Объективизация интимности

      Я - никто, и поэтому вопрос стиля для меня - один из самых важных. Так, посмотрим. Стиль, от греческого  stylos - палочка. Этими палочками в древности писали на восковых дощечках и берёсте, в наше же время палки и палочки превратились в общность образной системы, в средства художественной выразительности и в творческие приёмы. Надо же! А если у человека нет ничего своего, нет лица, взглядов, убеждений, чувств? Какой уж тут стиль! Э-эй, где ты, моя палочка-выручалочка? Придётся обойтись без стиля, да и какой может быть стиль у человека, начинённого самыми разнообразными идеями, понятиями, представлениями, как отражающими, так и не отражающими объективную реальность? Подделываться под так называемый «восточный стиль»? Ты звезда моих очей, Гульнара, ты гульрипшская зарница, Гульнара! Да, явно не Саади... Или вот, пожалуйста, европейская классика: жениться, друг мой, совсем не трудно, трудно быть женатым... но какой из меня философ? Бедный Мигель де Унамуно! А вот весельчак Жан де Лабрюйер, любитель женщин, но больше - морали. И чего ему так неймётся, что даже оттуда, из своего XVII века он сыплет афоризмами и поучает нас сентенциями типа: влюбчивый старик - одно из величайших уродств в природе. А я думал... впрочем, это не важно. Думать не вредно, как говорил уже в XVIII веке господин Лессинг, успокаивающий меня, грешного, что ценность человека определяется не обладанием истиной, а стремлением к её обладанию. Я немного переврал, но суть такая. Мой собственный афоризм, уж простите герр Лессинг: ценность мужчины определяется не обладанием женщиной, а стремлением к её обладанию. Обладание - слово-то какое гнусненькое! Можно иметь, не обладая, и обладать, не имея. Словесные ухищрения никогда не приведут к истине, но вот, правда, Мефистофель сомневался: большой ли пользы истиной достигнешь? Ну, с Европой всегда всё ясно, по крайней мере, для европейцев. А что классическая поэзия Индии, Китая, Японии? Вспоминается какой-то очень средненький японский фильм и сочетание слов, выражающих незаконченную мысль: мама, ветер унёс мою соломенную шляпу и погнал её вдоль холодного обрыва над морем. Где ты, где, моя соломенная шляпа?.. Уж не Ясо Сайдзё? Или, из совсем другой песни: Как же это так? Человек глядит на вишни в цвету, а на поясе длинный меч? Ах, Кёрай! Или стихи неизвестного поэта Вьетнама «Об ароматной туфле»... строфа напоминает Гульнару - туча волос глянцевито-черна. Снова Гульнара - нет мне спасения! Возвращаюсь в цветистый восточный стиль... кого бы вспомнить? Саади, ну конечно же, Саади! Только вот поспорю с величайшим из великих: на каждую новую весну нужно выбирать новую любовь... хм... так ли это? С каждой новой весной цветёт в моём саду единственное дерево - о хрупкая яблоня в цвету, я всего лишь ветерок несмелый в твоих розовых ветвях, о единственная любовь моя, лишь о тебе преисполнен я думой, о сердце моё...
        Уезжаю мысленно в Исфахан:  город, где я родился, город, где впервые задумался о том, кто я, город, в котором всё изменилось после исламской революции, и город который часто называют городом шаха Аббаса I - го. Странно, что память сохранила лишь обрывки воспоминаний, какие-то эпизоды, а всё остальное словно потонуло в дымке времени. Ну что мне фильм «Европейская невеста» в кинотеатре на Чахарбахе? Или первые грузинские фразы, которые я помню и даже слышу по сегодняшний день, но никак не могу вспомнить лиц родителей, младшей сестры, родственников? Исфахан - город странный, в нём словно переплелись прошлое и будущее, и не стоило бы писать этой трафаретной фразы, если бы будущее, оглянувшись назад, снова не стало вчерашним днём. Да Бог с ним, с Исфаханом:  мало ли мест на свете, где рождаются люди, и мало ли мудрых, но жестоких правителей, считающихся у себя на родине национальными героями? Грузия заменила мне всё: глинобитные ограды моего детства, воспоминания о серой школе, где я изучал фарси, чёрное небо, усыпанное звёздами над площадью Нахш Джахан. Я снова стал грузином, вернувшись на землю предков, и всё здесь было моим: и хорошее и плохое, и радость и горечь, и счастье и боль.
          Я становился никем постепенно, стирая старые цвета в детской тетради своих воспоминаний и не находя новых. Костры под свинцовым небом с разорванными тучами уже давно угасли, а мне ещё долго продолжала сниться задымлённая казарма, жидкая крупяная похлёбка с говяжьими жилами, обжигающий руки металл автомата Калашникова, ветер, стучавший кровлей над полусгнившими подпорками дальнего стрельбища. Там, в тех краях и провинциях моей памяти, я выстрелил в человека, лицо которого помню до сих пор. Лиц родителей и Заргуны не помню, а это лицо - да. Алая полоска крови струилась из его губ, он ещё дышал, и в его абхазских, армянских, чеченских, а может и грузинских глазах нарастал ужас. Как же я мог глядеть на вишни в цвету, имея на поясе длинный меч? Разруха в стране, развал в армии, смута и безысходность в наших душах - это я оставлял позади, жалея и не жалея о том, что потратил лучшие годы жизни на усовершенствование до филигранной точности науки убивать. У меня тогда не было выбора. Грузия слишком болела во мне и надо было дать выход этой боли. Возможно, я был серьёзнее, чем другие, в своей неистовой  любви к Родине, возможно, я не совсем правильно понимал свой долг перед ней, но я всегда был искренен, хотя и вполне отдавал себе отчёт в том, что эта искренность порой выглядит в глазах моих товарищей по оружию просто нелепой, чтобы не сказать - смешной. Я всё-таки не прижился в их среде, был среди них инородным телом, не таким, как они все - с моим рассудочным безверием, с моими кощунственными высказываниями по тем или иным вопросам, с моим акцентом, наконец. Я был, возможно, хорошим воином, хорошим другом, но было во мне что-то такое, что настораживало их, не давая возможности раскрыться до конца, протянуть руку без камня за пазухой. Меня всегда уважали и боялись больше, чем доверяли и любили. С ненатуральными улыбками и с трудом удерживая зевоту, они пытались слушать меня, когда я  в очень редкие моменты решался рассказать им о своём догрузинском прошлом. Глядя на их равнодушные и недоумевающие лица, я понимал, что их это мало интересует. Приняв когда-то твёрдое решение зачеркнуть свою предшествовавшую  теперешней жизнь, я всё больше и больше убеждался, что это произойдёт  независимо от моего желания, и даже без моего непосредственного участия в этом процессе, хотя - не без сожаления готов признать это - я был по-прежнему далёк, выражаясь фигурально, и от «Гулистана» и от «Вепхисткаосани». Религиозные, философские и этические вопросы не имели для меня яркой национальной окраски и  прочного народного фундамента. Там, в Персии, читали проповеди с минбара, здесь, в Грузии - с амвона; там устраивали суннат-той, здесь - крестины; там при погребении раздавали халву, здесь же пили вино, но по сути всё оставалось прежним: человеческие страсти, столкновение амбиций, страх перед неведомым. И там, и здесь люди приходили, пусть разными путями, но к одинаковым выводам: жизнь страшна, жизнь ужасна и жизнь есть не что иное, как ожидание смерти. Медресе было для меня так же непонятно, как и духовная семинария. Какой вере там обучали? Почему именно суры Корана проповедуют Истину, а не Ветхий и Новый заветы Библии, или четыре благородных истины буддизма? Перестав быть мусульманином, я так и не смог стать христианином, что если и волновало меня, то с чисто эмпирической точки зрения: рационализм во мне, склоняя голову перед любой верой и преклоняя колени перед любым истинным чувством, восставал против религиозного фанатизма в любом его проявлении.
          Духовно опустошённый, не способный к активной жизни, лишённый каких-либо эмоций и чувств, в чине вице-полковника я удалился от военных дел на заслуженный отдых, имея однокомнатную квартиру в Варкетили, дарованную мне  министром обороны, который весьма и весьма благоволил ко мне, подозреваю, впрочем, что только как к живому свидетельству успеха репатриационной политики президента. Я, правда, несколько сомневался в большом количестве репатриантов, вернувшихся на Родину, поскольку из всего ферейданского землячества, когда-то довольно многочисленного, в Тбилиси остались лишь единицы, но от квартиры не отказался, как и от пенсии, на которую нельзя было жить, но прожить было возможно.   
