Алёшкин короткий век

               
     Леонид Шершнёв, имеющий отношение к писательскому делу, решил написать небольшую вещь об Алёшке Беляеве. По времени, - когда тот обретал осознанное человеческое «я», а сам Шершнёв начинал свою взрослую жизнь. Хотелось отдать дань памяти пареньку, который был для него вроде младшего брата, рано ушедшего из только начинавшейся для него жизни. Шершнёв когда-то жил с Алёшкой и его мамой в одном бараке.

     Хотелось также запечатлеть хотя бы мазком время, когда это происходило, когда Шершнёв был совсем молод. - Время, которое я надумал вспомнить, - сказал он, - было, наверное, не очень богатым на чрезвычайности или уникальность, чтобы возбуждать у кого-то, помимо историков, особый интерес. Так что написанное будет просто моей скромной данью памяти не только Алёшке, но и тем годам.

     В общем получилось следующее.

**********
 
     Впервые Алёшка обнаружил себя в качестве земного объекта и субъекта, наверное, где-то ближе к трём годам. С этого момента он уже помнил себя, но сначала не всегда. Только потом, но уже скоро, он станет, наконец, осознавать своё «я» окончательно. А сейчас увидел и запомнил, как на городскую площадь въезжает автобус предприятия, на котором трудилась его мать. К нему подтягиваются заводчане, решившие выбраться в этот воскресный день на ягодно-грибную охоту. Да и чтобы просто побродить по лесу, подышать чистым воздухом, который в городе становился вместе со строительством нескольких предприятий всё тяжелее. Среди них, значит, и Алёшка с матерью.

     Пока собирались, громко шутили, безвредно язвили на разные темы, смеялись. Ну, как это бывает, когда у вас приподнятое настроение от приятности воскресного безделья и от предвкушения вернуться домой не без лесной добычи. Леса тогда стояли ещё нетронутыми, полными разной съедобной лесной растительностью и живностью.

     Мать Алёшки включилась в праздную болтовню с сослуживцами, на какой-то миг забыв о нём. А тот, почувствовав свободу, тут же отправился обследовать близлежащие окрестности, зашагав в неизвестность. Мать вовремя хватилась и уйти далеко Алёшка не успел. Он заплутал, испугался, принялся реветь, что всё вместе, наверное, и включило в нём в конце концов осознание себя.

     Помнил, как пели песни в автобусе, а в лесу птичью перекличку, мягкий нетронутый зелёный ковёр мха, боровики, подосиновики и подберёзовики, которые показывала ему мама, научая отличать их от поганок. Ну, а самое главное - малина, брусника, голубика и черника, которые пришлись Алёшке очень по вкусу. Потом почти рядом огромный рогатый лось, который застыл на месте, прислушиваясь к людской перекличке. Мама приложила палец к губам, чтобы лишним движением или шорохом не выдать себя - кто его знает, как поведёт себя громадный сохатый. Тот, к счастью, неспешно ушёл вглубь своих лесных владений.

     Впрочем, в этих местах он был не единственным хозяином. Делил их со Степанычем. Этот крупный телом и неотёсанный по своим повадкам мужик, чем-то похожий внешне на легенду мирового кино Жана Маре, выйдя на пенсию, на которую прожить было сложно, пробавлялся ещё тем, что собирал в неимоверных количествах грибы и ягоды. Продавал их на городском рынке. Приносил много и всё отменного качества. У него были даже постоянные покупатели, приходившие на рынок за лесной продукцией специально к его появлению.
 
     Местные мужики завидовали удачливости Степаныча, пытались вызнать известные только ему грибные и ягодные места. Как-то обнаружили его лесную заимку да даже не заимку, а, скорее, лёжку, в которой ничего, кроме топчана, сколоченного из досок, и не было, но двери которой в отсутствие хозяина всегда были на амбарном замке. Впрочем, вряд ли кто-то отважился бы покуситься на эту недвижимость. Скор Степаныч был на расправу. Его крепких кулаков боялись. Особо докучливых мог не только побить, но и порезать. Знали, что по молодости не раз был участником кровавых поножовщин. Но куда вели пути его уже от лёжки, дознаться так никому и не удавалось: хитёр тот был, да и в лесу ориентировался словно в своей однокомнатной квартирке.

     Для своих лет ядрёно здоровый, сама кровь с молоком Степаныч совсем неожиданно умер. От укуса клеща. Недомогание развивалось со всей очевидностью, но он, не признававший врачей, проигнорировал их и на этот раз. Умирал в мучениях. Мать Алёшки переживала: у неё была с ним связь.

