Жизнь взаймы

                Эрих Мария Ремарк
                «ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ»
                Драма в двух действиях
                Инсценировка   А. Радочинского
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Лилиан Дюнкерк
Клерфэ (известный гонщик)
Хольман (друг и бывший напарник Клерфэ)
Борис Волков
Дядя Гастон
Лидия Морелли
Крокодилица (старшая медсестра)
Далай – Лама (профессор)
Сестра Клерфэ
Тренер
Портье
Поэт
Заправщик
Механик
Продавщица
Уборщица
Официантка
Медсестра
Гонщики, посетители кафе, постояльцы гостиницы, зрители и т. д.

Впрочем, действующих лиц может быть на сколько угодно больше, по усмотрению постановщика. Так же, как и актеры могут играть по несколько ролей.

                ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Пространство, расположенное на фоне заснеженных альпийских гор. Эти горы могут быть решены как реалистично, так и условно-театрально. Последний вариант все же предпочтительнее. В этой истории много условного и относительного…

КЛЕРФЭ (обращаясь к пареньку с заправочной станции): Заправь бак.

ЗАПРАВЩИК: Высший сорт?

КЛЕРФЭ: Да.
ЗАПРАВЩИК: Не окатить ли вашу машину из шланга? Видит бог, старуха в этом нуждается.
КЛЕРФЭ: Нет, протри только ветровое стекло.
ЗАПРАВЩИК: Как это вас занесло в Альпы?  Вы ведь гонщик, правда? Почему вы со своим рысаком не на автостраде?
КЛЕРФЭ: Не всегда поступаешь правильно, сын мой. Даже если сам сознаешь. Но именно в этом иногда заключается прелесть жизни. Понятно?
ЗАПРАВЩИК: Нет.
Появляется Хольман, уходит заправщик – это значит, изменилось место действия.
ХОЛЬМАН: Клерфэ! Нет, я не ошибся. Я сразу узнал мотор! «Он рычит, как старик "Джузеппе"», — подумал я. И вот вы оба здесь! Ну и сюрприз! Да еще вместе со старым львом «Джузеппе»! Ведь это сам «Джузеппе», а не его младший брат?
КЛЕРФЭ: Это «Джузеппе». И с теми же капризами, что и раньше, хотя теперь он уже на пенсии. У вас тут скорее отель, чем санаторий.
ХОЛЬМАН: Нет, нет. Самый что ни на есть туберкулезный санаторий «Монтана», друг мой. И, да - антибиотики не такие всемогущие, как оказалось, поэтому лечимся старомодным способом: покоем, свежим воздухом и солнцем.
КЛЕРФЭ: Ты хорошо выглядишь. А я думал, что ты в постели.
ХОЛЬМАН: Все это входит в курс лечения. Прикладная психология. Два слова здесь, в горах, табу — болезнь и смерть. Одно из них слишком старомодное, другое — слишком само собой разумеющееся.
КЛЕРФЭ (рассмеявшись): Совсем как у нас. Правда?
ХОЛЬМАН: Да, похоже на то, как было у нас внизу. Хочешь выпить?
КЛЕРФЭ: А что здесь есть?
ХОЛЬМАН: Официально — только соки и минеральная вода. Неофициально — плоские бутылки с джином и коньяком, которые легко спрятать; благодаря им апельсиновый сок больше радует душу.
Они сели за столик. Отпив немного апельсинового соку, Клерфэ под столом долил в свой стакан джину.
КЛЕРФЭ: Как на школьной экскурсии. Последний раз я делал это тогда. Пятьсот лет назад.
ХОЛЬМАН: Гостям дают спиртное. Но так проще. Откуда ты?
КЛЕРФЭ: Из Монте-Карло.
ХОЛЬМАН: Там были гонки?
КЛЕРФЭ: Ты что, не читаешь спортивной хроники?
ХОЛЬМАН: Вначале читал. А в последние месяцы бросил. Идиотизм, правда?
КЛЕРФЭ: Нет. Правильно! Будешь читать, когда снова начнешь ездить. Мы все ждем тебя.
ХОЛЬМАН: В самом деле? Вы меня еще не забыли?
КЛЕРФЭ: Не будь дураком.
ХОЛЬМАН: Как было в Монте-Карло?
КЛЕРФЭ: Никак. Поршни заклинило. Я выбыл. У вас тут два табу, прибавим к ним еще одно — гонки: не будем говорить о них.
ХОЛЬМАН: Но… Клерфэ! Это совершенно невозможно. Почему?