         На следующий день после приезда в Тбилиси, чтобы хоть чем-то заняться, я пошёл устраиваться на работу по адресу, который мне дал один из моих армейских приятелей. Смуглая худая женщина с впалыми чёрными глазами, назвавшаяся главным специалистом по менеджменту и маркетингу, улыбнулась мне ничего не говорящей улыбкой и вежливо кивнула:
             -   Если уж Гио Ромелашвили даёт вам рекомендацию, то место для вас, конечно же, найдётся. Потрудитесь привести в порядок все ваши документы и оставьте номер вашего мобильного. 
         В Гражданском реестре, что на площади Марджанишвили, была очередь, которую я выстоял с наивной уверенностью в полном соответствии своих бумаг всем требованиям Гражданского кодекса, но девушка с яркими губами и тусклыми глазами, обслуживающая Исано-Самгорский район, отрицательно покачала головой: «Нет фотографий». Её размалёванное лицо сияло глупым довольством. «Фотоателье здесь же, рядом, около аптеки, - посоветовал кто-то из очереди, - и фотографии делают всего за двадцать минут». Почтительно наклонив голову - давно позабытый мною жест - я спустился на улицу, где, спрятавшись от мокрого снега, покурил сигарету под козырьком кондитерской. Закон совпадения причин шутил с грузинским акцентом: какие явления обусловили такое скопление людей на маленьком пятачке у метро «Марджанишвили»? Вокруг сновало столько народу, что создавалось впечатление: никто, кроме бизнесменов и торговцев, в этом городе не работает, но оставалось вопросом, чем в таком случае занимались бизнесмены и для кого торговали торговцы? 
         Переступив порог фотоателье «Мир фото» и следуя указаниям наконечника красной стрелки, я поднялся по деревянной витой лестнице на второй этаж. Девушка, сидевшая за чёрным треножным столиком, что-то писала в тетрадь, но, заметив меня, подняла тёмные глаза и сразу же вскочила на ноги.
             -   Здравствуйте, - грустно поздоровалась она. - Я к вашим услугам. Вам фото для документов?
             -   Здравствуйте, - привыкший к толстым и  усатым  фотографам  из  Домов  быта  двадцатилетней  давности,  я немного растерялся.
         Сев в просторное кресло с мягкими подлокотниками, я внимательно взглянул на неё. Тёмная шатенка, среднего роста, худая, стройная, кожа странного тускло-золотистого оттенка. Большой рот, нос тоже великоват, но улыбка очаровательна, даже несмотря на грустные глаза, грустные больше обыкновенного - в том смысле, что так не грустят на людях, такой печали обычно предаются вдали от посторонних глаз во избежание ненужных расспросов и никогда не помогающих утешений. 
             -   Держите, пожалуйста, голову прямо, - смущённо попросила она. - Вот так, хорошо... спасибо.
          Она снова села за треножный столик, достала красно-жёлтый конверт с надписью «Photo world» и спросила:
             -   Как ваша фамилия?
             -   Микеладзе.
             -  Фотографии будут через двадцать минут, спросите внизу, в кассе, и  там же заплатите деньги.
         Трудно было удержаться от соблазна посмотреть на неё ещё раз.
             -   Почему вы не уходите? - испуганно спросила она. - Ради Бога, не смотрите на меня так странно! 
             -   Простите, вы просто напомнили мне... - не докончив, я поспешно попрощался: - Всего доброго!
         Когда я вышел на улицу, капли странного январского то ли дождя, то ли снега ещё падали с зеленовато-голубого неба на серый асфальт, но в воздухе уже пахло солнцем и морозная пыль начинала смешиваться с поднимающимся от земли паром.
         Докурив сигарету, я снова открыл дверь в «Мир фото», подошёл к кассе и назвал свою фамилию. Смущённо улыбаясь, кассирша кивнула в сторону лестниц:
             -   Вас просят подняться наверх.
             -   Почему? - удивился я, пряча пятиларовую купюру в карман. - Что-нибудь не так?
             -   Гульнара объяснит вам.
             -   Простите?
             -   Это та девушка, что вас  фотографировала. Мы  приносим  вам  свои  извинения  от  имени «Мира  фото», но такие накладки порой случаются.
         Кручёная лестница, скрипнув деревянными ступеньками, снова привела меня в мансарду с балкончиком, выходящим в вестибюль, но здесь, наверху, никого не было. Дверь в комнату между декоративными колоннами с фронтоном была плотно прикрыта и я, немного подождав, тихо постучал по табличке «Digital stream. Gulnara Arshba».
             -   Гульнара, меня просили подняться к вам.
             -   Ах,  это  вы, - тотчас  же  отозвалась  она,  открыв  дверь: -  Извините, со  мной  такое  впервые... да  что  тут говорить: просто ваше фото не получилось. Снимем ещё раз, ладно? Вы не сердитесь?
             -   Не сержусь, в детстве я часто выходил на фотографиях с зажмуренными глазами.
             -   Да? Нет, здесь  не это... - словно  вспомнив о  чём-то  важном, она стала  задумчивой  и  сосредоточенной. - Садитесь... впрочем, до этого мне бы хотелось спросить у вас... вы разбираетесь в фотографии?
             -   Только как любитель, - я никак не ожидал этого вопроса  и  был  удивлён. - Правда,  по  долгу  службы  мне  приходилось иметь  дело  с  оптическими приборами, но это, конечно, не совсем одно и то же.
             -   Да, -  рассеянно  согласилась  она, - трудно  сравнивать  оптические  приборы  с  фотоаппаратами,  хотя фотоаппарат по своей сути тоже является оптико-механическим устройством с той лишь разницей, что с его помощью мы можем получить изображение фотографируемого объекта... можем, но не всегда получаем.
         Она отошла на несколько шагов и щёлкнула фотоаппаратом, вглядываясь в моё лицо и бессмысленно приговаривая: «Можем, но не всегда получаем, не всегда получаем...»
             -   Почему... не получаем? - так же бессмысленно спросил я. - Какие нибудь проблемы с фотоаппаратом?
             -   Нет, не думаю, - ответила она, добавив тихим и  таинственным  голосом: - С  фотоаппаратом  как  раз  всё  в порядке... Подойдите, пожалуйста, ко мне, а я сяду на ваше место. - Её ставшие на миг блестящими и оживлёнными глаза вдруг потускнели, но на губах, тем не менее, играла кроткая улыбка. - Нажмите вот на эту кнопочку, посмотрим, получится ли у вас...
         Оставив меня в мансарде, она прикрыла за собой дверь комнаты с фронтоном, вышла оттуда через некоторое время, села в кресло и задумалась. Я смотрел на неё, не понимая, что происходит, но она сидела в том же неподвижном положении с опущенными длинными ресницами.
             -   Так, - словно про себя проговорила она, - интересно... Попробуем другим фотоаппаратом, хотя, по-моему, смысла в этом нет... Вот, посмотрите: видите?
             -   Что я должен видеть? -  недоумённо спросил я, бросив взгляд на её вздрагивающую ладонь. Протянув мне два глянцевито-жёлтых листка с надписью «цифровое обслуживание», она отвернулась, но я ничего особенного в этих  листах не увидел: на одном из них были две фотографии Гульнары в синем с голубыми вкраплениями пуловере, по всей видимости снятые мной, а на другом - только белый экран, служивший для фотографий фоном.
             -   Ваше изображение... не воспроизводится, - она нервно постукивала указательным пальцем по «кодаку».
             -   Почему? - скорее заинтересованный, чем удивлённый спросил я.
             -   Не знаю. Три попытки - и ни одной фотографии. Я уже говорила вам, что такого  в  моей  недолгой практике ещё не было, да это попросту говоря и невозможно, хотя бы с точки зрения законов физики... Когда вы фотографировались в последний раз?
             -   Для документов? Не помню, но уже давно, ещё перед службой в армии.
             -   Вы служили в армии?
             -  Слишком долго... но, по-моему, это не имеет никакого отношения к отсутствию изображения на фотографии.
             -   А что имеет?
         В кармане её светлого полушубка заиграла мелодия мобильного. Извинившись, она подошла к вешалке:
             -   Ах, прости, я не могу... У меня проблемы. Я перезвоню.
         Спрятав телефон и избегая смотреть мне в глаза, она тихо проговорила:
             -   Может, вам попытаться сфотографироваться где-нибудь в другом месте?
             -   Почему вы так считаете?
             -   Я не знаю. Возможно, я что-то делаю не так.
             -   Поставьте аппарат в автоматический режим.
             -   Зачем?
