не в демократической, а в « как бы… якобы… типа демократической», - возразила Эврика. О!О!О!
- Не понял.
- Общество с ограниченной ответственностью и неограниченной властью. Потому я приказываю тебе - вынь руки из карманов!
-Это моё личное дело, - Эльс повысил голос. .
- Не делай этого, Эль. Это вредно.
- Хочу и буду! - Он не думал уступать.
- Посмотри на себя в зеркало.
Из Зазеркалья на него смотрел дерзкий подросток, озабоченный сексуально.
Муст! Муст...
Это отлучение от общей постели так возмутило его, что он готов был взять её силой.
Она рассердилась и шлёпнула его. Между ними впервые возникла потасовка, такой семейный махач.
- Вот! Смотри, что наделала! Дурра! Зуб выбила!
- Да он у тебя шатался. Это молочный… Новые вырастут. Посмотри, тебе… тебе уже меньше десяти…
Но он всё ещё желал её.
Он бросился на Эврику с кулаками. Забыл, что он мальчик.
Она была сильнее его. Она обняла его и поцеловала в макушку.
- Дура! Дурра!
Эльс заплакал. Она, смеясь, утешала его.
- Не плачь, скоро вырастешь. Будешь большой, красивый и сильный. И все зубы будут здоровые! И все женщины будут твои…
- Я никого не хочу! Я люблю тебя! Только тебя! А ты…
Он снова взглянул на себя в зеркало, взял её карандаш для ресниц и нарисовал себе усы.
Повернулся к Эврике.
- Ну!
Она засмеялась, радуясь прекращению ссоры.
Он не удержался и тоже захохотал.
Он успокоился. Вытер тыльной стороной ладони слёзы. Шмыгнул носом и сказал:
- Ненавижу подростковый возраст. Ужасное время… Но и оно, к счастью, тоже проходит…
Он подошел к ней. Взял за руку.
- Ты, что уже похоронила меня? Разлюбила?
- Что ты говоришь такое? – закричала она. – Я никогда, никогда не разлюблю тебя! Я даже сильнее люблю. Но как сына… Как любимого сына…
Он откинулся в постели. Закрыл глаза.
Эврика укрыла его пледом. Поцеловала в лобик.
Он видел, как она села к компьютеру. Засветился экран.
Она улыбалась. Там была её вторая жизнь, где Эльс был вполне зрелым мужчиной, и горячо любил её. Они вместе стояли на баррикадах под знаменами всемирной революции.
А он шептал:
- Я люблю тебя! Я не изменял тебе. Я не изменял тебе ни с кем. Даже с образом твоим во сне, когда он соблазнял меня... И не буду изменять тебе. Не смогу. Даже с образом твоим, призраком, который соблазняет меня, когда нет тебя рядом со мной...
Потом, предполагая, что он уснул, Эврика ляжет, будет смотреть в потолок и думать о странностях её и Эльса любви.
Она проснулась от ощущения его тепла.
- Ты что?!
- Ты стонала… Я поцеловал тебя в затылок. Ты перестала плакать…
- . -
Эльс не мог больше так. Ушел от неё к себе, в Дом Осипова.
Вылезла крыса Маргарет.
- Что с тобой, Эль? Ты страдаешь?
- Мне плохо, Маргарет. Мне…
- Очень плохо?
- Ты когда-нибудь любила, Маргарет?
Она не ответила.
Он искал ручку, чтобы записать зазвучавшие строчки. Как всегда, паста высохла и шарик только царапал бумагу.
Выдавленные на бумаге буквы исчезали. Он разорвал листок на мелкие клочки.
Потом пытался собрать их и прочесть. Выкинул в камин. Поджег.
Он достал мобильник. Стал искать среди фотографий одну, самую дорогую. Прошлой весной. Зеленые холмы. За ними зеленые горы, переходящие в горы снежные. И среди травы – подснежники. Эврика, смеющаяся, прижимающая цветы к лицу.
- Бред… Наваждение…
Пришел Михаил Осипов.
- Эк, тебя Эльс!
- Не говори!
- Мы устраиваем детский праздник. Золотые мальчики и девочки. Придёшь? Это ведь так прикольно! Понаблюдаешь. Послушаешь, о чем говорят наследники… Может, воспылаешь отроческой любовью к девочке из восьмого «А». Прилетит Элтон Джон. Мы ему миллион евро заплатили!
- Мне только Элтона Джона не хватает для полного счастья! - ответил Эльс, сдерживая слёзы.
- Приходи. Всё будет шикарно и впечатляюще.
Эльсу стало неловко. Ему показались пошлыми слова его молодого друга.
- Вот стихи сочинил. Послушай.
О, наваждение! О, бред
Счастливых дней…
Гляжу на твой портрет –
Подснежники не вянут!
Глаза твои всё ярче и синей!
А я живой среди твоих теней.
Брожу, как тень,
Среди живых людей
Улыбкою твоей,
Молитвою твоей помянут…
— Это кому? Мне? – Насмешливо спросил Михаил.
Мальчик Эль взглянул на него гневно.
В его детском мозгу сверкнула отчаянная мысль. Овраг Февральской революции! Может, темные силы помогут ему снова стать взрослым, пока эта ослепительная любовь не прошла?…
Он вернулся к ней, в её двушку на восемнадцатом этаже. Он не мог оставить её одну в этом опасном мире, где самая большая опасность для нас – мы сами..
Он поцеловал её в щеку.
- . –
Их разбудил дверной звонок.
Пришел человек… Средних лет. Ничем не примечательный. Инспектор по надзору за демографической ситуацией …Снял шляпу обмахивался ею. Редкие рыжеватые волосы. Мягкие… Влажные. На лысеющей голове - то ли шишки, то ли рожки…
- Панты? – язвительно спросил Эльс и попытался дотронуться до этих таинственных образований.
Гость мотнул головой. .
Эльсу он сразу не понравился. Он смотрит на Эврику грязно. Сглатывает слюну. Это было у него постоянно.
- Уходи, - сказал Эльс.
Незнакомец будто не расслышал. Смотрел насмешливо на Эврику.
- У вас ребенок.
- Да.
- Документы есть?
Она не ответила. Не знала, что сказать.
- Надо заполнить анкету… Вот, пишите… Где у вас туалет?
Эльс слышал. Подслушивал. Инспектор с кем-то говорил по мобилке. Язык был вроде знакомый по звучанию, но непонятный.
Замолчал. Спустил воду. Открыл дверь. И схватил Эльса за ухо.
- Нехорошо подслушивать!
Эльс вывернулся. Укусил его.
- Я знаю, кто вы! Сначала забыл, а теперь вспомнил.
- Ты ненавидишь меня. А ведь только я могу выполнить твое желание. Вспомни, мы ведь давние знакомые… Мы уже встречались.
- Где?
- Помпеи… Почти две тысячи лет назад…
- А! Вы тот самый владелец борделя.
- Я знаю, что ты сейчас больше всего хочешь.
- А вот и не знаете, - горячо возразил Эльс, хотя внутри себя был убежден в его осведомленности о всех темных и стыдных порывах его души, о неблаговидных случаях его, Эльса, жизни…
- Я сам не знаю, чего я хочу!
- Ты хочешь стать взрослым, хотя бы на одну ночь. – Он кивнул в сторону Эврики. – И трахнуть эту телку. А сейчас в твоей голове промелькнул вопрос – «что это будет стоить?» Что я хочу взамен? Душа. Одна душа.
- У меня в копилке тысяча душ.
- Мне нужна только одна. Твоя…
- За одну ночь?
У него во рту пересохло. И он сглотнул точно так же, как Инспектор, когда тот смотрел на Эврику.
- Здесь и сейчас?
- Ладно. Не мучай себя. Не торопись. Подумай. Одну ночь я дарю тебе. А за месяц заплатишь душой... Если действительно любишь её…
Врезка в его жизнь? Или сон?
Но это было.
…Он шел по улице. Он был молод и богат. Молод и богат, как в римский период своей жизни. Он не верил в бессмертие. Воин. Свободный, смертный воин… Которому нечего терять, кроме жизни…
Он знал, что всё кончается и всё напрасно. Что нужно заполнить эту пустоту войной, пирами, женщинами. Любовь даже муравьев окрыляет. Делает крылатыми. А люди! Без дельтаплана. Без самолета. Летаем!
Сердце стучало, как в тот незабываемый день, когда он в первый раз, шел к женщине, которая ждала его. Жаждала. Любила. Умирала от любви к нему.
Он без труда нашел дом Эврики.
Консьержка не узнала его.
- Вы к кому?
- Мне нужна Эврика. С восемнадцатого этажа. Я приехал из Америки. Мы не виделись пятнадцать лет.
- Она ушла гулять с братом.
- С каким братом?
- Ну, мальчик такой кудрявый. Синеглазый, как вы. Его зовут как-то забавно. Не по-нашему… Эль… Лифт не работает.
- Я знаю… Он давно не работает.
Лестница была бесконечна.
Он увидел улицу. Людей. Всё было обыденно. Неинтересно. Грустно. И вдруг что-то произошло. Что-то случилось важное, связующее его, Эльса, с этой улицей. С этим городом. С этой страной. С этой женщиной.
Он увидел Эврику в расцвете её молодости и красоты. Она, смеясь, что-то рассказывала мальчику, в котором он узнал себя.
У Эльса защемило сердце. Они были счастливы. Без него. Им было достаточно этих отношений. А отроческие мучения… Кто же не страдает в отрочестве!
Эльс стал спускаться вниз, им навстречу. Волновался. Остановился у окна.
Рассматривал книги, выставленные на подоконнике Опять кто-то умер!
Услышал её смех. Её голос. Её интонации.
- Эврика!
- Вы кто? – холодно спросила она.
- Эврика! Это я! – закричал Эльс и схватил её за руку.
Она вырвалась. Смотрела на него со страхом и отвращением.
- Я не знаю вас.
Она прошла мимо него. Злая.
А до этого была такая веселая.
А мальчик Эль состроил гримасу и показал ему средний палец правой руки…
Эльс спускался. Считал ступени, чтобы успокоиться.
Они шли наверх, а он вниз.
Мальчик Эль тоже считал ступени.
С болью возвращалась любовь.
С болью возвращалась уверенность, что всё идёт, как надо. Как предначертано. По замыслу Его.
Здравствуй, Эврика! Здравствуй, весна моя! Всё хорошо! Я счастлив! Я смотрю на тебя. Улыбаюсь тебе… Но меня страшит... Зная вечность, я страдаю, что увижу твой закат. Что глаза твои…
Он достал мобильник. Стал искать среди фотографий одну, самую дорогую. Прошлой весной… Эврика, смеющаяся, прижимающая весенние цветы к лицу.
Бред… Наваждение…
- Я слишком стар, чтобы казаться…
- . -
Холодно, дождь идёт. Отключили электричество. Газ кончился. Всего месяц назад. Совсем другая жизнь.
- Эльс я принесла тебе подарок.
- ?
— Вот рылась в шкафу. Дневники моей мамы. Письма отца. Фотографии бабушек и дедушек... И вдруг - эта старая пластинка «Дождь идёт». Танго. А я давно проигрыватель выбросила.
В тёмном углу комнаты стоял старый граммофон с трубой.
Эльс осторожно крутил ручку завода.
Взглянул на Эврику. Улыбнулся. Опустил иглу на пластинку.
Раздались скрипы…
Шорохи. Потрескивания…
Его пронзила радость желания.
И вдруг музыка. Другое время. Другие чувства. Другие женщины…
Эльс церемонно подошел к Эврике. Склонил голову. Пригласил на танец. Ждал.
Она засмеялась, прикрыла рот ладонью.
Им не было холодно. Им не было зябко. Они танцевали .
- Ты молодеешь, Эльс! – сказала она. – Мне страшно.
- Я люблю тебя!
Николь прижала лицо к стеклу окна. Слушала. Смотрела. Ей было тревожно и грустно.
Она.. он… оно …
Никогда… никогда у неё не будет...
Ей… ему… не бывает холодно. И тепла другого существа она (он, оно) тоже никогда не ощутит, как счастье. 36, 6 градусов Цельсия. Просто тепло.
Странные существа – люди!
И это было всего месяц назад. Они до сих пор танцуют там, в прошлом…
19
Побед и благоденствия вам, приходящие на помощь в минуту опасности! Долгих лет жизни!
Столица Маленькой Счастливой Республики была расположена амфитеатром в котловане между тремя горными массивами. Дома Старого города, его узкие кривые улочки спускались в долину от крепостных стен к реке, прорезавшей город на две неравные части.
В девятнадцатом веке город подрос новым районом. Он был задуман, как островок европеизации всего Кавказа. Как форпост империи. Но горный ландшафт не позволил лишить столицу и страну в целом очаровательного своеобразия.
В последние два десятилетия выросли высотки и офисы, сверкающие стеклом и металлом. Они торопливо напоминали об амбициозности новых хозяев жизни.
Река, мутная и непредсказуемая, часто выходила из берегов, и жители Старого города перебирались к родственникам и знакомым подальше от воды, поближе к крепости, а жители высоток находили убежище в верхних этажах своих «небоскребов».
Гриша завтракал. Он задумчиво ел овсяную кашу, не подозревая, что это традиционный английский завтрак.
Он задумчиво смотрел в окно. Размышлял о наводнении. Уровень был не слишком высокий, до лодыжки, но казалось, что не вода движется, а именно она, вереница старых домов, сплавляется по реке.
Напротив его окон затормозил эвакуатор. Он похож был на речной буксир.
Дверь комнаты отворилась. Вошли пятеро молодых адамлийцев.
Гриша предложил им отведать овсянки, но те отказались и объяснили, что пришли, чтобы помочь ему перебраться в новую квартиру, которую президент Гулугл дарит Грише в знак любви к русскому народу. А пока ему нужно всё посмотреть и определить, что нужно доделать. И какую мебель он хотел бы видеть в новом своем жилище.
Гриша поблагодарил. Умылся. Надел свою любимую красную рубаху. Серый пиджак. Он что-то бормотал. Пожимал удивленно плечами. Улыбался сам себе.
На улице его ждал эвакуатор, а на нем - железная клетка. Вроде, как для перевозки тигра или вепря.
Грише предложили влезть в неё. Для безопасности. Чтобы уберечь его от гнева коренных граждан, стоящих в очереди на муниципальное жильё по нескольку десятков лет.
Им предстояло пересечь весь город. Вода прибывала, но авто и люди могли ещё передвигаться.
Когда эвакуатор достиг Старого города, мотор заглох. Им пришлось провозиться около часа, прежде чем он снова заработал. А потом снова заглох.
Вода прибывала. Адамлийцы бросили и эвакуатор, и клетку с Гришей. Нарочно или по рассеянности, но они забыли выпустить его на волю. Или так задумано было. Он ведь всем мешал и критиковал всех, как прежде – при коммунистах
Он лежал и видел, как улица, по которой они только что ехали, становится рекой.
Он перевернулся, лег на живот и видел, как быстро прибывает вода. Скоро поток накроет его. И жизнь, хорошая или плохая (но жизнь!) кончится. Навсегда!
Ему стало страшно.
Он закричал. Он звал на помощь. Но не до него было людям, когда надо было спасать ковры, телевизоры, холодильники.
Он смирился и затих. Перевернулся на спину. Смотрел в небо сквозь прутья клетки. Молиться не умел. Материться не хотелось. Просто вспомнил маму. Она растила его без отца и очень хотела, чтобы её мальчик вырос большим и сильным и мог постоять за себя. Она верила, что физическая сила спасет его от нищеты, от унижений, от людской злобы, от чужих заблуждений и своей глупости.
Аврора услышала его вопли.
Когда он умолк, она закричала пронзительно, по-женски визгливо, как на кладбище, как будто она была его мать и хоронили её живого сына…
- Помогите! Помогите! Помогите!
Она кричала это слово на всех, знакомых ей с детства, языках.
Прибежали Гурыч и его жена Татьяна.
Но им было не под силу тащить клетку.
Прибежал Авак.
Потом Степан, сын Гурыча.
И ватага уличных мальчишек.
Художник Ботсум, услышав крики, перестал писАть всемирный потоп. Отошел от мольберта, на котором был почти законченный холст. А на нем - город, наводнение, люди…
Гришка уже наглотался воды. Дергался. Кашлял. Захлебывался.
Эта пёстрая компания волокла его клетку, как бурлаки баржу.
Они изрядно попортили дверь Авака, но им удалось протолкнуть клетку внутрь жилища.
Здесь стояли ящики и картонки с одеждой, бельем. Всё было готово к эвакуации. Роберт спал в тачке для перевозки мусора. .
Клетку поставили на попа. И Гриша мог теперь стоять.
Отрыгал воду… Кашлял… Приходил в себя…
Гурыч, Татьяна Ивановна и Степан собрались было уже уходить, чтобы заняться спасением своих вещей, но Авак остановил их.
- А что нам делать с этим несчастным? Как нам освободить его?
- У вас есть болгарка? - Спросил Гурыч.
- Нет, уважаемый.
- А напильник?
- Да вот, все инструменты.
Авак раскрыл чемодан. Там действительно было много всего - клещи, напильники, отвертки, дюбеля, шурупы…
Гурыч выбрал ножовку.
Но клетка была старая, советская, со знаком качества. И замок тоже под стать ей.
Ножовка сломалась.
Она, как и напильники, была – новодел.
Напильник скреб металл, наполняя жилище пронзительным визгом.
Эти звуки Гриша ненавидел с детства. У них сосед был точильщик.
Гриша закрыл уши ладонями. Но визг металла зашкаливал, просачивался меж пальцами. Он него некуда было деться.
Они оседали на мокрой коже Гриши звенящими бугорками.
Они врезались саморезами в его кости.
- Лучше бы мне было умереть, захлебнуться! – думал он. - Я сойду с ума! И меня навсегда оставят в неволе. В смирительной рубашке. И некому из-за бедности моей будет выкупить меня!
Гурыч послал Степана за болгаркой. Но там, в их квартире, всё было залито жидкой грязью, и он не смог найти её.
- Всё пропало? – спросила Татьяна Ивановна. – И телевизор? И холодильник?
Степан хмуро кивнул.
Их дом был метра на четыре ниже дома Авака.
- . -
Эврика бродила по интернету в поисках своих соотечественников. Она готовилась прочитать им обращение к совутам всего мира Декларацию наследников Великой империи.
- Я кушать хочу, - сказал мальчик Эльс.
- У нас кончились деньги, - сказала Эврика. – Потерпи, я продам кольцо, которое ты подарил мне.
- А где те тридцать тысяч долларов, что ты получала от Николь?
- Я их сожгла. Они были фальшивыми.
- Не может быть!
- Их нигде не принимали. Они были слишком совершенны. И ещё. Николь говорила мне, что они не принесут счастья…
Дверной звонок заставил её вернуться в реальность.
Глазок явил ей искаженное линзой лицо худощавого усатого джентльмена с пирсингом в носу. Позже оказалось, что это был и не пирсинг вовсе, а небольшой прыщ с созревшей желтой головкой.
- Кто вы? Что вам надо?
- Откройте, ради бога. Я прочел в лифте объявление «Сдается комната» плата по договоренности.
- Вы лжете! Лифт не работает.
