В магическом кругу фонарном ч. I гл. 2

Глава 2. Фонарь

На расставании на месте снесённого советским танком  фонаря наш курортный роман  не кончился. Сбегая по ступеням к грязевой купальне, ты радовалась, как ребенок.
-Вот намажемся и все болезни от нас отступятся! И станем мы вечными. А у старины Григория, который , поди, может , как Священный Старец Распутин, остановить заговором кровотечение у больного гемофилией цесаревича, наверняка,  жестокий радикулит , нажитый им на героических стройках первых пятилеток!?
 Ты только что презентовала на телевидении фильм про Алису Гессенскую и её больного сына.
- Кстати, Алекс с сыном бывали на Шварцензее, останавливались в том же отеле, где живу теперь я. И мой оператор уже обнаружил на стекле окна моего номера надпись АЛИКС, АЛЕКСЕЙ- и знак солоноворота. Она верила не только в старцев-кудесников, но и в реинкарнацию, - «вводила» ты меня «в курс», говоря языком заводских многотиражек канувших в лету пятилеток.
- А ты веришь?
- Как сказать!Вроде и нет, а вроде и да.Я ещё не определилась.
-Вот женщины!
-Ну уж такие мы.
-Ну а в старцев-кудесников -то ты веришь?- втягивал я щёки, чтобы выглядеть уморившим себя постами схимником...
-Ну во первых ТЫ, -перескочила ты на "ты", уже созрев для этого.-Совсем не старец, хотя у тебя, конечно есть жена, дочь, собака и внук,-продемонстрировала ты сеанс ясновидения,- но и не кудесник...
-А кто же я?
- Балбес! - запрокидывала ты голову и сверкала смайлом Уитни Хьюстон.- Время вышло! Ныряем, а то перепроцеДУРИМСЯ, -сделала ты ударение на "дуримся".


В купальнике и с подобранными волосами ты переставала походить на Рапунцель и становилась Русалочкой. А когда мы обмазывались грязью  ты-да, да!- становилась Уютни Хьюстон, а я был твоим Телохранителем Кевином Костнером. Пиф-паф- и разлетятся все мрачные химеры прошлого, оскаленными горгульями подстерегающие нас на фасадах готических соборов в темных, пугающих лабиринтах ночных кошмаров. Вывалившись в блестящей , лоснящейся  грязи, мы стали похожими на киношных диверсантов- бесподобный, нестареющий мачо-Шон Коннери  и юная пловчиха при нем.*  Время на башне муниципалитета истекло. Сразу вслед за Лютнистом в рейтузах с гульфиком и в бархатном малиновом берете с белым пером следовала бледнолицая Костлявая с Косой. Мы плюхались в воду и плыли. Смеясь и фыркая, ты ныряла-я следовал за тобой. Дальнейшее происходило на грани сна и яви. И позже я так и не мог понять -происходило ли всё это на самом деле, или мне только приснилось.

Мы погружались вглубь в аквалангах, масках и ластах. Спускаясь по склону уходящей вглубь горы, мы вспугнули сайку серебристых рыбок. Раки грозили нам клешнями, норовя ухватиться за край ласты, схлопывали створки озёрные моллюски, тучи рапы, которая и производила на свет целебную грязь, клубились вокруг нас...И тут я увидел на дне  символ назначенного свидания -обросший тиной фонарь. Непотревоженный никем, он лежал тут , как видно, с тех самых пор, как его свалил танк и зачем-то сбросили в озеро солдаты. Внутри пустого зияющего фонаря посвечивала серебристыми боками рыба. Может быть, лещ,  может быть- карп. Я ухватился за находку и потянул её на себя. Но ты, протестующе жестикулируя, сделала  руками крест.
 Мы вынырнули, и, вынув загубник, ты сказала:
- Надо напрячь оператора Курта. У нас есть камера для подводных съемок. Это кадр! -двое аквалангистов -Он и Она- встречаются всё у того же фонарного столба! Фишка!

Курт сачковал, дуя баварское в кафе под зонтами и кайфуя от мелодии, "Шербургские зонтики", наигрываемой сидящим на парапете гитаристом. В гитаристе я узнавал себя. Хотя это мог быть и какой-то другой хипповый музыкант из матёрых стритарей. Вообще, с тех пор , как я подержал у руках тетрадку с начертанными на страницах говорящими рунами, я мог оказываться одновременно в разных местах....И куда бы мы с тобой ни отправлялись-мы натыкались на меня , наигрывающего хиты на моей побитой в переездах и перелётах "Ямахе".
 
Сколько Курт ни нырял и с маской, и с аквалангом - он не мог  отыскать  утопленного столба с навершием- фонариком. Такие посеребрённые фонарики из стекла  с нарисованной свечкой красовались на ёлках моего детства. И решив , что мы его разыгрываем, твой кинооператор наотрез отказался от каких-либо подводных съёмок. Этот отпрыск судетских немцев  вообще часто уходил в отказ, тормозил творческий процесс, капризничал. И даже шантажировал  тебя, постоянно требуя повысить гонорар за съемочный день.