             -   Снимемся вместе.
         Она задумалась и, немного колеблясь, согласилась:
             -   Хорошо.
         Мы сели в кресло с подлокотниками, а у меня учащённо забилось сердце, когда я, полуобняв её, вдруг услышал:
             -   Вы не боитесь?
             -   Чего?
         Подмигнув нам зелёным глазом, «Кодак» издал короткий  и отрывистый звук.
             -   Сейчас увидите, - в её голосе звучала обречённость.
         В «Солярисе» Лема главного героя особо потрясло то, что на платье Хари не было пуговиц. Гульнара смотрела на меня ничего не подозревающими глазами Хари, а я был потрясён не меньше, чем Кальвин: наклонившись вправо и чуть-чуть опустив левое плечо от тяжести моей руки, Гульнара сидела на фотографии с застывшими в удивлении карими глазами и растерянной улыбкой. Меня не было. Было отчётливо заметно незримое присутствие другого человека, но его на снимке не было. Покачиваясь и надевая полушубок, Гульнара с нерешительностью взглянула на меня и положила в сумочку фотографии и «кодак».
             -   Пойдём, - сказала она. -  На Руставели у меня  друг, он  разбирается  в  фотографии  гораздо лучше  меня. Нам  надо выяснить, что же всё-таки происходит. Вы не спешите?
             -   Я не спешу, но всё-таки думаю, что мы делаем проблему из пустяков.
             -   Это не пустяк, - покачала головой она. - Вполне возможно, что это далеко не пустяк.
         В холле она остановилась для того, чтобы переговорить с кассиршей:
             -   Мы скоро вернёмся, пусть кто-нибудь меня заменит.
             -   И куда это ты собралась? - насмешливо  поинтересовалась  кассирша. – Не на свидание ли?
             -  О  чём  ты? Какое свидание? -  Гульнара   непонимающе  пожала  плечами  и  мы  вышли  на площадь Марджанишвили.
             -   Здесь что-то не так, - сказал я, останавливаясь у киоска.
             -   Что именно? - удивлённо спросила Гульнара.
             -   Кассирша как-то странно на меня смотрела.
             -   Странно?.. Она ведь должна  была  помнить вас  в  лицо, ведь, по-моему, именно она извинилась перед вами за неудавшееся фото...
             -   Не знаю... она просто странно на меня смотрела.
             -   Я не совсем вас понимаю... как вас зовут? Я не понимаю, Резо...
             -   Давай подойдём к киоску и я куплю сигареты.
         Гульнара растерянно кивнула:
             -   Хорошо.
         Женщина в окошечке вежливо осведомилась:
             -   Вам какие, молодой человек?
             -   Спасибо... Гульнара, какие нам нужны сигареты?
             -   Я не знаю, какие ты куришь... - она со страхом смотрела на меня и тянула за рукав куртки. - Пойдём отсюда, Резо. Я тебе дам свои, если ты хочешь закурить... Мне нужно прийти в себя. Ах, как кружится голова!
             -   Что тебя так испугало?
             -   Сколько тебе лет?
             -   Сорок пять... почему ты спрашиваешь?
             -  Мне тоже так показалось, когда ты пришёл фотографироваться... что приблизительно столько, но сейчас... зайдём в аптеку, там есть зеркала... сейчас ты выглядишь моим ровесником.
             -   А сколько лет тебе?
             -   Двадцать четыре.
             -   Ты шутишь? Как я могу выглядеть твоим ровесником?
             -   Вот, смотри.
         С аптечного зеркала на меня смотрел парень, двадцать с лишним лет назад уехавший из Исфахана в поисках Родины и счастья умереть на родной земле.
            

             -   Извини, - сказала Гульнара, разговаривая с моим отражением в зеркале. - Мне пора. Теперь я понимаю, что ни я, ни фотоаппарат здесь ни при чём.
         Она постояла немного рядом со мной, в нерешительности переминаясь и перекладывая сумочку из одной руки в другую. Наверное, она не находила слов, которые были бы единственно верными в этой ситуации, и я пришёл ей на помощь:
             -   Приятно было познакомиться, Гульнара. Не переживай....
         Она отошла на несколько метров, обернулась и застыла на месте.
             -   В чём дело? - спросил я.
             -   Не подходи ко мне... нет, подойди и снова встань на прежнее место.
             -   У тебя очень бледный цвет лица.
             -   Да... наверно. Дело здесь не в цвете моего лица...
             -   А в чём?
             -   Присядем где-нибудь, неподалёку есть бар.
         Пошёл дождь со снегом, а Гульнара, набросив капюшон на голову, тихо вздохнула. И здесь, независимо от моего желания, нужно сделать отступление, ибо того требуют законы жанра, вернее законы его отсутствия. И зачем людям нужно всё вскрывать, объединять, обобщать? В самом деле, к какому жанру отнести «Дон Кихота»? Поэма, роман, трагедия, комедия, или, может, пародия? Так или иначе - обещанное отступление, которое, как утверждают литературоведы, не должно быть связано с основной темой или сюжетной линией произведения. Для непосвященного это звучит по меньшей мере непонятно: как это - не связано с основной темой или с сюжетной линией? То есть, я пишу, положим, любовный роман на материале истории возникновения династии Сефевидов и вдруг, ну в качестве отступления от темы, вспоминаю о Хараппской цивилизации? А что, тоже интересная тема, со своими героями, характерами, сюжетными коллизиями. Отступать же от моей темы мне некуда, а что до сюжетной линии, то она и так недостаточно чётко обозначена. Писателям в этом смысле куда как легче: захотят, так и чёрное сделают белым, и ненависть превратят в любовь, и шлюху святой представят, а что делать мне с этой Гульнарой, ума не приложу. Прямо сердце ноет при её виде, коленки трясутся, а я не знаю даже сколько мне лет, да что там годы, когда я вообще сомневаюсь, существую ли я или всем вокруг это просто кажется? Вот так и иду я сейчас по проспекту царя Давида, не обращая внимания на дождь вперемежку со снегом, иду почти плечо в плечо  с моей спасительницей, даже не думая о Сцилле и Харибде, угрожающими мне пустотой не только нравственной, но и физической. Кстати, о «Дон Кихоте». Произведения, основанные на вымысле, - писал Мигель де Сервантес Сааведра, - надлежит писать так, чтобы упрощать невероятности, сглаживать преувеличения и приковывать внимание. Достопочтимый сеньор Мигель! Я надеюсь, что вы и без лишних клятв поверите мне, что всё, о чём я пишу - далеко не вымысел, и исходя из вышесказанного я могу совершенно спокойно и безбоязненно усложнять невероятности, сгущать преувеличения и приковывать внимание читателей не своими творческими измышлениями и не буйством поэтической фантазии, но лишь цитатами из Ваших произведений и произведений других Великих литературного мира сего. Руководимый этой мыслью и желанием как можно быстрее вернуться к хрупкому плечу моей несравненной Гульнары Аршба, я продолжаю повествование, стоя у порога деревянной пристройки, ведущей в подвал бара, и всё ещё не понимая, что со мной происходит.
             -   Что будете заказывать? - спросила официантка, едва мы успели заглянуть в меню.
             -   Для меня - чай с лимоном и булочку, - сказала Гульнара, расстёгивая пуговицы на полушубке.
             -   Мне то же самое, - кивнул я.
         Гульнара положила на стол сигареты и улыбнулась:
             -   А сигареты мы так и не купили.  Кстати, почему ты так растерялся там, у табачного киоска?
             -   Продавщица обратилась ко мне: «молодой человек».
             -   Давай начнём сначала и прокрутим в памяти весь  сегодняшний  день. Заметил  ли  ты  до  встречи  со  мной какие-нибудь необычные вещи в себе или вокруг себя?
             -   Я считаю, что говорить только о сегодняшнем дне не совсем правильно. Мне кажется, всё это началось не сегодня и даже не вчера.
             -   Что именно? То, что происходит с тобой - непонятно, необъяснимо и поэтому - очень страшно.
             -   Ты хотела уйти потому, что испугалась меня?
             -   Нет, не совсем так. Я испугалась не тебя, а  того, что  с  тобой  творится. Так  и  быть, начну  я. Назовём  эти явления  НПО - не поддающиеся объяснению. Я могу быть откровенна?
