Русский Сокол

  (отрывок из романа «Арийский цикл»)

1.
 Недельный отпуск подходил к концу. Воронцов провёл его в обществе Вацлава и матери всё в том же старом и добром доме Вустров, который в торжественные дни именовали по-старинному замком.
С Хельгой он не виделся уже больше месяца. У неё теперь было шведское гражданство и очень доходный «бизнес» – очередной американизм – слово, которое она подобрала в США для своего занятия. Любительница путешествий, Хельга занималась поиском богатых коллекционеров, в основном в США, Канаде и Великобритании, которым затем подбирала продавцов антиквариата среди обедневших дворянских родов континентальной Европы, помогала оценивать раритеты и заключать сделки на продажу. Навар был немалый и позволял разъезжать по миру, останавливаясь в дорогих отелях и ни в чем себе не отказывая.
В самом начале их совместной жизни Воронцов побывал с женой в США, дважды преодолев Атлантику на океанских лайнерах, но ни страна, ни сфера деятельности Хельги ему не понравились. Эту поездку можно было рассматривать как свадебное путешествие. Больше он не сопровождал Хельгу в её поездках до начала этого года, да и времени не было. Хирургия увлекла его целиком. В этой области было столько возможностей для практики и научного роста, что просто дух захватывало. На длительное время были забыты и индуистика, которой он ещё недавно хотел посвятить свою жизнь, и восточная философия вместе с астрологией. Не до них. Если что и осталось у него от недавнего прошлого, так только память о чудесной женщине из индийской сказки, образ которой он по-прежнему хранил в самом сокровенном уголке своего сердца. Осталась ещё страсть к воздушным полетам, которая дорого ему обходилась в материальном смысле, но после того, как Воронцов удачно прооперировал одного из адмиралов флота, имевшего влияние на руководство местного аэроклуба, для Сергея исчезли все барьеры. Теперь в свободное время он с удовольствием летал, не обременяя себя большими расходами, на спортивных моделях над Балтикой или Мекленбургом, с удовольствием пролетал, помахивая крыльями, над Вустровом, где жила Вера Алексеевна, нашедшая в доме Вацлава свое выстраданное счастье. Воронцов никогда не ревновал Вацлава к отцу. Слишком много прошло времени с тех пор, как его не стало.
На письмо, отправленное на имя Кемпке в Раджапур два с половиной года назад, ответа он так и не получил, его самого не встречал, а попытка навести справки о своём бывшем лётном инструкторе и, конечно же, резиденте германской разведки, возможно вернувшемся в Германию, ничего не дали. Всё в те годы в Германии было засекречено и перезасекречено, и за всеми тайнами зорко надзирало СД – Главное управление имперской безопасности.
Оставались только память, мечты, фотографии Латы, да надежды когда-нибудь разыскать её...
На глазах Воронцова Германия стремительно превращалась в военный лагерь или даже в огромную крепость, готовящуюся к долгой осаде. А после массового возвращения германских дипломатов, военных и гражданских специалистов на родину, пик которого пришёлся на весну и лето, в воздухе запахло порохом хотя кто и с кем намерен был воевать, пока оставалось неясным.
Воронцов сожалел, что всего на несколько дней разминется с Хорстом. Младший Вустров, возвращавшийся с семьёй, в которой уже в Чили появилось прибавление – у Хорста родился долгожданный сын – застрял по делам в Испании и должен был прибыть в Германию в начале августа. А последний день отпуска Сергея истекал сегодня, тридцатого июля. Уже вечером тридцать первого он должен быть на главной базе германского флота в Вильгельмсхафене, а второго августа субмарина капитан-лейтенанта Шварца уходила в секретный поход – Воронцов отправлялся на ней в Советскую Арктику.
 
* *
Погода была великолепной. Воронцов проснулся пораньше и, перехватив на ходу чашку чая со свежими творожными пирожками, испечёнными заботливой тетушкой Гретой, собрался на море. Хотелось как следует накупаться напоследок и побыть одному. Грете он сообщил, что вернётся к обеду, и пусть мама не тревожится понапрасну. Купаться он будет осторожно, а нырять и далеко заплывать не станет.
– Возьмите с собой пирожков и термос с чаем, герр Воронцов, – протягивая свёрток, предложила ему добрая тетя Грета.
– До обеда далеко, а после купания появляется волчий аппетит!
Сергей поблагодарил фрау Грету, поцеловав в щечку, как прежде целовал бабушку, и привязал корзинку с пирожками, термосом и купальными принадлежностями к багажнику велосипеда. Ещё прихватил с собой затрепанный томик Жуль Верна «Таинственный остров» – книгу, которую читал и перечитывал целиком и фрагментами с детства и по сей день в самые сладкие и с каждым годом всё более редкие часы отдыха, когда можно отвлечься от всех жизненных невзгод и забот и с головой погрузиться в страницы любимого романа.
Выезжая из парка, он окинул взглядом просторную изумрудную лужайку естественного газона, выросшего на плодородном слое почвы, оставшейся от сведённого много веков назад букового леса. Весной тридцать седьмого он принёс из леса и посадил посреди лужайки, сбегавшей к душистым зарослям цветущего шиповника, полного пчёл, за которым начинался песчаный пляж спокойного залива, два деревца - клён и акацию. Белая акация обильно цвела этой весной, а теперь курчавилась яркой зеленью, отбрасывая тень на клён, покрытый большими резными листьями и пока чуть отстававший от неё в росте. Почему он посадил той весной два деревца, Воронцов тогда не думал, а теперь, глядя на них, вдруг находил странное сравнение – акации с Латой, себя с клёном…
Но вот лужайка позади, и он едет по той же самой лесной тропинке, ведущей к скромному домашнему храму Световита, по которой нес на руках заснеженным декабрьским утром тридцать шестого года юную красавицу Русу с длинными, словно у русалки, волосами. Сергей доехал на велосипеде до храма.
– Где ты теперь, славная девочка Руса? Тебе уже девятнадцать? Или скоро исполнится?
За прошедшие годы Воронцов лишь однажды, совершенно случайно, встретил Браухича, который оказался по делам в Киле, где Воронцов теперь жил и работал в военно-морском госпитале, давно оставив Берлин. Киль был главной военно-морской базой Германии на Балтийском море и имел, по сравнению с Берлином хотя бы то преимущество, что воздух здесь был в сто крат чище, чем в имперской столице, а до Вустрова было рукой подать. Всего три часа на рейсовом пароходике до Висмара, а оттуда на такси. Был и другой путь: на собственном автомобиле, который они приобрели два года назад вместе с Хельгой. Роскошный автомобиль марки «Мерседес» был дорогим, и основные деньги за покупку внесла Хельга. Но машиной она почти не пользовалась, предоставив её в распоряжение Воронцова. А он пользовался ею в осенне-зимнее время, когда путь по морю не был столь приятен.
Что делал Браухич в Киле, так и осталось вне рамок их недолгой беседы в кафе, куда Генрих затащил Воронцова. Они пили кофе, потом Генрих стал заказывать коньяк, но пил после первой рюмки один и через час основательно нагрузился.