КЛЕРФЭ: Я устал. Я приехал сюда отдохнуть и хоть несколько дней не слышать об этом безобразии, будь оно проклято! Не хочу ничего слышать о сверхбыстроходных машинах, на которых людей заставляют мчаться с бешеной скоростью.
ХОЛЬМАН: Что-нибудь случилось?
КЛЕРФЭ: Нет, просто я суеверен. Мой контракт истекает и еще не возобновлен. Вот и все.
ХОЛЬМАН: Клерфэ, кто разбился?
КЛЕРФЭ: Сильва.
ХОЛЬМАН: Умер?
КЛЕРФЭ: Да, вчера сообщили.
ХОЛЬМАН: О. Боже!
КЛЕРФЭ: Думали ему повезет, отделается ампутацией ноги, но…Этот человек был безумно влюблен в женщину, которая обманывала его со всеми механиками. Он был страстным гонщиком, но никогда не вышел бы за пределы посредственности, ты же его знаешь. Он ничего не хотел в жизни, кроме побед на гонках и этой женщины. Ничего иного он не желал. И он умер, так и не узнав правды.
ХОЛЬМАН: Какой правды?
КЛЕРФЭ: Умер, не подозревая, что возлюбленная не захотела видеть его, когда ему отняли ногу. Ей не нужен был калека…Он умер счастливым… Где тут можно остановиться?
ХОЛЬМАН: В «Палас-отеле». Там хороший бар…
Возникла пауза
КЛЕРФЭ: Что с тобой? Мировая скорбь?
ХОЛЬМАН: Нет, ничего. Но иногда вдруг кажется, что это заведение — просто большая тюрьма. Пусть солнечная и комфортабельная, но все же тюрьма.
В холле санатория, где проходит эта беседа, идет своя неспешная жизнь. Больные и медицинский персонал существуют как будто несколько в замедленном времени. На их фоне выделяется женщина, двигающаяся более активно, более… стремительно. Вот она о чём-то горячо спорит с каким-то мужчиной. Вот, оставив его, направилась было к выходу, но ее остановила седая дама, которая что-то энергично сказала ей. В ответ та горячо произнесла несколько слов, круто повернулась и, увидев Хольмана, подошла к нему.
ЖЕНЩИНА. Крокодилица не хочет меня выпускать. Утверждает, что вчера у меня была температура. И что я не должна была кататься на санках. Она говорит, что ей придется сообщить обо всем Далай-Ламе, если я еще раз…
Только теперь она заметила Клерфэ и замолчала.
ХОЛЬМАН: Это Клерфэ, Лилиан. Я вам про него рассказывал. Он приехал неожиданно.
ЛИЛИАН: Откуда вы приехали?
КЛЕРФЭ: С Ривьеры.
ЛИЛИАН (Хольману): Крокодилица хочет уложить меня в постель. И Борис тоже. А как вы? Вы не ляжете?
ХОЛЬМАН: До девяти — нет.
ЛИЛИАН: Я тоже приду. После вечернего обхода. Я не дам себя запереть! Особенно сегодня ночью.
Рассеянно кивнув Клерфэ, она вышла из холла.
ХОЛЬМАН: Тебе, наверно, все это кажется китайской грамотой. Далай-Лама — это, разумеется, наш профессор. Крокодилица — старшая сестра…
КЛЕРФЭ: А кто эта женщина?
ХОЛЬМАН: Ее зовут Лилиан Дюнкерк. Она бельгийка, ее мать была француженкой. Родители ее умерли.
КЛЕРФЭ: А Борис?
ХОЛЬМАН: Русский. Борис Волков. Белоэмигрант. В виде исключения, этот не бедный и не из бывших великих князей. Его отец своевременно, до того, как его расстреляли, открыл текущий счет в Лондоне; мать, явилась сюда с горстью изумрудов, каждый величиной с вишневую косточку, она их не то проглотила, не то зашила в корсет.
КЛЕРФЭ: Она его жена?
ХОЛЬМАН: Нет.
КЛЕРФЭ: Она больна?
ХОЛЬМАН: Да. И он тоже.
КЛЕРФЭ: По ней этого не скажешь.
ХОЛЬМАН: При этой болезни некоторое время выглядишь цветущим, как сама жизнь. И чувствуешь себя соответственно. До тех пор, пока вдруг перестаешь так выглядеть; но тогда на тебя уже почти никто не глядит.
КЛЕРФЭ: Красивая женщина. Почему она так волнуется из-за пустяков?
ХОЛЬМАН: Так всегда бывает в санатории, когда кто-нибудь умирает. Ведь мертвый уносит частицу тебя самого. Какую-то долю надежды. Умерла ее подруга.

