В Айн-Сефре снова выпал снег

Недавно мать выкрасила кухню в белый цвет. Отец долго ругался. «Все и так было хорошо», – говорил он. «А стало лучше», – отвечала мама. Под эту пикировку просыпаюсь вот уже двадцать с лишним лет. И не то чтобы привык и надоело, но привык и надоело и с радостью послушал бы что-нибудь другое. Но если родители спорят, но довольны, кто я такой, чтобы желать большего?

Теперь кухня – самое светлое помещение в доме. Мама с удовольствием оглядывается вокруг, а потом смотрит в окно с не меньшим энтузиазмом. Говорит всем видом: «Да, я начала с кухни, но не остановлюсь, пока весь мир не станет белым!» Отец ворчит из своего кабинета что-то о дорогой краске и постоянных переменах, к которым никто и привыкнуть-то не успевает. А мама ахает. Это триумф победителя? Восторг чемпиона? Окно слепит белым. И мне кажется, что белого уже слишком много.

– Снег пошел, сынок.
Мама улыбается. Хотя каждый в нашем городе знает, снег – это редкость и всегда к неприятностям. В северной части Алжира иногда выпадает. И если уж так происходит, снега достаточно много, чтобы завалить дороги напрочь, вызвать большие заторы. Только армейские подразделения как-то помогают справиться с заносами и беспорядками. А дети, конечно, радуются. Катаются на санках, лепят снеговиков.
В нашем городе снега не видали уже очень давно. На моей памяти – ни разу. Так что не знаю, есть ли у кого-нибудь ледянки и санки, умеет ли кто-нибудь лепить снеговика.

Завтракаю увлеченно. Что мне тот снег – планы мои он не поменяет. Надо корпеть над диссером. Сколько можно откладывать? А снег… ну, в интернете его полно!
Мама все смотрит в окно и улыбается, потом вздыхает, ее улыбка слегка меняется. Как будто то, что она вдруг вспомнила – и печально и радостно одновременно.

– Помнишь, Ибрагим, я рассказывала про твоего дядю. Мы были с ним совсем маленькие, когда впервые увидели снег в Айн-Сефре.
– А через месяц он умер. Я знаю, мам.
– Я не говорила, но в тот день мы в последний раз гуляли вместе. Потом он больше не выходил на улицу. Твои бабушка и дедушка до сих пор не хотят говорить об этом. Не знаю, что произошло. Мой младший братик заболел, становился все меньше и меньше… пока совсем не исчез. Но в тот день было белым-бело, светло и прекрасно в мире. И не было для нас ничего невозможного. Любая цель казалась достижимой. Любая игра удавалась. И уснули мы с ощущением безграничного счастья.
– Мам, не вспоминай, ты ведь расстроишься.
– Не расстроюсь. Это жизнь, ибни. День радости краток. Белые дни стоят рядом с черными днями. Иногда так же близко, как мы с тобой сейчас. Когда-нибудь ты поймешь.

Она еще немного помолчала и потом произнесла своим специальным заговорщицким тоном:
– А не пойти ли тебе к сайиде Нафиса, м? Я обещала передать ей одну книгу…

Мама побежала в отцовский кабинет, уверен, за первой попавшейся книгой. Маленький хитрый ход. Они с тетей Нафисой уже два года активно занимаются сводничеством. Я мог бы в который раз начать разговор начистоту, настоять, что не собираюсь жениться, пока не встану на ноги и не закончу аспирантуру. В Америке люди и в тридцать-сорок лет женятся, никто не считает это странным. Но знаю, что ответит мама… в который раз. Какой ей прок в красивом и умном сыне, если у нее нет красивого и умного внука или еще более красивой и самой умной внучки? И какое ей дело до того, что происходит в Америке, если мы живем в Айн-Сефре, и она хочет внуков. Железный аргумент. Побить его не смогут и самые красивые и самые умные сыновья на свете. «Я же не прошу много, ибни, присмотрись к Зейнаб, вы ведь так дружили в детстве. Разве же она плохая девушка?» – так обычно заканчиваются наши споры. Так что с некоторых пор я – молчаливая и покорная жертва заговора. В конце концов не поженят же нас насильно, ведь так?

Запыхавшаяся мама радостно вручает мне анатомический справочник (отец – врач) и выпроваживает на улицу. Пришлось вернуться в комнату за теплой курткой. Давненько не носил. Со времен учебы в России по обмену, еще в студенческие годы. Жуткая зеленая куртка, делающая меня похожим на принца-лягушку, запрятана в самую глубину шкафа. Успеваю только откопать ее, сунуть книгу во внутренний карман (благо, он  огромный), как раздается:
– Иди-иди, передавай привет подруге.

Город у нас небольшой, идти в любом случае недалеко, хотя и мимо всех наших достопримечательностей: мимо мечети и через парк. Да, это все. Но на улице уже метет. Это такой противный пронизывающий ветер, гонящий мелкую снежную крупу (будто мать непутевого сына). Так что впереди очертания дорог и тротуаров кажутся размытыми и белыми, как все на свете. Вспоминаю снова московский университет и февральский путь до общаги. Жуткий холод, ощущение абсолютной потерянности и веселый азарт: куда приведет приключение. В пустыне, например, легко потеряться, увидеть то, чего не существует, обмануться и понадеяться, устремиться и разочароваться. Так и метель. Все зыбко изменчиво, не разобрать, куда путь держишь, не понять, что на самом деле тебе нужно. Кто бы вывел меня из моей пустыни? Кто-нибудь?!