Браухич жаловался на свою разнесчастную жизнь, постоянно упоминая о Русе, которая жила в Кранце у его матери. Он так и не стал для неё мужем, очень любил, но Руса была к нему холодна. Тут Браухич начал недобро поглядывать на Воронцова. Неизвестно откуда, но до него, похоже, дошли слухи о девичьей любви Русы к Воронцову. И вот, в самый неподходящий момент, в кафе и на людях, Браухич, как настоящий ревнивец, начал упрекать Воронцова чёрт знает в чем. Брызгал слюной, размахивал руками, словом, вёл себя отвратительно, едва не полез в драку. Оставив деньги на столике и не прощаясь, Воронцов вышел из кафе и смешался с людской толпой. Так что от той встречи навсегда остался горький осадок.
С Хельгой у него ничего не вышло. Состояли в браке, и только. Разъезжая по миру, она заводила любовников, даже не скрывая от него. Однажды он наткнулся на ворох любовных писем в их общей квартире в Висмаре, которую Хельга содержала специально для нечастых семейных встреч.
Наездившись по другим странам и вернувшись в Германию, Хельга требовала от Воронцова повышенных супружеских обязательств, не стесняясь делать ему комплименты.
– Ты, Серж, лучший из мужчин, но пойми, я пока не готова изменить свой образ жизни. Потерпи немного, и тогда я стану примерной женой. Мы переедем с тобой в Швецию и заведём ребенка. Я очень хочу маленькую девочку. И чтобы она была похожа на тебя, но имела мою фигуру!
Фигура у Хельги и в самом деле была на высоте, и Сергей пока охотно выполнял самые главные супружеские обязательства. Никаких других Хельга от него не требовала.
– Послать бы её, наконец, к чёрту! – срывался иногда, в целом, уравновешенный Воронцов.
Да жаль было огорчать и Вацлава, и Хорста и, особенно, Шарлоту, которой Хельга, так и не ставшая милой сердцу Ольгой – Оленькой, как мечталось ему в самом начале, приходилась двоюродной сестрой.
Очень сильно переживала за него Вера Алексеевна. Была при встречах с сыном чаще грустной, и, ненароком, всё вспоминала Русу.
– Упустил ты, Серёженька, жар-птицу! – вздыхала мать. – Может быть, ещё не поздно? Разыщи девочку. Какая тут может быть мужская солидарность?
– Эх, мама, знала бы ты, какую жар-птицу я упустил первой! – вспоминая Лату – свою Ладу – Ладушку, молчал Воронцов, никак не решаясь посвятить мать в свою самую сокровенную тайну.
Но вот, вновь о себе напомнила загадочная древняя Индия! Материалы командировки, сданные им два с половиной года назад, о которых он почти не вспоминал, увлечённый новой работой, неожиданным образом вернулись к нему.
Ещё в феврале тридцать девятого из Берлина в Киль ему доставили с фельдегерской почтой распоряжение прибыть в Главное управление имперской безопасности. Теряясь в догадках, что мог означать этот вызов, ведь СД, выросшая из грозных структур СС, была очень серьезной организацией, Воронцов связался по телефонному аппарату, на котором не была установлена прослушка, с Вацлавом и сообщил ему о распоряжении, подписанном самим Гейдрихом .
Поняв, что их не прослушивают, Вацлав кратко изложил свою версию вызова в Берлин.
– Я думаю, ничего страшного. Скорее всего, специалисты из «Аненербе», перешедшие в СД, наконец, рассмотрели и изучили твои отчёты двухлетней давности по командировке в Индию и приняли решение организовать новую экспедицию.
Поезжай в Берлин и сильно не переживай. Там тебе изложат подробности. Помнишь, ещё рождественским вечером тридцать шестого я предсказывал тебе возможное участие в экспедиции. Вот время и пришло.
А пока прощай. О всех новостях немедленно сообщай мне, – простился с Воронцовым Вацлав, вешая трубку.
Всё так и случилось, как предполагал Вацлав. Воронцова любезно встретили старые знакомые по «Аненербе», работавшие теперь в СД и заметно выросшие в чинах за последние два года. Далее, в течение нескольких дней, шла научно-практическая дискуссия с людьми, приглашёнными участвовать в экспедиции, вырабатывалась программа изысканий, и заслушивались предполагаемые участники. Крохотный скол с красной плиты, который Воронцову удалось добыть и вывезти из Индии, был изучен геологами. Специалисты отнесли обследованную породу к геологическому строению Северного Урала, и его продолжению в Арктике – острову Вайгач и архипелагу Новая Земля. Учитывая, что широты в 76 градусов и выше находятся на северном, наиболее крупном и гористом из островов архипелага, основные работы планируемой экспедиции предполагались на нём. Будущая экспедиция, маршрут которой пролегает через советский сектор Арктики, её подготовка и проведение с самого начала были засекречены. Для экспедиции была выделена только что построенная самая современная подводная лодка из эскадры Кригсмарине Карла Денница , которая в настоящий момент проходила ходовые испытания в Норвежском и Гренландском морях.
Количество участников планируемой экспедиции предполагалось от четырёх до шести человек, в число которых был включен Воронцов в качестве научного специалиста. Начальником экспедиции и ответственным за безопасность был назначен штурмбанфюрер СД Гофман, армейский чин которого соответствовал майору. Он произвёл на Сергея негативное впечатление уже тем, что счёл необходимым поинтересоваться, с какой целью Воронцов посещал Англию в январе этого года. Получив ответ, что ездил в Лондон с женой, шведской гражданкой, Гофман больше не задавал вопросов. Всё остальное он прочитал в личном деле, Воронцова, которое хранилось в СД. Но Воронцов понял, что теперь ему вряд ли разрешат выехать из Германии даже в соседнюю Швецию и, весьма вероятно, что за ним установят скрытное наблюдение агенты спецслужб.
Два других представленных Воронцову участника экспедиции – геолог и геодезист из ведомства Тодта  в чине майора и унтерштурмфюрер СС, чин которого соответствовал лейтенанту, ответственный за экипировку и снабжение экспедиции, были чуть приятнее, но и с ними вряд ли были возможны дружеские отношения. Экспедиция должна была продлиться три месяца, и в начале ноября предполагалось возвращение в Вильгельмсхафен. Что касается участия в экспедиции Воронцова, то оно совершенно необходимо, и в адрес госпиталя, в котором служил военный хирург капитан Воронцов, было направлено уведомление с просьбой откомандировать его на три с половиной месяца, с первого августа по пятнадцатое ноября, в распоряжение Главного управления СД.
Помимо научных изысканий в районе предполагаемого местонахождения останков священной горы древних арийцев Меру, экспедиция имела и другие, вполне практические задачи, а именно: выбор, удобных мест на арктических островах для размещения баз снабжения подводного флота Рейха, и этот аспект весьма интересовал Денница. Для проведения этих работ к экспедиции был прикомандирован капитан-лейтенант Карл Земан из штаба Денница. Он стал пятым членом экспедиции, которого представили участникам в самом конце первого совещания. Земан стал для Воронцова приятным исключением. Они были знакомы! В прошлом году он оперировал его в военно-морском госпитале по поводу осколочного ранения, полученного во время учений, так что можно было считать Земана старым знакомым, а тот в свою очередь искренне обрадовался встрече с Воронцовым
В течение весны и лета Ворнцова ещё дважды вызывали в Берлин по вопросам экспедиции, где участникам представили командира субмарины Пауля Шварца. И вот теперь, после недельного отпуска, ему предстояло прибыть к первому августа в Вильгельмсхафен, откуда в ночь с первого на второе они выйдут в открытое море на субмарине капитан-лейтенанта Шварца.