Появляются уборщицы. Они, со знанием дела, начинают мыть пол, вымывая из пространства не только пыль, но и всех посетителей. Всех кроме Лилиан.

ЛИЛИАН: Ее уже увезли?
УБОРЩИЦА: Из восемнадцатого номера? Нет, ее перенесли в седьмой. Оттуда ее увезут сегодня вечером. Мы здесь убираем. Завтра приедет новенькая.
ЛИЛИАН: Спасибо.
                Мысли ЛИЛИАН
    Я схожу с ума. Я боюсь ночи. Боюсь самой себя. Что делать? Мне двадцать четыре года, столько же, сколько Агнес. Но Агнес умерла. Год назад она подъехала к главному входу санатория — смеющаяся, в мехах, с охапками цветов; теперь Агнес покинет дом через служебный вход, как будто не уплатила по счету. Всего шесть недель назад она вместе со мной еще строила планы отъезда. Отъезд! Недостижимый фантом, мираж. Уже четыре года, как я здесь, в горах. А перед тем четыре года была война. Что я знаю о жизни? Разрушения, бегство из Бельгии, слезы, страх, смерть родителей, голод, а потом болезнь из-за голода и бегства. До этого я была ребенком.

Уборка всё продолжается. Появляются Хольман и Клерфэ.

ЛИЛИАН: Пойдете с нами?
КЛЕРФЭ: Куда?
ХОЛЬМАН: В «Палас-бар». Мы так иногда делаем, когда уже нет больше сил терпеть. Тайком удираем через служебный вход в «Палас-бар», в большую жизнь.
КЛЕРФЭ: В «Палас-баре» нет ничего особенного. Я как раз оттуда.
ХОЛЬМАН: А нам особенного и не надо. Пусть там даже нет ни души. Нас волнует все, что происходит за стенами санатория. Здесь приучаешься довольствоваться самым малым.

                Мысли ЛИЛИАН
 Я уже почти не помню, как выглядят города ночью. Что я знаю о море огней, о проспектах и улицах, сверкающих по ночам? Мне знакомы лишь затемненные окна и град бомб, падающих из мрака. Мне знакомы лишь оккупация, поиски убежища и холод.
 
