Дверь

    Опять 90-е. Так и хочется сказать: «Будь они неладны!». Но, погрузившись в воспоминания, мы незаметно становимся менее категоричными. И вообще, события и герои тех лет сегодня уже воспринимаются немного иначе, даже вызывают улыбку. Помните упитанную пачку тогдашнего главы родного правительства, который считал, что десятикратным подъемом цен на колбасу и сметану, сможет вылечить недуги нашего общества? Помёр, бедняга. А самодовольную, сверкающую цинизмом, рыжую морду? Живет еще. И изображает счастливчика. Не верьте! Народная нелюбовь – вещь страшная, сравнимая разве что с карой небесной. Это глубоко несчастный человек, который панически боится покинуть наш грешный мир. Знает, что там, наверху, его заждались.
   
    А мы живем и радуемся жизни. Пьем водочку, закусываем селедочкой да грибочками. Короче, живем своим неказистым счастьем. А нам другого и не надо. И как не улыбнуться? Ведь как они старались, как старались! А мы выжили! То-то! В следующий раз умнее будут.

    Середина 90-х. В стране хреново. Еды мало, зрелищ – завались. А новоявленные правители все заверяют, что либеральное счастье с его сытой, духовной и телесной свободами, жизнью мчится к нам, оно уже очень близко, настолько, что вот-вот появится на горизонте. Мы даже созерцали первые признаки скорого его появления – ночные клубы, проституток, порнофильмы…

     А мы что? Да мы ничё! Были готовы потерпеть! Лишь бы потом вкусить либерального счастья, да так, чтобы черти в аду позавидовали. А пока чесали репу, терзались думами, как быть, где что найти и бросить в топку, дабы не околеть с голоду к его приходу. Началось то, что по-умному называется расслоением общества: у единиц появились еда и деньги, много еды и денег, у миллионов других они исчезли. Первые были довольны и счастливы, потому, что у них было все. А вторые стали думать, как бы это отнять у первых. И в державе пошло-поехало – рэкет, разбой, грабежи… Вот такая получилась романтика в ожидании прихода либерального счастья.

    1993 год. Город Курган. Улица Климова сорок три, седьмой этаж, квартира номер сто. Жили там трое молодых докторов, три холостяка - я, Коля и Хвича. Грек, осетин и грузин. Жили, можно сказать, по тем временам сносно. Ели, пили, даже гуляли… Остальное не скажу. И ждали прихода обещанного счастья. Надо признаться, что я с Колей относились к этому скептически. Но, на всякий пожарный, тоже ждали - чем черт не шутит. Хвича же, будучи либералом по натуре, ждал его с такой тоскливой страстью, что, погружаясь в мечты о нем, доводил себя до оргазмического состояния. И так по пять-шесть раз в день.

    Но в этом сладострастном ожидании были и свои огорчения. Чуть ли не каждый день слышали: соседа на втором обокрали, квартиру на пятом обчистили, побывали на девятом… Эпицентр этих событий постепенно приближался к сотой. И мы решили поставить себе железные двери. Кстати, сделали это одними из последних в подъезде. Вот только до сих пор не могу понять, зачем они нам были нужны, ведь унести-то у нас нечего было. Тем не менее, решение приняли единогласно.
 
    Здесь я бы обратил внимание читателя на один весьма интересный факт. Люди-то отгораживались от окружающего мира не просто так и не столько с целью защитить свое имущество. Тому была и другая, более фундаментальная причина. Именно в те годы мы впервые услышали фразу «неприкосновенность личного пространства». Тогда мы не очень-то и понимали, что она означает. Оказалось, это было, ни много, ни мало, одним из важнейших элементов либерального счастья. Выражаясь иначе, чтобы сделать народ либерально-счастливым, из него сначала надо было выбить всякую коммунистическую спесь с ее тягой к единению и кучкованию. И люди стали отгораживаться друг от друга бронированными дверями, высоченными заборами, колючей проволокой, видеокамерами…

    Двери решили заказать на опытном заводе центра Илизарова. У них, якобы, было дешевле. Там заявили, что могут их изготовить только согласно нашим замерам. Измерили рулеткой и дали им цифры.
 
    И попали впросак. Привезенная бандура, весившая чуть ли не сотню килограммов, не поместилась в проем, что поставило нас перед отчаянной необходимостью расширить его по всему периметру сантиметров на семь. А деваться-то было некуда.
Утром следующего дня взялись за работу. Была суббота. Нам предстояло молотком и зубилом отсечь лишний бетон по периметру входных дверей. Дом был семидесятых годов постройки и, как потом оказалось, бетон был настолько качественным и твердым, что зубило аж отскакивало от него. Короче, нам предстоял адский труд на весь день.

    Где-то в девять утра начали.
 
    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм! – в подъезде раздались первые удары молотка.