В парке тоже пусто. Наперекор всем ожиданиям дети не резвятся в снегу, не строят крепости, не устраивают битвы снежками. Тихо, только со стороны осушенного фонтана раздается негромкий плач. Едва-едва различимый. Будто заблудившийся котенок зовет маму-кошку. Душераздирающе. Подхожу ближе, на скамейке возле самой крупной пальмы сидит ребенок, может быть, лет пяти. Он в легкой одежде, замерз и испуган, обессилел от собственного плача в полном одиночестве. В первый раз его вижу. А ведь в нашем городке все знают всех. Что же случилось?

– Ты чего плачешь, малой? Потерялся?
Мальчик поднимает на меня заплаканные глаза и тихо говорит:
– Ты кто?
– Я – Ибрагим. Живу тут недалеко.
– И я – Ибрагим.
– Ты откуда, тезка? – улыбаюсь, подхожу еще ближе.
– Отсюда… наверное. Я не помню.
– Как же так? Разве можно не знать, здешний ты или нет?
– Мне холодно.
Стягиваю куртку и укутываю малыша. Я потерплю, а паренек тут, похоже, давно мерзнет.
– Лучше?
– Холодно.
– Что же с тобой делать?

Искать родителей. Что же еще? Но проблема в том, что мальчик ничего не может толком рассказать о своих родных. И уж совершенно точно не знает, что произошло, как он оказался совсем один в заснеженном парке маленького алжирского города далеко от сердца, далеко от глаз. Только повторяет: холодно, устал, где я? Думаю: «Отведу к тете Нафисе (к ней ближе), а там решим». Паренек утопает в моей зеленой куртке. Только сейчас замечаю, как он похож на меня в детстве. Большие удивленные черные глаза, кудряшки, родинка на носу. Ерунда какая-то.

– Ибрагим, пойдем я отведу тебя в теплый дом к одной очень доброй тетеньке, – там ты согреешься, накормим тебя, и начнем искать твоих маму и папу, а?
– Мне нельзя.
– Что значит нельзя? Родители сказали ждать здесь?
– Нет. Просто нельзя.
– Ну – глупости, – говорю прямо как моя мама. Но она бы знала, что делать. А я только беспомощно смотрю в эти большие знакомые глаза.
– Ничего не глупости, я не глупый. Айше говорит, я – очень умный. А ей семь, и она все понимает.
– Айше – твоя сестра? – откуда-то точно знаю, что – да, сестра. Мальчишка кивает. И я усаживаюсь в снег, голову ломит от боли и еще больше от нелепости происходящего.

– Пойдем со мной, – все-таки пытаюсь выманить мальчика в тепло чужого дома, чтобы там под электрическим светом, вне ошалелости этой белой пустыни, удостовериться: я – в своем уме.
– Не-а, – паренек шагает назад, натыкается на скамейку и быстро-быстро проползает под ней.
Кидаюсь следом, но за скамейкой уже никого нет. Только в снегу лежит моя куртка, холодной зеленой кучкой. А мальчика и след простыл. Смотрю под скамьей, обхожу деревья, потом уже остервенело бегаю по парку, кричу, как дурак:
– Ибрагим! Ибрагим!

На третьем круге наконец доходит: снежная пустыня играет со мной. Выбираюсь из парка. Тут уже рукой подать. Тетя Нафиса счастлива видеть меня. Отдаю книгу, тете хватает выдержки не выказать удивления. Анатомический справочник приземляется на тумбе в прихожей и останется там, подозреваю, на веки вечные.
– Ох, как крутит сегодня, как крутит! Так уж никто из наших детей на улицу не пускает. Пусть снежок-то осядет. Вот тогда и погулять будет можно. Правильно говорю?

В прихожей топчется и Зейнаб. Смотрит на меня, потом на маму и закатывает глаза. Улыбаюсь. Когда мы остаемся одни, спрашивает:
– А ты чего с курткой в руках пришел? Холодно же.
– Да снял возле дома, – вру я.
– Понятно, – Зейнаб ничуть мне не верит, но не допытывается. Она и в детстве в душу никому никогда не лезла. Потому мы дружили. Это была спокойная, молчаливая дружба, о которой не жалею, по которой скучаю.

– Все-таки допекла тебя тетя Айше, да? – подкалывает меня Зейнаб.
– Да, мама хорошо знает, чего хочет, – отвечаю, ничуть не обидевшись.
– А ты знаешь?

Вспоминаю про мальчишку, замерзавшего в снегу. И не могу выдавить из себя ни слова. Что со мной происходит? Чего я хочу? Мы сидим с Зейнаб, молча, в гостиной. И нам не нужны слова. Когда метель успокаивается, я собираюсь домой. Подруга провожает меня, а на пороге говорит:
– Я скучаю по нашей дружбе, Ибрагим. Ты можешь приходить к нам, как в детстве. Ничего не изменилось, ты же знаешь.
И это действительно то, что я знаю совершенно точно. Моя отправная точка, моя опора.
– Я приду.

Вечером на обновленной белой кухне нашего теплого счастливого дома спрашиваю у мамы:
– Моего дядю звали Ибрагим и у него на носу была родинка, совсем как у меня?
От неожиданности мама садится на скамью возле обеденного стола. Мы всегда усаживаемся, когда огорошены и удивлены. Это – семейное. 
– Откуда ты знаешь? Я не рассказывала, – качает головой, потом добавляет, как будто очнувшись. – В старом альбоме посмотрел? Да, в детстве ты был очень похож на своего дядю.
Пока мама улыбается, я начинаю понимать, почему бабушка всегда любила меня больше всех остальных внуков, а дедушка старался игнорировать.
– Мам, и какой сегодня день, черный или белый, а?
Мама смотрит в окно и молчит.