Старая Русса

 (Фрагмент из романа «Арийский цикл»)

1.
Свыше пяти тысяч лет назад два великих арийских жреца Ильмер и Рам увели свои роды от Великой смуты и от Великой распри, поразивших средину Мидгарда.
Рам увёл свои сто родов на юг за высокие горы к тёплому океану, на широкую равнину между Индом и Гангом. И родилась от тех родов страна Индия.
 Ильмер увёл свои сто родов-корней на запад, и осели они близ студеного Скандского моря , возле Моиско-озера , которое с тех времён стало называться Ильмерским. Там поселились первые русы арийских корней и основали град Старую Руссу, верно, самый древний из сохранившихся русских городов. И от тех родов-корней родилась Русь-Россия.
Тысячу лет спустя, пришли к ним, спасаясь от новой распри, князья Словен и Скиф со своими родами. Скиф прошёл дальше к студеному Скандскому, ныне Балтийскому, морю и оставил там сына своего Венда, и море с тех пор стало называться Вендским, а сам с внуком ушёл в южные степи, к Дунаю и Дону.
Роды Словена породнились со старыми родами русов, и так в Ильмерском краю появились славяно-русы. А князь построил новый град, затмивший Старую Руссу, и назвали его в честь князя – Словенск. Но град был тот новым, так и стали называть его, уже позже и отстроенный по соседству – Новым Градом, или Новгородом. Весь же край повелось величать Словенским краем, а озеро, со временем, стали называть Ильмень-озером.
 
* *
Старенький прокопчённый паровозик, застилая чёрным дымом искрящиеся от утренней изморози голые деревья, тянул через осенний лес четыре весёлых, выкрашенных в зелёный цвет вагончика. Пассажиров было немного, не сезон. Соколовы устроились на отдельных сидениях-полках возле окошка за маленьким откидным столиком. Ярослав дремал, а Руса смотрела в окно.
Мимо пробегали небольшие деревеньки, порою всего из нескольких бревенчатых изб, вросших в землю и потемневших от времени, крытых такой же серой щепой или соломой, далее виднелись вспаханные под зиму лоскуты-поля, вклинившиеся в нескончаемые леса, то голые осиново-березовые, то тёмно-зелёные хвойные.
Без малого пять часов, проведённых в скором московском поезде, они проговорили, вспоминая прежнюю жизнь и строя планы на будущее. Спать совсем не хотелось. А вот теперь Ярослав устал и, кажется, уснул, положив голову на руки. Руса осторожно погладила его по волосам.
Ярослав – славное имя, прославляющее солнце, где Яр – тот же Хор, и Руса знала, что это не случайно, как и имя маленького городка Старая Русса – совсем как у неё, в который везёт их старенький неторопливый паровозик, останавливаясь на минуту – другую на каждой из крохотных станций и подбирая немногочисленных пассажиров с баулами, мешками и чемоданами.
Огромная таинственная земля открылась перед ней, и всё в ней было родным и близким, так, словно родилась она в этих лесных краях. А дед её был не последним ведическим жрецом долины Нила, а вот тем высоким и худым стариком-крестьянином, который сел в вагон на предыдущей остановке. Старик внимательно смотрел на Русу, любуясь девушкой-красавицей, и Руса, улыбнувшись, поздоровалась с ним.
– Доброго здоровья Вам, дедушка!
– И тебе, милая, здоровья крепкого, да мужа любимого и деток славных, – пожелал ей старец.
– Вот он, муж мой любимый, – молвила Руса, перебирая тонкими пальцами его светло-русые, в точности, как и у неё, шелковистые волосы, и выстраивала в памяти события вчерашнего дня.
Мучила, не давала покоя её вчерашняя встреча в ресторане, скрытая до времени от мужа. Не могла Руса открыто признать в посетителе, одетом в форму железнодорожника, который разместился за соседним столиком, своего венчанного мужа Генриха Браухича. Она его узнала сразу и пыталась скрыться за сидевшим напротив мужем, но это было практически невозможно…
К ним подошёл официант и стал записывать на листочке заказ.
– Выбирай, Руса, – протянул ей меню Ярослав.
Она видела, как вздрогнул Генрих, услышав её имя, и, выронив меню, испуганно посмотрела на Ярослава.
– Да что с тобой, дорогая! – недоумевал Ярослав.
Генрих между тем оторвался от газеты, которую принёс с собой, и посмотрел в сторону офицера и его дамы. Глаза их встретились. Она увидела в глазах Браухича смятение.
– Как? Как ты оказалась здесь? – вопрошали они. Руки его дрожали. Генрих скомкал газету в кулаке и попытался встать, задев и уронив соседний стул.
Ярослав обернулся на шум и посмотрел на Браухича.
– Вот неуклюжий какой!
От этого взгляда русского офицера железнодорожник побледнел, затем энергично встал, отбросив стул, и быстро вышел из зала, оглянувшись ещё раз у выхода.
– Куда вы, гражданин! – закричал ему вслед официант, уже принявший заказ.
– Выскочил, словно кто-то напугал его. Ну и народ. Хорошо, что ему ещё не принесли ужин! – Официант покачал головой. Его коллега поднял упавший стул и поправил скатерть. Неприятный инцидент был исчерпан, и официант мило заулыбался капитану-орденоносцу, сталинскому соколу и его красивой спутнице.
– Вам, девушка, я бы предложил отварную и слегка поджаренную осетрину.
– Да, пожалуй, – попыталась улыбнуться Руса, но улыбка никак не получалась.
– Ты, наверное, устала, дорогая, – поспешил ей на помощь Ярослав.
– Нет, ничего, – успокоила мужа Руса.
– Сейчас пройдёт.
– Может быть, она беременна, – подумал Соколов. Он слышал, что с женщинами в положении такое бывает.
Руса, наконец, справилась с собой и улыбнулась.
– Всё в порядке, милый. Просто я очень проголодалась.
Будучи с детства вегетарианкой, она пока не решалась есть мясные блюда, предпочитая овощи, молочные продукты и рыбу, а потому незаметно съела осетрину, сыр, овощной салат и мороженое. От бокала «Цинандали» на этот раз отказалась, что ещё больше укрепило подозрения Соколова.
– Неужели! Вот радость-то какая! Только не стоит её ни о чём расспрашивать, пусть сама скажет…
 
*
За окном мелькали голые берёзки, и Руса успокоилась. Он догадывалась, чем занимается в её новой и любимой стране Генрих Браухич, но сказать об этом мужу – значит погубить Генриха, а в случае его задержания поставить и себя и Соколова в крайне тяжёлое положение.
Ярослав рассказывал, как добывал ей документы, и просто чудо, что председатель сельсовета не донёс на них, а выдал справку по полной форме на имя крестьянки из белорусской деревеньки Гореличи Алёны Ольшанской, отпуская её с миром замуж за красного офицера-орденоносца.
– Ты понимаешь, Руса, стал он на меня кричать: «Я, мол, член ВКПБ  и не могу преступить закон! И кто она, твоя девица? А вдруг сбежала из колонии или пришла из-за кордона? Почём мне знать!»
Я ему сказал, что я тоже член ВКПБ! А девушка – жена мне. Поверь мне, добрый человек, и проси что хочешь за справку! А сам уже и руку положил на кобуру. Смотрю, председатель вроде как оробел. Видно, не ожидал такого напора.
– Ну, говорит: «Чёрт с тобой. Клади на стол три тыщи, а я тебе по полной форме выдам справку на покойницу из деревни Гореличи. Такое уж у деревеньки той недоброе имя. Горят там часто, вот и девушка там, аккурат ей девятнадцать лет, угорела насмерть.
Не побоишься взять справку про покойницу? Акт о её смерти ещё в район не отослали, а девушку схоронили».
– Нет, говорю, ему, не боюсь.
Выпили мы по такому поводу бутылку городской моей «Зубровки», потом бутылку, другую его наливки. Жена пришла, стала звать спать, да он прогнал её,  мол, не мешай мне с человеком говорить. Так и проговорили по душам едва не до рассвета. Я всё ему рассказал. Всё, как было. Проникся он ко мне сочувствием, стал думать, как ещё нам помочь.
«Да ведь ей ещё и справку надо об образовании. У нас хорошая семилетка, а директором в ней мой свояк, Григорий. Ты ко мне денька через два приходи и дивчину свою приводи, очень уж хочется на неё поглядеть. Придёшь, и аттестат о семилетке будет»...
– Спать так и не ложились, – рассказывал позже Русе Ярослав.
– Много мне председатель о своей жизни рассказывал, и как в Гражданскую он воевал, и как потом трудился на ответственном посту. А после третьих петухов отправились вдвоём пораньше в сельсовет, пока в нём не было ни души, кроме сторожа, который спал и получил за это нагоняй. Там он и составил справку мне по полной форме с подписью участкового, были у него такие бланки заготовлены, печать поставил, и попрощались мы. А деньги утром мне вернул и даже извинился, пожелав нам счастья. Вот так-то, Руса. У нас всё проще, чем в Европе, но уж если кто пронюхает… Не дай бог! – Ярослав зябко поежился.
– Теперь ты, Алёна Ольшанская, вольная птица, – улыбнулся Ярослав.
– И можешь ехать с этой справкой в любой город СССР, но прежде мы с тобой пойдём в ЗАГС и там распишемся. Потом подадим заявление, и тебе, как гражданке, выдадут городской паспорт. Фамилию возьмёшь мою, а имя придётся, как по справке. Согласна?
– Согласна! – с радостью согласилась Руса, принужденная повторно получать документы в обход всех правил. Да видно, судьба такая…
Были они у свояка председателя, Григория. Подивился тот красоте ненаглядной, послушал её русскую речь.
– Так, милая девушка, говорят в Москве или Ленинграде, а у нас в Беларуси, «якают». Не «земля», а «зямля» говорят, ну да это всё – ладно. Не видал я несчастной Алены, но ты, девушка, дивно как хороша, и, дай бог, увезёт тебя твой славный командир – «сталинский сокол» в большой город, и будете вы там счастливы.
Руса поцеловала директора школы в щеку и получила из его рук аттестат о семилетнем образовании.

