Город, который был?

                Трудный выбор между Властью и Свободой       


               
                Ночь и тишина, данная на век,
                Дождь, а может быть падает снег,
                Все равно, – бесконечной надеждой согрет,
                Я вдали вижу город, которого нет...

                Регина Лисиц


Феномен власти сопровождает человечество на протяжении всей его истории. Сколько существует род людской, столько же он порождает разнообразные властные структуры. Любые социальные организмы – будь то высокоразвитые государства или самые примитивные племена – так или иначе объединялись носителями власти. И практически всегда и везде это считалось нормальным и даже само собой разумеющимся.

Единственное исключение здесь – Запад. Видимо именно в западной цивилизации на каком-то этапе её развития родилась мечта об обществе, полностью свободном от любых форм принуждения и построенном исключительно на добровольных началах. И это в то время, когда сама феодальная Европа была выстроена в жёсткую иерархию: «сеньор – вассал – серв».

Но существовала в европейском Средневековье социальная структура, находившаяся как бы несколько в стороне от этой иерархической вертикали – средневековый город. Он был выведен из крепостной зависимости, находясь в подчинении непосредственно короля или крупного феодала. Население городов было лично свободным, было обязано королю или другому сеньору более-менее строго определёнными повинностями, а в своих внутренних делах город был волен распоряжаться сам.

И хотя многие общественные структуры и институты города были феодальными корпорациями, и в отношении крестьян своей округи город часто сам играл роль коллективного феодала, тем не менее, заметную роль в городской жизни играло самоуправление через общее согласие, или по-современному “демократический консенсус”.

Именно это стало главным отличием города от всех других средневековых социальных структур: монархического государства, феодальной и церковной иерархии, крестьянской общины. А само такое “вольное” общество, состоящее из экономически самостоятельных и политически полноправных горожан-буржуа получило название “гражданского”, то есть городского, буржуазного (Buergergesellschaft) или “цивилизованного” (civil society).
 
У горожан сложилось своеобразное социальное сознание, всё более принимавшее форму сословной спеси и презрения ко всем, кто не входил в civil society, а следовательно не был “цивилизованным”. Особенно к крестьянам, по мнению буржуа проникнутым “рабским духом” и неспособным к свободному волеизъявлению.

Города были опорой королей в борьбе против феодальной иерархии. Опираясь на поддержку городов, короли укрепляли свою власть, превращаясь из “первых среди равных” феодальной иерархи в абсолютных монархов. За эту поддержку королям приходилось расплачиваться, даруя городам всё большие вольности и привилегии.

Результатом этой кооперации короля и горожан стало появление двух новых политических субъектов: “цивильного общества” и абсолютистского государства. Их взаимоотношения были двойственными: в любой момент могли обернуться попыткой избавиться от “партнёра” и монополизировать политическое поле.

Наверное, неслучайно, что в этой вольной городской атмосфере – «городской воздух делает свободным» – родилось и постепенно вызревало специфическое умонастроение, сводившееся к тому, что в принципе можно обойтись и без всякой власти – будь то власть короля, феодального сеньора или структуры общинно-корпоративного типа. Более того, что любая власть – тирания и зло.

И что возможно и желаемо общество вообще без власти: всё можно решать “по-городскому” – демократическим консенсусом. А существующие на данный момент субъекты власти и властные институты – абсолютистская монархия, аристократические дома, сельские общины – необходимое, но временное зло, которое при удобном случае должно быть уничтожено.

Освальд Шпенглер подчеркивал отличия городского строя Западной Европы, прежде всего английского, от “государственнического” прусского:

«Английская хозяйственная жизнь фактически тождественна с торговлей… поскольку она представляет культивированную форму разбоя. Согласно этому инстинкту все превращается в добычу, в товар, на котором богатеют… Прусским и, следовательно, социалистическим лозунгом могло бы быть государственное регулирование товарообмена. Этим торговля во всем народном хозяйстве получает служебную роль вместо господствующей. Становится понятен Адам Смит с его ненавистью к государству и к “коварным животным, которые именуются государственными людьми”. В самом деле на истинного торговца они действуют, как полицейский на взломщика или военное судно на корабль корсаров».

  (Освальд Шпенглер. Пруссачество и социализм. – М.: Праксис, 2002. – С. 78-80).


Парадоксальным в этой антипатии горожан-бюргеров к государству было то, что появление городов в первобытном обществе было одной из составляющих фундамента сложения феномена государственности, как такового.
 
Город и Государство появлялись и росли параллельно друг другу и опираясь друг на друга.

До определённого момента городам было выгодно поддерживать королей против своевольных феодалов: король и горожане взаимно усиливали обоюдные политические позиции. Но набрав силу, западноевропейские города решили, что в королевской власти больше не нуждаются и настало время переформатировать всю страну по своему образу и подобию, превратив её в гражданское, то есть городское общество – буржуазную нацию собственников.

И в ведущих странах Западной Европы происходят буржуазные революции, заменившие абсолютистские монархии Нидерландов, Англии, Франции парламентскими монархиями или республиками. Урбанизация страны, её “огорожанивание”-“огражданивание” и было в социальном смысле превращением страны в Город-Нацию.

Более слабой буржуазии других стран оставалось только завидовать своим западноевропейским братьям по классу и пытаться повторить что-то подобное в своих условиях. Весь ХІХ век и начало ХХ века прошли в мире под знаком буржуазных революций. Но нигде, кроме Западной Европы и Северной Америки, не удавалось создать классическое гражданское общество, а то, что получалось, оказывалось лишь уродливой на него пародией.

Разочарование в “гражданских” реформах приводило к откату в абсолютизацию государства. В Германии от конституционалистских и парламентских экспериментов к кайзеровскому Второму Рейху, от либеральной Веймарской республики к нацистскому Третьему Рейху.

Вся Восточная и Южная Европа после непродолжительного периода парламентаристских экспериментов перешла к фашистским диктатурам. А в Латинской Америке политический цикл “парламентаризм – диктатура” превратился поистине в порочный круг истории этого региона.
 
И чем труднее было приблизиться к идеалу, тем привлекательней и заманчивей он казался. В самой негородской, небуржуазной и неевропейской из европейских стран, в России, эта мечта приняла форму самого настоящего квазирелигиозного культа “гражданского общества”, как средоточия всего светлого и прекрасного, с противовесом в виде антикульта демонизированного самодержавного государства, как мрачной деспотической силы, удушающей любые “ростки свободы”.
 
Мировоззрение либеральной интеллигенции, обслуживающей интересы нарождающейся русской буржуазии, формировалось, как ярко выраженно дуалистическое, в котором отражалось её восприятие смысла своего существования, как служения Добру и борьбы против сил Зла, воплощённых в самодержавной государственности и “общинной деспотии” русской деревни.

Попытки вырастить гражданское общество на российской почве на первый взгляд напоминали тот же латиноамериканский порочный круг. После неудачного цикла буржуазных преобразований, длившегося от февраля 1861 до февраля 1917, хлебнувший горя народ качнулся к большевистской диктатуре.