             -   Конечно, - ответил я  и  подумал, что она очень красива, красива не журнальной, а одухотворённой красотой. Ещё  одно  отступление, связанное с  тем, о чём  я подумал, отступление, можно сказать, лирическое, но по Достоевскому, которого хоть и очень трудно в целом назвать писателем - лириком, но по мне, так «Белые ночи» стоят многих и многих книг, источающих слёзы и раздающих лубочные сюжеты с непременной победой добра над злом. А я... я неожиданно почувствовал, что могу сделать очень счастливой эту худенькую девушку с бледным лицом, горящими карими глазами и копной тёмно-каштановых волос. Краска вдруг ударила в её хмурое, изнурённое лицо. Неужели я произнёс эти слова вслух? Произнёс ли? Почему же она на меня так смотрит? Это даже не румянец, это лихорадка, и губы точно горят, точно пышут. Гульнара, Гульнара, если б хоть на минуту, хоть на миг я мог бы иметь надежду, что вернусь к вам, вернусь к людям, вернусь к тебе, но разве я смел бы надеяться на твои ответные чувства, разве я мог бы поверить, что ты подаришь мне чудо взаимности?
             -   Ты в порядке? - прошептала она с мучительным усилием. - Выпей глоток чаю... Едва взглянув на тебя, я поняла, что с тобой что-то не так, и это было первое явление НПО.
             -   Что-то не так бывает со многими людьми, - горячий чай обжёг мне губы и я потянулся за сигаретой.
             -   Ты был мужчиной средних лет, правда, всё  ещё подтянутым, стройным, без седины в  висках, но  в  глазах как будто что-то угасало... и знаешь, что  я  подумала? Может  тебе  станет смешно, но в детстве я мечтала о том, чтобы всё время быть первоклассницей: и в третьем классе, и в четвёртом,и в пятом. Представляешь себе, я уже знаю назубок таблицу умножения, прекрасно вывожу в тетради грузинскую букву г, с которой у меня почему-то всегда были трудности - я писала её то слишком худой, то слишком толстой; я уже знаю, сколько будет, если от десяти отнять восемь и прибавить один, я знаю, почему идёт дождь и дует ветер... как мне было бы легко всё время учиться в первом классе - с моими-то знаниями, сколько бы у меня времени оставалось на куклы, на телевизор, на музыку! А потом... потом я вдруг представила себе, как это неинтересно: повторять пройденное, играть всё время в классики, слушать недоросших до меня ровесников и глупо улыбаться, когда соседка по парте говорит тебе по секрету, что знает, откуда на свет появляются дети. Что-то такое, как ни странно это звучит, было и в твоих глазах: если не печаль всезнания, то, скажем, грусть разочарования. Тебя посадили за парту в первом классе, а ты уже предвидел, что будет в выпускном... ты словно смотрел отмотанную назад плёнку и знал наизусть: вот, сейчас, эта девушка встанет и скажет: «Здравствуйте», а через мгновение спросит: «Вам фото для документов?» Она, эта девушка, может, и не очень красива, но в ней явно что-то есть... а почему, собственно, ей не влюбиться в меня? Влюбится, я знаю, но хочу, чтобы она сама пришла к этому, это очень важно: сама, по собственному желанию.  У меня, мой дорогой будущий возлюбленный, была подруга, говорю: «была» потому, что мы с ней расстались из-за её умения не только говорить пошлости, но  и вести себя, на мой взгляд,  не самым подобающим образом. Рядом с ней мне тоже поневоле приходилось быть такой. Это, знаешь, как если идёшь с кем-то высоким, то как будто сама становишься выше ростом, и наоборот: с низкими людьми приходится ссутулиться, опускать плечи, наклонять голову. Возможно, первое явление НПО было связано как раз с этим. Ты был мужчиной средних лет, а увидев меня, тебе захотелось быть моложе. Я была потрясена, когда взглянула на человека перед объективом фотоаппарата: он стал моим ровесником... и может потому, что никакое цифровое биофото не способно запечатлеть изменения в нашем внутреннем мире, кадр не получился. Так я думала поначалу, но потом пришла к выводу, что всё, к несчастью и к моему разочарованию, гораздо сложнее. Сейчас ты должен сказать: «Ты права, Гульнара. Я тоже об этом думал. Просто тех исчезнувших двадцати лет в моей жизни не было».
             -   Ты права, Гульнара. Я тоже об этом думал. Просто тех исчезнувших лет в  моей  жизни  не  было, а  может  и вообще ничего не было. Я с детства мечтал о Грузии, мечтал об истинной любви, о настоящей дружбе, о том, чтобы иметь что-то такое, во что стоило бы верить. Я жил как бы между прочим, зная, что страна, в которой я родился - не моя Родина. Это мне внушали родители, родственники, все те люди, которых я знал и которые были мне близки. Во мне уже тогда сочеталось несочетаемое, совмещалось несовместимое, уживалось невозможное. Мне говорили: «Грузин - значит хороший», но я знал много хороших ребят среди персов, курдов, армян. Салтанат была азербайджанкой, хоть и жила в Джульфе, и мне запрещалось дружить с ней, потому что родители боялись, как бы наша дружба не переросла в нечто большее. Мне рассказывали о христианской Грузии и водили в мечеть. Я говорил по-грузински дома, на фарси в школе, по-английски в университете. Родители мои умерли, сестра вышла замуж, а я приехал в Грузию, когда вопрос о независимости был уже решён и надо было эту независимость отстаивать, но Грузия оказалась вовсе не такой, какой мне представлялась издалека. Нельзя жить в доме, в котором нет стен и нельзя жить в стране, у которой нет границ. Убив в себе чувство сострадания к ближнему, я пошёл в армию, которую и армией-то трудно было назвать. Вот так-то всё и случилось в моей жизни: то ли государство, то ли просто территория, то ли столица, то ли Тбилиси-холдинг, то ли армия, то ли сброд мародёров, то ли война, то ли поставленные над законом массовые убийства, то ли любовь, то ли заложенная в тебе природой бомба замедленного действия, то ли дружба, то ли принцип: ты мне - я тебе, то ли я, то ли кто-то другой вместо меня. Просто, милая Гульнара, человек, которого звали Реза Микелан давно умер, а Реваз Микеладзе на свет так и не появился. Нам не дано прожить несколько жизней, это не в нашей власти. Иногда я думаю, что наша тяга к иностранным языкам - большой грех, может даже больший, чем полное незнание. Я помню, что в детстве у меня вызывало недоумение, как одни и те же звуки в разных языках могут обозначать абсолютно противоположные понятия. «Бест» по-английски и «бест» на фарси, к примеру, далеки друг от друга, как земля и небо. Может это бред деперсонализации... я не знаю, но я уже давно чувствую, что меня нет, а твой взгляд лишь запечатлел то, что и без того не требовало доказательств.
         Гульнара задумалась, а потом сказала:
             -   Вот что. Кассирша, продавщица из киоска и официантка видели тебя не сорокапятилетнего, а такого, каким я вижу тебя сейчас: двадцатитрёхлетнего-двадцатипятилетнего. Это второе НПО. Значит ли это, что ты всё же существуешь, но не в настоящем, а в прошлом, и как всё это опять-таки связано со мной? А ну-ка, пройдись до стойки и поговори с  барменом: каким он воспримет тебя?
         Я вернулся с бокалом коктейля.
             -   Ну, как? - грустно спросила Гульнара.
             -   Нормально. Никакого удивления. Не хочешь коктейль? Я не любитель смешанных напитков.
             -   По-моему, это единственное, в чём ты не любишь многообразия.
             -   Единообразие и ограниченность - почти что синонимы, однако и многообразие без меры может  привести  к потере индивидуальности. Ты знаешь, что у меня нет подписи?
             -   Нет подписи?
             -   Да, и  мне по  этой  причине  иногда  не  хотели выдавать  деньги  в  банке  или  в  других  местах, где  мне  приходилось  ставить подпись и брать зарплату. Это порой становилось даже смешным.
         Снова звонил её мобильный:
             -   Я же сказала: у меня проблемы... Да, серьёзные. Нет, я не на работе, а в баре... Ладно,  у меня мало времени.