*
У храма Световита, укрытого со стороны моря вековыми буковыми деревьями, выстроившимися вокруг, словно былинные витязи, Воронцов оставил велосипед и, взяв корзину, принялся спускаться через поросший лесом косогор к синевшему невдалеке морю, вспоминая январскую поездку в Лондон, которой интересовался его новый шеф по экспедиции матёрый эсэсовец Гофман.
– Вот бы удивился этот надутый индюк с красным носом и жидкими прилизанными чёрными волосиками на комичном, скорее птичьем, чем арийском черепе, узнав, что в Лондоне его новый подопечный встречался с бывшим агентом британских спецслужб! – усмехнулся Воронцов.

* *
Они поселились в трёхкомнатном номере хорошей гостиницы в центре Лондона, и Хельга уделила мужу целиком только первый вечер, который они провели вначале в ресторане, а потом в постели. В следующий, воскресный день, сразу же после завтрака, Хельга отправилась по делам до позднего вечера, предоставив Воронцова самому себе.
Побродив с час по сумрачному зимнему Лондону и совершенно не желая идти ни в один из музеев, Воронцов нанял такси и, зачитав шоферу адрес из записной книжки, отправился на далёкую рабочую окраину Лондона Ист-Энд, где на одной из маленьких и грязных припортовых улочек, в многоквартирном двухэтажном доме, напоминавшем несколько благоустроенный барак, жила Лу Мерли.
Письмо c фотографиями, отснятыми в декабре тридцать шестого во время плавания на «Дублине», Воронцов отослал Лу два года назад. И вот он в Лондоне, в котором предстоит провести три дня. Делать было нечего. Других знакомых в огромной британской столице у него не было, и он решил встретиться с Лу.
День был воскресный, и Лу оказалась дома вместе с матерью. Встретила она респектабельного господина в дорогом модном пальто в своём стареньком халатике, непричесанная и сильно изменившаяся за прошедшие два года. Морщинки, чуть наметившиеся на немного смугловатом лице Лу, унаследованном от валлийских предков, разбежались теперь по всему ненапудренному личику женщины с небольшим достатком, которой уже за тридцать.
– Боже мой! Мистер Воронцов! – Лу всплеснула руками. Её смуглое лицо залилось краской от стыда.
– Простите меня, Серж, я только из постели и в таком виде, что просто ужас! – Лу картинно закрыла лицо руками, но Воронцов почувствовал, что она уже взяла себя в руки.
– Мы с мамой живем скромно. Квартирка у нас крохотная, я, право, даже не знаю, куда Вас пригласить.
Из-за плеча Лу выглядывала маленькая, немолодая и неопрятная, рано поседевшая женщина. Её неопределённого цвета близорукие глаза, прикрытые стёклами дешевых очков, выражали любопытство.
– Да, Лусия, сейчас я пойду в магазин, а ты прими мистера, – поспешно напомнила о себе мать и скрылась в полутёмном жилище.
Пока Лу и Воронцов обменивались ничего не значившими фразами, женщина проворно оделась и, нацепив на голову линялую красную шляпку с нелепым пером, поспешила выйти в общий коридор, а оттуда на улицу, где играли дети, которых даже в плохую погоду родители выгоняли на улицу, чтобы хоть в воскресный день немного отдохнуть.
Лу заметила в руке Воронцова красивую картонную коробку с ручками. Воронцов перехватил её взгляд.
– Это тебе, Лу.
– Thank your , – едва слышно поблагодарила взволнованная Лу, приглашая гостя в комнатку три на четыре метра, которая в их двухкомнатной квартирке была большой. Здесь жила Лу. Рядом разместилась комнатка поменьше, она же кухня, где жила её мама. Всё прочее было в местах общего пользования.
– Вот тебе и богатая, по немецким меркам, Англия, – подумал про себя Воронцов, вспомнив, что первые годы жизни в Германии они втроём, вместе с тогда ещё живой бабушкой, снимали на окраине Берлина жильё не намного лучшее.
Отгородив небольшое пространство возле платяного шкафчика ширмой, расписанной китайскими мотивами, Лу принялась переодеваться и прихорашиваться. Спросив разрешения, Воронцов закурил, и, обнаружив на небольшом столике, придвинутом к окну, потемневшую от времени бронзовую пепельницу, стряхнул в неё пепел, осматривая жилище Лу.
Зима в Лондоне мягкая. Вот и сейчас, в середине января температура на улице была не менее плюс двенадцати. Но это всё-таки было не лето, и лондонцам приходилось обогревать свои жилища. Небольшая печка, вделанная в стену, находилась в соседней комнатке и была истоплена – чувствовался запах прогоревшего угля.
– Вот и я! – из-за ширмы появилась улыбающаяся Лу, одетая в тот самый костюмчик с галстуком, в котором он увидел её в первый раз на океанском лайнере, следовавшем из Бомбея в Европу. Лу буквально преобразилась, причесавшись, напудрившись и накрасив губы. Кроме того, по чистенькой комнатке разливался запах тех же духов. Вот теперь Лу была в полной форме.
Она подсела к столику рядом с Воронцовым и протянула руки к коробке.
– Можно открыть?
– Конечно, Лу.
Лу ловко открыла коробку, в которую красивая продавщица упаковала покупки, сделанные по пути в дорогом магазине.
Сверху лежал небольшой букетик, собранный из благоухавших гиацинтов разных оттенков. Лу окунула в цветы лицо и жадно вздохнула их весенний аромат. Она уже и не помнила, когда ей в последний раз дарили цветы. Потом из коробки на стол перекочевали бутылка французского десертного вина, пакет с фруктами и коробка шоколадных конфет.
– Ой! Серж! Это всё, наверное, стоит кучу денег? – сделала удивлённый вид Лу.
Воронцов промолчал, выдержав паузу и отдавая Лу инициативу в беседе, помня её разговорчивость. И не ошибся.
После первого бокала вина Лу в течение нескольких минут рассказала ему о том, что оставила службу в «Красном кресте», не желая говорить о своей малозначимой работе в британской разведке, рассказала о Саре, жизнь которой закончилась трагически почти два года назад.
– Помнишь, Серж, противного мистера Сноу? Он сразу невзлюбил Сару, обижал, принуждал к сожительству. А после той истории с вашим другом совсем истерзал Сару, которая, якобы, подвела его с тем самым проклятым пакетом…
Тут Лу прикусила язычок, поняв, что может сболтнуть лишнего.
– Ну, словом, Сноу, этот отвратительный антисемит, настолько достал Сару своими придирками и домогательствами, ты понимаешь, о чем я говорю, Серж, что девочка не выдержала и вскрыла себе вены. Я видела её мёртвую, всю залитую кровью! Это было ужасно! – закончила свой страшный рассказ Лу, допивая второй бокал хорошего вина, от которого у неё закружилась голова.
– Теперь ты спаиваешь меня, Серж! – кокетливо улыбнулась она, и, делая вид, что ей жарко, развязала галстучек и расстегнула блузку.
Воронцов вспомнил о Хельге, которая наставила ему столько рогов, что расти они и в самом деле,  давно бы уже походил  на ежа, а потому не стал на этот раз противиться Лу, разгорячённой вином и воспоминаниями.  Подняв аппетитную валлийку на руки, он отнёс её в постель…
А потом Лу сказала, что мама вернётся нескоро, и они долго беседовали, как старые знакомые, разглядывая фотографии и припоминая, в подробностях, все перипетии их непростого плавания на белом океанском пароходе.
Лу рассказала об экскурсии в Иерусалим и Афины, которые она совершила без Сары, у которой произошёл нервный срыв, а Воронцов рассказал ей о своём поединке с одураченным Сноу. Так, незаметно, иссякли общие воспоминания.
– Твоё неожиданное появление – просто чудо! – искренне призналась Лу.
– И случись твоё второе явление, я буду ждать его всю жизнь! – с чувством добавила она.
– Только не говори – нет, оставь хоть крохотную надежду! – взмолилась Лу, глядя влажными серыми глазами на Воронцова.
– Не скажу, – успокаивая Лу, улыбнулся Воронцов. – А ведь действительно будет ждать. Вот оно, женское сердце!
Лу стало чуть легче.
– Прости меня, я плохая девчонка, но хоть пожила несколько лет как человек, увидела мир, плавала на больших пароходах и бывала в красивых ресторанах. Теперь ничего этого нет, и никогда не будет. Теперь я работаю на фабрике, в грязном, вонючем цехе и получаю за свою работу гроши, которых едва хватает на оплату этих двух комнаток, да на плохую еду.
Кстати, старенькие родители Сары, она у них поздний ребёнок, живут в двух кварталах отсюда. Мы дружили с детства. Отец Сары держит бакалейный магазинчик и постоянно сидит в нём.
Если хочешь, мы потом сходим к ним?
Воронцов не хотел.
Скоро они простились.
– Я знаю, Серж, что мы больше никогда не увидимся. Если можешь, прости меня за ту попытку усыпить тебя на «Дублине». Мне искренне жаль, что пришлось так поступить. Но теперь я ко всему этому не имею никакого отношения. Прости!

*
Хельга вернулась в гостиницу поздно вечером. Сделка была удачной, и её отметили в ресторане. Она была почти трезва, хотя от губ исходил аромат дорогого коньяка. Хельга была в превосходном настроении, и ей хотелось любви. Однако, чутко уловив чужой запах, Хельга обнюхала Воронцова, подозрительно на него посмотрела и, ничего не сказав, передумала, отправляясь спать в другую комнату.

* *
Вот, наконец, и море. Воронцов спустился вниз по тропинке, пробитой им и всем большим семейством Вустров через заросли ежевики, прекрасно себя чувствовавшей на взморье среди огромных валунов. По пути собрал и с удовольствием съел несколько горстей первых и самых крупных ягод, решив на обратном пути собрать побольше, а тетя Грета напечёт в дорогу пирожков с ежевикой, которые у неё так славно получались. Он сбросил с себя одежду на небольшом семейном пляже и, раздумав надевать плавки, поскольку вокруг на добрую милю не было ни души, голышом бросился в бодрящие, но не холодные, прогретые за два летних месяца, волны, тысячелетиями шлифующие огромные камни, поросшие мелкими водорослями.
Он заплыл на сотню метров от берега, перевернулся на спину и, наслаждаясь водной купелью, любовался бездонным небом с мелкими облачками.
Теперь все его мысли были поглощены предстоявшей экспедицией. Фюрер был одержим не только астрологическими предсказаниями, но и предметами, имевшими магическую силу. После присоединения Австрии к Третьему Рейху в тридцать восьмом году, он стал обладателем «Копья Судьбы», которое, согласно предсказаниям Великих магов, делало человека, обладавшего им, непобедимым . От его старых знакомых по «Аненербе», служивших теперь в СД, он узнал ещё одну великую тайну. Несколько экспедиций, возглавляемых эсэсовцами, упорно разыскивали по всей Европе «Чашу Святого Грааля» , которую в последний раз очевидцы тех далёких веков видели у короля Артура и его рыцарей «Круглого Стола» , но позже, якобы, утерянную.
И вот теперь появилась информация о возможном местонахождении священной для всех арийцев горы Меру, возле которой на заре арийского мира находился храм, в котором были собраны гранитные скрижали таинственной книги-матрицы с высеченными на них текстами, содержавшими тайны мироздания и предсказания будущего человечества.
По всей Германии фюрер и его окружение фактически возрождали древние ведические или языческие, кто как привык их называть, традиции. Но в то же время у первых лиц одной из ведущих мировых держав и у верхушки посвящённых Ордена СС большой интерес вызывают и христианские, и буддистские святыни, словом, всё, что есть магического и сакрального в мире.
Воронцова это не смешило. Будучи посвящённым в некоторые секреты астрологии, мистики, психологии, телепатии, теории эфира и тонкого тела, а так же в способность возрождения, согласно индуистскому учению о реинкарнации, он очень серьезно относился к магии. А многие предметы, связанные с великими людьми, даже из далёкого прошлого, носили в себе такую высокую энергетику, что могли творить, поистине, чудеса!
Он вспомнил о камне-обереге, который подарила ему на прощание Лата, вдохнув в красивый минерал частичку своей энергии. Но сколь же велика должна быть эта частица, если камень, в зависимости от его, а, быть может, и от её невидимого настроения, менял цвета, становился то темнее, то светлее, или же то согревал руку, а то и холодил, вызывая совсем небеспричинное беспокойство?
Осторожные специалисты по магии и оккультным наукам из СД не сообщили пока фюреру о готовящейся экспедиции, не очень-то надеясь на скорый успех поисков арийских святынь в закованной льдами Арктике. Однако, если всё-таки будут хоть какие-нибудь результаты, можно было рассчитывать на щедрую благосклонность фюрера.
– Вот такие, брат, дела, – размышлял Воронцов, неспешно выгребая к берегу. Расстелив на хорошо прогретом камне сухое полотенце, он лег голышом под солнечные лучи и, отдыхая, углубился в любимый роман, не забывая поглощать один за другим чудные пирожки, испечённые тетушкой Гретой.
 
2.
На гладкой, как зеркало, голубой поверхности Лебяжьего озера, словно огромные белоснежные цветы лотоса, отдыхали, купаясь в последних щедрых лучах осеннего солнца, величественные птицы.
Наступившее «Бабье лето» обещало ещё несколько дней сухой и тёплой погоды, а затем польют неизбежные осенние дожди, а там и лебеди улетят до весны в тёплые края.
Так не хотелось покидать этот тихий край, где сошлись вместе белые дюны самого чистого в мире песка, сине-зелёные волны самого красивого в мире моря и пахучие сосны с медными стволами, склонившиеся от западных ветров в сторону утренней зари. Прапредки этих самых обычных сосен, пролившие в течение миллионов лет немало смолистых слёз, оставили по себе добрую память в виде кусочков солнечного алатырь-камня. Их и поныне выносят на песчаные пляжи волны моря, названного праславянами тысячи лет назад Алатырским. Это и есть тёплый солнечный камень янтарь.