- Да, лифт не работает, а записка висит.
- А табличку на двери видете?
- Какую табличку?
- Что эта квартира – музей последней империи… Музей и этнографический театр.
- Там только номер квартиры… Откройте.
- Что вам надо? – спросила Эврика.
- Я ваш сосед по дому… Со второго этажа… Нас затопило… Можно позвонить от вас?
Эврика сняла цепочку. Открыла дверь.
Это был Ху Дой. Она не сразу узнала его, он был в новой униформе солдата правительственной армии Маленькой счастливой республики. Высокий. Действительно худой.
Он старался быть изысканно вежливым.
- Извините конечно, мадам. Но там вода. Очень много воды… всё затоплено. Наш пароход пока не ходит. А мне нужно связаться с компаньоном по бизнесу. Можно от вас позвонить?
- Пожалуйста.
Гость пытливо осматривал комнату. Увидел на стене герб совутов, вышитый золотом и инкрустированный полудрагоценными камнями. На синем сукне - павлин и две кривые сабли, охраняющие его.
Усмехнулся.
Увидел спящего мальчика Эля.
-. А чего это он?
- Он... он спит... Он всегда спит после обеда... Звоните!
Она напряглась, потому что теперь была, уверена, что это Ху Дой, дьяволист и насильник.
- Звоните.
Но Ху Дой не двигался, застыл с поднятой ногой.
- Девушка, не могли бы вы сделать мне одолжение?
- Говорите тише. Ребенок спит.
- Возьмите, пожалуйста, метлу. Или щётку. Или пылесос.
- Зачем?
- Посмотрите на пол… Нет, вы посмотрите сюда. Видите, сколько мурашек-таракашек? И все бегают-прыгают. Жучки-паучки... Скорпиончики...
- Ну и что?! Нормально. Спасаются от наводнения, жить хотят. Чего боитесь? Не босиком ведь!
Она искала рукой позади себя, на столе какой-нибудь предмет для самозащиты. Но попался только костяной нож для разрезания книжных страниц.
- Понимаете, милая девушка, я, конечно, в сапогах. Но у нас вера такая… древний-древний закон – кого убьёшь, в того и превратишься. А я не хочу - в этих тварей!.. – Он хихикает. - Кто захочет?! Нужно что-нибудь красивое, возвышенное... Как ты…
Эврика оглядывается, но не находя ни метлы, ни щётки, ни пылесоса, хочет пройти на кухню. Там ножи и топорик для разделки мяса. Там спрей для уничтожения мух и комаров… Если в глаза, мало не покажется….
Но Ху Дой преграждает ей путь. И продолжает:
- …А кто пройдёт по жизни ни разу не обидев муху, будет жить вечно. Вечно и в раю. Без неприятностей. Без болезней. С друзьями... С хорошими девочками. Такими, как ты… Я прошу.. Пожалуйста...
Эврика берёт старинный веер – подарок Эльса. Она расчищает Ху Дою дорожку к телефону. Её с детства приучили отвечать на вежливость учтивостью.
Ху Дой идёт на цыпочках, осторожно вглядываясь, боясь раздавить ненароком какую-нибудь мелкую тварь. Он застывает в нелепой позе, осторожно снимает насекомых с рук, лица, шеи. Набирает номер.
- Город... Город... Алё... Город... Ух, всё оборвано!
Он оглядывает квартиру. Его внимание привлекает спящий Эль.
- Он кто?
- Мальчик…
- Что он делает?
- Спит.
- А когда не спит?
- Он поэт… Поэт...
— Это, который стихи пишет? Да?
- Да, поэт пишет стихи.
- Можно почитать? – Он осторожно подходит к конторке, читает: - Дорога... в никуда... Дорога... куда? Куда в никуда? Никуда в туда? Туда... в никуда. Отсюда туда?
- Да, да, в никуда.
- Какой умный! Такой маленький и такой умный!
Эль проснулся. Он чувствует опасность, исходящую от Ху Доя. Он протягивает руку к игрушечному мечу…Он готов защищать Эврику. Встает. Ходит с воинственным видом между Эврикой и Ху Доем.
Ху Дой бормочет.
- Куда? В никуда. Туда в никуда...
Он подбирается поближе к Эврике и вдруг крепко хватает её за руку.
- Кафету хочешь?
Эврика царапает его лицо крепкими острыми ногтями, но не может вырваться.
- Попалась!
Ху Дой смеётся.
- Попалась!
- Отпусти! Ненавижу!
Ху Дой свирепеет.
- Когда женщина говорит мне «ненавижу», я целую её.
Она выплевывает его поцелуи. Кусает его руку.
- А когда она кусает меня… Я её…
Он бьет её по лицу, чтобы причинить боль, унизить, сломить. Срывает с неё кофточку. Извлекает протез, закреплённый на бедрах. Включает его, нажимая на упругие мешочки из кожи кенгуру.
- Что ты знаешь о себе, сучка?! Пока не узнала меня… Ты расслабься! Расслабься. Удовольствие само придёт…
Протез распрямился, отвердел. Выдал музыку для разогрева. Похоже на Леонарда Коэна.
Маленький Эль бросается на Ху Доя, колотит его пластмассовым мечом по голове. Бьёт по протезу.
Ху отшвыривает Эля в угол комнаты…
Но музыка прекратилась, а протез скукожился.
Эль снова кидается на Ху Доя.
Какие-то неведомые силы начинают стремительно развертывать его, Эля, время и пространство в обратном направлении. За несколько мгновений он (Эльс)становиться молодым крепким мужчиной. Он хватает Ху за волосы, валит на пол, лицом вниз. И медленно, превозмогая сопротивление, отгибает голову насильника сначала наверх, потом к спине, ожидая, когда хрустнет шейный позвонок.
- Не надо! - закричала Эврика. - Не убивай его здесь!
Эльс подтащил Ху Доя к двери. Пинком ноги вышвырнул его на лестничную площадку.
Эврика прильнула к глазку.
Ху сначала лежал бездыханно. Но потом ожил.
Уходил по лестнице, оглядываясь и шепча ругательства.
Он не видел, как там, за обшитой дерматином дверью, Эльс и Эврика бросились друг к другу.
Эта вечная игра… Стремление стать одним существом.
Им кажется, что испытания кончились.
Кончились. Кончились. Кончились!
Но… они забыли, что испытания наши кончаются только с концом жизни.
А, может быть, испытания наши никогда не кончаются, может быть, они вообще бесконечны.
Эльс почувствовал, правая рука его немеет… Против его воли вытягивается из-под спины Эврики.
Он выпростал руку, поднял. Смотрел с удивлением и страхом.
Она уменьшалась. Превращалась из сильной мужской десницы в ручонку.
Детские нежные пальчики теребили волосы Эврики, пытались удержать её.
Её и его ноги сплелись. Сопротивлялись.
Им казалось, что жизнь порознь невозможна. Что это смерть…
Он чувствовал, как изменяется его лицо. Оно становилось детским. А глаза видели мир перевернутым, как в камере обскура…
Эльс превращался в ребенка.
Он снова был беспомощен.
Хватал руками воздух и гугукал.
И только маленький детский бутончик… хоботок… пальчик… ещё торчал некоторое время гордо, наперекор судьбе…
Увы!
Было холодно. Он лежал в пеленках. В пеленах. Кричал в ярости. Но понял, что борьба с высшими силами бесполезна. Смирился, как всегда. Как тысячи лет смирялся.
Эврика прижала его к своей груди. И он затих, поймав беззубым ртом её сосок.
Она содрогнулась, будто дотронулась грудью до оголенных проводов. Уложила его и ушла.
Он слышал, как она принимала душ. Видел сквозь стену, как смотрелась она в зеркало. Как улыбалась, утирая слёзы. Радовалась своей молодости и телесной красоте.
Сто лет назад Эльс бежал из революционного Петрограда. Пробирался на юг. Хотел присоединиться к Добровольческой Армии.
Но не успел. Белые были разбиты. Рассеялись по свету, как семена диких трав.
Он был бессмертен, но страх смерти пробирал его до костей потусторонним холодом, тайной небытия…
Страх.
Выстрелы хлопали за его спиной, как ещё совсем недавно удары ракетки на теннисном корте в Петрограде.
При проверке на железнодорожной станции, где-то на юге России, он не захотел отвечать на вопросы патруля. От этих людей дурно пахло, и они внушали ему отвращение. Его бросили в кутузку. Молодому парнишке, матросу, приглянулся его галстук – подарок, память о недолгой, но красивой интрижке, знак любви. И когда матрос хотел экспроприировать его, Эльс уложил его приёмом джиу-джитсу, за что тут же без суда был приговорен к расстрелу.
Самый главный революционный матрос долго оценивал его пьяным взглядом, и вдруг сказал: «Кажи лапы!»
Эльс протянул ему свои сильные мозолистые руки.
Не от работы – сильные и мозолистые – от занятий в своем фитнес–клубе. Эти клубы были всегда в Санкт- Петербурге, но назывались по - другому.
Его выручили шведская гимнастика и короткая стрижка под каторжника...
Вид сильных, мозолистых рук вызывал уважение. Седой бобрик тоже вызывал уважение. И большой горбатый нос тоже вызывал уважение. У большинства вождей революции были большие горбатые носы.
Матросы приняли его за своего… И отпустили, хотя и подозревали, что он не совсем свой – ни разу не выругался и бледнел, когда ругались при нем...
Он снова вспомнил тот пасмурный день в Риме. Ужас, страх и восторг в глазах распятого на кресте апостола. И чувство бессилия перед судьбой вновь овладевало им...
- . -
Ху Доя колбасило. Злоба волнами накрывала его. Ворот рубашки жал шею. Он вертел головой, тер затылок ладонью.
Он хотел вернуться и отомстить.
Он останавливался и даже сделал несколько шагов вверх по лестнице. Но ужас хватал его сердце. Не позволял осуществить задуманное, как подобает мужчине.
Несколько минут назад он едва не лишился жизни.
Ху Дой стал искать причины случившегося в себе. Ведь неспроста. Не случайно ведь. Он был уверен, что не совершал больших преступлений. Не обрекал народы на голод. Не вырезал племена. Не выращивал смертоносные вирусы… Его грехи были обычными для половины человечества и всего животного мира. Обычными проявлениями жизни. И вдруг его поразила мысль. Он согрешил! Он совершил непрощаемый грех! Бросил своих друзей в беде! Пусть насильников, убийц, но друзей! Предал. Оставил умирать в подземелье. И теперь небо карает его за это.
Он вспоминал их с нежностью. Улыбался! Сколько ярких и необычных приключений подарила ему эта крепкая мужская дружба!
Забыл! Предал! И теперь должен спасти их, чтобы обрести милость неба и мир в душе.
А то ведь так не только здоровья можно лишиться.
Он просыпался ночью и не мог заснуть. Шептал слова знакомых с детства молитв. После того рокового дня, когда он убил своего деда, Заслуженного работника культуры внутренних дел Рафаила Рафаилова, его поместили в католическую лечебницу для малолетних убийц. Там лечили его повторением молитв. И, видимо, зерна эти стали всходить. Он чувствовал, что в душе его поселилось что-то чужое, инородное, какая-то опухоль душевная, - сомнение в правильности его жизни. Страх неотвратимости возмездия. Он отгонял это вредоносное предчувствие. Этот вирус. Этого червя. Не позволял ему развиться до приговора себе и всей его предшествующей жизни.
Он оправдывал себя и винил других.
Так сложилось в его жизни с детства. Любой низкой мысли, любому злодейству он старался придать благородное обоснование, чувствовал себя мстителем, борцом за справедливость, орудием высших сил. Будто и не он, а какие-то стихии и даже сам Господь создавали обстоятельства, в которых он неизбежно должен был насиловать, убивать, обманывать, мучить… Карать грешников. А люди ведь все люди грешны, и достойны кары.
Они не убивают и не насилуют только потому, что боятся. Но в душе – все плохие парни и убийцы.
Зачем жалеть их! Злобных и трусливых!
Зря я потратил время на эту телку, - корил он себя. - Я должен освободить моих друзей из этого проклятого подземелья. Я отомщу этому вонючему хизбу. И кара моя будет страшной…
Он нанял катер, чтобы выбраться из затопленной части города. Хозяина лодки утопил. И улыбнулся, вспомнив тост, который любил.
Однажды скорпион попросил лягушку перевезти его на другой берег реки. По дороге он сказал ей.
- Лягушка, я тебя сейчас ужалю.
-Не надо – ответила спокойно лягушка. – Я умру, а ты утонешь.
- Лягушка! Как ты мудра и великодушна! Можно, я поцелую тебя?
-Ну, что ж, разрешаю, - улыбнулась лягушка. Так-то лучше.
- Ха-ха-ха! - Засмеялся скорпион. – я поцелую тебя моим хвостом.
– Не надо! – предупредила лягушка. - Я умру, а ты утонешь...
Он проплыли уже половину реки. И скорпиону, опять захотелось ужалить её.
- Лягушка! Я…
Они достигли берега. Скорпион ужалил лягушку и соскочил на влажную отмель. Лягушка издохла, а скорпион пополз дальше.
Так выпьем же за принципиальность, господа-товарищи!
Катер легко лавировал среди полузатопленных домов.
Ху Дой смеялся. Видел тонущих людей. И проезжал мимо.
Никого не пожалел.
Никому не помог.
Никого не спас.
Потому что считал людей грешными и недостойными сострадания. Но внутри него росло что-то неизбежное, неотвратимое, как роды. Не в силах человека убить его. Сделать выкидыш, или аборт…
Его пытался остановить гаишник, но, узнав, взял под козырек и улыбнулся. Вскинул правую руку в адамлийском приветствии.
- . -
Утром следующего дня Эль снова был десятилетним подростком. Но к вечеру помолодел ещё на пять лет. Он устал от этой раскачки. Путал роли, удивляя окружающих эрудицией и восточным красноречием.
Их осаждали репортеры. Приехала съемочная группа популярного канала ТВ, чтобы снять репортаж о ребенке-индиго.
- Что ты думаешь о судьбе отколовшихся провинций?
Он отвечал серьезно. А на самом деле прикалывался. Издевался над ними. Над их глупостью.
- Осёл, отведавший мяса, ещё не тигр.
- Умница!.. А что ты скажешь о высказываниях бежавших на север предателях?
- След змеи, не дорога героев… Неблагодарность – удел слабых…
- Посмотрите на его глаза. Посмотрите на его глаза! Он типичный индиго!
А он в это время мучительно думал, пытался понять и не мог, и просил Всевышнего ответить ему.
…Кто Ты? бесконечно большой перегруженный компьютер, где всё связано и взаимозависимо? Или личность, борющаяся с механической объективностью и бесстрастностью, жалеющая нас в трудную минуту и приходящая на помощь вопреки законам физики и математики, а иногда и вопреки законам нравственности… Вопреки заповедям и уголовным статьям… Вопреки приговорам врачей... Вопреки приговорам людей! Я уверен, Ты – Личность, осуществляющая время от времени перезагрузку вселенского компьютера и даже меняющая его программы… Если мы соберем все догадки и прозрения верящих во Вседержителя и все хулы ненавидящих и критикующих Его, врагов Его и критиков, все хвалы и хулы будут иметь основание. Но и хула и хвала Его, и понимание наше, человеческое, будет лишь одной миллионной процента от того, что вмещает это понятие, и никогда не будет доступно ни нам, ни другим существам, обладающим способностью наблюдать, размышлять и делать выводы. Это великая тайна. А нам остается только любить Его. И страх потерять Его по грубости своей животной…
- Ты действительно большой знаток мудрости, мальчик. Скажи нам, что ты думаешь о России?
-Молчи. Молчи, - шептал внутри него гномик-редактор. - Это слишком опасный вопрос. Оказаться верблюжонком под ногами дерущихся
верблюдов?… Скажи иносказательно, типа «Камень не утолит голода». Или «Россия слишком большая и непредсказуемая, чтобы что-либо предсказывать…» Это слишком опасная тема. Дело не в личной безопасности. В теперешнем информационном беспределе твои слова в пересказе могут быть использованы для разжигания вражды! Он увидел людей у экранов телевизоров - своих земляков, сограждан, всех, кто смотрел эту популярную передачу онлайн… Они тосковали по искреннему слову. Они устали от фокусников, которые затуманивали их сознание. Они ждали искренности….
И он сказал:
- Я… я всего-навсего маленький мальчик… Я песчинка в пустыне… Даже не капля дождя… Но я думаю… Я думаю, со страхом, что, загоняя Россию в угол, Запад подталкиваете её к союзу с исламским миром. И когда это произойдёт, нашей цивилизации, и нашему мироустройству и нашим амбициям придет конец. От нас не останется ничего. От всех нас, включая Европу и Америку. И на столетия память о нашей цивилизации будет запрещена, как уголовное преступление! Как память о Калигуле… И мы снова переживем период инквизиции. Время костров. Мы и наши дети будут говорить, что земля плоская, зная, что она шарик, летающий вокруг солнца. Что мы…
Экран запоздало погас. И снова заголубел.
- А теперь послушайте сводку погоды…
- . -
Наступил ноябрь. Благословенная южная осень. Всё было хорошо.
Урожай собран. Вино молодое созрело. Вроде бы и конфликты межплеменные приутихли.
Эврика договорилась с подругами пойти в серную баню. Ей не с кем было оставить Эля. Ему на вид было не больше четырех лет. Таких маленьких мальчиков пускали с матерями в женское отделение.
Она постригла его, несмотря на крики протеста.
Она сложила в сумку свежее белье. Хотела взять махровую простыню, но она не поместилась. Решила воспользоваться казенной.
Посетителю бани полагалось две простыни. Одной пеленали тело до подмышек. Другую накидывали на плечи… Сидели в комнате для отдыха. Как тысячи лет назад. Пили соки и газированные воды. Слушали музыку. Обменивались новостями. Да, это был праздник. Может быть даже ритуал. Здесь никогда не ссорились. Не повышали голоса.
Они вышли из дома. Светило солнце. Эльс увидел старый город с его мечетями, церквями. С его крепостью. С его серными банями. Он любил его. Он восхищался этими улицами, этими людьми. Они сумели пронести через тысячелетия эллинистический дух. Свободомыслие и гедонизм.
Эльс вроде успокоился, как-то просветлел. Смирился со своим детством. С детским рабством, через которое мы пробиваемся к мнимой свободе взрослого существования. Она (эта свобода) для большинства людей оборачивается зависимостью от обстоятельств и воли других, стоящих над ними, людей.
Его детские глаза, как и его душа, принимали этот мир, как в первый день творенья.
Но это было только начало.
Чудеса начались, когда они прошли через контроль и оказались в мраморном зале.
Пахло серой.
Эль был потрясен. Он давно не видел столько голых женщин. Пожалуй, с римских времен. Женщины сидели на мраморных скамьях. Плавали в зеленоватой воде бассейнов. Они мылись. Они приводили себя в естественный порядок, грациозно, как представительницы семейства кошачьих. Нет, они были, как табун красивых лошадей на лугу. Некрасивых женщин не бывает! И волосы их были как гривы и хвосты одновременно. Для девочек был отдельный бассейн под присмотром служительницы. Но они не интересовали Эля. Он не мог оторвать взгляда от мам. Им не надо было здесь подстраиваться под настроение мужчин. У них не было повода соперничать. Маленький Эль не мог оторвать взгляда от этого праздника. Он боялся явного проявления своих мужских чувств. Потому встал под струю холодной воды. И всё смотрел, впитывал глазами эту радость жизни.