* *
Ближе к городу деревеньки стали встречаться чаще. За окном вагона проплывала милая сердцу Россия. Пассажиров стало побольше. Рядом с ними присели парень с девушкой и тихо поздоровались.
– Здравствуйте, – ответила Руса. Ярослав очнулся от сна и виновато посмотрел на жену.
– Ты не замёрзла?
– Нет, разве что чуточку.
– Давай ноги шинелью укрою.
– Нет, не надо, сам замёрзнешь, – ответила Руса. – Скоро приедем?
– Через час.
– А давайте я вас чаем угощу, – предложила девушка, сидевшая напротив и не сводившая с Русы глаз. Не дожидаясь ответа, скомандовала своему спутнику:
– Петя, доставай термос!
Белобрысый паренек лет восемнадцати-девятнадцати пошарил рукой в дорожном бауле и достал потертый китайский термос, расписанный яркими цветами, а вслед за ним и стаканчики.
– Часа не прошло, как заварили, ещё горячий,  – пояснила бойкая девушка и представилась:
– Алёна. А Вас как зовут?
– Руса, – улыбнулась Соколова. Своим паспортным именем она пользовалась только по необходимости.
– Какое интересное имя. Прямо как наш город! – удивилась Алёна, разливая чай по стаканам. – Вы, наверное, из большого города, из Москвы или Ленинграда? Вы такая красивая! Вы, наверное, артистка?
– Нет, никакая я не артистка. Я просто жена капитана Соколова! – Руса достала из дорожной сумки пачку печенья и положила на столик, на чистую газетку, расстеленную Петей.
– А Вы, товарищ капитан, лётчик? – затаив дыхание, спросил Петя, любуясь красивой формой, кубиками в петлицах и орденом на груди капитана.
– Лётчик, – ответил Ярослав, с удовольствием отхлебнув горячего чая из стакана.
– А я вот еду в военкомат на медицинскую комиссию, повестку прислали, и Алёнка со мной. Не отпускает одного, Да ведь в армию с собой не возьмёшь. По возрасту должны меня призвать весной, но я попрошусь этой осенью. Последний призыв из нашего района увозят в конце ноября, может быть, успею, всего-то не хватает двух месяцев. Как считаете, товарищ капитан?
– Могут призвать, если напишешь заявление, – подтвердил Ярослав.
– Напишу.
– А я пойду учиться в техникум. Семилетку закончила. Весной год как будет. Поработала в колхозе дояркой. Теперь вот хочу учиться на зоотехника. Председатель обещал дать направление на учебу, – похвалилась Алёнка.
– Пока буду учиться, Петя отслужит. А придёт из армии, поженимся. Правда?
– Поженимся, Алёнка, – уверенно ответил Петя.
Потом паренек стал расспрашивать Соколова об армии, и к беседе подключилась Алёна, на время оставив Русу наедине со своими мыслями.
Она пыталась сравнивать Германию с Россией. Так случилось, что Германию и Триест с Веной – крохотные и блестящие фрагменты Европы ей довелось видеть только с парадного входа, а потом пришлось сразу же окунуться в очень не богатую русскую глубинку. Немцев и русских, Алёну с немецкими девушками из Кранца или Мемеля сравнить она не могла, не находя в двух разных мирах ничего общего. Да и себя она чувствовала в том мире, из которого, неожиданно вспорхнув, улетела меньше двух месяцев назад, чужой. А этот новый, русский мир, день ото дня раздвигался, становился всё шире и шире и, вместе с тем, всё роднее и ближе. И вот сегодня, в этот самый миг, наслаждаясь ароматным, мятным чаем, которым их угостили Алёна с Петром, да так просто и непринуждённо, как это невозможно, наверное, больше нигде, Руса окончательно порвала с прошлым. А выстраданный образ любимого человека вошёл в её сознание молодым и красивым капитаном-лётчиком Соколовым, который стал ей мужем на третий вечер, когда приехал в дом лесника Степаныча на ещё непроданном мотоцикле.
 
* *
– Прости, Руса! Вчера так и не смог вырваться! – обнял девушку и поцеловал в губы старший лейтенант Соколов.
Руса вспыхнула и залилась краской. Это был второй в её жизни поцелуй в губы. Первый случился в рождественский, снежный вечер тридцать шестого года. Теперь она ожидала, что это случится совсем в иной обстановке, как это показывали в любимых ею фильмах, но всё получилось просто и не менее значимо…
Более суток Руса не находила себе покоя, ни минуты не могла усидеть на месте и даже почти не спала на чердаке просторного дома лесника, где на душистом июньском сене постелил ей свой безразмерный тулуп Степаныч.
– Да придёт он, девонька, лучше поешь щей с кабаньим мясом, да выпей медового кваса, – уговаривал Русу Степаныч, успевший с ней немного познакомиться. Но Руса не хотела. Знал он, что зовут девушку Русой и что «с той она стороны», но не белоруска и не полька.
Так бы и осталась Руса голодной, не предложи ей Степаныч свой собственный, испечённый в русской печи хлеб с медом и брусничный кисель. Много уродилось ягоды-брусники на солнечных пригорках в тот год, вот он собрал её и намочил в кадке.
– По-русски говорит правильно, как по радио из Москвы, но не все слова понимает, – терялся в догадках Степаныч.
– Впрочем, не моё это дело, а товарищ Соколов ничего дурного не допустит, – рассуждал про себя Степаныч.
Живя в лесу, Степаныч регулярно следил за тем, что происходит в мире и, совсем рядом, в панской Польше, где уже вторую неделю бушевала война.
 Ещё весной Соколов собрал для лесника детекторный приёмник с хорошими наушниками и длинной антенной, натянутой над крышей дома. Хороший приёмник, электричества не требует. Минск принимает хорошо, Москву и Ленинград – похуже, но вечером и утром слушать можно. Вот Степаныч и слушал с тех пор радио по несколько раз в день.
– Вот она, рядом, Польша, за широкой Западной Двиной, да и не Польша вовсе, а родная белорусская земля, которую утратила Россия после Германской и Гражданской войн, – вздыхал Степаныч. Были у него на той стороне и родичи.
– Неужели, и их германец подомнет под себя? – Ох, тяжко было даже думать об этом. Польская власть тоже была не сахар, но немецкая – упаси боже! Такое было только в семнадцатом году, когда развалился фронт и хлынули ненасытные немецкие орды на белорусскую землю, творя такой грабеж и притеснение людям, каких, верно, не было со времён батыева набега.
Однако втайне, как и каждый белорус, Степаныч надеялся, что вот-вот Красная Армия перейдёт границу и возьмёт родных людей под своё крыло.
– Иначе зачем товарищ Соколов летал за Двину на трофейном польском самолёте? Не иначе, как на разведку! – хитро щурился лесник, здороваясь за руку с Ярославом.
– Держи, Степаныч, на память! – Соколов протянул леснику упрятанную в чехол добротную тульскую двустволку с узорчатой серебряной насечкой, с которой ходил на охоту.
– Да за что? – удивился лесник.
– На добрую память.
– А сам то с чем на охоту пойдёшь?
– Меня, Степаныч, представили к награде – это раз! Переводят служить под Ленинград – это два! Так что теперь на охоту ходить мне не придётся.
– Так что же, значит собирать чемодан? – Степаныч был расстроен таким известием.
– Не сразу, не раньше чем через месяц. Тут такие дела начинаются… – Спохватившись, Соколов не стал дальше распространяться.
– А пока пусть девушка поживёт у тебя, не возражаешь?
– Пусть живёт, сколько душе угодно, и мне веселее, – обрадовался Степаныч.
– Вот и хорошо, я пока помоюсь с дороги, а вы соберите на стол. – Ярослав извлёк из чёрной дерматиновой сумки несколько свёртков с продуктами, купленными в военторге, и отправился в баню. Облившись с ног до головы двумя вёдрами холодной воды, вытер тело насухо вафельным полотенцем, а потом, подумав, растопил печку. Вдруг, придётся попариться…
Девушка помогла Степанычу накрывать на большой дубовый стол, стоявший посредине горницы, в центр которого лесник поставил керосиновую лампу и зажег фитиль – за окном быстро темнело.
Сутки постившаяся, Руса с удовольствием насытилась чудесным творогом и сметаной, и пила чай с печеньем и конфетами, отказавшись от ветчины и колбасы. Ярослав плотно поужинал отварной бульбой, как называл Степаныч свою картошку и ветчиной, выпив лишь рюмку ароматного армянского коньяка, а остальное содержимое бутылки не спеша попивал мелкими рюмочками Степаныч, нахваливая коньяк и ветчину.
Во время ужина Ярослав дважды не надолго отлучался, подбросить в печку дров. Задумал он к ночи помыться и попариться в добротной баньке лесника, сводить в неё Русу, верно, ещё не знавшую, что такое русская баня и как сладка должна быть в ней первая любовь, а то, что это таинство случится в этот вечер, он знал, и чувствовал, что и она к тому готова.
– За что пьём-то? – спросил после третьей рюмки Степаныч.
Соколов ласково посмотрел на Русу, а она на него широко раскрытыми влюблёнными глазами.
– А вот за мужа и жену, за семью Соколовых! – с чувством произнёс Ярослав.
– Ты согласна, красная девица?
Лицо Русы вспыхнуло.
– И в самом деле красная девица из русской сказки, – любуясь ею, думал Соколов. – Не зря же ты открыла кабину самолёта и, словно царевна-лягушка, но без лягушачьей кожи, взяла да подняла стрелу!
– Согласна… – прошептала Руса, и опустила глаза.
– Тогда по рюмочке, и горько! – засуетился лесник, наспех соображая, что же подарить молодым? Наконец, вспомнил о маленьком серебряном блюдечке и двух серебряных стаканчиках старой работы, оставшиеся ему в наследство ещё от родителей, вещице дорогой и памятной, единственной в его вдовом доме, но которой никак не жаль по такому поводу.
 – Вот! – достал Степаныч блюдечки и стаканчики, – мой вам подарок. Живите в мире и согласии!
– Ой, спасибо, Степаныч! – расчувствовался Ярослав, а лесник уже протер крохотные стаканчики платочком и налил в них коньяк. Ярославу  – полный, а Русе чуть-чуть на донышко.
– Ну, а теперь, как принято у нас. Горько! – Степаныч поднял свою рюмку.
– Почему горько? – не понимала Руса, ещё не знавшая русских свадебных обрядов. Но тут Ярослав взял её за руки, и они поднялись из-за стола. Он нежно обнял её и поцеловал.
– Горько! – ещё и ещё раз провозгласил Степаныч, единственный гость, он же свидетель, он же посажённый отец и далее, и далее…

