Страшный день Часть 11. У родника

             
                Часть  11.         У  РОДНИКА.
               
               Лес расступился, и колонна возок за возком выползала с просеки на поле. Полдневное колючее солнце ильник* сквозь кофту  прищипывало плечи и голые до локтей руки. Небо изнеяло и белесым воском стекало на поля. Дальние леса, как голубые ленточки на ветерке, дрожали в горячем воздухе.
               Дорога наклонилась под гору, и наша лошадка весело зацокала копытами, а мы, чтобы не отстать, зашагали внатруску. Ивинские всегда знали, что спуск с Крыловской горы опасный.
   Ровная дорога сначала идет под небольшой уклон – долго, долго, потом резко ныряет в лощинку, а из лощинки вымахивает на перевал, изгибается и  исчезает из вида – срывается почти отвесно в луга, аж, дух захватывает. Мы настороженно поглядывали на паренька-возницу - управится ли…
               Какой же хозяйственный паренёк этот Колька Климов: знал про крутой спуск и загодя припас кленовый свист-тормоз. Когда на круче телега передками стала накатывать на лошадь, и та присела на задние ноги готовая вылезть из хомута, он достал свист и спокойно всунул его в заднее колесо между спиц. Тормоз упёрся плашмя в заднюю тележную подушку и всё – колесо перестало катиться и с неприятным скрежетом заскользило по сухой земле, как санный полоз по снегу. Лошадка, не то, чтоб бежать вниз, наоборот, упиралась и еле-еле тащила телегу с кручи.
      Вот, он какой, наш возница, не гляди, что ещё хлопец, а в делах ладит не хуже любого мужика. И всё-то у него прямо кипит в умелых руках, вот, уж из кого мужик настоящий вырастет, хозяин. Побольше бы таких людей Господь посылал нам крестьянам…
                Мы съехали ровно, а у других кучеров получилась куча мала: одни телеги занесло поперёк дороги, другие, набрав ход,  укатились далеко в луга, а одну подводу  под горой  развернуло и она свалилась на бок. Кто сидел в ней – старухи и бабы – как горох, по лугам покатились, только онучи белые засверкали.
                Колька подвернул лошадь и запетлял вожжи в натяг за оглоблю, отрыл из травы в телеге молочный бидон и загремел с ним по оврагу в сторону от дороги в лесок. Мы с Ваней поспешили за ним в овраг.
          Там, под кручей в дубках, темнел родник. Он на взгляд казался пустым, виднелись камни на дне - такая чистая вода выбивала из земли, как воздух.  На старом срубе белел корец. Внизу из  протоки в срубе вытекал ручеёк. По камешкам он молодо по-весеннему звенел пузырьками, как котёнок, копошился в траве и играл солнечными зайчиками.
               Бабы и старухи, кто на коленках, кто на корячках, склонились над ручейком, и пили: одни шумно схлёбывали воду с ладошки, другие губами ловили прохладные струйки.
               Мужики спустили с горы и поправили неудачные подводы, отряхнулись и тоже потянули к воде. Напившись, они расселись на пригорке в тени под дубками. Многие достали кисеты, закурили. И мы с Ваней притулились к дубку. Я привалилась боком к мужу и положила голову на его плечо. Сидели молча – всяк был в своих думах.
               Я смотрела на родник, на пригорок, по которому семейными кучками расселись ивинские люди.  Сердце длинно сжалось - я вспоминала, как тут было совсем недавно.
               У родника, как раз на самом взгорке, стоял  голубец*. На дубовом столбушке крепился синий кивот, испещрённый красивыми узорами. Его покрывала, как крест над женской могилкой, крыша из двух скатов под углом – платочком.   Над крышей взлетал касатушкой в небо крест – тоже голубой.  А  в самом киоте за стеклом стояла икона. Матерь Божия с Младенцем были написаны сидящими в чаше, и называлась эта икона под стать месту – Живоносный Источник, но народ привык называть Родник.
       В кивоте был виден лик Богородицы,  а у Неё на коленях сидел, одетый в золотые ризы, Младенец. Широкие венцы над Ними, казалось, сияли, особенно в погожий день. И чаша-родник отливала золотом  - вот, какая была икона: всё бы смотрел и смотрел на Пресвятую Деву!   
                Просто так не пройдёшь  мимо голубца – обязательно помолишься. В нашей округе это место почиталось святым. Даже из Мордовии народ приходил сюда с молебствием – просили у Бога дождя в засуху или весной – урожая.
       Кто сотворил красоту такую – никто уже не помнил.  Ходили слухи, вроде, как один плотник-умелец из лесного посёлка Крыловки* в благодарность за своё выздоровление от чахотки по обету смастерил божницу, и образ сам написал…  на лубке.
                Лет  сорок эта иконка красовалась и радовала сердце простого человека - будь ты русский иль мордвин. Ни дождь, ни снег, ни зной, ни холод – ни чего не портило икону. И ещё бы столько простояла божница у родничка, а может быть, и больше, если бы не гулынинское  коршуны.
                Накачались на нас  эти себеумники и смутьяны.  Вы не подумайте, что я супротив них выступала в душе… Нет. Они, может быть, и хорошего хотели нам, простым людям. Но слышали только себя и делали нам, горько… кто же будет горькими яблоками с яблони давиться и при этом хвалить дерево? Вот и я …
  Они ходили в чёрных скрипучих куртках – не дать, не взять, как жиды с картины Страшного суда, была такая в нашей церкви написана на стене в притворе - только без рогов. Сначала они обезглавили церкви в сёлах, а после сюда прилупили и в щепки разнесли голубец. Искали икону, чтоб надругаться. Не нашли!  Со зла всё покидали в болото, даже лавочку - у родника была.  Прямо со столбушками из земли вырвали и в тину закинули… с досады. А иконка пропала! Пропала, и всё тут…
       Наверное, кто-то из верующих прослышал о погроме и заранее забрал святыню, да и спрятал. А может быть, анделы с неба спустились и унесли образок с собой на небо.