     С того дня, впервые запомнившегося  Алёшке, прошло положенное время и он пошёл в детский сад. Отреставрированное импозантное дореволюционное кирпичное здание с зеркальными оконными стёклами в рамах без переплётов, в котором располагалось учреждение, могло свидетельствовать о важности миссии, которую власть отводила воспитанию подрастающего поколения. Впрочем, Алёшке, быть может, повезло, что он оказался именно в этом учреждении, где среди воспитателей царил, несмотря на послевоенную разруху, жизненный и социальный оптимизм.

     Алёшка помнил, как в тихий час, когда ребята уже успевали заснуть, он, выглядывая из-под одеяла, дожидался, когда его воспитательница, раздевшись, начнёт вновь заниматься гимнастикой, позже повторяя её движения, чтобы стать сильным. Помнил выступление в детсадовском хоре на местном радио. Песня Пришелеца и  Кабалевского, которую дети там исполняли, прочно запала в память Алёшки и порой вдруг начинала безотносительно к обстоятельствам беззвучно звучать в его голове будто в насмешку над беспросветной нуждой, в которой он жил с матерью.

То берёзка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдёшь ещё такой?!

От морей до гор высоких,
Посреди родных широт
Всё бегут, бегут дороги
И зовут они вперёд!..

Солнцем залиты долины,
И куда ни бросишь взгляд –
Край родной, навек любимый,
Весь цветёт, как вешний сад!..

Детство наше золотое
Всё светлее с каждым днем!
Под счастливою звездою
Мы живём в краю родном!..

     Запомнился также один из новогодних утренников. Его в тот раз устроили в огромном по Алёшкиным меркам концертном зале главного местного учреждения культуры. Там были ребятишки, наверное, из детсадов всего города. И, конечно, Дед мороз и Снегурочка, а от них - новогодние гостинцы. Но Алёшку в тот день почему-то больше всего интересовали узоры на высоком потолке зала, с которого свисала огромная люстра, сверкавшая хрустальным многоцветьем. Ему очень хотелось знать были ли те узоры рисованными или же лепниной. 

     Несмотря на усилия детских педагогов, социализации Алёшки не происходило. Он не разделял общие настроения, возникавшие среди обитателей учреждения, предпочитал одиночество. Не покушался на детсадовские или чьи-то частнособственнические игрушки, на групповых фотографиях всегда оказывался где-то с самого края. Не доверял детсадовской благости. Слишком большой была разница между тем, что он видел в воспитательном учреждении, и действительностью.

     Под окнами Алёшкиного барака, в котором у матери была комната, как и у десятка других жильцов, порой ещё ревели моторами танки, тянулась артиллерия - шли с мест не таких уж и давних боёв к своим теперешним, мирным стационарам на городских окраинах. В городе повсюду инвалиды войны. Их было не просто много, а очень много. Они встречались Алёшке всегда и везде. Какой-то особый, жутковатый интерес у него вызывали безногие инвалиды. Передвигались они на тележках с колёсиками из подшипников, отталкиваясь от земли деревянными колодками. Кто-то придумывал для своих культей ног нечто похожее на огромную калошу из кожи или какого-нибудь другого прочного материала, а для передвижения использовал тогда металлические прутья.  Кого-то при острой необходимости и просто на руках переносили. Эти инвалиды уйдут из жизни быстро. Некоторые из них закончат её подзаборной смертью, кто-то от безысходности сопьётся. Ухоженные военные инвалиды появятся позднее.

     Победные фанфары отгремели, забылись, уступив место житейско-бытовым задачам. Надо было не просто жить, а выживать. Алёшке не пришлось долго пребывать в саду. У матери не было и тех скромных денег, что государство брало за свою заботу о нём. Одно время спасали продуктовые карточки, но их отменили. Стало голоднее, из-за чего люди чаще умирали.

     Осуждать за это власть было бы несправедливо. Ведь в нищету страну вгоняла общими усилиями вся Европа, союзничавшая с Гитлером. И не только она. Чего стоили заокеанские союзники! Янки вели вполне успешную коммерцию с нашим, казалось бы, общим врагом. Заправляли своим топливом немецкие подлодки, самолёты, поставляли хлопок для производства пороха, а фирма «Кока-кола» даже поила немецких убийц Фантой. На Нюрнбергском процессе главный банкир Третьего рейха с возмущением говорил, что, мол, если вы хотите судить немецких промышленников, то посадите рядом с ними и американских бизнесменов.

