Наталья Советная. Краса и орден

Наталья Советная
      Краса и орден
Степан Тимофеевич обнял дочь и не то попросил, не то приказал:
– Собирай Юрика, мы его к себе в деревню заберём. Будет подрастать на тёплой печи, парном молочке да мясе, на каше из собственной гречки и лепёшках из домашней муки. Мы из него крепкого мужика вырастим, а в вашем городе он хлюпиком станет. Гляжу, сопли-то  не высыхают!
У Анны даже ноги подкосились, присела на краешек стула, на отца умоляюще смотрит, но сама понимает, что прав папа. Мальчишке, конечно, в деревне воля. И воздух, и питание – никакого сравнения. И бабушка с дедом дурному не научат. А в яслях  болезни к малышам липнут, как мухи. Ей же на работу выходить, отпуск заканчивается.
– Ну, что зенки таращишь? Собирай, говорю, мальца! Мы с мамкой его обласкаем, да откормим. Нам-то с ним веселее, а тебе – подмога. Не могу я здесь в няньках сидеть всю зиму. Как там мать с хозяйством без меня? К лету заберёшь. 
Анна и сама бы горлицей обернулась да полетела в родную деревню Лучки, что в глусских краях на Могилёвщине раскинулась длинной улицей в тридцать два дома. Покружила бы над диво-дубравой с вековыми деревьями, поклевала сочных земляничных ягод или набрала  кошик крупной сизо-синей голубики в ближнем лесу. В городокских такой отродясь не росло. Оглядела бы с высоты поля обширные, плодовитые  на тучных, осушенных в шестидесятых, торфяниках. Тут тебе и гречиха краснеет-румянится, и просо зёрнышками-бубенчиками покачивает, и ячмень генеральские усы топорщит.  Заглянула бы на ферму, где бурёнки одна другой краше, ухоженные, бока лоснящиеся, вымя от тяжести чуть не до земли, от молока так и распирает. Опустилась бы во двор дома родного, который отец с матерью на деньги по облигации за одно лето поставили, пока она у бабы в Ново-Андреевке  гостевала. (Очень ей нравилось, что деревню ещё прозывали Аделью, по имени пани, которая раньше хозяйкой здешней земли была). А в лучкинском дворе всё справно! Стопка*, где до
 ________________________
*-Наземный погреб, деревянное сооружение без окон для хранения овощей

лета без порчи пребывают овощи-фрукты, бочонки с квашеной кочанами капусты да солёными огурцами, грибочками,  мочёными яблоками с клюковкой.  Зимой, чтобы не подмерзали, мать в ведре жар из печки в стопку выносит. Тлеет долго, дымом плесень изгоняет, а теплом – трескучий мороз. Вот и добротный хлев с коровой-кормилицей, поросятами – непременно четыре хвоста, не меньше, чтобы раз в три месяца  мясо свежее, и колбасы, и сало. Сенник да куры, как же без них? 
«А хата, хата! – мечтательно вспоминала Анна . – В сенцах кубелы* с салом,  с шинкованной капусткой.   Мама на вячеру сала настрогает, на сковородку да в печь,  а потом горячую бульбачку из чугуна в миску,  шкварками с луком сверху, рядом кислую капусту на стол. Ой, любит же отец картошку со шкварками!».

…Проснулся Степан Сираж от знобкого утреннего ветра. Приоткрыл глаза и тут же зажмурился. То ли сон, то ли взаправду – гора мёртвых красноармейцев  в углу у забора. Рядом с ним, такие же, как он, солдаты и офицеры, в новом звании – военнопленных, спят вповалку на голой земле, кто в шинелях, кто в одних гимнастёрках, тесно прижавшись друг к другу.  Территория дулага** в Полоцке колючей проволокой наспех обнесена, часовые у ворот и на вышке. Ни строений, ни укрытий. Который день уже, а ни разу немцы не покормили. Зато каждую ночь новая гора трупов у забора.
Степан заскрежетал зубами, повернулся на живот. Прямо перед глазами – чудом уцелевший, топтанный-перетоптанный, чахлый листок подорожника. Жадно вырвал с корнем, очистил от земли, принялся жевать. «Эх, если бы оружие! – прикидывал возможность побега. – Наладить бы связь с местными. Женщины подходят к ограде, мужей-сыновей  ищут-спрашивают, подбрасывают то картошку, то хлеб, то яблоко. Немцы особо не препятствуют, но глаз не сводят».
В армии он с тридцать девятого, опыт какой-никакой имеется. После
______________________________
*- Закрывающаяся крышкой кадка, предназначенная для хранения пищевых продуктов и вещей.
**-пересылочный лагерь

