В магическом кругу фонарном ч. I гл. 4

Глава 4. Лапландия.


Лапландия была совсем рядом. Внук Коленька скатывался на "плюшке" со склона в Буграх, словно он сидел на шее гуся Мартина. И белые крылья овражных сугробов уносили его вместе с птицей,планирующей над поросшей лесом горой, рекой,аркой Нового моста, кристаллическим городом на другом берегу. Ухватившись за птичью холку Внук видел замёрзшее русло Оби , дымные полыньи у перемычки, перемалывающей лопастями турбин ГЭС древние алтайские легенды, казачьи баллады времён Ермака, разбойничьи песни и эпос кандального Московского тракта.

Неутомимый гусь Мартин уносил Нильса к развилке Бии и Катуни - и это уже был не мой внук, а я сам. Под крылом проплывали шерстисто-зелёные склоны Алтайских гор. Казачьей саблей в ножнах крутых склонов сверкало озеро Алтын Кёль. И внук  летел на своей плюшке со склона, чтобы выехать на каток с Новогодней ёлкой посредине. Шаманским бубном этот очищенный от снега круг звенел и вибрировал под ногами наших коньков. Воображая себя шаманкой, моя жена Алиса кружилась , разбросив руки и крича:" О великие духи Алтая Эрлик и Ульгень! Дайте мне радости!"
И моя похожая на Скифскую Принцессу , выросшая Скрипачка Юленька, вставляла ключ зажигания в скважину "замка" на панели её "японки"-и отворяла двери в последнюю часть симфонии. Той , в которой, она выпускница консерватории, сидя в оркестровой яме, вплетала  голос своей скрипки в переливы арфы Тангейзера. И из- под её смычка вытекала пустынная зимняя дорога. И купленная на зарплату оркестрантки  театра Оперы и Балета "Тойота Свифт" уносила нас, лилипутов, от Телецкого озера по туннелю темноты, обросшему заснеженными пихтами и кедрачами в сторону гулливероподобного Турочака, над которым старинным замком, сложенным из ещё более древних "каменных баб" бал-балов нависала скала. И мы выстреливались  из шахтной темноты в сторону до того маячившей светом в конце бесконечной трубы полной Луны.
 
 Я листал фотки и прокручивал видео на "ноуте", как бывало -отснятый материал в монтажной аппаратной во время съемок фильма "Военнопленные лагеря №199" и все это вместе с моими командировками в Германию и службой мальчишкой в ГСВГ складывалось в один грандиозный сюжет...

... А пока я вытаскивал из кладовки мешок Санты, надевал ошейник с поводком на шею моего русского спаниэля, спускался с четвёртого этажа десятиэтажки,  усаживал на салазки мою Скрипачку в обнимку с запертой в футляре музыкой,  - и медленно в гору поднимающейся лошадкой отправлялся в Бугринку. За "домиком Элли" музыкалки ближе к опушке берёзовой рощи в ряду погребов торчал из снега капитанской рубкой творила и перископом продуха мой погреб. И пока длились урок по специальности и сольфеджио( а потом ещё предстояло и занятие сводного детского хора), я спускался по перелдинам лесенки на полторы октавы вниз, чтобы оказаться  в левиофановом чреве моего овощехранилища.Россыпь картофелин, торпеды кабачков, банки с "долларами" огурцов...Подобно гидроакустику я улавливал сквозь вибрации мёрзлой земли  пение детских голосов - хор музыкальной школы репетировал к Новому году "Джингл бэлс" , "Сайли найт" и нашу родную "Елочку", срубленную под самый корешок мужичком -недораскулаченным хозяином дровенек и лошадки. Набрав в мешок картошки(её мы выращивали на оставшемся от снесённого дедова дома, но ещё не застроенного наступающим жилмассивом огороде, поглощённой мегаполисом деревни Бугры ), я стал составлять в сумку банки с огурцами, варением , прихватил и кабачок с кочаном. В погребе было тепло , сыро и светло от карманного фонаря. К тому же в творило светила Луна. И спаниэль, поскуливая, торчал своей ушастой головой на её фоне, заглядывая в погреб. Вдруг откуда-то донеслась мелодия губной гармошки. Пёс взвизгнул - и завыл, как воют на Луну голодные волки.
 