*
Руса быстро сдружилась с северным краем, влюбилась в его неяркое серо-голубое небо, совсем не такое, как знакомое ей с детства, высокое и синее африканское, кроме которого мало что видела до шестнадцати лет. Вот и глаза её, прежде пронзительно синие, взгляд которых выдерживали немногие, казались уже и не столь яркими. И дивные, густые волосы, которые она свято хранила, не решаясь обрезать, как это в её возрасте делает большинство немецких девушек, стали заметно светлеть. Близилось время полного девичьего расцвета, и Руса хорошела день ото дня хоть и казалось окружающим и тайным её воздыхателям, что дальше уж некуда.
Завтра, в первый день месяца Тот , ей исполнится девятнадцать, что совсем не соответствует сделанным в документах записям.
Смутное ожидание очень важного события, которое должно произойти в её жизни именно завтра, не давало ей покоя. А она, несомненно, обладала даром предвидения, как и дед, точно зная день и год начала своей жизни и день и год её конца. А предстояло ей прожить большую и удивительную жизнь. Так сказали ей яркие звёзды в чёрном небе над Нилом, так подтвердили и светлые звёзды в белых ночах над янтарным морем.
Жила она теперь с мамой Генриха, происходившей из семьи священника и пытавшейся приобщить Русу к религии. Но девушка не пожелала принять даже обряда крещения, хоть и была странным образом венчана с её сыном, так и не ставшим мужем.
В памятную новогоднюю ночь тридцать седьмого года она в последний раз видела Воронцова, возле которого находилась другая женщина, очень похожая на Шарлоту. После новогодних тостов Воронцов и Хельга объявили о своей помолвке и наметили через месяц заключить брачный союз, но без венчания в церкви, а на свадебный вечер приглашали всех присутствующих.
Руса крайне тяжело перенесла это известие. Она чувствовала, что это произойдёт, но хотя бы не так скоро. Единственный человек на свете, который знал про неё почти всё, который, как ей казалось, понимал её, становился с этой минуты чужим. Другая женщина, значительно старше и умнее, теперь будет безраздельно обладать кумиром её девичьих грёз. Ужасно!
Но всё в прошлом. Пусто прошли первые дни после новогодних праздников, когда из гостеприимного дома все разъехались по своим делам, и она осталась одна. Шарлота, понимала её состояние. Все и так догадывались, что девочка влюбилась в Воронцова. Сочувствовали и ей, и ему.
В ту новогоднюю ночь общее настроение окружающих передалось и Хельге. В присутствии Воронцова, чувствовавшего себя виновным более всех, ей пришлось обо всём рассказать. И, надо отметить, Хельга по-доброму отнеслась к страданиям юной Русы. Она не видела соперницы в девочке, которая была на четырнадцать лет моложе Воронцова и на восемь моложе нее.
– Что поделаешь, у всех бывает первая любовь…
К тому же Руса, хоть и в необычных обстоятельствах, но обвенчана, – здраво рассудила Хельга, стараясь подружиться с девушкой, но это ей так и не удалось. А Руса, признанная королева едва минувшего рождественского вечера и последовавшего за ним ночного бала, так и не танцевала в ту новогоднюю ночь, уступив Воронцова Хельге. Была грустной и рано ушла спать, почти ничего не попробовав с обильного новогоднего стола.
Прощаясь с Русой, Вера Алексеевна поцеловала её на прощание, искренне сожалея, что Серёжа теряет такую славную девушку. Хельга казалась ей не лучшим выбором. Конечно, она была видной женщиной, красивой, элегантной и независимой. Кроме того, довольно состоятельной. Хельга курила дорогие американские дамские сигареты, вставляя их в длинный мундштук, и это тоже не нравилось Вере Алексеевне. Предчувствие, что из этого брака ничего не выйдет, не оставляло её.
– Такая не станет возиться с детьми и, скорее всего, совсем откажется от них, – переживала Вера Алексеевна.
– Да, видно от судьбы не уйдёшь, – вздыхала мать, даже не подозревая, какая незаживающая рана осталась в сердце её сына ещё с Индии.
Наконец, в середине января, за Русой заехал Генрих, дела которого благополучно разрешились с помощью Вацлава и увёз девушку к матери в Кранц.
 
* *
Руса не любила дом в Кранце. К фрау Марте, маме Генриха, она относилась с подчеркнутым уважением, но не более. Генрих за прошедшие два с половиной года приезжал несколько раз на короткий срок. В один из таких приездов они встречались с его гимназическим товарищем в домике в Пиллкоппене, который она полюбила всей душой и неохотно расставалась с ним с наступлением осени. Но вот уже почти год о Генрихе, уехавшем в длительную командировку, не было никаких вестей. Хотя немалые денежные переводы с места его берлинской службы, о которой он ничего не рассказывал даже матери, приходили регулярно.
Фрау Марта вначале пыталась вмешаться в их странную «семейную жизнь», но, ощутив стойкое неприятие со стороны Русы, о красоте которой уже говорил весь Кранц, смирилась, предоставив времени всё расставить по своим местам. Так Руса стала для неё скорее дочерью, чем снохой.
С первых дней жизни в Кранце, после того как стала затихать тоска по Воронцову, которого она возможно больше никогда не увидит, Руса пристрастилась к книгам. Подруг у неё не было. Девушки, с которыми пришлось познакомиться, думали только о кавалерах и нарядах и были ей неинтересны. Встречаться и болтать с ними по пустякам или ни о чем было не в её правилах. Возможно, в этом была повинна её долгая жизнь в изоляции, но она была не такая, как все. Немецким языком Руса владела уже хорошо, и, обладая, по словам фрау Марты, «невероятными способностями», за полгода освоила курс начальных классов немецкой гимназии, и успешно сдала экзамены в Кенигсберге, в той же гимназии, где учился Генрих. Они вместе ездили в Кенигсберг. Русе, жене немецкого офицера и «дочери итальянского героя, погибшего в Эфиопии», к тому же несравненной красавице, которая, проводись тогда конкурсы красоты, непременно завоевала бы корону «Фрейлен Восточная Пруссия», не могли ни в чем отказать, и экзамены она сдала с блеском, на хорошем немецком языке.
Это случилось весной тридцать восьмого, когда в последний раз приезжал Генрих. А к началу следующего лета она подготовилась и сдала экзамены за полный курс гимназии, получив государственный диплом о среднем образовании. Параллельно, на радость фрау Марты, девушка освоила разговорный литовский язык, и долгими вечерами они, втайне от соседей и ушедшей домашней работницы, разговаривали на литовском. Растроганная фрау Марта, долгие годы прожившая практически в одиночестве, рассказала Русе о своих умерших в Паланге родителях, связь с которыми прекратилась ещё при их жизни, сразу же после того, как распалась Российская Империя и Литва стала самостоятельным государством, а потом они были вынуждены оставить Мемель и переехали в Кранц, поближе к Кенигсбергу.
Совершенно преображаясь, фрау Марта рассказывала литовские и прусские  сказки и легенды, одна из которых была об удивительной девушке Неринге, из древнего племени великанов. Спасая людей от огромных морских волн, топящих рыбацкие челны, Неринга проложила в воде свою прекрасную, длиной до пят, косу, отгородившую большой залив от бушующего моря, и горстями насыпала вдоль косы горы белого песка. Так родилась стокилометровая Куршская коса, где в самой её середине, в тени старых сосен приютилась маленькая деревня Пиллкоппен с летним домиком Браухичей. Эта красивая легенда глубоко запала в сердце Русы.
И ещё одно увлечение, о котором никто не знал, появилось у Русы. Втайне от всех, по учебнику и словарю, купленным в Кенигсберге, Руса упорно учила язык Воронцова – русский язык. А долгими зимними ночами потихоньку включала радиоприёмник, в своей комнате и зачарованно слушала Москву и Ленинград, прилежно разучивая произношение необыкновенно красивых слов. Особенно ей нравились народные русские песни, которые девушка пыталась напевать в полголоса, но так, чтобы не услышала фрау Марта.
Почти сразу же после возвращения Мемеля в состав Восточной Пруссии в марте 1939 года они вернулись в свой старый и добротный дом, оставленный пятнадцать лет назад. Фрау Марта была счастлива, что вернулась в город, где прошла её молодость, а Русе новый город понравился больше, чем Кранц с его вечными и сильными ветрами. Немецкий порядок в городе был наведён на удивление быстро. Литовцы, которые не уехали из города и его окрестностей, притихли, сразу же признав немцев хозяевами и, лишившись прежних должностей и привилегий, пошли к немцам в услужение. В жизни Русы и фрау Марты произошли изменения, но всё скоро наладилось. Только в Пиллкоппен, расположенный на косе посередине между Кранцем и Мемелем, они теперь добирались другим путем по северной части косы, пользуясь паромом, который перевозил пассажиров и автомобили через устье Немана.