Бежавшая от неё в эмиграцию либеральная интеллигенция, разочаровавшись в способностях народа воспринять “ценности свободы”, клеймила Октябрь “пришествием хама”, “азиатизацией Европы” и массово – от правых Шульгина с Ильиным до левых Савинкова и Керенского – переходила под знамёна входящего в Европе в моду фашизма.
 
А в среде интеллектуалов самой Советской России тихой сапой шло возрождение старой дуалистической мифологемы просвещённого “свободного гражданина”, угнетённого диктатурой тёмного пролетариата.

«Социализм — это антипод свободы личности. Просто сказать, что попали из огня в полымя, от царско-церковного кулака к социалистическому, минуя свободу личности»

            (Михаил Пришвин. Дневники: https://www.litmir.me/br/?b=136244&p=116)


Особенно ярко эти настроения стали проявляться во время хрущёвской “оттепели”. По первым временам они могли крыться под лозунгами «возвращения к истинному марксизму, извращённому сталинской деспотией»; а вполголоса добавлялось: «и архаическими инстинктами тёмной народной массы».

Интеллигенты-“шестидесятники” начали с того, что стали «бить Лениным по Сталину». В перестройку продолжили уже и «Марксом по Ленину», закончив, в итоге, когда уже можно было не стесняться, открытой апологией вожделенного “гражданского общества”, чьи ценности признали и антисоветские марксисты, и те, кто был правее их.

А дальше как по накатанной. Народ опять получил прививку от либеральных идеалов. Прививку хаосом, разрухой, разгулом криминала – неизменными спутниками ослабления государственности. И снова на собственной шкуре почувствовал ценность государства. Наступает “путинская реакция”. «Либерализм изжил себя» (https://www.kommersant.ru/doc/4013468).

Социологи чётко фиксировали этот “государственнический” поворот в общественных настроениях:
 
«Среди „левых» лозунгов… с большим преимуществом (46,8 %) доминирует „правая» интерпретация „левой" идеи – это сильное государство, заботящееся о всех своих согражданах. Запрос на социальную справедливость в этом случае обращен не к обществу, а к сильному государству, к власти. И поэтому, если исходить из наиболее распространенной европейской традиции, это направление не может быть названо однозначно „левым". Собственно же „левая" идеология, характеризующаяся такими лозунгами, как социальная справедливость, равные права и возможности, самоуправление, имеет значительно меньше сторонников (16,3 %)»

Леонтий Бызов. Основные идеологические течения в массовом сознании современной России // Мониторингобщественного мнения. № 4 (80), октябрь – декабрь 2006. С. 146-147


Но за “жирные нулевые” успевает подрасти "племя младое, незнакомое", не видевшее “лихих 90-х”. Оно сегодня легко попадается в сети либеральных “душехватов”. Неокрепшие души жадно впитывают фальшивые трели дудочек многочисленных “гаммельнских крысоловов”, нашёптывающих: государство это всего лишь "родина нашего страха", освободись от него, расправь плечи – стань вольным “атлантом”.
 
Значит ли это, что на нашей почве может воспроизводиться лишь латиноамериканский порочный круг: от деспотии к демократии и обратно? Я бы не спешил здесь с однозначными выводами.

Переосмысление нашего исторического опыта идёт. И обо всей нашей интеллигенции нельзя сказать: "ничего не забыла и ничему не научилась". Такое переосмысление происходит в разных сферах: философии, литературе, историографии. Памятуя, какое из искусств "является для нас важнейшим", и что именно кинематограф имеет способность лучше всех отражать эпоху “по горячим следам”, я обратил внимание на то, что снималось в 90-е годы.

По способности погружать зрителя в прошлое, дать почувствовать его пульс, кино, пожалуй, не имеет равных. Оно, как никакой другой род искусства, даёт возможность получить представление об историческом времени без опыта реальной жизни в нём. И «юноша обдумывающий житьё», прежде чем соблазняться дудочкой Дудя, имеет возможность увидеть и психологически пропустить через себя, что происходит, когда рушится государство.

Для виртуального путешествия в “лихие 90-е” я выбрал две киноработы: "Прогулка по эшафоту" Исаака Фридберга и "Бандитский Петербург" Владимира Бортко. Между ними практически нет ничего общего, кроме того, что сняты они, как это тогда чаще всего и бывало, на дешёвой и низкокачественной видеоплёнке, а в главных ролях снялась супружеская пара Дмитрий Певцов и Ольга Дроздова.

По формату одна их них – односерийный фильм, а другая – многосерийная сага, одна успела с успехом пройти в модных в постсоветское время видеосалонах, другая била все рекорды просмотра по ТВ, жанрово одна сочетает фантастику, мистику и психоделику с элементами хоррора, в другой хотя ужасов и предостаточно, но они предельно реалистичны, одна снята в самом начале “лихих 90-х”, как бы открывая новую эпоху, другая её замыкает, в одной попытка заглянуть в будущее, в другой – подвести черту под недавним прошлым. Но каждая из них, по своему, заставляет задуматься о том, куда ведёт бездумное разрушение государства.



                «Слиться с природой»

К рубежу 1980-90-х годов страна всё более проваливалась в безвременье. Все понимали, что старой привычной жизни больше не будет, но будущее представлялось туманным, заманчивым и в то же время пугающим. В этой напряжённой атмосфере общественных страхов и надежд режиссёр Исаак Фридберг решил пофантазировать об этом будущем, соответственно общественному настрою соединив в жанровом смысле хоррор с фантастикой и пророческой притчей.

«Дело происходило в 1991 году, – говорил позже сам Фридберг (https://www.youtube.com/watch?v=jd1ANRbuUkw&t=4137s), – когда вся страна просто сошла с ума. И я тоже немножечко тогда рехнулся. И поскольку все считали, что вот-вот что-то неожиданное произойдёт со страной, каждый пытался угадать, что произойдёт. И я решил снять картину, ни много ни мало, о третьем сотворении мира».

И отправился в первобытные леса Валдая. Эта живописнейшая местность издавна известна, как “страна истоков” или “родина воды” (http://valday.msk.ru/great-valdai-watershed). Здесь находится сердцевина Великого водораздела Восточной Европы: Оковский лес, из которого берут начало три великие реки Восточно-Европейской равнины: Волга, Днепр и Западная Двина. Но здесь находятся истоки не только великих рек, но и великих народов: по современным представлениям здесь могла находиться прародина прародина индоевропейцев Возможно здесь и кроется причина того, что эта земля издревле считалась священной. В белорусском предании возникновение Днепра и Двины связано с появлением здесь мифологического первопредка Бая и заселением и освоением этих мест первыми людьми:
Неизвестно, был ли режиссёр знаком с этим мифом, но место для съёмок фильма о новом сотворении мира он, несомненно, выбрал самое подходящее. И очевидно, что при этом он отталкивался от гораздо более популярной мифологии – библейской. Адам и Ева присутствуют в картине с первых кадров.