Я толкнулся плечом в стену, из-за которой доносились звуки "Лили Марлен". Губная гармоника бодрилась и плакала одновременно. Стена подалась-и отворился люк отсека подводной лодки. Я ввалился в него прямо с придерживаемым правой рукой мешком на левом плече и сумкой -в правой.
-О! Санта! Наш милый санта-встретил меня веселый подводник с серебристой  , сжимающей когтями растопыренного краба, чайкой на чёрной пилотке.
  Отражаясь в боку стоящей на столике бутылки шампанского, я увидел себя: окладистая белая борода, отороченный пушисто-белоснежной каймой колпачок, со свалившейся набок, увенчанной  "заячим хвостиком" макушкой.
-Давай, давай свои подарки, Санта!-дружно орали уже подвыпившие подводники.
Сняв  с плеча мешок, я запустил в него руку.
 И вместо картофелины вынул оранжевый апельсин. Дальше пошли -груши, мандарины, яблоки,грейпфрукты, авакадо...
-Ещё, еще!Какой щедрый Санта! -орали моряки-подводники.
Сунув руку в мешок в очередной раз, я вынул  человеческий череп. Да и в руках весело поглощавших витамины подводников оказались куски мёрзлой человечины.
 Пока их полоскало и выворачивало, я кинулся к перископу. Прильнув к окулярам -вместо океанических валов я увидел заснеженную степь  бугрящуюся брустверами окопов. Никто никуда не бежал. И никто никого не атаковал. Догорал въехавший в воронку , поникший дулом на полшестого танк.
- Так вот он что нам принёс этот старикашка в своих мешках! -выхватил разъярённый подводник из сумы оторвавшийся от кочана капустный лист, но то был уже не лист, а плакат окопной агитации: заледеневший Фриц со свисающей с носа сосулькой сидел со спущенными штанами в позе "Ганс на стульчАке".Из его задницы тек потоком окопной болезни убористый текст: "Поёт в столярке циркулярка,фельдфебель пишет циркуляр,а на конверт почтовый - марка,на ней неистовый фигляр.Он вытянул над нами руку,
чтобы вести нас на Восток,а я вот отморозил сраку-и шарю нужный мне листок.
Я подотрусь, наверно, этим-вот он-на нём -его портрет,как той зимой и этим летом,
и друг мой им же подотрёт.Я не боюсь уже гестапо и черепов ваффен СС,-
Нам дальше до Берлина драпать через дремучий русский лес.И сгорбленнее Гуинплена-
тащить нам этот тяжкий крест,не рыцарский!-военнопленных-за Бабий Яр, Освенцим, Брест.Бетона и асфальта тонны-грустней мелодии альтА,анафемой на шлем тевтона
нам в наказанье-от винта!То вам не «лялечки» Люфтваффе,то вам не девочки -в кофейне. Торосы снежные, как вафли,- ни папиросочки трофейной.Нас здесь не закопают даже.Кто мы? Пришельцы? Монстры?Гости? Давай скрипач, валяй "Адажио"!*-
источат мыши наши кости.Глаза нам выклюют вороны,кишки нам выгрызет волчица,
Фельдфебель пишет похоронки-Или мне это только снится?И в перемёрзшую чернилку,
он  тычет острое перо,чтобы подбросить мяса волку и снова накормить ворон.
И список для мобилизации строгает, как гробы столЯр,пока на марке, друг Горацио,
ещё кривляется фигляр."

- Ах ты, сволочь белобородая! Такое притащить! Паникёр -агитатор!Разложенец боевого духа! Многоженец на снегурочках-дурочках! В торпеду его, камрады! Или чему не рады!
 
