Смерти нет ребята! Глава 6 Наедине с собою

На своё счастье, уходя на поиски запасного выхода, я взглядом, как бы сфотографировал отправную точку, и, хотя факел меня немного подвёл, напоследок громко треснув, он предательски погас, я смог наощупь доползти до лежанки, и рухнул на неё как убитый.

От дикой усталости голова плохо соображала, но первое что пришло на ум, это: «Вот и ни осталось ни одного живого свидетеля гибели той Армании. Слаб человек. И огонь под силу пройти ему, и даже воду проплыть ему по силам, а вот в золотых трубах застрял бедняга и погиб. Грустно это».

С этой невесёлой мыслью, после всего, что мне недавно пришлось пережить, я мгновенно заснул как убитый, как бы и сам провалившись в тёмный колодец сновидений.

На мою радость, тут же возле моего ложа появился Яков Моисеич. Он грустно так произнёс: «Ну ты..., как бы тебе это помягче сказать... ты крепись Дмитрич. Предстоит тебе сейчас хлебнуть по полной программе, но главное ты помни, что никому Господь не попускает испытаний выше его сил. Значит ты настолько силён, что тебе именно это испытание и послано было.

Я, по мере своих скромных возможностей, конечно же тебе подсоблю, только, к сожалению, моё время приходит лишь когда ты очи свои смыкаешь, да засыпаешь, хотя как мне кажется это тебе скоро сложно будет сделать. А как проснёшься, то мне и не пробиться к тебе будет сквозь толпы черномазых, которые, тебя тут ожидают, нетерпеливо потирая свои лохматые конечности».

После этих, полных грусти и сострадания слов, он как обычно растворился в эфире, а для меня наступило тяжкое время борьбы, побед, и разочарований.

Пришёл я в себя, неизвестно через сколько времени, ибо гармошка времени для меня снова видоизменилась, и времени как такового больше не существовало, но и обещанная, когда-то Яшкой вечность похоже тоже, так пока и не наступила.

Ну и, как любой слабый человечишка, оказавшийся бы на моём месте, я попытался снова начать строить планы на ближайшее будущее. На более отдалённую перспективу планов у меня конечно же не было, по вполне понятным причинам. В связи с полным отсутствием этой далёкой перспективы.

Первым делом, мне вспомнилась совсем недавно сказанная, повесившимся на золотой верёвке, Игорьком, фраза про «правило трёх»: «Вы можете прожить три недели без пищи, три дня без воды и три минуты без воздуха».

В этом правиле ничего не было сказано про освещение, но я как-то поначалу не особо придал значения этому моменту, и как потом оказалось - совершенно напрасно. Воздух здесь был свеж и чист, как слеза мамонта. Чистой, нехлорированной, насыщенной радоном, воды у меня была полная фляга в запасе. В общем жить можно, хотя наверное и недолго, но вполне счастливо. Три недели, это минимум, что у меня осталось в запасе.

Правда, где-то совсем рядом, плескалось ещё целое озеро воды, но без света туда добраться не было ни малейших шансов, поэтому я принял твёрдое решение, что лучше подольше растягивать драгоценную влагу из фляги, лишь изредка смачивая ею губы, чем помереть где-то в сыром туннеле, или провалиться в бездонный колодец, где уже обитал один мой знакомый любитель халявного богатства.

Тишина здесь стояла первозданная, лишь изредка откуда-то сверху срывалась со звоном капля и эхо от её падения ещё долго блуждало в многочисленных карстовых лабиринтах. Под одним одеялом было очень даже не жарко, и я, сползав наощупь, взял второе, у своего безвременно почившего коллеги по несчастью. Ему вроде бы как уже без надобности, а мне оно шибко пригодится ближайшие три недели.

Никогда не думал, что гробовая тишина — это так жутко. Как только она тебя окончательно укутает и придавит, так сразу из всех щелей выползает разнокалиберная нечистая сила.

В связи с бесполезностью обычного зрения, глаза, переключаются на зрение внутреннее и начинают то ли создавать, то ли реально видеть мир потусторонний, сверхъестественный.

А лучше бы его, этот самый зловреднейший из миров, никому, никогда, и нигде, не видеть, чтобы случайно не свихнуться. Нечисть та, то тихонько перешёптывалась в коридорах, то весело хихикала, а иногда даже, довольно отчётливо радостно похрюкивала. Но было очевидно, что у неё на меня имелись какие то грандиозные планы.