                - Не может быть такого! – Вздрогнул и уверенно заявил Вовка. – Никакие боженьки не летают… Их, просто, нет! И иконы не летают и не ходят сами по себе…
                - Откуда ты знаешь? Эка... - вспыхнула Ольга Степановна.
                Паренёк важно уверил:
                - Надежда Ивановна, наша классная, рассказывала.
                - Ну-у... А она-т откель* узнала? - не отступала бабушка.
                - Эх, ты! - она же учительница, всё знает. Из книг и знает...
                Старушка вздохнула и рассеянно произнесла:
                - Ну, коль Надежда Ивановна... Только зря* она говорит, чего сама не чует...
               
                - Бабуль, это правда, что андилы с неба спускались? Как птицы, -  пропищал малыш, лицо его выражало внимание и  усилие понять не понятное.

**********************************************************

                - Правда, Коля, правда! – радостная святой наивности ребёнка, оживилась бабушка. -  Тыщи случаев таких было в жизни. Вон в Саранске лет десять назад случилось. Одна мамаша возилась на кухне, а  двухлетний сынишка без присмотра играл на подоконнике. Играл, играл, да и умудрился, несмышлёныш,  окно открыть. Открыл и выпал… Мать уж только увидала, как ножонки голенькие за подоконник мелькнули – бульк и готово…  Она в обморок лястнулась от ужаса… Очухалась, видит – соседи мальчика ведут домой живехонького, на девятый этаж… Говорят: « Смотрим, гуляет босой малыш один у дома. Эдак и на дорогу выйти может… И никого с ним рядом нет. Вот и привели его вам, получайте, мамаша.»
       Окно открыто. Мама показывает на открытое окно и объясняет мальчику, мол,  ты  как туда бух – упал…  Где Бо-бо у тебя? Осмотрела крошку, а на нём ни синяка ни царапки нетути! А дитя неразумное только бухтит, и ничего толком сказать не умеет, бухтит только:  бух, бу-бух… Года через два привезли мальчонку к нам на Иву на лето к бабушке Анютке Шарышкиной, соседке нашей. Мальчик увидал у бабушки на поличке икону Николая Угодника, потянул маму за подол, ручонкой машет на иконку, и говорит: « Ма-ма, ма-ма, вон деда,  я бух-бух, а он на руки меня взял…  я сидел…а он тихо летел вниз…» И так обрадовался мальчик, а маманя затрепетала, как лист осиновый… Щас и в церкву ходит молодая мамаша и ребёночка с собой берёт. Так-то…
                Да, вы хорошо знаете старуху Шарышкину и внука её Колю. Подрос он с тех пор, уже на мотоциклете гоняет. Мне не верите, то спросите у своей матери. А лучше, пока жива, сходите прямо к бабе Анюте, она вам больше мово расскажет.
                Вот вам и не летают! Вот вам и не бывает… У Бога все бывает для тех, кто достоин. Так-то…
            
*****************************************************

                Так. На чём я остановилась? Ага – про голубец у родника рассказывала….
 