Женщин смущал его восторг. Они, защищаясь, невольно прикрывали кистями рук интимные места.
Он слышал, фиксировал обрывки детских разговоров.
- Как тебя зовут?
- Буш. А тебя?
- Яго.
- Посмотри, у этого существа нет того, что у нас.
- Давай спросим.
- Эй, ты что, потеряла это?
- Нет
- Оторвали?
- Нет.
- Так было всегда?
- Они так созданы, - объяснил Эль.- Они совершенны!
Эврика принесла его к себе, в свою двушку на восемнадцатом этаже. Теплого, пахнущего серной баней. Уложила в постель. Распеленала. Теперь ему было не больше трех месяцев. Он потянулся к её девичей груди. Она засмеялась счастливо.
Эль почувствовал своим беззубым ртом, своими младенческими губами радость прикосновения к соску. Он был маленький. Упругий. Он не имел вкуса. И не источал молока. Но всю сущность Эля пронзила ослепительная радость. Дерзкий Свет Греха. Ярость. Желание жить и обладать. И выдох. Расслабление. Возвращение в материнское лоно, как в могилу.
Эта метафора будущей жизни. Там есть что-то пока не доступное моему пониманию...
Детство – это конспект будущей жизни, от которого, впрочем, русло жизни часто отходит, но печать, его код, навсегда остается в нашем характере. Вроде пупка в центре тела.
Да. Она пеленала его, целовала его… Он улыбался в ответ. Гугукал. И только раз выразил недовольство и гнев. Когда она пыталась воспользоваться подгузниками, чтобы не вставать ночью... Он протестовал. Он успокоился, только когда она подержала его над раковиной.
Ещё раньше, будучи взрослым и даже пожилым, он с подозрением относился к этому подарку западной цивилизации, считая памперсы - искушением, способным лишить человека выдержки в отправлении естественной нужды. А оттуда уже недалеко до рабства... Маленький троянский конь, не такой страшный, как вирус Троян, но…
Эврика устроила его в кресле, подстелив шаль.
В комнате было холодно. И она соорудила грот из старых шуб и пальто…
Она легла в свою девичью узкую постель, все ещё улыбаясь, вспоминая маленького здорового малыша.
Во сне она увидела поле, на котором они бегали с Элем, взявшись за руки, и обнимали березки, как в старых советских фильмах.
Она сладко спала под его сопение и причмокивание.
Проснулась от тишины.
Он не сопел и не причмокивал.
Она напрягла слух.
Он не дышал.
Она не слышала его дыхания…
Его не было.
Она успокаивала себя, может быть, это сон.
Но во сне ничего не чешется, а у неё чесалась… Не будем уточнять, что, но чесалось…
Она встала в тревоге.
В гроте из пальто и шуб было пусто.
Его не было в гроте из шуб и пальто.
Там лежали только пеленки... Пелена…
А его не было.
Младенческий безгрешный запах его исчезал, но ещё был слышен. Был различим среди других приземленных и бытовых запахов.
Его не было.
Его больше не было в реальной жизни!
Не было надежды увидеть его улыбку.
Ощутить прикосновение его губ.
Тепло рук…
Прикосновение его пальцев к щекам…
Не было надежды, что жизнь её, женская её жизнь, наполнится радостью от близости любимого существа. Её сына…
Она опустилась на пол.
Она не знала, что ей делать.
Она не могла двинуться.
Превозмогла себя. Увидела себя со стороны.
Встала.
Позвонила в полицию.
Там попросили свидетельство о рождении…. Любые документы на украденного младенца. А документов у неё не было. Она не знала, когда он родился. Как его звали, как его отчество. Эльс числился в списках избирателей. Но он был не младенец, а старик. Её попытки связно рассказать, что случилось, вызывали смех…
Она звонила подругам и друзьям. Пыталась вспомнить людей, которым нравился маленький Эль. А он всем нравился.
Правдами и неправдами проникала в криминальные фирмы, торговавшие детьми.
Их покупали и продавали… Торговля детьми приносила доход.
Ей показывали малышей.
Но не он! Не он!
Мимоходом вспомнила, что у неё должен начаться месячный цикл.
И снова думала, как найти его, её маленького Эля.
Ей позвонили, обещали вернуть ребенка за сто двадцать тысяч долларов. Она готова была продать квартиру. Всё, что было у неё. Но полиция поймала мошенников этих по другому делу. Это была разводка.
Она звала Николь. Но ответа не было.
Наконец почувствовала усталость Легла. Расслабилась. Задремала.
Снова увидела сон с березками. Проснулась.
Ночью, превозмогая страх, пошла в Дом Осипова, где жил Эльс. В его комнату. Хотела забрать крысу.
Крысы не было. Исчезла. Убежала…
Эврика рассматривала фотографии того счастливого времени, когда Эльс был пожилым мужчиной.
Эврика стала винить себя во всем. Искала в себе причины утрат.
Родители… Хотела быть свободной.
Роберт… Не хотела традиционного рабства...
Эльс... Молила Бога сделать его юношей…
Вина её перед всеми дорогими сердцу людьми подавляла все другие чувства. Она не могла думать ни о чем, кроме своих проступков.
Ей казалось, что небо смеётся над ней, наказывает её за неумение ценить то, что дает тебе судьба. За жадность. Вот и теперь - любовь её… Её дитятко… Эль... Потеряла… Не уберегла!
…Эльс летел к обетованной земле. Летел так долго, что время полета сопоставимо было со всей его предыдущей жизни.
Парашют не раскрывался.
Обетованная земля была в облаках. В пене для ванн. Он ждал, когда увидит, почувствует её.
И этот момент настал. Он приземлился на теплую золотистую поверхность и сразу узнал ту священную рощицу в распадке меж барханов.. Бежал к ней. Спешил. Полз. Скользил. Увидел пещеру.. Там было тепло и безопасно. Но тесно.
Эльс заплакал.
А она почувствовала - кто-то плакал в ней.
-Не плачь! Не плачь! Не плачь! – умоляла она. Я умру от твоего плача.
И внутри у неё затихло.
- Ну, где же ты? Плачь! Плачь! Плачь! Ты родишься снова. Вырастешь. Будешь большим, красивым и сильным. И все зубы будут здоровые!
Он успокоился
Он почувствовал, как она села к компьютеру. Засветился экран.
Она улыбалась. Там была её вторая жизнь, где Эльс был вполне зрелым мужчиной, и по-молодому горячо любил её.
А он шептал внутри неё:
- Я не изменял тебе. Я не изменял тебе ни с кем. Даже с образом твоим во сне, когда он соблазнял меня… Я не буду изменять тебе. Не смогу... Даже с образом твоим, призраком, который соблазняет меня, когда нет тебя рядом со мной.
Она оторвалась от экрана и думала о странностях её и Эльса судьбы.
Её разбудил детский голос. Она узнала интонации Эльса.
- Как бездарно мы прожили, профукали нашу любовь. Она – подарила нам возможность другой жизни… Другую жизнь… Не суррогатно- компьютерную – реальную жизнь. Поцелуи… Любовь... Чувственность… Я мог бы тебя научить многому. Оставить тебя на этой земле как женщину, которую не просто добиваются, берут, как пленительную самку… Суку…
- А что мне ещё надо?! – прервала она его с вызовом.
Он будто не слышал, продолжал:
- …Женщину, которую бы боготворили… К словам которой прислушивались бы…
- Я другая. Ты любишь меня... Разве мало этого?
- Но ты можешь больше…
— Это твои фантазии! Я обыкновенная девчонка! Сука… Как вы изволили…
– Раньше ты говорила: – Какой- то старик принес мне белую розу, и все женщины завидовали мне. Кто он? Почему мы не видели его? Когда он опять придёт? Мы хотим увидеть его. Потом… Потом молодой красивый мужчина принес тебе красную розу. Но не хотел смущать тебя. Положил на прилавок ушел. Оглянулся с лёгкой улыбкой и скрылся в уличной толпе… А ты сказала: «Наконец! Вот он – мой мужчина!» И теперь…
- Да, я знаю… Вихрастый дерзкий мальчишка бросил мне черную розу и убежал. Роза лежала на прилавке среди фотографий кошек, собак и попугаев... Пришла уборщица - старая еврейка по имени Роза. Обрадовалась. Это мне?.. Как вы узнали, что у меня… Нет, правда это мне? Вам. Возьмите её… отнесите домой. Поставьте возле кровати. Проснетесь и улыбнетесь… Нет, пусть останется здесь пусть всех радует. И вас и тех, кто придёт, чтобы купить еду кошкам, собакам или канарейкам…
- Правильно. Сначала факт. Потом - образ. Потом – метафора. Дальше метафоры только откровение и музыка. Но это уже совсем другие пути, которых я не знаю. Я тянусь к метафоре, как смыслу всего…
- Наша любовь тоже метафора? – спросила она со страхом.
- Нет, пока она только факт.
- А мне ничего не надо, кроме нашей любви…
- Она пока даже не факт. Она перерождается в мечту об удовольствии, удовлетворении… Но, Слава Богу, в ней нет корысти…
- Меня нельзя обижать. А ты… ты обидел меня, Эль. Я ненавижу тебя. Но всё равно люблю… На меня находят тучи... Я так ругаю себя. Не тебя, родной! Мне стыдно. Спи, мой маленький, спи… Спи во мне! Набирайся сил.! Я отдаю тебе мою молодость! Мою жизнь!.. Прости... Я хочу быть лучше, но не хочу терять тебя и нашу любовь. Как это совместить? Я ведь всё чувствую. Всё… Мы живем под жутким давлением. Как будто на дне океана. Под давлением проблем и неурядиц, которых нам не понять… Страхов... Спи, маленький мой. Набирайся сил! Счастливых снов нам… Пока не пришли талибы… -
- . -
Гурыч снял мундир. Ему было жарко. Вздохнул. Два часа работы старым напильником! Попеременно, то Авак то он, Гурыч,
На дужке замка обозначилась бороздка в пол миллиметра.
Гурыч вздохнул сел в уголок. Открыл термос и завёрнутый в бумагу бутерброд. Пригласил глазами Гришу. Тот отвернулся. Прижался лицом к прутьям клетки...
Гурыч спрятал в портфель термос и бумажку от бутерброда.
Мимо дверей пробежал человек. Вернулся. Заглянул в дверь. Увидел Гурыча.
- Мир вам и радость, господа!
- Радость и мир тебе!
Он спустился в комнату.
— Это тот, кто лечит?
- Да.
- Спроси его – мне он поможет? У меня голова болит.
Гурыч прикладывает руки к его голове.
- Спасибо, уважаемый, больше не болит… Но у меня вопрос к тебе.
- Говори. Что у тебя ещё?
- Я хочу стать другим, но каким ещё не придумал.
- Ну, ты подумай и реши, и тогда приходи ко мне.
- Помоги! Кольцо дам. Деньги дам. Денег мало. Дам браслет серебряный. Жену отдам! Хочу стать другим.
- Бог с тобой! Иди домой. Обними жену. Поцелуй. Не надо быть тебе другим! Просто будь добрее. Всё хорошо! Всё будет хорошо.
- Ты уверен?
- Да, иди домой.
Авак пилит.
От этих звуков на Гришку находят приступы ярости. Он трясёт железные прутья. Потом замирает, отрешённо смотрит в одну точку. У него осталось одно слово «Я», которое он повторяет с разными интонациями и разной силой голоса.
- Я- а- а –а! Я-а-а-а! Я-а-а-а!
- Если сюда придёт вода, что будем делать?
- На крышу полезем, - пожимает плечами Авак...
- А если и туда придет?
- На крепости спасемся.
- А если и туда?
- Вертолёты прилетят и спасут, - уверенно говорит Авак..
— Это тебе не советская власть! – Возражает Аврора. - Знаешь, сколько стоит час вертолета?! А что с Гришей делать будем? Вам до ночи не распилить замок…
Она подходит к Роберту.
- Посмотри, как сладко спит. Давай покормим его. Принеси полотенце.
Авак намочил полотенце под краном, отжал его. Передал Авроре.
Аврора вытирает Роберту лицо. Опускает в миску с водой поочерёдно сначала одну, потом другую руку, вытирает их.
- Принеси-ка хлеб и молоко.
- Нет ни хлеба, ни молока, - говорит Авак. – Пусть поспит пока. Во сне может поесть досыта.
Аврора оглядывается на Гурыча.
- Прошу тебя! Вылечи его. Верни его в наш мир.
- Ему будет очень трудно…
- Я прошу тебя! Умоляю. Пусть проснется!
Она становится на колени.
- Разбуди моего мальчика!
Гурыч склоняется над Робертом. Дотрагивается губами до его лба.
- Проснись!
Роберт силится открыть глаза. Наконец-то это ему удаётся. Он удивлённо смотрит на родителей.
- Пить.
Авак подносит к его губам пиалу.
Роберт слабо поднимает руку.
- По полю овцы бегают. Волки вокруг… Волки…
- Да, маленький, бегают. Пусть бегают, а мы с тобой.
- Там чёрная овца на берегу...
- Пусть, маленький, пусть пасётся, а ты с нами.
- Чёрную овцу рвут свиньи... вороны клюют.
- Успокойся, маленький, это неправда всё. Это ты всё во сне увидел. Увидел и забыл... Ну и всё. Ну и всё...
- Хочу Калаш!
- Зачем тебе, сыночек мой?
- Как зачем?! А вдруг придут нас убивать. На тот свет одному скучно идти. Стыдно на тот свет мужчине одному идти… Когда придут нас убивать, нужно оружие иметь…
- Вода всё прибывает, - говорит Авак.
Они всё ещё поочередно пилят дужку замка.
Аврора поднимается по ступенькам на улицу. Смотрит на залитый водой
город. Он красивый и грустный. И тысячи людей смотрят на реку, бегущую меж домами, разделяющуюся на протоки и снова уже за городом обретающую единое движение.
- Скоро вертолеты прилетят.
- А если не прилетят?
- Да что вы волнуетесь? У нас ничего не может случиться. Пришла вода, ушла вода... Сгорел город, построили город... Умер человек, родился человек... Арестовали, выпустили... А мы – как прежде…
- И ты не боишься?
- Только мышей и медуз... Ведь если жизнь есть, она такая, как есть, а если нет, то и ничего нет.
- Посмотри. Плесень.
- Да, везде плесень, и на хлебе, и на одежде.
- Вам следует перебраться куда-нибудь отсюда, - говорит Гурыч.
- Куда переберёшься? – вздыхает Авак.
- Ну, хотя бы, пока не подсохнет...
- Куда?
- У командования есть база отдыха… - Говорит Гурыч. - В горах… Мне там дали
домик… недели на две. Пока здесь не нормализуется… Как-нибудь вместе…
- Спасибо, дорогой, но мы не можем.
- Почему? Я ведь от того сердца.
- Конечно. Я знаю. Ты мне брат...
Гурыч смотрит на Аврору, пытается найти в ней сочувствие.
- Ну, так решайте.
- Пусть он решает, - кивает Аврора на Авака..
- Ты не обижайся, - говорит Авак. - Нет... Вас будет раздражать, как мы живём, как мы разговариваем, как мы готовим пищу... У нас даже запах другой…
- Притерпимся... – не сдается Гурыч. - Да мы на Севере, знаете, с кем жили?! С белыми медведями! И ничего! Не мешали друг другу. И к запаху привыкли.
- Нет, лучше не надо. Так мы друзья, а будем враги... Будем друг другу язык за спиной показывать...
— Это на время, пока здесь не просохнет. Вы ведь не курите.
- Я курю, но только на улице.
— Вот видите, а я вообще не курю. Но мы такие же люди, как вы.
- Не в куреве дело. - Авак поднимает руку, принюхивается. - Чувствуете? Это запах подвала, сырости. От него у тех, кто наверху, голова кружится. Нет. Понюхайте эти стены, уважаемый... Поближе... Не бойтесь... Чувствуете? Пахнет сыростью, чесноком... мышами... бараньим жиром... кровью... Мы привыкли...
- У нас не лучше запахи...
- Нет, там у вас, на севере, дерево, оно по-другому пахнет... Оно долго не стоит, горит очень хорошо... А здесь... Нет, посмотрите на эти кирпичи... Вот, узкие и длинные... Лежат... А здесь короткие и толстые. Эти стоят торчком, эти – косо, как книги на полке... А вон там в углу самые старые, им больше тысячи лет... Между кирпичами булыжник... А это совсем недавно, двести лет назад, ремонт делали... Понюхай, брат, эти камни. Это запах тех, кто потерял власть... Сюда врываются ночами и убивают прямо на этом полу. Сколько помню себя, всегда страх, страх, страх... Рассказы о резне... Угрозы резни... Пока ты зол, ты жив... Если подобрел, значит, умер или скоро умрёшь... Как в народной песне.
Авак запел хрипло, старческим высоким голосом.
- Песня хорошая, - сказал Гурыч. – Только слов ваших не понимаю.
- Пока ты зол, ты жив. Пока ты не убит, ты жив. Пока хитришь и предаёшь, ты жив. Пока чужая кровь течёт, ты жив. Утри слезу скорей, она предвестник смерти...
Он замолчал и только слышно было, как скрипит напильник.
Гурыч говорит тихо, медленно, но убеждённо:
- Если каждый постарается стать хоть немного лучше, хоть немного добрее, мир изменится.
Вроде не логично, не в тему. Но они понимают друг друга.
- Хочу верить, но не могу, - говорит Авак. – Может быть у вас по-другому. А у нас всегда только так. Порядок держится на страхе, страх на силе, сила на коварстве, а коварство на желании выжить. Мы любим доброту и сострадание в других, а в себе растим насильника и убийцу. Разве не так, уважаемый?
- Я нигде не читал этой мудрости, - удивляется Гурыч.
- Об этом не читают, об этом думают, когда не могут заснуть ночью, ожидая погрома...
Гришка трясёт железную клетку. Матерится. Но вдруг умолкает и смотрит на дверь.
Там стоит щуплый не высоконький человек, ничем не примечательный. Но в жилище Авака возникло какое-то напряжение, беспокойство, ожидание неприятностей.
- Побед и благополучия!
- Побед и благополучия!
Человек говорит что-то Аваку на языке хизб.
- Этот господин выражает вам своё уважение и спрашивает, не сможете ли вы ему помочь, - переводит Авак.
- А почему сам не спросит меня?
- Я, по-вашему, мал-мало говорил... Не хотел, чтобы смеялся надо мной…
- На что он жалуется?
- На что ты жалуешься?
- Как брата прошу, скажи, хочу, чтобы вылечил мне руку.
- Он просит вылечить ему руку.
- А что с рукой?
- Что у тебя с рукой?
- Плохо хватает. Быстро устаёт. Не хочет работать. Понимаешь, левый хороший, сильный, правый слабый. Хочу – правый тоже хорошо, правый тоже сильный. Без правый ничего нет человеку! Бери, бери всё! Только вылечи! Я без правый работать не могу. Жена-дети голодать будут… Много души дам…
- Не надо мне, ничего не надо! Как тебя зовут?