*
Руса не помнила, как оказалась в натопленной баньке, куда привёл её Ярослав и стал раздевать, осыпая горячими поцелуями.
– Видно у русских так принято, – разволновалась она, как никогда, и уступила мужу. Сознание её поплыло, и, в дальнейшем, всё происходило, словно во сне, при слабом свете двух тусклых свечей. Он был нежен и ласков. Ей было удивительно хорошо с ним, и она перестала стесняться своей и его наготы. Сколько прошло времени, Руса не помнила. А потом, утомлённые и безмерно счастливые, они мылись горячей водой, натирая друг друга докрасна свежим лыковым мочалом. Отведав холодного кваса, без которого Степаныч не обходился ни дня, она азартно и сильно стегала его распаренным берёзовым веником, удивляясь, что же в этом приятного? А когда веник прошёлся и по её спине и бёдрам, ощутила блаженство.
Так прошла едва ли не половина их первой ночи, а после он завернул её в свежую простынку и отнёс в прогретый сухим жаром предбанник, где, обнявшись, молодые крепко уснули на свежевыструганном из хорошо просушенных липовых досок ложе.
Но недолго длился их сладкий сон. Едва стало светать, Степаныч, как было велено, постучал в завешенное окошко.
– Вставай, товарищ Соколов, а то опоздаешь в часть на побудку!
Соколов вскочил, как по команде, и быстро оделся. А Руса ощупала руками роскошные свежевымытые волосы длиною едва ли не до колен и принялась расчёсывать их, ещё чуть влажные, деревянным гребнем, искусно вырезанным, словно для нее заботливым лесником.
– Милая моя, так мы и не поговорили с тобой, и кроме имени твоего, ничего мне по-прежнему о тебе неизвестно, – целуя на прощание Русу, молвил Ярослав, застегивая на ходу пуговицы гимнастерки.
– Когда приду – не знаю, но жди меня с документами. Любой ценой достану справку из сельсовета, а потом распишемся и уедем через месяц в новую часть под Ленинград! А пока прощай! – Соколов поцеловал жену и выбежал на двор. Через минуту застрекотал мотор его мотоцикла и стал быстро удаляться в сторону леса.
Закуковала лесная гадалка – кукушка, и Руса стала машинально считать, сколько раз накукует. Число совпадало с предсказаниями звёзд, что сияли в чёрном небе над Нилом.
– Хороший знак! – улыбнулась Руса.

2.
Генрих Браухич был просто сражён увиденным. Сомнений не было. За соседним столиком привокзального ресторана сидела именно Руса!
Она узнала его! Он видел испуг в её глазах! А потом в его сторону обернулся и равнодушно, словно не узнавая, посмотрел… Воронцов!
– Но как это могло случиться? – недоумевал Браухич.
– Всего год назад я его видел в Киле. Вёл, правда, тогда себя не лучшим образом, и Воронцов ушёл, не простившись. Он служил в военно-морском госпитале в чине капитана. И вот, спустя год, преспокойно сидит в ресторане при Московском вокзале Ленинграда с моей женой! Сидит в форме капитана Военно-воздушных сил СССР, сильно переменившийся, хорошо отдохнувший и помолодевший, рядом с красавицей Русой, одетой в элегантное дорогое платье, и делает вид, что не узнает меня? – Голова шла кругом. Браухич шёл вдоль Невского проспекта, спотыкаясь и не разбирая дороги, по лужам, словно пьяный.
В России он был на нелегальном положении. Советскую границу переходил в сентябре прошлого года в Маньчжурии с группой из трёх человек с казаком-проводником, служившим японцам. Дальше пути их разошлись. Браухич добирался поездами до южного города Грозный, где, опираясь на разработанную легенду и надёжные документы на имя Ивана Бондарчука, железнодорожника и специалиста по ремонту локомотивов, устроился на работу в депо.
За два года подготовки в Германии, согласно разрабатываемой легенде, он хорошо освоил профессию ремонтника паровых локомотивов и уже через полгода работы на новом месте стал бригадиром. Человек он был интеллигентный, тихий, ответственный, непьющий, так что имел все шансы сделать неплохую карьеру. Немного подучившись, стать начальником участка, а там, чем чёрт не шутит, и начальником депо.
Иван Бондарчук был человеком ещё молодым и несемейным, потому на него заглядывались многие молодые женщины, которые были не прочь свести с ним знакомство, а там и женить на себе. Но Бондарчук недолго был соблазнительным женихом. Поселился он на квартире в частном доме тридцатилетней вдовой и бездетной казачки, и, по слухам, стал жить с ней.
Никаких подозрений в свой адрес со стороны милиции или других органов надзора он не вызывал. Так прошли положенные, по советским законам, до очередного отпуска одиннадцать месяцев, и Бондарчуку предоставили две недели заслуженного отдыха. Пользуясь льготным проездом по железной дороге, Бондарчук отправился вначале в Ленинград, после осмотра которого собирался в Москву, где была запланирована встреча с коллегой по Абверу.
– И вот, такая встреча! – Браухич-Бондарчук потерял контроль над собой и, останови его сейчас постовой милиционер, мог сдаться на милость советским властям. Но на улице было сыро и холодно, и редкие прохожие не обращали на него внимания.
С полчаса ноги несли его прочь от Московского вокзала. Но потом ужас от увиденного стал немного проходить, и Бондарчук остановился, зашёл в маленький ресторанчик и, не раздеваясь, выпил в буфете фойе сто пятьдесят грамм коньяка, чтобы успокоиться. А потом, посмотрев на часы, отправился пешком обратно, в сторону вокзала, сняв фуражку и подставив воспалённую голову холодному ветру.
С тех пор, как он увидел Русу в первый раз в древнем пещерном храме на берегу Нила, шедшей к нему с обнажённой девичьей грудью и медным подносом в руках, она с неизменным постоянством являлась ему в снах в том же храме и в том же обличии, и эти мгновенья были самыми незабываемыми в его жизни. Он ждал этих снов, и они приходили вновь и вновь…
А потом, после смерти деда и его погребения, они остались одни.
– Ну почему он тогда не овладел ею? Руса покорно бы приняла его. А, став женой, изменила бы всю его жизнь!
Так значит, что-то всё-таки удерживало их от этого шага? – горько размышлял прошлый немецкий идеалист и неудачник Генрих Браухич, а ныне агент Абвера и советский железнодорожник Иван Бондарчук, уныло бредущий, не разбирая луж, под мелким холодным дождем в сторону Московского вокзала.
– Но как она оказалась здесь? Как её отпустила мама? Впрочем, при чём тут она… – Теряясь в догадках, продолжал размышлять Генрих.
Связи с домом не было больше года. Руса ему не писала, и это было обидно, а последнее письмо от матери он получил в Маньчжурии, незадолго до перехода границы. Дальше была полная неизвестность.
На первых порах в его задачу входило обустройство в России и вживание в советскую жизнь. Ему разрешалось завести семью, желательно без детей, и, при возможности, даже вступить в ВКПБ, но позже, а сначала зарекомендовать себя ответственным работником и хорошим специалистом. Дальше следовало собирать информацию о продвижении по железной дороге эшелонов с нефтью и бензином, следовавших из Баку и Грозного на Ростов и Сталинград.
В августе и сентябре он передал через агента, вышедшего на него, первые разведданные по грозненскому железнодорожному узлу, используя в том числе и информацию, полученную от своей сожительницы, которая работала составителем поездов. Бондарчук заканчивал свою смену на час раньше и постоянно заходил за Мариной, предварительно сделав кое-какие покупки в деповском магазине. Составительницы грузовых поездов, в основном женщины, завидовали нежданному счастью своей сослуживицы. Бондарчук был во всех отношениях положительный мужчина и угощал женщин конфетами, терпеливо дожидаясь, когда Марина закончит работу. В большой комнате, на одной из стен которой висела огромная карта железных дорог СССР, было полно графиков и прочих бумаг, которые он, как бы невзначай, просматривал, запоминая цифры. Начальство к нему привыкло и охотно выслушивало едкие анекдоты на бытовые темы, которыми частенько баловал острослов Бондарчук, прибывший, по его словам, в Терский край из Донбасса.
И вот теперь он возвращался на Кавказ через Москву, где планировал провести три дня, осмотреть город и встретиться с агентом, который передаст ему новые инструкции и весточку из дома.
Генрих чувствовал, что ещё раз увидит Русу, которая наверняка, сядет в скорый московский поезд, а потому пришёл на перрон пораньше и встал у столба в укромном тёмном месте, наблюдая за подходившими пассажирами.
Конечно, была вероятность, что Воронцов уже сообщил о встрече с немецким разведчиком милиции, и сейчас его разыскивают в местах, прилегающих к Московскому вокзалу, в том числе и на перроне, но в тот момент Генрих ничего не боялся, даже ареста. Состояние его было настолько подавленным, что было ему всё равно, что с ним случится сегодня, завтра…
Они действительно появились на перроне минут за пятнадцать до отправления поезда. Капитан, которого Генрих ошибочно принял за Воронцова ввиду схожести их лиц и фигур, нес в руках большой чемодан и дорожную сумку. В руках Русы была лишь дамская сумочка. Одета она была в модное приталенное пальто и широкополую шляпку, скрывавшую лицо. Впрочем, на перроне было довольно темно, и разглядеть её лица с порядочного расстояния он не мог.
Между их вагонами было ещё несколько, и Генрих отправился устраиваться на своё место, надеясь увидеть Русу хоть издали ещё раз в Москве. Но надеждам его так и не удалось сбыться ни завтра, никогда.