Молодожёны в поисках местечка, где можно было бы отдохнуть от общества и «слиться с природой», забираются всё дальше и дальше в лесную глушь. По совету местных жителей они попадают на хуторок, расположенный на труднодоступном островке среди озёр и болот, чей хозяин вроде бы сдаёт угол таким вот “экотуристам”. Хозяина они не обнаруживают, но находят мрачного вида избушку-развалюшку, в которой им и приходится заночевать, несмотря на то, что молодая удручена и даже несколько напугана угнетающим убожеством обстановки: «отель “Три звёздочки” и все советские», – с тоской заключает она.

Проснувшись утром, парочка обнаруживает себя в кровати под балдахином в отельных апартаментах класса “люкс” и долго не может поверить своим глазам. Более того, стоит им только пожелать чего-нибудь и желание мгновенно исполняется. Как по мановению волшебной палочки появляется роскошная мраморная ванна с ароматической пеной и лепестками роз, стол с экзотическими фруктами, о которых советские люди только в книжках читали.

Девушка всё время сравнивает эту новую действительность с той, в которой она пребывала ещё вчера, и её привычная советская жизнь теперь кажется ей серой и унылой. Хотя эта, восхищающая её роскошь, в общем-то, вполне соответствует уровню комфорта, обычному для западного “среднего класса”. Да и вся эта новая, странная и несколько “психоделическая” реальность, в которую попали наши “туристы”, очень напоминает бытовавшее в позднем СССР расхожее представление о Западе, где изобилие всего и полная свобода: любое ваше желание сразу исполняется и никто вас ни к чему не принуждает. У прекрасной путешественницы это вызывает тихий восторг. А вот муж её всё время напряжён, он чувствует в этом какую-то пугающую ненормальность.

Ощущение ненормальности усиливается после того, как на берегу они обнаруживают эшафот с орудиями пыток и плахой с вонзённым неё огромным палаческим топором. Этот страшный артефакт средневековья составляет резкий контраст с соседствующим с ним современным еврокомфортом. Но молодую это тоже не пугает и она воспринимает это как туристический аттракцион, что тоже вполне в духе западного подхода ко всему страшному и средневековому: сделать из него чучело, отправить в музей или превратить в развлечение для туристов.

Последовавшие за этим события всё-таки заставляют испугаться всерьёз: из-под топора на плаху начинает литься кипящая кровь. Может бутафорская? Но тут наконец-то появляется и сам хозяин хутора – странный мужичонка неопределённого возраста в живописных лохмотьях. Он явно напуган происшедшим, неуклюже пытаясь прикрыть потоки крови белой простынёй. Наконец ему удаётся замять недоразумение, успокоить гостей и вернуть их жизнь в обычное русло. «Когда понадоблюсь, я появлюсь», – успокаивает он их напоследок.

Фантастический киномир, куда режиссёр отправил своих героев, в притчевой форме отражает мир современного Запада с его государством “наёмным менеджером” и “подателем услуг”. Это на первый взгляд вроде бы совсем не та суровая сила, постоянно чего-то требующая от своих подданных, каким было государство советское и европейские “старые режимы”. Западное государство-сервис, государство “наёмный менеджер” совершенно ненавязчиво, практически незаметно и появляется лишь в нужный момент для оказания своим гражданам требуемых услуг. В остальном граждане предоставлены самим себе и вольны устраивать свою жизнь, как им заблагорассудится, то есть “по-граждански”, сугубо добровольно. Желание наших экотуристов “слиться с природой” можно понять, как желание избавиться от контроля авторитарного государства.

Но советские-то люди привыкли к совсем другому порядку вещей, они чувствуют в этом какой-то подвох. Как ни услужлив и ненавязчив “хозяин”, они чувствуют в нём скрытую и непонятную силу, от которой они зависят, которая, как они смутно догадываются, и обеспечивает все те чудеса консьюмеризма, которыми наслаждаются наши экскурсанты в «капиталистический рай». Исполняющий роль незаметного лакея, угадывающего желания, “хозяин” вдруг оказывается на вершине высоченной сосны, где в позе статуи Свободы исполняет какие-то странные пассы «от сердца к солнцу». То есть символически он оказывается не на одной горизонтали со своими гостями, не равным им, а несравнимо выше, демонстрируя им, что никакая он не прислуга.

Сами эти слова «наш хозяин», которыми называют его парень и девушка, начинают приобретать совсем иной смысловой оттенок: не сдающий угол туристам, а “господин”, “властелин”. Здесь при желании можно усмотреть отсылку к местности, где происходили съёмки: название Валдайской возвышенности может происходить из балтских языков, и быть связано с корнем, обозначающим “власть”, “владетеля” или “владение”. Таким образом, «страна истоков», Валдай, может пониматься, как своеобразное «место силы» – географическая точка, из которой удобнее всего держать под контролем окружающее пространство, формируемое вытекающими отсюда реками.

А попытка бегства с “райского” островка демонстрирует нашим туристам границы их свободы в этом “Эдеме”: гнилые мостки через болото, соединяющие “рай” с обыденной жизнью, оказываются разрушенными, попытка перейти болото вброд заканчивается нападением на парня каких-то сверхагрессивных пиявок, прожорливостью больше похожих на пираний.

Истекает кровью искусанное пиявками тело, хлещет кровь из под топора на эшафоте.

Здесь обнаруживается ещё один, кроме библейского, мифологический пласт, присутствующий в фильме – гностический. “Хозяин” оказывается, ни много ни мало, демиургом-творцом, создавшим этот мир и людей. Но высшее божество, наделившее “демиурга” даром творчества, осталось недовольно его работой и находится в ужасе от того насилия, которое творится в этом мире. «Шарик-то всё вертится, а кровушка всё льётся и льётся!» – растерянно исповедуется своим гостям демиург-неудачник. Выясняется, что он избрал эту парочку в качестве новых Адама и Евы, чтобы исправить свои ошибки и создать новое человечество.

В этой притче несколько символических слоёв. Первый прочитывается довольно легко: это вечно греющая душу русской либеральной интеллигенции сказка о “стране чудес”, Европе, где всеобщее изобилие и полная свобода. Для достижения этой прекрасной утопии нужно лишь «слиться с природой», избавиться от “деспотического государства”, и человеческая природа, избавленная от государственного угнетения, сама собой породит “царство свободы”. Но очень скоро оказывается, что этот простой способ не оправдывает ожиданий – “царство свободы” не наступает. Российский и советский “человеческий материал” всё время оказывается несоответствующим высоким запросам тех, кто привык считать себя “демиургами”, «инженерами человеческих душ».


