Плач по матери - ледяной плач

                В память всех матерей, погибших в Ленинградскую блокаду.

   Прошло восемьдесят лет со дня гибели 19 декабря 1941 года в блокадном Ленинграде моей матери. Я сейчас уже довольно пожилой, восьмидесятивосьмилетний человек, я даже уже не дедушка, а прадедушка, потому что у меня есть правнуки. Но в этот день я снова чувствую себя восьмилетним ребёнком и, уединившись от всех, плачу.
 
   Прошло много лет с того дня, и многие прошедшие жизненные ситуации забываются. Но тот день, те дни, я помню так подробно, как будто это было вчера.

   Днём (19.12.1941), как обычно, раздались глухие звуки взрывов, и уже после этого была объявлена воздушная тревога, извещавшая население о начавшемся артиллерийском обстреле. Артобстрел был опаснее бомбёжки из-за своей непредсказуемости. Мы – это мама, бабушка и трое детей, трёх, восьми и одиннадцати лет, поспешили в бомбоубежище, расположенное в подвале дома. Пробыв в бомбоубежище до окончания воздушной тревоги, о чём объявлялось после прекращения интенсивного обстрела, мы поднялись в свою квартиру.
 
   Мама поспешила на дежурство в домовой санитарной дружине, в составе которой она состояла, т.к. в этот день по графику была её очередь. Такие дружины были созданы в больших домохозяйствах для помощи в жизнедеятельности в военных условиях. Она частенько уходила на такие дежурства, мы привыкли к этому, и даже не особенно обращали внимание на раздававшиеся иногда после этого отдельные глухие взрывы. Длились эти дежурства, обычно, от часа до полутора, и мама возвращалась.

   Но в этот раз какое-то беспокойство охватило меня с самого начала её ухода. Предчувствие чего-то нехорошего сжимало и сдавливало меня всего. Я не отходил от дверей комнаты и, заслышав малейший шорох, выскакивал в коридор, в надежде встретить пришедшую маму. Но прошло обычное время, а мамы всё не было.

   Наступил вечер, пришла с работы тётя (мамина младшая сестра, живущая у нас с трёхлетней дочерью). Было уже темно, и идти неизвестно куда на поиски мамы было бесполезно. Ночь прошла очень плохо, я вздрагивал от  малейшего звука и, предчувствуя самое нехорошее, тихо плакал в подушку.

   Утром тётя пошла одна на поиски мамы, не взяв с собой ни меня, ни сестру. Через несколько часов она вернулась, и рассказала то, что узнала. А узнала она, что, когда мама с напарницей обходили территорию вокруг дома, а дом у нас большой, выходящий сразу на три улицы (Герцена-Большая морская, Конногвардейский, Союза связи-Почтамтская),  недалеко от них - у Главпочтамта разорвался одиночный снаряд и один из разлетевшихся осколков попал маме в сердце.

   Тётя нашла замёрзший труп мамы на временном складировании трупов во дворе почтового хозяйства. Продуктовых карточек на всю семью, которые обычно находились у мамы, тётя не нашла. Их пропажа была естественной для того времени, потому что первые люди, подошедшие к трупу, искали обычно не драгоценности (кольца, серьги и т.п.) и деньги, а продуктовые карточки, т.к., именно, они влияли на продолжение жизни.

   Тётя только отрезала с её пальто меховой воротник, который в последующем пришили к пальто сестрёнки. И ещё тётя сказала, что она договорилась с кем-то, чтобы труп мамы не регистрировали. Но это при условии, что мы сегодня же заберём её труп. Эта манипуляция делалась для того, чтобы смерть мамы не была задокументирована, и мы какое-то время сумели бы получать на неё продовольственные карточки, как на живую. А это было очень важно для сохранения наших жизней.

   В этот раз тётя сказала, что возьмёт с собой меня и сестру. Мы взяли мои и сёстрины саночки, какие-то покрывала, верёвки и отправились к месту, где находился мамин труп. Там мы завернули его в покрывала и обвязали верёвками. Затем связали саночки между собой, одни за другими, положили на них обертонный мамин труп и привязали его к саночкам.
 
   Мы втроём повезли саночки, тётя посредине, мы с сестрой по бокам. Каким путём и сколько времени мы шли, я не помню. Пришли мы к месту крупного складирования трупов, предназначенных для захоронения в братских (групповых) могилах.  Вблизи от места, где мы остановились, стоял то ли домик, то ли будка, зайдя в которую, нужно было записать данные привезённого трупа, если, конечно, они были известны тому, кто его привёз. Мы, как и многие другие, не стали этого делать по указанным ранее причинам.

   И вот наступил момент, когда нужно было оставить труп мамы и уходить. Если до этого я делал всё, не осознавая создавшегося положения, как бы механически, и не плакал, то сейчас я стал плакать сильно и громко. Тётя и сестра тоже плакали, но тихо, и пытались успокоить меня.

   Как видно, за малостью лет, я ещё не осознавал, что такое смерть и почему я теперь должен быть без мамы. Сестра была старше меня, ей было почти 12 лет, она была выше, сильней и самостоятельней меня.  До войны она ходила в балетный кружок и у неё с подружками были уже свои секреты. Я же всегда был при маме, она всюду брала меня с собой, даже в баню я шёл с ней в женское отделение. Я был, что называется, «маменькин сынок».

   И вот теперь она почему-то должна уйти без меня. Зачем, зачем она оставляет меня? Я не хотел жить без неё, я хотел быть с ней. И я плакал, кричал и плакал. А был мороз, а на морозе слёзы ведут себя по-особому. Катясь по верхней половине щеки, они ещё жидкие, на нижней половине начинают замерзать и в конце щеки превращаются в сосульки, и падают в виде льдинок.

   Плач по матери это ледяной плач, и он оставляет холодный, неисчезающий след на всю оставшуюся жизнь.