3.
На маленьком уютном городском вокзале Соколовых встречали родители Ярослава – Владимир Всеволодович и Ольга Милославовна, а так же средняя сестра Люба с трёхлетним сынишкой и младшенькая четырнадцатилетняя сестра Ярослава Светка. Владимир Всеволодович взял отгул ради приезда сына, Светка отпросилась из школы, Люба была беременная на последнем месяце и сидела дома с маленьким Игорьком, а Ольга Милославовна вела немалое домашнее хозяйство, в котором помимо огорода была дойная корова с полугодовалой телочкой, два поросенка и куры. Словом, типичная семья из маленького районного городка.
– Ну, здравствуй, сынок! – обнял первым и расцеловал сына отец, передавая его матери, а сам, ничуть в том не стеснясь, обнял, расцеловав сноху в горячие румяные щёки.
– Писал Ярко про Вас, но то, как хороша Вы, в письме не скажешь! – любуюсь женой сына, с чувством произнёс Владимир Всеволодович.
– Правда, мать? – обратился он к Ольге Милославовне.
– Да ты ввёл её в смущение, отец! Да разве можно так целовать сразу, без знакомства?
– Вот и познакомились, – поправляя усы, ответил матери отец.
– А зовут тебя, дочка, Русой, как и писал Ярко?
– Как вы его зовёте? – не выдержав, спросила Руса.
– Ярко. Маленьким так звали, а теперь уж полный Ярослав – сталинский сокол! – любуясь статным офицером-орденоносцем, ответил отец.
Тут и Люба со Светкой следом за матерью, принялись обнимать и целовать жену брата, такую красивую и нарядную, что возле них стали собираться знакомые, желая посмотреть на Ярослава и его жену.
– Городская. Наверное, из Ленинграда или из самой Москвы! А как одета! – шептались восхищённые женщины.
На вокзале Ярослав нанял сразу двух скучавших извозчиков. На первом поехали Отец с матерью и Люба и Игорьком. А на втором Ярослав с Русой, и между ними уселась счастливая Светланка. Прижалась к Русе и всю дорогу заглядывала ей в глаза.
Уже отъезжая, Руса увидела Алёну с Петром и помахала им рукой. Девушка с парнем ответили ей тем же и проводили добрым взглядом коляску до поворота на привокзальную улицу.

* *
Дома их ждали прочие родственники, которые были свободны в тот день и пришли встретить гордость всего рода Соколовых – Русановых  – сталинского сокола, лётчика-истребителя Ярослава с молодой женой.
По русскому обычаю, Ярослава и Русу встречали поцелуями и бравурным маршем авиаторов, доносившимся из кем-то заведённого патефона:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
  Преодолеть пространство и простор,
  Нам Сталин дал стальные руки-крылья,
  А вместо сердца пламенный мотор!

  Всё выше, выше и выше
  Стремим мы полёт наших птиц,
  И в каждом пропеллере дышит
  Спокойствие наших границ!

  Бросая ввысь свой аппарат послушный
  Или творя невиданный полёт,
  Мы сознаем, как крепнет флот воздушный,
  Наш первый в мире пролетарский флот!
 
  Всё выше, выше и выше
  Стремим мы полёт наших птиц,
  И в каждом пропеллере дышит
  Спокойствие наших границ!
 
  Наш острый взгляд пронзает каждый атом,
Наш каждый нерв решимостью одет,
  И верьте нам: на всякий ультиматум
  Воздушный флот сумеет дать ответ!

  Всё выше, выше и выше
  Стремим мы полёт наших птиц,
  И в каждом пропеллере дышит
  Спокойствие наших границ! 

