Роковая ошибка Валерия Петровича

Валерий Петрович – а в быту просто Петрович - всегда был подтянут, собран, собеседников слушал внимательно и доброжелательно, но панибратства не любил и мог довольно холодно  оборвать пустого болтуна. Его работа была связана с постоянными командировками, он объездил почти весь СССР, был за границей, поэтому привычка к самостоятельности и дисциплина были в нем развиты основательно. Работу свою знал хорошо и имел собственное мнение, которым не злоупотреблял, позволяя дуракам иметь также свое, дурацкое мнение, если это не мешало работе.

Выйдя на пенсию, он поселился в небольшом городке в родительском доме, в котором из удобств был только газ. Впрочем, ему хотелось пожить забытой полудеревенской жизнью, достоинством которой были огород, сарай, вместительный гараж и окружающая природа, которой в России полно, куда ни глянь. В городке было много отдаленной родни, полуграмотных, но добрых и уживчивых мужиков и женщин, которые при встрече обязательно заводили ученый разговор о том, о чем понятия не имели, или просто пересказывали забавные сплетни. В последнем были настоящие мастера с литературными наклонностями. Но главным достоинством был совершенно другой ненасильственный ритм и содержание жизни, которое было ближе естеству человека и его свободе действий, чем в больших городах. Так время здесь измеряли не часами и минутами, а пятью понятиями: утром, до обеда, после обеда, вечером и ночью, при том последнее использовалось исключительно для обозначения несчастий: пожар, авария или смерть, а так для жизни хватало и четырех. Сначала Петровичу было не понятно, что значит «приходи после обеда» – когда? Во сколько? – спрашивал он, привыкший к точности в большом городе, на что в ответ пожимали плечами и удивлялись, неужели не понятно: после обеда. Потом и он привык не зависеть от точного времени и говорил: завтра утром или сегодня вечером. Другой свободой было малые расстояния и отсутствие общественного транспорта, который плохо действует на нервы, ибо за полчаса здесь можно обойти все необходимые точки, на которые в Москве, например, не хватит и дня. К тому же ты идешь среди зелени деревьев и кустов, в которых путаются и чирикают мелкие птахи, и разносится аромат липы или сирени. Что же может быть приятней.

Петрович был самодостаточен и, имея семью, полгода жил один, а на полгода к нему приезжала семья, состоящая из жены, двух дочерей, одного зятя, внука и внучки, маленькой и забавной. Приехав, взрослые  тотчас начинали разные ремонты, пытаясь превратить избу в городскую квартиру. Из этого мало что получалось, но некоторые действия все же прибавляли уюта и порядка.

Два года назад у него умер старший брат. Он работал на морских судах, был крепок, худощав, высок ростом, без малейшего намека на ожирение и старость и,  тем не менее, умер в семьдесят шесть лет, когда ничто не предвещало этого. На Петровича его неожиданная смерть  подействовала угнетающе. Он знал, что брат мог выпить, как каждый моряк, выпить прилично, но чтобы умереть от этого, он не представлял. Подробностей он не знал, и оттого беспричинная тревога поселилась в нем. Уж если старший брат, который всегда был ему примером самостоятельности, удали и решительности и который рано начал жить один, не опираясь на родителей, вдруг умер так сравнительно рано и ни от чего. Это было необъяснимо и не укладывалось в логику его жизни, в которой самодисциплина и здоровый образ жизни гарантировали не менее десяти лет впереди. Это было против правил жизни, против естества природы. Почему это событие наступило раньше времени, ведь это не шутки, это – смерть?