Для успокоения нервов он отправлялся с удочками на пустынный мыс -и там робинзонил.
-О! Какие окуньки и чебачишки! - похвастал Курт линованным, как звёздно -полосатый американский флаг окунем и по- советски - краснопёрой рыбкой с выпученными глазёнками. По старой таёжной привычке я тут же сварганил уху в котелке, купленном в лавке туристических товаров. К окунёвым полосам вскоре добавились звёзды на небе. Курт  мечтал об уже запланированном Вайсштадским телевидением фильме о бомбардировке города англичанами и американцами.
- Хроникальный материал я уже отобрал. Там та-а-акие кадры бомбометания- пальчики оближешь, - хлебал он уху и обгладывал окушка до самого фюзеляжа.- Надо выезжать на съёмки натуры. Старая добрая Англия. Америка. Интервью с  лётчиками-ветеранами... 
 
***
Дело было во время фестивального просмотра в Зеебурге твоего фильма об Алисе Гессенской и её больном гемофилией сыне Алексее. Ты назвала его -"Реинкарнация" . Получив приглашение, через день я уже был в Берлине, а наутро  у дверей знакомой мне гостиницы "Рапунцель".
 Эта поездка совмещала два мероприятия: наряду с фестивальными хлопотами, мы должны были отснять зимние фрагменты фильма о военнопленных. Бутафорский фонарный столб уже был на своём месте-об этом позаботился бургомистр. Часовой должен был мёрзнуть на посту, в то время, когда солдат будет поочерёдно встречаться со своими девушками. Купив в ближайшем цветочном магазине букет белых роз, я поднялся по винтовой лестнице в твой люксовый номер  в башенке с островерхой крышей и замер у дверей.
 

- Ты что с ним так и будешь целоваться дубль за дублем?- услышал я из-за двери, уже собираясь надавить кнопку звонка.
- Так он же играет роль солдата!
-Ну и что! К чему эти дубли!
-На всякий случай. При монтаже пригодятся. И что ты меня отчитываешь, как  тот часовой. Ты что - собираешься  отправить меня на  гауптвахту?
- Я позвоню твоему мужу - и он тебя отправит...Ты ведь и с этим Фаустом из минусинской тайги роман крутишь! А он тебе в отцы годится!
- Не твоё дело! Ты мне не муж. А он отвечает за сибирские эпизоды нашего нового фильма...
-Лучше бы ты - меня отправила туда в командировку! У меня там где -то родственники в Кулунде...*
-Бюджет наш не резиновый, а его оператор хорошо снимает...

Я всё же нажал на звонок. Ты отворила и -прилепила мне на обе щеки полкило губной помады и полпуда пудры. Словно, стремясь досадить Курту, ты не могла от меня оторваться. Ещё и ещё целуя Старого Лавеласа в щеки и губы, ты терлась о мою модельно-недельную щетину с усердием ласковой кошки, словно в будущем хотела иметь свидетеля, чтобы обвинить меня в домогательстве и развратных действиях, как делали одна за одной Голливудские звезды, заявляя на своего кинопродюсера Харви Ванштейна.
 
 Фыркнув, Курт отвернулся к окну, на стекле которого нашёл когда-то нацарапанных алмазом обручального кольца Алекс  паучков свастики, затем резко сделал "кругом" и, дурашливо откинув руку в приветствии "хайль Хитлер!", промаршировал мимо сладкой парочки. Хлопнули двери да так, что задрожали висюльки на люстре. 
-Что это с ним?-спросил я отлепившись от тебя.
- Требует повышения гонорара!-усмехнулась ты остатками губной помады на губах, принимая букет.- Не обращай внимания! С приездом...
 
 Покачивая бёдрами под кимоно с  драконом на спине, походкой гейши ты подошла к круглому, накрытому красной скатертью с бахромой столу, - и воткнула букет в вазу мейсенского фарфора: бряцающий на лире Тангейзер, разметавшаяся на подушках Венера в гроте -на выпуклом боку.
-Спасибо за букет! И вот эта красная роза среди белых - в тему. Кажется, мой фильм вызвал бурную реакцию с первых же просмотров, -  сказала ты, взяв со стойки бара один из двух фужеров. Торча торчком  на стойке поблескивала початая бутылка шампанского и лежало на тарелке надкушенное яблоко. Фужер же ты ухватила, чтобы набрать в ванной воды и , как мне показалось,- ты это сделала , словно специально для того, чтобы смыть с хрустального края помаду.

Я подошёл к окну. Оно было приоткрыто. Похоже, пока вы ругались- Курт курил. Закурил и я, глядя на кучкующихся у фонаря под окном тинейджеров. Вдруг - паренёк в колпачке Санты , слепив снежок, запустил им в меня. Я успел увернуться. Один за одним Санты с накладными белыми бородами принялись лепить снежки из газонного снега-и обстреливать гостиничное окно. В меня полетел кусок льда. Я увернулся. Раздался звон за спиной и журчание-это раскололась ваза-и потекло на ковёр содержимоё -всё, чем ты наполнила грот Венеры, курсируя с фужером между столом и ванной, пока мне мерещилось, что ты уже сбросила халат-и возлежишь там, ожидая Старого Проказника.