*
В преддверии судьбоносного дня, на который указывали звёзды, она вновь, как и летом, в старом уютном домике на песчаной косе легендарной красавицы Неринги. Фрау Марта в последние две недели плохо себя чувствовала и вернулась в город в конце августа, когда зарядили дожди. В воскресный день Руса уехала в Пиллкоппен одна, проведать сад, и предупредила, что останется на понедельник. Погода была хорошая, и долгожданное «Бабье лето», пришедшее на несколько дней раньше, было как нельзя кстати. Завтра Русе исполнится девятнадцать лет. Никто не знал истинного дня её появления на свет, и Руса хотела побыть в этот день одна. Предчувствие, родившееся много недель назад, что именно этот день вновь станет в её жизни судьбоносным, и она уже не вернётся в город и никогда не увидит фрау Марту, держало её в тревоге и рождало надежды. Но что же случится в тот день, она пока не знала.
Из Мемеля Руса привычно добиралась на «Фольксвагене», который ей подарил Генрих в прошлом году. С собой не взяла ничего, кроме документов, которые могли проверить полицейские или военные, поскольку уже десятый день совсем близко шла большая война . Ещё Руса взяла самые дорогие для неё вещи, оставшиеся от прошлой жизни – золотой диск и жреческую печать, принадлежавшую деду, единственной наследницей которого стала она. Браухич сдал древние папирусы своему руководству вместе с отчётом о командировке, а золотой диск Хора-Пта-Атона и печать Сура, о которых, кроме Воронцова, никто больше не знал, надёжно спрятал в родительском доме. Эти семейные реликвии принадлежали Русе, и никак иначе распорядиться ими он не имел морального права.
Накануне Руса извлекла дорогие для неё вещи из тайника и уложила их в сумочку, где, кроме документов, лежало зеркальце, ожерелье с бирюзой, такое старинное, что его вполне могла бы носить царица Нефертити, расчёска и горсть самого красивого янтаря, собранного на побережье. Никакой косметикой она не пользовалась, не признавая ни духов, ни туши, ни губной помады. Молодые мужчины, которых в местном аэроклубе было большинство, итак сходили с ума от аромата её кожи и роскошных волос. Самые смелые делали ей роскошные комплименты, улыбались, во всем старались помочь и приглашали по очереди на танцы по праздникам, которые стали устраивать в клубе после её появления гораздо чаще. Но ухаживать за «красавицей-итальянкой» не решались, разумно опасаясь мужа – офицера СС. Генрих как-то приезжал в Кранц в чёрной форме оберштурмфюрера СС, ещё перед командировкой в Египет, и этого не забыли, хотя позже его видели только в штатском, да и то редко, воистину удивляясь, как можно покидать такую красавицу так часто и надолго!
– Наверное, боится везти в Берлин. Увидит начальство, хлопот не оберешься, – рассуждали коллеги по аэроклубу.  – Впрочем, не наше это дело.
Однако Русу не в чем было упрекнуть. Знали бы они, откуда она на самом деле и что, будучи почти три года замужем, всё ещё оставалось девой!
Имя Руса, вместо итальянского Росита, всем пришлось по вкусу. Никто даже не задумывался о его происхождении. Коротко и красиво! А как она летала на одноместном спортивном «Мессершмитте», ну истинная Валькирия!
Другим важным увлечением Русы стала медицина. Она запоем читала книги и учебные пособия по медицине, а прошлой осенью, с помощью свекрови, после оценки её знаний главным врачом, Русу приняли в городскую больницу на должность медицинской сестры. Больные, которых она не просто выхаживала, а лечила теплом своих рук, на редкость быстро поправлялись, а доктора просто разводили руками, не понимая, как ей это удаётся за столь короткое время. За этот труд Руса заработала первые в своей жизни деньги, хоть и небольшие, но доставившие ей радость. Приятно было делать нужные покупки, не обращаясь с просьбой  дать ей несколько марок  к фрау Марте, на имя которой шли денежные переводы из Берлина.
– Вам, фрау Браухич, непременно следует учиться на врача, – советовали ей коллеги.
В ответ Руса улыбалась. Она и сама подумывала об этом, но для этого надо было ехать в Берлин или другой крупный город, а это был непростой шаг, и сделать его она пока не решалась. Предчувствие того, что этой осенью в её жизни наступят важные перемены, не оставляли девушку. И вот, завтра ей исполнится девятнадцать лет.

*
Руса любовалась прекрасными птицами. Лебединое озеро, питавшееся через незаметные, заросшие тростником протоки из почти пресноводного залива, в который впадал многоводный Неман, было любимым местом её отдыха. Прошедшим летом в поселке появился старичок-художник, который писал пейзажи. Руса познакомилась с ним и с удовольствием наблюдала за его работой, совсем не отвлекая и не мешая ему.
– У тебя, дочка, хорошие глаза. Ясные и чистые. Жаль, что я не пишу портреты, а то, непременно, написал бы твои глаза, – сделал ей комплимент приятный старичок.
Художник не был профессионалом, Руса понимала это, успев побывать в нескольких музеях и картинных галереях, а также с большим удовольствием рассматривая книги по искусству, которые собирал многие годы покойный отец Генриха.
Так в планах Русы на ближайшее будущее появилось желание попробовать себя в живописи. Она уже присматривала краски, кисти и мольберт, которые купит на свои деньги в единственном художественном салоне города, но это сенью…
А пока было лишь её начало, солнечное и тёплое, после затяжных августовских дождей.
В это ясное утро своего девятнадцатилетия она пришла к озеру, взяв с собой сумочку с дорогими вещами, в полном убеждении, что не вернётся ни в домик, во дворе которого остался «Фольксваген», ни в Мемель. Именно здесь и сегодня произойдёт самое важное событие в её жизни. Это было мистическое, глубинное предчувствие, унаследованное от предков, и она свято верила в него.
Ночью было довольно холодно, и Руса разжигала камин. Вот и сейчас над заливом ещё не рассеялся туман. Но солнце быстро прогревало остывшую за ночь воду, и скоро станет ясно и над заливом. Берег залива был, по обыкновению, пустынен и летом, а сейчас, кроме неё, у озера не было и не могло быть ни единой души. На ней был одет шерстяной спортивный костюм и куртка. Волосы были собраны в тугой узел.
Накануне, вечером, Руса поднималась на дюны и любовалась закатом. Атон – красный солнечный диск великого бога Солнца – Хора, неумолимо клонился к притихшей ультрамариновой поверхности моря.
Там, далеко на западе, ей чудился славный остров Руян  с высокой белой скалой. На той скале, по преданиям, услышанным вначале от Воронцова, воспоминания о котором и сейчас щемили сердце девушки, потом от фрау Марты, и позже вычитанные из книг, взятых в хорошей мемельской библиотеке, прежде находился древний град Аркона  – столица янтарного Алатырского моря. В этот славный град тысячелетия назад плавали за янтарем древние греки, филистимяне  и египтяне, а значит, и её далёкие предки – первожители долины Нила.
С янтарем Руса была знакома с детства. Среди реликвий пещерного храма, где навсегда остался последний ведический жрец долины Нила, её дед Сур, были маленькие фигурки из янтаря, ритуальные чётки и печати. Вот и жреческая печать их рода, единственной наследницей которой стала она, была искусно вырезана тысячелетия назад из очень тёмного куска янтаря.
В поистине волшебную исцеляющую силу солнечного камня, созданного природой миллионы лет назад из «слёз древних сосен» , её посвятила фрау Марта, которая лечила солнечным камнем свои недуги, обострявшиеся в зимнее время, не доверяя никаким другим пилюлям или микстурам. Подобное лечение прикладыванием крупных кусочков к больным местам, будь то простуда, боль в суставах, ожоги, порезы или температура, помогало удивительным образом, свидетелем чему была она сама. А после прочтения одной старинной книги из семейной библиотеки о янтарной терапии, применявшейся при лечении ран, артритов и простуд рыцарями Тевтонского Ордена , в чьих владениях находились самые большие в мире янтарные копи , Руса стала использовать кусочки янтаря в компрессах и повязках своих пациентов из городской больницы.
А за островом Руяном лежал Вустров, и большой дом в буковой роще, засыпанный впервые увиденным ею рождественским снегом, где она провела несколько незабываемых дней, по которым тосковала и сейчас…