Играть свадьбу решили начать завтра, с обеда, а продолжить на следующий день, в выходной. Не теряя времени даром, в просторный дом Соколовых, выстроенный, как и у многих горожан, в гражданскую войну, когда за лесом не было никакого присмотра и был он необыкновенно дёшев, несмотря на то, что и люди тогда бедствовали, пришли в помощь Ольге Милославовне женщины-родственницы. И работа в доме закипела.
Варили, жарили, парили. Готовили заливную рыбу и студень, разнося разлитые судки охлаждаться в погреб.
Всем хватало места в просторном доме, выстроенном на деньги Соколова старшего.
Владимир Всеволодович воевал в Германскую войну на западном фронте под Варшавой, а потом в белорусских лесах. После февральской революции семнадцатого года, когда фронт начал разваливаться, «по семейным обстоятельствам» убыл в отпуск, на фронт не вернулся и около года прожил дома, а потом был мобилизован в Красную Армию и всю Гражданскую войну прослужил в Питере старшиной роты охраны военного Путиловского завода, попадая домой лишь в краткосрочные отпуска. В боях не участвовал, и совесть его была чиста, ни капли русской крови, ни «белой», ни «красной», он не пролил. А когда, наконец, демобилизовался и вернулся домой, возле старого и тесноватого отчего дома, простоявшего более полувека, стоял новый просторный дом, выстроенный ныне покойным отцом из дешевого леса на те небольшие деньги, что присылал старшина Соколов в семью со службы, отказывая себе во всем.
Вот и жили теперь в двух домах. В новом доме Отец с матерью, дочки Люба и Светланка, внук Игорёк и зять – Любин муж. А в старом, но всё ещё крепком доме, доживала пережившая свой век столетняя баба Ванда, бывшая Ярославу прабабкой. На своей улице она была первой долгожительницей, да и во всем городке таких бабушек было две-три.
Несмотря на преклонный возраст, сухонькая, но не маленькая и не согнутая годами баба Ванда имела живой ум и больше других новых родичей притягивала к себе Русу.
Обычно всех новых людей удивляло необычное имя старушки, но Русу оно не удивило. Знала она, ещё по книгам, прочитанным в Германии, что весь этот обширный край, прилегавший к морю, которое звалось когда-то и Венедским, населяли славяне-венды или венеды, а имя Ванда пошло от них. Да стали люди забывать прежние славянские имена. Младенцев при крещении священники нарекали, согласно святцам, по большей части, именами библейскими. Люди привыкли к ним, так и повелось в других семьях, но не у Соколовых. Когда это случилось, никто уже не помнил, но имена в семье выбирали сами. Знали и чтили своих предков до шестнадцатого века, когда в этих краях собирались русские полки на Ливонскую войну.
Удивительные вещи рассказывала баба Ванда Русе, совершенно не шамкая абсолютно беззубым, как у младенцев, ссохшимся маленьким ртом. И как у неё получалось вещать молодым голосом, понять никто так и не мог.
– Я ждала тебя, девонька! Знала, что придёшь к нам. Ты особенная девушка, Руса. И имя у тебя старинное и доброе, как у всего нашего края – Порусья. Так и светлая чистая речка зовётся, что течет возле нас. Да вот она, прямо за огородами, – указала баба Ванда на реку, по которой плыла рыбацкая лодка.
День накануне свадьбы выдался хорошим. Солнечный, тихий и тёплый, один из последних у поздней осени. Наступил ноябрь, и до снега оставалось чуть-чуть. После завтрака румяными, с жару с пылу поданными пирогами с капустой и яблоками, испечёнными затемно заботливой Ольгой Милославовной, замесившей тесто ещё с вечера, баба Ванда повела Русу на кладбище поклониться усопшим предкам. Руса попросила у свекрови тёмный платок и повязала его на голову, став, по мнению Ярослава, ещё краше. Сам Соколов собирался сходить туда позже, а с утра, вместе с отцом, отправился в магазин купить вина и конфет к свадьбе. Всё остальное в доме было своё. За Вандой и Русой увязалась Светланка, и в этот день пропустившая, с разрешения матери, занятия в школе.
Вот и кладбище, на котором покоились вместе с соседями по улице, несколько поколений предков Соколовых и Русановых, из семьи которых была посватана мать Ярослава.
Они вышли к высокому месту над рекой, где высились заросшие пожухлой травой и расплывшиеся от времени древние курганы, схоронившие века и тысячелетия назад былинных витязей, вставших на защиту родного Порусья от натиска готов , ушедших со Скандских бесплодных скал на просторную Русскую равнину. После долгого угнетения славяно-русов разбитые уже выросшими в неволе воинами, свирепые готы бежали на юг, где одолели их гунны, князя Атала , пришедшие из средины Мидгарда, и рассыпали готы по свету. «Были готы – и нет их»!– Воскликнул летописец. Только остался в Венедском море остров их имени – Готланд, и всё. А Русь поднялась, залечила раны, и вот уже в новые века раздвинулась от Старой Руссы до средины Мидгарда, где о князе Атале не сохранилось и памяти. А дальше дошла могучая Русь и до Великого океана, проложив железную дорогу до новой бухты Золотой Рог …
– Пришли, вот наш жальник , – молвила баба Ванда, присаживаясь перевести дух на большой валун, ограждавший холм с могилками вместе с другими валунами, призванными с глубокой старины охранять покой усопших предков от злых духов – ведьм, леших и водяных.
Отдохнув чуток, Баба Ванда поднялась с камня и поклонилась предкам в пояс, молвив по-старославянски:
«Прииде на холм, идеже стояше Перуне – отче наше и Световите сияше!»

С этими словами Ванда распрямилась как струна, и устремила взор своих, на удивление молодых, словно у девушки, небесно чистых глаз, сиявших вековою мудростью на старческом, морщинистом лице, к ласковому осеннему солнышку, вокруг которого ей чудились святые лики Световита.
Глядя на Ванду, поклонились предкам в пояс и Руса со Светланкой.
 
* *
– Ты, девонька, раскрывай свою шкатулку и укладывай в неё то, что услышала и ещё услышишь от бабы Ванды. Больше мне некому доверить свои сокровища, ни покойному сыну они не достались, ни внуку, Володьке, они не под силу, ни Оленьке с Любушкой, ни Ярославу. А про Светку не знаю, да боюсь, не доживу до того дня, когда повзрослеет и слушать станет.
 Руса не стала расспрашивать, что за шкатулку надо открыть – память это. И слушала, затаив дыхание, удивительные саньтии и шлоки из Русских вед , составленных тысячи лет назад выдающимися волхвами и баянами  и передаваемые немногими посвящёнными из уст в уста, из поколения к поколению.
– Слушай, девонька, о войне древней и страшной, когда мало кто на земле схоронился. Слушай, девонька, о стужах великих, погнавших остатки Светлого Рода нашего по опустевшим землям, – читала по памяти баба Ванда:
 
  «… Используют люди силу стихий Мидгарда-Земли,
И уничтожат они Луну Малую – Фатту, и Мир свой прекрасный…
  И повернётся тогда Сварожий Круг, и ужаснутся Души людские…
  Великая Ночь окутает Мидгард-Землю, и Огонь Небесный
  Уничтожит многие края и земли…»

  «… Воды Фатты-Луны тот Потоп сотворили,
  На Землю с небес они радугой пали,
  Ибо Луна раскололась на части,
  И ратью Сварожичей в Мидгард спустилась…» 

  «… Великое Похолодание принесёт ветер да Арийский
  На землю сию, и Марена на треть Лета укрывать будет
  её своим Белым Покрывалом.
  Не будет пищи людям и животным во время сие,
  И начнётся Великое Переселение потомков
  Рода Небесного за горы Рипейские, кои защищают
На рубежах закатных Святую Рассению…»

  « … И все мы русичи. И мы не слушаем врагов, что говорят недоброе,
  Мы происходим от отца Ария.
  Отцам нашим и матерям нашим – Слава! Как учили нас чтить богов наших.
  И водили за руку стезей правой.
  Так мы и шли, и не были нахлебниками, а были русами, которые богам
               Славу поют,
  И потому суть – славяне!
А до этого были наши отцы на берегах моря у Ра-реки. То есть земля,
 И Ра-река её
  Кругом обтекает. И эта земля отцов наших.
  И её имели мы много лет и уберегали. И ту землю мы увлажнили
Кровью-рудой,
  И потому она нашей будет вовеки.
  . . . . . . . . . . . .
  И были князья Славен и брат его Скиф. И тогда узнали они о распре великой,
  И так сказали:
– Идём в землю Ильмерскую!»
 
  «Великая распря придёт в Мир Мидгарда
  И только Жрецы-Хранители Святой земли Расы Великой
Сохранят чистоту Древних Знаний, несмотря на лишения
  И смерть…
 . . . . . . . . . . . .
  Их объединит Древняя Мудрость,
  Сохранённая в песнопениях и
  В народных преданиях, из уст в уста
  Переданных,
  И записанная на Камнях на Капищах и
  В Святилищах,
  И начертанная в Саньтии Великие…
  Многие Мудрые Знания
  Станут потерянными для многих Родов,
  Но помнить будут они,
  Что потомки Рода Небесного…
  И никто не сможет осилить их
И свободы лишить…» 
 
Всё читала по памяти Баба Ванда, а Руса укладывала древние саньтии в свою прекрасную память-шкатулку.
Эти последние дни жизни бабы Ванды, дождавшейся, наконец, Русу, в память которой вложила свои долго хранимые сокровенные знания древних вед, для наследственной жрицы Хора – Яра – Ярила были незабываемы. Она не решилась открыть свою тайну даже любимому мужу, не показав ему ни золотого диска, ни жреческой печати. Руса не ведала, что рисунок, который был на печати, потерянный навсегда Воронцов увидел спустя две недели после того памятного дня, когда она улетала на Русь. И увидел он его, вспомнив о славной девушке, на своде пещерного храма во льдах у подножья осевшей и покрывшейся ледником священной мистической Мировой горы всех народов, чьими предками были древние арии.
Едва отшумела двухдневная свадьба, баба Ванда стала чахнуть на глазах и скоро слегла, а перед отъездом Ярослава и Русы спросила ее:
– Всё ли ты помнишь, девонька?
– Помню, бабушка, – ответила ей Руса, и в самом деле запомнившая с первого раза то, что не понять, не запомнить иному и за всю жизнь. Вот что значит посвящение!