                Пусто как-то без иконки стало, безрадостно и тускло.  Я вздохнула.
          И вдруг мои глаза наткнулись на болезную парочку - в стороне от ивинского народа сидели Гулынины: она оплывшими глазами буровила землю, а он, какой-то крючковатый с болонастой харей, потерянный от страха, оживлённо ей что-то калякал.                « Что, кровопивец, - неожиданно для себя обратилась я мысленно к Игнату, - изломали твои дружки лавочку и посидеть  вам негде! Вот и торчи теперь со своей квашнёй на голой земле, чтоб ей муравей кусачий, жёлтый, в толстую задницу заполз да укусил там побольнее!»
                Я представила себе, как Натаха прыгает и, задрав подол, муравья у себя ищет, аж, хихикнула.
                Ох, и чего только нам, грешным, в башку не влетает от нечистых духов, когда душа опускается до гнева и злобы, всякие мусорные и глупые мысли лезут.
                « Лавочку-то, ладно, а, вот, зачем божницу изломали? – Продолжилась вертеться в башке мысль про Гулынина. – Чем она вам поперёк горла-то встала? Как бы я сейчас перед ней помолилась: и за Ваню, и за всех мужиков наших ивинских. Всем селом помолились бы, а то, вот, одна про себя читаю молитвы…»
                Я  тихонько шевелила губами, а вместо иконки крестик нательный в ладошку взяла и прижалась к Ваниному плечу.
                - Что с тобой, дрожишь вся? – Всполошился он, и пощупал губами мой лоб. – Понятно, на жаре перекалилась. Щас, - он сбегал к роднику и принёс воды в берестяном ковшечке, дал попить и принялся мокрым платком обтирать мне лицо, шею, потом приказал. - Больше платок с головы не снимай.
                - Ваня, не от солнушка озноб взял, чай, я крестьянка и к жаре с детства привычная.  Страшно мне, - заплакала я, - что с нами теперь будет? Вот и трясёт всю…
                - Мы не одни в горе-то, теперь весь Советский Союз кипнём кипит, как разрытый муравейник, - успокаивал меня хозяин. Потом он привскочил на колени и указал на ту сторону оврага – Оля, ты поглянь, как мордва движется! Мать честная, сколько их – больше, чем ивинских.
                Пчелы, когда роятся, я у деда на пасеке видела в детстве,  то прямо комами вываливаются из летка  на прилетную доску и взмывают в воздух, точно так же кучками выкатывались из леса с просеки на поляну люди вместе с повозками и расходились широкой волной по овражной луговине. У родника толпа остановилась.
                Я всегда любила глядеть на майданок, одетых в свои яркие мордовские наряды.  Вот и теперь на проводы девки и молодые бабы одели из выбеленного холста юбки столбунцом, по подолам расшитые широкими красными узорами, одели белые кофты с вышивками на рукавах – петухи, цветы красивые. На груди у девок бисером блестели галтуски*, у баб рядами золотились янтарные бусы, в ушах покачивались сережки – шарики пуховые. Одно слово – мордовские  красавицы, пышечки пшеничные!
                Только у красавиц, как и у нас, глаза от слез, окосели. Идут, как и мы, со своими родными и по-своему что-то лопочут, всхлипывают и носами, как на морозе, шмыгают. И откуда такое взялось: ивинские бабы повскакали со своих мест, подошли к мордовкам и давай с ними плакать и обниматься, будто с родными, хотя первый раз видели друг друга. Они нас, а мы их утешали и жалели. Чай, одна беда – и у нас, ивинских, и у них, майданских. И земля одна. И Бог один в сердце…