«Просто сказать, что попали из огня в полымя, от царско-церковного кулака к социалистическому, минуя свободу личности»

             (Михаил Пришвин. Дневники https://www.litmir.me/br/?b=136244&p=116)

               
                Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
                Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
                Там, грубо говоря, великий план запорот

(Иосиф Бродский. Пятая годовщина http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=7725)



Значит, этот человеческий материал надо отправить “на переплавку”: силой загнать из “царства насилия” – самодержавной или советской “деспотии” – в “царство свободы” гражданского общества.

«А что же будет с остальными, с теми, кто остался “там”?» – со страхом вопрошает “новый Адам”. Демиург отводит глаза. Реальные “прорабы перестройки”, как многие помнят, не были так стеснительны и без излишней щепетильности определяли судьбы таких “лишних людей”: «они не вписались в рынок».

Неудачное создание творца, “старый человек” с “рабским сознанием”, привыкший повелевать и повиноваться, подчинять других насилием и самому склоняться перед силой. Чтобы переделать его в новую свободную личность, нужна небольшая операция на мозге. Но желает ли он сам ложиться под нож?

Недаром реформы 90-х годов сами реформаторы так любили именовать “шоковой терапией”. «Хирург не спрашивает мнения больного, лежащего на операционном столе», – любили говорить “прорабы перестройки”. Рынок и гражданское общество они ввели в России ни у кого не спрашивая. Советское общество они назначили на роль больного, не интересуясь мнением самого “пациента”. Устаревший, списанный в утиль “совок” был пойман и безжалостно препарирован либеральными хирургами-“демиургами”, как подопытная лягушка. Во имя фантома безнасильственного и бескровного “гражданского общества” были пролиты реки крови в бандитских войнах и во время передела собственности в “лихие 90-е”, в межнациональных конфликтах, начиная от Карабаха и вплоть до теперешнего Донбасса продолжающих сотрясать всё постсоветское пространство.

Но желанное “гражданское общество” так и не стало ближе. «Она льётся, кровь-то», – растерянно бормочет демиург-неудачник. Идёт борьба с исламистским подпольем в России, продолжается гражданская война на Украине. Прекрасная утопия обернулась кровавой антиутопией – это второй символический слой притчи, рассказанной Исааком Фридбергом.

А её третий слой видимо в том, что кинореальность Фридберга всё-таки отражает не будущее постсоветского пространства, а настоящее современного Запада: не только его сверкающую витрину, но и мрачную изнанку.

Да, “золотой миллиард” живёт почти в земном раю. Но легкодоступность и обилие материальных благ в этом “Эдеме” обеспечивается многими столетиями ограбления колоний. Индивидуальные свободы и возможности личного роста европейцы имеют через лишение самых элементарных человеческих прав населения Третьего мира.

Тяжкой десницы власти жители “земного рая” практически не ощущают, с ними она ведёт себя деликатно и ненавязчиво, но за границами “Эдема”-Запада та же самая власть не ограничивает себя никакими правовыми и моральными рамками. В фильме это символизируется окровавленным эшафотом, воздвигнутым на самом краю “острова блаженных”, чётко маркирующим границу, за которой начинается территория самого грубого и ничем не ограниченного насилия.

Обитатели счастливого островка об этой теневой стороне своего райского существования не догадываются, их горизонт восприятия ограничен своим обывательским мирком. Они лишь ощущают какую-то смутную тревогу. Но власть предержащим видна картина во всей её полноте: “хозяин” в позе статуи Свободы с самой высокой сосны видит не только остров, но и то, что находится далеко за его пределами. У западных обывателей могут быть иллюзии по поводу своей как бы самодостаточности и независимости от государства, но “сверху” очевидно, что полностью самоуправляющееся общество невозможно.

Это хорошо показано в романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух». Воспитанники элитных колледжей, отпрыски самых благородных семейств Британии, оказавшись на необитаемом острове, пытаются самоорганизоваться “по-взрослому”, по всем канонам парламентской демократии: «Мы же не дикари какие-нибудь, а представители лучшей в мире нации – британской». И, тем не менее, эта детская игра в “демократию” очень быстро оборачивается фашистской диктатурой в миниатюре.

С определённого времени государство на Западе решило перейти к другим властным технологиям. Прямая силовая диктатура чревата сильными рисками для самого диктатора. Гораздо безопаснее управлять так, чтобы это было незаметно для самого объекта управления.

Понимая это, западные элиты выступили застрельщиками буржуазных революций, сменивших силовую диктатуру абсолютистских монархий на “мягкую” власть парламентов, а в качестве инструментов управления силовые методы уступили пальму первенства контролю над информационными потоками.

В фильме Фридберга “демиург” преподаёт своим подопечным небольшой урок, как работают такие технологии. Он рассказывает им совершенно неправдоподобную, но в живописных красках поданную байку о якобы подлинной жизни Емельки Пугачёва. А на замечание, что в книгах написано совсем по-другому, он, раздражаясь, кричит: «Ваши книги ворами да казнокрадами писаны».

В реальности перестроечного информационного хаоса переделка массового сознания через навязывание искажённого образа прошлого была поставлена на поток: каждой этнической группе адресовалась “подправленная” картина их истории, сводившаяся в основном к схеме: «величие в минувшем – угнетение имперской властью в настоящем».

Вспоминается и другая кинокартина тех времён, гораздо объёмнее иллюстрирующая диапазон возможностей информационного “управляемого хаоса” – фантасмагорический «Город Зеро» Карена Шахназарова. Там показано, как можно за два дня довести нормального и разумного советского человека до состояния, когда он полностью перестает понимать происходящее, теряет способность различать реальность и продукты воображения, в нем парализована воля к сопротивлению и даже к спасению. И всё это без насилия, лишь воздействуя на его эмоциональную сферу.

Со времени буржуазных революций на Западе “мягкое” и незаметное управление людьми через пропаганду и другие способы контроля их сознания – “soft power” – стало считаться признаком цивилизованности и противопоставляться власти прямого насилия и приказа – “hard power” – как средневековому атавизму.

Кто-то может вспомнить, что пропаганда существовала и в СССР. Но советская пропаганда никогда не прибегала к манипулятивным методам, она использовала в основном открытое императивное воздействие, чаще прямое внушение: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим», – такой плакат можно было увидеть в казармах советской армии. Западная же soft power означает совсем другое: «Мы влезем к тебе в подсознание и сделаем так, что ты захочешь то, что нам нужно».

Какой из этих способов считать более цивилизованным – дело вкуса. По мне, так прямое насилие, по крайней мере, честнее. И очевидно, что скрытое манипулятивное воздействие гораздо сильнее деформирует человеческую личность. Операция на мозге, которую в финале фильма “демиург” проводит своим подопечным, превращая их в счастливых идиотов, символизирует достижение технологиями манипуляции сознанием наивысшей степени совершенства. Управление человеком становится предельно простым, сводится, говоря упрощённо, к нажатию нужной “кнопки”.