*
Сразу же после недолгого мытья в старой баньке вместе с Ярославом и лёгкого обеда из кислого молока и хлеба, Русу увели в невестину горенку «подружки-девицы» и принялись наряжать и готовить к свадьбе. Вначале она хотела надеть своё новое модное английское платье, но потом, заглянув в старый семейный шкаф Соколовых, в котором хранилась всякая и новая и старая одежда, увидела в нём расшитый чудным узором свадебный сарафан бабы Ванды. Висел в шкафу лет двадцать, а до того лежал в сундуке не менее полувека!
Ох, и понравился Русе сарафан. Уговорила Любу и её двоюродных сестёр Настю и Катю – «девиц-подружек», прислуживавших невесте, отутюжить старинное платье, неглаженое лет как семьдесят. А когда примерила, было оно ей в пору, и дивно как хорошо сидел на ней. Видно, в молодости у бабы Ванды была точно такая же ладная фигура.
С сарафаном решили, а туфли она одела новые на высоком каблуке, которые подарил ей к свадьбе Ярослав. Волосы решили заплести в две косы и уложить короной, как на неизмеримо далёкое Рождество тридцать шестого года ей сделала Вера Алексеевна…
Светка, пролезшая наконец-то в комнату, где наряжали невесту, нашла в большой и потемневшей от времени семейной шкатулке с украшениями старинный кокошник с серебряными подвесками – рефедями, славянские височные серьги из серебра с янтарём и несколько ниток речного жемчуга. Все эти украшения, возможно, тоже принадлежали бабе Ванде, которая после утомительного дня отдыхала в своём старом доме, не мешая молодым.
Кокошник, рефеди и серьги очень понравились Русе, и Настя с Катей начистили их до блеска уксусом и суконной тряпочкой, сняв вековой тёмный налёт с серебра. Потом долго примеряли всё по очереди и вместе. Русе всё шло, но надеть на невесту не решились и обошлись алой лентой, которую Люба искусно вплела в косы, и нитками жемчуга, которыми украсили причёску. Нашли ещё жемчужные бусы, но Руса отказалась от них и надела поверх сарафана своё старинное родовое ожерелье из золота и бирюзы, а вместо серёжек из шкатулки, одела на ещё не проколотые ушки позолоченные клипсы с сапфирами – памятный подарок от Шарлоты всё на то же незабываемое Рождество тридцать шестого года. Когда с нарядом и украшениями было покончено, девушки ахнули от восторга, так хороша была невеста.
А гости уже собрались в большой горнице. Все стояли и за столы не рассаживались, Соседи с улицы, знакомые и прочая далёкая родня, которая не помещалась в доме и пришла посмотреть на невесту с женихом и выпить по стаканчику – кому белого, кому красного вина, за здоровье молодых, собрались у входа в дом и у окон. А специальный стол для выпивки и закуски, накрытый чистой скатертью, стоял перед ними во дворе. Но те, кто не был приглашён на свадьбу в дом, долго не стояли, так было не принято. Выпил, закусил и пошёл домой.
Вот «крестная мать» невесты, какой назначена была незаменимая и на этот счёт Ольга Милославовна, согласно старому обычаю, пропела перед закрытой дверью, за которой спряталась от гостей невеста:
 
«Выйду я во чисто полюшко,
Погляжу я на все четыре сторонушки,
  Стану кликать я свою милую доченьку,
  Не откликнется она ль, не оглянется?
  Не на чужой ли она на сторонушке?»
 
  «Нет, здесь она, в горенке!»

 Отвечали ей девушки-подружки из-за двери:

  «А наша молодая
  Не была левая,
  Время зря не проводила,
  По полям зря не ходила.
  Ворон не считала,
  А всё ткала и пряла,
  Пряла и шила,
  Да в наш дом норовила!»
 
При этих словах «крестной матери», специально отряжённые гости, в виду отсутствия другой родни невесты, выложили на стол подарки, купленные в Ленинграде и зачтённые в качестве приданного со стороны невесты.
Настало время дружки жениха, товарища по школе, трудившегося теперь водителем полуторки на молокозаводе.
Франтовато одетый в чёрный костюм, обутый в начищенные до глянца сапоги и в новенькой русской фуражке с чёрным блестящим козырьком, дружка-молодец постучал в дверь горенки, где пряталась невеста, и принялся упрашивать подружек:

             «Отворите дверь, пустите гостя,
  Одарим вас чистым серебром,
  Наградим вас чистым золотом!
  Нас гости ждут дорогие.
  Да не чваньтеся, отворите же!
  Наш князь младой велел кланяться,
  Низко кланяться, вам не чваниться!»
 
Девушки-подружки открыли дверь, и невеста вышла в горницу, представ перед очами жениха, родителей и всех гостей.
– Хороша ли невеста? – спросил дружка, сдвинув фуражку на затылок.
– Ой, хороша! Чудо, как хороша! – раскрыли рты от изумления гости, не ждавшие такой красы в старинном сарафане. Жаль, не видела Русу в тот момент баба Ванда. Притомилась старушка и отдыхала в своём старом доме.
– А хорош ли жених? – спросил дружка, и все посмотрели на Ярослава. Был он строен и подтянут, в новенькой офицерской форме и при ордене, гладко выбрит и ровно подстрижен. Словом, красавец-парень!
Тут невесте под ноги стали сыпать овес и рожь, а дружка бросил горсть старых советских серебряных монет.
Руса была счастлива в этот миг, как, может быть, больше никогда. Вокруг неё были родные, добрые люди, каких она не знала прежде в не очень доброй, всё-таки, черствой Германии.
А мать с отцом уже подали молодым, вставшим в ряд, каравай испечённого хлеба.
– А ну, кусайте, дети! – велел отец, протягивая каравай вначале жениху.
Ярослав откусил малый кусочек и прожевал. Разочарованные гости недовольно загудели.
– Кусай побольше! – шепнула Светка Русе.
Руса послушалась и вонзила ровные острые зубки в приятно пахнувший хрустящий хлеб, вырвав из него такой большой кусок, что сразу и не разжевать.
– Любо! Любо! – зашумели гости.
– Тебе, девица-краса! Невестушка-лебедушка, и править в доме!
А дружка уже перехватил у отца надкусанный молодыми каравай и острым ножичком отрезал от другого бока кромушку. Подкинул её вверх и все взглянули на пол – как упала.
– Мальчик! Мальчик родится первым! – заключили радостные гости, по тому, как упала кромушка.
– Если резаным вверх, то будет мальчик. Примета есть такая!

*
Закончились обряды, гости расселись за накрытые столы. В тесноте, да не в обиде, едва ли не сотня родственников и гостей, тех, кого пригласили на свадьбу в дом. Ярослав в своей новой и красивой отутюженной материнскими руками военной форме с начищенными капитанскими кубиками взял Русу за руки и провёл, словно паву, сиявшую красотой, в красный угол, усадив под образами, которые всё же имелись в доме, по обычаю. Но среди них были и фотографии в рамочках членов семейства Соколовых, покойных и ныне здравствующих, что были равными богу и всем святым и вместе все собрались смотреть на свадьбу из своего угла.
Собравшиеся во дворе дождались жениха с невестой, вышедших к ним на крыльцо, и, насмотревшись всласть на молодых, пили-ели за их здоровье, подзывая простых прохожих и щедро угощая тех водкой, студнем и солёными огурцами, а на дорожку, деткам в дом, совали в карманы конфеты. Скоро стемнело, и улица постепенно опустела. Свадьба продолжалась в доме.
Молодых давно поздравили, подарки сложили на сундук в другом углу. Столы, расставленные вдоль стен, ломились от всяких яств. Между блюд, подносов и тарелок с угощениями возвышались четверти с водкой и вином, которые любовно называли «гусынями». Захмелевшие мужчины принялись обсуждать события в мире и стране, недавние военные действия на Дальнем Востоке и в Польше, после разгрома которой к СССР отошли обширные земли на западе, проявляя вполне годную политическую зрелость. Женщины то и дело толкали их под локти и, отвлекаясь на время от мировых проблем, все вместе и дружно кричали:
– Горько! Горько!
Под звон стаканов и крики гостей Руса и Ярослав подолгу и с удовольствием целовались.
Наконец, напившись и насытившись, гости потребовали музыки и танцев. Играли в две гармони, и первый танец уступили жениху с невестой. Было в их танце что-то от «Кадрили», что-то от «Сударушки», от «Польки» и от «Барыни». Ярослав на танцы был не мастер, да на него и не смотрели, любовались Русой. Дивно, как хороша была она в старинном красном сарафане, блеск глаз, румянец щёк, красивые, на редкость точные и яркие движения завораживали гостей.
– Идёт, ну словно пава, а посмотрит, словно жар-птица ослепит! – шептались заворожённые гости.
В перерывах между танцами мужчины вышли во двор – кто покурить, а кто просто проветриться. Тут к Ярославу, наконец, пробился и обратился двоюродный брат по материнской линии Игорь Лебедев, опоздавший к началу свадьбы, зато, как говорится: «явился с корабля – на бал»! Моряком он, правда, не был, а был молодым лейтенантом-пограничником, отслужившим на границе всего полгода, однако уже брал диверсантов, за что был награждён недельным отпуском, вот и приехал.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Не узнаешь?
– Как же не узнать, Игорь! – обнял брата Ярослав и расцеловал гладко выбритые, пахнувшие одеколоном щёки молодого красавца лейтенанта.
– Как служится, братишка!
– Да вот, награждён недельным отпуском, матёрого шпиона задержал… – скромно ответил Лебедев. –  Ты куришь, Ярко? отойдём в сторонку, поговорим!
– Отойдём. Знаешь, Игорь, я почти не курю, бросил. Руса не любит табачного дыма, да и для здоровья вредно, а нам пилотам, сам знаешь, здоровье ох как важно! Но с тобой, брат ты мой, перекурю, в последний раз. Ну, угощай!
Лебедев достал из кармана галифе коробку «Казбека», купленную на вокзале в Пскове и протянул Ярославу. Сам смял мундштук и прикурил.
– Я тоже брошу, вот докурю эту дорогую коробку и брошу, – размечтался Лебедев, вспоминая о своей любимой...
– Счастливый ты, Ярослав! Такая красивая жена! О таких в народе говорят – «от бога»! – восхищённо молвил Игорь Лебедев.
– Эх, знал бы ты, братишка, как досталась она мне, ни за что бы не поверил! Да ведь это тайна… – подумал Ярослав, стараясь не затягиваться едким дымом.
– Ольга Милославона рассказывала маме, что Руса сирота и родом из Белоруссии, Откуда у неё такое дивное имя?
– По паспорту она Елена. А Русой её с детства звали, и ей так нравится, – ответил Ярослав и загасил недокуренную папиросу.
– Хочу с тобой, Ярко, поделиться. Знаешь, братка, то, что я тебе сейчас скажу – только между нами! Даже маме не рассказывал, – перешёл на шёпот Лебедев. – С девушкой я познакомился, Олей зовут. Красивая! Понимаешь, брат, хоть и встречались всего лишь три раза, влюбился – во сне только её и вижу.
– Какой же в том секрет, братец ты мой дорогой? Рад за тебя, Игорь! Женись. Хорошая жена для офицера – первое дело!
– Да ведь она с той стороны…
– С какой такой «той стороны»? – не понял Ярослав.
– Живёт Ольга в Изборске, а этот древний русский городок – теперь в Эстонии, отдали его в двадцатом году.
– Вот оно, как? – удивился Соколов. – Знаю, передали Печорский край, по договору …
– Да, как же  быть нам, посоветуй, братка? – взмолился Лебедев.
– Эх, Игорь, что же я в таком деле могу посоветовать… – задумался растроганный Ярослав. – Пусть переходит к нам… 
Но что с ней станет дальше, сказать я не могу. Сам знаешь, какое нынче непростое время. Заберут девчонку на допросы в НКВД, а там такие «жуки» – увидишь ли потом…
Мой тебе совет, Игорь, немного подождите, и сам будь осторожней. Думаю, что скоро очень многое изменится, и не только Изборск, но и всё то, что было прежде наше, к нам и вернётся… 
Ты понимаешь меня, брат?
– Будет война? – спросил с тревогой Игорь.
– Она уже идёт. Только что разгромили японцев на Халхин-Голе и добили белополяков. Вот-вот с Финляндией начнется, а там и с немцем…
Такие брат дела, – вздохнул Ярослав. – Давай прикончим этот разговор. Идём в дом, холодно, да и гости заждались. Выпьем по маленькой, за встречу! 