     А Алёшке всё время хотелось есть - рос ведь. На счастье в городе нашёлся какой-то очень дальний родственник матери - дядя Лёша. Жил тот с семьёй в своём частном большом деревянном доме. Держал корову. На молоке от неё парень какое-то время выживал. Корова была, наверное, рекордсменкой. Во всяком случае молока набиралась целая кадушка. В неё дядя Лёша обязательно запускал лягушек. Они, оказывается, убивали любой микроб, попавший в молоко. Брезгливым Алёшка не был, так что пил его, заедая хлебом, как говорится, от пуза.   

    В этих обстоятельствах как бы пригодился отец! Но его у Алёшки не было, хотя тот и существовал. Вышло будто бы так, что в первые дни войны его родитель - уже в войсках, в должности помощника начальника штаба полка - получил известие о гибели своей семьи, проживавшей в Киеве. Немцы бомбили город в первые часы своего нападения. Так что вышла у него позднее официально зарегистрированная связь с Алёшкиной матерью, которая в том же полку воевала. Получился Алёшка. А потом выяснилось, что жива первая отцовская семья. В ней целых два парня - выходило Алёшкины сводные братья. После войны вернулся предок в прежнюю семью, а Алёшка остался безотцовщиной. Батюшка работал столоначальником в одном из республиканских министерств, жил сытно. Мать только через суд смогла вытребовать от него совсем невеликую финансовую помощь. Cвидеться со своим отпрыском предок так и не захотел.  Как говорится, с глаз долой из сердца вон.

     В то послевоенное время в народе стал просыпаться частнособственнический инстинкт, было подавленный до войны в массе своей революционным и постреволюционным энтузиазмом строителей нового общества, репрессиями против богатеев и казнокрадов. Его пробудили среди прочего картины сытной, добротной и устроенной жизни супостатов, которые солдат увидел во время войны, вступив на их территории. Хотелось, как у них. Одержав победу, кто-то вёз домой трофеи вагонами, люди помельче прихватывали какую-нибудь иностранную мелочь, которую можно было унести в солдатском вещмешке. Копились простые утилитарные желания, которые потом станут одной из причин развала империи, победившей в невиданной по своим масштабам и жестокости бойне. Всё по знаменитому немцу: бытие определяет сознание.

     В какой-то момент для дяди Лёши стал лишним даже Алёшкин, детский рот. Прибавилось более близких родственников-захребетников, вернувшихся из эвакуации. Мать бросилась за помощью к деревенским двоюродным родичам. Те вошли в положение, потому до наступления школьного возраста Алёшка курсировал в зависимости от обстоятельств из города в деревню и наоборот.

     В деревне ему нравилось. Особенно летом. Дни тогда были почти всегда почему-то солнечными, наполнявшими его необъяснимой радостью. Не было почти ничего, что бы что-то омрачало его детское настроение. Возможно, по причине большей личной свободы. Да и, худо-бедно, не голодно там было. Тётя Дуня, хозяйка, с чёрными, как воронье крыло, и длинными до пят волосами, когда их распускала, пекла пахучие и вкусные караваи. С огромной краюхой ещё горячего хлеба Алёшка пил утром молоко, в обед хлебал щи из крошева из общего огромного блюда. Ну а на верхосытку - кормовая репа, брюква, морковка, и прочая полевая съедобная растительность, которая всегда была рядом. 

     Глава семьи деревенских родственников - дядя Петя - был пастухом. Сначала он вызывал у Алёшки боязнь из-за его изрытого необычно глубокими морщинами лица и из-за глаз, почему-то смотревших всегда в разные стороны. Но он оказался человеком добрейшей души. Алёшка частенько пристраивался к нему и помогал гнать скотину на луга за деревней, а потом пасти её, испытывая чувство серьёзной ответственности. Ласково светило дообеденное солнце, неспешно хрумкали траву коровы, в небе чуть ли не зависал ястреб, высматривавший добычу, неспешно заговаривала своей листвой под ласковыми дуновениями тёплого ветерка расположившаяся рядом берёзовая рощица. В такие минуты у Алёшки возникало неосознанное ощущение вселенской безмятежности и вечности.