                Мужики помогли Кольке затащить в телегу бидон с водой. Угодливый возница налил в крышку воды и дружелюбно принялся потчевать Попёнка, потом остатками облил его с  головой и дал умыться. Попёнок весело фыркал, потягивался, как кот на печи, и продирал глаза. Повозка на кочках глухо застучала лубочной обшивкой, а мы тронулись дальше – идти оставалось совсем немного, полем по угорью до лесничества, бывшей усадьбы князей Голицыных - она уже различалась в пухлом зное бледными зубцами   макушек вековых лип и елей в парке. 
                - Кум Ванька, - весело окликнул нас Попёнок , -  где я? Куда это меня везут? – Как то игриво, все еще в похмелье, спросил он. – Вроде, как по Бутской горе нашей едем…
  - Будет те по Бутырской, - шутейно хихикнул Ваня, - как куря в ощип, попал ты, Орлов.
        - Надо же так налопаться, инда память оторвало! Будешь так вино зобать, себя потеряешь скоро, - огорошила я счастливого от беспамятства кума. 
                Он промычал что-то, вроде, как, а ну вас бабьё бестолковое и уткнулся головой в охапку травы у прохладного бидона, зевнул и опять закрыл глаза. Только долго он не наспал - вдруг веки у него дрогнули, он встрепенулся и резко сел. Обвёл всех осмысленными, хоть и красными ещё, глазами и заплакал крупными, как спорый дождь, слезами – вспомнил!
                - Вера, Вера, - хрипло взрыдывал наш вояка-богатырь, - на войну-у-у  меня угоня – ю – ють…
                Попёнок заметался в телеге, привстал на руках, да и спрыгнул с окреслины вниз. Пошатался  на трясучих ногах и, поматываясь, припустился наутёк.
                - Ты куда? – успела я крикнуть ему.
                - Я только с дочкой попрощаюсь, с Верой, ещё -  мамка осталась… Я догоню вас! Прибегу… 
                - Кум, вернись! – Сердито приказал ему Ваня. – Не ищи на свою глупую башку напастей. Иль под суд как дезертир захотел загреметь, будет те дочка?… Кончились наши шуточки!
                Беглец одумался – постоял, взглянул на лес, за которым осталась наша Ива, вздохнул надрывно, опустил виновато всклоченную голову и вернулся назад. Залез в телегу, скукожился жалким щенком и заскулил:
                - Всё! Всё, всё, кум Ваня, это крышец пришёл Попёнку! Это смерть моя… Ты не знаю, а я, я чую, что на смерть меня гонят, что последний раз вижу и лес этот, и родничок, и всех ивинских… Ваня, я везде рядом с тобой буду, ты не бросай меня-я-а…
                Я хотела сказать ему, мол, чего ты так испугался, вспомни, как у сельсовета на врагов матерился, обещал им башки поотрывать и метлой коравой* всех с земли нашей вымести, но не сказала. Мне жалко стало проснувшегося Попёнка. У самой сердце заныло в тоскливом предчувствии скорой разлуки с любимым мужем – совсем рядом барский парк, вон, уже и гнутые слеги в изгороди зрением различаются.
               Здесь на горе в красивом парке была усадьба графини Толстой, в замужестве Голицыной. Дом графский двухэтажный с фонтанами, рядом стояли красивые дома прислуги, различные постройки. Аллеи из вековых лип, вниз с горы шли друг над другом пруды родниковые… В 17 году усадьбу разворовали, а дом с фонтаном разнесли до тла… Но не всё взяли. В уцелевших постройках, со временем  разместилось лесничество.
                Военные остановили колонну у лесничества на горе. Ивинский народ кучками перебежал с жары в холодок на аллеи. Все друг друга спрашивали:
                - Почему встали? Надолго ли?