Латвии в Гродно служил. С началом войны отступал с частями  до Витебска, потом –  окружение, плен. 
Вечером к воротам подогнали крытые машины, пленных погрузили, под усиленной охранной колонна двинулись в сторону железнодорожного вокзала.
Товарняк двигался медленно, подолгу стоял на  небольших станциях и  переездах. Тогда снаружи доносились голоса.  «Польша!», – словно сквозняком потянуло по вагону. Было душно, не хватало воздуха, не было воды и пищи. Люди не выдерживали голода и, пока могли наскрести на полу остатки сухой мякины, глотали её, обрекая себя на жесточайшую смерть от заворота кишок. Степан решил к мякине не прикасаться, терпеть.  Иногда немцы открывали двери, разрешали выбросить мёртвых.
В очередной раз эшелон стоял. По крыше барабанил дождь, стекая, просачивался в щели. Пленные,  приникли  к стенам, в надежде, хотя бы на каплю. В это время заскрежетал засов, дверь открылась, влажный, прохладный воздух хлынул в вагон. 
– Aufr;umen! Wirf die Toten raus! Schnell!* – загремел приказ.
Жадно дыша, Степан, продвигался вперёд вместе с толпой рванувших к маячившей в дверном проёме свободе, где под ногами земля, а над головой небо, и свежий ветер, и дождь. Измученные, обезумевшие люди хватали пересохшими ртами мелкие капли, подставляли  под струи руки и лица.
 Короткая автоматная очередь прошила вырвавшихся  из вагона, скосила приблизившихся к краю. Дверь захлопнулась. Заскрежетала задвижка.
«Сколько же дней прошло? –  Сираж потерял счёт времени, голова кружилась, сознание уплывало. – Надо жить!» – приказал себе, сползая по стене.
– Держись, Стёпа, – подхватил под руку, поддержал, подставив плечо,  старшина Шапошников, –  если упадёшь, затопчут!  А мы, кажется, ход
_______________________
*-Навести порядок! Выбросить мёртвых! Быстро!

сбавляем, может, на остановке снова вагон откроют, глотнёшь воздуха.
Немцы гнали военнопленных по просёлочной дороге, требуя не сбавлять темпа. Голодные, обессилившие люди, среди которых были и раненые, с трудом передвигали ноги. Неожиданно Сирож споткнулся о выпиравший из земли булыжник, не удержался, упал на колено.
–Aufstehen! Aufstehen!* – в бешенстве заорал гитлеровец и с размаху обрушил приклад на пленного.
Степан скорчился от боли и уже приготовился  принять пулю. В голове смутно мелькнуло: «Один выстрел, и всё закончится!». Он даже обрадовался. Но Шапошников, снова оказавшийся рядом, подхватил, поставил на ноги, скомандовал шёпотом:
– Надо идти, чтобы жить! Это приказ, товарищ красноармеец!
По-бычьи упрямо наклонив голову, раздувая ноздри, Сираж  вдруг двинулся вперёд, всё больше и больше ускоряя шаг.
 – Стой! – схватил за рукав Шапошников. – Совсем крышу сносит? Прибьют, как за попытку к бегству.** Беречь силы!
В лагере, спрятанном среди леса, у пленных отобрали обувь и  плащ-палатки. Затем приказали разобрать деревянные бараки. Всё погрузили на машины и вывезли, оставив людей на голой земле. Лишь к вечеру следующего дня каждому выдали по стограммовому кусочку хлеба и кружке воды. Степан пил осторожно, маленькими глоточками, от скибки отломал лишь краешек, остальное спрятал.
Проходили дни, недели, и становилось ясно, что никаких изменений в улучшении условий жизни не предвидится. На территории, обнесённой четырьмя рядами колючей проволоки, была съедена вся трава, а с двух  деревьев липы, оказавшихся в черте лагеря,  ободрана (на сколько можно было достать рукой) и сжёвана старая кора. Чтобы укрыться от
___________________________________
*- Встать! Встать!
**- Приказ главного командования вооруженных сил вермахта за N 3058 вменял в обязанность солдатам безусловное применение огнестрельного оружия по отношению к русским военнопленным не только в случае попытки к бегству, но также при малейшем ослушании или медленном выполнении приказа.

пронизывающего ветра, который пробирался к каждой косточке под лёгкой одеждой и высинивал без того ставшую гусиной кожу, пленные искали хоть какую-то щель.
Вместе со старшиной Степан  буквально вцарапывался в землю, выкапывая руками длинную ложбинку. Переносить ночи стало терпимее. Глядя на них, и другие пленные начали устраивать углублённые лежбища. Однако  осенние дни и ночи становились всё холоднее, утренний туман надолго обволакивал сыростью. От частых дождей вымокшая одежда не успевала сохнуть на тощих озябших телах. Вода скапливалась в низинах и спальных ложбинках, отчего спать в них было уже невозможно.
Каждое утро на долгой, иногда многочасовой поверке, немцы не досчитывались сначала по нескольку десятков, а затем по сотням заключённых. Трупы умерших от голода, холода и истязаний вывозили через боковые ворота,  команда могильщиков складывала их  в огромный, специально вырытый для этого ров и присыпала хлорной известью.*
При очередной раздаче мутной похлёбки Шапошников шепнул Степану:
– Побереги хлеб! Готовится побег.**