Прошло совсем немного времени, и из туннеля, неестественно медленно и неправдоподобно, вышел наш Игорёк. Он шёл на несгибающихся ногах и отчаянно протягивал вперёд прямые руки, с дико растопыренными костлявыми пальцами, со словами: «Верниии гад, то что ты у меня похитил. Это всё принадлежит мне одному, я о нём всю жизнь мечтал, и тебе не отдам ни за что".

- И что ж я у тебя, бедолага, похитил? – спросил я его, заикающимся и изрядно дрожащим голосом.

- Ты свистнул мой золотой динарий, верни гад, иначе я за себя не ручаюсь.

- Аааа, так это ты про монетку с гнусной харей в короне, что ли? – уже веселее спросил я его.

- Дааа. Это моя монета, третьего века до нашей эры выпуска, отдай её немедленно, сволочь!

Я, уже гораздо спокойнее, порылся в кармане, нащупал деньгу и даже хотел было кинуть ему, но потом, немного подумав, передумал, и ответил так: «Ну ты вааще парень, похоже осатанел и свихнулся в том колодце окончательно. Я ж тебе и так все сундуки там оставил на вечную память, а ты за сраную копейку удавиться готов, гнида. Фиг тебе, а не этот динарий. Мне и самому он пригодится, когда я отсюда выберусь. Пивка куплю себе, где-нибудь в лавке, дабы обмыть своё спасение".

Он хищно оскалил свои жёлтые клыки, неожиданно появившиеся у него изо рта, и одним огромным прыжком, с разбегу вцепился мне руками в горло. Я совершенно не ожидал такого поворота событий, и даже в первый миг немного растерялся. Уже начиная задыхаться, вспомнил недавний совет батюшки Василия, и робко подумал про себя: «Господи помилуй». Тут же хватка немного подослабла, но через секунду его клешни сжались с удесятерённой энергией.

И тогда я со всей дури истерично заорал: «Спаси меня, Господиии!!!». Тот отпрянул от меня, как от удара током, но чуть придя в себя, с ехидной рожей продолжил: «Не пыжься, придурок, не спасёт Он тебя, ты уже почти что мой!»

И тут я неожиданно вспомнил как меня бабуся учила в детстве отгонять нечистую силу, осеняя её КрЕстным ЗнАмением.

Я, трясущейся рукой перекрестил эту нечисть трижды, при чём сразу во всех плоскостях и проекциях, и тут же, у него выскочили из-под шапки на голове рога, а сзади, из штанов вывалился длиннющий хвостяра, после чего эта рогатая субстанция принялась бодро тикать вприпрыжку откуда пришла, энергично махая волосатыми копытцами.

Я вытер холодный пот со лба, и громко, типа на публику, торжественно произнёс: «Первый раунд в мою пользу. Пока что один-ноль. Слава Тебе Господи! Трепещите рогатые твари!»

Ответом мне было лишь недовольное ворчание и жалобное повизгивание из глубины туннеля.

Передышка была недолгой. Видимо, после небольшого совещания, в самом большом туннеле, сопровождающегося уже недовольными выкриками, злобными воплями и вопросительными похрюкиваниями, их шайка сменила тактику, и перегруппировавшись, вышла оттуда всем колхозом, и даже взяла мня в полукольцо.

Самый здоровенный из них был, видимо среднего пола, вроде и мужик, но больше на бабу похож. Начал он меня агитировать первым.

И начал он очень даже официально-почтительно и издалека: «Уважаемый!.. Нет… не так. Дорогой ты наш Дмитрий Дмитриевич! Мы тебе верой и правдой служили все сорок три года твоей поганой жизни. При чём заранее зная, что первые пятьдесят лет в жизни младенца мужского пола всегда самые сложные и ответственные, и не ждали от тебя всё это время никакой благодарности. Но мы-таки справились, и не покинули тебя в это тяжёлое для всех нас время. Чем же теперь мы тебе вдруг стали не милы – мерзавец ты эдакий!?»

- Ну ты даёшь, гермафродит, недоделанный. Так хорошо начал было сначала – за здравие, и так грубо кончил – типа за упокой. Не припомню что бы наши с тобой пути, там, когда-то пересекались. Ну напомни-ка мне, длинное недоразумение рогатое, откуда меня знаешь.

- Так я и не гермафродит совсем – обиженно надуло губки сие форменное безобразие.

«У нас тут просто нет разделения на женский и мужской пол, зато есть пятьдесят четыре гендера - по степени вредности отличающиеся, как и у вас это скоро будет. С просвещённой Европы, эдак лет через пятьдесят и начнётся.

