Подарок одноклассницы

К родному сибирскому краю у моего мужа всегда было особое отношение: бережное, нежное. С какой-то особой теплотой он говорил о людях, живущих там, о своих друзьях детства, одноклассниках, о тех с кем работал когда-то, жил где-то рядом. За всю свою жизнь он не обронил ни одного худого слова в чей- либо адрес.

Нет, он мог о чём-то промолчать, что- то не рассказать, но сказать худого – никогда! Я не знаю, как это у него получалось. Думаю, что он просто был так устроен. Он просто не умел иначе, это было сутью его характера.

Он возвращался из поездки по родному краю, словно, там набирался сил, энергии, бодрости духа, всегда много шутил и смеялся. Рассказывал о своих путешествиях взахлёб, мягко, улыбчиво, с каким-то необыкновенным добром, и свет шёл от него и от его рассказов. Он всегда привозил много фотографий. Это были снимки нашего родного села, где мы с ним жили, учились, наши дома, заснеженные улицы, дом культуры, с которым были связаны самые наилучшие воспоминания.

Как-то раз сослуживцы спросили меня: "Что не хвалишься, что тебе муж привёз с севера? Поди соболя?" "Вам скажи, завидовать начнёте!" - Отшутилась я. А привозил он кучу Бакчарских и Томских газет, журналов, маленькие книжечки сибирских поэтов, различные блокноты, календари, записные книжки, с изображением города Томска или Бакчара.

Он с гордостью говорил: "Смотри, какое короткое и красивое название города – Томск! Как нежно – река Томь!" Я смотрела на всё это, как на причуды своего мужа. Как-то раз, только, что вернувшись из родного Бакчара, ему кто-то позвонил. Слышу он говорит: "Да, меня же не было! Да, я уезжал!" Видимо, на другом конце провода его спросили о том, куда он уезжал. Он громко прокричал в трубку: "В Рио-де-Жанейро!" Стоял у телефона и безудержно смеялся.

Однажды, в очередной раз, я разбирала спортивную сумку, с которой он путешествовал по родному краю, чтобы всё перестирать, перечистить, и вместе с полотенцем выпала игрушка. Это была небольшая, смешная обезьянка. Я взяла её в руки, и она невольно вызвала у меня улыбку.

-Где ты взял эту прелесть? – Спросила я.
-Да, это одноклассница Люда, подарила мне, чтобы я не забывал, что я-обезьяна! – Смеялся он. Я стала подыскивать ей место, и решила посадить её на полку с книгами. Когда стала усаживать её, видимо, нечаянно нажала на грудку, и она сказала мне: "Я люблю тебя!" и засмеялась. Это привело меня в восторг, которого я давно не испытывала.

С этих пор обезьянка стала сидеть возле книг, встречала меня утром и смотрела на меня вечером. Муж даже как-то сказал мне: "Она, наверное, скоро совсем заменит меня!?" Я засмеялась: "Не ревнуй!" Но бывали дни, когда по какой-то причине было грустно. Бывали у нас и размолвки, правда, короткие, мелкие ссоры между нами, из-за какой-нибудь ерунды, к счастью, у нас был, у обоих,  отходчивый характер.

Мы не могли, не умели долго обижаться друг на друга. Так вот, в такие дни я брала в руки эту чудную обезьянку, нажимала ей на грудку, и она говорила мне эти простые и такие нужные в этот момент слова: "Я люблю тебя!" И смеялась, а смех у неё был удивительно заразителен. Становилось теплее на душе, всё это вызывало положительные эмоции.

Эта игрушка, в дальнейшем сыграла такую большую роль в нашей жизни. Мужа парализовало, когда ему едва исполнилось 60 лет. Он пять лет лежал совершенно неподвижно, не мог говорить, но видел, слышал и всё понимал, мог поворачивать головой, но была нарушена глотательная функция. Кормить приходилось через гастростому (трубка в желудок).

Рот приоткрывался чуть-чуть, было невозможно даже почистить зубы. При выписке из больницы врач мимоходом сказала мне, что если не научимся есть ртом, то результаты будут самые плачевные,  вплоть до того, что упадёт челюсть. Всё это было даже страшно слышать. Что я только ни делала, но рот у нас не открывался, губы были мёртвые.

И вот однажды, я поднесла к его постели обезьянку, которая сказала: "Я люблю тебя!" Я спросила его: "А ты меня любишь?" Он прикрыл глаза, что означало согласие, и тогда я сказала: "А поцеловать меня хочешь?"  Он снова прикрыл глаза. Я наклонилась над ним и прикоснулась к его губам своими. Тело его всё напряглось, безжизненные руки стали твёрдыми, как прутья, и я почувствовала на своих губах лёгкое, едва уловимое, движение его губ.