                Внизу под горой, как на ладони, раскинулось большое село Голицыно, село районной важности, в одну охапку взглядом и не схватишь. Испокон века Голицыно было селом торговым и славилось своими рукодельниками. На ярмарке, бывало, стояли и горшечники с горшками на разный вкус, и ситники-решетники, и портные с шубами да полушубками, и валяльщики с валенками, и бондари с ведрами, и кузнецы с плугами, и плотники с кадками и бочками. И чего только нет, всего полно…
               Улицы золотились горбами соломенных крыш, ни дать ни взять, как в лугах грибы говорушки* шляпками, и так же гуськом стягивались к центру. В центре из синевы проступал грудой красных кирпичей, как кровоточащая рана, недобитый до конца храм без колокольни и без купола – и в районе поработали товарищи гулынинцы, успели угодить сатане. Тут же в центре белело, как проклюнувшийся зубик у Васьки, здание военкомата. Около военкомата вкруговую кипела и копошилась, похожая издалека на месиво, толпа народа.  Все подступы и подходы к военкомату были перекрыты народом, потому нас и остановили.
                Речка Мокша светло-голубой лентой опоясывала Голицыно, весело и легко играла светлой рябью под горой и отбивала широкую луку, на которой по берегу вольно в один порядок тянулись усадьбы с избами и сараями, подбегая городьбами к самым кручам – посёлок Подгорный.
                Если у нас на Иве рожь только-только слегка подёрнулась желтоватой спелостью, то здесь на тёмном и солнцепитком  чернозёме под степным горячим небом бронзовели поля от спеющих колосьев. В этом крае сеяли только пшеницу. Голицкие всегда ели хлеб пшеничный, белый, это мы на Иве и ржи были рады. Не просторы, а золотой хлебный океян раскинулся перед нами, аж, дух захватило в груди, и ты, будто, не стоишь здесь на горе, а летишь по небу над этим океаном. И среди золотистых его волн коробились крышами и клубились кронами ветел острова – сёла: Кера, Долгоруково, дальше в глубину полей – Потьма, Чернозерье* и на самом крае еле-еле в дымке маячили, больше угадывались знающим взглядом, сёла Мордово-Муромка и Аршиновка. Это только крупные сёла, как Ива, а мелких, таких, как посёлок Подгорный или хутор Стрелки, было не счесть.
                С горы хорошо было видно, как цветастым отрезом*  тянулся народ по шоссейке* от  Керы в Голицино. Как ромашки,  вдалеке  виднелась длинная белая полоса на дороге – это  дружно вышагивали мужики из  Мордово-Муромки в своих мордовских рубахах. Сейчас как вольются в Голицыно и всё – нам с майданским народом  будет не пробиться к военкомату.
                Из синего простора  волнами накатывал, изорванный ветерком на мелкие клочки,  гул: далёкий  глухой говор, сдавленный толщей воздуха плач, прилетали женские причитания и суматошное ржание лошадей под  скрип телег. Этот зловещий гуд сжимал тревогой сердце и отзывался в нем скорбью от предчувствия чего-то важного и страшного, как смерть.
                - Это сколько же народу-то поднялось! – Выкрикнула я полная удивления. - И откуда только взялось!
                Ваня откровенно поддержал меня – мы стояли далеко от народа и не боялись чужих любопытных ушей:
                Эх, Оля…  Всё народ одолел: и войны, и тифозный мор, и голодовки, и нищету. Кричали, мол, кончилась Рассея! Нет, когда потянуло жареным, когда общая беда прихлынула, то откуда чего и взялось: как поднялась Русь-Матушка, как встала – до неба, аж, оторопь берёт. Сколько же нас много! Тьмы и тьмы…  И это только один обычный сельский район столько солдат дал, а по всему Союзу-то сколько таких районов – многие сотни! Все теперь кипнём кипит, ашалон за ашалоном летят с призывниками к фронту.
                Ваня вздохнул и добавил:
                - Он, Варивошка-то не зря мурзится и с угрозами налетает. От смертной обиды, чудак, никак отойти не может... Да-а,
 помучился мужик!
                Я долго смотрела с горы на народное столпотворение у военкомата и страх в моём сердце улёгся: таким народом точно одолеем врагов поганых, и я поверила Ваське Сидоркину – в августе все солдаты вернуться домой, и успеют покосить сено на низах. От души отлегла смертная тревога. Я намного повеселела…
          Из народа вынырнул наш возница, отвязал от оглобли вожжи, легко впрыгнул в телегу и стал круто разворачивать подводу.
                - Ну-у, Карюха, пора и на отдых тебе, - заботился паренёк; лошадка стригла ушами, казалось, понимала добрые слова кучера и благодарно косила на Кольку притуманенным, как тёрн, глазом.
                В телеге проснулся Попёнок,  приподнял пухлое и изжёванное травой лицо.
                - Куда это ты? – Прохрипел он.
                - На стоянку, дядя Коля, - отозвался паренёк, - вон, в конец парка, на полянку да на травку сочную.
               - А я куда? – Домогался дядя.
               - Ты пока отдыхай! Военный из военкомата прискакал и сказал, что ночевать здесь будем, - доложил новость парнишка. Он на опушке вырулил телегу под тенистую липу, исходящую медовым духом.



**********************************************************
ильник ( местное) - альник, инда, ажник, даже;
*- голубец – могильный памятник (крест) с крышей домиком, памятный знак в форме домика с иконой или кркстом, поклонный крест с крышей и иконой под кровлей, зачастую крашенные голубым цветом;
*-  себеумники (местное) – самовольники, люди себе на уме;
*- галтуска - бисерное ожерелье на шею;
*- зря (местное ) - здесь - неправда, ложь, то есть напрасно выдавать за праду;
*-  каравый – грязный, навозный. Поганый;
 *- говорушки (местное) – летние грибы луговые опята;
*- отрез(местное) – полотнище ткани, отрезанное от общего скатка;
*- шоссейка -  дорога;
*- Чернозерье, Мордово-Муромка, Аршиновка, Кера, Долгоруково, Потьма - сёла в Пензенской области.

               
               переход к  ОГЛАВЛЕНИЮ:  http://proza.ru/2021/12/10/1519

               переход к Часть 12:   http://proza.ru/2021/12/19/1351