Невозможно

Слава проснулся около шести. На даче вставал всегда рано, чтобы успеть подольше прожить нужный день. Не спеша позавтракал. Часов в девять вышел на огород. И день закрутился: что-то прополол и пересадил, где-то подвязал и прибил, сбегал, достал, убрал, выкопал, перекатил, почистил…

День пролетел. Жара спала. Завечерело. Опустился туман.

Ужинал Слава на террасе. Ужин после жаркого дня был лёгкий. Он нарвал лука, порезал огурчик, хлеб, смастерил глазунью. Поставил на стол чекушку.

Когда сгустились сумерки, зажёг фонарь на крыльце у входа. Вскоре к нему стали слетаться мотыльки, биться толстыми лохматыми тельцами о стекло. «Дурики, – как всегда подумал Слава, – была бы свечка или даже лампа накаливания, обожгли бы крылышки, а то и сгорели». Но светодиодный светильник не причинял им вреда, и мотыльки, стукнувшись о стекло, падали, и, очухавшись, снова возвращались.

Посидев привычное время, Слава вздохнул. Надо было идти спать. Вот если бы был Лёнька, Славин друг и сосед, они бы просидели хоть до утра. Поговорили бы, спели. Слава пел так себе, но дело это очень любил и всегда тихонько подтягивал душевно поющему другу.

Но друга увезла две недели назад скорая, и Слава не мог ему позвонить: телефон в больнице отобрали. Наверное, Лёнька был в тяжёлом состоянии. И оттого на душе было тревожно. А в этот день, может, из-за жары – особенно.

И хоть всё выполнял привычно, по накатанному, дела почему-то не ладились. Думалось о Лёньке. Было особенно беспокойно из-за новой болезни, о которой все говорили, но которую никто толком не знал. У Лёньки было другое – прихватило сердце, и его увезли в кардиологию.

И всё-таки, когда он уехал, заныло под ложечкой. Отчего такое – было неясно. И не бабский вроде характер у Славы, а ноет и ноет. Чёрт-те что.

Вот и сегодня. И чекушку уже ополовинил, и новостей никаких, но что-то мешает, словно комок какой стоит в горле. Когда тревожишься, а новостей нет – тоже не сладко. Спать лёг рано, потому что ничего делать от мыслей не мог, и о хорошем думать тоже не получалось. Лучше уж на боковую, чтоб не изводить себя.

А на следующее утро – только вышел на огород – телефон. Звонила Мила, жена Лёньки: вчера утром, когда, получалось так, Слава влез в ежедневный хомут, Лёньки не стало.
– В смысле? – спросил он у Милы. И осёкся – дошло.

Вдруг он увидел тот день и себя – со стороны. И вот всё это он делал: полол, колотил, убирал – а Лёньки уже не было. Он много раз за день пил колодезную воду, зачерпывая из ведра алюминиевой кружкой, ужинал и даже выпивал, думая о друге, – а Лёньки уже не было.

Это не укладывалось в голове. Это было не о нём и его друге, а о ком-то чужом, постороннем.
Лёнька слишком живой, слишком любящий жизнь – и его нет?! Отзывчивый на каждый зов, скорый на помощь, поддержку. Лёнька?

Невозможно. Понять, представить Слава не мог. Он не мог без Лёньки видеть этот лес, его сад через забор, пруд, куда ездили на рыбалку. Он не мог представить без друга весь этот чёртов дачный уклад.

Невозможно было понять, как это: подойти к соседней калитке, окликнуть: «Лёнь!» И никто не выйдет.

И что дальше будут вечера, когда сидишь один, а нужно вдвоём. Когда…
Да мало ли этих когда!

Они ж редко-то и виделись. За бесконечными делами: надо… дом – огород – покосить – посадить…

Лишь осень была их. Жёны со своим «надо» уезжали, они убирали дачи к зиме и по вечерам сидели. Закусить простенько собирали, выпивали в меру. Но главное – говорили по душам. Так ни с кем Славе говорить не доводилось. О жизни. О детях. А больше о том, о чём мечталось и сбылось – или не сбылось.

Рассказывали, что интересного за жизнь заметили, что радовало, что помогало жить сейчас, на пенсии. Пенсия… Вот как бы её в молодости! А сейчас… Хотя и сейчас…
Планы, конечно, были. Сколотить что-то – построить то есть. Ну, молодёжь думает, что планов у стариков нет. А их много, так много, что за жизнь не исполнишь.

У Лёньки вообще прОпасть их было. Здоровье его только сильно ограничивало. И родные, конечно. Волновались в общем.

А ему думалось: ах, сколько он ещё сумеет! Сарай, вот, хотел. Хороший, вместительный. И чтоб построить самому. Жена, дети не давали.

– Думают, не смогу, – жаловался Славе.
– Ну, чудак-человек! Не «не сможешь», а – случится что. Вот они и боятся, и переживают.
– Так случится-то всё равно. Рано ли, поздно. Две жизни не проживёшь. Потому и надо делать сейчас, пока можется.
– Им и хочется, чтобы подольше моглось, а не враз.
– Ты пойми, я тоже хочу подольше. Но не на печке сидеть, а – делать! Есть ещё сила – так её чувствую. А они не понимают, удерживают.
– Ты ж с сердцем сколько лежал!
– И что? У тебя что ль сердца нет? У всех оно есть и всем знать о себе даёт.
– Даёт-то даёт, да не всех пополам сгибает. А уж коль согнуло, попридержи коней-то.
– Давай лучше ещё по чуть-чуть. Что-то ты против меня сегодня настроен, – и засмеётся бывало.

Бывало! Да как же это, Господи?!
Слава сел, где стоял. Голова кругом.
Не может быть… Не верю! Господи, на всё Твоя воля! Но не верю! Не могу! Это как сама жизнь: взять и свалить её ударом в лоб. С какой же силой садануть-то надо?!
Слава посмотрел в небо, чтоб без слёз.

«Лёнька-Лёнька! Что ж ты сделал?! Как же это? Как же без тебя-то?»
Закапали всё-таки. Подолом рубахи утёрся.

Оглянулся: сидит прям у грядки, на которой застал звонок. Он же за телефоном на терраску сходил и сюда зачем-то вернулся. Здесь и сел.

Слава встал теперь помаленьку. Телефон сжал в руке – прям до боли.
Посмотрел на него пристально, как будто телефон мог сообщить, что это не так, что здесь какая-то ошибка.

Когда жили не на даче, по квартирам, он любил позвонить Лёньке – потолковать: когда приедешь да когда посидим? Лёнька в списке звонков прям за жениным номером шёл.

И вдруг Слава нажал вызов – и замер.
Шли гудки, трубку никто не брал. Отбой: абонент не отвечает.
Он снова набрал номер. И снова. И ещё.
Он звонил и звонил.
Никто не подходил.
Он будет звонить и завтра. И через месяц. И через полгода.
Пока не поверит. Пока не смирится. Это трудно. Это придёт нескоро.
А придёт ли?