Страшный день часть 12. прощание. окончание

                Часть   12.          ПРОЩАНИЕ. (окончание)
      
                Наша группа подалась за подводой. Колька попросил мужиков снять бидон с водой из телеги и поставить в тенистый куст. Вдобавок он обложил посудину мокрой травой - так дольше вода холодной сохраняется.
               - Не лазить своими мордами в бидон и не суйте туда свои плошки. Вот, крышка – наливай в неё  воду и пей!  –  По-хозяйски распорядился паренёк и принялся торопко распрягать лошадь. Потом разулся, разложил лапти и онучи сушиться на солнце, бросил под телегу свой пиджачишко, а сам взвился верхом на Карюху.
Заметил нас с Ваней и доложился:
               - На Мокшу сгоняю, лошадку искупаю, да и сам ополоснусь – жара несусветная. А вы располагайтесь на полянке – то.
               Колька присвистнул, только его и видели.
               И правда:  вскоре военные построили ивинских призывников на аллее, сделали перекличку – все на месте. Велели на ночлег располагаться в лесничестве и до утра ждать новых указаний из военкомата, благо, что в лесничестве много разных сараев, мастерских, половни пустые, сеновалы, и просто развалы старой соломы от стогов недалеко от усадьбы в поле на парах кучились – не ухватились по весне сжечь старьё-то.               
               - Самотёком идёт мобилизация, - ехидничал смурной и злой Варивошка. Ни хрена не готовы… во-я-ки!
               « Чай, растерялись, - откликнулась я мысленно на его слова, и недоброе предчувствие страшной беды затяжной волной опять засосало под ложечкой, - не успевают… Суматоха. Выставят мужиков–то наших, солдат не готовых, в первых рядах на заправских вояк, головорезов.  Те и побьют наших…   Они ж, сердешные,  не учились людей убивать, только пашню пахать да избы рубить и умеют. Вон, дядя Матвей какие страсти свому Пашке говорил… ».
               - Щас перехватим блинков твоих, и ты домой вертайся, - принялся уговаривать меня муж, - а то мать-старая невладелая с дитём малым одна осталась, поди, сидят голодные и воют. А ещё  И скотина на дворе без глазу мызгается  - корова недоёная дурникой трубит, а овцы в огороде шакалят… А тут сколько не сиди со мной, а разлучаться всё одно не миновать.
                - Не уговаривай, ни куда я от тебя не пойду! – Возразила я и глазами чиркнула назад. - Вон, сзади нас Гришаевы сидят: Гришка самогон выпивает… глянь, яйцо очистил и, заботливый,  бабу свою потчует. А Мариша-то, нет, ты только погляди, брюхо на нос лезет! Прямо, того гляди тут и опростается, и то не боится, до крайней возможности с мужем сидит. И я, как она, буду с тобой! Ваня, чуешь как  сердце от радости, что остаюсь, хлыщется, аж грудь дрожит. – Я взяла мужа за руку и прижала  к своей груди. -  Час лишний посидим вместе – для меня счастье, а тут Господь нам целую ночь послал!  Щас, как завалимся где-нибудь  в поле в солому и до утра одни вдвоем пробудем, на всю войну наговоримся. До утра погожу -  я  Аниську просила за домом доглядеть, - успокоила я мужа, - она, баба ухватистая, чай, и накормит всех, и напоит, и корову подоит.
               Ваня обрадовался и взял меня под ручку.. Следом за нами из парка на поляну стали выныривать и другие ивинские подводы, они выстраивались вдоль опушки. Вот, уже и костерки рыжими лентами заплясали в траве, запахло жареным мясом, луком, подгорелой картошкой – чем не цыганский табор. Рядом с нами  за кустами сирени  шумно и тучно расселись Стрелковские.
               Я разложила на фартуке харчи, достала самогон. К нам подошли Васька Солдатов, тоже Ванин закадычный товарищ, со своей Домашкой.  Они выложили бутылку самогонки и  закуску, и начались проводы по-ивински. Выпили и  про войну забыли - разговоры пошли все больше о жизни, о своих малых детишках и даже шутки заиграли между словами.