Следующая льдина угодила мне чуть выше виска. Правда, это я понял позже. А прежде просто внезапно всё померкло…Завращался призрачный паучок свастики на стекле- его, ставшего основным сценарным ходом фильма, я разглядывал перед тем, как мне прилетело в голову куском льда. Зарокотали оживающие строки , исписанной рунами тетради. Я проваливался в другое время…

 ***
15 октября 1944 г. Новоздесенск. Лагерь № 199. Помнишь, Лили, как, ты открывала крышку фортепиано и поставив  на пюпитр ноты, наигрывала "Fur Elise" Бетховена? Меланхоличные ноты заполняли твою комнату  второго этажа домика на Museumsstrase, твоё  лицо, напоминающее мне лик ангелицы, молитвенно сложившей ладони  в нише кирхи слева от органа,  отражалось в полировке "Беккера". Полуприкрыв глаза, ты раскачивалась, твои волосы лились вниз, золотясь, и затекали в ямки около ключиц.Плечи двигались под лёгким ситцевым платьем, сквозь его ткань  бугрились очертания бюстгальтера. Твои пальцы! Тонкие пальцы разъятых ладоней ангелицы, на какое-то время прервавшей молитву, - они неторопливо двигались по клавишам. И следом за нотами-каплями, нотами слезящейся воском свечи, начинал звучать орган. Он воспевал Бога, вибрируя всеми трубами, пока мы шли строем к проходной, он наигрывал вступительные аккорды "Токкаты и фуги ре минор", пока ты продолжала проваливаться пальцами в белый снег клавиш, музыка нарастала, пока отворялись ворота тарного цеха - и мы входили в его промороженную утробу, сопровождаемые конвоирами. Фуга прорывалась сквозь звуки русской речи, пока пожилой капитан НКВД  глядел на меня твоими глазами из отражения в фортепиано(поезд уже трогался и ты стояла на перроне у фонарного столба, махая мне вслед одной рукой и смахивая слёзы со щёк -другой). Не обращая внимания на твои слёзы, капитан делал перекличку и  определял объем работ на предстоящую смену. Ещё некоторое время орган рокотал басами и журчал "по верхам",  но звук его обрывался, как только включалась циркулярка- и паровозные шатуны приводили в движение колеса. Эти щиты Ахиллеса  начинали кружить  с жужжанием бормашины, в такт со стуком сердца, прогоняющего по рельсам артерий поток вагонов с выглядывающими из окон новобранцами. Вереница вагонов слилась в движущуюся на катках траурную ленту транспортёра, уходящие под колёса  мотоцикла мотопехоты чернозёмные колеи разбитой дороги, гусеницу обгоняющего нас танка, и сквозь эту полупрозрачность переходящего в мелькание движения проступали - лица, лица, лица - задорно-бесшабашные, ободряюще улыбающиеся. А вдалеке, на перроне, истаивая, растворялось в  утренней дымке всё, чему уже никогда не суждено было повториться.  И бегущая вдоль ускоряющихся вагонов, опоздавшая на проводы девушка. И грохочущая медь духового оркестра. И ты- все меньше, меньше- с приклад винтовки, с карандаш между страницами блокнота - в вещмешке, со спичку для прикуривания сигареты, чей горьковатый дымок входит в легкие, смешиваясь с едким паровозным дымом.

...Как только я нажимаю красную пластмассовую кнопку циркулярки - и зубастая пила, визжа,  начинает вращаться, а затем вгрызается в доску-летят опилки и начинает пахнуть сосновым бором, я вспоминаю, как, садясь на велосипеды , мы уезжали за город. Сливающиеся в сплошной круг спицы уносили нас , словно это были слившиеся в такой же сплошной прозрачный круг заработавшие винты самолёта , на котором доставляли к нам в окружение полевую почту. Эти ещё сохраняющие аромат твоих духов прямоугольники с разноцветными, проштемпелёванными  марками, чьи зубцы так походят на зубья циркулярной пилы, я ждал с бОльшим волнением, чем сбрасываемые  нам с самолётов тюки с собираемой для нас в тылу тёплой одеждой и ящики с продовольствием.
 
