Чёрный бим белое ухо

Глава из книги "Медведь в курилке", М.:Литературная Россия, 2011


Крепость чёрных мясов

    В давние времена у коряков была легенда: Верховное Существо сотворило русских из ольхи, сложило их в горшок для исправления естественных надобностей и отправило в море. Поэтому они такие гадкие, не могут найти себе места, бродят, ездят, плавают и занимают чужие земли. В начале XVIII века натуралист и исследователь Г.В. Стеллер находил камчатских казаков завоевателей «кучкой бродяг, большей частью скрывавшихся от правосудия». Если считать, что истина посередине, то её аромат всё равно приятным не покажется. Казаки в здешних местах зарекомендовали себя не только лёгкостью на подъём, но и широтой своих бесконечно возрастающих повседневных потребностей. Они считали новые земли ничейными и первым делом насаждали местным народцам дурные, по мнению аборигенов, правила. У них и закон был однострочечный с тем смыслом, что для казаков он не писан. Они покоряли земли, грабили народы и бежали дальше, а государство догоняло их своими указами на неизведанных дотолемеридианах, чтобы потом снова кинуться вслед за удирающими верноподданными. Так и добежали до Тихого океана. За сотни лет до создания Н.В. Гоголем «Похождений Чичикова» в финальном забеге на Камчатку победили «рыцари удачи», знающие все таинства сбора ясака «за умершие души», «ненадобного» или «повторительного» ясака. Кому-то нужно было компенсировать понесённые издержки, как казаку Ивану Новгородову, сознавшемуся в 1731 году перед казнью, что должность комиссара новых земель Камчатки от якутского воеводы Полуэктова он получил за 700 рублей. Кому-то хотелось реализовать свои временно законсервированные меркантильные устремления, как обладающим чичиковской хваткой ссыльным и каторжникам, проворовавшимся дельцам и авантюристам, пристроившимся к казачьим котлам. Численность людей на Камчатском полуострове уменьшалась после сражений и эпидемий, а сами они перерождались в «окамчадалившихся» русских и «обрусевших» камчадалов (ительменов), коряков и даже айнов. Развивать учение о новой общности людей – советском народе и геополитике не будем, дабы не сбить с толку кую-то академическую кафедру или, не дай Бог, не подорвать устоев рождённого в пылу безумного творчества фундаментального доклада общественной палаты.
    Герценовская «алгебра идей» из моего миропонимания была уже вытеснена «арифметикой жизни», когда впервые ступил на землю, где в начале XVIII-го стоял Ангавитский острог, названный казаками Среднее Паланское. Теперь это была уже Палана, столица всех коряков без малейших признаков неприязни к северным соседям – чукчам и в равнодушии к петушащимся в блеске оригинальных амуниций казакам, публично наблюдаемым лишь в дни больших церковных праздников да во времена хмельных, потешных и разухабистых перевыборов своих атаманов. Жизнь, подобную здешней, найти где-нибудь в другом месте было затеей нереальной...
    На Севере можно найти всё. На Севере меня никогда не грызли сомнения в том, что именно собака, а не управдом – друг человека. На Чукотке как-то между делом заехал на горячие ключи, где купались птицы и даже люди. Это недалеко от национального села Лорино, где когда-то снимали фильм «Начальник Чукотки». Тогда я научился ездить на ГТТ и гонял на нём, катался вокруг да около, чтобы на случай внезапного увольнения с работы освоить смежную и полезную специальность, а также подчеркнуть свою начальственную важность. Не для северян замечу, что ГТТ – это гусеничный тяжёлый тягач. Не McLaren, конечно, но в Формуле –1 его бы запомнили навечно. Подъехал к ключам. На травке жиденькой с высокомерным пренебрежением к окружающему миру спала крупная и очень лохматая собака предпенсионного возраста. Рядом лениво выщипывала пробивающиеся из-под камней отдельные и чахлые травинки бурёнка. И когда самка парнокопытных с едой в зоне досягаемости верёвки справилась окончательно, то попросту отодвинула односельчанку эту своей умной мордой и продолжила свой обед. Собака издала междометие, очень похожее по тембру и содержанию на звук «апчхи», но при этом даже и не проснулась.
