Трепач

Слава сидел на бревне, вытянув по траве длинные худые ноги, и наблюдал за ужом. Тихо в овражке журчал ручеёк, в кустах пели птицы. Сзади послышался шорох. Слава оглянулся. К нему прямо через папоротник шла женщина, сначала показалось, немолодая, но, когда она приблизилась, он рассмотрел её улыбающееся лицо, молодая, лет двадцати пяти, не больше, а может, даже и того меньше. Немолодой она показалась ему из-за полноты и какой-то уж очень бабьей походки.
– Ты чего тут? – всё так же улыбаясь, спросила его женщина, ничуть не смущаясь тем, что они не знакомы.
– Сижу, – нелепо ответил он и добавил назидательным тоном: – Доброе утро! – как если б не доброго утра желал ей, а упрекал её.
– Да, доброе, – согласилась она, садясь рядом с ним на бревно. – А я ещё вчера тебя видела, когда ты загорал на лужайке. Он смутился. Вчера он загорал нагишом, полагая, что никто его не видит. Женщина не заметила его смущения или сделала вид, что не заметила. Она всё так же продолжала говорить:
– Ты к кому приехал-то?
– К Васильчиковым.
– А, значит, ты Евдокии Марковны внук будешь! А звать-то тебя как?
– Слава.
– А я – Ксюша. Я живу в Горшково, – она махнула рукой в сторону другой деревни, – в крайнем доме. Такой, с металлической крышей, видал, наверное? Ты вчера мимо проходил... Он в нашей деревне один металлом обшит. Батяня в прошлом году крыл. А нынче зимой уж помер... У нас вообще в деревне все перемерли. Из мужиков остался только один дед Павел, да и всех-то нас – раз-два, да обчёлся: старуха Лиза, жена Матвеича – тётя Таня, тётя Шура, да дачники приезжают на лето в два дома. А так – тишина!
– Чем же вы занимаетесь? – спросил Слава.
– Живём, – просто ответила Ксюша.
– А где же вы работаете?
– А кому работать-то? Все уж давно пенсионеры. А я раньше работала в санатории, тут недалеко, за леском, километра три, не больше, да сократили. Пособие по безработице получаю.
Славе стало как-то неловко, как если бы это он был виновен в бедственном положении этой женщины.
– А вы не замужем? – зачем-то спросил он.
– Нет ещё, – весело заулыбавшись, ответила она. – Да мне ещё рано! Мне к осени двадцать два будет. Успею ещё! А тебе сколько лет?
– Мне двадцать, – зачем-то приврал Слава, хотя ему было лишь восемнадцать.
– Почти ровесники! – чему-то обрадовалась Ксюша.
Планировка дома Ксюши напоминала планировку дома Васильчиковых. Перед дверью – крыльцо, за дверью – прохладные тёмные сени. В сенях – кадка с водой, какие-то мешки, жбаны. Дальше шла сама изба – одна большая комната, разделённая печкой с полатями. С лицевой стороны печки – кухня-столовая, с тыльной – спальня, она же и гостиная.
Несмотря на грузность, делала всё Ксюша споро. Быстро сбегала в огород, нарвала с грядок огурцов, зелени, быстро нарезала салат, нажарила на сале яиц с луком, разлила в бокалы молоко. При этом она всё говорила, рассказывала о себе.
Слава узнал о ней всё, или почти всё: где училась, с кем дружила, почему не уехала в город с подругами.
Ели за маленьким столом у окна, выходящим на улицу. Славе Ксюша положила две трети яичницы.
– Ешь, ешь, тебе поправляться надо.
Ему не понравились эти слова, но незлобивость тона,  приветливость хозяйки уняли его злобу.
После обеда Слава попросил показать радио, которое пришёл чинить, Ксюша махнула рукой.
– Да успеется ещё, идем лучше отдохнём.
Она потащила его за печку в комнату. Из-за отсутствия мебели комната казалась просторной. Вдоль печи стояла металлическая кровать с грудой взбитых подушек, рядом – маленький кованный металлом сундук, с другой стороны – старомодный комод, над ним – зеркало. В углу на табурете, накрытом какой-то скатёркой, стоял телевизор старого образца, какой уже нигде не сыщешь. У стены под окнами, занавешенными белыми короткими накрахмаленными занавесками, стоял круглый стол, крытый выцветшей бархатной скатертью, вокруг него четыре старых венских стула.
Слава задержался в проходе, ища глазами радио, Ксюша плавно прошла к кровати, сбросила на сундучок лишние подушки, покрывало и, отогнув угол лоскутного одеяла, села.
– Ты что, – не понял Слава, – спать что ли собралась?
– Иди сюда, – вкрадчиво позвала Ксюша, приглашающе мотнув головой. – Иди, не бойся.
Последние слова задели Славу.
– Я не имею привычки, отдыхать после еды в постели. Пойду, лучше, искупнусь.
Он повернулся и пошёл к выходу.
– Сла-а-ав, – зазывно крикнула вдогонку Ксюша, – приходи вечером!
Вечером он не пришёл.