 О, заевшая пластинка циркулярки! О, патефонная игла тоски! И доски, доски, доски! Они идут бесконечным потоком. Как теплушки, уносившие нас в западносибирские степи. Тоскливо бесконечные, как мелодия  песенки "Лили  Марлен", на губной гармошке про солдата , который любил девушку и встречался с нею у фонарного столба возле казармы. Про то, как часовой строжился, советуя солдатику вернуться в казарму, где уже давно скомандовали отбой, и за неповиновение припугивал его "гауптвахтой". И теперь, лежа на глубине одного погонного метра в могиле, уже без давно истлевших погон, тот солдатик посылает девушке привет в виде надежды, что её любовь его воскресит, как Лазаря из лазарета или Иисуса из Назарета. Правда, у написавшего эту песенку поэта Ганса Ляйпа(вот ляп!) было две девушки -Лили дочь бакалейщика и Марлен-медсестра. С ними он встречался по переменке после пересменки. Это когда начальник караула сменяет часовых. Тикали часы на башне, двигались стрелки. Бежал пехотинец вслед за танком по заснеженной степи и бормотал имена двух девушек-Лили и Марлен.Он никак не мог выбрать-на которой женится,когда вернётся с войны. Его сразила пуля. И на последнем его выдохе, когда он уже падал в снег лицом, их имена слились в одно.В слепленную из влажного первого снега Снежную Бабу с глазами - остывшими угольками костра. С морковкой вместо носа. С вязаным чьей -то заботливой  Mutter шарфиком на "шее". "Слились наши тени в тень одну." И вышло - Лили Марлен.


Не плачь!Стрелки на часах остановились. Тот часовой ушёл спать и ему никогда не проснуться. Его сменил другой часовой и ему до лампочки в фонаре, - успею ли я к вечерней поверке, или за самоволку загремлю на гауптвахту.Но и гауптвахты давно нет-её обвалила выпавшая из бомбардировщика с белыми звёздами на крыльях "лялька" в оперении стабилизаторов. И увидев со своей высоты, как взметнулся ввысь коралловый полип взрыва, этот не попавший в адище Пёрл-Харбора баловень Гавайских островов, сказал "О, кей!" - и,оторвав одну руку от штурвала поиграл пальцем с маленьким звёздно полосатым флажком, прилепленным жвачкой к приборной доске рядом с корчащей рожи миниатюрной шимпанзе,-подаренной дочуркой куколкой-талисманом. Ни тот, ни другой часовой больше не проснутся, потому что у Парки и её товарок больше нет сил ткать Нить Судьбы. Дирижер замер над оркестром, взмахнув своей повелевающей палочкой. Он- сошедшиеся воедино на цифре XII-  часовая и минутная стрелки. Его рука - секундная. Десять, девять, восемь...  Фигурки - Рыцаря , Ведьмы, Монаха, Палача, каждые полчаса веками выходившие из отворявшейся дверцы сбоку  циферблата чуть ниже цифр III и IV замерли на Костлявой с Косой.  Босой в длинной белой рубахе и без нимба над непокрытой головой шёл я в толпе себе подобных на приём к Богу ввысь по ступеням, а оказалось - спускаюсь вниз. Толкал меня в спину рожном поверженный Ангел с головой Горгульи, шипел и топорщил свои перепончатые крылья. Итальянец Данте в бабьем чепце и его спутник Вергилий в лавровом венке провожали нас созерцательным взглядом.

Я пишу тебе с того света...Только не знаю с какого. Их несколько.В одном  не так-то плохо. Ангелы. Херувимы. Серафимы. Здесь много наших, чьи тела, окоченев , превратились в галерею мраморных изваяний. А души... Итальянец Фабрицио часто вспоминал, как водил свою девушку в музей и они целовались, бродя между откопанными в огородах Рима, Милана, Неаполя и Флоренции скульптурами, как в дремучем лесу. И весельчак Джованни, что пас овец и собирал грецкие орехи на Сицилии, теперь тоже превратился в мраморную скульптуру под названием "Сидящий на стульчАке". Таким  его изваял Генерал Мороз. И пока никто не торопится откопать его, как какую-нибудь Венеру Милосскую. Разве  что по весне, вернувшиеся на эти изрытые авиабомбами пушечными  и танковыми снарядами поля колхозники, столкнут в одну из воронок всё что от него осталось - и пройдутся по верху плугом. И не дожёванный траками гусениц Джованни будет падать и падать в эту разбегающуюся воронку , минуя серпантин ведущих вниз кругов, пока не воткнётся башкой в самое её дно -и его волосатые обмороженные ноги будут торчать изо льда озера Коцит рядом с гигантскими ногами некогда сброшенного с небес Люцифера. Потому как сам-то он на Люцифера не потянет. Так- свалившийся с неба, захваченный воронкой взрывной волны мелкий воробушек, тельце которого вмёрзло в ноябрьскую лужу - только лапки наружу.   