      
* *
Ещё три дня после свадьбы провели в родительском доме молодые. Ярослав затеял помогать отцу в плотницком деле. Достраивали новую баню, попариться в которой собирался в следующий отпуск. А Руса провела почти всё это время возле бабы Ванды. Старушка ей рассказывала и рассказывала, опасаясь, что не успеет, фрагменты бесконечных древнерусских вед, составленных волхвами и баянами тысячелетия назад, с тех пор хранимые в людской памяти. Порою шлоки и саньтии прочитанных ей текстов были непонятны, но это не смущало Русу.
– Всему своё время, – разумно полагала она, запоминая текст, как есть.
Когда утомлённая Ванда отдыхала, Руса читала ей заученные с детства гимны Хору – Пта – Атону, на древнем праязыке жрецов и князей-фараонов долины Нила.
А Ванда слушала её,  не говоря ни слова, внимая чистой речи, льющейся из уст прекрасной юной женщины, словно из священного ключа.
Не удержалась Руса и рассказала Ванде всю свою историю как есть. Внимательно выслушала она её рассказ, не перебив ни разу. Не удивилась, словно всё в нём было ей ясно и понятно.
– Только ты, милая девонька, правнучка моя ненаглядная, никому об этом более не говори, кроме мужа, хоть Ярко и не скоро поймет тебя. Ты теперь словно Елена Прекрасная, похищенная юношей Парисом, сыном троянского царя. И чует моё сердце, пойдёт на наши земли злой германец, как данайцы на Трою, что была древним русским царством, – поразила баба Ванда Русу таким сравнением:

«Данайцы уже снаряжают корабли и готовят колесницы к походу на Трою…»
   
Так пророчески молвила мудрая Ванда, словно видела их в пронзительной синеве много повидавших на своём веку глаз.
– Но ведь у нас с ними договор ? – пыталась возражать ей Руса.
– Не верь данайцам, приносящим дары! – вековой мудростью вновь ответила ей Ванда.
– Надо же, я ведь по паспорту тоже Елена! – чуть позже удивилась Руса.
– Неужели и в самом деле будет война?



*
Баба Ванда засыпала рано, едва темнело за окном, и Руса возвращалась в новый дом. Три счастливых вечера в кругу большой семьи молодые провели за столом с начищенным до блеска самоваром. Пили чай с пирогами, которые ежедневно выпекала Ольга Милославовна, жаловавшаяся, что Руса всё время возле бабы Ванды и некогда ей с нею поговорить. Пироги были разными и очень вкусными. Руса потихоньку расспрашивала свекровь о секретах их приготовления, запоминая на будущее. Видя, что ей и это интересно, разом подобревшая Ольга Милославовна подробно рассказывала о секретах своей выпечки.
За чаем говорили о семье Соколовых, старшей в которой была Ванда, приходившаяся отцу Ярослава бабкой. Шёл ей сто первый год, и была она не из местных. Привёз её прадед Ярослав, в честь которого и назвали правнука, то ли из Новгорода, то ли ещё откуда-то, никто теперь не помнил, а старушка никому не говорила. И было ей тогда уже под тридцать лет. Была она грамотна и привезла с собой много книжек. Учила на дому грамоте ребятишек с соседних улиц, пока не родился её поздний первенец – отец Владимира Всеволодовича. Других детей у бабы Ванды не было.
Руса видела в доме Ванды много старых книжек, в основном русских сказок и былин, но были среди них и мифы и легенды иных народов.
– В сказках и былинах скрыта древняя мудрость народная, его «быль-история» и даже будущее, – перебирая драгоценные истрепанные книжки морщинистыми высохшими руками, наставляла Русу Ванда. А в последний день вручила Русе три школьные тетрадки.
– Возьми, девонька, эти тетрадки. Всё, что наговорила я тебе, в них записано. Забудешь – прочитаешь. Но сохрани. Придёт пора – они тебе понадобятся.
Когда придёт эта пора, Ванда не сказала.