Ухватив меня под микитки-тут же утолкали в имитирующий торпеду гроб(пока тащили меня брыкающегося, мне почему-то показалось, что я - раскулаченный за два коня без хомутов мой дед -отпрыск столыпинских переселенцев, а подводники- чёрнотужурочные энкавэдэшники).Командовал бандит-капитан с пиратской нашлёпкой на глазу с чёрной банданой на голове и вороной на плече.Чуть не поотшибав  пальцы моих сопротивляющихся рук, мариманы захлопнули створки гроба-торпеды. Раз, два,три-и  металлическая барракуда уже пахала непроглядную черноту, пробив чернозёмную скорлупу она устремилась к Сияющей Селене. Под боком я чувствовал тепло моего скулящего пса. И это как -то успокаивало. Четыре, пять, шесть-и мы с Портосом шлепнулись на лунную поверхность.
 
 Делая первые шаги в стесняющем движения скафандре, я обнаружил рядом и облачённого в одеяния астронавта моего спаниэля.Он вилял обрубком купированного хвоста, для которого был предусмотрительно сшит аппендикс вроде большого пальца на рукавице. Но мешка, сумки с двух- и трёхлитровыми банками -след простыл. Одна из банок,как видно опустошенная на закусь подводниками, правда, была приспособлена под собачий шлемофон. Но мне во что бы-то ни стало надо было доставить домой, где уже мерцала гирляндами новогодняя елка, - картофель и  соленья с вареньями. Да и дочь Скрипачку тоже. Я взобрался на край кратера и увидел, что в него вставлена огромная линза-сквозь неё я узрел и хлопотунью Алису, нарезающую на кухне ингредиенты к салату оливье.  Приготовление праздничного ужина-в разгаре, а я потерял мешок с картошкой и банку с солёными огурцами!Запеленговал я благодаря чудо-линзе и дочь, всё ещё поющую в верхнем ярусе сводного детского хора. До меня донеслись волны песенки про то, как холодно зимой в лесу елочке и как мы взяли её домой , срубив разлюбезную под самый корешок, чтобы она принесла нам много -много радости.

Скатившись со склона кратера на пятой точке я треснулся лбом о фонарный столб. На нём телепался звёздно-полосатый. Шепард и Армстронг, собирали образцы лунного грунта. Обнаружив на обратной стороне кратера наш посадочный модуль и маячащих в иллюминаторах командного отсека тебя и Курта, астронавты принялись швырять в вашу сторону серыми булыжниками. Почему -то хулиганов оказалось не два, а куда больше. В мегафонах шлемофона сквозь голоса детского хора раздавался заливистый собачий лай. Слышались крики: «Нацистка! Вон с Луны!» Спаниэль пытался ухватить зубами за штанину скафандра одного из нападавших, но ему это не удавалось из-за нахлобученной на голову трёхлитровой банки. По причине невесомости булыжники зависали в вакууме - и не достигая цели, падали вниз, взметая столбики пыли. Учащённо дыша, я лез по лесенке лунного модуля к люку шлюзового отсека. Курт уже начинал предстартовый отчет и в шлемофоне звучало: один, два, три , четыре...
 
 Я несколько раз нажал на кнопку погасшего ручного фонарика -и снова очутился в погребе.
-Пап! Ты чо так долго! У меня уже давно кончились и специальность, и сольфеджио, и хор ! Я думала ты сквозь землю провалился! - продолжала петь теперь уже на мелодию "Ночь тиха , Ночь светла!" -моя Скрипачка Юленька, стоя  на утоптанном снегу возле  творила. Ей подвывал спаниэль.
-Как видишь не провалился,- , поторапливаясь, привязывал я к салазкам мешок с картофелем.

С тех пор в окрестностях музыкалки творилась всякая чертовщина. Вечером, когда я отправлялся с шведскими палками уже без моей маленькой Скрипачки, меж дерев блуждали призрачные огоньки, шелестели шорохом лыж о снег-голоса.Здесь на краю леса располагалась база проката зимнего спортивного инвентаря.
 Не обращая внимания на проносящихся мимо лыжников, то из корявого клёна, то из дуплистой, сотрясаемой дятлом берёзы, выходила старуха вековуха и скрипела про то, как в 1948 году, когда ,грузя в эшелоны оставшихся в живых военнопленных -отправляли их домой, целый взвод отказался возвращаться в " унзере Фатерлянд" и, распределившись по дворам вдовых бугринских баб, недозамёрзшие под Сталинградом и недогоревшие в танках на Курской дуге "фрицы" , принося себе много-много радости, копали грядки в огородах, выращивали картошку, строили теплицы, чтобы получить урожай огурцов и помидоров, маршировали с удочками на рыбалку и держали оборону за базарными прилавками, выкладывая на их брустверы -пучки редиса, лука-батуна, укропа и хрена.
 