         Где же истина? Мы появились из капли. Станем - прахом. Вот смысл этой сказки. Кажется, это Омар Хайям. Сказка по имени Гульнара, даже разбавленная ревностью, для меня продолжалась. Я знал в чём причина. Уже знал, и хотел, чтобы об этом знала и она. Я хотел, пока стану прахом, быть всё время рядом с ней. Я хотел, даже став прахом, смешаться с пылью от её волос, её глаз, её золотистых рук.  Вскоре мы пойдём к «специалисту по паранормальным явлениям» господину Папунашвили, проживающему по адресу: улица Ниношвили 41. А пока - традиционный экскурс от побочного к главному. Основатель аналитической психологии, последователь и противник Фрейда Карл Густав Юнг считал целью психотерапии осуществление индивидуации личности. Principium individuationis,  правда, господин Юнг заимствовал из философии Аристотеля, но это никак не умаляет его заслуг в деле правильного подхода к проблеме выделения единичного и индивидуального из всеобщего. Коллективное бессознательное не только преобладало во мне над личным, но и вконец вытеснило его из моего сознания. Я был грузином, как все вокруг меня; я хотел вернуться на землю предков, как многие в моём окружении; я пошёл защищать территориальную целостность Грузии, потому что снова боялся оказаться в меньшинстве. Нация, семья, общечеловеческие ценности заменили мне персональное, индивидуальное. Если философия персонализма утверждает, что весь мир есть совокупность духовных личностей, управляемых высшим Божеством, то я этому олицетворению вселенского разума явно не создавал проблем. Не считая детского влечения к Салтанат, в моей жизни не было ничего субъективного, личного, индивидуального и «мы» заменило мне «я». По сути, Гульнара стала первым в моей жизни желанием, и пусть это был каприз, вздор, пусть прихоть сердца, но сердца моего, а не чужого. Первый раз я сказал: я хочу, и раз я хочу, то будет именно так, а не иначе. Конечно, я был далёк от мысли, что духовное возрождение может начаться с того, что тебе просто понравилась какая-то девушка, но здесь дело было в сути, а не в частностях. Гульнара была сама по себе прекрасной девушкой и мне очень повезло, что я её встретил, но главным здесь была не её  внутренняя красота или внешние данные, а то, что я это почувствовал и увидел.
             -   Господи! - прошептала Гульнара. - Я, кажется,  в тебя влюбилась.
         Что здесь было говорить? Она так хотела, чтобы моё спасение было делом её рук, но и я видел в ней испытание, которое мне надо выдержать ради её счастья. Странные мысли крутились у меня в голове, и лишь одно я знал точно: все беды моей жизни, как ни парадоксально это звучит, были от следования догмам: национальным, религиозным, общечеловеческим. Если есть понятие аброгации, то есть и законы, которые устаревают, табу, которые со временем становятся смешны, запреты, которые ограничивают человека в его духовном развитии. Если встретишь Учителя - убей его, если встретишь Будду - убей его - таким парадоксом буддистский учёный выразил мысль об опасности слепого следования непреложным, неизменным и удобным истинам. Я ничего ни о чём не знаю, душа моя, и мне кажется, что я совсем недавно появился на свет, но лишь одно я могу сказать с полной уверенностью, что я люблю тебя больше всего на свете.
             -   Как  мне  себя  вести? - спросил  я  у  неё.  - Мне кажется, ты знаешь обо мне всё...
         Она не ответила и была, какой я часто видел её за несколько часов нашего знакомства, сосредоточенно-задумчивой.
             -   Я родилась в Гульрипши, - неожиданно сказала она. - Тебе приходилось, наверное, бывать там?
             -   К сожалению.
             -   Что ты вспомнил?
             -   Мне бы не хотелось об этом говорить. Извини.
             -   Потом, после того, о чём мне тоже не хочется вспоминать, мы с мамой переехали в Тбилиси и живём на улице Бахтрионской. Я у мамы одна-единственная, она меня очень любит, но считает, что выбор спутника жизни я должна сделать сама, без чьих либо, в том числе и материнских подсказок.
         Она взяла меня за руку и спросила:
             -   Ты догадываешься, о чём я хочу сказать тебе?
             -   Нет... не совсем.
             -   Возьми меня в жёны. Видишь, я такая же ненормальная, как и ты.
         Можно прибавить к Ромео и Джульетте не менее известные пары: Сал и Рудаба, Ферхад и Ширин, Меджнун и Лейли... Любопытное сочетание: Реваз и Гульнара. Переметнувшись к Руми, я если и вспомнил об аскетизме, то аскетизме во всём, кроме Гульнары. Муж и жена. Неужели мы будем такими же, как все? Ничего, кроме отвращения, семейная жизнь у меня не вызывала. Один мой приятель говорил: иду по улице, гляжу на проходящих мимо девушек и все, представь себе, все задевают меня за живое и кажутся мне лучше моей жены. Я ещё подумал тогда: неужели же нельзя любить свою жену? Кому чужая по сердцу жена, того погубит ложная услада: как сахар вкусной кажется она, но этот сладкий сахар полон яда. И ещё у Кабира: цветущее - увянет; взошедшее - зайдёт; построенное - рухнет; рождённое - умрёт. Так же умрём и мы с Гульнарой, но что если раньше нас умрёт наша любовь друг к другу?
             -   Я не знаю, Гульнара, что означает это слово - «жена», и ничего хорошего, исходя из моего небогатого опыта, я об этом социальном институте сказать не могу. Я только знаю, Гульнара, что хочу быть с тобой, всё время, всю жизнь, пока мои глаза глядят на мир и способны воспринимать его красоту, а в остальном пусть будет так, как ты скажешь, только не предавай и не оставляй меня. 
         У Гульнары очень кстати оказалась подруга, которую звали Анна, и у этой Анны имелся дальний родственник-парапсихолог, очень хороший специалист, по утверждению подруги Гульнары, вылечивший много пациентов, страдающих непонятными и необъяснимыми болезнями. По дороге к доктору Папунашвили Гульнара держала меня под руку и украдкой смахивала слёзы с лица. Это было уже после того, как она спросила  в неоновом баре:
             -   У тебя были женщины до меня?
             -  Не знаю, что ты имеешь в виду, - ответил я, задумавшись. - Тебя интересует промискуитет?
             -   Что? Я не знаю таких мудрёных слов.
             -   Если кратко, то - половые отношения.
         Гульнара покраснела.
             -   Напрасно  краснеешь, - заметил  я, закуривая  сигарету. - Всё-таки  сигареты нам надо бы купить... Так  вот, славная моя: я даже ни разу не дотрагивался до женской груди. Один кандидат наук, ещё в серьёзно-вдумчивый период моей жизни, высказался следующим образом: психическая импотенция. Надеюсь, подобные слова тебя не коробят.
             -   Не коробят, если они касаются тебя. Что означает это слово: «психическая»?
             -   Вся мужская половина человечества, условно говоря, делится на тех, кто бегает по периметру известной им территории от одной женщины к другой со спущенными подтяжками и расстёгнутой ширинкой, и на всех остальных.
             -   Я не поняла...
             -   Придётся опять прибегнуть к краткости: я  могу, но  не со всеми. А поскольку любопытством я не отличаюсь, то охоты попробовать «просто так» у меня не было... У тебя такое лицо, как тогда, когда мы смотрели на моё отражение в зеркале. Не бойся, мне очень интересно, какая у тебя грудь. Ну и всё остальное - тоже.
         После этого разговора и закапали слезинки из бархатных глаз Гульнары, и слиплись густые длинные ресницы, и стали щёки влажными от слёз. Перед домом Отара Папунашвили она сказала:
             -   Я позвоню маме и скажу, что вечером у нас будет гость.
             -   Не ожидая заключения парапсихолога?
             -   Не ожидая. Мне всё равно.
             -   Сегодня лучше поедем ко мне.
             -   Как скажешь.
         Отар Папунашвили, высокий, полный мужчина лет шестидесяти, извинившись перед нами, ушёл на кухню, куда спустя некоторое время пригласил и нас с Гульнарой. 
             -   Вот... -  удручённо  показал  он  на  кастрюлю, в которой что-то тревожно булькало. - Заводи после этого семью! Нет, милые мои, разойдусь - и баста! - никогда больше не женюсь, с меня хватит. Жена сплетничает с соседкой о соседях, дочь в каком-то ночном клубе - и это в шесть вечера, сын пьянствует с такими же олухами царя небесного, как и он сам, а я - отдувайся за всех. Вы любите украинский борщ? Вот, полюбуйтесь, - он приоткрыл крышку и подозвал к себе Гульнару. - Цвет-то, цвет какой! Вы умеете, голубушка, готовить борщ? Это вам не супчики из пакетов - раз-два, и готово, это - поэзия вкуса! Научитесь, настоятельно вас прошу, а то вашему другу, судя по его внешнему виду, хорошее питание отнюдь не помешает... Да! Ещё немного перчика, потом - зелени... кстати, никогда не бросайте красный молотый перец в кипящую кастрюлю, кастрюлю надо отставить, чтобы она немного подостыла, и лишь потом поперчить, иначе блюдо будет не острым, а горьким. Сейчас, через пять минут всё будет готово, и я вас угощу борщом с водочкой. Водочка под это дело - первейшая вещь.
