Я не оставлю тебя

«Или, Или! лама савахфани?»
то есть: «Боже Мой, Боже мой!
для чего ты Меня оставил?»
Евангелие от Матфея

Вечер отступал, ночь одолевала землю дремотой, сонной истомой. Два милиционера, один совсем молодой, другой постарше, как положено, с дубинками и рациями заканчивали дежурство у вокзала. Тот, что помоложе, зашел за куст сирени в привокзальном сквере справить малую нужду и споткнулся о ноги лежащего на земле человека.
- Во, черт! – выругался он и, наклонившись, обратился к старшему. – Тут, по-моему, два дохляка, не шевелятся…
Старший, в звании сержанта, приблизился, посветил фонариком. Мужчина, лежавший на земле, чуть шевельнулся, прохрипел в светящуюся точку:
- Тут… девочка… умерла… похоронить… по-человечески… - и закрыл глаза.
Молоденький принюхался и удивленно произнес:
- Слушай… от них ни перегаром, ни вонью, чем-то вкусным. Может, не бомжи…
- Труповозку надо вызывать, - сержант осветил девушку, все еще бережно поддерживаемую мужчиной.
- Какая красивая! – воскликнул младший. – А молоденькая, дочка, может…
- Ага, дочка, - хмыкнул старший, все еще разглядывая лежащих, - погоди, погоди, что-то вроде лицо знакомое…
Он пристальнее вгляделся в лицо девушки, взял ее за голову, повернул, рассматривая.
- Тьфу, да она живая, горит вся… точно, она в розыске с прошлого года… блин, забыл фамилию, отец крутой…
Он уже вызывал дежурного и неотложку, а младший пытался разбудить бомжа.
- А мужик-то, кажется, умер… Не дышит, и пульса, точно, нет…
- Щас приедут, разберутся, - ответил старший, закуривая, - констатируют, так сказать… А нам, брат, пофартило, за девку-то награда обещана… У меня малой два года велик просит…

***
Кондуктор задержала на них взгляд, не поняла: странная пара, по виду бомжи, а пахнет дорогим шампунем.
- Ваши билеты, - произнесла строго и без надежды, собираясь выгонять их на ближайшей остановке.
Троллейбус остановился, и мужчина, бережно поддерживая, почти обнимая девушку, так и направился к выходу, ничего не ответив кондуктору. Он первым шагнул на ступеньку, а потом осторожно, словно драгоценность, принял на руки худенькую совсем молоденькую девушку.
Кондуктор проводила их взглядом, посмотрела вслед из окна, и странное чувство тронуло сердце. Никто никогда в жизни так не обнимал ее и уже никогда не обнимет, а эти бомжи… Это было несправедливо. И слезы навернулись на глаза, она даже на время забыла о вошедших пассажирах.
Мужчина и девушка, поддерживаемая им, отошли недалеко и опустились на скамейку. Она, слабея, доверчиво положила голову на его плечо, он одной рукой обнимал ее, а в другой держал плотно набитый полиэтиленовый пакет.
Кондуктор не ошиблась, они действительно были бомжами, людьми без определенного места жительства, хотя на самом деле, оно было очень даже определенным. Оба родились и жили в этом городе, и даже сейчас у них имелась здесь своя берлога, тщательно охраняемая от набегов беспризорников Федором. Так звали мужчину. Но его никто давно не окликал по имени, а про себя, мысленно, он так часто повторял, я волк, Одинокий волк, что спроси его кто неожиданно, как тебя зовут, он, не задумываясь, ответил бы:
- Волк, Одинокий волк.
Дину, такое ей дано от рождения, звонкое, как капель весной, имя, он подобрал на улице недалеко от храма, буквально поднял с земли. Он сидел на скамейке, выставив загнившую за зиму ногу на солнышко, надеясь на лечебную силу солнечных лучей. Стояла вторая половина апреля, и днем припекало по-летнему. Зимой почти не приходилось разуваться, ногу натер, вот и загнила.
Рядом лежала шапка, не для прохожих, Волк на жалость не рассчитывал. Шапка служила скорее напоминанием Богу:
- Ты обещал…
Он привык обходиться малым, мог по три дня не есть, а на чекушечку в шапке всегда набиралось. Волк не был ни алкашом, ни пьяницей, но та жизнь, что еще теплилась в нем, нуждалась в поддержании.