  А случалось -во время моих променадов с подаренными мне Алисой на пятидесятилетие "шведскими палками" ко мне пристраивался дедок -с лыжными. Это не были пижонские импортные палки с пробковыми ручками выдвигающимися, телскопическими наконечниками и специальными резиновыми насадками для лета, а остриями -для зимы. Это были до боли знакомы по школьным урокам физкультуры-бамбуковые - с алюминиевыми кольцами на сыромятных ремешках , которые болтались-летом, шаркая по земле, речному песку или лужаечной травке. Однажды присоседившись ко мне, дедок с привычкой к строевому шагу уже не отставал , хотя был старше меня лет на 25-30 и по крайней мере годился мне в отцы.

Я сразу признал этого дедка: я покупал у него на базарчике нашего микрорайона пупырчатые огурцы и краснощёкие помидоры. А позже и картошку с капустой, и кабачки,и зелень- по причине образовавшегося на моём , доставшемся по наследству огороде , сначала котлована, затем фундамента, а далее- этаж за этажом - и штурмующих небеса коробчонок новых квартир. К тому времени пришлось и погреб бросить(вскоре погреба со всеми остатками былых легенд заровнял бульдозер -и, флюсом маящегося зубной болью военнопленного  разрастающийся в одну сторону "Сад КИО "Релакс в Буграх"  ощетинился на этом месте противотанковыми ежами аттракционов).
 
Огибая прислушивающуюся к сигналам из Дальнего космоса тарелку заброшенной радиолокационной станции, я переходил по пешеходному мостику , перила которого были увешаны памятными "валентинками" замочков, на другую сторону автомобильного потока -и углублялся в кое -где перемежаемую сосёнками и ёлками берёзовую чащу. Шурша кроссовками по червоному золоту опавшей листвы, которая обваливалась с берёз, словно вагоны с мешками, объвшимися монетами имперского золотого запаса застряли здесь, и по неведению адмирала Колчака сыпались и сыпались под ноги-бери -клади в банк-пускай в оборот. Правда, никто не замечал, что это и есть легендарное "золото Колчака". Спадала летняя тропическая жара, когда в поисках прохлады приходилось выбирать маршрут, раздражая рыбаков и оставляя на песке рубчатые следы кроссовок и ковырки от "переобутых" шведских палок. В это время года особенно глубоко и легко дышалось.
 
 Слыша пыхтение и шуршание подошв сзади , я узнавал тренированного ещё на марш-бросках  гитлерюгенда неуничтожимого пехотинца вермахта.По репортёрской привычке с ходу знакомиться с кем угодно я давно знал его, видимо, не раз и не два проверенную "легенду" военнопленного. "Шульц Гроскопф, ефрейтор ...пехотного полка",-назвался он, как бы рапортуя.Обычно нагнав меня или остановившись, и сделав "кругом марш",если я попадал ему навстречу,он приноравливался к моему шагу,и начинал что-то бубнить про окопные ужасы под Сталинградом, ад на Курской дуге, недоедания, недосыпания и смертях друзей в лагере №199. В ответ я пытался его умиротворить идиллическими сценами службы в ГСВГ. На этот раз он заговорил совсем о другом.
- Маня моя, ласточка, умерла,-говорил он с акцентом, набирая в паузах полные лёгкие запахов прелой листвы.-А мы с ней всё прошли...И как я её, голубушку, любил! Тут мы с ней кормушки для птиц , белок и бурундучков развешивали.Она их кормила, не жалея оторванных от своей пенсии денег. Теперь я в нашей избушке -один и говорят, снесут домик -и придётся мне переселиться в благоустроенную. А я не хочу -в Фателянде - тоже благоустроенные. Те же казармы. А мне в земле  ковыряться надо. Смотреть , как стебелёк в горшке прорастает на подоконнике, когда ещё снег и лютый мроз, а потом зацветает жёлтенькой звездочкой,и вот-  появляется первый шибздик-огурчик, за ним -второй...Пожила бы ещё. Да в литейке порами олова , мышьяка сколько дышала, родная! Местные вон с наших отвалов таскали домой мышьяковистые отходы, дык против мышей -ни капканов , ни котов не надо было. И вот в конце концов ушла на тот свет  и моя мышка. А сколько она нашим ребятам еды перетаскала, одёжи!Ангел! - он хлюпал раскрасневшимся клювастым носом и внезапно переходил на стихи:

Мы на Бугринском Брокене жжём чучело соломенное.
Ну и какого проку в нём?-спроси меня на ломаном.

На русском, брат, германец,славянский то обряд.
Но вот у бабы Мани который день подряд
горит в лампадке  свечка тонюсенокой такой
соломинкой-сердечком огонь -неупокой..

А в бытность комсомолочкой лилось рекою олово.
Теперь вот Богу молится склонив седую голову.
Солдатики, солдатики-к кипящему котлу,
как будто бы вода кипит и ветер гнёт  ветлу.

Не балерины - в пачках, а сменами бессонными
под  жалобы скрипачки сороковой  симфонии.
Солдатик оловянный из окруженья вынесенный,
плыл в лодке деревянной,как в старой сказке  Андерсона.

Все эти звуки заканчивались птичьим чивикианием -и я обнаруживал, что стихотворение наговорил мне словно одетый в шинель мышиного цвета снующий по подёрнутому изумрудом мха стволу берёзы цепкий поползень.

В другой раз, шагая со мной в ногу и размашисто отшвыривая накалывающиеся на наконечники бамбуковых палок пятитысячные банкноты осиновой листвы, он в который раз развивал свои сожаления о том, что в 1944 фигляра с усами -бабочкой пошлого конферанса и мерзким зачёсом на бок не поразили осколки мины, заложенной... И эта крыса снова вылезла из норы свого бункера. А как он убивался по поводу лживо-героической "казни Лиса пустыни!" Он говорил, говорил, запыхавшись, и снова переходил на стихи:

 Все ноты в коме кроме ля ,пиано все - одна лишь форте
 Германия хоронит Роммеля, сам Гитлер в траурном эскорте.
 Какая выправка фельдфебеля!Щека справляясь с нервным тиком
 одутловатее портфеля, в котором уже бомба тикает.

 фельдмаршал мёртв. Конечно жаль его, но на войне, как на войне,
 ещё вчера омлеты жарили на раскалившейся броне,
 ну а сегодня сдали Триполи, в песках увязнувшие танки
 и дула их, как член от триппера,поникли...Жалкие останки.

 Вдова рыдает, сын безмолвствует,чернеют траурные ленты
 молчат политики безмозглые ,ликуют тайные агенты.
 Но к пирамидам рвутся "Тигры", стратегов отвергая скепсис.
 Оркестр да по экрану титры, да след от траков на песке.

И опять он истаивал в дымке осеннего предвечерья. Всё ещё не отключив в своём смартфоне  опцию  "запись" я искал его глазами. Но в глазах рябило от пятен и черточек на бересте. Либо ветеран -пехотинец ушёл вперёд, либо окопался, замаскировался и стал невидим. Словно в подтверждение тому, по поваленному, обросшему копытами трутовиков стволу, цокая, пробежал бурундук с тремя полосками на спинке, будто подтверждение тому, что и на том свете бывают повышения по службе- и из ефрейторов  одной армии можно перекочевать в старшие сержанты-другой.
 В висках ещё продолжали пульсировать чеканные строки. Строфы маршировали , не сбивающим ритма шагом. От такого шага,если не смешать его, рушатся мосты. Впрочем, как от играющей на Скрипке Девочки. Таковы парадоксы резонанса!