А я есть - твоя любимая «ненависть». Мы с тобою всю жисть твою мерзкую, нога в ногу шагаем, да в дёсны целуемся, радёмый ты мой дружок-шалунишка.

Ты меня не бросаешь, да в сердце своём хранишь, а я тебе регулярно помогаю правильно ненавидеть. В основном конечно врагов, но когда их нет поблизости, то всех остальных тоже, чисто, чтобы форму не терять.

- И кого ж я в той жизни ненавидел, чмо ты болотное? Ну ка напомни мне этот факт, рогато-хвостатое ты недоразумение.

- Так енто я запросто. У меня бухгалтерский учёт завсегда в полном порядке. Все гроссбухи подшиты и опечатаны. У нас за этим аудиторы строго следят, не сачканёшь сильно, штрафами задушат, – произнесло оно, довольно доставая откуда-то из своих шерстяных складок огромный бумажный свиток.

«Вооот. Пожалуйте. Могу начать с крупнейших наших с тобой побед и так пойдём дальше по нисходящей, аж до самой бездны пока и докатимся.

Запись от 19. 08. 1918 года: «Ты взял в плен тогда молоденького юнкера и вёл его в штаб красных на допрос, а он тебе и говорит: «Брат, очнись! Сколько ж мы будем убивать друг-дружку, на радость тем большевикам-иудеям?» - вспомнил?

- Нееет. Не помню…, нннаверное, не было такого. Брешешь ты гад всё!

- А ты ему тогда в зубы, кулаком, хряяяясь, со словами: «Заткнись сволочь, белогвардейская!» - вспомнил?

- Нееет!

- А он тебе: «Неужели ты настолько слеп, что не видишь, что они нас развели, как лохов, разделили на два враждующих лагеря и столкнули лбами, что бы мы своими же руками истребили друг друга, а они на наших костях новый Хазарский Каганат построили?

-Ты ему в ответ: «Заткнись гнида!» - и ногой по почкам ему слёту: "Нааа!" (ногу я подправила немного, прямо на лету, а то ведь и промахнуться мог, так ты разнервничался, любимый).

- Он тебе: «Неужели ты настолько глуп, чтобы поверить, что рабочим кто-то отдаст заводы, а крестьянам подарит землю, каждой бабе по мужику, а каждому мужику по пузырю?»

- Ты ему: «Никшни сволочь!» - щяя порешу, ГААД!

- Он тебе: «Вы, обманутые, наивные глупцы, когда-нибудь, через много лет, проснётесь на руинах великой Российской империи, и горько плакать будете, когда наконец прозреете (если конечно когда-то прозреете).

- И тут мы с тобою вместе, каааак дали ему саблей по лбу! Так на две половинки его и разделили. Да так симпатишно у нас с тобой это вышло, как вроде через пилораму пропустили».

- Так это твоих рук дело? Гадина! - вскричал я, сгорая от ненависти.

- Да, да, Митюня! И я тебя люблю, родной ты мой, единственный и неповторимый, - и оно полезло ко мне целоваться своими слюнявыми, вонючими губами, так, что меня чуть не вырвало.

- «Кишь! Кишь! Кишь! Бесятина поганая! – истерично прокричал я, осеняя и эту мерзость Крестным Знамением. Отчего вся пещера наполнилась запахом палёной шерсти и горящей серы.

- Сволочь ты, Дима! Неблагодарная при чём сволочь! Даже я бы сказала: «Сволочная сволочь. А я тебя порядочным человеком ещё считала» – проворчала укоризненно эта зараза, боком, боком, покидая поле битвы, при этом демонстративно прихрамывая. Видимо всё ещё надеясь пробудить во мне жалость к ней, или даже сострадание.

«Это ж надо» – удивился я. «Как по мне, так я сам себе чуть ли не святым казался, ан нет. Были похоже и грешки кое какие. Всё пытался забыть, а эта гадость всё фиксировала в письменном виде, и вот даже предъяву накатала, сволочь»!

Вон я чего наворотил. Сволочь я последняя. И чего ради? Что бы первая волна тех большевиков, моими руками, перебила пол страны. Потом новая волна, смыла эту первую мутную волну, и ещё кучу невинного люда к стенке поставила. Потом третья – смыла вторую. И так далее, пока последняя волна, наверное, смоет остатки и самОй нашей некогда Великой империи?

