Дора Израилевна НК

     Восточная Пруссия.
     Кёнигсберг.
     Это древний славянский город, захваченный тевтонцами в далёкие времена. Освобождённый в кровопролитных боях советскими солдатами в сорок пятом. Так – не так, во всяком случае по фильму Центральной ордена Красного знамени студии документальных фильмов о Калининградской области – так. А ведь очень завлекательный для разрушенной Руси фильм.
     Вот только долго решали и думали, что будет: придётся его отдать или нет. А немцы оставшиеся, надеялись, что останутся. Но решили так, как решили. Немцы ушли и …
     И уже Калининград.
     И уже Калининградская область.
     И началось переселение из исковерканных городов, сёл и жизней страны в сердце Восточной Пруссии. В новую расписную жизнь.
     И у каждого по-разному.
     В поездах. Теплушках. С детьми. С вещами. Узлами. Чемоданами. Козами. Свиньями. Коровами. Пустыми руками и разбитым прошлым.
     У кого, что было, то и везли.
     Много фамилий.
     Много имён.
     Много судеб.
     Много путей.
     Тоненькие ниточки судеб потихоньку и размеренно, под стук колёс поездов, стекались, переплетались, срастались…
     Стучат и перестукиваются годами на Калининград: сорок шестой, сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый…
     Из Орла везут семью Харина Филиппа. Из Тамбова семью Денисова Сергея. Из Бреста Матюшенко Петра. Из Москвы Левинтас Дору. Одну. Без семьи. А вся семья её – это сын, служащий где-то на задворках Дальнего Востока. А вся семья - это внук Жора – лучик счастья, сияющий в Курске на руках мамы.
     Витебск. Москва. Минск. Ростов. Куйбышев. Харьков. Брест…
     Стучат колёса. Везут, пыхтящие белыми облаками, паровозы, теплушки-вагоны с новыми покорителями области…
     Кого-куда. Как повезёт.
     Левинтас знала куда и зачем едет: Партия приказала – поднимать производство. А что она умеет? Только поднимать и развивать. Она всегда на передовой. С редким высшим и, по нынешним временам древним, полученным в далёком Дальрыбвтузе, в тридцать третьим году, образованием. С партизанским образованием по защите Дальневосточной республики в рядах коммунистов. С партийным билетом большевиков под номером триста семьдесят пять. С непоколебимой верой в дело Ленина и Сталина. Дочери крупнейшего лесопромышленника, с соответствующим воспитанием и не Советским воспитанием. Кому, как не ей заниматься восстановлением частички рыбной отрасли области? Пока бьётся сердце.
     Виолетта Анисимова. Девчушка-хохотушка. Огромными глазами по сторонам. И в школу. А тринадцать лет – это уже взрослая. И в школу надо и на танцы уже хочется. А родителям дали в колхозе корову. Чтобы не голодно было. А доить-то умеет только бабушка. Мама боится большое рогатое существо с копытами и убегает от одного взмаха его длинного хвоста. А Виолетта, она же взрослая. Вот и научилась, с дуру, доить, помогать. Пока танцев не было, так всё хорошо и было, а как начался период платьев, танцев, посиделок, так локотки и покусывает – надо ждать бурёнку, мыть, доить. А подружки разгуливают по деревне. Красуются направо и налево…
     А Верочке Денисовой корова не впервой – с собой привезли. Свою. С нею и заселились в дом с выбитыми окнами, разбросанными по полу сковородками. У дома гора, черных створок раковин мидий. Выловленных тут же, в реке. И не ели их Денисовы, не ели. А немцы ловили, варили, выковыривали белое мясо и ели – голодно им было. Учили понаехавших ловить мидий, налимов, петли на зайцев да лис ставить. Выживать-то, ой, как надо.
     Дору Израилевну отправили в Мамоново. В город Хайлигенбаль, названный в честь Героя Советского Союза Мамонова Николая Васильевича. С одной простой задачей – определиться с местом, где будет организован консервный завод. И создать! Стране нужна еда! По приезду поход к коменданту. И определение с местом жительства – в общежитии…
     Шоссейная улица. Дом шесть.