Моё уже истлевшее тело лежит в могиле неподалеку от оптового рынка фруктов и овощей. Нас, кто скончался от дистрофии, дизентерии , незаживающих ран, недоедавших, недосыпавших, валившихся с ног от усталости и голодавших теперь просто завалили горами арбузов, помидоров , огурцов, яблок, винограда и даже апельсинов, бананов и ананасов. Это что-то вроде поминального жертвоприношения на наши могилы. Каждую весну на Родительский день, как только лопаются клейкие почки на тополях, жители города съезжаются на кладбище неподалёку - ставят на могилки рюмки , наполненные водкой, раскладывают конфетки и печенье. Хоронили нас здесь без тех почестей, какие оказали приговорённому к самоубийству  генералу Роммелю. Он последовал примеру приговорённого афинянами Сократа.Сократ выпил сок цикуты из поднесенного ему кубка.А мы нашли Свою Чашу Грааля - в адском котле под Сталинградом. Мы мерзли. Стуча зубами о края солдатских  кружек, мы глотали метельный коктейль из котла окружения, чувствуя, как к губам прирастают русские танки и остывающие после огненного залпа "Катюши". К ракетам для этих "Катюш" и сколачивали мы ящики в цехе комбината №179. Так же обозные столяры вермахта наспех мастерили гробы, чтобы уложить в эти ящики тела мечтавших о Ётунхейме. Они не знали что в параллельном измерении -это не лодки-плоскодонки из плохо оструганного берёзового, елового и осинового горбыля.То были - криокамеры - и опуская тела в могилы, они размещают их в отсеках гигантского космического Ковчега. "Ковчега надежды". Уже заправлены флегетоном топливные баки, уже испещрена каббалистическими символами и руническими знаками кабина капитана космолёта. Уже ждёт их расчерченная на ровные квадратики зелёно- голубая Планета Мечты, где выстроились правильными шеренгами аккуратные домики с черепичными крышами, розариями и постриженными живыми изгородями под окнами.Уже расстелены рулоны дёрна  на лужайках, где будут резвиться счастливые малыши космических переселенцев, а сами они, сбросив тесные скафандры, станут блаженствовать , сидя в креслах - качалках, и срывать яблоки со свесившихся веток. Это и есть ещё один Тот Свет.


В третьем Том Свете Третьего Рейха отбывших  облуживают умные машины. Жена - андроид  поёт им арии из оперы Вагнера "Смерть Богов" и одновременно разогревает бутерброд во встроенной в грудную клетку микроволновке. Она поёт арию Парки -про ручей под Ясенем Мира.Про зеленеющие его ветви. И про то, как пришёл Вотан -вот он-рубит дрова на лагерном дворе!,- чтобы накормить поленьями ненасытную печь в нашем бараке.И срубил Вотан Ясень. И засох ручей. И сделал Вотан из ветви Ясеня копьё, и оснастил его наконечником. И шли мы, поспешая, цепью в доспехах римских легионеров к Голгофской горе, конвоируя сумасшедшего Пророка с терновым венцом на голове. Волок он свой шершавый деревянный крест, сгорбившись под его тяжестью. И оберс ваффен СС вонзил копьё Вотана под ребро Пророка - и сунул ему в губы губку, смоченную уксусом. А перед этим махал молотком, вбивая гвоздь в тощую ладонь. И слышно было, как рвутся сухожилия и хрустят кости.И двое молодчиков- фельдфебелей помогали ему барабанной дробью ещё двух молотков. И скалились черепа на пилотках молотобойцев. И гремели молотки в тарном цехе. Гвозди, гвозди, гвозди. Тысячи , миллионы гвоздей для ящиков, в которые уложат рождественскими младенцами в ясли -мечту человечества о полёте к дальним звёздам. Продолговатые, оперённые стабилизаторами "ляльки". И с плачем о попранной мечте они будут срываться с рельсовых пьедесталов "Катюш", чтобы накрывать нас огненным шквалом. И это ещё один Тот свет. Или этот? Да кто ж их разберёт! Только молочным коктейлем стелется поземка по степи -и рядом с колеблемым напором ветра заиндевелым кустом репейника, лежит мечтатель с поджатыми окоченевшими руками, примёрзшими к его винтовке(так дети в костюме с длинными ушками и помпушкой хвостика на попке изображают Зайчика у Новогодней ёлки). Смотрящие ввысь  глаза солдата побелели, превратившись в лёд. Губы полопались. И он улыбается, радуясь перспективе быть доставленным на Планету Мечты, где у его ног будет резвиться на зелёной лужайке добрый - добрый Доберман,лохматый , как намыленная мочалка в горячей ванне. Но не познавший погружения в глубокую заморозку Эрвин Роммель прощается с семьёй, треплет по головке сынишку, целует жену - и, шагнув в другую комнату , словно на раскалённую сковородку африканской пустыни, прикусывает ампулу с цианидом.

Для нас - цианистым калием в отправленной внутрь капсуле стали снега и бураны России.Рассосавшись в наших урчащих от голода желудках и слипшихся кишках, они подвергли глубочайшей заморозке наши души. И, нырнув на океаническое дно той заморозки, мы, Ионами в чреве Кита,оказались  в отсеках гигантской субмарины. Наш Левиафан направлялся в ледяные пещеры Арктики, чтобы залечь там на дно. Впав в анабиоз, мы стали энлэонавтами секретных разработок "Аненербе".***


Мы входили в отсеки этого прошитого заклепками Левиафана, голоднее голодных волков, доев даже нос -морковку -дарившей нам нежность Снежной Бабы. Отобрали мы у неё и телепавшееся по ветру знаменем несдающихся упрямцев зелёное шерстяное кашне.   Пытаясь согреться мы растерзали на лоскуты заботливо связанный для своего киндера его мамочкой шарфик и наматывали, наматывали на себя эту бесконечный шерстяной бинт: согреться!согреться!  А Mutter всё сидела в кожаном кресле у радиоприёмника и под бравурную музычку продолжала  манипулировать вязальными спицами, сплетая из последней необорванной Нити Судьбы - рукавицы, носки, свитера и шапочки. И тюки валились на нас с неба- и слыша посвистывание пуль, мы бежали к ним, и вспарывая их штык-ножами, вдыхали дух родных очагов, тепла камина, в котором пылает хворост, жадно глотали смолистый аромат рождественских ёлок.   
 