    А вот у помещика Ноздрёва, что обитал в средней полосе России, были другие собаки. Во-первых, у него был щенок. Правда, краденый, с блохами, но зато с холодным носом. Словом, мордаш, на которого Ноздрёв «давно острил зубы». Была у него ещё пара собак, у которых «крепость чёрных мясов» наводила изумление. Были собаки густопсовые, чистопсовые, муругие, чёрные с подпалинами, полвопегие, муругопегие, краснопегие, черноухие, сероухие. Была даже слепая крымская сука и волчонок, из которого Ноздрёв мечтал воспитать настоящего зверя. Если забыли, то Ноздрёв – это историческая личность из поэмы Николая Васильевича Гоголя «Мёртвые души». На хуторе Вытребеньки, это тоже по Гоголю, у Ивана Фёдоровича Шпоньки были собаки бурые, чёрные, серые, пегие и др. Некоторые из них бросались лошадям под ноги, «…другие бежали сзади, заметив, что ось вымазана салом», был даже такой пёс, который «…накрыв лапой кость, заливался во всё горло…».
    А вот пгт. Палана удивительно заметно выделялся многообразием большущих и свирепых собак, которые не обладали постоянным местом жительства, хотя явно где-то обитали. В частной беседе местный демагог-правдоруб исторический аспект этой темы мне осветил и разъяснил так, что на самом деле каждая собака здесь конкретно «чья-то», а из личных впечатлений сообщу лишь, что излюбленными площадками общения здешних псов и псих были столичные свалки. На каждой улице, а их в столице не менее пяти, собаки группировались в корпоративные стаи. На каждой улице собирались по нескольку таких сообществ для проведения своих ток-шоу, свадеб и других мероприятий. И надо прямо заметить, что члены каждого из собачьих коллективов отличались своим если не региональным, то, по крайней мере, местечковым апломбом в смысле твёрдой уверенности не только в правильности поведения, но и в сути провозглашаемых ими речей.
    Вначале братья наши меньшие с затуманенным местом прописки невзлюбили меня однозначно и относились ко мне крайне враждебно, хотя к местным аборигенам обращались по-людски, то есть толерантное у них было к ним отношение. Но я не считал себя в ответе за тех, кого приручили другие, а свалки старался обходить стороной, т.е. с наиболее центральной улицы не сворачивал, а при подходе к самым проблемным местам переходил на другую сторону этой улицы, хотя и это гарантии личной безопасности не укрепляло. Со временем собаки пересмотрели свои взгляды на жизнь, изменили свою точку зрения на меня и ерундить закончили. Дискриминационные замашки хвостами и скрежет зубами прекратили, а некоторые из собачонок, меня заметив, даже начали мелким бесом рассыпаться. В честь мою лаяли уже вполголоса, смотрели на меня вполглаза и вполоборота, вслушивались в шаги вполуха, а когда бежали навстречу, то только ради приличия – с протокольным визгом и вполсилы. В этом я находил признание, если не замахнуться даже на слово «авторитет».
    Через неделю они уже дружелюбно улыбались мне при встрече. Заглядывали в мои усталые и серые глаза, обрамлённые припухшими от хронического недосыпания веками. Они виляли хвостами, ласково лизали перчатки, тёрлись об штиблеты или валенки и всенепременно, как бы в шутку, игриво выдёргивали из моих слабеющих рук пакет с колбасой, хлебом или даже газированной водой типа «Буратино».
    Всё это благолепие в единстве человека с другой фауной посчастливилось обнаружить въявь в феврале такого года, о котором даже упоминать и ужасно, и опасно, хоть пиши букву «т», а хоть понапрасну и не вспоминай о ней вообще. Тогда по делам насчёт выборов и удалось ступить в столицу солнечной Корякии, которая носит гордое имя Палана (пороги, водопады) и расположена на правом берегу одноимённой речки, невдалеке от её впадения в Охотское море и в каких-то 12 866 километрах от Москвы. Если бы между этой столицей и столицей всей нашей Родины была бы, допустим, какая-нибудь океанская, допустим Марианская впадина, или обычный транссибирский канал имени, например, того же покойного казачьего головы Дмитрия Павлуцкого, или просто безымянная водная гладь, то было бы ровно 7994,56 мили. Чтобы не запутать вас окончательно, то замечу, что Палана стоит всего-то в трёхстах км от Гижиги.


