Самоопределение

Презрение к анонимности – одно качеств обитателей зарешёченного мира. Там, где нормы поведения прописаны не только в федеральном законодательстве, но и в «арестантско-уркаганских» понятиях, ценится способность отвечать за свои слова и поступки. Доносчики и стукачи, по-местному «суки» вычисляются и преследуются контрразведкой от братвы не менее активно, чем те вербуются оперотделом. Поэтому любые попытки скрыть «порядочным арестантом» данные о себе мгновенно вызывают подозрение и неприятие в местном обществе.

Когда на официальных проверках в СИЗО арестанты называют свои фамилии – они не могут соврать. У администрации они все учтены поимённо. Подобный учёт ведётся и с другой стороны, с «чёрной». Арестант входит в камеру и всегда представляется своеобразной формой доклада: имя и прозвище, «по какой беде попал сюда» - то есть статья, какой он «масти» - не обиженный ли – и так далее. Как правило, отвечает на вопросы смотрящего за камерой и что-либо утаивать о себе не может, кроме интимной информации. Передвижение арестанта из камеры в камеру записывается в «Домовою книгу», что чаще всего хранится в «котловой хате» или в камере «смотрящего» за тюрьмой. Данные о поступивших или уехавших на этап зеков стекаются всю ночь по установленным межкамерным «дорогам», и на этап вслед за «непорядочными» арестантами уходят сообщения об их поступках и положении, дабы в лагере таких зеков встретили подобающе, и они не могли бы «засухариться», то есть спрятать определённое им место в тюремной иерархии.

В «чёрном» мире нет и не может быть анонимности. Все учтены всеми.

Как и в большой политике, за колючкой идёт перманентная борьба за возможность влиять на людские судьбы и финансовые потоки. Близость к воровскому трону решает многое, и преступные кланы, чаще всего земляческие, достигают положения не без помощи интриг. Естественно, любители многоходовых схем предпочитают действовать чужими руками и анонимно, что нередко приводит к межклановым войнам.

На сходках «чёрных» лагерей, там, где порядок в массе поддерживается с помощью внутреннего саморегулирования, часто пытаются выявить тех или иных интриганов. Распутывая клубок чужих манипуляций, на блатной допрос могут вызвать практически любого зека. И когда один «порядочный арестант» обосновывает свои действия без недомолвок, а другой путается в показаниях, то последний может быть не только избит, но и даже понижен в своём социальном статусе.

Интриганство в блатной среде не приветствуется наряду с анонимностью. Имя и прозвище смотрящих за бараком, лагерем, регионом никогда не скрывается, а передаётся из уст в уста и оглашается мужикам на общих сходках. Там же любой зек имеет право высказать своё мнение или предложение, естественно открыто и не скрывая свою личность. Это правило открытости идёт от самых главных в воровской иерархии – «старших братьев», «жуликов», «законников», «Воров». Те или иные поправки в арестантский кодекс, прогоняемых каллиграфическим почерком по местам заключения в шикарных кожаных свитках, принимаются конкретными «авторитетами» и каждый, прочитавший «прогон» знает, на кого он будет ссылаться в том или ином споре среди арестантов.

Когда в блатном мире появятся высшие постановления – «прогоны» - с анонимной подписью, пошатнутся сами принципы блатных понятий. Обычному зеку сложно будет сослаться на анонимный Указ, ведь такую бумагу могут написать и интриганы, и опера, и сами «обиженные», что хотят перескочить из низшей касты в «мужицкую массу». Как смотрящим в лагерях и тюрьмах проверить, «старшие ли братья» писали подобное? Возможно, безымянные «прогоны» могут быть следствием поправок в уголовный кодекс, нынче дают срок за одну лишь принадлежность к высшему тюремному сословию, а для многих представителей криминалитета тюрьма уже не «дом родной». Даже вероятно, что решение на счёт «опущенных по беспределу» в «чёрном» мире может единогласно приниматься анонимной «Массой Воров». Но возможно и нет.

Зек, что прошёл беспредел, лишь твёрдым самоопределением может помочь себе остаться тем, кем он себя считает. Но только тогда, когда он готов за это бороться - никто за руку из низшей касты никого не выведет. Для тех, кто не желает смириться, анонимные прогоны не нужны. В ином же случае не спасут и настоящие постановления, подписанные «авторитетными именами».


Моя в этом уверенность основана на реальных историях из «параллельного мира».

На этапе из Кировского транзитного централа в Тюменский транзитный пункт нас собирали в полуразрушенных сборочных камерах – «сборках», для дальнейшего конвоирования в «столыпинские вагоны». В «сборках» знакомятся, меняются вещами, делятся новостями о режимах, «прогонах» и происшествиях, гоняют чифирь и качают друг друга духом. Едут через сборку и блатные – различные смотрящие за камерами тех изоляторов, откуда Фемида их отправила отбывать срок наказания, «бродяги» и даже коронованные «жулики».