Он рассматривал язву на ноге, промокал середину тряпочкой, и в этот миг девушка упала прямо на вытянутую ногу Волка. Руки его взметнулись навстречу ей помимо сознания, инстинктивно.
- О, нет! – закричал он.
Падая, она оцарапала пряжкой от дубленки как раз больное место на ноге. С трудом Волк втащил девушку на скамейку, поднял глаза к небу:
- Это и есть Твой подарок?!

***

Девушку он назвал по цвету волос и странному сиянию, исходившему от нее, - Свет. Тогда он не бросил ее, не смог. Просидел рядом до вечера. Она корчилась от боли, смотрела на него безумными глазами, лопотала несуразицу. Волк, много чего повидавший в жизни, сразу понял, что это ломка. И узнал девушку, она утром проходила мимо, за ней плелась шелудивая собачонка. Волк давно не интересовался людьми, идут себе и идут, но все же видел, как девчонка пыталась войти в храм вместе с собакой, как их прогнала церковная сторожиха. Какая-то прихожанка подала девушке кусок хлеба, та взяла и протянула собаке. И женщина тихо произнесла, не в себе человек. А потом Волк перестал их видеть, они не имели отношения к его жизни, так думал он. И ошибался.
К вечеру он оживил девушку, влив в нее несколько глотков из чекушки. Лужи уже подернулись льдом, ночами подмерзало по-настоящему, и он побоялся оставить ее на улице. А с милицией у него дружбы не было.
На край города к разводке теплотрассы, где у Волка было свое логово, добрались уже к ночи. С трудом Волк опустил девушку сквозь узкий лаз в свое жилище. Перед тем, как закрыть крышку люка, взглянул на небо:
- Смотришь и думаешь – дурак?!
Последние пять лет он жил, потому что жизнь не кончалась. Жил, не думая о жизни, не имея никакой цели, не думая даже о пропитании. Был момент, когда он сдался на милость Победителя, сказал Богу:
- Ну вот, я - Твой, весь, целиком… Делай со мной, что хочешь… Хуже уже не будет… Хочешь убить – убивай, но сам я этого не сделаю.
И вдруг у него появилась Свет. Для себя ничего не просил. А для нее стоял на коленях, лицом на землю. Он возвращал девушку к жизни кефиром, минералкой и алкоголем, когда ей становилось совсем невмоготу.
Две недели она не поднималась из берлоги даже по нужде. На помойке Волк нашел старую кастрюлю, приспособил под горшок. Даже став бомжом, он сохранил чистоплотность. Один раз устроил для Свет помывку, знал, как важно очистить кожу от грязи и ядов, скопившихся на ней. Протирал водкой, разведенной минералкой.
Девушка не сопротивлялась, ей было все равно. Не зная за собой дурного помысла, Волк говорил, собеседник у него был один, самый главный, за все отвечающий:
- Ты видишь, она ничего не чувствует, в ней даже страха не осталось… Тебе ее не жаль?.. Ладно я… За мной накопилось. Но она, она еще не жила.
Он отучил Свет от наркотиков, приучив к алкоголю. Произошла замена, несмертельная, надеялся он. По слабости тела им обоим хватало на день по чекушке.
Пока девушка болела, Волк ходил на добычу один. Он давно перестал тревожиться о чем-либо, а тут тревога не давала покоя. Убегал рано, к началу службы в храме, чтобы раньше вернуться. Одолевал ужас, когда представлял, что Свет обнаружат беспризорники.
- Не проводи ее через мои муки, - просил он Бога, - даже ради спасения не проводи…
И Бог миловал, обходилось… Волк начал кормить девушку жевками, как младенца. Кроме чекушки, хватало только на хлеб, а она по слабости даже жевать не могла. Хлеб сладкий, ржаной, начала крепнуть. Он тормошил ее, растирал, заставлял двигать руками, ногами.
Первую вылазку вместе совершили уже на Светлой седмице. Волк притащил ящик от магазина, опустил в люк. Девушка встала на ящик, и он кое-как поднял ее наверх.
В тот года Пасха пришлась на начало мая. Уже весна света и воды отшумела, отблистала, и трава одевала землю. Стояли глубокие сумерки, Волк боялся лишних глаз, но отвыкшая от дневного света девушка, все равно зажмурилась. Густой сиреневый свет показался ей слишком ярким.