***
Накануне к Анне заглянула соседка:
– У «Сельхозтехники» глусскую машину видела. Может, взял бы шофёр твоих до деревни? Всё быстрее, чем поездом да автобусом с пересадками.
Водитель оказался сговорчивым, даже обрадовался: с попутчиками время промчится – дорога короче покажется. Отъезжать утром сговорились.
________________________________
*- В немецких лагерях за весь период войны оказалось 4 миллиона 559 тысяч советских пленных. По сохранившимся немецким документам  по состоянию на 1 мая 1944 года 1 миллион 981 тысяча пленных к тому времени умерли, 473 тысячи – казнены, 768 тысяч умерли в транзитных лагерях.  https://pravo.ru/process/view/126241/
**- По состоянию на 1 мая 1944 года непосредственно из лагерей бежало около 70 тысяч советских военнослужащих (Источник тот же).

Анна сложила в чемодан Юрины одёжки и любимые игрушки. Приготовила  «собойку»: отварила курицу, завернула нежных котлеток, добавила в сумку бутылку молока, парочку помидоров, три огурца, пачку печенья, сыпанула сушек и конфет, налила в термос горячий чай.
  – Хлеб положи! – напомнил отец, глядя на дочкины приготовления. И не дожидаясь, сам нарезал на ломти полбуханки, машинально отделил  кусочек, обернул бумагой, привычно отправил в карман.

… Несколько дней беглецы скрывались в лесу, уходя в глубь Польши, на запад, рассчитывая, что гитлеровцы сосредоточат поиск на восточном направлении. Надо было переждать. Решили спрятаться на хуторе, в сарае, понадеявшись  на сочувствие и помощь  польских крестьян. Забрались на сеновал, пожевали оставшиеся, бережно хранимые хлебные крошки,  и впервые за тягостные дни, проведённые в плену, уснули в тепле, окутанные  сладким травяным ароматом. 
Жизнь на хуторе пробудилась рано. Загорланил петух, заскрипели двери, забренчали у колодца вёдра. Степан прильнул к щели между досками. Старик на скамейке у хаты курил цигарку, щурился на солнце. «Что у него за душой?  – сердце тревожно заколотилось.  – Но и без поддержки не выжить. Надо сменить одежду, запастись продуктами, разведать обстановку».   
Хозяин докурил и зашаркал к сеннику. Заметив, что  дверь не заперта, насторожился.  Точно помнил, что закрывал. Прислушался. Просунул голову – тихо, никого не видать. «Значит, память подводит, старею. Вот и вилы не найти, куда дел?», –  поднял глаза, остолбенел. Перед ним, с вилами в руках,  красноармейцы!
– Не бойся, дед! Не тронем. Русские мы, – улыбнулся Шапошников. –Бежали из лагеря. Немцы здесь есть? 
– Nie ma Niemc;w. Cicho u nas*, – прошептал поляк.
– Чего шепчешь? Не страшные мы, – Степан уже успокоился. – Нам бы одежду и поесть, – показал на свой рот, ещё раз повторил:
 – Хлеба!
_______________________
*- Нет немцев. Тихо у нас.

Старик согласно кивнул:
– Nie martw si;, nigdzie nie id;, Przynios; ci chleb!* – Сгрёб большую охапку сена, закрыл сенник на задвижку.
Только вчера он получил известие, что губернатор Варшавы Фишер издал распоряжение, запрещающее полякам оказывать помощь русским, тем более укрывать их. Все, нарушившие указ, будут казнены, волости, в которых  укрываются советские пленные, понесут коллективное наказание. В доказательство сообщалось, что тринадцатого октября, когда по улицам Варшавы гнали русских военнопленных, и поляки бросали им картошку и папиросы, конвой открыл огонь не по пленным, стреляли по окнам домов. «Что же делать?!».
Время текло удивительно медленно. Тревога всё больше охватывала беглецов.
– Куда провалился этот дед? – Степан метался по сараю, не находя себе места.  – Старшина, надо уходить! Неспроста его нет! Долго разве хлеб принести?
– Не паникуй, солдат! С утра печка топится, видишь, дым идёт? Значит, кашеварят дед с бабой, не просто хлеба принесут. Идти нам некуда, тем более днём. Ночью двинемся, – успокаивал Шапошников и Степана, и себя.
Солнце поднялось высоко над деревьями, когда  дверь сарая открылась, показалась дедова голова:
– Rosjanie, jeste;cie tutaj?**
– Что же ты так долго? Напугал нас! – отозвался старшина.
Голова  исчезла. Дверь резко распахнулась. В сарай с автоматами наперевес ввалились немцы.
***
Маленький Юрочка, сидя у деда на коленях, грыз сушку и только успевал вертеть головой – мимо пролетали дома и машины, леса и поля,
______________________________________
*- Не беспокойтесь, никуда не уходите, я принесу вам хлеб!
**- Русские, вы здесь?