 Семь, шесть, пять...Шар Земной-лишь шарик на ветке рождественской ёлки. Лишь глобус на столе учителя географии. Теннисный мячик в сетке линий тяготения. А мы в нашем окружении -лишь лава, остывающая в кратере -на поверхности третьей  планеты Солнечной Системы. А этот окружённый забором базар - ничто иное, как мистически отпечатавшийся в скифской степи круг нашего окружения и стартовая площадка летающих тарелок. И то что, разбившие свои грядки на этом кладбище садоводы принимают за наши кости и черепа, в параллельном измерении - содержимое криокамер, в которых мы, ожидая своего часа, путешествуем в будущее. Здесь нас складывали в ямы могильщики из конвоя не под плач жён и Валькирий, а под вой сзывающих на смену заводских гудков. Не подозревая ни о чём - садоводы гробокопатели были исполнителями великого замысла Вотана. Вот она -эта космодромная степь, поросшая бурьяном! И мы вернёмся в своих капсулах!Обязательно вернёмся! И пока в Центральном  парке Новоздесенска ряженые в наши мундиры реконструкторы создают "инсталляцию памяти" , воссоздав и Ганса в  пилотке-дыроватой перевёрнутой лодке,  и конвойного Ивана- тока тока из тёпленькой ванны- в фуражке с синим околышем и винтовкой Мосина в руках, я и мои друзья, словно прострелянные электрическим током, вытянувшись, застыли во Льду Времени. Время остановилось. Замерли стрелки на часах башен муниципалитета в Зеебурге, ратуши в Праге  и на башне  Дома с  Часами в Новоздесенске. Мы вмёрзли в застывшее время. Снова ткут парки Пряжу секунд.
Четыре, три , два , один. Старт!


...Кончилась смена. Диск циркулярки замер ведущей звёздочкой в траках подстреленного танка, лежащего на боку по ту сторону заснеженного бруствера. Его так замело, что уже непонятно было - наш это танк или русских? Торчащее вверх дуло напоминало приветственный жест аж на пять октав размахнувшегося Октавиана Августа. Пять зим! Вообще - всё что оставалось по ту сторону бруствера как бы пополняло залы музея античных скульптур, о которых то и дело балаболил Джованни.
Я вытягивался на нарах, как Антоний в усыпальнице египетской пирамиды. Рядом возлежала ты-моя Клеопатра. Ты посылала  боевые децимремы***, чтобы поразить флот ненавистного властителя. Ты жаждала, чтобы Цезарион стал фараоном объединённых Рима и Египта, но сунула руку в принесённую служанками корзину с ядовитыми змеями. И вот, в сверкающих золотых одеждах, мы с тобою покоимся в усыпальнице. И над нами громоздятся циклопические блоки песчаника. Выпиленные рабами в каменоломне глыбы громоздятся одна на другую , чтобы в совершенстве пропорций идеальных линий сойтись на вершине остриём указующим на диск солнца-Ра. Ра-это Разум и Ра-Радость. И Ра-это Отто Ран- демон "Аненербе", вампир наших ран. Изузоренный знаками зодиака Диск, по которому жрец предсказывал будущее, предугадывая даже кружение шестерёнок на наших велосипедах в Майсенском лесу. Серпантин дороги на склоне горы. Отвалившаяся педаль. Ключ-семейник, с которым я возился, чтобы вернуть педаль на место. Твои влажные, горячие губы прижавшиеся к моей щеке. Выскальзывающие из петелек перламутровые пуговки на твоём платье...

Дирижёр прижимает к губам ребро ладони с палочкой-школьной указкой, повелевая замолчать валторнам и барабану.  Острие указки тыкается в точку с надписью Stalingrad.Генералы склонились над штабной картой с нарисованным на ней красным карандашом кривым кругом, зажатым в щипцах разноцветных стрелок...
 Только лёгкий ветерок  трогаемых смычками скрипок пробегает по дрожащей листве. Только хрустально переливаются звуки арф. Сенс-Санз? Вагнер, перстами юного Тангейзера ласкающий струны лиры? Или опять Бетховен с его лунными бликами на водах Рейна? Нет, мне больше по душе не мрачный, косматый , рыкающий симфониями лев- воздыхатель Джульетты Гвиччарди, а баловень Муз, алогичный, разбросанный Моцарт с легендой о его отравлении логичным и точным  Сальери.
О, Моцарт, как тебе неймётся! Там -за надгробьем мёртвых клавиш-там всё  ликует и  смеётся, и льется, и  свечами плавится...