***

 На следующее утро она нашла его на пруду. Он лежал на старых мостках и глядел в воду. Подошла тихо, от неожиданности он даже вздрогнул.
– Загораешь?
Он обрадовался ей.
– Доброе утро, Ксюша!
– А что вчера не пришёл? – не отвечая на приветствие, спросила Ксюша. – Я думала, придёшь, даже радио с чердака принесла.
– Занят был, – отчего-то сердясь, буркнул он.
– Пойдём со мной за малиной, – предложила Ксюша.
Он, томимый одиночеством и бездельем, обрадовался её предложению, но виду не подал. С Ксюшей Слава чувствовал себя старше, даже покровительственно.
– А далеко? – спросил он.
– Да нет, прямо за Левашихой.

Время шло к полудню. По дороге назад на окраине леса у широкого дуба Ксюша вдруг  скомандовала:
– Стой!
В её голосе было столько решительности, что Слава даже напугался, уж не змея ли, и остановился как вкопанный. Ксюша осторожно поставила баночку с ягодами в траву и вплотную подошла к нему. Слава почувствовал прикосновение её мягких грудей. Сделав шаг назад, он упёрся спиной в шершавую кору дерева. Она приблизилась снова и сильнее прижалась к нему. Отступать было некуда, вырываться, протискиваться между ней и деревом – нелепо.
– Поцелуй меня, – попросила Ксюша.
Её губы, пахнущие малиной, были близко. Щёки алели, над ухом висела выбившаяся из пучка прядь волос. Слава чувствовал на щеке её дыхание, грудью он ощущал волнующее прикосновение её груди. Он несмело потянулся к её губам, руки его поднялись к её плечам, скользнули по широкой спине, необъятному заду и прошлись по телу, нашаривая грудь. Ксюша не сопротивлялась. Она всё больше и больше льнула к Славе, потом стала оседать, увлекая его за собой в траву. Оказавшись на большой Ксюше, Слава сначала оробел, но ловкие руки девушки уже расстегивали молнию на его ширинке, и это придало ему смелость.

***

Подоткнув за резинку трусов подол платья, Ксюша мыла крыльцо. Сзади подошёл дед Павел, тихо присел на лавку под берёзой и стал наблюдать за ней. Ему всегда нравилось наблюдать, как она проворно справляется с работой, нравилось видеть её толстые тугие ляжки, нравилось слушать, как она беззлобно ворчала в его адрес.
– Что, опять на бесплатный стриптиз явился? – спросила она, заметив соседа.
– Ага, – весело отвечал дед Павел.
– Я всё дивлюсь, и как это ты всегда подгадываешь, Павел Михалыч, когда я крыльцо выйду мыть.
– А у меня, Ксюха, нюх такой. Только девки где подолы задрали, я уж чую.
– Ха, ха, ха, – рассмеялась Ксюша. – И много ты начуял?
– Чагой-то? Девок-то? Мно-о-о-го. А ты что, хахаля своего городского поджидаешь?
– Поджидаю.
– И правильно делаешь, поджидай. Ты девка – в самом соку, тебе надо. Был бы я помоложе, я б и сам...
После некоторого молчания заговорил снова:
– А ты, Ксюха, попроси его дров тебе наколоть.
– Ещё чего! Я сама.
– И то верно. С дровами-то ты и сама управишься, а в этом деле без мужика никак нельзя. Ведь женщина без мужика, это как подсолнух без солнца, или курица без петуха, хи, хи, хи, – рассмеялся дед своему сравнению. Оно, конечно, можно и без мужика, коли баба отжила своё, ну, отцвела то есть, а ты, Ксюха, в самом цвету! Тебе без нашего брата никак.
Ксюша почти не слушала деда, она наперёд знала всё, что он скажет.

Два месяца для Славы с Ксюшей пролетели незаметно. Прощаясь, Ксюша плакала, просила не забывать. Слава хмурился, бурчал в ответ какие-то обещания. Одним из них, главным для Ксюши, было обещание приехать на её день рождения.

***

После летних каникул студенческое общежитие снова ожило. Слава жил с двумя своими однокурсниками: Петей Забара – тихим простодушным парнем, который всё ещё больше походил на школьника, и с Максимом Буровым – высоким широкоспинным парнем с рябоватым лицом. Максим, напротив, в свои восемнадцать лет выглядел на все двадцать пять.
Петя вынимал из старого линялого рюкзака пироги, которые искусно пекла его мать, картошку и другую снедь. Слава распаковывал чемодан. Максим бросил свою дорожную сумку нераспакованной вглубь старого шифоньера, он сидел на своей кровати, широко расставив колени, и подтрунивал над Славой:
– Воротничок, воротничок расправь. Вот так! И не забудь всё посыпать нафталинчиком.
Но потом его внимание переключилось на снедь, выложенную Петей на стол. Он энергично вскочил.
– С чем пироги?
– С картошкой и грибами.
– Годится! Хороший закусон! И сальце!
Максим поднёс к носу кусок розового сала и смачно понюхал.
– То, что надо!
Полез в свою сумку, достал бутылку водки, со стуком поставил её в центр стола.
– За встречу!
За столом друзья разговорились. Красноречивее всех был Максим. Подвыпив, он любил в мужской компании похвастать своими «любовными победами», за что был прозван трепачом. Сейчас он трепался об учителке – соседке по даче. По словам Максима выходило, что та была без ума от молодого соблазнителя.
Хмель, ударивший в голову Славе, развязал язык и ему.
– У меня тоже была классная тёлка. Во! – он широко развёл руки.
– Что во? – не понял Максим.
– Вот такая! – ответил Слава, и, боясь смеха ребят, поспешно добавил, – а ласковая, как кошка, и всегда хочет.
Но смеха ему избежать не удалось.
– А она тебя не задавила? Представляю, как ты под ней барахтался.
– Да ладно, Макс, вечно ты со своими шуточками. Честно говорю, классная баба.