Под крышей Мудрого Ворона

    В столичную гостиницу Паланы, конечно же, по причине своей личной неосведомлённости, я однажды поселялся. Скажу прямо, тогда на рецепшин face control в целом отсутствовал, как и рецепшин. А приснопамятная ночь в губернаторском люксе вмёрзла в память температурой окружающей среды и удивительными мелочами. Честно заметить, среда была северной. Но чему было удивляться, если и за окном в ту ночь было зимно, студёно и буранно. Дабы наладить быт, заботливые хозяева, во-первых, притащили мне в номер телевизор из одного из кабинетов администрации округа. Это был именно тот агрегат, который на время отсутствия VIP-гостей сотрудники из числа заботливых хозяев в свои кабинеты когда-то и утащили. Во-вторых, подтянули они и внимательно установили электрообогреватель, который, как оказалось, приволокли из аппарата местной Думы. Почему из Думы, не знаю, но почему-то именно из законодательной власти автономного округа. В-третьих, вечером по своей халатности я не утаил в холодильнике пакет сока и яблоки, беспечно покинув их на столе. Продукты питания к рассвету оказались добротным ледяным облицовочным (потому что с картинкой) кирпичом и такими же по составу основного ингредиента снарядами, очень удобными для стрельбы из полковой пушки примерно 76,2 мм калибра, предназначенной для непосредственной поддержки пехоты и кавалерии.
    Этих воспоминаний хватило для того, чтобы срочно заняться изучением быта лауреатов и финалистов премий местных авторитетов и их соратников. И тогда уже во вторую ночь у меня появилась крыша в представительском двухэтажном особнячке Камчатского ЗАО «Иянин Кутх», что на ительменском языке значит «Мудрый Ворон», он же – прародитель Камчатки. Руководил ЗАО по добыче и переработке рыбы с собственным флотом: плавбазами, краболовами, перевозчиками и десятками вспомогательных судов, а также современным рыбоперерабатывающим комплексом мирового уровня не ворон, однако удивительно мудрый товарищ Иван Христианович Михнов. Его группа компаний выросла из маленькой национальной артели, и в этом тоже его мудрость. Как говорят, имя артели он определил единолично. Может быть, себя любимого под этим вороном он и подразумевал. Иван Христианович добывал камбалу, палтус и треску, минтай, селёдку и лосось, но его мудрость состояла ещё и в том, что он самозабвенно любил краба: конечности краба, мясо краба, консервы и т.д. из краба.
    Об Иване Христиановиче можно рассказывать часами. Скажу лишь то, что его я в тот раз не встречал, а, по общему мнению, Иван Христианович обоснованно считался авторитетной и легендарной личностью. Одна из легенд заходит ещё в 80-е годы, когда чекисты ловили его неуловимый пароход-призрак «Арка-18» с забитыми под завязку незадекларированной морепродукцией холодильниками. Другая история была самой свежей, когда птенцов Мудрого Ворона неожиданно «повязали» на самой крупной крабовой банке полуострова – на траверзе посёлка Усть-Харюзово, то есть на крабовом нерестилище, где 12 МРСов ЗАО «Иянин Кутх» практически выгребали снюрреводами камчатского краба. Между этими событиями было немало и других дел, привлекших внимания чекистов, пограничников, милиционеров и прокуроров. Законы тогда ещё выполнялись, коррупция не зверствовала, а милиция так часто не по делу, не тогда и не в тех из своих парабеллумов не палила. Так что оснований для других подозрений к этому ЗАО ни у кого не возникало, а Иван Христианович просто любил всяких членистоногих, а любить других (ую/ого) –сердцу не прикажешь.