Она благодарно коснулась мужского плеча, прошелестела:
- Спасибо…
На Радоницу он взял ее с собой в первое путешествие к Храму. Целый день просидели на скамейке, согреваясь под щедрым, но еще не обжигающим майским солнцем. Яиц и куличей набралась полная сумка. У Свет уже появился аппетит, но Волк позволил ей съесть только два яйца.
- Ты потерпи. Тут надо потихонечку, иначе живот сорвешь… Нам тут  на неделю хватит.
Теперь их дневная жизнь перекочевала к Храму. Девушка сидела на скамейке, а Волк вставал на колени и перед каждым прохожим падал лицом на землю. Для Свет он готов был ползти за ними и просить. Одежду приносили прихожане. Для девушки нашлись джинсы, рубашка, теплая кофта, пара футболок на смену. Дубленку, дорогую, модную, но затасканную, Волк, обернув в полиэтиленовый пакет, закопал в землю, недалеко от берлоги, - от собак и беспризорников.
На собранные деньги он откармливал девушку, умудрялся покупать даже фрукты, баловал, как ребенка.
За лето она окрепла, начала разговаривать (до этого они обходились молчанием) и даже назвала свое звонкое имя.
- Но ты зови меня Свет, - попросила она, - Диной я была в другой жизни.
Ничего о той, другой, жизни она рассказывать не хотела, а он был нелюбопытен. Он только пытался несколько раз заговорить с ней о возвращении домой
- Такая жизнь не для тебя, это опасно. Любой обидеть может, погибнуть можно… У тебя вся жизнь впереди…
Но она начинала тихо, как щенок, скулить, и он отступался.
Волк приучил ее мыться в реке, у него имелось свое потаенное место на зеленом острове в зарослях тальника. Вода в мелкой заводи прогревалась до температуры парного молока. Волк покупал для девушки шампунь, весь скарб таскал с собой в большом полиэтиленовом пакете.
Пока она мылась, стирал одежду, потом сушил, развесив на ветвях тальника. К вечеру просыхало. Когда возвращались домой, Волк платил за билеты и радовался, что за бомжей их не принимают. О себе он не думал, но не мог позволить, чтобы кто-то с брезгливостью отстранился от Свет. Он радовался и огорчался одновременно, видя, что на девушку оглядываются. Легкие светлые волосы отросли и ниспадали до лопаток, при их светлости ожидались светлые брови и ресницы, но они были неожиданно черны, почти угольны, и оттеняли распахнутые, удлиненные к вискам солнечные, янтарные, рыжие глаза.
Она излучала свет даже тогда, когда Волк подобрал ее, а теперь красота девушки становилась опасной для нее. Волку хотелось порой притушить ее, увернуть, как лампочку, слепящую глаза.
Лето пролетело. Волк знал, что такое зима для бездомного, он боялся за девушку и еще раз заговорил с ней о доме. Стояла вторая половина октября, но погода благоволила им. В тот день солнце так прогрело землю, что Волк предложил Свет еще раз помыться в реке, зная, что зимой терпеть нечистоту. И пока она сушила волосы, заговорил, глядя на опускающееся к западному берегу реки пламенеющее солнце.
- И все-таки тебе надо домой…
Она взглянула на него исподлобья, но даже нахмуренность не погасила сияния глаз.
- Считай, что я сирота… Может, я только сейчас начала жить…
И добавила жалобно:
- Не прогоняй меня…
Беспокоился Волк не зря. В конце ноября девушка заболела. Сначала просто простуда, но когда она начала задыхаться, Волк понял, что тут воспаление легких. Год работы в тюремной больнице не прошел даром.
Девушка металась в жару, бредила, горела, а он оставлял ее одну, деньги нужны были на лекарства.
Нагрянули морозы, крышка люка промерзала и оттаивала от идущего снизу тепла, часть бетонного пола была мокрой. Волк устроил Свет на сухом участке, подстелив картонные коробки. Под люк укладывал тряпки, но когда возвращался, вода подступала к самой постели девушки. В берлоге пахло сыростью, болезнью и лекарствами.
Он сдвигал люк, проветрить, становилось холодно. Почти все время горел фонарик. Иначе, думал Волк, она в темноте, как в могиле.