    Звуки были ужасно громкими, раскатистыми, отдавались эхом, отражались от стен, наслаивались друг на друга и усиливались… Сразу же стало ясно, что население подъезда выдержать такое целый день не сможет.

    А мы продолжали:

     - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    Через каждые несколько минут сменяли друг друга и опять:

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    Справедливости ради надо сказать, что у нас с Колей руки росли пониже, чем у Хвичи, поэтому мы то и дело промахивались мимо зубила и попадали себе по рукам.
Где-то через час появился первый разведчик. Это была наша соседка снизу, Клавдия Патрикеевна, – крайне любопытная и экстравагантная женщина. Крадучись, она взглянула на нас краем глаза и исчезла с ужасом в глазах. Чуть позже, перегнувшись через перилла, на нас неодобрительно взглянул сосед сверху.

    А три аналога Сизифа продолжали:

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    Хоть и со скрипом, но дело пошло. Делали небольшие перерывы и опять брались за дело:

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    К концу дня я с Колей отбили себе все, что было возможно, так что оставалась надежда на одного Хвичу. И он, бедный, старался как мог:

     - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    Ближе к вечеру мы уже еле держались на ногах. Но это была не самая главная проблема. Подъезд загудел. На этажах слышался ропот – люди собирались и обсуждали, как решить навалившуюся на них проблему. А с седьмого этажа:

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    Когда стало темнеть, население подъезда постепенно стало сползаться к нашему этажу. В воздухе запахло порохом. Первым претензии предъявил профессор Макушин:

     - Молодые люди, это безобразие когда-нибудь кончится?

     А мы:

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    - Я вас спрашиваю!!! – профессор завизжал в буквальном смысле.

    - Вы что-то хотели сказать? – Хвича перестал стучать, повернулся к нему, засияв классической грузинской улыбкой, как у Кикабидзе в «Мимино».

   - Вы что, глухие?! Я спрашиваю, долго это еще будет продолжаться?

    - Гнать их в шею надо! – злобно прошипела стоящая рядом с профессором Эмилия Сергеевна, зажимая в руках веник.
 
    - А давайте-ка мы их на кол посадим, - спокойно предложила Наталья Виловна с любимой собачкой под мышкой.

    - Зачем на кол? - уже без улыбки произнес Хвича, - Еще часик и все.
 
    А люди все подходили и подходили. Кто со шваброй, кто с помпой для канализации, а Аграфена Сигизмундовна и вовсе держала в руке сковороду, в которой, судя по запаху, недавно жарила рыбу.

    - Время пошло! – твердо произнес профессор и попросил присутствовавших разойтись.

    Мы прекрасно понимали, что за час не справимся. Стали думать, как быть. Я предложил пойти что-то приготовить покушать. Сказал, что приготовлю нечто невероятное.

    - Давай, не пугай нас, а то твое искусство все еще забыть не можем! – намекнул Коля.
 
    Да, было дело. Грешен. Приготовил как-то гуляш. Коля с Хвичей успели поесть, я – нет. И как прорвало их! Что ни положат в рот, оно тут же оказывалось в штанах. И так неделю. Кожа да кости от бедняг остались.

    - Кто старое помянет – тому глаз вон, - говорю.

    Уговорил, отпустили готовить. Коля с израненными руками взял на себя задачу отвлечь агрессивное население, а несчастный Хвича продолжил крушить бетон.
Минут за пятнадцать до условленного времени население потянулось к седьмому этажу. Однако на лестничной площадке их ждал сюрприз – на небольшом столике стояла бутылка коньяка, тарелка с нарезанными фруктами и коробка конфет. Рядом на бетонном полу стоял магнитофон с колонками, к которым был подсоединен микрофон. Прибывающих Коля великодушно приглашал к столу. Отказавшихся не было. Пропустив по рюмочке, они стали явно добрее. Через несколько минут последовала вторая. Нашим оппонентам фуршет стал нравиться все больше.

    И тут Коля врубил магнитофон. Заиграла музыка из популярного в те годы индийского фильма «Танцор диско», правда, без слов. Как потом оказалось, это был далеко идущий план Коли. Взяв микрофон в руки, он запел:

    - Джимми, Джимми, Джимми…

    А Хвича в это время в такт музыке:

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    - Ача, ача, ача!

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    Я и представить не мог, что у Коли такие были вокальные данные. Он пел великолепно, изображая тоненький женский голосок. И брутальные усы с торчащими из ноздрей пучками волос не были тому помехой. А какая была пластика – покачивания тазом, походка от бедра, больше левого, томные жесты…
 
    Неудивительно, что публика была тут же покорена. Толпа стала пританцовывать на месте. А он все продолжал:

    - Джимми, Джимми, Джимми! – и многозначительно указал пальцем на профессора.

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    - Ача, ача, ача!