«Где же у него кнопка?» – таким вопросом мучается в ставшем культовым среди позднесоветской детворы фильме “Приключения Электроника” мафиозный босс, пытающийся подчинить себе уникального человекоподобного биоробота. «Всё измеримо и управляемо», – утешает кумир позднесоветских технократов академик Амосов. Неужели и человека можно сделать полностью управляемым? Разве после этого он останется человеком?


Альберт Шпеер в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе признавал:

«Диктатура Гитлера отличалась в одном принципиально от всех его исторических предшественников. Это была первая диктатура индустриального государства в эпоху современной техники, она целиком и полностью господствовала над своим собственным народом и техникой. Многие из выявленных здесь феноменов установления диктатуры были бы невозможны без помощи техники. С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у 80-и миллионов людей было отнято самостоятельное мышление, они были подчинены воле одного человека»

(Нюрнбергский процесс: Сборник материалов. В 8-ми т. Т. 8. – М.: Юридическая литература, 1999. – С. 556).


Попытка западного городского класса воплотить утопическую мечту об освобождении общества от любого государственного “диктата” обернулась новым пришествием гораздо более изощрённой формы диктатуры в обличье информационного фашизма, чья власть несравнимо более тотальна и разрушительна для человеческой личности, чем у абсолютистских режимов “старой” Европы с их “архаичным” и прямолинейным силовым принуждением.

Правда всё вышесказанное относится именно и только к Западу. Прогноз Исаака Фридберга, что “у нас” будет так же, как и «во всём цивилизованном мире», не оправдался. Во всяком случае пока не оправдался. На “острова блаженных” мы так и не попали. Постсоветское пространство оказалось выброшенным “по ту” сторону эшафота.



                «Город, которого нет»


Когда буря от обрушения “советской деспотии” несколько улеглась, и контуры будущего приобрели зримые очертания, режиссёр Владимир Бортко собрался снимать свою гангстерскую сагу. А поскольку “светлое будущее” уже наступило, теперь больше не было нужды пророчествовать, достаточно было фиксировать наступившую новую реальность, как она есть, во всей её неприглядности. Хотя тема бегства от государства в его картине тоже присутствует, но подана она иначе, чем у Фридберга.

Одного из главных героев, Сергея Челищева, следователя прокуратуры, постигает ужасное горе: происходит жестокое убийство его родителей. Вскоре он узнаёт, что вину повесили на парня, явно не имеющего к этому отношения, а дело сдают в архив.

На первый взгляд этот ход вписывается в излюбленную в перестроечном кинематографе сюжетную линию: столкновение “маленького человека” с “бездушной государственной машиной”. Видя, что здесь помощи ждать не приходится, герой бросает государственую службу и попадает в самый эпицентр новорождённого “гражданского общества” – частную адвокатскую контору. Здесь он надеется завести нужные знакомства в криминальном мире, чтобы выйти на убийц своих родителей.

Но вопреки его ожиданиям оказалось, что никакой “честной конкуренции” за клиентов здесь нет и в помине. Обслуживание крупной бандитской клиентуры монополизировано: у каждого мафиози свой “прикормленный” адвокат. Челищеву остаётся работать с “мелкой рыбёшкой” – защищать уличных хулиганов и кухонных дебоширов.

И тогда нашего героя всё чаще начинают посещать мысли, что у него нет иного пути что-нибудь толком разузнать, кроме как самому внедриться в преступное сообщество. Вскоре судьба предоставляет ему такую возможность. Оказалось, что друг его детства, которого он считал погибшим в Афганистане, жив и возглавляет одну из бандитских группировок. Надолго попав по серьёзной статье в знаменитый следственный изолятор “Кресты”, он просит Челищева помочь его жене, в которой тот узнаёт свою школьную любовь. Так вчерашний “слуга закона” оказывается в крупной криминальной группировке, где быстро завоёвывает расположение её лидера, «вора в законе» по кличке “Антибиотик”.

Осознавая куда он попал, Челищев утешает себя: это, мол, ненадолго. Удивительно, но у него, опытного прокурорского “следака”, представления об уголовной группировке, как об эдаком своего рода “гражданском” объединении, из которого можно выйти в любое время по собственному желанию так же легко, как войти туда. Видимо, здесь сказалась его принадлежность к юридической корпорации, в которой либеральные взгляды всегда были широко распространены. А априорная подозрительность либералов в отношении государства провоцирует их на симпатию к любой антигосударственной активности: иногда даже мафию они склонны воспринимать, как “институт гражданского общества”
Бывший “законник” погружается в “трудовые бандитские будни”, на поверку оказавшиеся довольно однообразными и даже скучными, хотя и отнимающими массу нервной энергии. В процессе этой специфической ”трудовой деятельности” он получает массу информации о грандиозных масштабах криминальной империи Антибиотика и с ужасом начинает понимать, что выход отсюда для него возможен только “вперёд ногами”.

А ещё оказалось, что “скрепы”, на которых держится преступный мир, это далеко не “гражданские” рациональные соображения индивидуальной выгоды. Или, по крайней мере, дело к последним отнюдь не сводится.

На одной из бандитских сходок Антибиотик рассказывает романтическую легенду о парне, убившем собственную мать из-за каприза любимой девушки, а потом, осознав, что он содеял, убивает и свою жестокую возлюбленную. А завершает он эту мрачную притчу тостом: «Так выпьем же за истинную любовь и дружбу, за наше братство, за то, чем мы сильны, за бескорыстную помощь и поддержку друг другу всегда и всюду!» То есть мафия это вовсе никакое не “гражданское сообщество”, как казалось позднесоветским диссидентам и борцам с тоталитаризмом. Она в чём-то напоминает религиозное братство, в чём-то коммуну, объединённую общими понятиями верности и солидарности, и даже неким подобием кровного родства. «В “крытке” все люди – братаны», – объясняет кодекс воровской чести другой криминальный авторитет “Барон”. Потому, что дети одной “мамы-мафии”: https://www.youtube.com/watch?v=sR8Gyc_joCo Для них верность этой “маме” сильнее любых других человеческих связей.

“Лихие 90-е” оказались эпохой бурного всплеска общественной самоорганизации, но отнюдь не той, о которой мечтали либеральные романтики “гражданственности”. Социальную нишу, освобождённую государством, стали заполнять разного рода солидарные структуры корпоративного и квазисемейного типа.

Кроме банд уголовников, это этнические группировки, часто с сильным криминальным душком, в которых “семейственность” была выражена ещё чётче, чем у русского криминалитета. В сериале это отражено в противостоянии русских бандитов Петербурга московско-кавказской мафии во главе с “Гургеном”, чьим прототипом считается вор в законе Отари Квантришвили. Впрочем, их отношения не сводились к конфликтам, они могли и кооперироваться: на назначенную жертву-бизнесмена “наезжали” дагестанские или чеченские джигиты, “прессовали” его, а потом его спасали от страшных кавказцев родные русские бандиты, которым затерроризированный бедолага сам был рад отдать последнюю рубашку.