Свет дремала в полузабытьи, а он сидел у нее в ногах, и картины жизни мелькали перед глазами. Он давно запретил себе вспоминать, а теперь напряженная борьба за жизнь девушки ослабила волю, и прошлая жизнь вмешивалась в почти обретенное равновесие. То ли воспоминания, то ли короткие сны, он и сам не мог различить.
Жена… Дочь… Друг… Короткие моменты счастья… Очнувшись от виденья, он хотел понять, зачем ему сейчас та, прошлая, жизнь.
- Я просил Тебя, дай мне забыть… Зачем Ты возвращаешь мне снова мой ад?..
И снова дочь, жена, друг… Белая мебель… Так захотела Маргарита, он ее баловал. Малахитовый туалетный столик… Подарок ей на день рождения.
Маргарита за рулем, рядом Василий, друг со школьных лет, компаньон по бизнесу, а они с Иришкой сзади, полулежа на широком сиденьи BMW.
- Не запачкайте чехлы мороженым, они итальянские, - кричит весело жена.
Еще в КПЗ от адвоката Федор узнал, что Маргарита с Василием, прихватив девочку, скрылись в Канаде. Фирма продана. А у него долги и финансовые преступления.
- Судя по всему, - говорил адвокат, не глядя заключенному в глаза, - они давно все спланировали, все документы оформлены правильно, все за вашей подписью.
Еще бы, он доверял им, как самому себе. Он не сошел с ума. Вот когда начались его разговоры-споры с Богом.
В КПЗ спали по очереди, в камере вместо девяти человек было двадцать пять. Федор, переминаясь с ноги на ногу, так, чтобы не задеть лежащих на полу сокамерников, отстаивал свое время, упираясь в серую каменную стену руками и взглядом, говорил Богу. (Они с Маргаритой крестились и венчались за пять лет до случившегося.)
- Значит, все можно? Ты все позволяешь. Я дурак, я не видел… Но Ты, Всевидящий, как Ты им позволил? За что, скажи, за что?.. За какой из грехов?.. Да. Разбогател. Да, государство обманывал. А оно меня разве нет? С ним мы квиты. Да если всех таких наказывать, тюрем не хватит. Ты знаешь в России кого-нибудь разбогатевшего иначе? Почему это мне? Почему Ты отнял у меня сразу всех и все? Спасаешь? Ты хочешь, чтобы у меня не было ничего и никого, кроме Тебя?.. Нужен я Тебе такой, червь раздавленный, мразь камерная?
Он кричал внутри себя с неистовой силой, и так в этом внутреннем крике дернул головой, что ударился о стену, почти потеряв сознание. Струйка крови текла по лицу, но он не утирал ни ее, ни слез, текущих не от внешней боли, а от той, что разъедала сердце.
Так и стоял, упершись теперь и лбом в стену, рыдал, содрогаясь душой, но не телом, в камере слабинку показать нельзя. Когда пришла его очередь лечь, он закоченел на камерном полу, потому что рубаха промокла от слез. Но было ощущение облегчения, как будто Бог услышал и помог.
- Пожалел, да?! – улыбнулся Федор распухшими от слез губами в вонючую ногу стоящего теперь сокамерника.
После крещения и венчания он начал молиться и много читал. Жизнь была опасной, рядом гибли друзья и знакомые. Он боялся больше не за себя, за жену с дочкой, и искал помощи у Бога уже тогда.
Сел тридцатилетним счастливым красивым и богатым. Вышел через пять лет старым седым нищим инвалидом.
Свет захрипела. Он поднял ее, усадил, постучал по спине, чтобы откашлялась. Кем она была для него? Потерянным и вновь обретенным ребенком, практически ровесница его дочери? Он не ответил бы на такой вопрос. Он просто чувствовал, что она даже не смысл жизни, она сама Жизнь, для которой своей, бессмысленной, не жаль.
Девушка, откашлявшись, задремала, а он сидел и смотрел картины своей жизни. Самый жестокий день не тот, когда узнал про жену с другом, то было только начало пути.
…Он очнулся на больничной койке, не понимая, где он, что с ним… Над ним склонился пожилой мужчина в белом халате, поводил рукой перед глазами Федора, улыбнулся:
- Ну, ты счастливчик, не в запое я был, а то бы тебе срать всю жизнь через дырку в животе…
И Федор, вспомнив, задохнулся, вновь ощутил одеяло на голове, грубые руки, срывающие одежду, дикую боль в заднем проходе, внизу живота.