О смерти последнее время он размышлял много. И не потому, что годы прибавлялись, просто получалось само собой. Как-то к нему зашел приятель и сказал: «Смерти нет». «Да ну», - насмешливо сказал он. «А вот сам посуди», - сказал тот. – «Если для самых примитивных материальных объектов существует закон, что они не возникают и не исчезают бесследно, а лишь переходят из одного состояния в другое, то неужели природа так расточительна для объектов духовных. Ведь они намного выше в организации и затратах природных, чем материальные. Получается, природа их создала, наделила нешуточным разумом, а потом выбросила за ненадобностью. Что-то тут не сходится». Петрович посмеялся над этими рассуждениями, тогда он чувствовал себя хорошо, много гулял в бору, занимался дыхательной гимнастикой и не рассуждал о разных глупостях. В другой раз приятель спросил : «Ты согласен, что в природе нет прямых линий, они придуманы человеком для своих теорий. А в природе есть круговые вращения в сочетании с поступательным движением, которое опять же не прямолинейное. Земля вокруг солнца, луна вокруг земли, солнце еще вокруг чего-то. Этакая синусоида во времени. А все, что состоит из синусоид, описывается умным математиком рядами Фурье. А чем хороши эти ряды – тем, что они предсказуемы. Если знать состав синусоид, то можно предсказать, что это состояние повторится через определенное время и даже вычислить, через какое. И даже более, это состояние  уже было раньше давным-давно. То есть, вы уже жили когда-то в прошлом, от которого остались только необъяснимые сны». «Ну, ты хватил», - сказал тогда Петрович. Но сейчас, после смерти брата, ему хотелось подумать об этом. Образ брата, его веселая раскованная фигура стали преследовать его. Иногда ему казалось, что он в соседней комнате, за занавеской и сейчас выйдет. «Что за чушь, - думал он. – Какие-то синусоиды». И брат часто снился ему во сне. Он куда-то спешил и все время уходил, и что-то всегда мешало его догнать. Это были очень тревожные сны.

В другой раз приятель высказал еще одну мысль, что эти синусоиды могут существовать не только во времени, но и в пространстве. То есть существует не только твоя жизнь, но и жизнь в другом параллельном пространстве, описываемая таким же набором гармоник, что и твоя. Как волна, которая описывается таким набором гармоник не только в данной плоскости, но и в целом ряде других плоскостей, параллельных твоей. Волна, родившись в одном месте, катится и, достигнув берега, умирает, но где-то дальше от берега она только рождается и будет жить еще долго, пока не достигнет берега. Мир – это и есть громадное количество таких волн, которые зарождаются, проходят определенный отрезок и умирают, чтобы родиться снова через какое-то время. А мы и есть носители этих волн. Об этом говорят и исследования одного неглупого академика, который доказал, что спектры многих жизненных процессов на земле совпадают со спектрами движения космических тел. И от движения космических тел зависит наша бренная земная жизнь, удачи и неудачи которой чередуются подобно взлетам и падениям волны.
Это лето Петрович провел хорошо, так как он любил. В погожие дни он на своем авто вместе со своими и не своими внуками ездил на пляж на окраине зеленого бора, где не очень жаркое солнце наносило загар на его сухощавое тело и приносило ощущение здоровья и удовлетворения. Малышня плескалась и кричала, перебивая друг друга, птицы посвистывали в разных местах и летали высоко, открывая далекий приятный сельский пейзаж. В такие минуты не хотелось ни о чем думать, только слушать негромкий шум листвы и плеск волн. И забывать плохие предчувствия, которые приходили иногда после смерти брата.

Эти предчувствия приходили к нему иногда утром, иногда вечером, но всегда неожиданно. Он всегда решительно гнал их, поскольку не верил ни в какую мистику и чертовщину. Его образцом был он сам в те годы, когда служил в армии. В армии трудности и непростые отношения с людьми сделали его твердым, решительным и уверенным в себе – настоящим мужчиной. И в трудные моменты жизни, он вспоминал армейскую жизнь и их лозунг: прорвемся. Это выручало его не раз в сложные и, может быть, опасные минуты, которые встречаются у многих. «Какая-то чертовщина в голову лезет» - говорил он и шел на улицу, с неясным желанием поговорить с живым человеком и успокоиться. Немногие, знавшие его близко, заметили, что последнее время он стал более разговорчивым даже с теми  людьми, которых раньше не баловал вниманием. К нему относились очень уважительно и мужчины, и женщины, и многие старались поговорить с ним о разных пустяках, и вот теперь он не отворачивался, но старался поддержать беседу. А они, не зная того, своим живым существованием  отгоняли его плохие предчувствия.

Петровичу нравились те периоды, когда он жил один в обществе своего родительского дома, огорода, гаража и автомобиля. Они во многом заменяли ему общение с родственниками и другими живыми людьми. Ему нравилось входить в свой родной дом, в котором никого не было и который целиком принадлежал ему, эти стены, двери, полы, окна, которые он отлично знал и помнил каждую щербинку, каждый гвоздь, когда и зачем он был вбит. Ему нравилось то чувство общения с предметами быта, сохранившихся с незапамятных времен, словно это были живые существа, живущие с ним бок о бок. Он входил и чувствовал приятное расслабление, которое наступает, когда попадаешь в общество старых надежных друзей, которые никогда не испортят тебе настроение всякими пустяками. Он входил и чувствовал защиту этих стен от всего, что было там, вне их. Он садился на диван и некоторое время молчал, впитывая эту добрую атмосферу родного дома.

