Лучшая проповедь

Отец Николай проводил до порога последнего прихожанина и, усталый, присел на лавку перед образом Спаса.
Служба и проповедь прошли благочинно – на литургии яблоку негде было упасть. Исповедь оставила в душе батюшки чувство приподнятости и блаженства: болящие духом каялись без оправданий, что бывало довольно редко. А когда красивый баритон батюшки пропел: «Миром Господу помолимся!», женщины и вовсе прослезились, а мужчины важно перекрестили лбы; даже дети отчего-то забыли глупую возню и тихо наблюдали службу, не отвлекая старших от молитвы. Причастие прошло быстро, но торжественно, и никто из прихожан не покинул церковь без напутствия – отец Николай как никто понимал свою паству и говорил о том, что волновало сельчан. Слово батюшки имело большой вес: женщины уважали его за доброту и понимание, мужчины – за практический деревенский ум.
И всё же на душе батюшки скребли кошки. Служа литургию, он заметил в толпе прихожан Василису и удивился перемене, которая произошла с ней за две недели его отсутствия в поселке. Прежде Василиса с благоговением переступала порог церкви и долго молилась перед иконами, непременно обойдя всех святых – кому-то ставила свечи, кому-то просто кланялась. Знал батюшка и о том, что сельскую церковь Василиса чтила больше столичной. Именно сюда несла Василиса освящать свои иконы, и на исповедь ходила лишь к нему, отцу Николаю, когда была в отпуске в деревне.
Но сегодня Василиса не пожелала исповедоваться, томилась на службе и отчего-то быстро ушла после проповеди не причастившись. Во время литургии отец Николай краем глаза наблюдал за прихожанкой и приметил, что та, стоя перед Спасом, глядит на икону без смирения, но с дерзновенным вызовом, как будто перед ней не Спаситель человечества, а нерадивый чиновник из сельской администрации.
«Такая вот оказия, Господи! - пожаловался Спасу отец Николай. – Беда мне с Василисой. Без причастия ушла, без благодати!».
Смотрительница и певчие позвали батюшку на трапезу, но тот ел неохотно – дерзкие глаза Василисы, как наваждение, преследовали его и не давали покоя совести.
«Негоже так грубо на Господа пялиться, - не мог успокоиться отец Николай. -  Какая беда не приди, а душу блюди. И Господу тяжко было в миру, а он до смерти смирился, чтобы мы жили да белому свету радовались».
- Отчего, батюшка, сахар в чай не кладёте?
- Не заслужил я, грешный, сахару, - вздохнул отец Николай. – Василиса без причастия ушла. Беда у неё какая?
- Кто их, городских, разберёт? Она с нами несчастьями не делится. А вы, батюшка, теперь в Сосновку? Там, говорят, колокола для новой церкви привезли.
- В Никольское, - отец Николай с шумом встал из-за стола. – На какой улице Василиса живёт?
- На Луговой. Домик там приметный – с голубыми ставнями…
Машину заносило на поворотах, трясло на ухабах. Лес вдоль шоссе стоял дремучей, мрачной стеной. «И как Василиса по такой дороге не боится одна ездить? Немудрено с велосипеда упасть и разбиться!».
Отец Николай живо представил, как, должно быть, боязно Василисе одной добираться до церкви. Ранним утром, по паршивой дороге, сквозь неприветливые дебри сосен.
«А непогода? До нас  минут сорок езды. Каково – на ветру, под дождём?».   
Впереди мелькнула белка.
«В такой глуши поди и волки водятся! А если худой человек на пути попадется, до людей не докричишься! Уж не случилось ли чего с Василисой по дороге?».
Отец Николай поддал газу и усердно налег на баранку.
Никольское находилось в двадцати километрах от Михайловки. Несмотря на высокого небесного покровителя, воцерковленных, окромя Василисы и двух дряхлых стариков, в нём не было - вот почему той приходилось добираться до церкви на стареньком велосипеде, а не на попутных машинах. Отец Николай выехал на Луговую – это была небольшая улочка, вдоль которой стояли красивые домики из свежего бруса.
Лишь один дом – не дом, а высоченная двухэтажная махина  – был стар, но еще крепок, и веселил прохожих голубыми ставнями. Вид дома портила лишь прореха на крыше – два листа шифера то ли от ветра, то ли от времени сползли на землю и раскололись. Их осколки, замшелые и посеревшие,  валялись в бурьяне, а возле дома стоял новый шифер.