За этими грустными мыслями, я не заметил, как шайка снова пошла на приступ меня любимого. В этот раз штурм возглавлял, какой-то весь прыщавый, отвратительного вида хлыщ, с огромным змеиным языком, волочащимся за ним по земле.

«Ты чьих будешь – языкатое ты недоразумение»? – уже нагло, поборов свой первый страх, начал я оборону с контр-атаки.

- Ты шооо, радёмый?! Не ужнал меня, яжыка своего родного не ужнал? Я ж твой любимый и родной. Великий и могучий – «русский-матерный».

Ну ка зафиндюрь родненький что-то, круто-навороченное, чтобы сразу и мама, и папа были, а ещё бабку с дедкой сюда присовокупи – порадуй меня, дружище – прошепелявило это языко-образное чудище.

Я немного стушевался, и начал припоминать, когда я в последний раз матерился. Вспоминал-вспоминал, но так и не смог припомнить. Потом презрительно ответил этой гадине: «Ты похоже прямо с конопляного поля сюда приползло, чудище ты членисто-язычное, гальюники у тебя похоже, либо ломка началась. Не матерюсь я… особо.

На что оно ехидно ухмыльнулось, достало из своих анналов огромный свиток, и начало читать, чуть ли не с самого моего дня рождения. Там был перечень моих перлов, высказываний и афоризмов. И делало оно это с таким садистским удовольствием, что у меня, примерно годам к десяти, начиная от даты моего рождения, уши начали вянуть от всего услышанного.

- Всёёёё! Простонал я. Да. Было такое, вспомнил я. Но теперь каюсь я в этом. Прости меня, за это, Господь, и помилуй! – поднял я руки к небу. – Опять, тот же, знакомый запах палёной шерсти, и горелой серы. Это увесистый свиток в клешнях языкатой кракозябры полыхнул синим пламенем. И оно с дикими криками и истеричными визгами, унеслось куда-то вдаль. Похоже в туннель, выводящий в самый глубокий из здешних колодцев.

Воодушевлённый своими первыми победами, я начал развивать стратегическую инициативу, уже не переставая повторять в уме спасительные два слова: «Господи помилуй».

Это им, похоже, причиняло какие-то болезненные ощущения, и твари решили пойти на военную хитрость.

В этот раз они не попёрли на мои пулемёты сомкнутым строем, а решили зайти с фланга. Причём, что бы наверняка меня добить, пошли сразу с двух флангов. Они передвигались где ползком, где короткими перебежками, маскируясь в складках местности.

Слева заходил какой-то синюшный бесяра, с сине-красным носом-пяточком, с жёлтыми, болезненными мешками под глазами и недопитым пузырём в руке. От его застарелого, хронического перегара, меня даже с большого расстояния начало слегка подташнивать. Но несмотря на это, я лишь усилил защитную молитву.



И даже впервые вывел на поле боя тяжёлую артиллерию. На смену простому: «Господи помилуй», я накрыл его крупным калибром, полною молитвою, данною мне недавно отцом Василием.

Алкаш явно не был готов к такому повороту событий, и из-за камня показалась белая тряпка. Я догадался, что он готов начать переговорный процесс.

Меня такой вариант пока вполне устраивал, тяжело воевать сразу на два фронта.

Я подумал, что время играет на меня, и решив пока его потянуть, занялся заходящим с другого фланга. Этот был тощим скрюченным бесёнышом, с одним горящим глазом, и шибко напомнил мне мою любимую самокрутку. С ним я решил не церемониться и сразу же полоснул его в упор Крестным Знамением.

В последний момент он успел увернуться и юркнуть под камень, это его и спасло, он больше решил не рисковать, и не высовываясь оттуда тоже начал мирные переговоры.

- ДимОн! – начал он по-дружески вкрадчиво.

- За что так подло со мною поступаешь?

- А чем ты гадина, остальных своих коллег, лучше, то?

- Да! Да! Я наверняка получше их всех буду. Они тебе хоть немного радости доставляли иногда своими пакостями.

А мною ты давился, задыхался, кашлял, и никогда, ни малейшего удовольствия от меня так и не получил.

У нас с тобою была чистая и непорочная любовь платоническая, и совсем даже без обмана. По утрам у тебя во рту всегда было как кошки насрали, но ты вновь самоотверженно и беззаветно скручивал самокрутку и наслаждался моей вонью аж до рыготины.

Это ли не чистое и светлое чувство бескорыстной любви с твоей стороны? И где ж оно нынче то подевалось?

Ты разбил моё любящее сердце, дрянь ты неблагодарная».