    Таким образом, попал я, по мнению некоторых экспертов, которое лично не разделяю, почти что под криминальную крышу или кровлю с околокриминальными стропилами. Но другой крыши в столице Корякии не имелось, а секретов здорового сна в яранге или в тундре на снегу я тогда ещё не постиг. Конечно, без разрешения И.Х. Михнова, сердечное спасибо ему, моё благоустройство состояться не могло бы. Поэтому, что бы ни говорили об Иване Христиановиче, я считал его и считаю человеком, прежде всего, душевным и отзывчивым. К тому же и ещё Михнов был где-то далеко, а вот Володя Анисенко находился рядом. Он рулил особнячком ЗАО и запомнился мне своими исповедальными рассказами о себе, непоседливостью и деликатностью, хлебосольством щедрым и искренностью беспредельной.
    Володя без конца принимал и отправлял письма и факсы, названивал своему боссу то в Брюссель, то в Лондон и докладывал о своих свершениях в столице коряков. Ночами он пропадал в портопункте, где героически принимал грузы. Иногда я составлял ему компанию в этом деле, где, как правило, не мешал. Героизм от Володи требовался постоянно, потому что грузы, как правило, приходили уже тогда, когда их природа не пускала. Паланцам природа, как и экология в целом, всегда была «до лампочки». Им требовалась еда и топливо, с чем здесь всегда были проблемы.
    Природа выпендривалась путём организации буранов и штормов, устройством ледовых припаев и тому подобными гадостями. Плюс человеческий фактор. Капитан сухогруза, находящегося на рейде, например, согласен был принять баржу под погрузку. А вот на берегу считали, что баржу в море выпускать нельзя, и ни в какую или наоборот. Правда, это был не порт, а портопункт, поэтому последнее слово было всегда за моряками. Володя помнил до лохматой минуты ежедневные пиковые точки прилива и отлива, когда гружёную углём баржу нужно было принять, заарканить и застопорить бульдозером до начала отлива или, наоборот, выпихнуть трактором в море по большой воде под очередную погрузку. Так что хоть из гостиницы я и выбыл, зато познакомился с Володей Анисенко.
    Поездка в Палану предполагалась короткой, ритуальной и в чём-то даже бессмысленной, потому что аборигены и без меня знали, что голосовать надо за того, кто больше пообещает, а получилась она продолжительной и полезной, что никак не вписывалось в классику планирования. На это повлияла погода мощными снежными зарядами, повторяющимися по несколько раз в сутки. Прежде всего она надолго доконала занятия в школе, и детишки, конечно же, только для того, чтобы досадить районо, целыми днями толкались по льду речки, где с удовольствием таскали гольца или какую-то навагу и, может быть, молились за здравие комаров, которые у коряков считаются вредоносными существами, создающими снег. У коряков и пауки считаются насекомыми-шаманами. Их убивать нельзя, чтобы не было ветра, пурги, непогоды. Думаю, что если бы в эти дни паук заполз в Палану, детишки его бы уж точно укокошили бы, чтобы продолжить эти внеплановые каникулы. Отдых вместо уроков – это всероссийская традиция. Это почти стандарт, что признают везде. Написано на бутылке Aqua Minerale 0.6 Le. Значит, такой стандарт. У наших школьников российский стандарт, а вместо учёбы могут быть ещё санки или лыжи. Но не путайте с «Русским стандартом», что для взрослых. В общем, милостей от погоды в столице Корякии никто не выпрашивал. В столице Корякии всё было очень ладно и спокойно тоже. Это я так, вроде итога, чтобы вы не волновались и не страшились каких-то внезапных поворотов сюжета, гнетущего напряжения, безысходности, отчаяния или других типичных для Севера катаклизмов и неприятностей.


В отсутствие положительной динамики

    С дорогами, как и в целом по России, в Палане была беда. Частично проезжие дороги, конечно, имелись, но ими занималась мэрия. По Палане ходил трактор, и был он с ковшом. Механизаторы аэропорта в обычном порядке пытались укатывать взлётно-посадочную полосу, поскольку снег здесь не убирали сроду. Его трамбовали под шасси Л-410, который с исчезновением непогоды мог вылететь, но мог и не прилететь. В тот раз все аэропланы, а исправных было практически два, к счастью своих экипажей сидели в городе. А люди в Палане были хорошие, т.е. полная противоположность тем, коих поминал Гоголь, характеризуя наши беды.