Калитка была открыта, но на двери дома висел тяжёлый замок.
- Доброго дня, Кузьмич. А где хозяйка? – спросил отец Николай проходившего мимо старика.
- А, батюшка! Милости просим, - ответил старик. – Давненько вы к нам не заглядывали. А Василисы нету – с бабами в лес ушла. Морошка нынче знатная уродилась!
- Морошка, говоришь… А как вы тут без Бога живете-можете?
- Хорошо, батюшка. Строимся помаленьку – вишь, три сруба новых на одной Луговой!
- Так… Вижу, и  Василиса ремонт крыши затеяла.
- Какое там! - Кузьмич с досады махнул рукой. – Пропадать, видно, дому, придётся, а жаль – лет сто при хорошем хозяине простоять бы мог!
Отец Николай озабоченно пощипал бороду и спросил:
- Как так – пропадать? Дом еще крепкий, вон и шифер новый!
- А ты вот у Степановны моей спроси – она тебе лучше расскажет…
Настасья Степановна, жена Кузьмича, была женщиной дородной и доброй. Сидя на летней террасе, отец Николай прихлёбывал чай с вареньем и слушал её долгий рассказ о соседях.
- Ты не смотри, отче, на то, что Василиска городская. Хоть и живёт в столице, а душой она наша, деревенская. Шибко ее уважать деревню в детстве учили.
- А давно ли она имеет дачу в Никольском? – спросил отец Николай.
- Давненько. Этот дом, - Настасья Степановна указала белой пухлой рукой в окно, - еще ее мать покупала.  Васька пятый десяток разменяла, а до этого мать жила лет двадцать… Древний дом, давно бы ему сгнить, да старуха заботливая попалась – фундамент новый заливала, балки меняла гнилые… Все для дочки старалась – в городе какая жизнь? Одна радость у них была – летом на природу податься. А село, отче, ты видишь какое у нас – озеро лесное, поля да сады не чета вашим, михайловским.
Отец Николай мельком глянул в окно. Под старой яблоней пестрели анютины глазки; чуть поодаль, будто оранжевые солнышки, сияли ноготки; за ними стеной толпились люпины, мальвы и рододендроны, а у самого забора благоухал шиповник.
- Шибко Василиске наше село в душу запало. Когда малая была, все мечтала, как жить сюда из города переедет, - Степановна смахнула слезу. -  Как мать померла, так она хозяйкой и стала. Печь переложила,  обои новые поклеила – не дом, а пряник расписной!
Настасья Степановна перевела дух, а отец Николай замер, предчувствуя недоброе.
- Василиса – баба дотошная, рукастая. Смородины да яблонь насадила, цветы развела. И в доме у неё всё чистенько. Сама ремонтом занимается – где покрасит, где гвоздь забьет...
- Что ж Василиса – безмужняя? – осерчал отец Николай. - Ведь есть в доме мужик, отчего все сама?
- Муж хороший, да больной – спину на тяжелой работе сорвал. Грыжа у него. А другие мужики у Василисы в роду негожие. Дед да свекор выпивохи были и никакой заботы знать не хотели, и отца Василиса и не упомнит - совсем молодым помер. А когда нет доброго мужика, тошнёхонько бабе одной. Дом без мужика сирота! Крышу перекрыть, сарай отстроить, целину вскопать – всё людей просить надо! А люди за так работать не будут. Все Василисины сбережения до копеечки на эту дачу уходят.
Степановна снова замолчала, как будто собираясь с силами рассказать главную Василисину беду.
- Раньше в этом доме старики Афанасьевы жили. Потом их дети в город позвали, а дом велели продать. Хоромы  сам видишь какие, дорого за них прежние хозяева запросили. Тыщу рублей, как сейчас помню! Мать Василисина покупку не потянула.  Купила дом вскладчину с соседкой – у той мужик был непьющий, деньги водились. Так и повелось - и заботы, и радость на двух хозяек. Поначалу ладно жили, детей и внуков растили. А как обе померли, беда и пришла.   
- Какая беда? – спросил отец Николай.
- А такая, что Жорка, сын соседки, непутёвым оказался. Сам в городе жил и работал, в Никольское на дачу ездил, да только денег у него никогда не водилось. Гульнуть любил – сам, вишь, осанистый, красивый, девки по нему сохли. Поначалу частенько тут бывал. По пьянке сарай сжёг, с соседями собачился. Однажды деревенские ему бока здорово  намяли, с тех пор он в Никольское ни ногой.