- Я тебе сохранил эту банку, что в тебя загнали. Благодари Бога, руки не тряслись, ювелирно все сотворил…
Он был неплохим мужиком, тюремный врач, Иван Геннадьевич, когда-то ведущий хирург в больнице, потом выгнанный за то, что угробил больного на операционном столе по пьянке, и пригретый другом, начальником областной больницы для зэков.
Его распирало от гордости, он действительно спас Федора, но тот скрипя зубами, ненавидел его в этот миг.
- Да лучше бы я сдох. Зачем Ты мне послал этого хирурга? Зачем Ты вытащил меня? Тебе надо провести меня и через это? Почему Ты не дал мне умереть? Что? Я еще не заслужил? И нужно продолжать жить среди этого мрака, этой мрази, от которой нет защиты?..
Тогда начались его ночные бдения. Он сидел, забившись в угол кровати, ожидая нового нападения, содрогаясь всем телом от воспоминаний. Вот когда он стал Волком.
- Ты хочешь, чтобы я стал убийцей? Стану, но ни одна сволочь больше ко мне не прикоснется.
Спал он только днем и то в полглаза, ночи проводил в полубредовой молитве. Раздобыл безопасную бритву, держал наготове. И когда вместо больничного санитара однажды в палате появился уголовник из их барака, Волк схватил его за плечи, прижал к горлу бритву и прямо в ухо произнес:
- Убью всякого, кто ко мне прикоснется.
Убийцей он не стал. Бог спас руками хирурга. Тот видел, что происходит с человеком, понял, что тот или себя, или кого-нибудь убьет, и не выйти ему на волю никогда.
Он убедил начальство оставить Федора в больнице санитаром, мол, тот теперь инвалид и никуда больше не годится. А через год за хорошую работу представил его на помилование. И к выборам президента – прошло, выпустили.
Так Волк оказался на улице. Отца не было давно, а мать умерла от инфаркта, узнав, что случилось с сыном в тюрьме. Ему сообщили, пока он был еще болен, и почему-то это известие принесло ему облегчение – не придется терпеть ее жалость. Родительская неприватизированная квартира досталась государству.
Душа Волка, наполненная ненавистью, горела, и он еще надеялся подняться и отомстить. Но сначала нужно было просто выжить. Первые дни ночевал, где придется. Навестил двух-трех прежних приятелей, один из них сунул ему тысячу, хотя Волк просил работу, любую. Больше ни к кому не пошел, но тысяча ему помогла: снял комнату у старухи в частном доме. И две недели прокормился, пока устроился грузчиком в магазине на полторы тысячи рублей.
Пятьсот платил бабе Дусе, на тысячу питался. Одежда на нем была демисезонная, посадили осенью, и вышел осенью. А зимой слег с пневмонией. Сердобольная хозяйка выходила, кормила и лечила на свою пенсию.
Свет вновь закашлялась, а Волку чудится, что это он задыхается, и над ним склоняется лицо бабы Дуси.
- Успокойся, голубчик, выпей вот, травки заварила, все пройдет, не горюй…
Все прошло. Поправился. Но от бабы Дуси ушел. Работать не мог, ослаб, а объедать ее не хотел.
Вышел на улицу и ноги сами повели к храму. Сел на лавочку, поднял глаза к небу:
- Ты победил… Ты этого хотел… Я Твой… Делай со мной, что хочешь…
И услышал, даже оглянулся, так это было явственно снаружи, не внутри:
- Я не оставлю тебя…
Прибился на время к стае нищих, живущих в старой, не пропитой пока хатенке, тяга к людям еще жила в нем. Но свальный грех и пьянка вызывали отвращение до рвоты. Ушел. Так он стал Одиноким волком, избегающим людей.
Свет опять захрипела, он поднял ее, усадил, снова колотил руками по спине: снизу-вверх, снизу-вверх, пока она, надрываясь, выкашливала мокроту, мешающую дышать. Потом переодел девушку, она вся взмокла от напряжения.
Свет поблагодарила Волка жестом, не было сил даже на единое слово, она лишь слабо коснулась его, и он заплакал. Теперь он снова, как тогда в КПЗ, мог плакать. После операции в течение пяти лет не было ни слезинки на глазах. Одна ненависть, выжигающ0ая нутро.