             -   Мы к вам по делу, - растерянно проговорила Гульнара.
             -   Одно другому не мешает. Ну как, - он  торжествующе оглядел  меня  с Гульнарой, - какое  впечатление я на вас произвёл? Небось думали: псих какой-нибудь, раз психолог? Нет, родненькие мои, я самый что ни на есть нормальный человек, только вот покушать люблю, есть такой грех, ну и выпить конечно, какая же еда без выпивки? Возьму, бывает, из кастрюли сахарную кость, налью себе благословенной, одну, другую, а жена ругается, не понимает она - у неё соседки и женские дела, а у меня - вот это, - он показал на пузатый хрустальный графин с водкой. - Вы пьёте, молодой человек? Не очень? Жаль, нельзя себе отказывать в маленьких жизненных удовольствиях. Алкоголь - враг только для тех, кто его боится.
             -   Можно закурить? - спросил я.
         Папунашвили кивнул, сел на табурет и внимательно посмотрел на меня:
             -   Ах, вот оно в чём дело. Ну, это... это скорее не болезнь, а  синдром потери индивидуальности, а я  ведь  ещё двадцать лет назад об этом говорил, даже не говорил, а кричал! Вот вам моя притча-загадка, дорогие мои, ну, это не вместо лечения, а так, в качестве прелюдии, а потом будет и лечение, ну и водочка, уж уважьте старика, не люблю пить в одиночестве. Жил-был на свете один человек: ни хороший, ни плохой, ни злой, ни добрый, а так - ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Жил он очень долго, а может и сейчас незаметно и тихо живёт где-нибудь среди нас. В те времена, в тех краях, где он вырос, ходила меж людей легенда, передавалась из уст в уста, от дома к дому -  знаете, люди ведь всегда любили помечтать, а легенда эта была о цветке необыкновенной, божественной красоты, которому не было названия, но который мог, если подойти к нему поближе, исполнить любое человеческое желание, но вот беда - рос этот цветок на вершине горы, окружённой двумя поясами: страшной, адовой жары и невыносимого, ледяного холода. Много смельчаков погибло на подступах к горе, много отважных людей испеклись заживо в пекле или застыли в вечной мерзлоте в поисках волшебного цветка, исполняющего хоть одно-единственное, но зато любое желание, и только нашему герою, или, если угодно, антигерою удалось добраться до вершины горы. Он наступил ногой на цветок, сел на помятую траву и подивился людской глупости...
             -   Что же было потом? - спросила Гульнара, с тревогой поглядывая на меня. - В чём суть притчи?
             -   А я ведь сказал, что это будет не  просто  притча, а  притча-загадка. Почему, как вы думаете, наш антигерой добрался до цветка?
             -   Он не чувствовал ни жары, ни холода, - сказал я, сжав пальцы Гульнары. - Он вообще ничего не чувствовал.
             -   А  вы? Вы  что-нибудь чувствовали  в  своей  прежней жизни? Раздвоение  личности  сравнительно  легко излечимо, но у вас, мой милый, нечему было раздваиваться, ведь с добрыми вы были добрым, со смелыми - смелый, с трусами - трус. Вы пробовали когда-нибудь петь в грузинском хоре многоголосную песню? Уверяю, у вас бы ничего не получилось, вы перескакивали бы с голоса на голос, ведь в грузинской песне каждый голос - индивидуален, каждый не похож на другой, и каждый своей непохожестью создаёт то, что называется чудом грузинской полифонии... Знаете, почему человек, добравшийся до вершины горы, наступил на цветок, даже не заметив его? У него не было желаний, понимаете, не было ровным счётом никаких желаний!
             -   Откуда вы столько чего обо мне знаете? - с замиранием сердца спросил я.
             -   А благодарите  за  всё вашу подругу, Резо, ведь это  она  позвонила мне и в общих чертах обрисовала  ваше психическое состояние. И так у вас, по всей видимости, с детства, дорогой мой. Язык, нравы, эмоции - всё вокруг вроде и своё, и одновременно чужое. Двадцать лет назад я прочёл доклад по этому вопросу на одном научном симпозиуме, но мне никто не поверил... да! Ну а теперь - обещанный обед, или ужин, в зависимости от того, как вы привыкли называть процедуру приёма пищи в семь часов вечера. Гульнара поможет мне накрыть на стол, а я поделюсь с вами одним секретом, который немножко приоткроет вам завесу над вашими, хе-хе, как вы их назвали, явления НПО? Остроумно, никогда бы не додумался! Человек живёт сейчас в полтора-два раза меньше своего биологического максимума - 120-130 лет, но он может - и теоретически, и практически - регулировать свой возраст и, если так можно выразиться, управлять им. Одна очень даже известная особа, моя пациентка, о  фамилии и имени которой я, естественно, умолчу, в шестидесятилетнем возрасте так омолодила свой организм, что, представьте себе, к ней вернулись лунные циклы, а значит, и способность стать матерью. Всё - положительные эмоции, самовнушение, любовь, наконец. Календарный возраст может резко отличаться от возраста внутреннего, биологического и психологического  - это тоже известный факт, а что до отсутствия изображения на фотографии - ну что ж, не спорю, вполне возможно. Вы, Резо, честный человек, хотя не знаю, точное ли это определение к вашему характеру. Быть никаким порой труднее и честнее, чем быть плохим, но это, конечно, ни в коей мере вас не оправдывает... Да! Что-то хотел наплести вам ещё, да позабыл... Гульнара, как там тарелки с ложками, не зовут нас? Эта твоя подруга Анна зашла бы что ли как-нибудь, совсем позабыла старика Отара... Да, вспомнил - это по поводу возраста. Иду я  где-то месяц назад, может больше, во всяком случае, до Нового года, так вот, иду я по проспекту Руставели, глазею на витрины, на людей, снующих мимо каждый по своим делам, смотрю: Юлечка Малышева, как пить дать, она, моя бедная позабытая детсадовская любовь, переросшая позднее уже в серьёзную, школьную. «Юлечка, - говорю, - неужели это ты?» «А, узнал-таки, старый хрыч, - отвечает, - я-то совсем не изменилась, не то что ты: легче обойти, чем обнять». «А ты, - предлагаю, - не обнимай, а поцелуй меня». Смеётся, а у самой слёзы в глазах. Ах, как мы любили друг друга, дети мои, какое это было чувство - невероятное,  волшебное, сказочное... Зашли мы потом в кафе, выпили по чашечке чая с булочками, купил я конфет для её внуков, а на прощание она чмокнула меня в щёку... Домой, не поверите, я не шёл, а летел - пешком пришёл, не поленился, всё вспоминал, всё думал о моей бесценной, моей несравненной Юлечке. Выпьем, друзья мои, за то, чтобы никогда не угасала в нас любовь, ведь она дана нам свыше и надо ценить её, как чудо, как божий дар. Резо, вы не пьёте? А знаете, почему? Вам это пока непонятно, ведь любовь, дружба, наши вкусы и пристрастия - это слишком интимно для вашего всеобъемлющего разума. Некоторые понимают интимность только как половые отношения между мужчиной и женщиной, но это вздор. Интимность - это глубоко личное, касающееся только и исключительно одного-единственного человека. Нельзя быть интимным в толпе, на людях, интиму это противопоказано.
         Съев две тарелки борща, Отар Папунашвили  перешёл на десерт и, положив в рот изрядный кусок шоколадного торта, строго сказал:
             -   Курация  ещё  не  завершена, Резо, а  заключаться  она  будет  в  следующем: хочешь - запиши, хочешь – запомни, но обязательно прими к сведению семь пунктов доктора Отара Папунашвили по выходу из состояния деиндивидуализации пациента Реваза Микеладзе.
             -   Я запишу, - вызвалась Гульнара, - так будет надёжнее.