     Холод. Пробирающий до костей холод. Даже во Владивостоке не было так холодно. Холод, от которого никуда не спрятаться. Холод живущий в груди.
     Спасала и грела работа. С местом определиться было совсем не трудно – большие помещения, практически в центре. Видимо, до войны, там делали сельхозинвентарь – плуги, косилки, веялки. Везде и всюду детали разбросаны. Остатки оборудования. То, что ещё не растащили.
     Дни в согласованиях, разрешениях, поездках, спорах и уговорах. Расчистке развалин. Освобождению площадей. А ночь ещё днём пугает холодом. Возвращаешься в ощетинившееся дымящими и молчащими трубами, общежитие, выискиваешь глазами своё тёмное окно с замёрзшей трубой… Сорокотрубный дом… Чтобы было тепло, нужно время и, хотя бы с десяток кусков угля. Но ни времени, ни угля. Забежишь в учрежденье без удобств, стоящее чуть поодаль, чтобы потом не идти, и к себе. А единственно тёплое место – на общей кухне. У плиты. Которую кормят и углём, и дровами. И по очереди, и по надобности. Разобьёшь корку льда в ведре, черпнёшь кружкой воды и греешь, греешь, греешь… Это всё лучше, чем в Верхнеудинске в конце двадцатых, когда на город два колодца… Крутишься вокруг печи, словно курица на вертеле, согреешь бока и в комнату. Заснуть быстрее, пока ещё одежда помнит тепло плиты, не раздеваясь, натянув на голову одеяло. До утра. До первого озноба. Когда зубы стучат будильником, когда постоянный кашель рвёт лёгкие, когда тело, застывшее статуей…
     В работе и юности годы летят быстро.
     Тысяча девятьсот пятьдесят второй год.
     Зеленоградск.
     Сколько девчонок сбежало в фабрично-заводское училище рыбной промышленности этого города, а? От пап и мам. От колхозов, да в город. Самостоятельности захотелось. Вот и прибежали туда Света, Маша, Виолетта, Катя, Вера… Наобещали, что по окончанию станут сопливые девчонки мастерами и бригадирами. Начальницами. Поволновались, но экзамены сдали. Поступили. Будущие консервщицы. Под бдительное око Веры Ламбертовны – начальницы училища. На ежемесячное питание в сто восемьдесят два рубля в месяц. Да сколько там девчонкам конопатым надо? Зёрнышко воробышку. Одну порцию можно разделить на две порцайки, а сто восемьдесят два рубля, даже если это на двоих – целое состояние и независимость! Можно и в кино сходить, и семечек, и колготки, и платьишко прикупить на барахолке, на Киевской. Чтобы в выходной в парке «Живых и мёртвых» под духовой оркестр танцевать и танцевать.
     После успешных экзаменов выпускниц разделили по рыбзаводам области. Тридцать две девчушки получили направление на Мамоновский рыбный завод. И полетели «десантники» работать на производство. Десантник Катя. Десантник Вера. Десантник Виолетта… Тридцать два десантника…
     А дальше руины, развалины и будни: Расстрелянная кирха с чудом уцелевшими местами яркими витражами. Вечерняя школа. Клуб комбината в храме. Рынок с молоком, да мясом, вещами и предметами умостившихся на сбитых из досок столах. Очередями за хлебом. Ведра с водой. Угольный склад под мостом. Комнаты в сорокотрубном.
     Заводской гудок звал и требовал на работу. Стоило опоздать и на работу уже не пускали. В, ставший уже родным, консервный цех. Делать головокружительно вкусные консервы из копчённой трески залитой оливковым маслом. Прибежишь на работу, развернёшь кусочек хлеба, захваченный поутру и положив на горбушечку кусочек горячей трески, закрыв глаза, забываешь о прежнем голоде детства. На работе можно. С собой нельзя. А так, сколько съешь? Кусочек? Два? Пять? А потом, когда день за днём стоишь, укладываешь, заливаешь, когда пропитываешься этим сладким запахом сытости, что-то и не шибко тянет. Но это лучше, чем ничего…
     Первая зарплата - листопадом бросить вверх и кружить по купюрам в вальсе. Шестьсот рублей после половинки в училище – богатство! Весь мир у ног…
     Но ведь не за зарплату работали – день-ночь-ночь-день – где-то голодают люди, дети. И от их работы зависит чья-то жизнь. Не до зарплаты.