В переданной тобой, Лили, записке через часового гауптвахты, главным было не то, что ты начертала школьными чернилами на листочке в линейку,а что это была именно записка всего лишь из  трёх слов "Ich liebe dich"-и слово "записка" рифмовалось со словом "запаска". Ею мы воспользовались, меняя пробитое на подъезде к Парижу колесо. Вынутый из шины гвоздь ты обозвала обломком сабли наполеоновского кирасира. Скорее-это была заноза от каски кайзеровского ефрейтора! Как бы там ни было но мы въехали в Париж не на лошадях мюратовской кавалерии, а на папином "Порше". Этот город- зыбких мазков на полотнах Ренуара и Тулуз-Лотрека! Его хотелось слизывать глазами, как крем-брюле с пирожных.Он накатил, он объял, он вставил нас в сюжеты картинок  Монмартра, изображающих знакомый фонарь, но не у казармы , а возле кафе.Где за нами уже не наблюдал часовой, припугивая посадкой на гауптвахту. Твой папа-бакалейщик герр Шульц, смерил меня оценивающим взглядом, и, посовещавшись в соседней комнате с фрау Бертой,объявил о нашей помолвке. Моему папе было всё по барабану -он был ведущим технологом на заводе Фердинанда Порше. И его интересовали только коленвалы, карданы и поршневые.  Мама расплакалась и прижав наши с тобой, Лили, головы к своей огромной груди, разумно расцеловала неразумных детей. Нас повенчал пресвитер. Я надел колечко на твой палец, ты -на мой. Улыбалась, благословляя нас, ангелица в нише. Похожий на Ницше с отвислыми усами папа протянул мне ключи от машины на колечке. И мы уже мчались в наше свадебное путешествие...И Париж накатил на нас. Волной цветения каштанов - кафешантанов и фонтанов, фантомов старины барочной, как в этом мире всё непрочно...
 
 Я был в ударе! Лёжа в постели комфортабельной гостиницы после принятия горячего душа, я любовался твоим отпечатавшимся античным барельефом на алебастре подушки профилем. Камею с похожим на тебя профилем Кассандры я купил в антикварной лавке на Chansons de rue  за 15 франков. Старый, седовласый антиквар в круглых очках с мутными стёклами на сизом носу сказал: "Она стоит гораздо дороже. Это вы поймёте потом. Ну да берите уж, раз вы немец!"  Теперь ты была всегда со мной, в моём кармане, вначале -курточки, потом -гимнастёрки. Я исписывал блокнот  стихами. Старые я перекраивал на новый лад..."Над садом в крохотной мансарде, от грохота речей устав, ты снова мечешься в надсаде по тесным комнатам октав!"- декламировал я тебе своего "Моцарта" и ты внимала, прикрыв глаза и ударяя по краю простыни, как по клавиатуре, вздрагивающими пальцами.

 Мы продолжили наше путешествие, вернувшись в Саксонию, а оттуда в Баварию и остановились в тихом и уютном Кобурге ...Поутру нас разбудил грохот барабанов. Мимо фонаря под окнами гостиницы маршировали бравые парни в коричневых рубашках.  Остановившись на площади, они выстроились возле фонаря. От строя отделился мужчина с усиками вроде помазка для намыливания щёк перед бритьём, с гладко зачёсанными набок волосами. Слева была видна ниточка пробритого пробора. Стоя возле фонаря, он заговорил и говорил долго, выбрасывая перед собой руку.  Опять затрещал барабан, заиграли трубы духового оркестра. Из -за каштанового карре показалась колонна с красными флагами. Движущиеся навстречу друг другу прямоугольники из голов, знамён, рукавов с повязками и черными  свастиками на них смешались. Коричневое запестрело среди красного. В разрывах пятнами чернела брусчатка. Коричневые рубашки размахивали палками. Красные флаги отбивались как могли. В распахнутое окно влетел камень. Бухнувшись, он угодил в фарфоровую вазу с цветами. Белые осколки. Вода, стекающая на паркет. Вызванная по телефону горничная, причитая, собирала купленные мною накануне розы. И когда она, собирая осколки, повернулась в профиль , я увидел -это Кассандра с камеи.
- Что же с нами будет! Ведь это погром! Неужели старой доброй Германии конец!В Мюнхене уже творится чёрте что!
 Она прорицала! И вот тогда я впервые почувствовал, как по мой только что согретой горячим душем спине гуляет холодок.
  Меня знобило. Надо мной склонялась не ты, а Мари, с которой я встречался под приглядом часового около столба у казармы с утра, а ты приходила вечером.
- У тебя большая рана на голове - камень угодил почти что в висок! Вот, вроде, ты и не ввязался в эту драку, а прилетело! Я тебя перевяжу!
- А где Лили?
-Она побежала в аптеку за лекарствами. А я здесь как раз в Кобурге и поселилась в этой же гостинице, в соседнем номере. Услышала крик Лили и прибежала...