             -   Эпиграф к  пункту первому. Тот, кто  берёт пример  со  многих, становится  никем. Будь  самим  собой, Резо, хоть это банально и давно всем известно. Второе. Самое  большое  счастье - это сознание  того, что  ты  в нём не нуждаешься. Посему, не стоит тратить силы на поиски синей птицы, тем более, что её нет и в помине. Довольствуйся малым. Пункт третий. Постарайся проанализировать свою жизнь, расскажи о ней подробно Гульнаре, уверен, она тебя с интересом выслушает. Помни, что жизнь - это не годы, не месяцы и даже не недели, а дни, и каждый новый день должен быть наполнен новым счастьем. В-четвёртых (сочиняю на ходу), не забывай, что истинно свободными людьми являются не те, у кого слишком много денег, а те, кому их достаточно. И постарайтесь с Гульнарой сделать так, чтобы даже один лари, потраченный вами, доставлял бы вам удовольствие, ведь иные ссорят деньгами, сами не зная, зачем это делают. Пункт пятый, без эпиграфа. Существует на свете нечто гораздо более редко встречающееся, чем умение по-настоящему любить: это талант распознавать истинную любовь. Хочу, Резо, чтобы ты не растратил  этого так неожиданно проснувшегося в тебе таланта... ладно тебе, Гульнара, не опускай глаз, здесь ведь все свои. Шестое. Рецепт счастья прост, как всё великое: определи и найди то, чего ты хочешь от жизни и радуйся этому. И пункт седьмой: Гульнара. Без вступлений, эпиграфов и тому подобной чепухи. А теперь, доченька, принеси-ка из холодильника курятину с чесночной подливкой, я должен выпить за Юлечку ей же назло.
             -   Почему «назло»? - пролепетала Гульнара.
             -   Она терпеть не может запаха чеснока, и я с ней всю жизнь веду неравные сражения по этому поводу. Вбила себе в голову, понимаешь, что это неэстетично! Глупости! Чеснок - полезнейшая овощная культура с целым букетом витаминов. Да, о чём я говорил? Об Юлечке, её здоровье, пусть будет счастлива со своим дураком-Амираном, чтоб ему пусто было, с детьми, внуками, со  всеми близкими, в том числе и со мной.
         Денег Отар Папунашвили с нас не взял, но заручился нашим согласием зайти на днях, лучше предварительно позвонив. Дождь со снегом на улице превратился в крупные снежинки, которые долго кружились в воздухе, словно не хотели растаять в незамерзающих чёрных лужах.
             -   Ясно то, что ничего не ясно, - сказала Гульнара.
             -   Ясность  редко  когда  бывает отчётливой  и  логичной, - заметил я, - и  может поэтому некоторые люди её на дух не переваривают.
             -   Ты опять, Резо, выражаешь свои мысли не совсем чётко, - вздохнула она. - Ясность - она ясность и есть, а всё остальное просто зовётся другим словом. И ещё мне кажется, что ты слишком углубился в своё прошлое: выход надо искать не в прошлом, а в будущем.
             -   Прошлое - это пригоршня праха, горсть пепла, и я о нём совсем позабыл. Как тебя зовут?
             -   Ты искажаешь сказанное мною. Я имела в виду более далёкое прошлое.
             -   В таком случае: как зовут меня?
         Она бросила на меня грустный взгляд и покачала головой:
             -   Ты ведь хорошо понимаешь, о чём я говорю.
             -   Не всегда. Даже в твоих рассуждениях о  ясности  для  меня  не всё  понятно. Ты согласна, что «ясный» и «логичный, правильный» близки по значению? В таком случае, что логично в наших отношениях, а что нет? В исфаханской библиотеке я как-то листал подшивки старых газет и мне попалась под руку статья одного критика - конечно же, европейца, нашим не свойственна такая желчь - под многоговорящим заглавием «Сверхфилологическая литература». Там были весьма интересные суждения о героях и антигероях, и автор, проливая крокодиловы слёзы, сокрушался, что в наше время, мол, всякие хлюпики  выдаются за героев, а бесталанные литераторы, описывая их ощущения по поводу своих ощущений, во избежание острых критических стрел, сами же вставляют в тексты обширные рецензии. Хочу предложить тебе такую же «сверхфилологическую» игру: я буду показывать тебе фотографии, а ты будешь их оценивать с профессиональной точки зрения по принципу: удачный кадр, неудачный кадр. Итак, Гульнара Аршба стоит у чёрного столика, на ней тёмно-синие джинсы и похожего цвета свитер, она держит в руках «кодак» и говорит: «Почему вы не уходите? Ради Бога, не смотрите на меня так странно!»
             -   У меня вырвалось, Резо... Я не должна была говорить такое постороннему человеку.
             -   Мы  с  тобой  сидим в  одном  кресле, я  обнимаю  тебя  за  плечо, но  так, чтобы это воспринималось  не  как фамильярность, а как шутка, вроде: раз уж сегодня день какой-то необычный, отчего бы не обняться, фотография ведь всё равно не получится.
             -   Если  бы  даже  она и получилась, это  всё  равно был бы  неудачный кадр, мы с  тобой сидели в кресле  какие-то неестественные.
             -   То есть, выходящие за пределы нормального, необычные? Ясность и необычность не совсем совместимые понятия, ведь так? Третий кадр: «Гульнара, какие нам нужны сигареты?» Помнишь, у табачного киоска?
             -   Не продолжай, с кадрами этими как раз всё ясно...
             -   А с чем не ясно? Да со всем. Людям мало того, что  они  живут и  имеют  счастливую  способность созерцать, они хотят ещё и понимать. Софистика считается чем-то постыдным, недостойным истинной философии, а по мне во всей человеческой мудрости нет ничего, чтобы дало ответ на вопрос: кто мы, откуда идём и куда придём, если, конечно, когда-нибудь придём.
             -   Ах, Резо, у меня и без того голова идёт кругом! Мне хочется просто поцеловать тебя в губы, закрыть глаза и забыться, но даже этого я не могу сделать, потому что боюсь... я боюсь поцеловать тебя, потому что иногда ты становишься мне чужим и представляешься каким-нибудь инопланетянином и не человеком вовсе, а какой-то мыслью, облачённой в тело человека, мыслью страшной, потому что неопределённой, тёмной, зияющей, словно бездна.
             -   Исторические персонажи часто кажутся нам личностями героическими только потому, что они принадлежат истории, а взгляни мы повнимательнее на людей, нас окружающих, то и среди них нашлось бы немало героев. Один из моих сержантов спас девушку, тонувшую в реке, но сам погиб. Я был недавно у него дома, разговаривал с его родителями, привёз им кое-какие продукты, но, взглянув на мемориальную доску, восхвалявшую героя, еле удержался от смеха: покойный любил выпить, даже в армии, а выпив, шатался по части и ругал на чём свет стоит правительство, парламент и лично президента страны.
             -   О господи, ну к чему ты это?
             -   К тому, как мало выражают слова, понятия, определения.
             -   У тебя полный сумбур в голове.
             -   Это потому, что я хочу сделать тебя  счастливой и  не  знаю, как. Никогда  не  думал, что одно человеческое существо способно настолько привязаться к другому. Мы стоим на площади Воронцова - Маркса - Саарбрюккена, а я боюсь тебе сказать об этом, ведь это тоже нечто расплывчатое, как и все мои мысли.
             -   О чём ещё ты боишься мне сказать?
             -   О том, что мне интересно, как ты выглядишь без одежды.
             -   Вот   это   уже  ближе  к  делу: конкретно  и   не расплывчато. Почему  бы  тебе не сказать  так: Гульнара, стремление узнать во всех подробностях, как ты выглядишь обнажённой, странным образом уживается во мне с чувством неловкости и стеснения. Спрошу-ка я у тебя, Резо: а почему тебе это интересно - как я выгляжу без одежды?
             -   Инстинкт.
             -  Чего же он проснулся в тебе только  сейчас? Без  одежды  многие женщины  выглядят  неплохо, некоторые и получше, чем я.
         Мы сели в такси и я ответил:
             -   Вольтер  утверждал, что  если  сомнение не  совсем приятное состояние души, то уверенность во всём просто смешна. Ты ведь знаешь, что я никогда и ни в чём не был уверен, даже в женщинах. Когда ты охотишься на зайцев там, где водятся тигры, ты должен постоянно остерегаться тигров, а когда ты охотишься на тигров, то на зайцев можешь не обращать внимания. 
             -   Ты заставляешь меня думать о себе самой лучше, чем этого требует элементарная скромность... У тебя дома есть какая-нибудь минеральная вода? А то после папунашвилевского обеда у меня тяжесть в желудке. Как ты вообще живёшь? Обстановка имеется?
             -   Стол, шесть стульев, диван. И комплект кухонной мебели.
             -   Не скажешь, что ты предаёшься роскоши.
             -   Роскошь - это вовсе не мебель.
             -   А что?
             -   Ты.
             -   Пункт второй доктора Папунашвили: довольствуйся  малым. Самое  большое счастье - это сознание того, что ты в нём не нуждаешься.
             -   Почему же? Я в тебе нуждаюсь.
             -   Нет. Уже нет, потому что я у тебя есть. Довольствуйся малым. Ты имел весь мир - и никого рядом, а сейчас рядом с тобой я, но нет всего мира.