Новорождённый российский бизнес тоже оказался организованным отнюдь не по-“граждански”: никакой пресловутой “честной конкуренцией” там и не пахло. Чтобы получит банковский кредит для очередной своей махинации, Антибиотик использует старые адвокатские знакомства Челищева: «Кредиты сейчас только своим и дают». Любой мало-мальски серьёзный бизнес строится не на временных соглашениях незнакомых друг другу “партнёров”, а на разного рода корпоративных связях: родственник, однокашник, товарищ со студенческих лет, армейский сослуживец – всегда более надёжный компаньон в бизнесе, чем случайный “деловой партнёр”.

Корпорациями являлись и различные религиозные общины, начавшие расти, как грибы после объявления Горбачёвым религиозной свободы. Зачастую грань между ними и бизнес-структурами была очень тонка: памятен скандал, вызванный беспошлинной торговлей РПЦ алкоголем и сигаретами, в результате чего теперешний патриарх Кирилл получил от острых на язычок журналистов кличку «табачный митрополит».

По ходу действия Челищев узнаёт, что его намеренно выманили из дому перед тем, как были убиты его родители. А провернули эту операцию его непосредственный начальник и депутат Петросовета, курирующий правоохранительные органы города. По настоятельной просьбе Антибиотика! Главный прокурор Петербурга и депутат Петросовета оказываются на побегушках у бандитов!

«Службу безопасности» Антибиотика возглавляет таинственный “Череп”, которого боятся даже самые крутые “братки”. По слухам он – бывший гэбэшник, такой же “цветной”, как и бывший прокурорский следак Челищев. Впрочем, это никак не мешает Черепу, и таким, как он, делать успешную карьеру в криминальном мире. Наоборот, там очень ценится профессионализм выходцев из спецслужб.

После распада Советского Союза из армейской разведки, МВД, КГБ и образованных на его основе спецслужб были уволены сотни тысяч человек. Уволенные спецслужбисты с их специфическими знаниями и контактами были крайне привлекательны для криминалитета. В это же время, изменилась культура криминального мира – если в советское время существовал неписаный кодекс «воров в законе», и важнейшим принципом преступников было неучастие в легальной деятельности, то “десоветизированный” криминалитет “забил” на устаревшие понятия и подался в легальный бизнес. В то время практически каждый серьёзный “авторитет” имел во главе своей “контрразведки” выходцев из советских спецслужб или других силовых государственных органов.

Конечно, не все “силовики” пошли на поклон к бандитам и ворам. Другим вариантом для них было – отобрать у криминального элемента его же хлеб. В сериале группа работников министерства безопасности предпенсионного возраста, создавая себе “запасной аэродром”, вступает в борьбу с Анибиотиком за право “крышевать” петербургский морской порт – “золотое дно” по тогдашним, да и по теперешним временам.

Внешняя оболочка спецслужб и других государственных силовых структур вроде бы осталась прежней, но, по сути, они уже отстаивали не государственные интересы, а свои корпоративные, то кооперируясь с уголовниками, то конкурируя с ними. В конце концов победа остаётся за “государственниками”, и империя Антибиотика переходит в подчинение крупного чиновника Наумова, тесно связанного с мэром Петербурга, в образе которого угадывается кумир тогдашних “демократов” Собчак.

Это одна из основных коллизий сериала, отображающая произошедший в 90-е годы прошлого века в России процесс, который в первом приближении можно назвать “приватизацией государства”. Из политической надстройки для защиты интересов всей страны государство вырождается в конгломерат клановых и корпоративных структур, тесно переплетённых с крупным бизнесом, церковью и криминалитетом, и защищающих уже только свои узко клановые интересы.

Владимир Бортко в своей киноработе пунктиром наметил корни этого процесса эволюции, которую прошёл правящий класс, прежде чем превратиться в то, чем он стал в 90-е годы прошлого века. Известный российский историк и социальный философ Андрей Фурсов одним из определяющих свойств Русской власти считает свободу от собственности. Эта свобода понимается не в том смысле, что власть полностью устраняется от всех хозяйственных отношений. Напротив государство может активно вмешиваваться в экономику. В концепции “государственного раздатка” экономиста Ольги Бессоновой государство играет роль распределителя: оно делит “общественный пирог” между членами общества в зависимости от личного вклада каждого в общее дело: http://razdatok.narod.ru/books/Book2015_MR.htm

Октябрьская революция, по А. Фурсову, и была таким очередным раундом постоянно возобновляющегося в России процесса очищения Власти от Собственности. В советском системе право на Собственность давала не Власть, а Труд.

Право на труд, которое имел каждый советский гражданин, было неразрывно связано с общедоступностью средств производства, то есть капитала. В этом и есть основное содержание понятия “общенародная собственность”. Это право было неотчуждаемым, священным, лишить его советского гражданина не мог никто. Советский гражданин не был наёмником, и ему не нужно было унижаться пред капиталистом, выпрашивая работу.

Власть являлась лишь распорядителем и распределителем собственности, но не имела права её присвоить. Распределение осуществлялось в соответствии с принципом “по труду”. Причём положение советского правящего класса – “номенклатуры” – в этом смысле мало чем отличалось от положения других граждан: служебный оклад секретаря обкома был не многим выше зарплаты высококвалифицированного рабочего. По крайней мере в сталинскую эпоху, в которую советская система приобрела свою классическую форму, дело обстояло именно так.

Понятно, что высокое положение во властной иерархии создавало многочисленные соблазны присвоить больше, чем положено “по чину”. Но существовали и эффективные тормоза чиновной алчности: страх репрессий и некий неписанный корпоративный кодекс чести, антипримером для которого был паразитический образ жизни дореволюционных элит. Существовало и ещё одно весьма эффективное препятствие перед излишним обогащением советского правящего слоя – теневая власть криминала, своеобразное государство в государстве.

«Крепкий уголовный мир, со своими законами и понятиями, с традициями и без беспредела, возможен только в сильной стране», – говорит старый уголовный авторитет Барон. Правда произносит он эти слова не в самом фильме Бортко, а в той книге, которая послужила ему литературной основой – в романе Андрея Константинова “Вор”.

Причём эти пресловутые “понятия”, как это ни покажется странным на первый взгляд, были как будто списаны с того самого неписаного “кодекса чести” раннесоветской сталинской элиты: благо коллектива выше личного блага, присваивать средства из “общака” – “западло”, быть слишком привязанным к материальным благам – “западло”, вплоть до того, что и семьи “правильному вору” иметь не полагалось. Ну и разумеется полный “зашквар” для “честного вора” иметь какие-либо контакты с государством. Кроме таких контактов, в которых воры помогали некоторым чиновникам избавиться от излишней собственности, прилипшей к рукам в процессе нелёгкой службы на благо Родины. Естественно, что и для государственного мужа были предосудительны любые “взаимовыгодные” контакты с уголовным миром.

