Уитмор Эдвард Иерихонская мозаика глава 40

ПЯТНАДЦАТЬ


Тем летом Израиль влез в Ливан, а Белл, сидя на крыльце и глядя на пыль и апельсины, умер. Абу Муса нашёл его.

Как-то под вечер старый араб явился в своё обычное время, пыхтя и отплевываясь, толкнул калитку Белла ногой и пузом распахнул её с лязгом петель ; стандартным сообщением Беллу, что сонные часы сиесты должны уступить место постукиванию костей шеш-бешников и общению в облаках дыма гашиша: бесконечным эстафетным монологам о принцессе и Боге и священной реке, о похоти и небесных замках, и о всех других фрактально появляющихся вещах.

Он зацепился галабией за торчащий гвоздь и задумался:
Да, часы светского общения в Иерихоне. Скандалы и сплетни самой старой деревни на земле. Хаос сомнений и кипение мозгов. Неужели святой человек в этом нуждается?

В правой ладони Абу Муса нёс липкие от сочащегося сока ярко-красные манго, только что сорванные им в своём саду. Беллу нравилось утверждать, что пресловутая амброзия древних греков, пища богов Олимпа, на самом деле было ничто иное, как спелые сочные манго. "Может это правда? - думал Абу Муса. - С другой стороны: если древние греки в стремлении к знаниям действительно были самоотверженны, почему же они не поселились прямо здесь, чтобы, питаясь свежей амброзией, лучше понимать законы природы и развивать науки, философствовать и разрабатывать законы для человека, сочинять эпические трагедии и бытовые комедии? Если они действительно были мудры, то почему прошли сквозь Иерихон и двинулись на восток, мечтая о Персидской и Индийской и Бактрийской империях? Очевидная греческая глупость греков. Потому что в поисках глубокого знания, ясно же, человеку нет смысла идти дальше самого глубокорасположенного и самого древнего жилого места на земле.

Бледно-голубая галабия Абу Мусы была покрыта на животе тёмными пятнами от сока. В левой руке он держал горсть оранжево;красных цветов, также с одного из своих деревьев. Абу Муса никогда не был вполне уверен, кого из трёх королей Востока он представляет в заумной схеме Белла - кто может понять мысли святого? Но он никогда не сомневался в том, что он король, и потому всегда являлся сюда с дарами для двух других. Белл нарежет манго, а Мозес деликатно вставит за уши стебли цветов, обрамляя своё огромное шоколадное лицо оранжево;красным ореолом, а пока они будут заняты этими делами, Абу Муса начнёт очередной увлекательный рассказ о своём дне минувшем в Иерихоне.

Сегодня он чувствовал себя особенно хорошо, потому что во время сиесты его посетил волшебный и многослойный, калейдоскопический сон, вобравший в себя большую часть его жизни и наполненный символами, великими свершениями и чувственными наслаждениями - о фруктовых деревьях и львах и газелях и цветах, о бескрайних пустынях и далёком оазисе...  Даже сейчас, только вспомнив об этом, он стал задыхаться. Сердце Абу Мусы воспылало.
Сколько дозаправок наргиле потребуется, чтоб рассказать только начало такой истории?
Глаза Абу Мусы хитро сузились. Может быть, стоит подразнить друзей? Заинтересовать трэйлером сна и растянуть рассказ на неделю? Но что если вдруг за неделю приснятся новые сны? Разумно ли отставать от актуального календаря? Наверное, друзья не простят промедление. Он представил как бормочущий молитву Мозес кивает по другую сторону доски шеш;беш, проглатывая половину слов. И как улыбается Белл, только делая вид, что занят араком, а сам старается не прослушать ожидаемый волнительный поворот событий. Они, конечно, будут настаивать. Они потребуют от него немедля выложить всю интригующую драму сна за раз - от начала и до конца.

Абу Муса сильно вспотел. Даже ближе к вечеру находиться на солнце было жарко. Хрипя, строя планы и улыбаясь сам себе, он снялся с гвоздя и ввалился в ограду отшельника. Опустив голову, топоча пронёсся сквозь апельсинную рощу на вытоптанный пятачок перед крыльцом. Здесь на протяжении многих лет он, как известно, пускался в дикие пляски, когда его радость и горе были слишком велики, чтобы выразить их словами. Как хорошо знал он этот пятачок.

Он поднял голову. Белл смотрел на него и улыбался, в обязательном белом, сидя там, где всегда, когтем искалеченной руки сжимая полупустой стакан на столе, как всегда заваленном и заставленном всяким - вазами с фруктами и стопками потрёпанных книг и двумя графинами. Абу Муса просиял и уже собрался выкрикнуть приветствие, когда его будто ударило:

Глаз Белла. В глазу Белла не было жизни.
Абу Муса на цыпочках поднялся на крыльцо и уронил на стол фрукты и цветы. Поднял лежащую на коленях руку друга и попытался нащупать пульс, затем уложил как лежала и провёл пальцем по веку, закрывая единственный глаз. Тут у него вырвался громкий всхлип, он схватился за грудь и, шатаясь, спустился с крыльца и упал на колени. Белл по-прежнему сидел лицом к апельсинной роще, улыбаясь и крепко сжимая бокал. Абу Муса стонал и раскачивался взад-вперёд, руки его гребли пыль и посыпали голову, все больше и больше пыли смешивалось в угасающем солнечном свете с его слезами и болью.

Вскоре на пятачок пала тень гиганта в ярко-жёлтых одеждах. Моисей Эфиопский испустил громкий вопль, а потом забубнил хвалу и благодарствие Богу за бесконечное разнообразие Его даров, Его благодати. Затем принялся торжественно петь Псалмы, вторя Давиду, но на своём языке. И так - с поющим Мозесом в сутане, и стонущим Абу Мусой в пыли - пришла и длилась и длилась ночь.