Мизантроп и Рути. Глава 1

               
Друг для друга мы – паломники и долгими разными и               
трудными путями стремимся к месту встречи.
                Антуан де Сент-Экзюпери


                1

  Борис ещё себя чувствовал: «Ого-го!», полный самостоятельного мнения на мир, политику, и на себя любимого. Но однажды к нему, стоящему в переполненном утреннем поезде, обратилась солдатка: «Садитесь, пожалуйста!»,– уступая своё место.

«Это ко мне!  Да я ещё!…. Еще!.. Предлагать мне такое! Ну, не  сволочь ли она?  Я ещё...»
 
Он не сел, но, не сумев отмахнуться, целый день в сотый раз сверлил себя по кругу, что, вот – со стороны виднее, и придется привыкать, и вскоре, поменяв привычки, он превратится в старца, и добро бы в почтенного, но скорее всего в «доживающего», собирающего болячки и слабости.

С тех пор прошло несколько лет, Борис еще работает, стараясь не задумываться о временах, когда уже некуда будет спешить. Он погрузнел, и соцнакопления в виде живота глядятся солиднее его счета в банке.

На его страничке в фейсбуке назойливо напрашиваются в друзья парочка нахалов. Никак не может их запомнить. Но напрягшись, вспомнит, что это некто Альцгеймер со своим напарником Паркинсоном. Боря их безжалостно удаляет, но они всё напрашиваются и напрашиваются. Помог бы кто-нибудь Борису забанить этих наглецов. 
   
С  пандемией мир ужался и скособочился. Не пойти и не встретиться. Ритм жизни, вкус, запах, и цвет приглушились до неразличимости. Люди – в масках. Маски, маски. Ой! Это не маски-шоу. Не Венецианский фестиваль. Не веселье, а страх и удрученность. Маски, безликие маски, будто бы выкопанная терракотовая армия сражается за здоровье. И постоянные телевизионные сводки с Иерусалимского и Бней-Браковского фронтов c числом погибших и госпитализированных.

Пропитанный унылыми настроениями, с вынужденным бдением перед неменяющимися новостями, в который уже раз просыпался Боря ночью и больше не засыпал до утра. И в эту ночь тоже проснулся в три часа от снившихся ужасов. Земля с уханьем проваливается перед ним, и он перепрыгивает появляющиеся расщелины, убегает от пропасти, куда с оглушающим грохотом проваливается почва и куски породы. Всё новые трещины ползут и гикают, и он скачет через них, обезумевший от ужаса, безнадежно срываясь, но инстинктивно цепляясь ногтями за твердь, карабкаясь, выползает.
 
«О чем это?»– в бессоннице, пытаясь навести порядок в мыслях, выискивал ассоциации. – «Вчера снова хвастался в телевизоре Великий Обманщик, будто именно он победил корону, и что уже завтра правительство под его доблестным руководством начнет снимать вызванные пандемией ограничения.

 «Актеришка, крайм-министр!» - с раздражением выключил телевизор, от назойливого вранья наполняясь неясными страхами. И вот, ворочался, наполняясь сарказмом: «Он-то отличный лидер. Вот только народ  плохой, всякие арабы, левые, журналюги, судьи и копы. Замени народ, и чудесная страна была бы».

Мелькнула мысль, превратившаяся в уверенность, настолько ясную, понятную, какая бывает лишь тогда, когда бодрствует только половина мозга, созидающая и фантазирующая, а другая его часть, что вечно возражает, сомневается – дремлет. Вот и возникла мысль, что страна наша, изобилующая при их приезде чудесами и надеждами, обращается в нечто похожее на ту дряхлую страну-старуху, что рассыпалась на мелкие части, и он с семьей, как и с миллионы людей разлетелись осколками по континентам. «Подпитываемая политиками ненависть – накапливается, сдавливается в немыслимый заряд, эквивалентный сотням ядерных бомб, и когда он бабахнет!..» – крутилось в голове в бессонницу. Тогда и пришёл отчетливый страх: «Вторую эмиграцию мы не переживём!»

Не заснув более, поехал на работу. Пустые дороги, коронапраздник! Как бы ни так. Что-то случилось, и дорога загружена, словно нет карантина, и все спешат. Перед твоей машиной снова одни «тормоза» и «ослы», и, как всегда, попеременно за газом тормоз, за рывком остановка, и газуешь с надеждой, а тормозишь печенками по асфальту. Потом поток, ужавшись с трех рядов в один, объезжал вдребезги смятую «мазду», рядом с которой суетились спецслужбы. И хотя сразу же поток вырывался на простор, разбитая машина, оставшаяся перед глазами, тормозила ужасом. Нервные такие поездки забирают всякое настроение и свежесть.