***

Ехать на день рождения к Ксюше Славе не хотелось. Но под окном уже стояла машина, которую Максим взял у брата, жившего в этом городе, Петя составил список продуктов, которые надо будет купить по дороге на оптовом рынке, на столе, как бы издеваясь над Славой, лежал в слюдяной обёртке букет из трёх роз.
– Ну, чего ты? – ввалился в комнату Максим. – Не видишь, тачка подана.

***

Ксюша выбежала встречать ребят обутая в чёрные туфли с бантиками, которые совсем не вязались с её поношенным ситцевым платьем. Увидев её, Максим тихонько присвистнул. Славе стало неловко за Ксюшу. Он застеснялся её походки, её полноты, её чёрных туфель, обутых на босую ногу.
Праздновали за круглым столом, накрытым новой липкой пахнущей клеёнкой. Тамадой был Максим. Он говорил красивые тосты, посвящённые Ксюше, умело вворачивал в разговор анекдоты, рассказывал разные байки и даже предложил спеть. Как выяснилось, ни Слава, ни Пётр петь не умели. Запела Ксюша. Запела неожиданно звонким сильным голосом застольную русскую песню «Виновата ли я». Максим подхватил. Он придвинулся со стулом к Ксюше и приобнял её за талию, выражая, по-видимому, тем самым солидарность с ней. Потом затянули новую песню, такую же длинную многокуплетную. Слава с Петей вышли освежиться. Сидя на крылечке, они слышали стройную песню, потом хохот и визг Ксюши. Новой песни не затягивали. Выкурив сигарету, Слава поднялся, за ним нехотя поднялся и пошёл в дом Пётр. За печкой в комнате была подозрительная тишина, которая вдруг оборвалась каким-то странным стоном Ксюши. Пётр остановился на пороге. Слава то ли по инерции, то ли ещё почему-то прошёл во вторую половину избы. Максим с Ксюшей были в постели. Ксюша стонала, как-то странно всхлипывала. На Славу, остановившегося в проёме, они не обращали внимания. Постояв секунд пять, Слава выскочил на крыльцо, больно задев плечом Петра, всё ещё остававшегося на пороге. Пётр вышел за ним. Сидели молча. Через некоторое время услышали за дверьми весёлые голоса, беззаботный смех Ксюши. Время шло к вечеру, холодало.
– Пойдём, выпьем, – предложил Петя, поднимаясь с крыльца.
Слава подумал несколько секунд и согласился:
– Пойдём.
Ксюша с Максимом сидели за столом всё на тех же составленных друг к другу стульях. Максим рассказывал ей  очередную байку, она пусто улыбалась.
«Сволочь!» – мысленно бросил в её адрес Слава.
Увидев ребят, Максим выразил радость:
– Ну, где вы пропадали? Мы уж трахнули без вас по рюмашечке.
Он заговорщически подмигнул им. На его лице, казалось Славе, была написана пошлость.
« Козёл!» – выругал его мысленно Слава.
Веселья за столом больше не было. Максим по-прежнему старался тормошить компанию, но Слава сидел хмурый, а Петя просто задумчиво-молчаливый.


***

– Я сзади, – буркнул Слава, поспешно хватаясь за ручку дверцы машины. По радио шла передача, в которой музыка мешалась с пустой натянутой болтовнёй ведущей. Все трое молчали, лишь изредка на колдобинах Максим ругался матом.
При въезде в город Максим обернулся к Славе:
– Ну, ты чего скис-то? Что, тёлок что ли мало? Ты ж не собирался на ней жениться. Хочешь, я тебя с классной девочкой познакомлю?
– Да пошёл ты! – буркнул Слава.
Всю дорогу он злился. Злился на себя: вот трепач, и кто меня тянул за язык! Впрочем, почему не рассказать, Макс же постоянно треплется.  Злился на Максима: к чужой бабе полез! Впрочем, какая она моя, коровища натуральная!  Злился на Ксюшу: вот сволочь, а ещё плакала неделю назад! Но главное, ведь как стонала-то, как в кино, а со мной молчала как корова. Вот сволочь!