- Караман. Полечи. Не дай умереть в нужде. Полечи.
Гурыч щупает руку.
- Садись. Расслабься. Ну-ка, подними. Напряги. Расслабь.
Гурыч, не касаясь руки, проводит ладонью от плеча к кисти.
Он сосредоточен.
Караман закрывает глаза.
Гурыч лечит.
Щёки Карамана начинают дергаться. Глаза широко раскрыты. Он пытается сдержать чихание, но не может. Чихает оглушительно громко. И готов чихнуть ещё раз.
Гурыч невозмутимо идёт к водопроводному крану. Тщательно моет руки и лицо...
- Ап-чхи!
- Будь здоров.
- Спасибо.
- Ап-чхи!
- Будь здоров, - говорит Аврора..
- Спасибо.
- Ап-чхи!
- Чёрт бы тебя побрал! Что ты расчихался?! – ворчит Авак.
-. Ап-чхи. Сам не знаю.
- А как ты вообще?
- Чего? Ап-чхи!
- Как ты себя чувствуешь?
- Апчхи! Нормально.
- Вот градусник, измерь температуру, - настаивает Аврора.
- Да у меня ничего...
- Измерь... Как ты думаешь, ты заболел?
- Ап-чхи! Не знаю.
— Вот видишь, с этого всё и начинается. У тебя не болит голова?
- Ну, слегка. У меня всегда немного болит голова.
- А тебе не страшно?
- Мне всегда немного страшно.
- И мне страшно.
- Очень страшно?
- Очень страшно.
- Мне кажется, ты заболел.
- А мне кажется, ты заболел. Задерживают всех, кто чихает.
- А если чихают все?
- Всех, кто чихает и тех, кому страшно.
- Я чихаю совсем по другой причине – у этих хизбов такие запахи!
- А почему тебе страшно?
- Сам не знаю. Может быть, потому что всем страшно?
Гурыч усаживает Карамана на стул. Начинает всё заново.
- Расслабься… Сиди спокойно! Не чихай!
Гурыч лечит.
- Всё! Ты здоров!
- Вах! И правда, я здоров! – Караман целует Гурычу руку. – Возьми деньги. Возьми!
- Мне ничего не надо, - отстраняется Гурыч. - Если хочешь. Вот, напильник. Помоги нам перепилить этот замок.
- Зачем?
- Человека нужно освободить.
- Зачем пилить? Я и так открою.
Караман внимательно осмотрел замок. Порылся в карманах. Достал гвоздик. И замок открылся.
Гришка вылез из клетки,
Обнял Карамана так сильно и благодарно, что тот застонал...
- Ты кто? Фокусник?
- Нет, я вор, - отвечает Караман. - Спасибо вам, добрые люди. Храни вас Господи! А мне пора! Работать надо!
- . -
Город жил странной жизнью. Ещё не было полномасштабной войны всех против всех. Стычки и бои вспыхивали то в одном, то в другом районе, затихали, тлели, разгорались в другом месте. Но утром горожане выходили на субботник, убирали мусор, вставляли стекла, чинили мостовую. И жизнь продолжалась. Работали рестораны и кинотеатры, школы и детские сады. Хоронили убитых и лечили раненых. Избегали ссор. Общались на местном эсперанто, основой которого был русский язык с элементами английского и местных наречий. И до поры до времени казалось, что миролюбие и разум одолевают злобу, обиды, желание мстить и карать. Одолеют охватившее народ безумие.
Но на чердаках засели снайперы. Им трудно было отличить своих от чужих – боевики диаспор донашивали старую форму Варшавского договора или НАТО, кому что достанется. Снайперы стреляли, когда хотели. Они не слишком вглядывались, кого настигали их пули. Улицы пустели, но снова наполнялись веселыми и беззаботными людьми. До первых выстрелов...
Прячась, перебегая от укрытия к укрытию, Джип пробирался в штаб самообороны хизбов.
Он нес в хурджине бронзовую голову предыдущего президента... Он надеялся на его возвращение и награду за верность… Всё началось с того, что тот, бывший президент, любил всенародные шоу с танцами, песнями, демонстрациями. Сотни верноподданных граждан совершали восхождения на снежные вершины. Они шли с флагами Маленькой счастливой республики. Пели хором патриотические песни, пока их снимали репортеры, а потом ложились на снег и долго не могли придти в себя от усталости… Реально на высоте больше трех тысяч метров не до песен, и двигаться приходится, экономя силы и кислород.
Эту бронзовую голову Джип купил в художественном салоне, установил её на самой высокой вершине. Вскоре он получил грант на восхождение в Гималаях и медаль «За верность и бескорыстную службу!». Но не успел воспользоваться случаем. Через месяц Отец народа был свергнут Гулуглом и бежал в Москву. Джипу намекнули, что у него будут неприятности, если он не снимет с вершины ту бронзовую голову. Он обещал исправить свою политическую ошибку и отправился в путь. На вершине он долго смотрел в пустые глаза вчерашнего президента, и подумал, что рано над ним издеваться, что он может вернуться и… Он решил на всякий случай не сбрасывать его в пропасть, а сохранить на мало ли что. Сохранить, как хранил в надежном месте свой советский паспорт…
Он оказался на простреливаемой площади возле закрытого в это смутное и опасное время кинотеатра Родина. Там располагался штаб самообороны хизбов.
- Славных побед и благоденствия! – приветствовал Джип боевиков
- Благоденствия и славных побед тебе, - отвечали те хором...
Обычай велит им трижды стукаться носами и поднимать над головой кулак.
На это ушло немало времени.
- Как ты, брат? – спросил командир народного ополчения.
- Горе мне!
- Что ещё случилось с тобой?
- Горе мне!
- Говори!
- Нет у меня виноградника! Нет у меня дома! Нет у меня овец! Все разграбили адамлийцы.
- Смерть адамлийцам! – закричали хизбы.
- Да ты садись, садись... – ласково приказал командир. – Успокойся. Рассказывай, что случилось. Хочешь вина?
- Что рассказывать. Налетели, как стая ворон. Я был один. Убежал в башню. Стрелял оттуда. Они окружили меня. Били из миномета… И вдруг горный склон раскрылся и выпустил из себя поток грязи. Бандиты погибли.... За несколько минут все до одного исчезли в этом жидком бетоне. Но и у меня не осталось ничего… Всё пропало…. Дом… Скотный двор… Сад… Виноградник… Овцы… Две коровы… Бык… Собака… Внедорожник… И две кошки…Только моя родовая башня торчит из застывшей грязи, как член… Но я спас эту голову…
- Будь мужчиной. Радуйся, что ты жив. Что все мы живы...
- Сегодня живы, а завтра…
- Выше нос! Слава хизбам! – Командир рассматривал бюст свергнутого президента. Он не любил свергнутых.
- Зачем тебе эта голова? Сдай в металлолом!
- А вдруг он вернется…
- Не вернется. В республике столько достойных мужчин, желающих порулить! Будем драться. Война всё решит. Слава хизбам!
- Да, вот некстати, говорят, новая болезнь появилась, - сказал Джип.
- Эбола? Это же в Африке… Пока до нас дойдёт...
- Нет, не Эбола. Совсем новая болезнь. Никакой температуры. Но чихание и страх.
- Да, я слыхал… - Успокаивал его командир. - Но это же в Америке, далеко…
- Дошла уже... Долетела… - Возразил Джип. - На улицах ловят всех, кто чихает. Ловят и увозят куда-то. И снайперы стреляют в чихающих… Думал, не доберусь до вас.
Джип трет нос, чтобы не чихнуть, но не может сдержаться и:
- Ап-чхи!
- Будь здоров!
- Сто тысяч на мелкие расходы!
Боевики-хизбы испуганно смотрят на Джипа.
- Не бойтесь! Это не болезнь. Я всегда по утрам чихаю... С детства… При той болезни с каждым чиханием уходит разум… - Джип снова чихает. – И всё время хочется пить, а воду пить не могут... И такой ужас нападает на этих несчастных. – Он снова чихает.- Такой ужас, что они бросаются с обрыва в ущелье, или стреляются, если есть оружие. И у всех последнее слово – «караул!»
- Почему «караул»?
- Такую болезнь придумали врачи.
- Американцы тоже кричат – «караул!»?
- Конечно, кричат. Но по-своему. По-американски. Забыл как. Чем они лучше нас?.. А кто выдержит четыре дня, постепенно выздоравливает. Но страх не проходит до конца жизни.
Боевики молча переглядываются.
- Что мне теперь делать? Как жить? Ходить с протянутой рукой? Горе мне, горе! – царапает себе лицо Джип.
- Хизбы никогда не просили милостыни! – говорит командир. - Будешь у меня жить... Сыном будешь. - Работу какую-нибудь найдём. Скоро война начнется. Разбогатеем. Выпей вина. Хорошее вино. Открыл сегодня.
- Слава хизбам!
Вино действительно было отменное. Джип выпил полулитровую кружку. Ему налили ещё.
- Спасибо… - вздыхает Джип. - Пригожусь на что-нибудь!.. Буду бегать, куда пошлют. Пиво-мороженое продавать. А ночью выйду с кинжалом на дорогу. Дело можно найти... А может, ещё вернется прежний наш хозяин…
- Свергнутые диктаторы не возвращаются, - говорит командир. Он пинает хурджин ногой. - На чужую голову не надейся. Только своя голова может помочь. Я к себе в дом жить приглашал тебя. Её не приглашал. Пусть ночь погостит, а потом выбрось её куда-нибудь. Или продай. Утопи в болоте. Или спрячь, если так веришь в него… Каждому времени своя голова. Каждой голове своё время. Мы тут о твоем брате президенту петицию направили ... Ультиматум. Или отпустят или война. Вот, ждём второй день ответа… Всё может быть. Может быть, они его уже убили. Но мы отомстим… Слава хизбам!
- Слава хизбам! – взревела толпа.
Караульный, заметил на улице двух мужчин. Заиграл боевой рожок.
- Каждому занять свою боевую позицию! – приказал командир. - Стрелять только по приказу.
- Командир! Они белым платком машут. Кричат, что свои – хизбы…
- Пропустить! Но держать на мушке!
Джип приник к стеклу.
- Да это же Заза! – закричал он. - Ура!
Джип бросился навстречу брату. Обнимал его. Бил ладонью по спине в знак радости.
- Ты сбежал?
- Нет! Они отпустили меня.
- Тебя били? Пытали?
- Всякое было.
Командир обнял Зазу.
По обычаю они трижды стукаются мокрыми носами.
- Слава чемпиону! Слава нашей гордости! Слава хизбам!
Заза брезгливо вытирает нос большим платком...
Это настораживает командира.
Но он не хочет замечать отчуждения. Он полон надежд. Он заставляет себя быть доброжелательным.
- Мы приветствуем тебя, брат Заза. Ты вовремя пришел. А это кто с тобой?
- Не знаю. Спас меня от пули. Прикрыл. Поймал мою смерть рукой.
- Иностранец?
- А кто знает.
- Как тебя зовут?
-Николь.
- Ты парень или девушка?
- Когда как…
- Будешь с нами?
- Почему бы и нет. Пока есть время, - ответила Николь.
- Ладно, разберемся. Документы есть?
- Нет документов.
- Стрелять умеешь.
- Всё умею.
Командир приобнял Зазу.
- А ты? Ты ведь будешь с нами? Ну, в смысле, если начнется война…
- Нет! Меня высылают из страны...
- Ну, мы еще посмотрим, как им это удастся. Наша фракция в парламенте не самая слабая.
- А я и сам не хочу здесь больше оставаться. В этом болоте…
- А где лучше?
- Не знаю
Они вошли в зал бывшего кинотеатра, где расположились боевики- хизбы.
- Мы тут посоветовались, - сказал Командир Зазе, - со старейшинами, главами родов и решили, что нет человека достойнее тебя, чтобы возглавить народ хизбов. Быть нашим президентом и главнокомандующим сил самообороны.
- Я не достоин такой чести, - отвечал Заза.
- Почему?! Ты жил в разных странах. Ты знаешь языки. Ты служил во французском легионе. У тебя есть опыт. Я подниму народ. А ты научишь их… в смысле, нас… убивать… - И добавил, увидев отвращение в лице Зазы, - врагов...
- Тысячи лет убивали, а теперь вдруг разучились?! – возмутился Заза. - Зачем?! Зачем убивать?! – закричал он. – Бог один!
- Ты что - ребенок?! – не выдержал Командир. - Не знаешь. Бог один, а доходы разные.
- Не доходы, а приходы.
- Жизнь такова. Это не армрестлинг… Даже не многоборье… Это реальность… Если ты не успеешь убить раньше, тебя убьют… Перестань капризничать! Ты ведь не женщина! – переменил тон Командир. - Когда мы победим, ты будешь нашим президентом… А сейчас скажи народу что-нибудь. Ободри!
- Я не хочу быть президентом! – закричал Заза. - Я чемпион, и мне этого достаточно. Могу, конечно, починить компьютер. Составить простенькую программу. Во всем другом я нерешителен и слаб. Я хочу уехать отсюда навсегда и забыть эту страну, как кошмарный нелепый сон…
В полутьме тяжело дышало, ворочалось многоголовое и многоствольное чудовище.
Зазу слепили прожектора. Ему стало страшно. Он пробился сквозь слепящий свет софитов и увидел лица. Они были молодые и чистые. Они жили идеей, может быть ложной. Но они верили в неё, и это делало их сильными и опасными. Зазе стало жалко их. Ему хотелось спасти их от смерти, которая в его глазах будет бессмысленной. Потому что победой опять воспользуются не они, а другие, разжигающие вражду.
Он собрался силами, вдохнул побольше воздуха и сказал тихо.
— Это ужас! Это ад! Мне жалко вас!
Микрофон усилил его шепот. И людям на улицах казалось, что само небо говорит с ними.
- Вы… вы не люди! Вы куклы… И ваши командиры тоже куклы… И никто не знает, кто дергает за ниточки….
- Кто ты? – закричали из зала? – Кто тебя послал к нам?!
- Я не знаю, кто я. Но я не ваш. Я найду свою родину и свой народ! Я найду своего Бога! Мне жалко вас!
- Не слушайте его! – закричал Джип. - Он сошел с ума! Он сошел с ума от пыток! Не слушайте его. Пусть отоспится. Его пытали, и он сошел с ума. Он не знает, что говорит!
Но спичка была брошена. Со всех сторон кричали «Повесить!» «Расстрелять» «Четвертовать!»
- Хорошо бы убить кого-нибудь… чужого… ну, хотя бы этого… руки чешутся… пока не замочу кого – умираю… - сказал вполголоса соседу молодой боец. Он снял с предохранителя спусковой крючок. - Когда убиваю, кровь кипит… живу
- Сначала выполним приказ, потом убьешь… Мы такие - слово держим… Помнишь, как скорпион через реку плыл на лягушке?
Джип потащил Зазу за кулисы.
- Замолчи! Заткнись, Тебя разрежут на кусочки и выбросят собакам!
А он кричал:
- Опомнитесь! Мы все – люди! Адамлы и хизб означают одно - Человек. Зачем вам убивать друг друга?!
И его казнили бы за его дерзость разгневанные бойцы, если бы не Николь.
Она закричала:
- Остановитесь!
И голос её был не женский, а сильный мужской, которому невозможно было не подчиниться.
- Остановитесь! – продолжала она с лёгким небесным акцентом. - Если вы теперь убьёте его, от вас отвернуться ваши благожелатели на Западе и на Востоке… Все отвернутся от вас. У вас не будет ни долларов, ни рублей. Вы умрете от голода! Пусть уходит.
И, как ни странно, этот аргумент подействовал.
- Пусть уходит! Пусть умрет, как бездомная собака! – подхватила толпа. - Никто из честных хизбов не подаст отныне ему руки. Никто не пригласит его в дом. Никто не даст куска хлеба. Пусть уходит.
Он уходил. И чувствовал спиной ненависть. Его могли убить. Он старался идти спокойно.
Он спрятался в подвале полуразрушенного музея. Решил подождать, когда стихнет стрельба. Тут его снова посетила смутная надежда, что он не землянин, не сын своей матери и своего народа, а инопланетянин, внедренный в человеческое общество для каких-то важных, но непонятных ему целей.
Боевики окружили Николь.
Она была всё в том же просторном парусиновом костюме. Страха не было в ней.
- Кто ты?
- Ты друг или враг?!
- Уй ме! Ты совсем мокрый!
- . Как хорошо по-нашему чирикает. Ты кто, брат, адамлиец, да?
- Славных побед и благоденствия тебе!
Николь молчит, улыбается.
- Ты не чихаешь?
Николь весело оглядывается вокруг. Ведёт себя просто и свободно, будто пришёл в свой дом.
- Тебе не страшно? Не хочется броситься в пропасть? А застрелиться не хочешь?
Николь приветливо молчит.
- Возьми сухое, переоденься. Возьми. Вот. Рубашка, брюки, ботинки... .
Николь хочет снять свою мокрую рубашку, но видя с каким любопытством смотрят на неё, уносит одежду в укромный уголок.
- Доброволец…
- Откуда он пришел?
- Наверное из Америки.
- Прошу, не спрашивайте его ни о чём. А то обидится и уйдёт.
- Пусть будет с нами, если пришёл...
- Только не принёс бы несчастья.
- Сейчас много таких ходит. Войдут в доверия и своруют что-нибудь и убегут…
Подбежал юркий особист. Зашептал волнуясь.
- Я подсмотрел! У неё женская грудь! Правда, маленькая. И крылышки.
- Она женщина?
- Нет, у неё крылышки.
- Какой фирмы?
- Ты что, не знаешь, что женщины любят крылышки?
- У неё реально. На спине. Его зовут Кола. В честь кока-колы.
- Что ему нужно от нас?
- Говорят, что это ангелы. Говорят, им плохо там стало, наверху, беспокойно. Летают, стреляют там, на небе... Вот они и жмутся к людям...
Джип отпросился у командира. Ему нужно было навестить родственников дядю Авака и тетушку Аврору. И он отправился в путь через весь город. Сначала посуху, потом на лодке. По дороге встретил двух знакомых горцев, служивших в частном охранном бюро.
Они зашли в кафе. Посидели там. Смотрели, как в низине курсируют водные маршрутки и такси. Как постепенно начала отступать вода. Как река входит в свои берега.
Было тепло и мирно. Они вспоминали свои горы. И прошлую жизнь – бедную, почти нищенскую, но в воспоминаниях такую милую и добрую. Такую понятную и предсказуемую в своей примитивности.
Джипа тревожили мысли о судьбе Зазы, с которым они в детстве играли в войну. Тогда убитый мог встать и пойти домой. Они дрались иногда. До первой крови. Они росли, мужали, наливались силой. Верили, что их ждёт яркая жизнь, богатство, слава. Стоит только протянуть руку, и этот мир твой. Но всё обернулось по-другому. Теперь их ждала бедность, прозябание, неопределенность. Возможно, их ждала победа в войне, где убитые не оживают, а у пленных изымают органы и продают их на торгах. Но это была не победа, а гибель души.