*
После чая и долгих семейных разговоров о прошлом и о планах на будущее, расспрашивали о службе Ярослава. Он был гордостью семьи, закончил десятилетку, лётное училище и дослужился до капитана в неполные двадцать шесть лет. Потом расспрашивали Русу, но большего, чем наспех придуманная жизнь сиротская в маленькой белорусской деревеньке на границе у Двины-реки, сноха сказать им не решалась.
Потом, на радость Светке, играли в карты или в лото, а к десяти вечера, едва прокукует кукушка в «ходиках», расходились спать.
Ещё в день встречи мать заметила небольшой свежий шрам на шее сына. Пришлось объяснить ей, как он появился и какую роль в лечении небольшой, но опасной раны сыграла Руса, у которой были просто золотые, лечащие руки.
Молодых поселили в самой уютной и тёплой в доме спальне, откуда на время переселили в большую горницу Светку. Вечерами Руса делилась с Ярославом впечатлениями о беседах с бабой Вандой. Он терпеливо выслушивал её суждения, но глубоко в них не вникал. Голова была занята другими проблемами. На новом месте его ожидала должность командира истребительной эскадрильи, новые самолёты, а в воздухе попахивало порохом. Едва добили остатки польских войск на территории западных областей Украины и Белоруссии, едва разбили японцев на Хасане и Халхин-Голе , как новым конфликтом грозили финны, натравливаемые на СССР правительствами Англии и Франции – вновь зашевелилась «Антанта» .
На советско-финляндской границе, прямо под боком у Ленинграда, чуть ли не ежедневно белофинны диктатора Финляндии Маннергейма  – барона и бывшего царского генерала, устраивали вооружённые вылазки, в которых гибли наши пограничники.
Так что когда Руса принималась рассказывать ему о себе, о своём происхождении, о жизни в пещерном храме на Ниле, о Генрихе Браухиче, вывезшем её в Массаву, а оттуда в Европу и Германию, рассказывала об очень похожем на него русском Воронцове, которого полюбила первой девичьей любовью, хоть и была венчанной женой Браухича, у Соколова голова шла кругом.
– Какой Нил, какая Массава? Какая жена неведомого Браухича? Ведь Руса была девственницей, и он был первым в её жизни! – Но обижать жену недоверием, Ярослав не смел, продолжая с интересом выслушивать её рассказы с указанием на Светкиной школьной географической карте мест и стран, где довелось побывать Русе.
И чем больше она рассказывала ему о своей прежней жизни, тем большей тайной становилась для него. Он боялся, что заснёт, а, проснувшись утром, её не найдёт – упорхнет, как с Куршской косы, и не сыщешь её нигде. А потому, засыпая счастливейшим из мужей после взаимных ласк, в которых Руса была горяча и искренна, Соколов крепко прижимался к ней, взяв, на всякий случай, за руку.
Про себя он полагал, что Руса всё-таки немка, знающая русский язык. Он слышал, как она легко и непринуждённо беседовала с группой немецких туристов в Ленинграде. И в то же время не всегда понимала редкие русские слова и спрашивала их значение. В его сложившихся представлениях Руса была сиротой, жившей среди чужих людей, а всё остальное, по большей части, плод её собственных ярких фантазий. В другое просто не верилось.
Теперь, когда у него появилась семья и непременно будут дети, Соколова беспокоили материальные проблемы. Комнату им дадут, поначалу хватит, а оклад командира эскадрильи плюс за капитанское звание, а также лётные, паек и так далее втрое превосходили зарплату отца. Но без подсобного хозяйства многое приходилось покупать. Так что материальные проблемы существовали, и от них никуда не денешься. Хорошо, если Руса будет экономной хозяйкой, но допустить, чтобы жена сразу начала работать, он не мог. Для этого нужно было время, чтобы осмотреться и выбрать работу по вкусу, если таковая ещё найдётся. Он видел, что большинство офицерских жён вели домашнее хозяйство и воспитывали детей, зато жили рядом, и семьи военных были дружны, как, пожалуй, никакие другие.
Но лучше всего ей, хотя бы с его помощью, пройти школьную программу за семилетку, чтобы соответствовать знаниям согласно добытому аттестату, а потом закончить десятилетку и пойти учиться дальше, в институт, хоть на заочное отделение. То, что Руса обладала большими способностями, он уже понимал и мечтал, чтобы она получила высшее образование.
А между тем Руса, с трепетом прижимаясь к сильному и красивому телу мужа, думала о сходных проблемах, мечтая учиться. Живя в Кранце, а потом в Мемеле, она, как и все местные девушки, несмотря на замужество, была членом «Союза немецких девушек» , но активности в работе этой организации, в отличие от прочих своих увлечений, не проявляла. А сейчас по факту была комсомолкой, согласно документам несчастной Алёны Ольшанской, и Ярослав обещал ей интересную общественную работу в комсомольской организации воинской части, в которой ему предстояло служить. Он знал многих молодых жён товарищей-офицеров, которые вместе с мужьями активно работали в комсомольской организации по месту своей прежней службы.
Но больше всего Руса думала-мечтала о своих будущих детях. Их предсказал ей ещё дед, и это предсказание опять же удивительным образом совпало с гороскопом, который для неё составил три года назад Воронцов. С тех пор она хранила его в своей сумочке вместе с прочими сакральными вещами, в тайну которых не посвящала даже мужа. Как и у её мамы, которую Руса почти не помнила, у неё будет трое детей. Причём, первыми будут мальчики, а после них – девочка.
Она знала, что у них будут замечательные дети. Но всему своё время, тем более, что не только для них, но и для всей большой страны уже скоро наступят тяжёлые испытания. Она чувствовала это всем сердцем, вспоминая пророчество бабы Ванды «о данайцах, которые уже снаряжают корабли и готовят колесницы для похода на Трою».
Показывать мужу золотой диск Хора – Пта – Атона и родовую жреческую печать, тщательно завернутые в бумагу и скрытые в дамской сумочке, Руса пока не решалась.
Но вот, в последнюю ночь, мучаясь угрызениями совести, заставила Ярослава вспомнить недавний вечер в ресторане Московского вокзала Ленинграда и поведала ему, что видела за соседним столиком того самого Генриха Браухича…
 Соколов вспомнил мужчину в форменном кителе железнодорожника, который буквально выбежал из зала.
– Зря ты не сказала мне о нём сразу, – выразил своё сожаление вновь сбитый с толку Соколов. – Если всё же он и существует, твой Генрих Браухич, то, похоже, он враг, и сколько ещё будет ходить безнаказанно по нашей земле?

4.
В конце ноября Воронцову позвонил Вустров и попросил немедленно, хотя бы на несколько часов приехать в Берлин.
– Только нигде не задерживайся, постарайся быть у меня не позже завтрашнего вечера, – кричал в трубку Хорст.
– Да что случилось? – недоумевал Воронцов.
– Приезжай, узнаешь! – ничего не объяснил Вустров и повесил трубку.
Воронцов договорился в госпитале о подмене дежурства и помчался в Берлин на «Мерседесе» покойной Хельги.
Приехал ещё засветло, сразу на квартиру к Вустрову, где тот жил с семьёй. Шарлота и дети приветливо встретили Воронцова, который раздал детям конфеты и галантно поцеловал Шарлоте ручку, выслушав ещё раз соболезнования по поводу трагической гибели Хельги.
Шарлота поставила варить кофе, а Хорст увёл Сергея в свой кабинет.
– Неплохо устроился, – осмотрев обстановку кабинета, сделал комплимент другу Воронцов.
– Ну, рассказывай, что случилось? Я так спешил, что даже уплатил полицейскому штраф за превышение скорости! – нетерпеливо потирал руки Воронцов.
– В наше ведомство в числе прочих разведданных поступило донесение небезызвестного тебе Генриха Браухича, который сейчас находится на нелегальной работе в СССР. Это донесение касается тебя, Серж.
– Что же такое мог передать про меня в Абвер Браухич? – удивился Воронцов, вспомнив, какой некрасивой была их последняя и случайная встреча в Киле.
– В начале ноября сего года он видел свою жену Роситу фон Браухич в твоей компании в ресторане Московского вокзала города Ленинграда! – поразил Воронцова Хорст.
– Чушь какая-то! – не просто удивился, а возмутился Воронцов.
– Притом он, якобы, видел тебя в форме капитана Военно-воздушных сил СССР! Какова новость, Серж?
– Ничего не могу тебе ответить на это, Хорст. Но похоже Браухич сошёл с ума!
– Не совсем, Серж, – остудил Воронцова Хорст.
– Что ты имеешь в виду? – насторожился Воронцов.
– Мы сделали запрос в Мемель, где проживала Росита, несостоявшаяся жена Браухича. И вот что нам ответили, – Вустров взял в руки копию ответа из полицай-комиссариата Мемеля.

«На ваш запрос относительно госпожи Роситы фон Браухич от 15 ноября 1939 г. сообщаем,
что 11 сентября 1939 г. на берегу залива близ деревни Пиллклоппен, где у Браухичей имеется загородный дом, приземлялся самолёт, по свидетельствам очевидцев, видевших, как он взлетел после кратковременной посадки и направился на восток, польского производства и с польскими опознавательными знаками. На песке остались следы от колес, а также предполагаемые следы госпожи Браухич и её документы, лежавшие на песке. Предположительно, госпожа Браухич улетела на этом самолёте. Нам удалось связаться с эскадрильей Люфтваффе, которая патрулировала воздушное пространство над Мемельским краем в тот день, и пилоты уверяют, что видели в кабине польского пилота девушку, по описаниям похожую на госпожу Браухич. Над восточной, не занятой нашими войсками частью Польши, точнее над Виленским краем, наши пилоты были обстреляны с земли и атакованы польскими истребителями, а потому потеряли преследуемый самолёт из виду».

– Что ты скажешь на это? – спросил Хорст.
Воронцов развёл руками.
– Но я же за всё это время, как вернулся из экспедиции, дальше Берлина не выезжал, – попытался хоть что-то ответить в своё оправдание Воронцов.
– Слава богу, что этот документ, переданный Браухичем, не вышел за пределы Абвера, и находится на контроле у шефа, а потому не передан в СД и уже не будет передан. Им только пальчик покажи – всю руку отхватят. Так что будь осторожен, Серж. Будем считать, а оно так и есть, что с тобой Браухич ошибся. Видно, сильно он на тебя зол, если ты ему уже стал мерещиться. А вот Руса, похоже, сейчас в СССР. Браухич доносит, что она его тоже узнала, а «ты» сделал вид, что не узнаешь.
– Ну и судьба же тебе уготована, славная девушка Руса, внучка потомственного жреца долины Нила! – искренне удивился Воронцов, вспоминая её горячий рождественский поцелуй белым снежным вечером на берегу моря и жалея, что упустил свою Жар-птицу, улетевшую на восток. Вздохнув, он искренне позавидовал неведомому русскому капитану-лётчику, которого Браухич ошибочно принял за него.
Ещё по пути из Хайфы в Триест Воронцов составил для Русы приблизительный гороскоп, выяснив у девушки день её появления на свет. И, похоже, гороскоп удался, во многом совпав с собственными представлениями Русы о её будущем. Сейчас Воронцов припомнил, что в нём было предсказание оказаться в возрасте до двадцати лет в «большой стране» и стать возлюбленной «небесного воина».
– А есть ли страна в мире большая, чем СССР? И офицер-лётчик – разве это не небесный воин? Надо же, гороскоп сбывается! – поражался своим способностям Воронцов.
Впрочем, о Русе он почти не вспоминал в течение последнего года, а вот Лата, в связи с очередной, третьей годовщиной отъезда из Раджапура и тяжёлого расставания с ней, вновь напоминала о себе грустью и тоской о «потерянном рае», которым теперь Воронцову казалась волшебная индийская осень мирного тридцать шестого года.