Так длилось долго, пока в августе на него не свалилось непонятное заболевание. Сначала он заметил, что не хочет ничего делать ни в доме, ни в гараже, ни в огороде. А раньше он любил возиться с этими простыми делами. Теперь же на него находила необъяснимая усталость и лень. «Валерий», - сказал он себе.- «Что за дела? Ты это брось!», - и пытался продолжать работу. Но скоро останавливался и усаживался в любимое кресло или на диван и продолжал так сидеть долго и равнодушно. Было лень вставать, лень сидеть, даже кушать было лень. Он измерил себе температуру – была 37 с небольшим градусов. Температура не бог весть какая, но она почему-то его встревожила. Он поехал в поликлинику, и там ему прописали лекарства. Успокоившись, он педантично стал пить лекарства, привычно надеясь, что заболевание быстро пройдет. Но оно не проходило. Тогда он сказал себе: «Что за дела? Почему они не могут вылечить?» - и снова поехал в поликлинику. У него была столь распространенная среди советских людей уверенность, что каждый специалист обязан четко выполнить свою обязанность, т. е. врач обязан вылечить. Сам он всегда выполнял свою работу точно и в срок, и ему в голову не приходило, что может быть иначе. В поликлинике врач долго слушала его сердце, легкие и сказала:
     - Гм… Не знаю, что с вами делать.
     - Лечите, - твердо сказал он.
И она выписала ему направление в областную больницу. Про областную больницу уже тогда начали ходить неприятные слухи, будто со сменой поколения врачей уровень лечения в ней резко упал. Но он не слушал эти сплетни и требовал только одного – лечите. Вернувшись из областной больницы и подходя к дому, он предчувствовал приятные минуты встречи со своим старым другом – родительским домом, предметами обстановки, которые встретят его с самого порога, уютное кресло, стол, старый умывальник в углу. Все родное и близкое. Но к своему удивлению он ничего этого не почувствовал. Он открыл ключом дверь, зашел в прихожую, затем машинально толкнул дверь в кухню, зашел и не мог понять, почему он не чувствует приятного ощущения родины. И стол, и кресло, и старый умывальник показались ему просто декорациями в чужом доме. Удивленный, он плюхнулся, не раздеваясь, в кресло, пытаясь осознать, почему это произошло. Раз за разом он оглядывал это пространство, пытаясь вызвать ощущения тепла и близости и родственности этих предметов, но оно не приходило. Перед ним были просто стены, просто стол и просто кресло. И тогда он сделал неожиданное: вскочил и быстро вышел из дома. И пошел по знакомым улицам, оглядывая их и убеждаясь, что он дома, на родине. Вдруг ему остро захотелось увидеть брата, веселого, раскованного и своего в доску. "Черт его знает, может быть, эти синусоиды действительно существуют", - подумал он, так ему захотелось увидеться с братом. И он долго бродил пока не вернулся. Тогда он решительно вошел, разделся, сел в кресло и стал строго осматривать предметы на кухне. Постепенно чувство родного жилья стало возвращаться, хотя и не вернулось полностью.

В течение жизни мы принимаем разные решения  и совершаем на их основе поступки, которые могут приносить разные неприятности и вред. Но в молодости и зрелом возрасте эти решения принимаются легко, без долгих размышлений, так как последствия их, как правило, преодолимы. И отсюда зарождается уверенность, что они преодолимы все. Но по мере старения диапазон преодолимых неприятностей все более уменьшается и в старости становится совсем узким. Уже ты не можешь упасть не только с высоты первого этажа, но и с высоты собственного роста или даже высоты стула. Эти ограничения обступают тебя со всех сторон все теснее, и горе тебе, если ты по неразумению или случайно их нарушишь. Таковые решения, которые в молодости не принесли бы тебе сколько-нибудь заметного вреда, в старости могут стать непреодолимыми, роковыми.