- . –
К Гурычу пришли люди в штатском. Вывели на улицу. Посадили в машину с тонированными стеклами. Надели на голову мешок и повезли.
Он был фаталистом. Он был спокоен.
Они остановились. Ввели его в помещение. Сняли мешок.
Гурыча раздели. Обыскали. Одели. Опрыскали дезодорантом.
Они летели к центру земли в подземный бункер Президента на скоростном лифте.
Вели по коридорам.
Кабинет Президента был похож на каюту капитана Немо.
Никого не было.
Гурыч услышал тихий доброжелательный голос. Он был ниоткуда.
- Садитесь, господин полковник.
Гурыч сел.
- Я слышал, что вас демобилизуют. Что вы останетесь без работы. Что ваш сын хочет стать художником…
Гурыч молчал.
- Что же вы молчите?
- А что мне говорить! Это всё правда.
- Я мог бы предложить вам работу. Вы будете моим советником по магии.
- Я не занимаюсь магией, господин президент. Я просто лечу людей.
- Ну, я не так выразился. Советником… Обозревателем по происходящим в мире необъяснимым явлениям… Я присвою вам чин генерала. Зарплата будет в разы больше, чем у генерала Кочеврягина…Согласны?
- Мне нужно подумать, - сказал Гурыч.
Ему бы не хотелось менять свою спокойную приватную жизнь, на придворное существование. Тотальный контроль спецслужб. Зависть соседей. И страх оказаться вдруг врагом России. Он не верил в долгое существование этого режима. Он боялся, что его друзья по училищу, товарищи по службе будут смеяться, когда он станет генералом этого крошечного государства… Вроде Монако или Люксембурга, но, в отличие от них, нищего, со страхом ждущего краха.
- Мне нужно подумать, - повторил он.
Воцарилось молчание. Оно длилось долго. Гурыч сидел неподвижно. Он умел застывать.
- И ещё. У меня к вам личная просьба. Скорее вопрос… Могли бы вы помочь ученому… хорошему ученому… академику… стать гениальным ученым. Включить в работу все ресурсы его мозга. Ведь человеку доступна лишь ничтожная часть его потенциальных возможностей… Если человек достиг своего потолка. Как вырваться из полуподвала на самые верхние этажи?.. Мне надоела политика… Я всё чаще думаю о моей первой профессии. О моей юношеской диссертации. Я чувствую интуитивно связь фактов, которая может оформиться в теорию. Но не могу соединить. Помоги мне ….. Мне осточертела политика…
- Можно попробовать, но для этого нужно будет пожертвовать…
- Чем?
- Суть не в усилении интеллекта. Суть в высоте и глубине сознания. Придётся изменить всю вашу личность. Подходы и способы мышления.
- Господи, она уже изменилась так, что я не узнаю себя… И родные говорят, что я — это не я, а кто-то кто вселился в меня…
— Это только начало. У вас изменятся вкусы. Вино. Женщины. Пища. Всё станет другим, второстепенным… Я не могу сказать, кем вы станете, но вы станете другим… Я подозреваю, что ваша душа будет изгнана из вашего тела, и там поселится кто-то другой. А душа будет бродить вокруг и вопить о несправедливом выселении. Вы готовы?
- Мне нужно будет подумать господин подполковник. Но помните, если, кто-нибудь узнает о нашем разговоре, вас ждет… Вы сами должны догадаться, что вас ждет…
А Гурыч думал.
- Ваша беда, господин президент, в том, что у вас было благополучное детство. Чтобы побеждать во взрослой жизни нужно в детстве пережить нужду и унижения. Или переболеть всеми детскими пороками. В детстве каждого человека должны быть свои детские слабости, страсти, свои детские грехи – детская ложь, детское воровство, детский блуд. В добровольном рабстве от них или в борьбе с ними формируется личность. Это всё о нормальных мирских людях, не о святых. Святых я не встречал. Я преклонялся перед святыми, но никогда не мог их понять. Это совсем другое устройство и другие законы жизни. Я о мирских людях… Таких, как я…
Так думал Гурыч.
А людям казалось, что он был святым.
- . -
Эврика ходила по комнате. Переставляла мебель. Перевешивала картины и фотографии. Она достала свои реликвии – кусок окаменевшего дерева, позеленевшие наконечники стрел… Старинное зеркальце в серебряной оправе. Она нашла кусок горного хрусталя. Держала его в руке. Пытаясь вернуться в состояние единства с миром, окружавшим её.
Беспокойство и ожидание несчастья, хаоса не покидало её. Она вспоминала Роберта, Авака и Аврору. Семью, которая заменила ей разоренный её дом... Хотела пойти к ним, чтобы успокоиться. Помочь, защитить их. Разбудить Роберта. Вернуться в детство. Она помнила, что должна также накормить крысу Маргарет, так похожую на Маргарет Тэтчер, которую в этой счастливой республике уже давно никто не помнил, кроме Вечного Гота.
Эврика вошла в комнату Эльса. Позвала Маргарет Сначала свистом. Потом звала её по имени. Крыса не отвечала. Её не было здесь. На лестнице Эврику окликнул встревоженный Михаил Осипов.
Где Эльс? Что с ним?
Она не ответила. Ушла. Убежала.
Он кричал ей вслед, чтобы вернулась. Чтобы не теряла голову. Эльс бессмертен! Он Вечный Гот!
Она не откликнулась. Она бежала. Она знала больше об Эльсе, чем его друг Михаил Осипов. Она чувствовала Эльса в себе. Он жил в ней.
Начался обстрел из градов.
Эврика запряталась под гранитную скамью, на которой сидел бронзовый Президент- Благодетель. Прочла - «Свобода! Равенство! Братство!», а потом под коленками - «Разоружить! Разрушить! Победить!»
Она заметила фотографа, который охотился за горячими кадрами начинающейся гражданской войны. Тот самый фотограф, что готовил слайд-шоу Эльса во время его утренних пробежек. Папарацци местного разлива. Теперь он снимал её, трогательную беззащитную, под ногами бронзового властителя мира. Он балдел от счастья. Ему казалось, что он нашел метафору – формулу дикости сегодняшнего мира, где в управляемом хаосе сжигаются излишки человеческой энергии, вторсырье, лузеры, неудачники, романтики, и пассионарии - возможные оппоненты и судьи сегодняшней власти…
Эврика враждебно оскалила зубы и погрозила ему кулаком. Он улыбнулся ей и продолжал снимать. Он прятался в разбитом автобусе, чтобы завтра весь мир увидел девочку под защитой идола.
Эврика прислушивалась к себе. К Эльсу, который был в ней. Увидела рядом со своим лицом крысу Маргарет. Погладила её и поверила, что всё будет хорошо.
Взрывная волна отбросила её на газон. Вывернула наизнанку. Отключила.
Остановила жизнь. Эврика лежала в блевоте и крови.
Старого авто, в котором прятался фотограф, будто и не было в этом мире... И фотографа больше не было на земле. И фотографий, которые сделали бы его миллионером, не в долларах, в местной валюте, в душах, их тоже не было.
Эльс знал, что придет время платить небу проценты за счастье, взятое в кредит. Он знал, что придет время расплаты за нежелание быть овцой. За нежелание быть волком. За дерзость быть независимым и пытаться понять смысл и символы бытия.
И оно пришло это время. И проценты. И пени. И наказание.
Крошечная, меньше микрона, община, диверсионная группа, секта, отряд живых клеток отчаянно боролась. Зародыш, хранящий генетический код Эльса, верил в победу. Эль не хотел умирать. Вопил беззвучно. Звал на помощь Того, Кто дарует смерть и бессмертие...
Обстрел прекратился. Проносились, отчаянно воя, Пожарные и Скорые.
К Эврике подошел вполне приличный мужчина. Пощупал пульс. Забрал сумочку. Стал исследовать её содержимое. Но вдруг увидел кольцо. То самое, что подарил ей Эльс – с монеткой вместо камня. Обрадовался... Снял кольцо с пальца Эврики. Надел на свой палец. Ушел, любуясь находкой.
Эврика очнулась. Она была в крови. Она с отвращением содрала и выбросила липкие от крови колготки. На траве тоже была кровь. Крыса облизывала траву. Облизывала колготки. Отгоняла мух и мошкару. Им тоже хотелось…
Эльс нырнул в нутро крысы. Это был шанс на спасение. Там было тепло и сыро. Субтропики осенью. Можно было выжить. Чтобы снова воскреснуть в новом готическом обличье.
…Эврика добралась до своего дома. Лифт не работал. Она поднималась на свой восемнадцатый этаж. Останавливалась передохнуть и снова шла. Ползла.
Окна на лестничных площадках давно не мыли. Да и мыть было нечего. Осколки стекол скрежетали под ногами.
Город погружался в пыльные сумерки.
На десятом этаже сидел кот. Она хотела взять его, но подумала, Маргарет не поймет её. Не сойдутся характерами…
Она снова ходила бесцельно по своей комнате. Снова переставляла мебель. Перевешивала картины и фотографии. На полу лежали её реликвии – кусок окаменевшего дерева, позеленевшие наконечники стрел… Старинное зеркальце в серебряной оправе. Большой кристалл горного хрусталя. Держала его в руке. Но единства с миром не было. Была свобода! Не было любви. Не было нежности - моста между быстротекущим суетным временем и вечностью, между ничтожной правдой и великой истиной. Было пусто. Интернет молчал. Интернет глючил. И снова умирал. Не было друзей. Не было рядом Николь. Не было любви. Не было желания. Не было мужского преклонения перед ней... А как женщине жить без восхищения и любви?!
И внутри у неё, в её утробе, было пусто и бесплодно. Свободно…
И горечь этой свободы, лишенной любви, была сравнима только с горечью вишневой косточки. Внутри неё свет сменялся мраком. Лампадка погасла на ветру.
Она чувствовала себя лишней в этом разломанном мире. В этом постсоветском быте. Она взяла нож. Рассматривала его. Клеймо. Знак Качества.
Ударила себя между кистью и локтем. Брызнула кровь.
Эврика смотрела, как торопливо падали, летели, на пол капли крови. Как сливались они в струйку… Ждала, когда бессилие лишит её чувства боли. Но кровотечение замедлилось. И рана затягивалась на её глазах.
Она не могла больше оставаться в этой квартире.
Она решила усыновить кота, который сидел на подоконнике десятого. Она не могла быть долго одна. Её нужен был друг, или брат, или сын. Или собака, чтобы заглушить тоску. Или хотя бы независимый кот. Может быть, в образе человека. Чтобы заботиться ей о ком-то. Но кота на подоконнике уже не было. Нужно вовремя брать то, что дарует судьба.
Она вернулась к себе. Увидела на стене ледоруб Эльса и красный нейлоновый репшнур. Это был шанс прекратить жизнь без любви.
Но репшнур, на вид такой немецкий, крепкий, фирменный, репшнур Эльса, лопнул, как нитка, не выдержав нагрузки её легкого тела...
Она заплакала и закричала: «Эльс! Помоги мне. Мне страшно, Эльс! Скажи хоть слово. Помоги мне».
Но внутри было пусто. Там было чисто и пусто. Там не было Эля. Не было любви.
Она шла по безлюдной улице в надежде, что какой-нибудь снайпер или шальная пуля прекратит её муку и тоску. Но никто не выстрелил. Убийцы -снайперы смотрели, как красивая молодая женщина, не боясь быть убитой, идет по проспекту Свободы, как будто не было войны, и был мир.
Только один не поверил. Прицелился. Мягко нажал на спусковой крючок.
Осечка.
Он прильнул к окуляру.
Увидел ложбинку меж маленьких грудей.
И снова осечка.
Жизнь продолжалась. Не такая уж яркая, но кажущаяся теперь, после стольких лет войны, счастливой...
У неё отнималась левая рука. Холодела. Ломила. Растирала. Разминала. И заметила, нет кольца, подаренного ей Эльсом. Теперь она не могла думать ни о чем, кроме этого кольца с монеткой. Она восстановила в памяти весь прошедший день и решила, что потеряла колечко у гранитного дивана, у ног бронзового Президента. Она вернулась туда. Ползала на коленях. Ощупывала жесткую траву. И не могла найти...
В полукилометре от дивана лежал убитый… Прилично одетый мужчина средних лет. Смотрел в небо неживыми глазами… Эврика увидела своё кольцо… С полустертым лицом Великого Александра.
Кольцо не хотело сползать с холодного скрюченного пальца. Но она силой вернула его себе.
Не было страха... Но и радости не было.
Она положила кольцо в карман джинсов. Если бы не это кольцо, она сочла бы всё, что произошло с ней в последний год, сном... Прочитанной книгой.
Тоска снова навалилась на неё. И в диссонанс с тоской в её измученной головке вертелись слова песенки Элтона Джона о звездном мальчике.
Ангелам стало одиноко без тебя. Они забрали тебя. Теперь мне одиноко.
Ей хотелось избавиться от этих чужих слов, но они не отставали, продолжали кривляться и гламурничать, даже когда она стала читать пятидесятый псалом.
Она решила пойти в Овраг Февральской революции за помощью к колдунам. Чтобы вернули ей смысл жизни.
Ну, хотя бы не самый высокий смысл! Хотя бы мелкий, но смысл! Жадность… Или чувственность… Чтобы с любым… каждый вечер... каждое утро… Каждый час! С любым! Отдам кольцо! И пусть отравят. Дадут яду. Чтобы безболезненно уйти из этой жизни и прибыть быстренько на тот свет. На суд за самовольный уход. За самоволку…
Она была готова предстать перед этим судом и высказать свои детские претензии к судьбе…
Но Овраг Февральский революции был засыпан щебенкой. Там уже не было лачуг и времянок. Не было колдунов и ведьм. Они улетели в другие, более спокойные страны. Доживать. Тревожить слишком спокойных и счастливых людей.
Посреди этой дымящейся земли торчала метла из ивовых веток на отполированном ведьмами черенке. Всё было сожжено. Убито. Распахано. Брошено.
Эврика потрогала черенок.
Боролась с искушением улететь на метле туда же, куда улетела нечистая сила.
Вспомнила молитвы, которым учил её Эльс.
- Господи, просвети мое сердце, еже помрачи лукавое похотение!
Воткнула метлу в дымящуюся землю.
Ушла. Оглянулась.
Метла ещё торчала, как насмешка над живыми деревьями.
Но её уже лизал огонь. Сначала робко - желтым язычком. Потом смелее. Сгорала последняя метла последней ведьмы.
Под ногами заверещала жестяная табличка. На ней по - английски - «Овраг Февральской революции». Табличка вещала о конце периода войн и революций, которые начинались, конечно же не в феврале семнадцатого, а гораздо раньше. Она намекала, что начинается новый период ещё более жестоких войн и революций.
Но февраль семнадцатого был...
Февраль
Налить чернил и плакать…
-.-
Река была красная…. Густая... Сургуч… Кровь…
Эврика оглянулась...
Ей, конечно, хотелось умереть, но и жалко было терять эту короткую, и такую до слез едкую жизнь, в которой она любила… И любили её…Боготворили… Восхищались… Возвращали самоуважение…
Боготворил… Восхищался… Возвращал самоуважение…
Она нащупала в кармане колечко… То, которое ей Эльс… Тогда во сне… И потом в день рождения… С монеткой… На которой Вал Искандер... Великий Александр! Она увидела вдруг явно, как он любуется своим трофеем – бесценным перстнем Персидского царя, прежде чем принести его в жертву морской стихии.
Она размахнулась и бросила кольцо в воду.
За всё надо платить. Кредитная система небес отлично налажена. Проценты в разы больше наших российских. И коллекторы изобретательнее и безжалостнее.
Эврика медленно входила в воду. С каждым шагом вода отнимала у неё тепло... Уже и ноги, и спина и плечи были в этой черной воде. Она видела сквозь воду тело свое, как чужое, уже не принадлежащее ей. И только голова цветком бессмертника светилась на воде. Она выдохнула воздух и ушла на дно.
Но по закону Архимеда, и, может быть, по каким-то ещё неоткрытым законам, вода вытолкнула её.
Первое, что она услышала был крик. Мужской властный окрик.
-Эврика!
…Она выскочила из воды и закричала в ответ так громко, что присела от страха, услышав свой вопль.
В крике был ужас и радость. Радость избавления от пленительного морока.
На другом берегу она увидела тысячи людей. Они входили в реку. Расставались с прежней языческой жизнью. И выходили на берег, очистившись, освободившись от своих грехов. От своих бесовских пороков и надежд.
Крещенье!
Кто-то заботливый накинул на неё легкую, хранящую живое тепло шубу.
Она боялась оглянуться. Она знала, кто это.
Впереди её ждала другая жизнь
Вряд ли ярче и добрее. Вряд ли легче и чище. Но другая. И это тоже было неотвратимо.
Она смирилась. Отбросила амбиции. Она с благодарностью принимала эту новую жизнь с её естественными, простыми законами.
Она представила, как моет мужу ноги. Как ублажает его. Ласкается, как кошка. Ждёт ответной ласки и поощрения.
20
Побед и благополучия вам, белые крысы! Побед и благополучия вам, черные крысы! Побед и благополучия вам, серые крысы!
Прощай Город, приютивший меня в годы испытаний! Прощай Маленькая Счастливая республика! Мира и благополучия вам народы, населяющие эту прекрасную страну.
Побед и благополучия вам всем, оставшимся в живых после гражданской войны! Мира и спокойной совести вам!
Маргарет понимала, чувствовала, что ею, её действиями и поступками управляет сила, которая выше её понимания. И она, не сопротивляясь, шла навстречу этой силе. Она долго искала место, где должна была родить своего первого крысенка. Она даже знала его имя -Эль. По-крысиному это звучало, как «пи-пи-иль». После долгих размышлений поселилась в пещере, где Авак провел в заточении годы своего отрочества... Где погибли Цап- Царап его друзья - плохие парни…
Она нашла там журналы и книги. Её крепкие зубы перемололи бумагу в пушистую смесь, которая защитит их от холода. Она грабила магазины и особенно магазины продуктов для животных. Носила еду во рту... Запаса хватило бы на время взросления её первенца. За месяц крысенок Эль станет взрослым и будет помогать ей добывать пищу.
Однажды, вернувшись, она увидела, что её пещера, её дом разграблен. Маргарет дралась с ватагой серых крыс, но силы были неравны.
Маргарет отступила. Зализывала раны и думала, как отомстить. Она знала запах отравленной пищи. Она принесла, превозмогая отвращение и страх, отравленное зерно. И видела, как враги поедали его. Выволокла их трупики и стала ждать, когда родится её крысенок.
Он был в полузабытье.
Он спал в специально ограниченном от прочих тканей пространстве яйцевода.
Его сны были похожи на театр теней, а потом потеряли сюжет, логику и превратились в чередование света и тьмы.
На второй день, влекомый инстинктом, он вполз в верхнюю треть яйцевода
На третий день количество бластомеров уже достигает восьми. Эль перебрался в нижнюю треть яйцевода.
На девятый в теле Эля возникли серьезные перемены. У него появился головной отросток, а также нервная пластинка.
Уже на следующий, десятый день Эль обладал полностью сформированной нервной трубкой и двумя жаберными щелями. В это время число сомитов уже достигло десяти-двенадцати пар.