Когда-то был он гуру, знавший ответы на все возникающие вопросы по профессии, но появились новые программы,  и освоившие их молодые люди, отрешённые наушниками от остального мира, уже они задают темп своими возможностями. Борису, не понимающему их жаргон и ужимки, кажется, что для них – он до сих пор не вымерший мастодонт.

Появился Ицхак, разговаривавший по мобильнику, не поздоровался, даже не взглянув на присутствующих, прошел к своему месту. Издавна они были в негласном соперничестве в работе, с годами переросшим во взаимную глухую неприязнь.

«Я, значит, недостоин? Чтобы со мной здоровались, считались. Или отверженный…» – обида и неуверенность прошибли до стресса.
 «Или он в хлев заходит?!» – взбеленилась душа. От хамства, пренебрегающего основами, принятыми ещё детской душой в другой стране, вместе с языком, определениями добра и зла, и добавленными в отрочестве к ним: любовью и ненавистью. Уж сколько раз здоровался первым с входящим, давая понять прописные истины, но бесполезно! Они дети Востока. Культура и ценности, привезенные сюда европейскими переселенцами, засохли, не выдержав уклада, войн и хамсинов.

– Ты, что?.. – в ярости заклокотал непривычно громко голос Бориса, заставив Ицхака, не успевшего ещё сесть, повернуться к нему.

На круглой голове с пейсами  белая вязаная кипа с ивритским текстом по кругу. «Такие – самые отпетые!  Местный гегемон»– привычное клеймо, сопровождающее Ицхака в Бориной голове. –«Крайней своею ненавистью они разрушают страну…». Связки нитей цицита над бедрами, пистолет в кобуре и шлепки, легко сбрасываемые Ицхаком под стол, так что обычно ходит он по офису босиком. Плотный, с властным голосом и уверенными манерами, он выглядит незыблемым хозяином,  вот уже три тысячи лет проживающим на данной избранному народу земле. «А всякое арабьё,  да все эти прибывшие из Московии, не чтящие Бога, но называющие себя евреями и жаждущие разжиться куском Святой земли – все они с Божьей помощью исчезнут, как пропали филистимляне…»

– …В свой свинарник завалился. Здесь не люди сидят? – задрожали некстати руки, выдавая волнение, от чего гневающийся Борис казался себе более обиженным, чем правым. «Нет, нет! Давно уже пора. Давно! Поставить на место».

– Я перезвоню, – в трубку сказал Ицхак. Взглянул недоуменно на Бориса, наполняясь презрением, пока не перестал замечать ругающегося с ним.

Положив свой рюкзак, вышел, и его возмущенный голос донесся из соседней комнаты.
«Настраивает всех! Пусть! Хватит терпеть!»,– вместе с самодовольством, ощутил необыкновенную в последнее время ясность, и став работать, понял, что справляется гораздо быстрее, и засевший с утра и, вообще, с возрастом в голове туман, рассеялся.

Но карнавал ожидаемо начался.

Заходящие в комнату не замечали Бориса. Руэвен, устроившийся как раз перед короной, и, странно, не отправленный в неоплаченный отпуск, подчеркнуто отворачиваясь, демонстрировал единство с коллективом и выдавал сговор. Однако, бросал исподлобья удивленные взгляды. Так пугливый ребенок глядит в зоопарке на волка в клетке.

 «Начхать – я сделал дело!! Переживём. Актеришки. Классово близкие с ним, как квалифицировали мы в прошлой жизни. Мы же – ещё не доехавшие, не съевшие ещё достаточно хумуса, чтоб превратиться в настоящих израильтян».

 Зашёл Дани, хозяин, обошел, интересуясь работой почти всех, постоянно поворачиваясь к Боре задом.

«И ты Брут!..» – ещё хорохорился, подшучивал в одиночестве, но вакуум уже высасывал наружу недобрые настроения.   

Вошел Алексей.

– Привет, Лёха! – громко, кому-то демонстрируя независимость, поприветствовал на русском товарища.

–Хай, – сдержанно и не глядя, ответил Алексей, и поспешил к своему подопечному Яриву.

–Точно, отлично, именно так! – доносились до Бориса Лехины восклицания на иврите, и Алексей светился, такой блаженной подхалимистой улыбкой, что дурню покажется, будто в Яривиной работе высветилась сама истина. Когда же Лёша увидел явную лажу у не очень-то усердного подчиненного, то снова объяснял уже многократно повторенное с таким рвением, будто открывал гармонию в механике. Сколько же раз Алексей в разговорах с Борисом клял этого безмозглого лентяя, за кем приходилось переделывать работу, и с неясными намёками удивлялся, почему именно Ярива оставил Дани в карантин на работе. Не дослушав распоряжения, Ярив, открыл мобильник, и хвастался своим чадом, и Леша вынужденно восторгался.