Блатное “чёрное” сообщество, как это ни странным может показаться на первый взгляд, определённым образом вписалось в советскую систему, играя в ней роль своеобразной теневой власти. Обе эти власти – официальная “красная” и теневая “чёрная” – играли друг для друга роль своеобразных “сдержек и противовесов”. Как объясняет Барон: «Уголовный мир должен быть маленьким, а не всепоголовным», – и государство помогало ему таковым и оставаться, не давало ему разрастись. А воровской мир не давал государственным чиновникам обрасти излишней собственностью: «На государство я никогда руку не поднимал… мои потерпевшие были жуликами ещё почище меня, они сами людей обворовывали и грабили, скапливали огромные ценности. А я имел интерес их этих ценностей лишить», – далее развивает Барон тему этих странных на первый взгляд взаимоотношений государства и криминалитета.

А результатом этой так сказать “отрицательной кооперации” являлся процесс постоянного очищения власти от собственности. Это позволяло власти оставаться самой собой – тем стержнем, который сшивает страну в единое целое, не позволяя национальному организму распасться на отдельные мелкие “клетки”.

Ведь сила власти далеко не только в её сугубо материальных возможностях принуждать к подчинению. Гораздо более прочно положение той власти, которая умеет сделать так, чтобы ей служили добровольно, “не за страх, а за совесть”. Но такая власть и сама в отношениях со своими подданными должна оставаться “совестливой”. Что проявляется например в том, что государство не посягает на общественные богатства, а лишь занимается их справедливым распределением – в  этом основа его авторитета в глазах народа.

И пока советское государство играло роль такого справедливого распределителя, его авторитет в народе был чрезвыйчайно высок. Однако с какого-то момента у нового поколения советской номенклатуры появился соблазн превратиться во “владельцев заводов, газет, пароходов”. В их мечтах к уже имевшемуся в их руках властному ресурсу добавлялся ещё и ресурс экономический, что позволило бы им передавать своё положение крупных частных собственников по наследству.

Однако в этой схеме было одно слабое место. Отказавшись от роли справедливого распределителя, поддавшись соблазну стяжательства, молодая поросль советской номенклатуры превращалась в народном представлении просто в воров-“прихватизаторов”, мгновенно теряя тот моральный капитал, который заработали их отцы и деды – “ленинская гвардия” и сталинские “железные наркомы”.

Вместо того, чтобы приплюсовать к власти ещё собственность, как мечталось молодому продвинутому поколению номенклатурщиков, на деле у них получился обмен власти на собственность. Здесь вспоминаются две крылатые фразы. Одна – народная поговорка «гладко было на бумаге, да забыли про овраги». А другая принадлежит известному представителю этого поколения прихватизаторов «хотели как лучше, а получилось как всегда».

Причина катастрофического ослабления перестроечного и постсоветского государства в том, что оно утратило легитимность в глазах народа. Вернее само от неё отказалось. В качестве средства управления остался лишь голый силовой ресурс, на котором далеко не уедешь. Знаменательно, что именно в это время появилось название “силовики” для тех, кого раньше называли “правоохранительными органами”. В советском лексиконе слова “силовики” не было, несмотря на то, что социалистический строй был якобы “репрессивным” и “диктаторским”.

Как всемогущая партсовноменклатура дошла до того, что совершила этот необъяснимый выстрел себе в ногу? Променяла власть на собственность, отказалась от права первородства за чечевичную похлёбку. Ну пускай даже и не за похлёбку, а за жирнющий бутерброд с икрой, недвижимостью в Майами и кругленьким счётом в уютном офшорике. Ведь это был отказ от основополагающей черты традиционного русского жизнеустройства, в котором, как утверждает вышеупомянутый Андрей Фурсов, власть всегда стояла выше собственности.

Это иерархию ценностей прекрасно понимали даже бандиты лихих 90-х. Того же криминального авторитета Антибиотика характеризуют так:

«Его главной страстью давно были не деньги и не женщины – и того и другого ему хватало с избытком. Его главной его страстью была власть. Эта страсть была увлекательней карт и рулетки, и гораздо более рискованной».

                https://youtu.be/1EKt3AL-eA8?t=1240


По крайней мере ясно, что такая внезапная утрата понимания основ русской жизни молодой генерацией советской номенклатуры – несомненный индикатор её деградации, как правящего класса. В беседе с Челищевым Антибиотик ставит этому классу диагноз в свойственной ему манере:

«Ты думаешь этот беспредел, что по России гуляет – в нём я виноват?! Или Ильдар с Мухой? Хрен в стакан! Это всё от той гнили, что наверху. От тех сытых и толстых пидоров, которые никогда не знали, что значит жить плохо, бедно».

            

Вырисовывается ответ на вопрос, как же мог в 90-х случиться весь этот “кровавый бандитский карнавал”, который был так сильно не по душе “старому вору” Барону:
Номенклатурная приватизация подорвала основы легитимности позднесоветского правящего класса. Последний своими руками спилил сук, на котором сидел. Но свято место пусто не бывает, и вакуум власти стал заполняться из других источников. Разгул криминала и был конфликтом альтернативных центров власти, которых стало слишком много. А официальное государство, или скорее то, что от него осталось, не имело сил справиться с этой “войной всех против всех”. Или не имело желания, ведь оно теперь служило только правящему классу прихватизаторов. А социальное бедствие, которое терпела вся страна, хозяева приватизированного государства рассматривали, как “не наши проблемы”.

И бандиты видели, что в условиях внезапно случившегося у государства помрачения сознания они имеют все шансы взять власть, что называется, валяющуюся под ногами.

«Ну, ничего, скоро придёт время и мы займём достойные места в нашем городе. Да и не только в нём»,– мечтает Антибиотик
Вопреки фантазиям западнической интеллигенции, мечтавшей о безгосударственном “гражданском обществе”, с крахом советского государства власть никуда не исчезла, не улетучилась, но она перестала служить всей стране, превратившись в орудие частных, групповых, клановых интересов. Иными словами, произошла не только приватизация собственности, но и приватизация власти.

Сами “прихватизаторы” быстро освоились в роли эдакой “новой аристократии”, и как это ни забавно может показаться на первый взгляд, но даже их бытовые привычки, вкусы и манера держать себя с “низшим классом” почти в мелочах стали повторять нравы дореволюционной дворянско-купеческой “элиты”. Бандитская сходка в ресторане никак не может обойтись без дам в мехах и бриллиантах, развесёлой цыганской капеллы и прочих непременных атрибутов купеческих гулянок конца позапрошлого века. Девушка из “новых русских” обязательно должна вести себя, как капризная барыня, и время от времени поколачивать свою служанку, хотя совсем недавно обе они были обычными советскими студентками, и им и в голову не могло прийти, что в скором времени они окажутся в старорежимных ролях “служанки” и “госпожи”.