серьёзные взрослые и резвящаяся детвора, пасущиеся стада и глупые собаки, облаивающие  транспорт и бросающиеся чуть не под колёса.
Водитель, поглядывая на малыша, улыбался:
– У меня тоже пацан подрастает. Шабутной! Гостинец везу – «Коровку», ваши городокские конфеты. Уж больно хороши! Умеете делать.
– Нет, земляк, я сам из Лучек. А в Городке у дочки гостил. Нянчил этого шалапая. Теперь домой. От Глусска около четырёх километров. Если довезёшь, в долгу не останусь.
 – Чего ж, не довезти? Лучки – деревня справная. Давно там?
– Как в двадцатых родители из Борисовщины от колхозов сбежали, так и живём, – засмеялся Степан Тимофеевич.
– Сбежали? Так ведь у нас колхоз!  В «Правде» хозяйство крепкое, в передовиках ходим! – удивился водитель.
 – Так и есть. Хоть и бежали мои середнячки, да колхоз их догнал в тысяча девятьсот двадцать восьмом  году. Только  кто с руками, нигде не пропадёт. И мы при колхозе хорошо жили и живём. Четверо братьев и сестёр у меня. Дуня с Ольгой замуж повыходили, давно своими домами. Кирилл после фронта в милиции служит.  Алексей под Кёнигсбергом погиб. А я трактористом с утра и до тёмного пахал. Землю люблю. Когда хлеб в поле поднимется да заколосится, радость такая, словно чудо свершается на моих глазах!
– А сам воевал?
Степан Тимофеевич вздохнул, ответил коротко:
– Недолго. В плену был.
– Всю войну?! – недоверчиво уточнил земляк.
– Сначала в Польше, а после попытки побега  в Германию отправили. На каменоломни. Там власовцы завербовать пытались, чтобы против своих же.  Некоторые соглашались. В лагере их надсмотрщиками – капами.  Ох, и лютые же! Перед фашистами выслуживались, шкуру свою спасали.
Сираж достал из кармана вчерашний кусочек хлеба, отломил, положил в рот. Закрыв глаза, благоговейно замолчал. В маленькой ржаной крошке, не раз спасавшей от голодной смерти, вмещались для него и несказанная сладость отчизны, и духмяный аромат родительской хаты, и материнское тепло, и крепость отцовских рук, и вкус родниковой воды, и всё то, что выразить у него не получалось, потому что и слов таких не знал, только сердцем чувствовал. Хлеб таял во рту, душа успокаивалась.
 Земляк  не торопил, понимающе ждал.
–  Как выжил?  – в который раз  задавался вопросом Степан Тимофеевич. –  До сих пор понять не могу. Про концлагерь Дахау* слыхал? Страшное место! А случай помог, да мать с отцом, потому что ростом, плечами широкими, силушкой  богат.  Важный бауер набирал себе рабочих в хозяйство: «Ты! Ты! Ты!», – попал к нему. До сих пор скивица** о себе напоминает.
На удивлённый взгляд шофёра пояснил:
– Несносно болела рука, нагноился пораненный палец. Картошку у бауера копал одной. Так немец-конвоир прикладом под глаз так засадил, что этого фашиста проклятого, бесовское отродье, век не забуду!
Земляк кивнул в сторону задремавшего Юрика:
– Укачало! Закимарил пацан.
 Степан Тимофеевич ласково погладил мальчика, аккуратно уложил на руках.
Водитель прищурил глаза:
– Не в обиду. Когда вернулся, отсидел?  Ну, репрессии и всё такое…
– Типун тебе на язык!
_________________________________
*-  Первый концлагерь, созданный в Германии после прихода к власти Адольфа Гитлера. Занимал 230 га на окраине баварского города Дахау, начал действовать 22 марта 1933 года. В нём отрабатывалась система наказаний, включая физические и психологические издевательства над узниками, которая позже была распространена на все нацистские концлагеря. По разным оценкам, в Дахау погибли от 42  до 70 тысяч человек, включая 7 тысяч советских пленных. За все время существования лагеря в нём содержались порядка 250 тысяч человек из 24 стран.
**- скула, одна из парных костей лицевой части черепа, расположенная под глазом и соединяющая верхнюю челюсть с височной костью.