     Ближе к обеду приезжали на телеге с бидонами доярки. Начинали дойку коров, громко брызгая молоком в пустые жестяные вёдра. Алёшке, конечно, всегда перепадала кружка парного молока, которым он запивал приготовленную тётей Дуней для пастухов снедь, слушая одновременно рассказы дяди Пети о разных разностях.

     Всегда особо солнечными, вызывавшими необъяснимую радость Алёшки, были дни, когда скирдовали сено. Мужики, молодые парни и девки сначала ловко наваливали, а потом забрасывали вилами огромные копны пахучего сена на телеги с высоченными деревянными решетчатыми бортами. Устроившись на запятках воза и вдыхая вкусный сенной аромат, Алёшка ехал потом к месту, где складывали огромные длинные стога. Просил взрослых подсадить, чтобы попрыгать на них, как прыгают сейчас дети на батутах в городских парках. Как-то потерпел неудачу и этой забавы лишился. 

     Когда поспевала ягода, шёл вместе с двоюродными братом и сестрой, почти его одногодками, объедаться черной смородиной. Она росла настоящими зарослями по берегу неширокой речки, протекавшей рядом с деревней. Уходили туда надолго и никто их не искал. После кампании по мелиорации ни того ручья, ни смородины не стало.

     Потом приходила осень, заставлявшая плакать дождевыми слезами окна. Чем холоднее становилось на улице, тем уютнее и милее было в избе - особенно на лежанке русской печки, где на толстом тёплом слое зерна, рассыпанном по ней, Алёшка спал и играл с братом и сестрой.
 
    Если случались неприятности, то были они всегда детского масштаба. Однажды испытал настоящий ужас. В один из дней он оказался в доме один, и вот посреди белого дня в горницу вышла из своего убежища матёрая рыжая крыса. Алёшку как ветром сдуло со стула, на котором он сидел. В ужасе взлетел на стол. Крыса, увидев его, вовсе не испугалась, даже присела, не собираясь никуда уходить, будто подстерегая, когда же ему надоест сидеть на столе и он, наконец, спустится, а она тогда сделает с ним что-то ужасное. Не дождалась - Алёшку «спас» появившийся дядя Петя, который и шуганул нахалку.
 
   На улице в конце концов теплело. Снег становился плотнее и тяжелее, начинал проседать. Удовлетворённей каркали вороны, весёлым гвалтом и щебетом предвещали весну мелкие птицы. Шла природная круговерть: приходила весна, а за ней повторялось желанное лето.

     В тот год мать забрала его в город весной. Для Алёшки пришло время идти в школу и с деревней пришлось распрощаться. Тем более, что у матери возникли, видимо, товарно-денежные проблемы с родственниками.

     В городе Алёшка не без труда, но нашёл общий язык с соседскими одногодками, уже знавшими, как играть в казаков-разбойников, «в ножички», в «пристенок». Выясняли, кто сильнее, быстрее. В общем умели довольствоваться малым, а высокоумных задач перед ними не ставили.

     Их бесхитростные забавы и радости вряд ли вызовут зависть у нынешней ребятни. Вовсе не по причине извечного конфликта отцов и детей. Просто теперь другой мир, у него иные ценности. Если какие-то нравы и обычаи прежних поколений ещё удаётся наследовать, как-то сохраняя духовную связь времён, то всё равно эта морально-нравственная пуповина будет однажды обрезана. На передний план выйдут квалифицированные потребители, способные предавать за баварское пиво, - мечта нынешних отечественных западников.

    Школу, в которую определился Алёшка, только что отстроили. Она оказалась рядом с главной городской баней, куда мать водила его не раз отмываться, привозя из деревни. В их бараке помыться было негде. На помывках, а мать была вынуждена водить его в женское отделение, Алёшка с любопытством разглядывал толстых и тощих тёток с прыгающими титьками, а те с подозрением косились на него: он уже был достаточно крупным мальчиком. 

     До школы от родного барака было далековато, так что пришлось привыкать рано вставать - транспорта до неё не было. Добирался, как тогда шутили взрослые, «одиннадцатым номером», то есть пешком. Перед учительницей, а она вела в классе все предметы, очень робел, если даже не боялся её. Потому сразу же не заладилось с успеваемостью. Хорошо получалось только с чистописанием, где не нужно было держать устный ответ, а это были как раз уроки по этому предмету.   