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    И профессор не выдержал. Бросившись вперед, он, под хлопанье ставших в круг зрителей, совершенно неожиданно изобразил шикарную лунную походку. Прошелся сначала туда, затем обратно. И его огромный живот смотрелся очень даже колоритно. Женщины тут же поддержали его. Взявшись за руки, Наталья Виловна, Эмилия Сергеевна и Аграфена Сигизмундовна пустились в пляс, изображая некое подобие канкана.

    Затем Коля перешел к развязке песни. И тут я понял, что по индийски-то он не знает, а банально импровизирует. Хотя я и сам не знал. А понял, потому что он запел по-осетински, но под ту же мелодию. И никто из присутствовавших этого не заметил. Под конец песни он вошел в раж и, положив одну кисть с растопыренными пальцами на пах, а вторую на ягодицы, стал производить определенные движения с сексуальным подтекстом, доведя публику до исступления. А Хвича в это время:

    - Драм-друм! Драм-друм! Драм-друм!

    Окончание песни публика встретила овациями и стала просить спеть на бис. И Коле пришлось повторить. На этот раз все до единого бросились плясать. А в центре толпы своими крупными размерами выделялся профессор, который отжигал на все сто.
Где-то после двадцатого повтора, народ опомнился от голоса Хвичи:

    - Все, я закончил!

    На глазах у огорченной публики мы примерили двери к их ложу – легли точно. Оставалось по периметру прикрутить ее шурупами к стенке. На все про все ушло минут двадцать. Разобрав сложенные в углу швабры, веники, выбивалки да костыли, публика нехотя стала расходиться.
 
    Я приготовил большую кастрюлю спагетти с тушенкой, которую мы съели всю без остатка. Вдобавок трехлитровую банку с огурцами и помидорами, и 0,75 литра водки «Распутин». Ели-пили с таким светлым удовольствием, что по сегодняшний  день все помнится в подробностях. Коля произнес несколько сердечных тостов (он мастер этого дела), от которых нас прошибло слезой. Затем пошли спать.

    Мы были переполнены чувством глубокой удовлетворенности от осознания того факта, что сделали настоящую мужскую работу, на которую способны далеко не все. Это чувство, засев в сознании, вызывало в нас близкий к нирване психологический комфорт. Поэтому, улегшись в постель, я тут же провалился в сладчайший сон.

    Рано утром меня разбудил звонок в квартиру, что показалось весьма странным. Вставать ужасно не хотелось. Позвонили еще, затем еще и еще. Я молил бога, чтобы двери открыл Хвича. На Колю в таких случаях не было надежды, ибо легче разбудить спящую красавицу, чем спящего Колю. А Хвича, видимо, лежал и мечтал, чтобы встал я. Пожалел его – как-никак накануне он потрудился больше всех.
 
   Открываю дверь. На пороге стоит Максимыч, наш сосед. И своим флегматичным голосом:
   
    - Мужики, в дом не могу попасть…

    - Как не можете? – насторожился  я.

    - Очень просто. Пришел с дежурства и дверь квартиры не могу открыть. Вот, смотрите! – и продемонстрировал нечто страшное, отчего мое тело будто рассекла молния.

    Короче, двери в квартиру Максимыча были перпендикулярны нашим. У установленной нами накануне железной двери единственно выступающим элементом были массивные цилиндрические петли, в которые и упирался край его двери. Речь шла всего-то о полутора-двух сантиметрах, но от этого легче не становилось. «Боже! Почему ты так жесток с нами?!» - взмолился я внутри.

    Бужу Колю и Хвичу. Стоим, смотрим, чешем репу, думаем, как быть. А думать-то было нечего, надо было делать.
 
    Приглашаем Максимыча на кухню. Ставим чайник. Молча одеваемся. В воздухе витает траур.
 
    Отдираем дверь от стенки. И первое удивление – шурупы-то почти не держались в бетоне. Некоторые из них вытащили пальцами. А ведь эта бандура могла ненароком вывалиться и кого-нибудь придавить. Вновь берем молоток и зубило…
 
    На Колю было жалко смотреть.  Печаль перекосила его лицо. И вдруг, сделав глубокий вдох, он запел. По еще спящему подъезду разнесся его голос, чистый, как воды Фиагдона. Пел на родном осетинском, протяжно, с придыханием. Песня была очень печальной и заунывной. Услышав его голос, на этаже быстро собрались герои вчерашних событий. А Коля, прикрыв глаза, и, раскинув в стороны руки, все пел. Присутствовавшие женщины начали плакать, уж больно душевным было его пение. Как мы потом узнали, это была ария Сослана из оперы осетинского композитора Алана Макиева «Почему подгорели пироги?».

    Короче, по понятным причинам подробностей описывать не хочется. Работали почти до вечера, утопили дверь глубже, закрепили и пошли спать. Не евши, не пивши.
 
    На следующий день Хвича шёпотом говорит мне:

    - Знаешь, почему у нас все вышло через жопу?

    - Почему?

    - Мне кажется, Коля неправильно пел…

    Фото взято из интернета


Рецензии