     Как-то незаметно из двух заводов сделали один. Был консервный с директором Левинтас, и рыбный колхоз – на берегу, тот что от немцев остался. И Дора Израилевна из директора стала начальником цеха. Сама предложила. Пока документы на перевод в Министерство не придут. Не женское дело такой махиной руководить. Да и здоровье с каждым днём хуже и хуже. Но с завода не отпустили. Кто, как не она знает все тонкости и моменты этого сложного дела? Специалистов-то с таким опытом работы, как она, по пальцам руки посчитать. С работниками – руководитель, с начальством дипломат. Хотя бывает и наоборот. Пусть уж лучше рядом будет. Пусть работает. Если, что подскажет, направит, научит…
     Она и продолжила. В оформительном цеху. Как и везде, с ответственностью и отдачей. На износ. С ожиданием возвращения в Москву.
     А в коридоре девчушка плачет. Ревёт. Слезами реки наполняет.
- Что случилось дочка?
- П-п-поехала домой на выходной, а оказалось объявили рабочий день. Я сегодня приехала, а меня начальница, консервного, Лидия Сергеевна, прогнала. Сказала, чтобы шла в кадры и увольнялась. А на моем месте уже другая работает, - и снова зашлась слезами.
- И делов-то?! Иди в кадры, как она и сказала, скажешь, что со вчерашнего дня работаешь у меня. Так прогула не будет, а день потом отработаешь. Давай беги. Как оформят, жду тебя в цеху.
- Спасибо, Дора Израилевна! – и снова зашлась слезами.
- Беги, пока не передумала, - рассмеялась Левинтас, погладила по плечу и пошла, попыхивая сигаретой и негромко кашляя в ладони.
     Гудок на работу. Проходная. Душ. Халат. Цех. Душ - это строго, а опаздываешь, некогда, забежишь, намочишь лицо и чуток волос и бегом в цех. Если вода есть.
- Смотрите девочки! Работа со стороны кажется лёгкой. Но это не так. Мужская это работа, но делать её вам придётся, да вашим подружкам. Механизации, кроме вот этих роликовых дорожек, нет и в ближайшее время не будет. И чтобы не делать всё по два раза, научитесь делать всё добросовестно и сразу. На переделку сил у вас уже может не хватить. Понятно?
- Поняла.
- Да
- Смотрите: оформление и этикетировка. Наклеивать этикетки. Вера будет трафареты на ящики голландской сажей наносить. Дело простое, сажи не всегда бывает, но очень внимательно нужно делать – это наше лицо. Как трафарет будет нанесён, так и думать о нас будут. Размажешь – так и скажут: размазня! Ну и ящик придётся перекладывать. Это её работа.  Твоя Виолетта тут.
     Левинтас подвела Виолетту к большому чану с мутной, вонючей, кипящей жидкостью.
- Это парафин девочка. В эту сетку укладываешь консервные банки. Опускаешь. Считаешь до десяти. Вытаскиваешь. Даёшь стечь лишнему парафину. Оставляешь в сторонку. Остужаешь и затем укладываешь в ящики. При этом смотри не сунь в чан руки. Сунешь – убью сама! Калекой ты никому не будешь нужна. Всё поняла!?
- Да!
- Как-то легко соглашаешься. Ещё и улыбаешься. И чтобы не сильно улыбалась: после работы, идёшь с девчатами грузить баяны, отрабатывать свой прогул…
- Какие баяны?!
- Ящиками загружать вагоны.
     После кипящего чана ручонки дрожат предательски. Одна банка триста пятьдесят граммов. Ящик – пуд. А потом загрузка вагонов. Вначале ничего, а под конец, когда ноги становятся деревянными и приходится нести вверх штабеля… Просишь, чтобы сняли, помогли. Спуститься сил нет… да что с девчонок возьмёшь?