В нашей сборке тоже оказался «уважаемый арестант», бродяга. Его положение в иерархии определялось не только как он сидел, в чём сидел и кем представился, но и как вокруг него замельтешили те, кто его узнал. Даже чифирь организовали «на дровах». К нему же обратились за советом и несколько арестантов из мужицкой массы. Все ехали по лагерям, большинство из «чёрных» тюрем, и чтобы не попасть впросак, им ещё на этапе знающие-понимающие разъясняли, как вести себя «по понятиям» в том или ином случае. 

В стороне от всех, рядом с дурно смердящим туалетом - «дальняком», стоял неприметный брюнет лет тридцати в вольной одежде. Все мы были ещё без фуфаек и тюремных роб, только несколько этапников да сам блатной ехали в чёрных спецовках. Светлые полосы на робе у бродяги были из чёрной ткани. К нему издалека и обратился брюнет с просьбой о разъяснении своего положения.

Как он рассказал, в тюрьме его по беспределу облили мочой. Он сопротивлялся при аресте, не шёл на сделку со следствием, а в камере подвергался не только избиениям. Нет, его не насиловали, но при очередной придирке плеснули на него мочой и определили спать рядом с туалетом.

«Кто определил?» - поинтересовался бродяга. «Да камера и определила после того, как главный активист об этом заявил» - ответил этапник.

«А ты сам себя кем определил?» - поинтересовался бродяга.

Вопрос был удивительным, ожидался интерес к личности активиста и в какой тюрьме была пресс-хата, но авторитетный арестант был более сведущ в познаниях тюремного мира, чем все мы. Зек, к которому он обращался, развёл руками: «Я решил, что подниму вопрос о своём статусе, когда приеду в лагерь. Всё же это беспредел».

«Всё это понятно», - отмахнулся бродяга от оправданий, - «Ты кем жить продолжил? Ел со всеми? Вскрылся? Обосновался на дальняке? Кто ты сам для себя то?»

Зек молчал долго, потом протянул: «Ну я под вопрос себя поставил, не мне же решать».

«В том-то и дело, что тебе!» - воскликнул авторитет, - «Только ты себя возле параши и можешь определить. Ты же не вскрылся и даже не усомнился, а вдруг то был апельсиновый сок. Сам себя под вопрос поставил и остался жить там, куда тебя определили. Вот и живи там…»

Спустя несколько лет меня привезли в «красный» лагерь. Там издевались и «определяли» тоже активисты, но уже под патронажем администрации и по заранее расписанному графику. Только мужиков называли «мужчинами», а обиженных – «уборщиками». Слова другие, но суть та же. Уборщики мыли кабинеты, туалеты и шли в первых рядах шеренги, неся словно флаг, отрядную табличку на длинной палке.

При построении на лагерную проверку уборщики так же стояли в общем строю отрядов, но первыми вызывались при перекличке. Если посмотреть на проверку нашей сибирской колонии с крыш пятиэтажных бараков, то на асфальтном плацу было раскидано с десяток отрядных прямоугольников из сотен голов спецконтингента. Рядом с одним из таких, но как бы немного в стороне стоял высокий худой зек лет двадцати.

Уже будучи статистом, я перепроверил его карточку – ему было девятнадцать. По пути из малолетки в наш краснознаменный лагерь он был подвергнут «мусорскому беспределу», причём такому, что возврат за стол к обычным зекам ему был закрыт даже в «красном» лагере. Основой здешней системы управления был страх, в том числе и страх перевода в низшую касту, а потому это правило администрация была обязана поддерживать. По прибытию в карантин этого зека сразу определили уборщиком.

Зек, хоть и молодой, но переживший уже немало, заявил – я не уборщик, тряпку в руки не возьму. Две недели карантинных истязаний и последующих месяцев водворения в ШИЗО его мнение не поменяли. Он себя уборщиком не признавал. Не глупый руководитель оперативного отдела расценил его стойкость по-своему, пытался заагентурить, но и тогда потерпел может и временное, но поражение. Зека вернули в отряд, спал он на койке между углом уборщиков и остальной массой зеков, на проверках стоял немного в стороне от первых шеренг и только на проверочных комиссиях сливался с ними. Это был компромисс, но он позволил стойкому бедолаге пройти весь путь и выйти тем, кем он себя и считал – человеком.

И он точно знал, что никакой «прогон»: ни воровской, ни федеральный, ни анонимный, ни авторитетный никого и никуда не определяет. Это может сделать только сам человек.