– Но ведь Сталин же заявлял, мол,  нет у нас пленных, есть только предатели!*
–  Знаешь, земляк, наши Лучки в давности были шляхетским застенком.** У каждого шляхтича по четверо, а то и пятеро сыновей. И только один из них в Красной армии служил, воевал за родину. Остальные в полицаях. Вот им-то и дали по двадцать пять!
–  Не расстреляли?
– Уже отсидели! Вышли. Правда, в деревню не вернулись…  А Дахау освободили американцы двадцать девятого апреля в сорок пятом. Уговаривали в Канаду – буржуинам же дешёвые рабочие руки всегда нужны. Товарищ  мой, руманешти, к себе в Румынию звал. Но я – на родину! Как же мечтал о доме, сколько дум передумал! Родители к тому времени уж и похоронили сыночка, мало надеялись, что жив. А фильтрация?** Прошёл я эту фильтрацию! Не такой страшный зверь, как его малюют. Но, прежде, чем в деревню, должен был дослужить. Направили на Донбасс – восстанавливать советскую промышленность. Через два года начальник справку химическим карандашом на клочке бумаги от цементного мешка выписал, печать хлопнул, и – домой! Дней пять добирался.
Земляк глянул уважительно:
_______________________________
*- Эту фразу целый ряд источников приписывают Иосифу Сталину, не ссылаясь на проверенные данные. Официальная оценка этого утверждения озвучена  в 2011 году начальником управления Минобороны России генерал-майором Александром Кирилиным. «Почему-то стало нормой считать, что якобы был приказ Сталина всех военнопленных считать предателями, а их семьи – репрессировать. Никогда не видел таких документов», – сказал Кирилин. https://pravo.ru/process/view/126241/
**- Застенок – вид сельского поселения в Великом княжестве Литовском, а затем  и в Российской империи, другие названия: односелье, хутор, заимка, однодворок, одинокий посёлок на пустоши, вне общей крестьянской межи.
**- Проверку в специальных фильтрационных лагерях прошли 1 836 562 человека, вернувшихся из плена. Около миллиона из них  направлены для дальнейшего прохождения службы, 600 тысяч – для работы в промышленности в составе рабочих батальонов (прообраз будущих стройбатов). 233,4 тысячи бывших военнослужащих признаны скомпрометировавшими себя в плену и осуждены. https://pravo.ru/process/view/126241/

 – А нам, отец, до Лучек уже совсем малость осталась. Докачу с ветерком!
 
***
Анна не находила себе места: впервые малыш без неё.  Как доехали, здоров ли? Схватилась за телефон:
– Мама, гостей готова встречать? Кашеваришь уже? Юрочка в дороге всё в сухомятку, ему бы жиденького чего.  А папа-то по тебе соскучился!
«Как там нянька моя?» – бедовал. На меня засмотрится: «Ой, как  же ты, Анютка, на Фроню похожа! Один в один мамка в молодости – красавица, глаз не отвести!». И давай вспоминать, как тебя сватал.
… Отпраздновали-отгуляли Тимофей с Анисьей возвращение сыново да и призадумались. Женить Степана пора, чтобы хозяйка справная в доме,  чтобы детишки мал-мала по хате, как полагается всякому доброму человеку. А в деревне одни вдовы горемычные.  Оно бы и вдова хороша, кабы по сердцу была, так не глядит же ни на одну. 
– Кириллушка, – ластилась Анисья к старшему сыну,  – ты по должности и там и сям, приглядел бы где невесту нашему Стёпушке!
– Видел в Ново-Андреевке. Такая краса, что, боюсь, не согласится. Косища, чуть не до пола, сама высокая, статная, словно точёная, брови в разлёт, заговорит, улыбнётся – зубки поблёскивают белёхоньки, что чесночины. Не был бы я женатым, сам бы посватался, – засмеялся Кирилл.
– А семья-то добрая? – обрадовалась мать. Присела в волнении на лавку, глаза оживились, морщинки разгладились.
 – Может, ты и слыхала: Зайцевы Максим и Матрёна. Их дочка.
Анисья даже руками всплеснула:
– Максим? Знаю. Богатый мужик! Про него говорили, что как с Первой мировой возвернулся, так лошадей купил, коров, поросят, гусей, уток – полный хлев. Денег привёз с войны, компе… комсе…
– Компенсацию? – поспешил сын на помощь.
– Во-во! Енту самую, компесацию. Обожжёный мужик, газами травленный. – И вдруг всполошилась: – Так помер же он!
– Верно. Отчим годовал. Аникий Исакович. Детей Матрёниных на ноги поставил.  Мальца в Ленинград, в ФЗУ*определил,  девку в швейную артель . Он её и в войну спас.
К вечеру полицаи задание выполнили: две машины на Борисов к отправке подготовили, всю деревенскую молодёжь согнали. Дальше их в вагоны и на Германию. Ауфидерзейн! Посматривают на сереющее небо, ждут отправления, над ревущими девками посмеиваются. Холодать стало. Но им беды нет. Скоро домой под тёплый бочок к бабе.  Вот-вот команда прозвучит. Да чего-то тянут. «Ждут кого?» – друг на друга поглядывают, плечами пожимают.
Фроню давно дрожью от страха  трясёт, от слёз глаза опухли . Всматривается в сторону дома – не видать отчима. «Обещал выкупить! А зачем ему я, не родная? Лишний рот в семье. Обманул!». –  Не знает, что не взял фашистский прихвостень ничего, приказал идти на гумно в Клетное и обмолотить все снопы, которых под самую крышу. Вот и колотит тяжёлой цепью Аникий Исакович с раннего утречка.
– Эй, ты! Слезай! – услышала Ефросинья, когда уже совсем надежду потеряла.

Кирилл допил молоко, вытер усы:
– Аникий и своих успел народить. Да на войне сгинул. А Фроня девка хорошая, не балованная.
Долго думать не стали. Мужики сапоги начистили, косоворотки вышитые натянули, поясами домотканными подвязались, чубы пригладили. Анисья каравай испекла, из стопки бутыль яблочной наливки достала. Коня в
колхозе сговорились. К вечеру все готовы. Как раз суббота, как полагается. По обычаю –  дорогами петлистыми,  дальними в путь отправились.