     Заработали на новое общежитие. На Железнодорожной. Да только условия не лучше. Лишь в комнате девчонок побольше – повеселее. А всё остальное также. И за углём бегали также на склады. Даже после того, как солдат-узбек чуть не застрелил Машку. Русские часовые-то понимали и отворачивались, когда приходили кусками в ведро стучать, а этот пальнул. Хорошо не попал. Дора Израилевна тогда коршуном стояла у коменданта. Отбила Машку от органов. Да и договорилась, чтобы не сильно на девчонок обращали внимание. Умела она и убедить, и добиться своего. Убедительная во всём женщина.
     А после цеха и вагонов отдых: патефон, пластинки, иголки – танцы. Несмотря ни на что. На площадке, в сторонке, под рёв взлетающих и садящихся самолётов. Или в общежитии, в девятнадцатой комнате у Виолетты или в двадцать второй у Веры. На стол стул, а на стул – выступающий доморощенный артист из девчонок. Петь. Играть. Конечно, когда Виолетта брала в руки свою гитару это было здорово, но под баян и взгрустнуть можно, и поплясать, и затянуть песню девическую, грустлявую, от мам-бабушек доставшуюся.
     Девчата на Железнодорожную, а Дора на Спортивную. В свой, собственный дом. Можно было в первый, восстановленный немецкий, с добротной печкой и толстыми стенами, но выбрала второй. Сборный. Щитовой. Сделанной по финской технологии, а потому и названный финским. Только от финского остались лишь размеры: шесть на шесть. Всё остальное по-нашему – на спех и временно. Залили по немецким кирпичам опалубку-фундамент. Поставили щиты из фанерки, от ящиков обивочных. Засыпали их внутри стружкой деревянной. Сколотили в квадрат. Сляпали печь. Настелили пол. Поставили окна. Пристроили крышу. Оштукатурили цементом тонко, экономно. Покрасили в жёлтый колер. Навесили тощие ставни. Два дня и готово. Одно лишь слово, что новый. Одно лишь слово –директорский. В доме коридор с печью-плитой, да две комнатки. В комнатах шкаф, стол, стулья, кровати. Скромно. Без шиков и фон баронства. Поспать. Поесть. Скоротать. Зимы-то тут тёплые, чай не Россия.
     Да как-то много для одной, такой домина. Да и пусто. А тут из Курска Маша Лукьянчик приехала. С двумя дочками Ритой и Зоей. И куда их?! В сорокотрубный? Загубит девчонок в этом вечном холоде, да в ночном угольном смраде печек.
- Мария Дмитриевна! Маш! Ты бери девчонок и перебирайся ко мне. Много это для меня.  И вам полегче будет и мне повеселей. Не стесняйся.
     Так и стали жить вчетвером. А потом Машины подружки с детьми приехали. Посмотрела на них и предложила:
- Если устроит, перебирайтесь к нам. Всё лучше, чем зубами стучать в общаге…
     Восемь это не одна. Пусть живут. Им детей ростить.
- А мои ещё не скоро переберутся сюда.
     Так и жили вместе, и работали тоже. Одна крыша над головой, одна семья, одна страна…
     Иначе и не выжить…
     А Виолетта приболела. Дора Израилевна уже набросила на голову толстый пуховой платок и чёрную, неизвестных времён шубейку, как раздался стук в дверь и голос… Родной до слабости в ногах…
- Тут дадут приют старому морскому волку?!
- Сынооок!!!
     А дверь и не запиралась-то никогда, и брать нечего, и гостям всегда рады. - Миша!!! И уткнулась в его колючий свитер, закопалась в распахнутую шинель, залила слезами полосатый шарф. Так и стояли в коридоре обнявшись и молча. Родным и не надо говорить. Так понятней. Так быстрее.  Так надёжнее. Никто не подслушает, как и о чём стучит два сердца.
- Как же ты меня нашёл?
- Мам! Да просто. Шёл по бетонке. Потом по булыжнику. Потом по грязи. Что ж ты, директор, а дорогу к дому не проложила?! Шучу. Я же капитан! Дорогу определять умею. Ну спросил пару раз. А тебя тут оказывается каждый знает.