     Из одноклассников сумел запомнить пока несколько человек. Герку Преображенского, например, - сына капитана первого ранга, приехавшего после выхода в запас в городок, далёкий от морских просторов. С ним почему-то сошёлся с первой встречи. Раз был у него в их богатой квартире в монументальном сталинском доме. Герка пригласил, чтобы похвастаться отцовским кортиком, который вызвал у Алёшки несказанное восхищение и зависть. Правда, потом, утихомиривая свои завидки, сказал себе, что кортик-то не Геркин, а отца. - Чего тогда ему завидовать?! Кортик вскоре пропал, так как Герка неосмотрительно хвастался им не только перед Алёшкой.

     Мать особо его воспитанием не занималась. Ну растёт парень и растёт. Не заставляла думать о будущем, как нынешние родители, готовящие свою ребятню с пелёнок в вундеркинды или в чемпионы. Если в доме бывали гости, то они не вели высокоумных разговоров, не рассуждали о литературе или музыке. Наиболее сложной мыслительной операцией могло быть обсуждение новой кинокартины. Говорили и спорили, не витая в эмпиреях, о насущном хлебе, пили водку, пели песни, сплетничали. Драк и поножовщины, как в некоторых домах того времени на таких посиделках, в доме матери не было.

     Алёшка пережидал их с нетерпением, забиваясь в угол коммунальной кухни. Гости в такие дни оккупировали единственную комнату Беловых. Оттуда шёл волнами густой вонючий табачный дым, слышался громкий пьяный разнобой голосов или заунывный песенный вой. Это ему не нравилось. В один из таких дней Алёшка, не выдержав затянувшегося застолья, отправился на улицу.

     Вторая половина ноябрьского дня, сумрачно, из ребят - никого. Пошёл к пруду, где летом играли, устраивая что-то вроде морских сражений на самодельных плотиках из подручных материалов. Глубина пруда, конечно, небольшая, но уйти под воду можно было с головой. Алёшка уже умел плавать и не боялся. 

     Один из сохранившихся с лета плотиков вмёрз в лёд метрах в пятнадцати от берега. С какой целью Алёшка решил добраться до него, он и сам не знал. Стал пробовать прочность льда ногой. Проходивший мимо парень в форме фэзэушника предостерёг, свысока посоветовав идти лучше к папке с мамкой. После этих слов Алёшку забрала хорохористость. Ещё раз попробовав прочность затрещавшего под его ногами льда, сделал несколько шагов - и оказался в воде! Устойчивые морозы ещё не наступили, и лёд был непрочен.
 
    Алёшка не кричал, не звал на помощь, всё равно рядом - ни одной живой души, в том числе и фэзэушника. За жизнь боролся молча, с отчаянной яростью. Погрузневшие от воды латаная-перелатанная шубёнка, валенки с калошами тянули на дно. Алёшка хватался за края треснувшего льда, скрёб по нему и его неровностям ногтями, пытаясь вытянуть себя из проруби. И, о, чудо - выполз на ледяную корку и опять же ползком добрался по ней до берега!

     С него ручьями стекала готовая обледенеть вода, тяжело набрякли, став почти неподъёмными, валенки. Гости, увидев его, сокрушённо заахали и, немного посочувствовав, поспешили ретироваться. Мать раздела Алёшку догола и долго растирала водкой, не выпитой гостями.  На следующий день, в понедельник, Алёшка, как ни в чём не бывало, отправился в школу - не сумела его взять простудная хворь.   

     С этого происшествия началась череда неприятностей. Продолжением стала смерть соседского мальчика. Молча стояли вокруг стола, на котором был установлен гроб. Из него выглядывало посиневшее лицо ещё недавно всегда весёлого трёхлетнего Петьки. Алёшка никак не мог понять, почему тот уже никогда не заговорит, тут же прикидывая, как бы он сам лежал в гробу. Как потом поднялся бы из него, став снова живым. - Может и Петька всё же встанет?! Но какое-то страшное чувство говорило, что этого не произойдёт, и его, как Петьку, тоже закопают в землю, где нечем будет даже дышать. Все эти страшные мысли тут же вылетели из головы, как только он снова окунулся в привычное русло живой жизни.

     За Петькой умер вождь, руководивший страной. На тот раз уже плакали взахлёб всем бараком. Заревел по подсказке взрослых и Алёшка. В школе ему говорили, что он должен быть очень благодарен ему за своё счастливое детство. Но он не мог взять в толк, в чём конкретно заключается его счастье по версии взрослых. У него, ведь, нет кортика, как у Герки. Ни шоколада, ни пирожных. Если только по праздникам, когда приходится делать самый сложный жизненный выбор - съесть их сразу или растянуть удовольствие. Не как у Лизки Сёминой из его класса, которая лопает их каждый день на переменах между уроками. Нет также ни велосипеда, ни финских саней, как у ещё одного одноклассника, сына школьного завхоза. Объяснений не находил.