    Слово «город» на этом сейсмоопасном, по представлению радикального крыла вулканологов-пессимистов, полуострове традиционно произносится с очень большой буквы, мечтательно, уважительно, с татьянодоронинским придыханием: «он в Городе», «она завтра вылетает из Города», «скоро буду в Городе» и т.д. Здесь город один – это Петропавловск-Камчатский, до которого от Паланы по воздуху всего каких-то 850 километров. Может быть даже чуть-чуть больше на какую-нибудь среднюю дистанцию у легкоатлетов, которые бегают по Петровскому парку вдоль дешёвого обувного рынка.
    Шли дни. Погода была стабильной, но положительной динамикой не вдохновляла. Очень скоро в трёхтысячной Палане я почувствовал себя практически своим, в доску. Если поначалу местные дамы и господа со мною здоровались протокольно-настороженно и «нерукопожатно», как это принято с чужаками, то в последующем – уже в тесном клинче, забубённо или бесшабашно, отчаянно, с похлопываниями, объятиями и притоптываниями, как это традиционно делается только с самыми надёжными друзьями или, не побоюсь этого слова, корешами. Я крепко пожимал нежные пальцы федеральных и муниципальных служащих, мозолистые ладони рабочих и крестьян, оленеводов и рыбаков, тискался с замасленными широкоплечими коммунальщиками, субтильными секретаршами и деловитыми референтшами, кои стремительно расширяли круг электоральных возможностей дела, которому я беспросветно служил в той командировке. Я любезно раскланивался немногочисленным местным вертихвосткам из числа обладательниц свободных часов для прекрасного досуга, которые проворно намекали на досуг малозатратный или совершенно бесплатный, а то и на такую забаву, как совместная дегустация шоколадки «Алёнка» «за знакомство». В пурге мерцали настоящие северные публичные приключения под оптическими прицелами оконных проталин, среди пристрелянных ориентиров, анекдотов и легенд, посвящённых гостям столицы и её Алёнкам. Скорее всего, источниками этих легенд являлись именно те пустозвоны, которых Алёнки игнорировали в силу их сомнительного физического состояния или невысокого инвестиционного потенциала.
Отдельные россияне подходили ко мне лично и предлагали поболтать о маленьких пенсиях или больших задержках зарплаты, о холодных батареях или о дырявых крышах. Крыши, конечно, были в основном практически вполне хорошими, а батареи отопления под ними покрашенными. Всё дело в том, что подходили лишь те товарищи, у которых с этим что-то не ладилось, или граждане из числа мнящих о себе нечто. Что они говорили, вы, конечно, представляете, так как люди для власти всегда подбирают слова-бумеранги, чтобы сообщить ей мысли, адекватные тем, которые они собираются услышать в отместку. В Палане жили очень симпатичные и выдержанные люди, которые вряд ли помнили 1697 год, когда против казачьего головы Владимира Атласова здесь подняли мятеж его же подданные и сослуживцы. Кое-какое доверие к власти у паланцев имелось, как и запас терпения к ней.
