Доктор Фаустус

Однажды папа заявился домой пьяный.  Его бежевое австрийское пальто было в грязи и распахнуто. На отдельных участках дедовских галифе белели пятна от побелки. Антикварная дедовская толстовка с красноармейскими пуговицами была разорвана в районе правого плеча. Половины пуговиц не было, так что ворот также был распахнут, оголяя кожу. Комиссарские сапоги времен гражданской были в непонятной желтой краске. Вдруг с пальто отлетела пришпиленная октябрятская звездочка. Папа нагнулся, чтобы достать ее, однако так и плюхнулся. Но выровнявшись, остался сидеть на полу. Также на пальто болталась на одной иголке латунная брошка-стрекоза, готовая вот-вот соскочить за октябрятской звездочкой. Единственно к пальто довольно прочно была пришпилена подделка под мальтийский крест.  Медалька Пушкин красовалась рядом с Гагариным в ракете и надписью «Он сказал, поехали». Чуть ниже был пришпилен латунный иероглиф.
    Глазные подводки на папином лице потекли. Папа попытался встать. В полусогнутом состоянии одной ногой о другую стал стаскивать с себя сапоги, опять свалился, улыбнулся, прошептал: Сплошная неочемность!
    С его плеча съехала холщовая сумка, из которой выглядывали виниловые диски. Мама подошла к нему, скомандовала: Проваливай! 
Папа в невменямке прошептал: Да ты ж неочемная! 
- Пьянь! – Злилась мама. Стала натягивать на папу сапоги. Затем потащила к двери.
- Проваливай, пьянь!
- Как хорошо. – Сказал папа.
Мама с трудом вытолкала из квартиры папино расслабленное тело. Папа распластался на пороге. А мама прошла на кухню, достала из холодильника винцо, налила чуть-чуть в стаканчик, залпом выпила, налила еще, выпила. Пришла ко мне в кровать, и прилегла. Тут я спросил.
    - Где папа?
- Наш папа не придет.
- Как это?
- Какая же я дура! И мать я плохая! И жена!
- Я к папочке хочу! Па-па-па-попопо-ч-ка!
- Папа умер! Нет у нас больше папы!
- Как это?
Вдруг мама резко успокоилась.
- Сынок! – Сказала. – А хочешь, я почитаю тебе «Доктор Фаустус»?
В минуты депрессии мама обращалась к книге Манна. Вот и сейчас, не дожидаясь ответа, встала, взяла книгу, включила торшер и начала читать.
    Каждый раз мама начинала читать сначала. Книга была сложная, с мельчайшими подробностями. Вот прочитала восхищенное описание коллекции бабочек папаши Леверкюна, однако когда дошла до эпизода с  «питающей каплей», стала читать медленнее. Но иногда останавливалась и перечитывала тот или иной кусок. И читая вслух, настолько увлеклась, что и забыла, что она читает мне.
   Однако я из плотно организованной ткани повествования запомнил этот поразивший меня кусок, как капля поглощала в качестве пищи «шеллаковое покрытие стеклянной палочки». Восхищенность Цейтблома, от лица которого велся рассказ, передавалась мне. Удивительность опыта была в иллюстрации, что граница между живой и неживой природой размыта. Предрассудок неодушевленности капли, посредством наблюдения, как она ест, папашей Леверкюном развенчивался. Это и описывал в восхищенных красках Цейтблом.
    Мама все читала и читала. Теперь уже не останавливаясь, механически, проглатывая слова и целые фразы.
    Вдруг раздался звонок в дверь. Мама остановила чтение, сказала: Что ли протрезвел? Но это пришла соседка. Было где-то за полночь. А папа вернулся чуть позже. И мы спали втроем на моей маленькой кровати.

Иллюстрация Вари Наткиной