         Варкетили – не совсем обычный микрорайон. Он построен на холмистых пластах самодвижущихся пород, отчего дома периодически превращаются из жилых в аварийные, укреплённые внушительными скобами, деревянными опорами и другим подручным материалом. Моему дому повезло больше других: он стоит под точно таким же углом по отношению к фундаменту, под каким и был построен. Мы создаём наши дома, а потом они создают нас.
             -   Здесь я ещё никогда не бывала, - сказала Гульнара на лестницах, когда мы поднимались на пятый этаж. - У тебя тепло?
             -   Только летом.
             -   Весёленькая перспектива.
             -   Не  волнуйся,  у  меня  есть  обогреватель,  который   сводит  с   ума   счётчик, а   я  потом отдуваюсь за  его легкомыслие, получая счета, эквивалентные стоимости авиабилета до ближайшего города Африки, где, по счастью, всё время тепло.
             -   Резо, какая дверь? Вот эта?
             -   Да. Напротив живёт семья пацифистов: муж, жена и две дочери.
             -   Интересно. И этот их пацифизм в чём-то проявляется?
             -   Они со мной не здороваются.
         Гульнара и моя квартира - это было странное ощущение: пожалуй, даже её появление в казарме моей части удивило бы меня меньше.
             -   Ну  как? -  спросила  она. - Приступим  к  исполнению твоих желаний или  вначале  выпьем кофе? И неплохо было бы ополоснуться в душе, если таковой, конечно, в сей аскетической квартире имеется. Правда здесь на самом деле холодновато, но я надеюсь, что ты не пожалеешь для меня денег, эквивалентных авиарейсу Тбилиси - Каир.
             -   Нет, я человек хоть  и  со  странностями, но  не  жмот. Вот он - монстр, на  который  работает  энергосистема Грузии и даже некоторых соседних государств, - я включил электрообогреватель и заглянул в шкаф. - Хочешь тапочки?
             -   С удовольствием. У себя дома ты какой-то более индивидуализированный.
             -   Не думаю. Просто я привык к одиночеству и сейчас  не  знаю, как  себя  вести. Хорошо, что пока у меня есть дело: сварить тебе кофе.
             -   А ты разве не пьёшь кофе?
             -   За компанию с тобой - выпью, а вообще-то я предпочитаю чай.
             -  Ни грамма алкоголя, чай, аскетизм в отношении женщин. Может ты и посты соблюдаешь?
             -   Нет, не соблюдаю. Если на свете и есть высшая сила, то это не то, чему мы поклоняемся.
             -   Я думала, что ты христианин...
             -   В каждой религии есть то, что я приветствую и то, чего я не принимаю. Заповеди ислама были приравнены в Иране к государственным законам. Во время Рамадана, девятого месяца мусульманского лунного календаря, в течение сорока дней предписывается воздержание от воды и пищи с рассвета до заката солнца. Запрет распространяется и на все формы чувственного наслаждения. Секс категорически запрещён, а дети, зачатые во время поста считаются незаконнорожденными. Европейцам это непонятно, как и нам, в свою очередь, многое непонятно в христианстве, хотя бы инквизиция, впрочем, подобного рода параллели можно провести и с некоторыми событиями в истории ислама. Петер Шютт утверждает, что слышал в канун рамазана по тегеранскому телевидению выступление верховного революционного судьи Гилани. Было это ещё в восьмидесятые годы. Гилани якобы говорил об одном исключении, когда ребёнок, зачатый во время поста не считается незаконнорожденным. Предположим, мужчина спит на втором этаже, а женщина - этажом ниже. Во время землетрясения обрушивается потолок, у мужчины от страха наступает эррекция и он падает на женщину... дальше всё ясно. Глупость, конечно, чушь несусветная, и я, честно говоря не верю, что Гилани мог сказать подобное, но дело здесь не в том, было это или нет, важно то, что такое могло быть. Существует кретинизм различного рода: профессиональный, национальный, религиозный. Знаю, что за это меня предадут анафеме представители всех концессий, но трудно отрицать, что такого рода кретинизм существует.
             -   Удивительный ты всё-таки человек, Резо. Такое чувство, что ты родился невовремя.
             -   Да? И  когда же  мне  надо было родиться? В Средние века? Я  бы пришёл к тебе  в  монастырь  в качестве странствующего рыцаря, чтобы объясниться в любви, а ты бы сказала, что слышишь мой голос, но, увы, в проёме монастырской стены тебе не очень хорошо видно моё лицо. Фотография опять бы не получилась... Давай-ка, Гульнара, я тебя поцелую. Можно?
             -   Только не говори, что этот поцелуй будет для тебя первый.
             -   Конечно.
             -   Что «конечно»?
             -   Он будет первым.
             -   Тебя надо выставлять в музее людских пороков, как редчайший экземпляр чистоты плоти и  развращённости духа, занесённый в Красную книгу нарушений общечеловеческих табу.
             -   Почему нарушений табу?
             -   Быть  девственником в  твои  годы - такое  же  нарушение  табу, как  и  безудержный  разврат. Любопытно, а почему ты ничего не спрашиваешь у меня насчёт моей интимной жизни? Тебе это совсем не интересно?
             -   Интимная жизнь не стоит того, чтобы её обсуждать.
             -   Вот как? А что в таком случае стоит  нашего обсуждения? Скажи, вот  ты  воевал, рисковал жизнью  во  имя Родины, а всё для чего? Что, по-твоему, стоит Грузия без людей, в ней проживающих? А что такое люди, как не семья, дети, любовь?
         Я довольно неловко поцеловал её в щёку:
             -   Гульнара.
             -   У тебя дрожат руки. Не хочешь выпить что-нибудь для храбрости? Многие так делают...
             -   Многие?
             -   Ты ревнуешь?
             -   Не имеет смысла ревновать к прошлому.
             -   Милый мой, мне кажется, что мы идём навстречу  друг  к  другу, но  я  отчего-то  становлюсь чуть  холоднее, чем  была, в  то время как в тебе просыпается чувственность... Ну как, начнём или будем ждать землетрясения?
             -   Я бы на твоём месте так не шутил.
         Поцеловав меня в губы, она встала, огляделась по сторонам и тихо спросила:
             -  Где здесь выключатель?
             -  Женщина-фотограф лишает мужчину  возможности запечатлеть  в  памяти  фрагменты  исторического  в  его жизни события.
             -   Хорошо, будь по-твоему.
         Метерлинк говорил, что определить слишком точно - значило бы заковать в кандалы. Трудно определить неопределяемое. Возможно, Гульнара была самой обычной женщиной, но я чувствовал себя счастливейшим из смертных.
         Я перестал быть никем. Теперь я представляю собой личность: имею жену, работу, у меня даже есть друзья, к которым испытываю живейший интерес. Гульнара вернула меня к людям, но так и не уняла тоску в моей груди.
             -   Родной мой, ты стал каким-то очень грустным, - ах, так  смотреть  на  меня  умели только  глаза  Гульнары. - Мне кажется, что тебе чего-то не хватает.
             -   У меня же есть ты, - возразил я.
             -   Да, но этого недостаточно. У меня тоже есть ты, но я занимаюсь ещё и фотографией, и  это  для  меня  тоже очень важно. Подумай, может тебе стоит выразить себя не только во мне, но и в чём-нибудь другом?
             -   Я подумаю, - пообещал я  и  как-то  ночью, когда  даже  ветер  спал  в  сиреневых горах, написал  вот  этот рассказ.
         Однако мне  бы хотелось продолжить его, дополнив некоторыми примечаниями. Разве это такое уж несчастье, что жизнь коротка, как падение срубленного дерева? Разве так уж плохо, что многое в том, что мы зовём нашей жизнью, относительно? Тот, кто видит - может ослепнуть, тот, кто слышит - может стать глухим, тот, кто ведёт за собой - может сам стать ведомым. Мы не способны что-либо изменить в раз и навсегда установленном порядке, который зовётся  системой мироздания, как тень неспособна воздействовать на солнце. Мы боимся небытия и делаем всё для того, чтобы его приблизить. Мы воюем друг с другом, а в перерывах между войнами - все вместе - воюем с природой, капля по капле уничтожая то, что дало нам жизнь и способность любить друг друга. Мы забываем о том, что сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия человечества. Так говорил Достоевский, и у меня нет причин ему не верить.
        - Где ты, милый? - Гульнара полусидела на постели и протирала глаза кончиками пальцев.
         Я - нигде, и я - везде, любовь моя - как и ты, потому что мы неразделимы друг от друга.
         Я - никто, но теперь у меня есть ты, моя Гульнара.