ЛИЛИАН: Мы можем выйти. Я посмотрела, за нами никто не следит.
ХОЛЬМАН: Не могу, Лилиан. Сегодня вечером у меня поднялась температура. Черт знает почему! Не понимаю, откуда ее принесло. Очевидно, все дело в том, что я снова увидел эту старую грязную гоночную машину.
ЛИЛИАН: Нам случалось удирать и с температурой.
ХОЛЬМАН: Сегодня я не хочу, Лилиан.
ЛИЛИАН: Из-за старой грязной гоночной машины?
ХОЛЬМАН: Да, из-за нее тоже. Хочется еще поездить на ней. Одно время я в это уже перестал верить. Но теперь…

                Мысли ЛИЛИАН
Счастье? Как сузилось это беспредельное слово, сиявшее некогда в моих мечтах. Счастьем стали казаться нетопленная комната, кусок хлеба, убежище, любое место, которое не обстреливалось. А потом я попала в санаторий.

ХОЛЬМАН: А Борис не может пойти с вами?
ЛИЛИАН: Борис думает, что я сплю.

Уборщица раздвинула портьеры. И за окном вдруг появились горные склоны, освещенные луной, черный лес, снег. Все это было огромным и бесчеловечным. Трое людей в большом зале казались совсем затерянными. Уборщица начала гасить лампы. С каждой погашенной лампой природа, казалось, еще на шаг продвигалась вглубь комнаты.