                Вдруг за кустами заиграла гармонь – и все тот же молодой голос, что утром частушки на лугах сыпал, звонко разошёлся по барским парковым аллеям, песня такая наша, старинная, такая простая и родная, что дух, как на морозе, перехватило от силы слов и пения:       
                « …Молят Господа губы безмолвные,
                Пусть живыми вернутся домой,
                Пусть им жребий падёт в дверь знакомую
                Постучаться вечерней порой…»
Потом гармонь как ударит, как ударит прощальным криком и болью из нутря, из самой его глубины:
                « Прощай, муж и брат
                Любимый солдат,
                Суров будет бой,
                Не все из вас
                придут домой…»
               Мы притихли, слушали и слушали, а слёзы сами текли и текли из глаз и мокрили обветренные  до шершавости щёки. Все слова точь в точь выпевали про нас ивинских, да что ивинских – про всех русских и нерусских баб… Ну, Анютка, ну, молодая Грачёва! С таким голосом сердечным ей только на клиросах в церкви петь…
               Мальчишки  запрягали лошадей и отправлялись домой. Наш возница Колька прошёлся по народу, предлагая:
              -  Кому на Иву?  Уезжаем…
              Некоторые бабы прощались со своими мужиками, обнимались, всхлипывали, но надрывных причитаний и голосьбы уже не было – все слёзы песня Анюткина высосала. Мужики проводили подводы до дороги и, пока те не скрылись из виду, махали на прощанье руками.
              В нашу складчину влились  Васька Сидоркин с Полей, Варивошка и сбоку сиротинкой притулился Попёнок. Ему Ваня налил кружку самогону:
              - На, кум, ахни, а то, вон, всего колотит, как в падучей… И не озоруй больше, герой! Вон сарайчик, иди проспись.
             Мы за разговорами и выпивкой не заметили, как, всплеснув красными руками, упало за лес солнышко, и  по опушкам карим стригунком проскакал вечер. Мокша дохнуло речной прохладой.  Скоро засвербели сумерки.
             Галда стала убавляться. Простонав, затихла гармонь.  Из кустов брызнули по ушам звучным горохом соловьи. И мелким инеем зазвенели над нами комары. Народ стал устраиваться на ночлег – кто-то ушёл в пустые половни, кто-то вырыл себе ямку в старом омёте, а наша всей ватага ушла в поле. Мы с Ваней нашли кучку старой соломы, сделали  постель – тут тебе и перина, и подушка и одеяло. Улеглись, хорошо – солома сухая, от зноя теплая и хлебно пахнет полем. Ваня давал мне наказы про мужицкие дела – как хлеба косить крюком*, как стог укладывать, как правильно точить топоры и много всего того, что меня, как женщину, раньше не касалось. Я со страхом от неизвестности и непонятности в ответ ему буркала:
            - Ага, ага, обязательно так стану делать, - тихонько вздыхала и смотрела в небо.  А в слезливых глазах плавали тихие звезды, некоторые из них дрожали и скатывались по щеке в солому.  В сознание который раз за день вметнулась колючая, как шиповник, мысль:
             « А вдруг… А вдруг последний раз Ваню свово вижу…»       
             Всё внутри сжалось и глухая туга* заполонила душу. Я прижалась к мужу и положила голову  ему на плечо, он обнял меня. Мы крепко-крепко слепились в одно тело, так и уснули под звездами, а соловьи нас баюкали, как деток.
            На заре я проснулась от прохлады. Над лесом мреял тонкий, как ржаная ость, месяц на исходе. Я вздохнула – он светился слевой стороны от меня. Прямо в сердце…      
             « Тебе, месяц, на молодую, а нам на здоровье! - Мысленно обратилась я по обычаю, будто к народившемуся месяцу, с пожеланием и осеклась в тревоге. - Эх, к переживанию слевой-то стороны – так мамка всегда мне говорила! И правда – вот, оно, горе-горькое: мужа на войну провожаю…»
             И вновь заныло под ложечкой – протяжно и безысходно. Я влепилась всей силой в мужа, прижалась и уснула.