… Ефросинья Максимовна положила трубку, глянула в окно: «Не видать ещё моих путешественников. Как бы греча не остыла… А коли  остынет? Да не беда, молочком горячим разведём – самый раз будет!». Подняла глаза от окна, а прямо перед ней, в рамке,  их со Степаном
 ________________________
*- школа фабрично заводского ученичества, школа ФЗУ.

свадебная фотография. Платье белое и фата. Матрёна Савельевна, по такому случаю, дочери  свою, чудом сохранившуюся, из сундука.
Поздно уже было, свечерело, в хате лампу керосиновую засветили, дверь на крюк. Фроня за шитьём. До войны ещё научилась, отчим и машинку швейную справил. Когда при освобождении в дом бомба попала, рыдала Ефросинья по сгоревшей  машинке, пуще, чем по хате. Сгорело же тогда всё. Пошла мать просить помощи к сестре, что позажиточней, потому что в войну не бедствовала (за полицаем была), да та только и выделила, что одеяло тифозное, которым  больную дочь укрывала.
Матрёна за прялкой. За ней, родимой, все глаза по Аникею выплакала. Не сказать, что шибко любила его, если б не детки да не великое хозяйство на её бабьи, двадцатисемилетние плечи, не пошла бы за молодого, зелёного. На деревне же, напротив, поговаривали, что приворожила, мол, парня. Как можно старше себя да на двоих детей? Видать, можно. Так ведь и красу никто не отменял, и  душевность сердечную. А когда в сорок четвертом треугольник тот получила, где про страшную битву за Варшаву и наказ: «Не выживу я, никто не выживет в этой битве. Береги детей! Фроня уже большая, поможет. Вы там теперь без войны, самое страшное миновало. Прости за всё! Любил  и люблю только одну тебя, только о вас думаю, за вас жизнь отдаю! Прощайте, родные мои!», – так и окаменела. Следом за письмом, лишая последней надежды,  похоронка…   Если бы не маленькая Нина, не Фроня, не стерпела бы муки.
Василий после возвращения с фронта, на который из эвакуации после блокадного Ленинграда был мобилизован, вместо отца за хозяина в семье. Умаялся за день, уже на печь влез, спину погреть, но вдруг во дворе голоса чужие, на крыльце топот, стук в дверь:
–  Открывайте, хозяева добрые, привечайте гостей запоздалых:
У суботу, на надзелю,
Галубы прыляцелi!*
Матрёна Савельевна за сердце схватилась, шепчет:
– Запыты** это! Сваты! Приберись, доченька! Платье бы новое…

______________________________
*- В субботу, перед воскресеньем, Голуби прилетели!
**- Сватовство

Нина, бегом на стол накрывай, чем Бог послал. Скатёрку белую стели! Сынок, а ты за хозяина, больше-то некому. – Подскочила к двери:
– Что за птица такая прилетела? Звать не звали, знать не знаем!
– Голубок у нас сизокрылый! Ищет, ищет свою голубицу. Люди сказывают, у вас имеется голубка белая, перышко к пёрышку?
Фроня матери в отчаянии шепчет:
– Чужие люди! Как за немилого идти?
– Соглашайся! Останешься в девках. Стерпится – слюбится! Бабушка твоя Татьянка выходила, как сосватали, по родительской воле. «А как, –говорит, – жениха узнаю?» – «По кушаку смотри – красный». Глянула и обомлела: суженый росточком – полтора метра . Дед-то твой. А ничего, семеро деток!
Василий уже свежую рубаху натянул и к  матери на подмогу:
– Голубица имеется, а про вашего ли голубя, посмотреть надобно! – и распахнул  дверь.
Ефросинья скрылась за занавеской, наряжается, сердечко колотится. Уж не одному  отворот-поворот дала. Петя Карасиков два года по пятам ходил, замуж звал. Даже когда отчаялся и на другой жениться надумал (как без  семьи-то?), уж и свадьба в разгаре, Фроня гостьей отплясывает, он в сенцы её вызвал, взмолился: «Только слово скажи, всё назад поверну, ещё не поздно!». – «Вот вздумал чего!»,  – вырвалась, засмеялась, в хату влетела, снова в пляс пустилась. Но как-то незаметно время пролетело.  Двадцать три уже. Все, кто с войны вернулся, по парам. А она одна, хоть и краса ненаглядная.