Он так раздухерился, видимо, от избытка обманутых чувств, что слегонца высунул свою блестящую лысину из укрытия, а я успел её зверски перекрестить, этот окурок недокуренный, полыхнув серой и завоняв смесью кизяка с горелыми куриными перьями, растворился сизым, вонючим облачком в ближайшем туннеле.

Я так увлёкся этой ядовитой курительной смесью, вернее борьбой с нею, что упустил из вида синюшного беса, а он вместо обещанного мне перемирия, коварно продолжал ползти в мою сторону. Когда я это наконец заметил, было слишком поздно. Он так дыхнул на меня ядрёными сивушными маслами, что я начал терять сознание, но падая на каменный пол, успел в воздухе перекрутиться, и полоснул по нему Крестным Знамением прямо в упор.

Он взорвался с диким грохотом, сивушные пары оказались на редкость взрывоопасными, шансов у него не оставалось спастись ни одного. Я мягко приземлился на землю, и даже особо не побился, видимо приток адреналина смягчил боль от падения.

Я залёг там же где и рухнул, не высовываясь больше без лишней нужды. Слишком уж их много было, а меня слишком мало. Это была явно кровавая, неравная, жестокая битва, не на жизнь, а на смерть.

Шайка, видимо не ожидая, что со мной будут такие серьёзные проблемы и непредвиденные сложности, собрала в большом туннеле новый стратегический совет, и начала даже бурную дискуссию с прениями.

Они, совсем потеряли нюх и даже меня особо не стесняясь, обсуждали слабые и сильные стороны моей стратегической и обороной инициативы, приводили примеры из древних историй, когда такие проблемы уже у них имели место случаться. От их криков и визгов у меня снова разболелась голова, и спас меня лишь пришедший на помощь сладкий сон с приятным привкусом полной победы.

Я ему усиленно противился из последних сил, боясь, что, потеряв бдительность, прерву спасительную ниточку молитвы, и эта свора растерзает меня на молекулы, так я им похоже поперёк горла уже встал.

Но мои опасения оказались напрасными, потому что вместе со сном, ко мне снова явился мой Яшка.

Довольный и сияющий от моей блистательной победы, со словами: «Ну ты подремай пока, герой-победитель, силёнок наберись, а я посижу тут, посторожу тебя. Со мной они к тебе не подберутся. Насильно они ничего сделать не смогут. В их силах тебя лишь пугать до усёра, пока ты с перепугу к ним прямо в объятья сам и кинешься, как это бывало раньше».

В этот раз, заснув, мне что-то совсем не хотелось спать, но появилось, зато огромное желание побеседовать с Яков Моисеичем, по душам, обо всём понемногу. И я начал с восхваления себя любимого: «Видал Яшка, какую я трёпку этим рогаликам задал?»

На что он грустно мне ответил: «Вот ентого я больше всего и боялся, родной».

- Чего ж ты боялся?

- Ну, что ты после первой малюсенькой победки, в лапы их мамаши прямиком и угодишь.

- И кто ж у них маман будет?

- Известно кто – «Гордость» её кличут.

- И чем она так страшна, бабёнка эта?

- Дык хитростью да коварством своим и страшна. Уж скольких она отшельников да монахов в сети свои словила, да сожрала, так и счесть их невозможно. А уж ты им совсем не ровня будешь.

Справиться с ней удавалось лишь одному из миллиона. И то, не самому справиться, а лишь получив стратегическую помощь с самого Верха. Из ставки Главнокомандующего.

Без этой помощи и рассчитывать ни на что, никому не приходится. Вот ей примерно восемь тысяч лет отроду, тебе же Дмитрич – примерно сорок. Если пропорционально эти сроки разделить, и переложить на срок средней человеческой жизни, то получается, что умудрённая житейским опытом, профессиональная ведьма, шестидесяти лет отроду, борется с младенцем, которому всего три с половиной месяца от рождения.

О какой борьбе, а тем более о какой победе, тут можно говорить? Да ты только что-то подумаешь против неё возразить, а у неё уже готова сотня вариантов, как тебя облапошить. Это как раз тот случай, который и назвали: «Избиение младенцев»

- И как этой твари такое злодейство удаётся?

- Длинная история, но я тебе поведаю: «У них, рогатых, очень строгая специализация. Каждый отвечает только за вверенное ему одно лишь направление пакостей. Если он по питейной части искуситель, то курить он тебя точно не сможет соблазнить, и наоборот тоже.