С каждым днём это движение становилось всё ощутимее. Он стал улыбаться, стал с каждым днём всё больше открывать рот. Через два месяца мы уже ели ртом. Я кормила его с маленькой ложечки протёртой пищей, которая не требовала пережёвывания, но он жевал и челюсти работали! Но глотание было затруднено.

Каждый раз, когда клалась пища в рот, я говорила: "Глотай!" Иногда он задумывался, как бы решая, как это сделать, прилагал огромные усилия к этому. Однако пить воду, соки, лекарства не получалось. Всё это он получал через трубку, которую приходилось менять ежегодно под наркозом. Но то, что он начал принимать пищу совершенно естественным путём – это была победа.

Это была наша победа над недугом. Затем я стала обнимать его и говорить: "Я хочу, чтобы ты меня обнял, обними меня!"  Плечи его стали дёргаться. Он вновь напрягался всем телом, оно становилось, как железное, и его плечи, иногда, даже касались моих рук. Я видела сколько усилий он прилагал к этому. Я видела перед собой очень сильного человека, который хотел жить.

Но руки его не поднимались, но едва заметно он стал шевелить пальцами рук, особенно во сне. Когда он спал, он, видимо, видел сны, хорошие сны, потому что он улыбался. Там, во сне, по-видимому, он много говорил, я думаю, читал стихи, потому, что пальцы его рук приходили в движение, в то движение, без которого не мог он обходиться, когда читал стихи, будучи здоровым.

Так он начинал пусть слабо, но шевелить пальцами рук. Мы научились сидеть, держать, хотя бы ненадолго, голову. Из кровати, которая была на пульте управления, я делала кресло, сажала его, и мы стали тренироваться поднимать стопы. Я просила его, чтобы он хотя бы немного приподнимал ноги. Он всё понимал, слушал меня и, наконец-получилось!

Когда это произошло первый раз, я заплакала от счастья, появилась опять какая-то слабая надежда. Потом он стал поочерёдно поднимать стопы. Я говорила: "Подними, правую!" И он поднимал именно правую стопу. "Теперь левую!" И он поднимал левую. Значит он управлял этим процессом. Это тоже была победа. Мы тренировались почти ежедневно, исключением были те дни, когда у него была температура по каким- либо причинам.

Медицинскую помощь нам почти не оказывали, особенно два последних года. Все были заняты новой напастью под названием – ковид, в больницу нас не брали, да и страшно было за него. Было и такое, когда нам откровенно говорили, что мы слишком долго живём в таком состоянии. Говорилось это прямо при нём, хотя все знали и понимали, что он всё слышит и понимает.

Вот такое у нас милосердие и сострадание, не дай Бог, его испытать кому-либо. 15 июня 2021 года мужу стало плохо. Мы вызвали скорую, которая приехала через четыре часа. Сын звонил без конца и просил быстрее приехать, кричал в трубку, что нам очень плохо, а нас спрашивали: "Что, разве вам не стало лучше?" Когда приехала "скорая," мой муж уже был мёртв.

Придя домой после похорон, я слегла. Нет таких слов, чтобы сказать об этом состоянии. Когда немного пришла в себя, то увидела перед собой на полке, нашу обезьянку. Я так обрадовалась, сердце моё забилось, и я подумала: вот сейчас я возьму её в руки, и она скажет мне:"Я люблю тебя!" И мне станет легче, ну хоть на чуть-чуть легче.  Но она молчала.

Я нажимала на неё снова и снова, но она молчала. Она перестала говорить с его уходом из дома навсегда. Опять потекли мои слёзы рекой. Ко мне подошёл сын и сказал: "Просто устройство, которое было вмонтировано в игрушку, отслужило своё и всё! Можно купить другую игрушку, даже в точности такую, и она будет говорить те же самые слова!"

Конечно, можно, но это будет всё другое. Это будет чужая, не наша игрушка, а наша обезьянка не была игрушкой! Это было нечто большее. Эта обезьянка жила с нами более 20 лет. Она была с нами в самые трудные дни нашей жизни, и мой любимый муж привёз её из Томска. Одноклассница мужа подарила ему эту обезьянку со словами: "Не забывай, что мы все обезьяны!" Она, как и прежде, сидит на книжной полке, возле его книг, возле его портрета и молчит, молчит вместе с ним.