Уголовный мир к этому времени тоже сильно изменился. При переходе к буржуазному строю возникает и новый “буржуазный” тип преступности. На смену советским ворам в законе пришла совершенно новая уголовная формация – бандиты, демонстративно плевавшие на старые воровские “понятия”. Метаморфоза, произошедшая с преступным миром, почти зеркально повторяет “перестройку” советского правящего класса: на место “нестяжательских” установок советских блатных пришла бандитская идеология наживы любой ценой.

Это подорвало позиции и самих криминальных лидеров. В советское время убийство “вора в законе” было резвычайной редкостью. А бандитских лидеров в 90-е уничтожали пачками.

По своим устремлениям бандиты 90-х оказались такими же прихватизаторами, как и позднесоветская номенклатура, только действовавшими более грубыми методами. Неудивительно, что и различия между ними довольно быстро стёрлись. К 2000-м годам все они превратились в единый класс “эффективных собственников”. Как, например, это произошло с одним из главарей печально знаменитой “тамбовской” ОПГ Валерием Ледовских по кличке “Бабуин”, занимающим сегодня пост генерального директора “Газпромнефти” Он послужил прототипом для персонажа фильма Бортко, фигурирующего там под фамилией Ледогоров и под той же самой кличкой “Бабуин”.

В отличие от СССР, где власти официальная и теневая, “красная” и “чёрная” действовали параллельно, никогда не смешиваясь, в постсоветской России грань между ними настолько стёрлась, что власть приобрела совершенно непонятную окраску, или как выражаются в уголовных кругах, “масть”. Такую неопределённую человеческую масть на блатном жаргоне называют “цветными” или “ссученными”.

Чтобы понимать разницу между властью нормальной и ссученной, достаточно посмотреть, что происходило в тех же 90-х в соседней Белоруссии. Там Лукашенко не стал сажать бандитов в кресла директоров госкомпаний, а отдал приказ «пленных не брать». Их просто перестреляли без суда и следствия, не обращая внимания на визги так называемых правозащитников.

А в России “ссученность” власти привела к социальному распаду, хаотическому состоянию войны всех со всеми. Государство, как и единая страна, в сущности, перестали существовать. Вся страна была поделена между кланами и “семьями”. А венчал всю эту новую конфигурацию самый тесный круг родственников и особо приближённых “к телу” президента Ельцина бизнесменов, чиновников, церковников и криминалитета, называвшийся не как-нибудь, а именно “Семья”.

Выжить в этом распавшемся на отдельные “клетки” социуме можно было только, имея опору в одной из таких “семейных ячеек”. Однако для нашего героя Сергея Челищева и мафия не может стать “семьёй”: для бандитов он, бывший “следак”, никогда не станет полностью своим. «Он же цветной, людей наших на допросах прессовал!» – горячится блюдущий понятия “правильный пацан” Миша “Стреляный”. В свою родную юридическую корпорацию ему, ставшему бандитом, теперь возврата тоже нет, но и среди уголовников он своим так и не стал.

Он понимает, что после гибели родителей ему больше не на кого положиться, кроме как на единственного друга и любимую женщину – они теперь его семья. «Когда моих убили, я остался один. Вас так часто вспоминал, а оказывается, вы всё это время были рядом!» – упрекает их Челищев. Последний, самый страшный удар он испытывает, когда узнаёт, что эти два самых дорогих ему человека причастны к убийству его отца и матери!

К концу фильма он оказывается морально полностью опустошённым, совершенно потерявшим смысл дальнейшего существования. В каком-то смысле его жизненный путь отражает судьбу миллионов русских интеллигентов в ХХ веке, захваченных воронкой революционной, а потом и перестроечной Смуты, и выброшенных ею на обочину жизни. Смуты, которую они же сами и вызвали. Дорогую цену заплатило европеизированное интеллектуальное сословие за своё увлечение антигосударственной утопией. А вместе с интеллигенцией за её ошибки пришлось расплачиваться и всему народу.

Реквиемом по этой интеллигентской мечте звучит рефрен главной музыкальной темы фильма: «там вдали вижу город, которого нет». Главный “душитель свободы”, ненавистное советское государство разрушено, а вожделенный “Город” на горизонте так и не появился.

Титры фильма бегут на фоне видеоряда с полуосыпавшимися петербургскими фасадами. Какой символический посыл хочет передать режиссёр, концентрируя взгляд зрителя на этих остатках былой архитектурной роскоши? Это плач по несбывшейся мечте или признание, что мечта оказалась ложной? Может он скорбит не о несбывшемся будущем, а о том, что мы имели, но по своей слепоте потеряли?

Ведь совсем ещё недавно и архитектурные фасады были в порядке, пусть и относительном, и депутаты с прокурорами в бандитских “шестёрках” не ходили, и людей средь бела дня на улицах из автоматов не расстреливали.

Весь советский период нашей истории и был, в сущности, эпохой грандиознейшего Градостроительства. Впервые за всю нашу историю из крестьянской страны мы превратились в страну горожан-граждан. Но “огорожанивание” вчерашних крестьян происходило не само по себе, а было результатом сознательной проектной деятельности советского государства. «Я знаю город будет, я знаю саду цвесть».

Да и во всей мировой истории становление цивилизаций всегда представляло собой двуединый процесс появления и синхронного развития городского строя и государственных структур. Город утверждался не вопреки Государству, а с его помощью и под его защитой. А Государство черпало в Городе материальную и интеллектуальную силу. Одно без другого никогда не существовало: это две формы существования Цивилизации, две её неразрывные ипостаси.

Зарождаются же эти формы ещё в недрах первобытнообщинного строя, то есть общества, организованного по корпоративному принципу, или, проще говоря, по образу и подобию семьи. Семья исторически предшествует Цивилизации и порождает её. Без Семьи не может быть ни Города, ни Государства.

А Семья, как говаривал старый вор в законе Антибиотик, это «любовь и братство, бескорыстная помощь и поддержка друг другу». Только вокруг этого духовного стержня и может при благоприятных условиях нарасти “мясо” Цивилизации. Стоит только изъять эту “скрепу” и всё посыпется, как штукатурка с петербургских дворцов. Замените братство “рыночными отношениями” – и станет «человек человеку волк». Приучите общество видеть в государстве не защитника, а конкурента – исчезнет и то и другое. Что и произошло на месте разрушенного СССР. Из разорванного тела советской Семьи Народов выползли маленькие хищные семейки олигархов и бандитов, живущие по волчьим законам джунглей и воспринимающие страну, как «поле для охоты».

И пока мы не осознаем в полной мере, что ничем не ограниченный “рынок” это прямой путь к уничтожению тонкого налёта цивилизации, что Свобода без Власти ведёт к одичанию, мы будем обречены вечно брести в ночи, в поисках «города, которого нет».


                ...

                Где легко найти страннику приют,
                Где, наверняка, помнят и ждут,
                День за днем, то теряя, то путая след,
                Я иду в этот город, которого нет...



-------------------------------------------------------

Первая публикация: https://imhoclub.by/ru/material/gorod_kotorij_bil