«Уже четверть века здесь живет, и до сих пор пресмыкается». Напрасно Борис искал перед собой оправдание товарищу, рассуждая, что приспособление ¬– нормальное явление в живой природе, известнейший способ изменчивости видов; что внедренное в нас выражение: «Я бы с ним в разведку не пошел»– подходит под случаи «И вечный бой! Покой нам только снится». Но в обычной налаженной жизни совсем необязательно делать гвозди из людей, якобы, самые крепкие в мире. Мы заслуживаем большего!

 «Только мне не хочется сегодня с ним обедать. И ему тоже со мной. Я отверженный, изгой…», – охватила тоска, и заныло в груди, да так сильно.

 «Вот, вот, сердце лопнет. Выскочит, и покатится по офису колобком».

«Дурь!» – и приказал себе: «Не слетай с катушек. Это просто фантомные боли. Иди-ка, делай  кофе».
 


Кухонька и туалеты располагалась возле входной двери. Там же, за стойкой ресепшен
 сидела Рути, секретарша. Она обедала, почему-то ранее обычного и одна. Жевала свой салат, и изучала модели из Алиэкспресса на экране компьютера.

Смуглая, как многие сабры, с темными кудрями, как когда-то у наших мам, сделавших вожделенную химическую завивку, со стройным рядком зубов, ослепительных при улыбке, она была уважительно ровная со всеми. Всё мужское сообщество, включая начальников, норовило попытать её благосклонность, по делу и без всякого дела останавливаясь перед ней, рассказывая, или расспрашивая, просто зубоскаля. Борис тоже молодел рядом с нею, такой свежей и стройной девчушкой, если не знаешь про её троих детей. Что там за сложности, кажется, в работе секретаря, но Борис, перебрав уже кучу мест работ, понимал, как зависит от секретарши атмосфера в фирме, иногда более, чем от хозяина, или начальника¬ – и им с Рути повезло! Выглядела Рути так, что не скажешь про её самые средние годы, хоть в Израиле не принято скрывать свой возраст. Стильная, со скромными знаками поколения¬ – маленьким колечком в ноздре, а на плече, когда оно не скрыто теплой одеждой, наколота симпатичная панда. Её ежедневно сменяемая одежда со всеми бретельками и просвечиваниями не по-израильски  со вкусом подобрана и современна. Ничего не выпячивается, и не торчит нарочито. Никаких лифчиков наружу, или по-солдатски огромных ботинок из кибуцных времен, когда боролись с буржуазной респектабельностью. Никаких рваных измочаленных джинсов, когда-то тоже выразивших общественному вкусу протест, но вот уже третье невыразительное поколение остающихся в моде. Не раз, когда обновки были особенно удачны, Борис дарил ей комплименты, и Рути безыскусственно благодарила, удивляя Бориса израильской непривычностью к дифирамбам.

Сейчас, как получилось, изобразил приветливую улыбку и пожелал ей со знакомой для местных экзотикой, по-русски: «Приятного аппетита!».   

Рути замерла, пережевывая фразу, и вдруг неприязненно, и, даже показалось, брезгливо, сжалась над тарелкой, только дернулась вилка с нанизанным на неё кусочком помидора…. Забрехали собаки и с улюлюканьем засвистели манкИ. Закружились красные пятна, обратившиеся в загонные флажки.

В кухоньке пролил кофе. «Сууучка… Так, спокойно! Вытираем… Су-учара… Жалкая тварь…  Успокоимся!»
С кофе и враждебной независимостью прошмыгнул мимо глядящей в монитор, но боковым зрением следящей за ним секретарши.

За кофе, как обычно и чтобы отвлечься, смотрел в интернете новости. Наконец-то кабинет принял послабления. Уже с завтрашнего дня можно родным встречаться. Как ждали! Но сейчас потерялся масштаб, и другое заполняло, ходило ходуном, и заслонило темными вихрами кругозор, и только в центре его крутились: то нанизанный на вилку и неожиданно ставший виноватым помидор, то Лешина, невидимая, но воображенная презрительная ухмылка – всё оскорбительное домысливалось и выпиралось. И собиралось в скорбный лист обид, не для представления к награде и не для обличения в суде.  Нет, эти  нерадостные видения мастурбировали мозг, доводя до отчаяния, когда кажется, что тем хуже – тем лучше.

Уйти нельзя, надо пересидеть часы.


Следующая глава, см: http://proza.ru/2021/12/18/1872