Я встретил его на улице, беседующим с незнакомой женщиной о чем-то неинтересном. Я поздоровался и хотел пройти мимо, но он остановил меня.
     - Подожди, вместе пойдем.
Это слово «подожди» показалось мне несколько странным. Обычно он не приглашал пройти с ним, а если мы и шли попутно, то беседовали легко и непринужденно, но без каких-либо попыток изменить маршрут приятеля. В лучшем случае он спрашивал: «Зайдешь?», - когда мы проходили близко от его дома, и я мог ответить утвердительно и зайти к нему домой для продолжения разговора. Или отрицательно и без всякого принуждения с его стороны шел далее. А здесь после окончания разговора с женщиной он сказал:
     - Пошли, зайдем ко мне.
Это «зайдем ко мне» подтвердило, что ему настоятельно хочется что-то рассказать. Мне вдруг вспомнилось нечто подобное. Я вспомнил случай, когда я лежал в больнице после инфаркта. В палате нас было шесть человек, и мы держались молодцом. Разговоры о жизни с юмором и подковырками, легкие издевательства и насмешки звучали постоянно и приводили к нам больных из других палат, где было скучно и мрачно. Но и среди нас особенно выделялся один, высокий, статный и крепкий мужчина. Выделялся он особенной разговорчивостью, желанием что-то рассказать. Он был старше нас, но на вид был самым здоровым. Признаться, меня иногда тяготило его желание рассказать что-либо из личного, и он, поняв мое нежелание слушать, переходил к другому. Хотя он не был болтуном, и его рассказы о жизненных событиях подтверждали это. Я не знал, чем его необыкновенную разговорчивость объяснить  и думал о стечении обстоятельств. Но через год все объяснилось просто: из нашей палаты он умер первым. Именно перед окончанием жизненного пути появляется желание как можно больше рассказать о себе и о своей жизни подобно желанию маленького ребенка привлечь к себе внимание окружающих к своей неприятности или боли. Это желание появляется неосознанно и извлекается из самых глубин подсознания как предчувствие близости конца той вечности, которая именуется жизнью.

Я понял, что ему хочется со мной поговорить, и это для него важно. В доме он стал рассказывать о своей болезни, о том, что у него вот уже три месяца держится небольшая температура, и у него пропали все желания что-либо делать, даже кушать он заставляет себя через силу.
     - Представляешь? Я ведь всегда любил ковыряться в огороде или в гараже. А сейчас не могу себя заставить.
     - А что врачи?
     - А ничего. Ничего не находят. И здесь, и в областной – никакого толку.
     - Да здесь врачей, считай, нет. Народ ездит в другую область и, похоже, правильно делает.
Я рассказал ему несколько похожих случаев, когда безнадежные для наших врачей больные вылечивались в соседней области. Похоже, там сложился хороший коллектив, и они умеют отличать толковых врачей от бездарей. К тому же столица намного дальше и не так переманивает хороших врачей к себе. Он слушал внимательно и сказал:
     - Ладно, я подумаю.
     - Нечего думать, - почему-то закричал я. – Кто тебя лечит?
Он назвал фамилию.
     - Она не врач, она ничего не понимает, она  - дура!
     - Да мне всего семь процедур. Если не помогут, поеду туда.
     - Поезжай сразу туда, где тебя вылечат.
     - Хорошо, я тебя услышал. Сделаю семь процедур, и, если не помогут, поеду в город.
Переубеждать его было бесполезно. Если ранее решение сделать процедуры, а потом ехать к другим врачам не было критичным, то почему это должно быть сейчас. Так думал он. Но почему-то мне было очень неприятно, что он меня не слушал, и я вышел раздосадованным.

Рано утром он открыл гараж, ворота, выехал на своей машине из ворот. Что-то неприятное кольнуло в груди, когда он закрывал ворота, и он с облегчением подумал, что хорошо, что едет в больницу. Она казалась ему тем местом, где гарантирована защита от болезни. Немного постояв, он закрыл гараж и ворота и поехал на процедуры. Он думал вернуться уже через пару часов и уж, конечно, не оставлять автомобиль на неохраняемой стоянке на ночь. И ничто не указывало на роковую ошибку, наоборот, он думал, что сделал правильно, что не поехал в другой город. В поликлинике ему поставили капельницу, после которой ему стало плохо, и ему предложили отдельную палату. Но до вечера ему не становилось лучше, и он, прихватив спальные принадлежности, попросился в другую палату, где лежали хорошо знавшие его мужики. «Я что-то боюсь в одиночке, а вы, если что, врача позовите», - сказал он.

Ночью он стал кашлять, кашель становился все сильнее и сильнее. Потом появилась рвота, и медсестра принесла тряпку и ведро, и оно наполнилось до половины из-за сильной рвоты. Все суетились, кричали, звали врача.

К утру его не стало. Его автомобиль одиноко стоял перед больницей еще несколько ночей.