 И вот я лежу в могиле в степи, по которой во времена "Ивана Террибль", казачий разбойник Ермак гонял татарского хана Кучума, потом здесь бесчинствовал чехословацкий легион.И наконец, соря по всему Транссибу человеческими костями, бежал от большевиков Колчак. То ли реинкарнация Антония, прятавшегося по ночам со своей сбежавшей от мужа -контр -адмирала женой - Клеопатрой в штабном вагоне, то ли предвоплощение Гитлера с его Евой Браун?
-Добро иль зло грядет? -вопрошала Парка.-Мы сидели в партере Венской оперы. Косматый, как Бетховен, Дирижер властвовал над оркестром. Глядя в бинокль на происходящее на сцене, на мрачные декорации изображающие  страну  гигантов Ётунов, я уже тогда видел заснеженную русскую степь, развалины Сталинграда фантастической декорацией изломанного бурей леса. Когда после авианалёта мы шли зачищать кварталы, казалось, среди этих обломанных пней Ясеня никто не должен был выжить. Но тролли в грязно-зелёных галифе и телогрейках вылазили из своих нор -и давали нам отпор. Злыми шершнями мы увязли в растревоженных сотах этого неистребимого человеческого улья.И пока не упал снег -теплилась надежда- подавить, одолеть, отбросить. Но подавили и отбросили нас...

 Чтобы хоть как-то отогреться, мы  жгли автомобильные покрышки и сидения уже ненужной штабной машины. Это была наша марадёрская удача! Наши кольца Нибелунгов, спасательные круги. Мы сожгли и колёса и "запаску"- и немного согрелись. Больше сжигать было нечего! Наш Ясень был срублен под корень. Наш ручей закаменел кристаллами льда.Мы превратились в мраморных изваяний. Нас можно было грузить в эшелоны и увозить, чтобы, оттаяв , воспользоваться нами как рабочей силой. Музейным экскурсоводом среди наших подвергнутых глубокой заморозке тел шел с поднятыми руками генерал Паулюс.Он сдавался в плен.Это был вполне узнаваемый Данте с гравюры Доре. У сопровождавшего его Вергилия в тулупе и пимах - был автомат в руках, треух со звездочкой во лбу на голове. Бесконечными лентами вились ещё не погружённые в криогенный сон желающие отправиться на Планету Мечты.
   ...Всё это я прекрасно видел, лёжа в своём догнивающем ящике за плодово-овощным рынком на глубине погонного метра.
Играла губная гармошка. Кто -то напевал:
-Волей провидения
Надо мной земля,
Лишь твое дыхание
Оживит меня.
Я поднимусь сквозь дым огня,
Чтоб вновь стоять у фонаря
С тобой, Лили Марлен.
С тобой, Лили Марлен.***

Я слышал, как тарахтит трактор. Сквозь его рокот и дребезжание до меня доносился твой  голос, напевающий "Песнь моя летит как птица..." Шуберта.  Доски нар оборачивались досками гроба.Я чувствовал как врезающийся в землю плуг выворачивает крышку, которую я и без того давно хотел выбить изнутри. Крышка затрещала - крошились кости, дробился череп. Плуг увяз -и не мог пахать дальше. Выскочивший из кабины колесника тракторист с лицом Джованни склонился к плугу и сдвинув на затылок бейсболку, почесал сморщенный думой лоб.
-Так тут кладбище, едрёна зелёна! А мы просо сеять собрались!
- Ямон****! Очень плохо!- сказал наблюдающий за происходящим узбек. -Могилы предков тревожить нельзя. Большой грех! А мне тут недалече землю под ларёк - фруктами торговать - подсунули шайтаны. Начал фундамент заливать -там кости! Ну как же так! Мало того! Думал гроб -а там капсула из серебристого металла и  за стеклом сквозь лед солдат с открытыми голубыми глазами на меня смотрит. Взял кетмень -и все назад закопал. Пропади они пропадом те деньги, что за год наторговал!

Вскакивая с нар при побудке, я не мог понять - поднимаюсь ли я с жестких, едва прикрытых набитыми соломой мешками досок, или восстаю из гроба на поле, где уже проклюнулись всходы молодого проса. По крайней мере я жду тебя каждый вечер у столба возле заводской общаги. Приходи. Ты узнаешь тот столб. Да и меня - вечного у него часового.
________________
*Перед казармой,
Перед большими воротами
Стоял фонарь,
И он еще стоит перед ними до сих пор
Так давай мы там опять увидимся.
Снова постоим у фонаря.
Как когда-то, Лили Марлен.
Как когда-то, Лили Марлен.
**Аненербе"- оккультный орден Третьего Рейха.
***децимрема-Левиафан  кораблестроения древнего Рима.
**** ямон(узб.)- плохо.
____
Дополнительные примечания.

Процитирован перевод песни "Лили Марлен", сделанный Натальей Краубнер
(«Лили Марлен» из сборника «Beliebte deutsche Lieder, Любимые немецкие песни» Санкт-Петербург 2009 год)

Лагерь № 199 был образован летом 1944-го и существовал с 1944 по 1948 годы. Первый эшелон с военнопленными прибыл в Новосибирск 19 сентября 1944 года. Эту рабочую силу активно использовали на строительстве заводов,объектов инфраструктуры, прокладке автодорог и коммуникаций во всех частях города.