     А вскоре случилась вообще беда, которая вполне могла закончиться трагически. В один из уже по-настоящему зимних дней Алёшка возвращался из школы. Тротуар оказался не чищенным от снега, поэтому пошёл по утоптанной обочине проезжей части дороги. До дома оставалось не больше километра, когда, заслышав за спиной шум, он, повернувшись, взглянул назад и тут же от сильного удара упал. Упал на спину и уже, лёжа, видел, как мелькают лошадиные копыта в блестящих подковах, которые, как не раз он слышал, должны приносить счастье. И принесли, видимо, если не размозжили ему голову. В городе ещё ездили на лошадях. На улицах встречались конские «яблоки», клочки сена, выпавшего из повозок, кое у каких общественных мест были даже коновязи.

     Алёшку сбила лошадь, запряжённая, слава богу, в беговые, лёгкие, а не в какие-нибудь грузовые сани. Снежный покров скрадывал звук копыт лошади, которая шла рысью, потому Алёшка никак не остерёгся заранее от настигшей его опасности. Чем был занят в этот момент кучер, мужик где-то лет сорока, даже стоявший, а не сидевший в санях, было непонятно. Вёл он себя неадекватно. Остановил лошадь так, что один полоз саней остался на груди Алёшки, почти у шеи, а второй - по его обеим ногам.  Можно было предположить, что тот был пьян. Подбежавшие два парня сняли сани с Алёшки. Он встал и медленно поплёлся опять же по дороге домой. Странной была реакция и возничего и прохожих: никто не предложил мальчику, ну, хотя бы довезти или довести его до дома.
 
    Трагедии не произошло. Бог миловал Алёшку и на этот раз. Пару дней лишь поболела спина. Но беда его всё-таки нашла. Такова, видимо, была его планида. В январе он заболел скарлатиной. Положили в больницу, в палату вместе со взрослыми. Было очень скучно. Сначала развлекался тем, что брал несколько табуреток, представляя их то паровозом, то машиной, а сам становясь шофёром или машинистом. Потом мать принесла книжки из серии «Книга за книгой» с написанными на них от руки его фамилией и прономерованные - что-то похожее на экслибрис. Дома их скопилось уже десятка три. Алёшка, бойко читавший уже до школы, прочитывал их быстро, а потом даже перечитывал.

     Кормили невкусно. Ужасной была манная каша, которую давали по утрам. Она всегда была с комками, вызывавшими порой у него даже позывы на рвоту. Алёшка исподтишка выбрасывал эти комки почему-то за прикроватную тумбочку. Ему, а потом и матери досталось за это по первое число от санитарок и врача, пригрозившего отправить его домой, чему сам Алёшка был бы, конечно, рад. И кто знает, возможно, такой вариант стал бы его спасением.
 
    Лежал Алёшка в инфекционном отделении. Там, каждый раз направляясь по нужде в общий туалет, приходилось идти мимо застеклённого бокса, в котором лежал подросток, болевший дифтерией. Иногда, когда рядом никого не было, задерживался у витрины, чтобы посмотреть на него. Всё лицо парня было в страшных коростах, обмазанных зелёнкой. Как-то, заметив его интерес к себе, тот показал ему язык, а в другой раз погрозил кулаком. После этого, проходя мимо, Алёшка уже даже не поворачивал голову в его сторону. Да и сам больной вскоре перестал вставать с постели. Ему, видимо, становилось всё хуже. Вскоре он исчез. Взрослые говорили, что умер.   

     В один из дней на третьей неделе лечения Алёшка почувствовал боль в горле, но сразу не пожаловался. Врачу, увидевшему вскоре на его лице сыпь, стало и без того понятно, что паренёк подхватил дифтерию. Его тут же перевели в тот самый бокс, который недавно занимал грозивший ему парень. Болезнь стремительно уничтожала его. Болело горло, закровоточили нос, дёсны, коркой покрылось лицо, потом началась лихорадка с ознобом. Через неделю бокс освободили для следующего пациента.

     Вот и вся история жизни Алёшки Беляева. Взрослым иногда хочется вернуться в своё детство. Алёшка остался в нём навсегда.

19 декабря 2021 года