Девушка уснула, дыхание стало менее шумным, и Волк снова уставился в стену. У бабы Дуси он также ночами сидел в углу кровати, подобрав ноги, и кормил свою ненависть воспоминаниями. Друг… Жена… Дочь… Лагерь… Боль… Операция… Он догадывался, кто мог это сделать с ним, но следователю сказал тогда, что не знает. Был у них такой один, отпетый мерзавец, он называл себя Хорунжим. Федора невзлюбил сразу за желание остаться человеком и в лагере. Хотя, как теперь понимал Волк, может и за гордыню, за то, что сам он не считал Хорунжего человеком.
Чего только мысленно не проделывал с ними Волк. Каких не насылал египетских казней. Он все еще боролся с Богом.
- Мне отмщения, Ты говоришь? А я говорю – мне… Я не могу простить… Не учи меня прощать. Научи отомстить… Я хочу, чтобы им было больно, так, как мне…
Когда ушел от бабы Дуси, на скамейке у храма жизнь подарила ему две встречи.
Шумная, богатая, пышная свадьба - удача для бомжа. Летним вечером Волк сидел на скамейке, на своем обычном месте, бросал крошки от куска хлеба для голубей, которые копошились возле ног, отгоняя проворных воробьев.
- Ну чего вы, такие большие, малышей гоняете, пусть клюют, - проговорил Волк и, отломив очередной кусок хлеба, положил себе в рот.
В это время к храму подкатило несколько иномарок. Вышли жених с невестой, гости, пошли нарядные, веселые, громкие мимо Волка. Зазвенели монеты, зашелестели бумажки. Волк не глядел в плошку. Сколько будет, столько и должно быть.
- Федор! Не может быть! – услышал он над ухом и поднял взгляд.
Прошлая жизнь стояла перед ним в лице давнишнего приятеля. Ему явно было неловко, он пожалел, что окликнул от неожиданности, прошел бы, да и все, а теперь нужно что-то говорить:
- Я тут дочку замуж выдаю. Вот заехали в церковь. Я тебе выражаю сочувствие…что с твоими там произошло…
Так Волк узнал, что Василий погиб в дорожной аварии, жена осталась без денег, потому что еще здесь все оформила на Василия, чтобы у нее, как у жены, не конфисковали. Они с Василием так и не были в браке, а завещания он не оставил. Что-то случилось с головой у Маргариты, и она попала в сумасшедший дом, а содержит ее там дочь, пошедшая в стриптизерши.
- Разве ты не этого хотел? – услышал Волк голос.
- Нет, нет! Я не хотел зла дочери!
Приятель подал ему сотню, но Волк не протянул руки, и тот, потоптавшись, опустил деньги в плошку и ушел, не оглядываясь.
Волк не видел его. Возмездие свершилось… И он только сейчас понял, что месть не стрела, избирательно летящая, месть лавина, под которую попадают и невинные, те, кого ты любишь.
- Доченька, доченька… - бормотал Волк, - прости меня…
Он  поднял глаза к небу.
- Значит, это я виноват?.. Что моя дочь?.. – он не договорил, его Собеседник все понимал.
А потом была еще одна встреча. Как-то рядом присел изможденный человек, явный бродяга, тяжело вздыхал, вертелся, и Волк, не подымая головы, спросил:
- Чего суетишься?
- Поделись, брат, - кивая на деньги в плошке, стоящей рядом с Волком, ответил мужик.
Волк взглянул на него и узнал соседа по койке в тюремном бараке. И тот, обрадовавшись, узнал его.
- Давай, Федор, за встречу, за бутылкой слетаю. А там… У нас случай был… Пятеро погибли. И Хорунжий с ними, - ему не терпелось обрадовать Волка, он знал вину Хорунжего, он перечислил погибших. У Волка сжалось сердце.
С Николаем Терентьевичем он дружил, хороший мужик, сильный и правильный. Шоферил на КАМАЗе, уснул за рулем, много работал – трое детей, кормить, одевать, учить. Все на нем держалось. Задавил ребенка, девочку. Сам себе простить не мог. Читал по ночам библию, просил начальство привезти к нему священника, покаяться хотел. Много между ним и Федором переговорено было.
- Ты не знаешь, - хрипло спросил Волк, - священника просил?..