Настасья Степановна подлила отцу Николаю кипятка и отрезала знатный кус черничного пирога.
- Так вот, говорю, как перестал Жорка на селе бывать, Василиса вздохнула маленько – шутка ли, с пропойцей и дебоширом под одной крышей жить! Одна беда – дом обветшал, надо двери менять, трубу перекладывать, да и крыльцо подгнило. Как на грех в наших местах ураган прошел – да вы помните, у многих тогда  крыши посрывало!
Отец Николай помнил ту холодную дождливую осень. Ураган поломал молодые яблони в его саду, разметал парники. Больше всего тогда досталось линии электропередач – четыре деревни два дня сидели без электричества.
- Вот и на Жоркиной половине  дома шифер сорвало. Василиса отправила ему телеграмму – надо срочно чинить. Только Жорка к тому времени спиваться начал, до дома ли ему было! Так на зиму и оставил в крыше прореху! Осень и весна в тот год, как назло, дождливые выдались. Весь чердак к лету отсырел, плесень пошла. Василиса летом в отпуск приехала, нашла строителей – Жорка обещал переслать деньги за работу и за новый шифер. Работу справили, а денег от Жорки не дождались – пришлось Василисе свои кровные выкладывать.
- Как же так? – удивился отец Николай. – Совсем денег не дал?
- В том-то и беда, касатик мой! – вздохнула Степановна. – Попался на воровстве. Упекли родимого в колонию на четыре года. Беда! Хозяйство есть, а хозяина нету! Василисин мужик и крыльцо сам чинил, пока здоровье позволяло, и дверь новую приладил – всё на свои, кровные! А обрешетка, видать, тогда подгнила, шифер два года простоял, да опять съехал.
- Что ж, Василисе опять за свой счет чужую половину чинить придётся? – недовольно поморщился отец Николай.
- Куда там! Купила Василиса шифер, так опять беда беда – некому на крышу лезть. Тут ведь по уму леса сперва ставить надо. Крыша высокая, шифер тяжёлый. Строители за работу просят много, а где  Василисе столько денег взять?  Да и сколько же можно чужое добро за свой счет спасать?! За новое крыльцо да за дверь никто даже спасибо не сказал. А крыша течет, сырость уж потолок проела. У Василисы все сердце изболелось – люди строятся, хозяйством крепким обзаводятся, а тут такое добро пропадает!
«Что же ты, Господи, не видишь, какая несправедливость творится?! - вспыхнул праведным гневом отец Николай, но тут же опомнился и подавил волнение. – Рассуди, Отче, как Василисе смиренной быть? Всё ее счастье в этом доме. Кто-то перед образом Твоим богатство тщится вымолить, кто-то здоровье, мужа богатого. А Васька моя - из столицы в глушь, в простой деревенский дом, чтобы каждое воскресенье в нищий храм за двадцать километров ездить»…
Сердце батюшки ныло от жалости к Василисе и к старому дому, который, утопая в цветах, весело поблёскивал голубыми ставнями.
- А что, Кузьмич, есть у тебя хорошие веревки и раскладная лестница? – неожиданно для самого себя спросил отец Николай.
- У доброго хозяина чего только найдется! – отозвался из сеней старик. – Какая тебе надобна веревка?
В сарае пахло березовым поленом и стружкой. Отец Николай придирчиво осмотрел лестницу, инструмент и веревки, смотанные в громадные клубки. Выбрав два клубка и прикинув длину, он довольно бросил их в тачку; туда же сложил молоток, здоровые гвозди, куски резины, сверла  и прочую строительную мелочь.
- Да ты никак собрался Василисе крышу латать? – изумился Кузьмич.
- Подсобишь?
Кузьмич почесал затылок.
- Я-то ничего... Не сробею, если высоко не залезать.
- Не обидишься за то, что я у тебя малость гвоздей прихватил? Гвозди дороги нынче.
- Ничего, - усмехнулся старик. – Считай, что Кузьмич милостыню подал…
Во дворе у Василисы отец Николай скинул рясу, а опосля обошел дом и отчего-то довольно щёлкнул языком.
- Чего задумал, отец родной? – не унимался Кузьмич. – Неужто на этакую верхотуру сам полезешь? А леса? А шифер поднимать – как?