Через две недели у него сформировалось наружное слуховое отверстие округлой формы, а также первые вибриссы. Верхняя челюсть выглядела практически сформированной.
Через семнадцать дней он почувствовал зуд – по всему его маленькому телу возникали многочисленные волосяные фолликулы.
А ещё через день пальцы на его лапках обособились полностью. Он стал пятипалым. И на каждом пальчике - маленький коготочек.
Веки чуть приоткрылись.
Он достиг в длину четырех сантиметров!
Перед рождением, на двадцать третий день он вырос ещё на один миллиметр.
Он родился. Вернулся на этот свет. И душа его, которая в виде бабочки моли порхала над Маргарет, сбросила свои одежды и вселилась в него.
Новорожденный Эль выглядел трогательно. Розовый, похожий на целлулоидную игрушку. На украшение для брелка. У него была почти прозрачная кожа, через которую четко просматривались большие глаза. Маргарет вглядывалась в них, пытаясь понять, какой окраски будет Эль в новом своем воплощении. Она была уверена, что шкурка у него будет рыжая или модного нынче цвета – шампань. Впрочем, она любила бы его не меньше, если бы он родился черненьким негритеночком или альбиносом.
Она вылизывала его выпрямленное тельце, покрытое множеством морщинистых складок кожи. Она должна была пробудить перистальтику его кишечника.
Она пела ему колыбельные песни.
А он был слеп и ничего не слышал.
Он обладал всего-навсего одним интересом, или инстинктом, – как можно скорее найти сосок матери и как следует наесться.
Но память уже просыпалась в нем. Тревожила. Требовала ориентации во времени и пространстве. К Эльсу возвращалось сознание. Но оно было смутно, и мысли ещё не оформлялись, были как клочья тумана.
Вечный Гот воскрес в новом обличье, чтобы стать родоначальником невиданной ранее готической расы крыс, которой через десятки тысяч лет или уже в конце этого века, если противостоящие человеческие цивилизации уничтожат друг друга, будет принадлежать планета.
Он передаст крысам свои (наши, человеческие!) проблемы и заблуждения, наши метафоры, прозрения, которые со временем станут пленительным ядом, основой величия и заката византийской империи крыс…
Но пока он был не больше спички. И всё время хотел есть.
Через месяц он уже понимал тонкие звуки, напоминающие писк, и сам мог издавать крысиные звукосочетания, вкладывая в них смысл, понятный другим крысам.
Настал день, когда Маргарет повела его на дело. В гостиницу, где жили беженцы. Они были работящие и жили неплохо. У них всегда было, чем поживиться.
Маргарет очень хотелось, чтобы маленький Пи, он же Эль, отведал сливок, удивительно вкусный продукт, который люди добывают из коровьего молока.
Трудность была в том, что сливки были в узкой стеклянной банке.
Маргарет пыталась опрокинуть её, но банка была зажата между кастрюлей и пластмассовым контейнером для хлеба.
Тогда Маргарет забралась на кастрюлю и опустила в банку хвост.
Когда она вытащила его, Эль с удовольствием слизал лакомство. Она проделала этот фокус несколько раз и успокоилась только тогда, когда убедилась, что Эль сыт.
А как они воровали куриные яйца! Вот было весело. Эль ложился на спину. Маргарет водружала яйцо ему на животик, а он крепко держал его всеми своими четырьмя лапками. Она тащила его за хвост в укромное место, где они неторопливо выпивали сначала белок, потом желток, и смеялись над людьми.
Она научила его многим другим крысиным хитростям, и Эль никогда не был голоден. Это дало ему время на размышление о жизни людей и крыс. Они сильно отличались от прежних его воззрений и прозрений.
Вскоре он стал вполне зрелым крысом. Обзавелся семьей. У него было много детей. И внуки и правнуки. Он пережил их всех, потому что был Вечным Крысом. Он был счастлив, хотя иногда запах прежней человеческой любви приводил его в отчаянье. И ему хотелось плакать и пищать стихами.
Его история уходит в потемки будущего, которые недоступны автору.
Но однажды он затосковал по той жизни и по той судьбе. Эта тоска привела его в Дом привидений, в дом Осипова, в комнату Эльса, где жила теперь Эврика.
Она сидела за письменным столом и разбирала старые фотографии, рассматривала время, в которое они с Эльсом были счастливы. Время летело бесшумно, звуки отставали, оставались по ту сторону реальности. Фотографии обесцвечивались и желтели, крошились и распадались от прикосновения её холодных пальцев. Ей было холодно.
Эврика с трудом поднялась, чтобы кинуть в печь старые, теперь никому не нужные бумаги и согреться. Она была стара и ей казалось, что всё, Эльс и их любовь, было сном.
Она увидела белую крысу, которая сидела на ковре и смотрела на неё, любовалась ею, пожилой, но не утратившей обаяния и силы душевной.
- Маргарет! – прошептала она. – Маргарет! Значит, всё это было! Было!
Эврика дотронулась до золотистой шкурки. Она погладила крысу, и холодным пальцам её стало тепло.
Зверек перевернулся на спину, и Эврика обнаружила, что это не крыса, а крыс.
Эльс лежал на спине в позе полного доверия, прижав розовые лапки к груди, словно говорил:
- Делай со мной, что хочешь!
Эврика рассмеялась, вспомнив, как Эльс рассказывал её этот старый анекдот.
Она улыбалась, засыпая. И во сне улыбалась. И смеялась беззвучно, когда зазвонил будильник, напоминая ей, что пора идти на работу в магазин «Товары для животных», где она по-прежнему работала.
Но это не сейчас. Это всё будет через много лет.
- . –
- Ты меня помнишь? Ты меня помнишь?!
За спиной Ху Доя маячили его новые друзья, плохие парни, в форме солдат президентской гвардии.
Авак рассматривал ноги Ху Доя. Ничего хорошего не увидел. Ноги выражали решимость убивать.
- Помню. Что тебе? – Авак как бы невзначай взял сапожный нож. Теребил большим пальцем черную сталь.
- Тогда скажи мне, где Цап-Царап? Где Малчик.? Где Скелет? Где Глухой? Где они?
- Ты ведь был с ними, - ответил Авак. - Тебе лучше знать…
Ху Дой обдумывал, как лучше загнать хизба в тупик, найти предлог убить его.
- Пошли. Посмотрим, что там с ними, - предложил Авак.
Ху Дою стало страшно. Он представил, себе, как встретит его Цап Царап. Как будут допрашивать его. Почему не вернулся? Почему бросил их?… Если они живы. А если не живы? Он подсчитал, сколько времени прошло. Если они всё ещё там, то вряд ли живы. Но если живы? Они не простят… И суд не простит. Есть статья – Оставление человека в опасности…Он не хотел… Он больше не хотел думать о них… Нужно устранить свидетелей… Всех, кто был тогда… - На него напала вдруг нервная зевота, и он зевал сквозь крепкие белые зубы. Такая зловещая улыбка. - Этого хизба… Его жену… Нужно успокоиться и вспомнить… Да, ведь была ещё и эта девушка, которую он хотел, но не смог… И её подруга, или друг, странное существо в белом… И этот русский офицер…
Ху Дой почувствовал усталость и тоску. Чем больше он убивал, тем больше, в
геометрической прогрессии, нужно было устранять свидетелей. И дело не только в
опасности разоблачения – он потерял вкус к той жизни, которой жил.
Жизнь обманула его. Этот вариант был пуст и бессмыслен. И он предчувствовал, что другого не будет.
- Пошли, посмотрим, - повторил Авак.
Ху Дой поспешил переменить тему, потому спросил:
- А этот русский офицер… Что делает здесь?
И снова нервная зевота исказила его лицо злой улыбкой.
- Тихо, - предупредил Авак. - Он лечит.
- Кто кого лечит?
- Русский лечит нашего.
- Зачем лечит?
- У него голова плохо хватает.
- Как лечит?
- Руками.
- Колдун?
- Колдун.
Ху Дой подходит к Гурычу.
- Полечи меня!
- На что жалуешься?
- На всё. А больше всего на несправедливость и трудную жизнь… Ты, что
ли, сам не видишь, что надо поправить в человеке, чтобы он был счастлив?
- Одному печень, другому желудок, третьему мозг, а четвёртому сердце... – Гурыч внимательно всматривается в Ху Доя. – Ты вроде здоров…
— Это только видимость…
- Но душа…
- Что душа?
- Душа больна.
- Как-нибудь переживу… А так… У меня проблема… - Он решается сказать, но не хочет при всех. Потому шепчет на ухо Гурычу. - Прибор сломался… Достоинство не работает…
- Давно?
- Пять лет.
- Покажи прибор.
- А ты что, понимаешь в приборах?
Худой протянул Гурычу прибор, упругий и гибкий, похожий на шею индюка. Гурыч обнаружил там вибратор и преобразователь солнечной энергии. И множество датчиков, назначения которых он не мог сразу определить. Аккумуляторы были в порядке. В осечке виноват был контакт, нарушенный ударом пластмассового меча.
- А это что?
— Это освежитель воздуха.
- А это?
— Это фонотека.
- Не понял.
- Музыкальное сопровождение... Вагнер… Хачатурян... Чайковский. А в финале - гимн Маленькой Счастливой Республики…
Гурыч любил Чайковского. Включил.
Танец маленьких лебедей заставил забыть вражду и месть. На какое-то короткое время они почувствовали себя одной семьей. Как при советской власти.
- Хорошо! Хороший у тебя прибор! Звук хороший. Ты его береги – редкая штучка. – сказал Гурыч, передавая прибор Ху Дою. - А теперь я тебе достоинство восстановлю. Достоинство для мужчины важнее прибора. Садись. Расслабься.
Ху Дой закрывает глаза. На лице блаженная улыбка. Он не выдерживает. Вскакивает.
- Всё! Хорошо починил! Достоинство чувствую. И на душе полегчало… А ты колдун, настоящий колдун!
- Да нет, я просто… жалею...
- Почему деньги не берешь?
- Зачем мне деньги? У меня зарплата... Я ведь офицер. Учу солдат.
- Стрелять?
- И стрелять тоже.
- Нет, ты колдун! Во-первых, без лекарств, во-вторых, денег не берёшь.
- Старик сказал – деньги не бери!
- Какой старик?
- Ну тот… у которого я корову лечил.
- Да, да, был такой старик, - подтверждает Авак.
- Ну и что, вылечил корову?
- Вылечил, конечно.
- Я корова, что ли? Ты не должен был корову лечить.
И снова недоверие и враждебность наполнили души этих людей.
- Так что же сказал тебе старик?
- Если, говорит, будешь брать деньги, то бери много или не бери совсем.
-. А ты?
- Ну, откуда же у больных много?
- Так и не берёшь совсем?
- Нет, не беру совсем.
- Старик ведь умер давно... Бери, если дают.
- Не могу. Не в старике дело.
- Ну, я же говорю, ты не человек, ты полезное ископаемое. Тебя надо сжечь.
- Извини, придётся в другой раз, я на работу спешу.
- Нет, это ты меня извини, у нас обычай такой. Обычай надо уважать!..
- Но я зарплату должен ведь отработать?
- Я думаю, всё так запуталось, что уже никто никому ничего не должен.
- Или все должны друг другу?
— Это одно и то же...
- Нет, скажи, ты принципиальный человек?
- Принципиальный. А ты принципиальный человек?
. - Принципиальный.
- А если мы здесь все такие принципиальные... Мы должны сжечь его!
- А где можжевельник достанешь?
— Это моё дело. У меня в горах много можжевельника. Я быстро привезу…Только присматривайте за ним.
- Я с ума сойду! – думал Ху Дой на своем худойском. – Мир сошел с ума! Какой-то старик сказал ему, чтобы лечил и не брал денег. Он лечит, а денег не берет. В чем смысл работы, если тратить время и силы, а взамен – ничего! Зачем работать?! И ещё. Он мне помог, а я говорю, что надо на костер его. Хотя сам так не думаю. Там, во мне, кто-то сидит и управляет. Я его не люблю. Я его ненавижу. Но подчиняюсь... Почему?!
Роберт проснулся. Удивлённо оглядывается. Рассматривает ладонь. Сжимает, разжимает кулак.
- Где я?
- Ты дома, сынок.
- Где я?
- Дома, сынок, дома.
- Как красиво здесь! Как мирно! Какие люди хорошие. Это сон?
-Нет, это жизнь сынок. Ты, правда, проснулся?
- Хочу одеться.
- Вай ме, ты так вырос. Где костюм возьму?
Авак достает из шкафа свой свадебный фрак, рубашку, галстук-бабочку и помогает
сыну одеться.
Роберт смотрится в зеркало. Он доволен своим видом.
- А где Эврика? – спрашивает он.
- Она … Не знаю. Не знаю. Не знаю.
В дверях появился господин лет сорока. Одет небрежно, но фирмА. Впрочем, рубашка не свежая, мятая. И сам мятый. И штиблеты на босу ногу.
- Мне сказали, что здесь русский, который лечит. Это ты?
- Да, это я. А что у тебя?
- Понимаешь, у меня всё тело здоровое, и сердце и печень. Но сыну нужно помочь.
- А что с ним?
- Понимаешь? Он ничего не хочет. Сидит и пьёт вино. Лежит и пьет вино. Ходит с бутылкой в руке и пьёт… Вылечи, если можешь!
- Он всё может, - говорит Авак.
- Как тебя зовут?
- Лев.
- А сына?
- Тигр.
- Тигр Львович?
- Да. Ты на расстоянии можешь?
- Фотография сына есть?
- Конечно, есть.
- Покажи.
— Вот.
- Хорош!
На фотографии оплывшее, чисто выбритое, чем-то даже симпатичное, вопрошающее лицо…
- Чем занимается?
- Учится. В колледже.
- Погоди, - говорит Гурыч. – А как же колледж?
- Деньги плачу.
Гурыч держит перед собой фотографию, вглядывается...
- Нужен контакт. Приведи сына.
- Попробую.
Лев привез его. Тигр бы уже немного навеселе. С любопытством осматривал жилище Авака.
Напряженно смотрел в глаза Гурычу. Он хотел понять, что ждёт его теперь, какая жизнь… Но не привык думать… Не в состоянии связать мысли…
И вдруг лицо его меняется. Как у собачки, задравшей лапу у фонарного столба.
Гурыч улавливает едва слышный приторный запах наполняемых памперсов.
Он знает это поколение памперсных мальчиков и девочек, обреченных всю жизнь с младенчества до глубокой старости справлять нужду, на ходу, в магазине, в музее, на работе, не пользуясь туалетом. Носить на себе свой нужник.
Не все улавливают этот запах. Но он реален.
Аврора бросила возиться по хозяйству, наблюдает со страхом. Ху Дой и его товарищи гвардейцы, Авак, Роберт, Татьяна Ивановн и, конечно же, – Лев Тигранович отец Тигра Львовича заворожено смотрят на русского колдуна.
Выражение лица Гурыча делается ласковым. Глаза источают материнскую нежность.
Лев трогает Гурыча за плечо.
- Эй!
- Что?
- Не лечи так сильно!
Гурыч жестом просит его замолчать.
- . Эй. Может, хватит, а? Подожди немного. Остановись!
Гурыч останавливается, вздыхает глубоко, отряхивает руки.
Он довольно улыбается.
- Ну, вот и всё. Он у вас теперь пить не будет, капельки в рот не возьмёт.
- Чудак! – закричал Лев. - Что ты наделал?! Нам вечером в гости надо. Я просил тебя что? Чтобы не совсем не пил, а пил с перерывами! Ну-ка, полечи немного назад.
- Назад нельзя, назад не положено, - спокойно отвечает Гурыч.
Он уже моет руки под краном..
- Слушай, ты меня убиваешь. Над нами все смеяться будут: мужчина и совсем не пьет! Как брата прошу, полечи назад! Или твоя мама заплачет!
- Не положено. Не могу я лечить назад.
- Скажи, как ему жить теперь?! Трезвому среди пьяных! Честному среди жуликов. Полечи назад! Он ведь умрёт от обиды на наших кутежах! Полечи назад, не позорь! Его ведь забросают пустыми бутылками на улице! Я хотел, чтобы пил, но немного. Гулял, но немного… Обманывал, но в меру… Предавал, но чуть-чуть. Работал... но, чтобы не надрывался… Воровал... но не до вышки. Я хотел, чтобы он был нормальным, совсем нормальным человеком. А ты! Полечи назад, не позорь! Он ведь сойдёт с ума, когда протрезвеет! Что ты молчишь?! Я русским языком тебе говорю. Руссо, ты что русского языка не понимаешь?! Я в последний раз по-хорошему тебя прошу – полечи назад!
- Не могу. Назад не положено!
- Не положено?!
Лев подходит к Гурычу и бьёт его по щеке.
- Эх, ты! Штабная крыса! Бабка в погонах! А ещё пистолет носишь! Наверное, и стрелять не умеешь.
Он бьёт Гурыча по другой щеке. Гурыч молча стоит перед ним.
Авак бросается на помощь Гурычу. Ху Дой и солдаты помогают ему скрутить Льва. Он кричит.
- Ну, ударь! Ударь! Достань свой пистолет. Стреляй, стреляй в меня! Если мужчина, стреляй! Убей!
Льва заталкивают в клетку, в которой был до него Гриша. А до Гриши какой-то зверь или птица. Может быть говорящий попугай.
- Мой мальчик, мой бедный мальчик, прости меня...
Гурыч молчит. Вытирает руки полотенцем.
- Убей меня!
- Не могу, брат... – говорит Гурыч. - Ты уж извини, не могу.
Он садится на стул. Закрывает глаза. Он растерян. Он не знает, как жить дальше. Как ему вылечить этих несчастных от главной болезни – от неправильной жизни?! Он чего-то недопонимает. Сомневается в правильности и своей жизни. Но отгоняет сомнения. Он помогает людям приподняться. А дальше – пусть сами идут, куда захотят, какую дорогу выберут. Он как бы дает им последний шанс изменить жизнь и избавиться от порочного круга – зависть - боль- злоба – болезнь… Помогает им взглянуть на ближних и дальних материнскими глазами. С нежностью. Пожалеть. Но его потрясает пришедшая вдруг в голову мысль. Даже если мы говорим на одном языке, мы при этом продолжаем размышлять о жизни на языке своих отцов, своих предков, своих народов и своих социальных групп. Вкладываем в слова разный смысл. Не понимаем и не любим чужих. Добрые дела и слова чужаков воспринимаем, как коварство и зло. И нам никогда не понять друг друга.
Гурыч вздохнул глубоко, и льстивые эти бесовские мысли поблекли, а вместо них засветилась одна единственная, которая выручала его с детства: - «Только любовь, нежность и сострадание соединяют нас, людей, между собой, соединяют со всей живой тварью и с самим Богом».