ХОЛЬМАН: А вот и Крокодилица.
КРОКОДИЛИЦА: Полуночничаете, как всегда! Пора отдыхать, господа! Пора отдыхать! В постель, в постель! Завтра тоже будет день!
ЛИЛИАН: Вы в этом так уверены?
КРОКОДИЛИЦА: Совершенно уверена. Для вас, мисс Дюнкерк, на ночном столике приготовлено снотворное. Вы будете почивать, словно в объятиях Морфея.
Старшая сестра и Хольман уходят.
ЛИЛИАН: Куда вы идете?
КЛЕРФЭ: В «Палас-бар».
ЛИЛИАН: Возьмете меня с собой?
КЛЕРФЭ: А почему нет?
Появляется Волков.
ВОЛКОВ: Ты, наверное, забыла, что завтра тебе идти на рентген.
ЛИЛИАН: Я этого не забыла, Борис. Это Клерфэ.
ВОЛКОВ: Ты должна отдохнуть и выспаться.
ЛИЛИАН: Знаю! Но сегодня вечером это все для меня невозможно.
КЛЕРФЭ: По-моему, я в состоянии отвести мисс Дюнкерк обратно, как только она этого захочет.
ВОЛКОВ: Боюсь, вы понимаете меня превратно, но говорить на эту тему бесполезно.
После паузы Волков поклонился Лилиан и вышел.
КЛЕРФЭ: Так мы идем?
ЛИЛИАН: Вы не понимаете… Это вовсе не ревность.
КЛЕРФЭ: Да? Ну, тогда я вообще не знаю, что такое ревность.
ЛИЛИАН: Волков несчастен, он болен, и он заботится обо мне. Когда человек здоров, ему легко чувствовать свое превосходство.
КЛЕРФЭ: Возможно. Но разве быть здоровым — это преступление?
ЛИЛИАН: Конечно, нет. Я сама не знаю, что говорю. Лучше мне уйти.
КЛЕРФЭ: Мне казалось, что вам надо выпить.
ЛИЛИАН: Это не помогает. На короткое время об этом забываешь… Но уйти совсем невозможно. Когда вы уезжаете?
КЛЕРФЭ: Завтра после обеда. Хочу до наступления темноты проехать перевал. Поедете со мной?
ЛИЛИАН: Да.
КЛЕРФЭ (засмеявшись): Хорошо. Только не берите много вещей.
ЛИЛИАН: Мне много не нужно. Куда мы поедем?
КЛЕРФЭ: Прежде всего мы избавимся от снега. Проще всего поехать в Тессин на Лаго Маджиоре. Весна идет оттуда. Сейчас там уже все в цвету.
ЛИЛИАН: А потом куда?
КЛЕРФЭ: В Париж.
ЛИЛИАН: Хорошо. В котором часу вы уезжаете завтра?
Он посмотрел на нее и сразу все понял.
КЛЕРФЭ: Когда хотите.
ЛИЛИАН: Хорошо. Тогда заезжайте за мной в пять часов.
КЛЕРФЭ: Спокойной ночи.
И вышел. И вошел Волков.
ЛИЛИАН: Я уезжаю, Борис. На этот раз действительно уезжаю.
ВОЛКОВ: Знаю, душка.
ЛИЛИАН: Борис! Оставь это! Ничего уже не поможет! Я в самом деле уезжаю!
ВОЛКОВ: Да, душка.
ЛИЛИАН: Я уезжаю с Клерфэ. Сегодня! Я уезжаю одна. Но еду с ним потому, что иначе у меня не хватит мужества. Одна я не в силах бороться против всего этого.
ВОЛКОВ: Против меня. Душка, ты не должна уезжать.
ЛИЛИАН: Должна. Не мучь меня, Борис…
ВОЛКОВ: Ты уходишь с Клерфэ?
ЛИЛИАН: Я уезжаю с Клерфэ отсюда. Он довезет меня до Парижа. В Париже мы расстанемся. Там живет мой дядя. У него мои деньги, та небольшая сумма, которая у меня есть. Я останусь в Париже. Пойми меня, Борис.
ВОЛКОВ: Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь — разве этого недостаточно?
ЛИЛИАН: Да, этого достаточно. Бей еще.
ВОЛКОВ: Я тебя не бью.
ЛИЛИАН: Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой?
ВОЛКОВ: Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Вот в чем разница. Я не хочу, чтобы ты швырялась своей жизнью, словно это деньги, потерявшие всякую цену.
ЛИЛИАН: Все это слова, Борис. Если арестанту предложат на выбор — прожить год на свободе, а потом умереть, или гнить в тюрьме, как, по-твоему, он должен поступить?
ВОЛКОВ: Ты не в тюрьме, душка! И у тебя ужасно неправильное представление о том, что ты называешь жизнью.
ЛИЛИАН: Конечно. Ведь я ее не знаю. Вернее, знаю только одну ее сторону — войну, обман и нужду, и, если другая сторона принесет мне много разочарований, все равно она будет не хуже той, которую я узнала и которая, я уверена, не может исчерпать всей жизни. Должна же быть еще другая, незнакомая мне жизнь, которая говорит языком книг, картин и музыки, будит во мне тревогу, манит меня… Не надо больше об этом, Борис. Все, что я говорю, — фальшь… становится фальшью, как только я произношу это вслух, мои слова — как нож. А я ведь не хочу тебя обидеть. Но каждое мое слово звучит оскорбительно. И даже если я сама уверена, что говорю правду, в действительности все оказывается совсем не так. Разве ты не видишь, что я ничего не понимаю?
ВОЛКОВ: Пусть Клерфэ уедет, и через несколько дней ты сама поймешь, как нелепо было идти за первым встречным, поманившим тебя.
ЛИЛИАН: Борис, неужели дело всегда только в другом мужчине?
ВОЛКОВ: Нет, дело, может быть, не только в другом мужчине. Но, если это так, почему ты не спросишь меня, не хочу ли я ехать с тобой?
ЛИЛИАН: Тебя?
ВОЛКОВ: Оставим это.
ЛИЛИАН: Я не хочу ничего брать с собой, Борис. Я тебя люблю; но не хочу ничего брать с собой.
ВОЛКОВ: Хочешь все забыть?
ЛИЛИАН: Не знаю. Но я ничего не хочу брать с собой. Это невозможно. Не усложняй мне все!
Пауза
ВОЛКОВ: Прощай, Лилиан.
ЛИЛИАН: Прости меня, Борис.
ВОЛКОВ: В любви нечего прощать.

Известие о том, что Лилиан уезжает, разбудило санаторий и привело его в движение.
 