*
Но это было вчера, когда солнечный диск касался поверхности моря, а сейчас туман над заливом почти рассеялся, и солнце светило прямо в лицо.
– Но что это? – Руса прикрыла глаза ладонью. Над заливом, совсем низко, едва не касаясь воды, прямо на неё летел маленький самолёт. Сердце девушки учащённо забилось.
– Это он! Он! Он! – Она вскочила на ноги и замахала руками.
– «П-11» ! Польский! – в следующий момент определила Руса тип самолёта, хорошо знакомый ей по многочисленным плакатам, развешанным на стенах аэроклуба после начала военных действий.
– Но почему польский? – Она не могла понять.
– Неужели, сюда залетел польский ас? И вот сейчас, на маленькую деревушку посыплются бомбы и пули? – Взрывы бомб и убитых людей она видела на днях в последней хронике перед просмотром прекрасного музыкального фильма «Большой вальс» , который, наконец-то, показали и в провинциальном Мемеле.
– Неужели этот польский самолёт и есть её судьба? Непостижимо! – от этой мысли её сердце сжалось, и хотелось разрыдаться. Но не успела. Истребитель коснулся колесами уплотненного песка на самой кромке залива и, пробежав сотню метров, застыл рядом с ней.
Пропеллер продолжал вращаться, мотор ревел, но кабина не открывалась. Руса заметила множество пулевых пробоин на фюзеляже и в стекле кабины. Она сжалась в комок, не зная, что ей делать. Бежать прочь или подняться на крыло и открыть кабину.
– Он там! – пронзило её сознание.
Девушка ловко запрыгнула на ступеньку к кабине. Через пробитое пулями стекло виднелась залитая кровью русоволосая голова пилота без шлема. Напрягая все силы, Руса подняла стеклянный купол кабины и увидела бледное лицо летчика, левая половина которого была залита кровью из раны на шее, которую он судорожно пытался зажать ладонью, теряя сознание не её глазах.
Руса увидела мертвенно-бледное, до боли знакомое лицо. Хотелось закричать и от радости, и от отчаяния, но холодное подсознание неожиданно подсказало ей:
– Нет, это не он! Но то же лицо, тот же характер! Это и есть твоя судьба, предсказанная звёздами в первые мгновения твоего появления на свет! А Воронцов – твоё испытание! Именно это событие должно было случиться сегодня. Ты готовилась к нему, и оно случилось!
Что же делать? – Она всё ещё была в смятении, а ловкие руки уже делали то, что нужно. Нащупав задетую пулей артерию, Руса приложила к ней тёплые пальцы, платочком, извлечённым из кармана, промокнула и стёрла кровь с лица и, на мгновенье забыв обо всем, залюбовалась пилотом. Он был такой же, как Воронцов, заметно моложе, но такой же! Его волевой подбородок, прямой нос, продолговатый овал лица, аккуратно подстриженные русые волосы, разве только, чуть посветлее…
Сознание вернулось к пилоту. Он открыл глаза. Они были такие же голубые!
– Кто ты, прекрасная девушка? – спросил изумлённый летчик на родном языке Воронцова! Она услышала его, несмотря на рёв мотора.
– Я Руса. Я твоя судьба, согласно предсказаниям звёзд и сияющего Хора!
Пилот вновь прикрыл глаза.
Руса заметила медикаменты, рассыпанные по тесной одноместной кабине. Пилот пытался оказать себе первую помощь в воздухе, но не сумел и, теряя сознание от потери крови, сел на берегу залива. Она нашла пластырь и ловко залепила повреждённую стенку артерии. Кровь перестала брызгать из ранки фонтанчиком, и пилоту стало легче. Кровообращение медленно восстанавливалось, и он больше не терял сознания.
– Чуть-чуть, буквально на долю миллиметра ближе, и артерия была бы перебита! – с ужасом подумала Руса, и в этот момент по воде и песку возле самолёта ударили пули. Руса вскинула голову. Немецкий истребитель промчался над ними и скрылся за поросшими соснами дюнами.
Сейчас он развернётся, чтобы добить свою жертву. Пилот положил ослабевшие руки на штурвал и, напрягаясь, выжал сцепление. Самолёт сдвинулся с места и покатился по пляжу, несильно утопая во влажном песке.
Ветер от винта едва не сорвал расстёгнутую куртку Русы и растрепал собранные в узел волосы. Прижимая к себе сумочку, она решительно швырнула на песок свои немецкие документы, окончательно порывая с настоящим, ещё не ставшим прошлым, и забралась в тесную кабину, закрыв за собой стекло. Руки её, перепачканные в крови, легли рядом с руками русского летчика на штурвал, и самолёт, оторвавшись от земли, полетел вдоль залива.
Руса взглянула в сторону деревни, где остался уютный домик Браухичей, и, уверенно выжимая штурвал вверх, взяла управление самолётом в свои руки. Польский «П-11» в управлении мало чем отличался от спортивных немецких самолётов и хорошо слушался руля. Ослабевший русский пилот, поразительно похожий на Воронцова, непонятно как оказавшийся в польском самолёте, уступил ей на время штурвал. В тесной одноместной кабине эта удивительная и божественно красивая девушка сидела у него на коленях, а он вдыхал дивный запах её рассыпавшихся волос и уже не мог толком понять наяву всё это, во сне ль, или уже в раю…
Между тем, развернувшийся «Мессершмитт» вынырнул из-за дюн и, заметив «Пулавчака» , помчался за ним, стреляя сразу из двух пулемётов. Но вот патроны иссякли, так и не попав в цель, и «немец», пристроившись в хвост «поляку», начал его преследование, вызывая по рации подкрепление, чтобы уничтожить вражеский самолёт, залетевший в глубокий немецкий тыл.
 
* *
Старший лейтенант Ярослав Соколов вылетел ясным осенним утром с полевого аэродрома возле польской границы на стареньком польском истребителе, перехваченном на юге и появившемся в их части с неделю назад. Ввиду особой сложности, выполнение важного задания было поручено лучшему пилоту эскадрильи. В течение всей недели Соколов совершал на «П-11» тренировочные полёты, а в назначенный день вылетел на задание. Ему предстояло пролететь над северо-восточным польским выступом, начинавшимся за Западной Двиной. Затем над Виленским краем , вдоль русла петлявшей реки Вилии, с выходом на литовскую границу и далее вдоль правого берега Немана до границ Германии, снимая на пленку места возможного сосредоточения польских войск и авиации на приграничных польских территориях и в соседних районах Литвы, куда могли перебазироваться польские самолёты. Обратно следовало лететь чуть севернее до своего полевого аэродрома за Двиной, чтобы охватить съёмкой максимально возможную территорию.
Начинался одиннадцатый день войны. Германские войска прорвались вглубь Польши и нанесли польской армии тяжелое поражение. Но поляки пока не сдавались. Шёл третий день обороны практически окружённой Варшавы . В то же время большие территории на востоке, примыкавшие к границам СССР, продолжали контролироваться польскими властями, настроенными антисоветски. На этих территориях размещались значительные военные силы, в том числе неуничтоженные бомбардировочные и истребительные эскадрильи. На этих территориях, где проживали отторгнутые от Российской империи в результате гражданской войны белорусы и украинцы, испытывавшие тяжелый гнет польских националистов, для устрашения и уничтожения непокорного местного населения была создана система концентрационных лагерей, среди которых особой зловещей известностью пользовалась «Береза Картуpзская» . С началом войны на оккупированных восточных территориях начались народные волнения. Белорусы и украинцы не желали попадать из польского рабства в немецкое. Народные выступления жестоко подавлялись войсками.
Со дня на день ожидался ввод частей Красной Армии на территорию восточной Польши, и советское командование стремилось обезопасить операцию по освобождению восточных славян и территориального восстановления СССР в границах Российской империи.
Прежде всего, командование Красной Армии интересовала дислокация не разгромленной немцами польской авиации, а также возможные временные полевые аэродромы на территории Литвы.

*
Самолёт Соколова благополучно перелетел границу по Западной Двине через коридор, выделенный пограничниками. Через три-четыре часа, налетав около семисот километров, что было пределом для устаревшего «Пулавчака», он должен был вернуться.
В качестве прикрытия Соколов летел на польском истребителе с двумя установленными полуавтоматическими фотокамерами, но без боеприпасов и рации. Задание было сложным, но в той неразберихе, которая царила сейчас у поляков, вполне выполнимое. Зенитчики вряд ли решатся стрелять по «своему» самолёту, однако стоило опасаться немецких истребителей, которые могли залететь в польские тылы. Стрелять по ним нельзя ни в коем случае . Так что, как говорится, вероятность вернуться или не вернуться была «пятьдесят на пятьдесят».
Солнечное утро весьма подходило для съёмок местности. Видимость была хорошая, и самолёт Ярослава летел на высоте шестьсот метров. За первый час он пролетел весь польский северо-восток и часть Виленского края, ориентируясь по карте и руслу сильно петлявшей реки Вилия. Внизу были отмечены и засняты на пленку военные объекты, передвижения войск и полевой аэродром. Возможно, с ним пытались связаться по радио, но, не получив ответа, два истребителя поднялись в воздух. Ярослав этого уже не видел. Пока пилоты таких же стареньких истребителей «П-11» заводили моторы и выруливали, он оторвался от них на максимальной скорости. Вот и Литва. Здесь передвижений войск он не заметил, но на лесной поляне за Неманом обнаружил с небольшой высоты замаскированные самолёты. Скоро и германская граница, пора поворачивать, но тут с востока показалась пара «Мессершмитов», гнавшихся за «Пулавчаками», которые попытались преследовать его самолёт. Немецкие самолёты имели большую скорость и догоняли поляков. Те не решились вступить в воздушный бой, и ушли под защиту зениток. Один из «Мессершмиттов» был повреждён зенитным огнем и свернул за Неман в сторону Германии. Но другой увязался за Ярославом и погнал его в сторону моря. Подобный маршрут не входил в планы старшего лейтенанта Соколова, но развернуться и дать немцу бой он не имел права, да и попросту не мог, ввиду отсутствия боеприпасов. А с одним пистолетом много не навоюешь.
Пришлось включить форсаж и пытаться оторваться от немца. По фюзеляжу застучали пули из двух пулемётов «Мессершмита», и одна из них, пробив шлем, обожгла шею пилота, задев артерию. Брызнула кровь. Ярослав снял шлем и зажал рукой рану.
Вести одной рукой вёрткий маленький истребитель было непросто. Соколов посмотрел вниз. Там расстилалась водная гладь мелководного Неманского лимана или, как его ещё называли, Куршского моря, над которым ещё не рассеялся утренний туман. Он послал истребитель в пике, стараясь максимально быстро сбросить высоту и укрыться в тумане. Немецкий пилот, увидев такой крутой вираж, очевидно, решил, что подбил «Пулавчака», и на некоторое время отстал. Этот маневр и остатки быстро рассеивающегося тумана спасли русского летчика. Но остановить кровь он не сумел. Голова стала кружиться, глаза застилала пелена, и просто чудо, что ему удалось выровнять курс истребителя и не упасть в залив. Теперь он летел над самой водой, и уже совсем рядом громоздилась высокими дюнами Куршская коса, рельеф которой досконально изучали на одном из занятий по тактике. Сознание стремительно таяло. Ещё несколько мгновений и он отключится, выронит штурвал и врежется в дюну. Последним усилием воли, уже ничего не соображая, на одном лишь подсознании, Ярослав посадил самолёт на песчаный пляж.