Да, давно это было. Вскоре после окончания большой войны. Он рос в детском доме. Было голодно, холодно. Но воспитателем у них был добрый хороший человек. Ребята звали его «папенькой». В соседней станице «папенька» обнаружил у крестьян духовые инструменты. Немцы, отступая, бросили их, а крестьяне взяли себе для украшения жилищ. Иногда их дети играли, трубили бессмысленно. Но чаще красивые трубы тихо висели на стенах рядом с саблями и фотографиями предков. Папенька когда-то кончил консерваторию, но понял, что это не его стезя. Ушел работать в детдом. И вот теперь решил создать духовой оркестр. Это было подспорьем в трудные послевоенные годы. Ребята играли марши и вальсы, и полюбившиеся мотивы песен, те, что теперь называют хитами. Ходили по станицам и аулам с концертами. И возвращались домой сытые. И приносили в детдом картошку, муку и фрукты, которыми их одаривали селяне. Папенька старался расширить кругозор своих подопечных, давал читать умные книжки. Но книжки мало помогали. Он понял, что должен потрясти их маленькие души чем-то грандиозным, беспредельным, как океан или море. Море! Море! Море стало навязчивой мечтой. Оно было для них магнитом, целью, аналогом рая. Папенька копил деньги. И наконец, однажды сказал им: - «Завтра мы пойдем к морю!» Их путь лежал через горные перевалы, через заселённые разными племенами и народами долины и предгорья. И в каждом ауле или станице они играли местным жителям их песни. Маленьких музыкантов везде принимали, как родных, кормили и давали ночлег. Но вскоре жилые селения кончились. Вокруг была альпика - травянистые склоны, снежники, ледники, вершины. Кончилась еда. Папенька научил их утолять голод корешками и ягодами. Заваривать бодрящий напиток из листьев рододендрона. Однажды они проснулись затемно, чтобы сделать, может быть последний бросок, и к вечеру достичь моря. Маленький Гурыч проснулся. В свежем снежном воздухе он различил чужой запах. Враждебный, опасный. Меж камней ощущалось движение. Пахло псиной. Он подумал, что это волки. Папенька уже был на ногах. В руках у него был нож. Огнестрельное оружие запрещалось простым людям. Папенька посадил своих питомцев кругом. Дал каждому в руки его инструмент. Последней их защитой мог стать звук. Но уж, если другого выхода не будет. Он знал, что заиграй они в полную силу, волки испугались бы и ушли, но громкая музыка могла вызвать в этом хрупком равновесии снега, травы и скальных вертикалей снежную лавину, обвал ледника. Рассвет позволил им рассмотреть врагов. Оказалось, что это не волки, а собаки. Громадные лохматые свирепые псы. Волкодавы. Километрах в двух от их стоянки паслись овцы. Много овец. Они были похожи на вшей.
Время текло медленно. Когда они попытались, будто не замечая собак, выйти из окружения, услышали предупреждающее рычание. Увидели белые крепкие клыки. Застыли. Старались не смотреть ни на собак, ни друг на друга.
Маленький Гурыч почувствовал, что внутри него, в его душе и даже в каждой клеточке его материального тела происходило нечто необычное. Он оставался собой, но был уже другим. Как вода не похожа на снег, лед или пар, оставаясь водой, H2O, так и он оставался тем же мальчиком, но был другим. В нем не было страха! Он увидел вдруг красоту окружавшего его мира. И собаки, как часть этого мира, были красивы и великодушны. И овцы уже не были похожи на вшей. И голод не мучил. И не было раздвоенности... Разрыва между желанием и поступком. Он поднялся с земли и пошел к собакам.
- Как ты красив! Дай я поглажу тебя!
Вожака никто не гладил до этого, только злили, чтобы был злой, чтобы разорвал любого, кто приблизится к стаду, кто нарушит границу кочевки.
Вожак лизнул лицо Гурыча и положил лапы свои ему на плечи. И другие псы ласково пинали его мокрыми носами.
Пастухи были удивлены и озадачены, когда увидели незнакомого подростка в окружении своих свирепых стражей. Они были грубые, ожесточившиеся от трудной жизни люди. Они убивали собак, когда те старели и не могли защитить их от волков и бандитов. Они убивали всякого чужого, не разбираясь, бандит ли он или просто странник. Зачем хорошему человеку ходить в этих диких горах?!
Они готовили на костре похлёбку. Для себя и для собак.
Они были шокированы. Собаки нарушили присягу. Собаки предали их. Не разорвали чужака.
- Предатели!
- Надо убить вожака, - сказал один. – Он виноват.
- Надо всех убить. – сказал другой. – Они не годятся для нашей работы.
- И этого маленького шайтана.
- Околдовал наших псов.
- Он колдун. Убьём его.
Гурыч не знал их языка, но понимал, о чем они совещались.
Он видел, как далеко на зеленом склоне медленно движется черная гусеница, его товарищи. А впереди задумчивый грустный папенька.
Страха не было. Было спокойствие, и попытка понять, кто? Кто сделал его сильным и бесстрашным?!
Пастухи меж тем спорили, не могли прийти к согласию, что делать с собаками и мальчиком. Хорошо бы, конечно, избавиться от него. Бросить в горный поток или просто убить. Но они не знали, кто он, этот мальчик. Какая сила стоит за ним? Какая кара ждёт их. Не могли понять. Хотели, но боялись. Спорили. Подрались. Помирились. И снова спорили. А потом настала ночь и их одолел сон.
Собаки проводили его до ручья. До границы. Там кончались пастбища, которые им надлежало охранять... Небо заволокли тучи. Было темно. Он мог бы заблудиться и погибнуть под камнепадом или лавиной. Он мог стать добычей волков. Но он не заблудился и не стал добычей хищников, потому что ему дарована была долгая жизнь и поступки, которые он должен был совершить прежде, чем покинет мир живых. Он принюхивался, как маленький волчонок и шел туда, откуда едва приметно струился теплый влажный ветерок. Он улыбнулся, когда услышал музыку. Маленький оркестрик ждал его. Звал... Они играли всё подряд. Всё, что знали. Катюшу. Полонезы. Марши. Всё, что знали..., обжигали губы о мундштуки...
- А у тебя что болит? – спросил Гурыч гвардейца, пришедшего с Ху Доем.
Тот испуганно мотнул головой.
- У меня? Ничего. Я здоровый.
Гурыч ко второму.
- А у тебя, брат, что болит?
- Нет, нет, у меня всё в порядке...
- Интересно, у нашей Росомахи болит голова?
- У какой Росомахи?
- У президента.
- У государей всегда должны болеть голова.
- Да, у государей всегда должна болеть голова о своем народе…
- А у народа – сердце о своем государе…
— Это древняя и очень правильная мудрость.
- Слава богу, я не государь, - заговорил молчавший до того. - У меня никогда не болит голова. Да и как она может болеть, ведь там кость… Мне в жизни никогда не было так хорошо, как теперь. Мне всегда хорошо, будь там наверху хоть Росомаха, хоть Райниге Фукс.
Гурыч вспомнил море. Как они барахтались в соленой воде у берега. Как учились плавать. Как воровали на рынке фрукты. Тайком, чтобы не огорчать папеньку...
- Боль боли рознь, - пытается объяснить Гурыч. - Есть боль привлечения нашего внимания. Есть боль предупреждения об опасности…
- Что ты понимаешь в нашей боли, чужеземец, - оборвал его Ху Дой. - Боль – основа нашего равенства. Боль основа нашей преданности... Боль это первый и основной признак жизни… Мы все равны перед болью, как перед Богом. Бог — это боль. Боль расплаты. Боль радости. Боль раскаянья. Боль. Боль. Боль… Мы боимся боли, но приходим в ужас, потеряв её. Но, увы, она почему-то не объединяет нас. И я вдруг понял, боль — это одиночество… У одного болит зуб. У другого - нога. У третьего - ухо. Воспоминание о боли, её яркий, как луч, образ роднит раба и президента… Ожидание боли – залог нашего одиночества...
- Моя голова не болит, - повторил гвардеец. - Но как сладко причинять боль ближним.
- И дальним…
- И дальним тоже…
- А как любят тех, кто причиняет боль!
- Но у меня не болит голова…
- Подожди, заболит…
Лев ворочается в клетке. Ему непереносимо слушать эти разговоры. Ему ненавистны эти люди. Он пытается освободить связанные веревкой руки. Ему удается обрести некоторую свободу движения.
- Как сладко испытывать боль, мечтая о возмездии…- думает Лев. - И жалеть тех, кому больно… Но у меня не болит голова о них… Я навсегда избавлю их от боли…
Лев тихонечко достает из кармана консервную баночку из-под греческих оливок. СВУ… Самодельное взрывное устройство… Подталкивает её.
Баночка катится на середину комнаты. Она вращается как волчок... Она привлекает внимание Ху Доя. На неё смотрит Авак. И Аврора. Солдаты. Больные. Гурыч. Татьяна Ивановна.
Греческие маслины. Крупные. С косточками.
За несколько секунд до того, как Ху Дой бросился на это самодельное взрывное устройство в мозгу у него была вспышка… Первый, беззвучный, но ослепительный взрыв произошел в его сознании ещё до того, как взорвалась эта бомба. Он вдруг стал другим, оставаясь собою. Как вода...
Он рванулся вперед и прикрыл баночку своим телом...
Непонятно, что толкнуло его на этот поступок.
Но подумать об этом стоит каждому.
Может быть это тот свет, та энергия, что иногда ощущается нами... Что наполняет вдруг вопреки нашей человеческой логике совсем недостойных людей и заставляет их совершать неожиданно великие прекрасные поступки, искупающие их всю непотребную предыдущую жизнь?!
- . –
Единственный выживший после взрыва рассказал подробно о случившемся.
О Ху писали все газеты. Вещали все каналы ТВ.
Поэты посвещали ему стихи.
Ху стал национальным героем Маленькой Счастливой Республики.
Группа граждан внесла в парламент предложение переименовать проспект Свободы в проспект Ху. Но депутаты не могли решить, как приличнее произносить это имя - Ху Дой или Дой Ху.
Все родившиеся в республике мальчики назывались теперь только одним словом – Ху. Чтобы как-то различать их, стали пользоваться математическими символами. Ху в квадрате, Ху в третьей степени и так далее…
Ху решили сделать образцом для подражания. Святым.
Но сначала нужно было похоронить его достойно. Восстановить портрет. Он был сильно попорчен взрывом. Родственники приносили фотографии, но эти изображения его вызывали сомнение. Фотки эти были сделаны до подвига и являли образ нечистого человека, просто негодяя. Визажисты отказывались восстановить его лицо, зная, что в случае ошибки их ждет изгнание из страны и даже смертная казнь. Нужен был художественный руководитель проекта. Но художники МСР во время правления Гулугла привыкли воспевать в своих картинах уродство, они разучились отображать не только красоту, но просто нормальное человеческое лицо.
Бизон понимал, что консервативная часть населения будет возмущена, если образ Ху, символ нации, будет создан по канонам уродства. Более того, начнутся демонстрации и митинги протеста, которыми воспользуется оппозиция и иностранные агенты влияния.
Бизон обратился к лучшему портретисту страны - опальному художнику Ботсуму. Ботсум согласился. Спасовал. Ему нечем было платить за мастерскую. Не на что было покупать краски, чтобы писать портреты прекрасных женщин. Эх, была не была! Он взялся за дело. Успокаивал себя. Он решил создать образ, собирательный образ мужчины этой прекрасной страны.
В помощь ему выделили самых опытных патологоанатомов.
«Хорошо выглядеть никогда не поздно», как говаривала Котоко Сато, профессиональный гример, заставлявшая мертвых выглядеть живыми.
Ботсум вспомнил фильм «Смерть ей к лицу». Почувствовал себя Брюсом Уиллисом. И улыбнулся… Мерил Стрип… Он хотел бы написать её портрет… Голди Хоун... И её тоже.
Но предстояла совсем другая работа. Сейчас он - ритуальный гример, и должен при помощи косметических средств и баллончиков с краской поддержать в этом мешке мяса и костей иллюзию жизни…
Чтобы восстановить основу лица, Ботсум приказал воспользоваться тканью погибших в тот недобрый день людей. Таким образом, на череп Ху перекочевали глаза Гурыча, губы Авака, щёки и нос Роббера, уши одного из больных, осведомителя. Волосы пришлось искать в морге.
Когда лицо покойного Ху приобрело приблизительное сходство с фотографиями, и было одобрено, дочерью, сыном, вдовой и детьми Ху, Бодсум вспомнил об улыбке.
Какой она должна быть?
Ботсум задумался.
Какой она должна быть у героя, покидающего Родину в минуту тяжких испытаний?
Не веселый! Не предвестницей смеха!
Но какой?
Конечно же, не жалкой! Не ехидной! Не насмешливой!
Может быть, улыбка должна быть спокойной?
Нет! Какое уж там спокойствие, когда страна затаилась в ненависти, в предчувствии войны всех против всех! В предчувствии прихода талибов...
Может быть грустной?
Да! Нежной и грустной, как голос дудука.
Ботсум торопился. Времени оставалось мало. Минуты. Секунды. Всё застынет, и придется искать новый «материал» для работы. А ему уже осточертело всё! Всё! И запах крови вызывал головокружение и тошноту.
Ботсум решился.
Пусть улыбается, как будто увидел Бога, и Бог простил ему всю мерзость его жизни! Все проступки за один поступок!
Пусть улыбается!
Не будем описывать подробности этой работы, хотя в ней есть своя драматургия и выразительность.
Теперь Ху улыбался. В учебники это выражение лица вошло, как «улыбка Ху».
Но лицо Ху не было теперь похоже на Ху. Оно светилось и приобрело значительность, и даже некоторое сходство с образом президента Гулугла первых лет его правления.
Теперь нужно было подумать о кистях рук и пальцах.
В прежние времена руки прятали, покрывали ритуальной тканью. Теперь они должны были лежать поверх, и при прощании друзья будут касаться их своими руками. Похлопывать. Целовать. Украшать недорогой бижутерией.
Ну, и обязательно - мобильный телефон, четки, кресты, иконы, фотографии, любимые вещи покойного, различные сувениры, большую ложку(!). Без хорошего маникюра не обойтись.
Но рук Ху не могли найти. Потому приделали ему рабочие руки русского – руки Гриши Немтого.
Под ногтями у него было много грязи, и понадобилось время, чтобы извлечь её оттуда.
Ботсум почувствовал блаженную усталость. Силы покидали его. Он присел на крышку гроба и подумал, что насмешливая судьба ещё раз пошутила над ним.
Те, кто помогали ему в этом важном государственном деле, увидели, как улыбка большой зеленой стрекозой вспорхнула с лика Ху и поселилась на лице художника.
Ботсум умер.
Мастерскую заняла многодетная семья. Они вынесли картины во двор к мусорным бакам. Моросил дождь. На палке, как знак капитуляции белело чье-то подвенечное платье. Белый Крыс из своего укрытия смотрел на картину, где Эврика с маленьким Элем на руках.
К мусорным бакам приходили люди, чтобы найти здесь что-то полезное для себя. Обувь или старый проигрыватель. Или ещё что-то, что может пригодиться в хозяйстве бедняка.
Они застывали, видя выброшенные полотна. Прекрасные холёные женщины смотрели на них из другого мира, где солнечно, мирно и все женщины прекрасны, где каждому мужчине по дюжине прекрасных женщин-гурий.
Люди не могут жить без воздуха.
Люди не могут жить без воды.
Люди не могут жить без пищи.
Люди не могут жить без красоты.
И эти униженные, и обездоленные уносили к себе, в свои мрачные жилища осколки красоты.
Не одно поколение будет открывать поутру глаза и улыбаться, видя в своих лачугах красивых женщин.
Степе-Аполлону досталась Эврика с маленьким Элем на руках.
Через несколько лет он, Степан, сын Гурыча, вернется в Россию. Он пострижется в монахи. Станет известным иконописцем, но образ этой странной девушки-совутки будет преследовать его всю жизнь, как неосуществившаяся мечта о большой любви.
- . –
В кафедральном соборе состоялось отпевание.
На мраморных плитах, над могилами царей и президентов стояли столы с гробами простых людей, рядовых граждан Маленькой Счастливой Республики. Таких, как мы с вами.
Гурыч, который лечил людей и не брал за это денег.
Татьяна Ивановна, которая была верной женой Гурыча и родила Степу-Аполлона.
Авак, который чинил и чистил обувь простым людям… Притом прекрасно играл на дудуке на свадьбах и похоронах. И в Зале Мусоргского.
Аврора, которая родила Аваку двух сыновей и была добра – кормила голодных.
Роберт, который так и не проснулся настолько, чтобы понять, что вокруг происходит.
Гришка, по прозвищу Немтой, который всегда говорил правду.
Два солдата, которые погибли не в бою.
И Ху, пытавшийся спасти их.
И художник Ботсум с загадочной улыбкой на лице.
Взрыв так изрешетил униформу Ху Доя, что устроители похорон решили обрядить его в мундир генерала, расстрелянного накануне по подозрению в измене президенту Гулуглу. Он заснул во время совещания и глумливо храпел при этом.
Церемонию вел Бизон, спичрайтер президента. Он хорошо смотрелся в черном свитере и джинсах ….
- Погиб старый солдат… - начал Бизон. - Он не был красивым человеком. Но не нам судить об этом. Мы не видели его в детстве и юности, когда все люди красивы. Но пуля, предназначенная красоте, сразила его… Почему? Может быть, я не прав? Может быть, красоте больше ничего не угрожает? Может быть, этот мир спасет уродство, потому что больше соответствует его сущности? Может быть, пули убивают теперь не тех, кто является чудом нашей жизни, а этих несчастных и озлобленных? Может быть, они искупят грех нашего жизнелюбия и легкомыслия? Грех нашего конформизма. У меня нет ответа. Но я не хотел бы жить в таком мире. Посмотрите на его лицо! Посмотрите, как меняется оно, становится молодым и красивым. – Бизон поперхнулся, закашлялся. Ему показалось, что неуловимое сходство президента с обычным Ху, стало очевидным и опасным. Но он взял себя в руки и продолжал. - Может быть, он жил только для того, чтобы пережить эту последнюю героическую минуту и умереть так?! Осуществилась мечта его жизни. Он так мечтал стать генералом!.. Красота и благородство заразительна так же, как и уродство и предательство. Как все живое… Когда погибают солдаты, их хоронят и забывают. Взгляните, в каком состоянии их могилы! В каком состоянии братские могилы! Это несправедливо! Солдаты имеют право лежать рядом с государями, которых они защищали. И этот солдат, по прозвищу Ху, хотя бы после смерти должен найти приют здесь, в кафедральном соборе… в могиле, сработанной на совесть. Здесь он под надежной защитой истории.
Провожающие стоят скорбно, потрясенные красноречием Бизона. Среди них, если приглядеться, можно различить женскую фигурку в черном платье и черном платке, закрывающем лицо. Это Эврика. Рядом с ней - заботливый, оберегающий её красавец Михаил Георгиевич Осипов, русский аристократ, недавно принявший мусульманство. При этом он держит зажженную свечу. И крестится по привычке.
Кто-то не выдержал, упал возле закрытых гробов Гурыча и Татьяны Ивановны. Это Степа – Аполлон. Его вынесли из Храма.
К гробу, в котором лежал Ху, подошел его друг гвардеец Квачи. Он вложил в руки Ху его любимый имитатор. Взрыв так помял этот прибор, что теперь он был похож не на флейту, а выглядел как корнет-а-пистон. Сначала это чудо лежало молча. А потом вдруг запело голосом дудука гимн Маленькой Счастливой Республики. И умолкло навсегда.