- Скажешь тоже. – И обернувшись к выглянувшим посмотреть на сына женщин, - Девчата! Мой Миша приехал!
     А потом словно спохватившись:
- Пойдём, проводишь меня, там моя одна девочка заболела. Проведать хочу.
     Накинула свою давнюю шубку, поправила платок, подняла упавшую на пол сынову флотскую фуражку с кокардой:
- Идём! Девчат, мы на часок. До вокзала и обратно. – И держа за руку, словно, боясь, что его отнимут у него, толкнула дверь на выход.
     Мама! Милая, добрая, всегда любящая мама…
     Девушка лежала в кровати, в душегрейке, укрывшись солдатским одеялом, на столе стояла кастрюля с варёными макаронами, приправленными отдающие пахучим густым запахом подсолнечного масла.
- Это мой сын, Михаил. Эта шустрая девочка – Виола. Она сейчас приболела, а Миша женат.
     Присели. Посидели. Поговорили.
- Дора Израилевна! Спасибо большое, что навестили. Вы идите. Ко мне сейчас девчонки придут, а Вам с сыном, наверное, поговорить хочется больше чем со мной.
- Ну, как-то неудобно, пришли на пять минут и сразу уходить…
- Идите и не переживайте, тем более, что скоро выздоровею…
- Видишь сынок, какие у меня девчата работают. И умные, и красивые, и талантливые…
     А по дороге домой:
- Смотрю на девчонок и сердце кровью обливается. У них и поесть толком-то ещё ничего нет.
- Мам! Так, что они не могут банку другую консервов себе на ужин взять? Всё лучше, чем пустые макароны есть.
- Не могут! – рубанула мать, - не могут! Знаешь. У меня девочка одна работает, Нина Мирошина. Она деньги все потеряла, после зарплаты, так она, взяла одну банку трески. Украла, понимаешь? А я вечером увидела, что одной банки не хватает, ну и предположила, что она взяла. Но промолчала, словно, не заметила. А утром она пришла зарёванная и опухшая и ко мне: -Вы, говорит, Дора Израилевна, меня увольте. Выгоните меня! Я Вас предала! Вы мне верили, а я целую банку консервов взяла, чтобы покушать. Я воровка! Но я очень хотела кушать… а взяла и спать не могу! Протягивает мне эту банку с треской: Берите и судите меня!
- А ты?!
- А что я?! Обняла её, дала денег до аванса, шлёпнула по заду и отправила работать. Сказала, чтобы никому больше не вздумала рассказать… Ей эта ночь хуже каторги оказалась. У неё впереди вся жизнь и не стоит она этой банки. Я же их учу, чтобы они от соблазна уходили представляя, что работают не с консервами, не с едой, а с кирпичами. Чужими кирпичами. Так легче, даже если очень сильно хочешь есть.
     Дома уже ждали. Скромно накрыли стол. Украсили бутылочкой водки. Приоделись. Праздник ведь. Сын самой Доры приехал!
     Посидели. Повспоминали. Поговорили. Стали укладываться спать… На кроватях, на полу. В комнатах. В коридоре. У двери…
     Всю ночь говорили и говорили, словно в последний раз…
     Уже на вокзале:
- Мам! Ты прости, что я вас стеснил сильно. И как ты кашляешь! Аж свистит в груди. Ты, когда была у врача в последний раз!? Плохой кашель, мам! Тебе бы отдохнуть, полечиться. На юг съездить. Загоняешь себя этой работой.
- Ничего страшного. Всё хорошо! Да и не стеснил ты нас. Мы привычные, ты же знаешь. Мы ведь Левинтасы!
     А когда подошёл поезд, заливая грудь сына слезами:
- Миша! Как я боюсь умереть! Так ещё хочется понянчиться с внуками. Пожить за всё время по-человечески...
- Мам! Ну, ты, что!
- Да ничего, сынок! Только пообещай мне, пожалуйста, что когда я умру, то ты меня сожжёшь! Кремируешь! Очень тебя прошу… И приезжай… Приезжай пожалуйста! Хоть на часок…
     Зябкое утро вокзала…
     Слеза на ветер…