* *
Так и летели они, «Пулавчак» внизу, «Мессершмит» над ним, в течение получаса. Немец терпеливо дожидался подкрепления и, сам не ведая того, давал передышку русскому летчику. Он вёл самолёт над залитым солнцем красивым Виленским краем, которому уже через несколько дней суждено стать частью СССР , строго по курсу возврата, продолжая снимать подозрительные объекты на местности оставшейся неразбитой камерой. На другой камере, пуля разбила объектив, но плёнка, кажется, не пострадала.
Заботами сказочно прекрасной девушки, сидевшей в тесной кабине буквально у него на коленях, кровотечение из ранки прекратилось, но она продолжала лечить её тёплой ладонью красивой руки, в которой был зажат кусочек янтаря молочно белого цвета.
– Кто эта девушка? Откуда? Почему села к нему в самолёт и подвергает себя смертельной опасности? – Он не понимал этого, и всё происходящее с ним, всё-таки наяву, а не во сне и не в раю, можно было назвать чудом! Соколов пожевал тонизирующие таблетки, немного восстановившие силы. Достал плитку шоколада и разломил её надвое, протянув половину девушке. Красивое лицо незнакомки вспыхнуло и покрылось румянцем. Она вспомнила, как угощал её шоколадом Генрих в жаркой Массаве, теперь такой далёкой, что, кажется, это случилось совсем в иной жизни. Потом её угощал шоколадом Воронцов. И вот теперь русский летчик, так похожий на него. Руса взяла половину плитки, вспомнив легенду об Адаме и Еве. Там было яблоко, а здесь шоколад. Руса только надкусила свою половинку, а русский летчик уже съел свою. Она повязала рассыпавшиеся волосы косынкой и отклонила голову вправо, чтобы не мешать пилоту следить за курсом. Он вёл самолёт, а она наблюдала за «Мессершмиттом», зависшим метрах в тридцати над ними, и откусывала по кусочку. Такого вкусного шоколада, сделанного на московской фабрике, ей ещё не приходилось пробовать. А нахальный немец даже приоткрыл стекло кабины и с удивлением наблюдал за «поляком», на коленях которого сидела красивая девушка, смотрела по сторонам и, как ни в чем не бывало, ела шоколад!
– Ну и донжуан! – очевидно, рассуждал про себя немец. – Только девку ты зря взял с собой! На подлете Ганс и Курт. Их пулемёты заряжены по полной, и сейчас они тебе всыпят! Подумай, пан, хорошенько, да лети за нами. Сядешь на нашем аэродроме – останешься жив, а панночку свою придется уступить нам! Вот мы и «полетаем с ней» вечерком по очереди! – скалился немец и наговаривал Гансу и Курту по радио прочие сальности. В ответ, нахальные молодые немцы смеялись. «Поляк» не стрелял, очевидно, не имея боеприпасов, и пилоты живо обсуждали, как взять его в клещи и увести на свой аэродром.
Руса заметила два «Мессершмита», заходившие на них с левого крыла, и указала русскому пилоту. Тот кивнул, он видел их и включил форсаж с выходом на максимальную скорость, которая всё же была заметно ниже, чем у «Мессершмиттов». Лететь до границы было ещё с полчаса, но этого времени у него не было.
– Ну, давай-ка, старый добрый французский мотор! Неси несчастные, пробитые пулями польские крылья к Двине-реке, на Русь-матушку! – в отчаянии начал декламировать в слух русский лётчик, не подозревая, что прекрасная незнакомка, с которой и поговорить-то не удалось и в которую уже влюбился старший лейтенант Соколов, как говориться, «по самые уши», слушает его и всё понимает.
Руса с восторгом слушала русского летчика, и не было в её сознании ни страха, ни растерянности. Она была счастлива в этот миг, как, быть может, лишь в те незабываемые минуты, когда Воронцов поцеловал её, всю засыпанную волшебным рождественским снегом, после падения с санок. И случилось это теперь уже в бесконечно далёком имении Вустров…
– Милая красавица! Зачем же ты села в мой самолёт! – думал Ярослав в тот миг, близкий к отчаянью, выжимая из старенького, но живучего «Пулавчака» всё, что мог.
– Сейчас они расстреляют нас, как в тире, а нам даже ответить нечем! И парашют у нас один, впрочем, вряд ли придется им воспользоваться…
Странно, но он совершенно забыл о своём ранении, от которого едва не погиб. Что-то случилось, и он вновь был полон сил. То ли смертельная опасность заставила мобилизовать все духовные и физические силы, то ли ещё что-то, не время разбирать, когда вот-вот на его «П-11» обрушится беспощадный свинцовый дождь…
– Может быть, «поиграть» c ними? Нет, не годится, заставят лететь за собой, а чуть возьмёшь в сторону – немедленно расстреляют!
Вспомнив о дымовых шашках, Соколов передал штурвал Русе, даже не успев ещё удивиться тому, что она прекрасно управляет самолётом, а сам достал из кармана две связанные вместе дымовые шашки и зажигалку. Чуть приоткрыл стекло кабины, в которую тут же ворвался ветер и, положившись на судьбу, стал терпеливо дожидаться пулемётных очередей.
«Мессершмиты» не заставили себя ждать и открыли предупредительный огонь, вынуждая летчика подчиниться своей воле.
Соколов поджег шашки, быстро вынул их из кабины и воткнул в специальное приспособление в виде зажима, которое сам смастерил вчера на фюзеляже, так, чтобы можно было достать до него рукой.
За «Пулавчаком» потянулся шлейф дыма. Удивлённые немцы решили, что задели польский самолёт случайно, и прекратили огонь, наблюдая с высоты, как тот пошёл вниз. Маневр удался. Так можно потянуть ещё минут пять, а там, у самой земли попытаться опять оторваться от преследователей или сесть на какую-нибудь лесную поляну, да закатиться под сень деревьев. Маленькому «Пулавчаку» такое было под силу.
«Мессершмитты» чуть отстали и приготовились зафиксировать падение польского истребителя.
Сожалея, что не довелось развлечься с красивой паненкой, немцы, по-видимому, решали, переговариваясь по радио, кто из них нарисует на своём фюзеляже крест, означавший победу в воздушном бою. Но тут по немцам захлопали с земли польские зенитки и заставили их изменить курс.
Это было спасение! Слёзы радости появились на глазах русского летчика, а прекрасная незнакомка неожиданно поцеловала его в не оттёртую от запекшейся крови щеку с колючей вчерашней щетиной.
Они обернулись. Дым от фюзеляжа валил такой густой, что дальше ничего не было видно. Самолёт летел над самым лесом, и до границы оставалось чуть-чуть, минут десять лету. Немного позже, когда дымовые шашки догорели, они с большого расстояния заметили четверку отчаянных польских истребителей, атаковавших три «Мессершмитта», один из которых остался без боекомплекта, но досмотреть до конца воздушный бой не удалось. Вдали сверкнула белая нитка Западной Двины. Горизонт был чист. Близ советских границ польская авиация не летала, и если «промолчат» зенитки, не успев отреагировать на польский самолёт, летящий в СССР, то всё закончится хорошо.
Русский летчик взглянул на «командирские часы». Он был в полёте три часа пятнадцать минут, но за это время прошла, словно целая жизнь, которую он и неожиданно обретенная им прекрасная и любимая незнакомка не забудут никогда!

*
Не заглушая мотор, старший лейтенант Соколов приземлил пробитый во многих местах, удивительно живучий «Пулавчак» на большой лесной поляне за Двиной, в двадцати километрах от границы. Лететь на аэродром своей части с незнакомой красавицей, о которой он пока ровным счётом ничего не знал, Ярослав не решился. Времена были тревожные, рядом пролегала граница, и терять девушку, которую он вывез, по факту, с немецкой территории, Соколов не хотел. Девушку обязательно заберут контрразведчики, и больше он никогда её не увидит.
В этих местах, на лесном кордоне жил добрый старик Степаныч, служивший лесником. Жил он один, а Соколов, будучи заядлым охотником, в немногие выходные дни останавливался у лесника с ночевкой, благо до части было недалеко, всего километров пятнадцать, четверть часа езды на мотоцикле по лесной тропинке. Зимой он прибегал к Степанычу на лыжах.
Охотнику в этих местах было раздолье. На лесных озерах водилась водоплавающая птица, а зимой была славная охота на зайцев. В часть Соколов возвращался с трофеями, которые сговорчивый повар готовил для всей его эскадрильи.
Взяв на изготовку тульскую двустволку, Степаныч со сторожевым псом уже бежали навстречу польскому самолёту.
– Вдруг лазутчик? – беспокоился Степаныч, взводя на бегу курки, и полагаясь на патроны с крупной волчьей картечью.
Но из кабины польского самолёта выбралась женщина и принялась разминать ноги, застывшие от долгой неподвижности и от холода, а вслед за ней – старший лейтенант Соколов! C лицом, перепачканным засохшей кровью.
– Не стреляй, Степаныч, свои! – кричал Соколов.
– И в самом деле, свои! – подбегая к самолёту, облегчённо вздохнул Степаныч, вешая ружье на плечо и беря лаявшую собаку за ошейник.
– Но, Полкан! Перестань! Это же товарищ Соколов. Разве не он баловал тебя сахарком!
Полкан затих и, отпущенный Степанычем, лег на землю, высунув язык.
– Степаныч, ты один на кордоне? – спросил взмокший от напряжения Ярослав.
– Один! – удивился лесник.
– Да что случилось-то?
– Не спрашивай ничего, Степаныч! Вечером приеду и всё расскажу! Только укрой девушку, да так, чтобы ни одна душа про неё не узнала! Больше мне с тобой говорить некогда. Если кто спросит, почему я сел возле твоего дома, скажи, что мотор отказал. Мол, налаживал.
– Ну, пока! Если не приеду вечером – приеду позже. Только укрой ты её! Ничего не пожалею!
Соколов с сожалением посмотрел на Русу.
– Эх! Некогда даже спросить. Как хоть зовут тебя краса ненаглядная? Да и поймешь ли ты меня?
– Пойму, – с достоинством по-русски ответила Руса, одарив его светлым взглядом прекрасных глаз.
Русский летчик сильно удивился, но выстоял, только рот приоткрыл от удивления.
– А зовусь я Русой, судьбою твоей, лётчик Соколов! – с большим чувством произнесла девушка фамилию пилота.
Это ли не знак? Ведь и на золотом диске Хора-Пта-Атона изображён сокол!
 