Трогательную тишину единства нарушил резкий голос. Этот человек не появлялся ещё на страницах романа. Он жил своей жизнью рядом с нами, как живут рядом с нами миллионы незаметных людей. Наблюдал. Сравнивал. Думал.
- Плохо, когда дети палачей настаивают на своем исключительном праве петь песни замученных. Когда бандиты и растлители учат нас жить по совести…
- Уберите его! – тихо приказал Бизон.
Его увели.
Но вышел совсем простой, не слишком умного вида, грубый человек, и сказал:
- Нет, нет. Не в этом дело. Нет, совсем не то. Вот послушайте, как нужно. Ага… Мы хороним… этого того, этого того… насильника… Убийцу… предателя. Он не сказал нам своего настоящего имени. Просто Ху… Ладно, Ху, так Ху… Я не об этом. Но я представляю, как он рос среди нас, маленький мальчик, ёхом-мохом твою… Убивший своего деда… Всегда в обиде. Всегда в зависти. В противопоставлении коллективу… Скрывая в душе свои настоящие чувства. Сберегая жалость к себе и месть обществу. «Выросту таким, чтобы все боялись и завидовали. Чтобы все заискивали. Искали дружбы!» Но никто не дружил с ним. Никто не боялся. Никто не завидовал. И тогда за изрезанной перочинным ножом партой родился план… завоевания всего мира. Остальное вы знаете. Вот он, лежит перед вами неживой, простивший вас и этот мир. Мир праху его. И пусть эта гранитная плита никогда больше не поднимется. Аллах Амен!.. Вот как надо, ёхом-мохом твою…
- Неси голубей. Помянем усопшего, - приказал Бизон.
- Бегу.
Гвардеец вернулся с подносом, на котором красовались запеченные голубиные тушки. Другой гвардеец вместо скатерти накрывает могильную плиту флагом Маленькой Счастливой Республики.
Наливает вино в кубки. Вытирает руки уголком флага - скатерти. К столу допускаются только устроители и родственники. Остальным только кивать и улыбаться.
- Этим маленьким бокалом, но большим чувством…
- Помолчи. Теперь не принято много говорить. Прозит!
- Ну, дай бог, чтоб не последний!
- Поехали!
- Я все же хочу сказать. У нас, если человек молчит за столом, значит, нехорошо думает. Можно, да?
- Я не против.
- Говори, говори. Ты такой умненький!
- Шут с вами.
- Ху умер! Но пусть Ху всегда будет с нами!
- Ху с вами!
- А некоторые еще думают, что у нас невозможна свобода слова!
- Мы, на нашей древней земле всех видели. Греков видели? Видели. Александр Македонский приходил. Где греки? В Греции. Римлян видели? Видели. Помпей приходил. Где римляне? В Риме. Персов видели? Видели, очень много, как и турок. Где персы и турки? Где арабы? Где монголы? Вавилоняне? Ассирийцы? Где?! Когда они падали, нам жалко было? Нет, смешно было, весело. А вот упал старый солдат Ху, и мне жалко…
— Вот я тебя сейчас шлепну за такие слова.
- А что я такого сказал? Вах!
- Да, за что ты его хочешь?..
- За то, что сомневается.
— Это я сомневаюсь?! Да? Я никогда ни в чем не сомневаюсь! Это ты сам сомневаешься, потому и говоришь!
- Этих сомневающихся надо… Свободные радикалы разъедают ДНК общества.
- Да с чего вы взяли?! Я не сомневаюсь. Я просто иногда думаю. Ничего не понимаю. Я что-нибудь плохое сказал? Я нацию задевал? Я говорил, что мне в вас не нравится? По-твоему, Александр Македонский плохая для нас компания, да? Нет, я хорошо сказал, от сердца! Я думаю иногда. Разве нельзя?!
- Думают те, кто сомневается!
- Нет, сомневаются те, кто думает!
- Не будем ссориться, друзья. До рассвета не так уж много времени. Не будем ссориться – у нас один Бог.
- Бог-то один, но приходы разные.
- Я не сомневаюсь, не думайте. Вы правильно сказали. Зачем думать?!
- Голубь… Голубь… По мне лучше кура.
- Да, жестковат.
- Вспоминаю довоенный "Метрополь". Меню в натуральной коже. Голубь натуральный в натуральном клюквенном желе!
- Меж зубами застревает.
- Потому что натуральный. Эрзац не застревает.
- Ой, вино такое густое!
- Пей, красавица.
- Мне бы водочки. Холодно.
- Пей, что дают.
- Фу, гадость!..
- Приличные девушки любят кока-колу.
- Заткнись! А то без суда и следствия ёхом-мохом твою!
- Я вообще замолчу в знак протеста.
- Ты еще голодовку объяви.
— Вот доем и объявлю… частичную.
- Мы и так все в частичной голодовке.
- Вы по обстоятельствам, а я по идее.
Они молча пьют и едят.
- Каждый чувствует себя причастным…
- И не было ничего хорошего?
- Конечно, было. «Нас утро встречает прохладой. Нас ветром встречает река…»
- А камни бросали?
- Бросали. Но при этом нас учили жить по совести!
- Одному совестно, что убил, другому – что не убил. Одному – что украл, другому – что не украл. У каждого времени своя совесть, у каждого народа своя. У каждого человека еще совсем своя.
- Совесть как жена. Это мои с ней дела, а не ваши.
- При чем совесть? На жизнь надо смотреть!
- Но почему?! Почему?! Сколько замучено! Сколько расстреляно! Сколько умирает от страха в своих каморках. Прислушиваются по ночам. Ждут ареста. Погрома. Почему? Почему я, преследуемый, загнанный, без дома, без семьи, я, которого завтра будут пытать, а потом расстреляют, почему я мечтаю встретиться с Ним не для того, чтобы убить, перегрызть горло, освободить людей?! Я мечтаю о встрече с самим Богом, чтобы рассказать Ему о том, что творится, чтобы только услышать его спокойный голос - «Всё хорошо, дети мои! Всё по вере вашей!»
- Я с благодарностью думаю о тех силах, которые научили меня верить. И не меньше благодарен тем, кто научил меня сомневаться. Без веры нет силы духа. Без сомнения нет личности. Зачем мы Создателю безличностные?! Зачем мы Небу без высокой цели?! Без любви! Без них Вера становится суеверием, а Сомнение унынием… Аллах амен!
- . -
Город задыхался в дыму. Кашлял выстрелами. Город умирал.
Он рождал в сердце Зазы чувство ненависти.
Зазе хотелось взорвать его. Уничтожить этого большого хищного зверя. Который отнял у него его мать и отца, его брата, которых он презирал, но и любил.
Заза торопился. Двигался короткими перебежками. Он хотел побыстрее миновать улицы. Уйти подальше от горящего города.
На дымящейся площади сидел бронзовый президент.
Свобода, блин! Свобода, блин! Свобода! Равенство! Братство!
Заза уходил. На набережной преследовали кого-то. Выстрелы хлопали, как удары на теннисном корте. Потом застучали нестройно и нервно. И прогремел взрыв. Всё смолкло.
Он выбрался на шоссе. На обочинах неподвижно корчились остовы выгоревших легковушек. Здесь было тихо.
Он задыхался. Чувствовал усталость. Ему давно не приходилось ходить пешком.
Он услышал звук приближающейся машины. Укрылся в камнях.
Мимо промчался небольшой грузовичок с прицепом. В кузове и прицепе сидели дети. Много детей. Яркие куртки и веселые лица были несвоевременны в этом обезумевшем от злобы мире.
Заза не любил навязчивых цыган, но вид веселых беззаботных людей вызвал у него улыбку. И в душе стало светлее.
Он миновал впадину и ещё два небольших подъема. Силы покидали его. Внутри была пустота и равнодушие. Он присел на белый столбик дорожного ограждения. Потом спустился на осыпь. Он прилёг на сохранявшие тепло мелкие камушки. Закрыл глаза. И уснул.
Ему приснилось белый город и черное солнце над ним. И слепящие тени на черной земле. И… Эврика… Она то появлялась, то исчезала в другом забытом сне. Она размахивала красным знаменем и пела Марсельезу. Он стоял рядом с ней на баррикаде. И вдруг она отбросила знамя и стала целовать его. Он так удивился, что не постеснялся утереться ладонью. Потом она стала целовать его спину. Он улыбнулся и открыл глаза.
Была ночь. Осыпь уже совсем остыла. Заросшая шерстью нога прижимала его джинсовую куртку к земле. Он подумал, что это Сатана и закричал от ужаса.
Существо тоже испугалось и отпрянуло. Он понял, что это не князь тьмы, а бесхозный осел. По-нашему ишак… Ишак обыкновенный. Его привлекла соленая от пота куртка Зазы.
Ишаки любят соль больше, чем сахар. Конечно, джигиту западло ездить на ишаке… Но, если нет коня или Мерседеса?!..
В голове у Зазы сразу завертелись варианты. Как использовать эту неожиданную встречу. Дорога предстояла дальняя. Осел мог пригодиться ему по дороге к небу.
- Ты куда?
- Да, вот на ту гору.
- А ты?
- Мне туда же.
- Далеко…
- Садись, - предложил ишак. – Довезу. Двадцать долларов.
- Откуда ты знаешь, что у меня двадцать долларов?
- Я не простой ишак, я Гарри - Пегас сын Пегаса.
Заза хотел по своей привычке сказать что-нибудь занозистое, посмеяться над неожиданным попутчиком, но передумал, не хотел ссориться.
- Слава Космосу! Мы с тобой, земляк Гарри, не пропадем. Я тебя спасу от волков и людей. А ты поможешь мне добраться до неба…
- А что потом?
Его глаза были выразительны, как стихи Евтушенко.
– А что потом? - спросил ишак стихами.
- Потом… Потом меня заберут мои братья - инопланетяне… А ты останешься на этой грешной земле, где плохие дороги и дураки… И ослы в парламенте… Почему ты здесь, когда наш парламент обсуждает вопрос о истреблении мышей в России?!
- Теперь они заседают без меня.
- Не может быть! Мы так привыкли к твоим дерзким речам. К твоим парадоксальным афоризмам.
- Увы. Я больше не депутат. Я – никто! Впрочем, как и ты. Они мне предложили быть консулом в Ливерпуле, чтобы не будоражил людей здесь. А я сказал им в ответ с трибуны парламента: «Я никуда не уеду. Я осел-патриот! Это вы мечтаете при удобном случае хильнуть за бугор. А я останусь. Безработный и гордый. Травы для таких ослов, как я, в этой стране пока хватит. И пусть ваши мамы заплачут, когда некому будет говорить правду!» После этих слов они так разозлились, что лишили меня депутатской неприкосновенности и побили палкой. И вытолкнули на улицу под смех толпы… Под гиканье ослов, принявших образ человека. А теперь ищут, чтобы убить. Может быть, небо примет меня, как беженца… Наверняка там есть своя Германия. Может быть, там мы встретимся с тобой.
- В небесном концлагере?
- Не шути так! Небо не любит стеба. Садись.
- Как же я сяду, у тебя на спине крылья…
- Ты что? Никогда не ездил на ишаке? Садись не на спину, а на зад. – Нет, нет, - остановил его осел. - Сначала помолимся на дорожку.
Он забросил голову назад. Выждал. Набрал в лёгкие побольше воздуха и закричал на своём ослином.
- Иа! Иа! Ия!..
Двадцать один раз, как требовал их закон.
- А нельзя ли потише? - спросил Заза. – Ты мешаешь мне медитировать…
Пегас ответил позже, когда устал кричать.
- Тише нельзя – Бог далеко.
Они двинулись не быстро, но размерено, как и полагается в долгой и тяжелой дороге.
Заза молчал, теперь у него не было никого, кроме молчаливого Космоса и этого приблудного ишака, назвавшегося Пегасом…
Небо едва слышно мурлыкало пролетающим среди звезд самолетом…
Солнце уже готово было разорвать черноту неба. Предстать перед глазами Зазы клокочущей топкой небесного локомотива.
Его душа стремилась к солнцу, как тело к крематорию, в надежде согреться…
Он мерно покачивался на ишаке и бормотал:
- Не знаю. Не знаю… Пегас ли ты? Твои уши говорят мне больше, чем твой язык. А я? Я кто? – и дальше, уже обращаясь к Небу. - Кто я? Ответь. Зачем Ты послал меня на эту землю? Я не нашел народа, который был мне близок. Я не нашел людей, которым бы я был нужен. За которых я мог бы отдать жизнь. Возьми меня обратно, великий Космос! Я хороший... Я знаю, Ты… Ты послал меня на эту землю! Но не сказал – зачем… забыл сказать…
Он смотрел на звезды.
Пролетел самолет.
Он увидел падающую звезду.
Звездный бильярд.
Да, да. Все игры людей имеют в основе реальные ситуации, возникающие во вселенной. Шахматы – война. Возможно, война Добра и Зла. Кости – игра Судьбы. Домино? Домино – умение находить нужные контакты... Бильярд. Божественный бильярд. звездного неба! Как медленно, но неотвратимо летит биток к прицельным шарам! Замкнутые траектории на идеальном бильярдном столе неба. Большой взрыв. Разлетающаяся вселенная. И черные дыры луз…
Он любил эту землю, но питал отвращение к подвалу, в котором прошло его детство при советской власти. Вспоминал её без злобы, даже с любовью, но ни за что не согласился бы вернуться туда.
Они достигли вершины. Весь мир на ладони. Легкий ветерок шевелил гриву Пегаса. Внизу были ущелья и долины. Облака. Город, окутанный дымом, тоже казался мирным облаком.
Заза лег на спину и смотрел в небо.
Гарри- Пегас отыскивал травинки среди камней.
Заза увидел, как осла приподняла над землёй какая-то сила. Будто замедленный взрыв. Как он, смешно дрыгая всеми четырьмя ногами и крыльями, возносится к солнцу. Как он исчезает из виду. А во Вселенной появляется новое созвездие – созвездие Крылатого Осла.
И ни в ком это не вызовет удивления. Потому мы разучились удивляться. Мы склонны забывать чудеса, увиденные нами, чтобы не тревожили занятую повседневной суетой душу.
Заза хотел улететь, как улетел в небо крылатый осел.
Он молился Всемирному разуму взять его туда, в гармонию звезд.
Но тело его наполнялось тяжестью. Он попытался подпрыгнуть, но лишь слегка приподнялся на носках.
Впервые в его голове начали прорастать здравые мысли и размышления, разрушая мифы которыми он и его народ жили и выживали веками.
Та жизнь кончилась. Мы никому не интересны в мире. Свалка… Отжившие отношения. Отжившие мифы и обычаи… Их нужно обрывать, избавляться от засохших веток. Их как бы уже и нет в реальности. Пусть лежат среди отслуживших свой век вещей до поры до времени, пока сухие почки не раскроются запоздалыми цветами. Но не будет этого, не будет! Лучше забыть, чем вспоминать с укором. Дай Господь вам счастья!
Остается вопрос – так должно было быть неотвратимо?! Или это мы своим небрежением и корыстью потеряли честь, дружбу и любовь?! Потеряли Родину…
И снова небо мирно мурлыкало пролетающим Боингом.
Пассажиры смотрели в иллюминаторы на прекрасную, чуть прихваченную дымом землю Маленькой Счастливой Республики. И вдруг увидели неподалеку, в опасной близости к борту Крылатого Осла. Он был счастлив. Он был упоен полетом. Глаза были закрыты. А золотые зубы улыбались. Он не знал ещё, что ждет его на небесах – награда за высказывание мудрых мыслей или наказание за грязную жизнь.
Пилоты с трудом избежали столкновения. И продолжали курс на запад. Они тоже не знали, долетят до порта назначения или полет будет прерван взрывом.
Жизнь на земле продолжалась.
Ещё вчера казалось, что в столице Маленькой счастливой Республики не осталось жителей. Что все, кто выжил после резни, бежали на север. На юг. На восток. Или на Запад. Что на этой земле на десятилетия, или даже может быть на века, воцарится дикость и безлюдье. Или поселятся здесь потомки талибов. И только в трудах историков можно будет найти название, когда –то живших, обитавших здесь народов и племен – хизбов, адамлийцев, совутов...
Люди вылезали из пещер, из тайных старинных убежищ. Из подземного города. И не было вражды меж ними. Был стыд за прошлую бессмысленную и пошлую вражду.
И всё так же цвело в феврале иудино дерево, а в марте мимоза. Рождались дети и умирали старики. Молодые люди нарядно одевались. Дедушки и бабушки донашивали свитера и джинсы внуков. Вертелся гончарный круг. Обжигались новые глетчики, пиалы, тарелки. И мальчик вырезал из абрикосового дерева свистульку... Дудку… Дудук… И где-то слышался голос зурны и барабана. И впервые приехавшему сюда иностранцу эта земля могла показаться раем.
Но, увы, это был совсем не рай – но пропитанная кровью земля, всё ещё прекрасная временами, как стареющая женщина, отдавшая всё своё здоровье, красоту, все жизненные ресурсы - неразумным детям и сожителям своим.
На территории великой вечно умирающей и вечно возрождающейся Византии, над руинами крепостей и городов, где давно истлели останки Троянского коня, по-прежнему клокочет котел смешения народов и религий. Рождаются пассионарии и пассионарные народы - в крови, в ненависти, в любви. Омытые в кровавой купели. Пока живо человечество, эта земля будет дарить миру вождей, поэтов, рыцарей, святых и авантюристов. Будет будоражить воображение поколений историями земной и неземной любви.
Не ищите совпадений и намеков.
Маленькой Счастливой Республики нет на карте. Она во мне, со всеми моими противоречиями и искушениями, любовью и неприязнью.
Может быть, вы узнаете эту страну в себе.
КОНЕЦ
СПб – д.Петрово – СПб 2013-2015 гг.Какое счастье, что я жил в России среди обездоленных и униженных, был одним из них, и не потерял любви к стране и к народу, частью которого считали и считают себя миллионы немцев, и евреев, татар, чеченцев, грузин, поляков, украинцев белорусов, армян, корейцев – всех, веривших и верящих до сих пор в возможность жить, не враждуя, одной большой семьей...
Я не знаю почему, но моя христианская (Мб христианско-языческая!) душа улыбается верующим людям, к какой бы конфессии они ни принадлежали. И я говорю:
- Мир вам, братья мои! Мир вам миротворцы! Мир вам идущие к Господу своей дорогой и не мешающим другим идти своими путями к Единому Богу.
Не дай Бог вам допустить Майдан в своей душе! Не дай Бог дать обидам разрушить стабильность душевную! Стабильность нашего византийского союза. Не дай Бог лишиться спокойной любви к людям! Даже если вдруг покажется, что человечество не достойно любви, а только лютой ненависти! Нереализованная энергия. Несправедливость. Презрение сильных мира сего. Голод. Неразделенная любовь. Вот главные силы Майдана. Не дай Бог им разрушить наши души!
Так или приблизительно так могли думать и Эльс, и Агасфер. Естественно, с существенными поправками на специфику национального мышления. А может быть, мне так хочется, а им до фени...
Когда придут талибы
© Copyright: Вадим Васильевич Михайлов, 2021
Свидетельство о публикации №221121601530
Свидетельство о публикации №221121601530
Рецензии