Если вдруг один бывает не справляется с твоим противодействием, то выходит из себя, ну и из тебя соответственно, тоже. И идёт скитаться по лесам да болотам.

Но шибко грустно ему скитаться по тем лесам да болотам. И в конце концов его мысля посещает: «А не пора ли вернуться мне до дома, до хаты»?

А ты как раз накануне только расслабился, подумал, что победил его, и эта победа навечно. Тут то эта зараза обратно и заявляется. Типа: "Драсьте, я ваша тётя!"

И видит радостную картину там, в доме твоём, то есть в душе твоей, симпатичную такую обстановочку: «Чистенько всё и даже почти что стерильно. А главное ни какой благодетелью пространство не заполнено. А свободное место, как известно, пусто не бывает, и любая пустота рано или поздно обязательно чем то заполнится».

И тогда эта гадость с радостью поселяется в твоей душе снова, визжа и похрюкивая от счастья. А что бы не скучно ей в этот раз было радоваться одной, ещё семерых с собою приводит сотоварищей, во сто крат злейших себя.

И рвут они тебя по всем швам, покуда в петлю и загонят. А там уж подсобят по полной программе: и верёвочку любезно намылят, и табуреточку из-под тебя выбьют услужливо. Сервис абсолютный у них. Чувствуется костлявая рука профессионалов. Всё это у них на поток поставлено и веками отработано.

С этой мелочёвкой всё думаю тебе понятно. Сами они весьма примитивные индивиды. Тупиковая ветвь развития эфирных тел. Думаю ты и сам в этом уже успел убедиться. Их сила лишь в том, что они, сидя у человека на левом плече напевают ему всякие гадости, а человеку тому кажется, что это его собственные мысли и желания. Пока тот их с радостью и примет, как родных, да в душу к себе пропишет, на постоянное место жительства. А если вдруг человек понял, откуда ветер дует, да шуганул их крестом, то как горох рассыпаются в разные стороны.

У мамаши их совсем другой стиль работы. Она, видимо из чисто гуманистических соображений, не даёт детишкам своим бродить где попало, а просто их пожирает когда те засветятся, утилизирует в желудок, так сказать к себе, но свойства их себе оставляет, и действует уже широко-направленно, сразу по всем фронтам одновременно.

Вот и ты на её удочку, похоже, попался.

После этих слов, откуда-то из туннеля раздался протяжный, жалобный и весьма грустный вой, вперемежку с яростным шкарябаньем и скрежетом, от которого я и проснулся, а соответственно и Яшка мой мгновенно растворился, в очередной, пролетающей мимо, тучке.

Я уже было приготовился к своей последней битве с этой главной рогатой нечистью, когда, неожиданно осознал, что скрежет мне этот не приснился и кто-то интенсивно разгребает завал в мою пещеру, пока оттуда стрельнул ярчайший из ярких, но такой родной, лучик солнечного света. И знакомый до боли голосишка не пропищал нашу дежурную, отрядную фразу: «Дяяядько! Дядько Митяй! Ты там жив, чи ни жив?»

Я чуть не потерял сознание от счастья, и от слабости, наверное, тоже. Сколько я в этом склепе провалялся мне было неведомо. Гармошка времени была в этот раз в непонятном мне, промежуточном состоянии.

Увидев меня, лежащим рядом с проделанным им лазом, малыш навзрыд заплакал, причитая: «Живой! Живой! Я же вам всем говорил! А вы мне не верили!»

Тут, видимо кто-то его вытащил обратно за ноги, а мне истерично прокричали: «Ползите ребята сюда скорее, грунт начинает осыпаться, сейчас всё снова рухнет».

Я попытался было вскочить на ноги, но не тут-то было. Похоже я лежал тут не один день и все мои мышцы, или атрофировались, или одрябли с голодухи.

Сделав над собой невероятное усилие, я всё-таки встал на четвереньки и шатаясь пополз в сторону светящейся дыры, осыпаемый градом мелких камушков, летящих на меня сверху.

Увы. Дыра получилась слишком узкой, чтобы мне туда можно было просунутся, по крайней мере, мне так показалось сначала. Но увидев при ярком солнечном свете свои руки-костяшки, обтянутые прозрачной шкурой, я возрадовался что так удачно, а главное вовремя, сбросил лишнюю мышечную массу, и скорректировал свою фигуру.

Уже осыпаемый градом падающих камней, я просунул свои прутики в дыру и даже протиснул туда свою голову, но то ли от пьянящего воздуха, то ли от яркого солнечного света, видимо, на долю секунды потерял сознание...