* *
В начале ноября тридцать девятого года капитан Соколов, получивший внеочередное звание за успешно проведённую в сентябре воздушную разведку, с женой и объёмистым чемоданом, сделанным на заказ в полковой мастерской, ехал в краткосрочный отпуск на родину. Сразу попасть в отчий дом не удалось. Его вызвали в Ленинград за новым назначением в авиационный полк, расквартированный на берегу Финского залив. Приступить к исполнению воинских обязанностей на новом месте следовало с девятого ноября, и у Соколовых оставалась в запасе ещё целая неделя. Как ни красив и интересен был Ленинград, осматривать его не стали. Новое место службы рядом, и поехать в Ленинград можно было в любой из воскресных дней. А вот Старая Руса, где жили родители Соколова, хоть и недалеко, но ехать приходилось с пересадкой. На Московском вокзале Соколов приобрел два билета на скорый московский поезд, отправлявшийся поздно вечером, до станции Бологое, куда, согласно расписанию, должен был прибыть после четырёх часов ночи. В Бологое следовало дождаться утра и уже на обычном пассажирском поезде, в общем вагоне, через Валдай до Старой Русы ехать ещё четыре часа. Вроде и недалеко, но утомительно.
В ожидании поезда Соколовы сдали вещи в камеру хранения и отправились в ближайший комиссионный магазин, где подобрали ей модное английское тёмно-синее шерстяное платье, сменив чёрную юбку и бесформенную кофту. Затем Руса примерила несколько моделей утеплённого демисезонного пальто, и ей купили самое красивое, несмотря на высокую цену. Выбрали и купили осенне-зимние утеплённые туфли и свадебный подарок – красивые чёрные туфельки на высоком каблучке, абсолютно новые и ничуть не хуже тех, итальянских, что остались в Мемеле. К хорошей обуви Руса была неравнодушна, очевидно, оттого, что в юности ходила босиком, зато ноги были здоровые, и им не грозило плоскостопие. После крупных покупок Руса выбрала себе кое-что из белья, а также чёрную шляпку с большими полями для тёплой погоды и меховую шапочку из куницы для холодной. Пробыли в магазине, в общей сложности, часа два, оставив все деньги от проданного мотоцикла, с которым Соколову пришлось расстаться, и ещё без малого два его прежних оклада старшего лейтенанта. Помимо денег, оставили в корзине для мусора почти все старые вещи Русы, спешно собранные на дорогу в Ленинград.
За три прошедших года обеспеченной жизни в Германии Руса привыкла к хорошим вещам, но и эти, приобретенные в большом портовом городе и бывшей столице Российской империи, были не хуже. Соколов же подсчитал в уме расходы и прикинул, что на свадьбу, обратные билеты и до следующей получки хватит. А подарки родным он уже купил, и они занимали половину его большого чемодана.
Ему шёл двадцать шестой год, и этой осенью он непременно решил жениться. Кто станет его судьбой, до памятного полёта он не знал, но в отпуске, который, в связи с событиями на советско-польской границе, незаметно отодвинулся на позднюю осень, задался целью познакомиться с девушкой из родного городка и, отпраздновав свадьбу среди родных, увезти молодую жену в свой гарнизон, расположенный в «медвежьем углу». Такой способ создания семьи очень даже распространен среди военных. Ждать ещё год он был не в силах, а потому копил деньги. И вот сейчас они ему очень пригодились.
То, как они встретились с Русой, ни чем иным, кроме как чудом, назвать было невозможно! И полюбили они друг друга с первого взгляда, хоть и залито было тогда его лицо кровью, а её необыкновенно красивое, истинно славянское, русское лицо отражало смешанные чувства восторга и страха.
Всего-то с той минуты, когда маленький самолёт сел на песчаной косе, а она открыла купол простеленной кабины, не прошло и двух месяцев. И вот, элегантная дама, взяв под руку молодцеватого и перспективного капитана-летчика, уверенной походкой следовала по Невскому проспекту в сторону Московского вокзала. До отправления поезда оставалось ещё несколько часов, и они отправились поужинать в привокзальный ресторан. Ярослав хотел в обществе жены отпраздновать новое назначение и скоротать время. На улице шёл мелкий холодный дождь, и бродить по пустынным улицам не хотелось.
Расписаны они были всего как две недели, «Медовый месяц» был в полном разгаре, а свадьбы ещё не сыграли, приберегали до отчего дома. А дорога до Ленинграда, а потом до Старой Руссы могла быть засчитана молодым в качестве свадебное путешествие.
Руса впервые посещала советский ресторан. Здесь не было праздной и распущенной публики, какую можно наблюдать в Европе, да и обстановка была довольно скромной. Конечно, привокзальный ресторан не бог весть что, но всё же. На лайнере «Палестина», а потом в Триесте или Вене всё было гораздо шикарнее.
Официант разместил красивую пару – молодцеватого капитана в новенькой, с иголочки форме и его спутницу, от которой не возможно было оторвать глаз, за отдельным двухместным столиком возле объёмистой кадки с пальмой. Глядя на пальму, подобная которой, только много выше, и рождавшая каждый год великолепные финики, росла в маленьком дворике пещерного храма, скрытого от прочего мира в скалистых берегах, сквозь которые миллионы лет назад пробил себе путь седой Нил, Руса окунулась на мгновение в горячий мир великой пустыни и высокого синего неба. И в этот момент у неё вдруг появилось смутное предчувствие события, которое должно случиться в этом зале. Но пока она запрятала свои мысли, навеянные провидением, в дальний уголок, и удобно устроилась на мягком стуле в тени пальмы.
 
3.
Таинственное исчезновение жены Генриха Браухича потрясло маленький провинциальный Мемель, занимая умы его жителей в течение нескольких дней не менее, чем клонящаяся к концу сентябрьская война, на которой доблестные солдаты Вермахта  добивали отсталую панскую Польшу, брошенную на произвол судьбы её неверными союзниками .
Немцы взяли в клещи Варшаву и вышли на некоторых направлениях на границу бывшей Российской империи, а подводные лодки из эскадр Кригсмарине уже топили британские военные и торговые корабли по всей северной Атлантике. Так начиналась Вторая мировая война, но простые обыватели даже не задумывались, чем всё это закончится. А ещё через несколько дней войска Красной Армии вошли на территорию Восточной Польши, встретившись лицом к лицу с германскими солдатами на новой пограничной реке Буг. С русскими ещё в августе был заключен пакт о ненападении, а, следовательно, не только Мемель, но и вся Восточная Пруссия была в глубоком тылу от неторопливо, словно нехотя, разворачивавшихся военных действий на западе.
По поводу исчезновения Русы прямых свидетелей не нашлось, однако на песке возле залива нашли её документы, неподалеку от которых сохранились следы от колес польского самолёта, который видели низко летящим над заливом. А чуть позже за ним устремился в погоню «Мессершмитт».
Так что жена Браухича, который не появился по этому поводу ни в Пиллкоппене, ни в Мемеле, возможно, была похищена польским летчиком, нагло залетевшим в воздушное пространство Рейха и, скорее всего, сбитым над заливом немецким летчиком. Могло, конечно, случиться что-то другое, но кто это знает?
У домика Браухичей в Пиллкоппене остался «Фольксваген» и многие вещи Русы, кроме спортивного костюма и куртки. «Фольксваген» перегнал в Мемель товарищ Русы по аэроклубу и сдал фрау Марте, которая тяжело переживала загадочное исчезновение девушки, так и не ставшей женой её Генриху и бывшей для неё словно родной дочерью.
Фрау Марта написала письмо Генриху на его берлинский адрес, но так и не дождалась ни ответа, ни приезда сына. Заболела, слегла, а через две недели тихо умерла во сне. Дом и имущество Браухичей переписали и опечатали педантичные работники городского магистрата, и скоро все забыли о них на фоне хоть и медленно, но верно разжигаемого мирового пожара, после которого не останется ни Мемеля, ни всей Восточной Пруссии.