Отец Николай немного размотал клубок, затем залез на приставленную к стене лестницу и, держа конец веревки, широким броском перекинул клубок через крышу.
- Там возле дома дерево растёт, - крикнул он Кузьмичу. – Привяжи-ка другой конец к стволу. Да смотри хорошенько привязывай!
- Страховочный трос? – догадался Кузьмич.
- Верно, - кивнул отец Николай, спустившись вниз. Обмотав себя веревкой и соорудив нечто наподобие пояса, батюшка проверил, надежно ли  стариком закреплён трос.
- А шифер? – Кузьмич выплюнул папиросу и вопросительно уставился на батюшку. – Ты учти, отче, один лист килограммов двадцать будет. А если разобьем чужое добро? И в нужных ли ты местах дырки просверлил?
Отец Николай усмехнулся и обвязал шифер веревкой.
- Я у Василисы в сарае вторую лестницу приметил. Обвяжем шифер веревкой. Вместе лист до половины крыши  с лестниц подымем, а потом я веревку через крышу перекину, а ты на ту сторону дома беги и веревку тяни!
Кузьмич хотел было пожаловаться на старость, но устыдился и кивнул. Все в округе знали, что он – крепкий старик.
- Ты только живее, отче, шифер прибивай. Вдруг не удержу веревку? 
- Перчатки надень, чтобы в кожу не впивалась. По правде говоря, надо бы обрешётку новой дранкой застелить, прежняя-то износилась.
- Ничего, лет пять простоит, а там видно будет. Авось, Бог не оставит. Ты скажи лучше, тебе взаправду не страшно на такую высоту лезть?
- А чего бояться? – отшутился отец Николай. – Там к Богу ближе. Ну, подсоби давай!
Настасья Степановна наблюдала из палисадника, как двое мужчин, стоя на лестницах, аккуратно приподняли шифер. Потом Кузьмич сполз вниз и побежал на другую сторону дома тянуть веревку, а отец Николай уложил лист шифера на прореху в покатой крыше и застучал молотком. Когда лист был благополучно прибит, у Степановны отлегло от сердца. «Помоги им, Господи!» – мысленно попросила она.
…Лежа на траве, Кузьмич и отец Николай пристрастно осматривали свою работу. Дом, лишившись скорбной прорехи, выглядел вновь добротно и красиво.
- Как мыслишь, не свалится шифер Василисе на голову? Обрешётка, должно быть, совсем обветшала?
- Не свалится, - спокойно ответил отец Николай. – Так, слаба в некоторых местах, но в целом ничего. Лет десять прослужит.
- Да ну? – удивился старик. – Почем ты знаешь! Институт, что ли, архитектурный кончал?
- Университет, - усмехнулся батюшка и довольно погладил бороду. – Стройбат называется. Всем наукам наука.
Кузьмич с уважением поглядел на бывшего военного. Теперь, когда церковное облачение не скрывало тела, были видны могучая грудь и богатырские руки батюшки. Борода заметно старила его, но на лице еще не было глубоких морщин, из чего Кузьмич заключил, что отцу Николаю не больше пятидесяти.
- Как же тебя, голубь, в церковь занесло? – поинтересовался старик. – Чего в миру не жилось?
- Не моя на то воля была, а Божья.
- Загадками говоришь, - попенял ему Кузьмич и вновь залюбовался аккуратной работой. – Хорошо положил. Вот Василиса удивится! А я, грешный, думал, что попы только языком молоть умеют.
- Доброе дело – лучшая проповедь, - ответил отец Николай. Медленно поднявшись с горячей травы и смахнув со лба пот, он вновь облачился в рясу. Собрав инструмент, благословил всё Василисино хозяйство –  дом, сарай, огород с палисадником.
- Пора, Кузьмич. Спасибо за помощь.
Кузьмич махнул рукой и вытолкал тачку со двора.

…Дом Василисы, в купавках и садовых ромашках, остался за поворотом. Лес вдоль шоссе уже не казался хмурым – сквозь кроны сосен блестело голубое небо с белыми тонкими  облаками. Отец Николай с тихой радостью думал о том, как обрадуется и удивится Василиса, когда увидит спасённый дом; как смиренно будет гореть перед Спасом лампада во время вечернего правила, и как благодарно будет глядеть Василиса на образа.
«В следующее воскресенье обязательно причастится», - умиротворенно подумал батюшка о Василисе и развернул старенькие "Жигули" на Сосновку, где ожидали освящения колокола для новой церкви.