    Моя популярность в столице Корякии набирала силу, что, с одной стороны, укрепляло личное тщеславие и самодовольство, а с другой – решительно раздражало разнотипных федеральных начальников и даже саму Администрацию. Это побуждало больше и дольше общаться с Васей. У Васи отчество было исконно русское Иванович. Черкну слова только для того, чтобы вас чуть-чуть познакомить с ним. Василий Иванович работал главой муниципального унитарного предприятия «Паланатеплосеть». А поскольку в предвыборной осатанелости все обещали положить предел чьему-нибудь беспределу, то Вася в столице был востребован. В обратку на мои обидные догадки в защиту граждан, страдающих от отсутствия тепла или избытка льющейся с потолка воды, поначалу он глубокомысленно и невозмутимо молчал. Хотя на самом деле его всегда возбуждали какие-то задвижки, заглушки и заслонки, люки, давление и температура. Его энергии хватило бы на рекорд районного, а то и областного масштаба. Но спорт он недолюбливал, хотя был вполне здоров, и температура его организма всегда соответствовала медицинским нормам. Теперь уже думаю, что причина его негативного отношения к спорту скрывалась в том, что крытых ледовых комплексов в пгт. Палана не существовало, а Васина фамилия значилась даже в составе легендарной советской хоккейной тройки. Но это моё личное мнение такое, а вообще-то поначалу я Василия примитивно плющил. Вызывал в любезно выделенный мне Администрацией кабинет и ругал очень даже требовательно. Василий Иванович был отзывчивым специалистом. Он быстро привык к такой методе и к восьми часам ежедневно стал являться ко мне добровольно. Даже планёрку в МУПе своём перенёс на другое время, а потом ещё и пригласил меня в баню, впервые лучезарно ухмыльнувшись. И хотя корякский шаман Сэввы ещё в 1921 году строго запрещал посещать баню, «…потому, что в бане сидят злые духи (нынвы-тувы). Если кто приходит в баню, то злые духи его укусят и ему будет смерть», шамана я не побоялся, что в очередной раз подчёркивает и без того известную вам личную смелость рассказчика. В общем, в баню я таки решился пойти, где ещё больше подружился с Васей.
    Тем временем некоторые паланцы чуточку понарошку начали надо мною посмеиваться, поскольку двухдневная командировка уже вышла на рубеж двухнедельной. Те паланцы, у которых дома с батареями и теплом всё ладилось, предпочитали навязывать мне обсуждение государственной внешней политики относительно линии Шеварднадзе или экономических ребусов по части тарифов, поскольку стоимость билетов до Города обскакала самые дикие телевизионные сплетни о параметрах нашего роста. К счастью, хоть о зарплатах вспоминали немногие. Разве что врачи там разные, ещё кое-какие учителя, да библиотекарша. С ней я сам прокололся потому, что через пару недель пребывания в Палане, вместо того чтобы, допустим, купить в магазине бутылку обыкновенной водки и долгими полярными вечерами размышлять об исторических судьбах корякского, ительменского и камчадальского народов, записался в библиотеку и принялся там немедленно сочинять диссертацию, которую впоследствии быстро защитил.
    Кстати сказать, обыкновенная бутылка спиртосодержащего вредного и неприятного на вкус напитка в Палане стоила ровно столько, сколько четыре штуки равновеликих емкостей в самой Москве. Местные продавщицы меня полюбили практически со второго дня. И поскольку в мою потребительскую корзину, ввиду отсутствия в столице Корякского автономного округа сферы общественного питания, входили хлеб, консервы, колбаса, яблоки и сигареты, то и влюблённость эта носила чисто профессиональный характер. Неутомимые труженицы прилавка ласкающим ушные раковины шепотком анонсировали наиболее калорийную колбасу, наименее просроченные консервы, прочие вкусности и сопутствующие им товары. Я никогда не был капризулей, всезнайкой себя не считал, поэтому ни капельки не сомневался в их компетенции и безоговорочно принимал всякие их целевые наводки. По мере изучения моих влечений продавщицы позволяли себе отпускать добросердечные и игривые взгляды, незамысловатые шуткиприбаутки или даже, например, придумывать нарочито строгую воркотню, «что так много курить вредно». Понятно, что никто меня в очереди к прилавку с папиросой в утративших свой естественный цвет зубах от изобилия солей в местной воде не видел, но тем не менее. В отношении игривых взглядов я, видимо, просто сам себе придумал всё это, поскольку продолжительность командировки синхронизировалась с обострением уровня завышенного самолюбия и публичного одиночества, что поднимало градус одичания и углубляющейся отрешённости от любимой семьи.