             Утром, как только солнце выдралось из лохмотьев кудлатого тумана и пригрело землю, мы проснулись. Походили около соломы, разминая затекшие за ночь на кочковатой и неровной лёжке кости. Открыли заветный наш вяхирь и хорошенько позавтракали.
             От усадьбы донесся говор. Галда разрасталась.
Мы поспешили в парк. Выйдя на дорогу, Ваня остановился, взял меня за руку и сказал:
             - Ну, Оля, пора прощаться, вон, строятся мужики наши. Туда уж не ходи. Я всё тебе сказал...
              Я припала к груди мужа, обмерла будто. Зарыдала всей силой любви, прижала его к себе цепко и дико - так, наверное, волчица обнимает своих детёнышей, спасая от смертельной напасти.
               - Оля, милая моя, ну, не рви, не рви себя так…Увидимся ли ещё, один Бог знает… Молись за меня и жди!  Береги Ваську, - Ваня поцеловал меня по-русски три раза в солёные губы, прижался щеками к  заскорузлому  от солнца, степному моему лицу  и заверил бодро, - чует моя душа: я вернусь! Жди меня, Оличка  ты моя ненаглядная…  Ну, пора!
               Отлепил меня от себя и закинул  свой мешок на плечо. Я перекрестила его три раза: « Во имя Отца и Сына и Святого Духа…»
               Ваня быстро, не оглядываясь, зашагал к усадьбе, где между деревьями парка поднялась суматоха. Я, как чумная, стояла посреди пыльной дороги и  из последних сил вцеплялась глазами в мужа, уходящего от меня к войне…
               Смотрю,  он живо пригнулся и юркнул в кусты. Обернулся назад и крикнул,  те слова на всю жисть врезались в память и до сих пор, как въявь, кричат в голове:
     - Оличка, жди меня! Всегда жди…
      Вот и всё – не стало родимого Вани рядом.  Я молча постояла в печали - так стоят над  могилой на кладбище, постояла  и угрюмо побрела домой. Всю дорогу Ваня, как вживую, был в глазах и, казалось, шёл впереди…
               Присела у родничка отдохнуть. Слушала, как воркует светлый ключ, а в мыслях все ещё разговаривала с мужем.  В сердце любовью клокотало слово «Оличка», а лицо помнило покалывание его родной и милой щетины в ночных поцелуях. Все пять лет помнила…
               Умылась святой водицей и в путь,  домой.
               Вот, так, ребятки, закончился  мой день – тот день на Иве, когда началась война. И потянулись через сердце другие дни, военные, чёрные, полные тревог и скорбей, в слезах и молитвах…  Но это уже другой рассказ.
                До сих пор помню то место в барском парке у трёх берёзок, куда скрылся Ваня.
                Случиться пройти мимо – остановлюсь,  вздохну, и всю согнёт, как травинку ветром, от тяжести воспоминаний… Вздрогну и удивлюсь – какие неимоверные труды, какие великие потери и смертные скорби, вынесли мы… Сколько родных и близких своих погибших оплакали…  Вон у Грачёвых: « Сам шёст!» Это какое же надо иметь сердце, чтобы не разорвалось от горя и какие же нервы,  чтоб не спятить с ума!  Не спятили,  отдохли. И даже вас, вот, народили – нормальных, краснощёких ребятишек! Потому что в сердце нашем жил Бог, и мы молились … Тем и спаслись. Права была матушка Параскева…
       


 *туга- скорбь, тягость;
*- крюк - здесь приспособление на черенке(окосиве)косы для отвала в рядок скошеного жита.


                переход  к ОГЛАВЛЕНИЮ:  http://proza.ru/2021/12/10/1519