- Был, был у него священник, жена добилась, - суетился бывший посиделец, - он тогда и нам мозги пудрил, как жить надо…
Волк высыпал ему в руки все из плошки, и тот скрылся навечно. Волк и не ждал его возвращения. Тоска и вина давили грудь. Николай Терентьевич… Он читал ему Библию вслух, а Федор спорил, сопротивлялся. Но у того хватало терпения находить в книге ответы на вопросы Федора.
- Прости меня, Николай Терентьевич, прости, доченька, я не хотел.
Он раскачивался из стороны в сторону, стонал, а заплакать не мог.
- Дай мне слезы! Дай утешение! – кричал он Небу. – Дай забыть, дай простить.
И вдруг понял, что прощать уже некого. Что теперь самый виноватый на земле он сам. Два года отучал себя от ненависти и суда над другими. И только тогда, наконец, понял свои слова, обращенные прежде к Богу.
- Ты победил, делай со мной, что хочешь…
Только теперь он стал готов к этому. Вот тут и свалилась к его ногам Свет.

***

Все-таки он вытащил Свет из болезни. И снова была Пасха, а потом и первые летние теплые дни. И он совершил ошибку. Они, наконец, смогли смыть с себя зимнюю грязь в своей заводи. Разомлевшие от тепла, чистоты и солнца просидели до вечера на зеленом острове. Волк решил, так тепло, можно ночевать на улице. Не было сил добираться до берлоги. А к утру ударил заморозок. Июньское тепло обманчиво. Ее кофточка и его куртка не согревали девушку. Они пытались идти, но она была еще ослаблена, и он понял, что им никогда не дойти. Свет дрожала всем телом, а потом начала гореть. Последние деньги он истратил накануне, купил мороженое для девушки, надеясь утром насобирать.
Он подсаживал Свет в автобус, потом их выгоняли, он почти выносил ее, отсиживались на лавочке, снова садились в автобус или троллейбус. Перед глазами у Волка плыл розовый туман.
Целый день ушел, чтобы добраться до вокзала, и тут Волк понял, что больше он не может двигаться. С трудом он довел девушку до куста сирени и опустил на траву. Сам лег рядом, обхватил Свет за плечи, приподнял ее от земли, чтобы не настыла. Теперь он мог только молиться за нее:
- Господи! Спаси ее, сохрани… Я не  могу, а Ты можешь. Возьми мою жизнь, все, что осталось, влей в нее, она должна жить… Пусть у нее будет все: дом, счастье, дети, внуки…
Он молился, пока не потерял сознание. Очнувшись, прикоснулся холодеющей рукой к девушке и не почувствовал тепла, сквозь лед собственной руки и она показалась ему ледяной. Одолевая смертельную тяжесть, он потянулся к ее лицу и не ощутил дыхания.
- Боже мой, - выдавил остывающими губами, - неужели Ты не смог?!..
Снова очнулся на миг от слепящего света и успел прохрипеть:
- Девочка умерла… Похоронить по-человечески.

***
Волкову берлогу заняли беспризорники. Теплым июньским днем к этому отдаленному от центра месту подкатила крутая иномарка. Режущиеся под ближайшей березой в карты пацаны наблюдали, как вышел здоровенный мужик, решили: телохранитель. Он открыл заднюю дверцу, взял букет цветов, а потом подал руку девушке. Она показала ему на крышку люка, и пацаны насторожились. Амбал отвалил крышку и отошел в сторонку. Девушка, встав на колени, заглянула вниз, содрогнулась от вони. Тут теперь царили смрад и мусор.
Когда крышка была водворена на место, девушка опустила на нее цветы.
- Прости, что я ничего не могу для тебя сделать. Я даже не знаю, где тебя похоронили.
В жизни Дины все наладилось. Родители лечили ее целый год. Ни к наркотикам, ни к алкоголю она больше не прикасалась, не из-за лечения, как думали родные, а ради Волка.
Сейчас она училась за границей, домой приезжала только на каникулы. У нее был бойфренд, и с родителями восстановились теплые отношения, но почему-то ей казалось, что настоящая жизнь осталась в прошлом, а эта -только мираж. И такого человека, такого друга, как Волк, ей больше никогда на земле не найти.
Через минуту после того, как иномарка отъехала, к букету кинулись беспризорники, а еще через минуту от цветов ничего не осталось.