    Конечно, губернатор округа практически ежедневно сильно переживал за положение складывающихся дел. Он просто обязан был переживать за толщину укатанного в полосу снега, за снижение мощности снежных зарядов, за своевременное продолжение отмены занятий в школе и даже за то, чтобы с мраморных ступенек Администрации чаще убирали наледь. Видно было, что это ему местами даже нравилось. Скорее всего, ему не нравилось лишь только то, что я стал настолько узнаваемым трудящимися, что подружился даже со столичными собаками. Ему надоела протокольная участливость, и больше не хотелось ему, чтобы в его столице в эти определяющие часы уже весеннего обострения, связанного с праздником всех прогрессивных женщин мира, по его улицам бродили лишние люди, которые бы у него под боком вынашивали ненужные, а то и вредные мысли. Мнение губернатора поддерживала добрая половина Администрации. О злой половине – в другой раз. Обречённо убивались подчинённые мне сотрудники, которые ещё пару недель назад на лахтачьей лопатке клялись быть моими вечными адептами в любых делах и даже делишках. Я сделался для них столь же неуместным, как электроплита с керамическими конфорками или напичканный фильтрами и насадками германский пылесос в занесённой снегами яранге корякских оленеводов. Это сравнение у меня, как вы понимаете, заискрилось в той же опере о завышенной самооценке.
    И только заместитель губернатора Корякского автономного округа по ЖКХ, транспорту и связи, не скрывая своих подлинных чувств даже от самого губернатора, смело синхронизировал свои страдания со страданиями моими. Он постоянно либо виртуозно поносил матушку-природу по матушке, либо утончённо журил её, зачастую даже повторяясь в наборах слов и их адресности. Он поспевал эмоционально и сердечно болеть за ЖКХ, транспорт и связь, и безжалостно костерить наглую и циничную пургу, застопорившую предельно загруженного заботами о людях человека, т.е. меня, в этом субъекте белого безмолвия.
    В один из дней столь горестных метеоразочарований, рушащихся планов и улетевших в тартарары надежд замгубернатора по ЖКХ, транспорту и связи вдруг как-то неожиданно, тихо, но удивительно своевременно и точно, словно размышляя сам с собою, что-то вспомнил, и его привычно озабоченное лицо по-весеннему подозрительно просветлело. Это озадачило меня и тут же заставило задуматься о причинах столь неожиданных и неосязаемых перемен. Если отбросить условности, связанные с отсутствием длинных ушей или короткого мягкого хвоста, то образ сухого и пресного чиновника переваялся вдруг в неожидаемого никем светлого солнечного зайчика. Тайные мысли на лице замгубера проявились даже в истоме, что, как вы понимаете, является чувством приятной расслабленности даже такого непростого человека, какой в состоянии охватить всё жилищно-коммунальное хозяйство Корякского автономного округа, я уже даже не говорю о его транспорте и связи.
    Оказалось, что этого аналитика, практика и хиромантика вечной пурги посетила блестящая мысль о том, что из Паланы до Города по зимнику всего-то немногим более 1100 километров, и это практически в восемь с половиной раз меньше, чем даже до самой Москвы! И что если очень захотеть и при этом не сильно бояться всяких небылиц о замёрзших путниках, которые по весне восстают из сугробов и пристально смотрят остекленевшими глазами на дорогу. Если не верить американским и испанским ковбоям о стаях неуловимых чупа-кабру, высасывающим из всего живого до последней капли кровь. Если решительно наплевать на россказни о медведях-шатунах, которые даже финскому сервелату и украинской домашней колбасе предпочитают парную или свежемороженую человечину. Не воображать себе, что полярные волки злее и голоднее паланских собак. Не щурить зенки на снежного человека, который без сна и отдыха постоянно слоняется вдоль зимника, с высоты своего гигантского роста заглядывая в кабины «КамАЗов» и «Уралов», чтобы найти себе кусочек чего-нибудь на обед, то вполне можно проскочить по трескучеморозному безмолвию в южные широты вплоть до самого Петропавловска-Камчатского, то есть – до Города.
    Так засияла обратная перспектива оказаться внутри события, когда между мною и Петропавловском-Камчатским проскользнула неуловимая тайна перемещения. Тайна, которая для местных дальнобойщиков, которых таковыми не считает ни один камчадал – не более чем обычная работа, причём – низкооплачиваемая.