…Вернулась Фроня с танцев из Клетного с партизанской листовкой. Только утром пробудилась:
– Мама! Глянь, чего, – стала читать вполголоса: «Прачытай i перадай другому. Смерць акупанту-людаеду! Воўк не можа есцi травы, немец не можа жыць без крывi. Хiба немец лютуе толькi супраць партызан? Хто не ведае, як ён забiвае, нiшчыць наша насельнiцтва? Вось факты. У мястэчку Шумiлiна Вiцебскай вобласцi да ўскраю леса немцы сагналi людзей, i палiцаi прыказалi капаць яму. Потым растралялi. Дзяцей i старых закапалi жывымi…».*
Матрёна Савельевна вырвала листок из рук дочери и швырнула в огонь:
– С ума сошла? На вечеринке в Клетном была? Там же вся деревня – полицаи!  Да за эту бумажку тебя саму в два счёта расстреляют! И нас с тобой вместе.
Листовка вспыхнула. В то же мгновение дверь распахнулась, в хату ворвались молодчики с белыми лентами на рукавах. Хозяйским взглядом обвели горницу, главный буднично бросил:
– Дочь твоя, тётка, листовку вчера понесла. Мы девку сейчас в комендатуру, потом расстреляем.
Матрёна рухнула на колени:
– Сыночки, да обыщитесь – нет никакой листовки! Что и были в хате какие бумажки, так я ими печку растопила. Смилуйтесь, не виновата она!
– Знаем, что есть!  И чего у тебя дочка, перезрелая что ли? Или поминки по ком справляет – вечно в чёрном? Старуха старухой!  – полицаи зароготали.
Фроня вздрогнула, но тут же взяла себя в руки: «Коли помирать, так зачем  скрывать и лицо, и тело своё. Береглась от бесчестия, а смерть – так с  достоинством встретить!», – скинула  грубую домотканную кофту, юбку из мешковины, а под ними наряд нежный, батистовый, белёхонький, цветочками вышитый.  Сбросила чёрный платок, до бровей опущенный, и к палачам из-за шторки вышла.
Как стояли, хохоча, со ртами открытыми, так и замерли полицаи. Долго молчали, словно забыли, зачем они тут. Старший первым опомнился, затоптался на месте виновато,  к своим повернулся:– Такую красоту убивать?

____________________________
*- «Прочитай и передай другому. Смерть аккупанту-людоеду! Волк не может есть траву, немец не может жить без крови. Разве немец зверствует только против партизан? Кто не знает, как он убивает, уничтожает наше население? Вот факты. В местечке Шумилино Витебской области немцы согнали людей на окраину леса, и полицаи приказали капать яму. Потом расстреляли. Детей и стариков закопали живыми…».

Парни смущённо плечами пожимают, в глаза не смотрят.
– Так что, Матрёна, не было листовки? – неуверенно проговорил старший, снова оглянулся на товарищей. Те стояли, опустив головы.
 – Мы листовку не нашли? – обращаясь к ним, спросил нарочито громко.
Полицая закивали:
– Не, няма нияких листовак!
– Так чего тут стоим? – гаркнул он вдруг. – Тётка, а ты береги дочку, такой красы я отродясь не видал!

…Ефросинья Максимовна вздохнула, снова – на свадебное фото. «И впрямь – красивая была! – улыбнулась, озорно подмигнула той, которая смотрела со снимка. – Я и сейчас ещё ничего! Вон как Стёпушка -то любит, скучает. У других мужья погуливали, а мой – ни-ни! Поначалу ходок бы на вечёрки, уж очень ловко чечётку отстукивал, что тот заяц. Один раз скалкой погрозила: «Убью!» – «Не пойду больше, гроза моя!». С тех пор только на свирельке, из лозы вырежет и играет».
 Она поправила перед зеркалом выбившиеся из-под платка седые  волнистые прядки. И чего вдруг закучерявились после тифа? От него да от смерти тоже красота спасла.   

…Матрёна прибежала в комендатуру, упросила пропустить к врачу:
– Пан доктор, помирает дочка, помогите, дайте лекарство! – протянула кошик, доверху наполненный яйцами.
Немец приказал, чтобы поставила на пол, под лавку, ответил тихо, на ломанном русском:
 – Приходи за мной, как стемнеет.
Фросю колотил озноб, мать набросила на неё все одеяла и кожухи, но она всё равно глухо стонала:
– Холодно! Голова раскалывается, живот крутит, – и заходилась кашлем.
Матрёна беспомощно плакала, меняя, прикладывая  холодные повязки к пылающему лбу дочери, поила кислым клюквенным морсом, но становилось только хуже. Впала в забытьё, металась, вскрикивала.
«Тиф, проклятый тиф!», –  мать боялась даже подумать, чем это может закончиться.
Доктор слово сдержал, пришёл под покровом ночи, потребовал убрать одеяла, поднять рубаху и изумлённо зацокал:
– Ай-ля-ля! Какая красота умирает! Какая красота!
Попросил открыть рот, высунуть язык,  указал на живот:
 –  Видишь, матка, сыпь? Язык белый, зубы отпечатались.  Тиф!
Матрёна закивала головой, подумала: «И без тебя знаю, что тиф,  лечить-то как?», – а вслух взмолилась: – Помогите, пан доктор, помрёт, – и заплакала.
– Ай-ля-ля! – повторил немец. – Какая красота! А мы вылечим, матка, вылечим!  – воскликнул азартно, доставая из чемоданчика пакетики с порошками. – Завтра снова приду, как стемнеет.
***
Часы  на стене отмеряли минуты за минутами. Машина с путешественниками вот-вот должна подкатить!  Ефросинья Максимовна подтянула рогачом  чугунок с кашей, приоткрыла крышку. Терпкий гречневый дух поплыл по хате, защекотал в носу.
«Где ж это мои мужички запропастились?» – бросила в чугун кусок жёлтого сливочного масла, он заскользил, растекаясь по поверхности тонкой плёночкой. Присела на стул у окна, задумалась, глаза устремились вдаль, туда, где каравай на столе, жених красным кушаком подпоясан, и она, разрумянившаяся, взор потупила. Сват положил их руки одна на другую, рушником обвязал. Тихо-тихо,  словно заворковала голубица , вдруг потекла, зажурчала девичья песня:

– Матухна моя, родная моя,
Что ж гэта за галубы,
Что ж гэта за сiзыя?
Бел кужаль паклычiлi,
Гарошак рассыпалi.
– Дачушка моя, родная моя,
Яшчэ ж ты дурненька:
Бел кужаль – косы твае,
Гарошак – слёзы твае,
Галубы – сваты твае…*

                ***
Степан Тимофеевич накануне девятого мая готовился к празднику тщательно. Непременно баньку, помыться-попариться, гладко побриться, любимый костюм, галстук – всё, как полагается. Вечером в Глусске торжественно собрание, а днём митинг на площади, у памятника «Родина-мать». В деревне участников Великой Отечественной – раз, два и обчёлся. За Сирожем всегда машину отправляли. Ему в колхозе почёт и уважение. И не пьющий, и слова грязного от него никто не слыхал, и труженик . В шестьдесят третьем он со своим квадратно-гнездовым способом выращивания царицы полей – кукурузы – на ВДНХ** в Москве колхоз представлял.  В семьдесят третьем снова. «Бог, конечно, Троицу любит. Поехал бы и в третий раз, да незадача вышла – пенсия!»,  – шутил Степан Тимофеевич.
Ранним праздничным  утром зазвонил телефон.
– Это Аня с поздравлениями! – догадалась Ефросинья Максимовна, что  было не трудно: дочь никогда не забывала про самый важный отцовский праздник. – Новость ей сообщи!
Отец слушал тёплые слова, не перебивая,  лишь покашливая от удовольствия. Когда трубку взял Александр, Анин  муж,  они взаимными

____________________________
*- – Мамочка моя, родная моя, Что это за голуби, Что это за сизые? Бел лён спутали, Разбросали горох. – Доченька моя родная, Ты ещё глупенька : Бел лён – твои косы, Горох – твои слезы, Голуби – твои сваты ...
**- ВДНХ – выставка достижений народного хозяйства.

поздравлениями обменялись. Саша, хоть и послевоенного года рождения, но на подводном флоте тоже родину защищал. Последним на проводе  Юрик.
 – Маму с папой слушаешь, не шалишь?  – не утерпел дед, вмешался в процесс воспитания.  – Не то бабуля, гроза наша, прилетит в Городок с дубцом!
– Что ты несёшь, старый! – возмутилась Ефросинья Максимовна. – Про новость расскажи!
– Бабка просит про новость.  Помнишь, внучок, где у нас коровы у леса пасутся? Когда-то там корчма стояла, магазин такой. Пас деревенский пастух на том месте стадо, ковырял от нечего делать землю прутом, глядь, поблёскивает что-то, копнул глубже – монетки жёлтенькие, тонкие, голландского золота. Видно, корчмарь их в бутыль сложил и закопал. Что с ним самим сталось, никто не знает, а бутыль со временем разбилась, монетки высыпались. 
– Степан! – рассердилась Ефросинья. – Что ты сказки рассказываешь?
– Ладно, вот вам не сказки, – смеётся Тимофеевич. – Бабушка твоя тоже в том лесу поковырялась.
– И золото нашла? – замер внук.
– А как же? Зубы золотые у неё видел? – сиял Степан Тимофеевич.
– Всё! Хватит,  – вырвала трубку жена. – Юрочка, солнышко, позови маму!
На торжественном собрании в Доме культуры приветствовали ветеранов в тот год особенно. Сорок лет Победы!  Вспомнили погибших, не вернувшихся с фронта, почтили память замученных фашистами и полицаями партизан, мирных жителей. Только на Мыслочанской горе расстреляно три тысячи человек. А сколько таких гор на горемаятной белорусской земле!
 Когда на сцену поднялся военком, десятки ребятишек высыпали с букетами цветов и, вытянувшись в струнку вдоль стен, застыли.
– Орденом «Великой Отечественной войны», II степени… Сираж Степан Тимофеевич…
Ветеран стоял с орденом на груди, выживший, не сломившийся, не предавший, и не было на свете награды важнее и дороже,  чем эта. Гром  рукоплесканий заглушал слова поздравлений. Цветы не вмещались в охапке и сыпались на пол,  к ногам. А он повторял и повторял только одно слово: «Победа!».