ДАЛАЙ-ЛАМА: Почему вы сами разрушаете свое здоровье, фрейлейн Дюнкерк?
ЛИЛИАН: Когда я выполняла все предписания, мне тоже не становилось лучше.
ДАЛАЙ-ЛАМА: Разве можно не слушаться только потому, что вам вдруг стало хуже? Это глупость, гибельная для вас! Выбросьте эту чепуху из вашей хорошенькой головки!
КРОКОДИЛИЦА: Будьте благоразумны, мисс Дюнкерк. Вы не знаете, в каком вы состоянии. Сейчас вам нельзя менять климат. Летом — может быть…
ДАЛАЙ-ЛАМА: Не создавайте лишних хлопот, ведь здесь нет другого санатория, куда же вы денетесь?.. Наши правила — а их совсем немного — установлены в ваших же интересах. До чего бы мы докатились, если бы в санатории царила анархия?! А как же иначе? Ведь здесь не тюрьма, или вы другого мнения?
ЛИЛИАН: Я согласна с вами. Теперь я уже не ваша пациентка. Вы можете опять говорить со мной как с человеком. А не как с ребенком или с арестантом.
КРОКОДИЛИЦА: Если уж вы непременно решили ехать, то поезжайте хотя бы по железной дороге! Вы что же, стараетесь нарочно погубить себя?
ДАЛАЙ-ЛАМА: Вас предостерегли. Мы не виноваты, и мы умываем руки.
ЛИЛИАН: Зачем вам мыть руки, они у вас и так стерильные. Прощайте! Благодарю вас за все. До свиданья, Хольман!
ХОЛЬМАН: До свиданья, Лилиан. Я скоро последую за вами.

Машина отъехала. Хольман махал им рукой. Борис не появлялся. Тайный телеграф санатория уже известил всех больных о происходящем, и теперь, услышав шум мотора, они выстроились на террасах санатория; тонкая цепочка людей темнела на фоне густо-синего неба.

КЛЕРФЭ: Мы поедем медленно. Когда солнце сядет, опустим верх. А от ветра вы пока защищены с боков.
ЛИЛИАН: Хорошо. Можно уже ехать?
КЛЕРФЭ: Вы ничего не забыли?
ЛИЛИАН: Нет.
КЛЕРФЭ: Впрочем, если и забыли, вам пришлют.
ЛИЛИАН: Да, в самом деле, можно попросить, чтобы прислали…

«Машина медленно ползла по белому ущелью, над которым, подобно ручью, струилось небо, синее, как цветы горчанки. Перевал уже был позади, но сугробы по обеим сторонам дороги все еще достигали почти двухметровой высоты. За ними ничего нельзя было разглядеть. Куда ни кинешь взгляд, повсюду виднеются лишь снежные стены и синяя полоса неба».

КЛЕРФЭ: Хотите остановиться?
ЛИЛИАН: Пока нет.
КЛЕРФЭ: Боитесь, что нас догонит снег?
Лилиан кивнула.
ЛИЛИАН: Я больше не хочу его видеть.
КЛЕРФЭ: Вы его не увидите до будущей зимы. Может, нам все же выпить?
ЛИЛИАН: Да. Когда мы приедем на Лаго Маджиоре?
КЛЕРФЭ: Через несколько часов. Вы проголодались? Вы вообще что-нибудь ели?
ЛИЛИАН: Ничего.
КЛЕРФЭ: Я так и знал. Что у вас есть?

Это Клерфэ обращается к молоденькой официантке, возникшей будто бы из ниоткуда. Да и кафе возникает так же быстро и странно. Всё происходит как в прекрасном сне.

ОФИЦИАНТКА: Салями, охотничьи колбаски и шублиги.
КЛЕРФЭ: Две порции шублигов и несколько кусочков вон того темного хлеба. Принесите еще масло и разливное вино. У вас есть фендан?
ОФИЦИАНТКА: Есть фендан и есть вельполичелло.
КЛЕРФЭ: Нам фендан. А что вы сами выпьете?
ОФИЦИАНТКА: Сливяночку, если не возражаете.
КЛЕРФЭ: Не возражаю.

«Красноватый свет лампы, отражаясь в бутылках на стойке, превращался в зеленые и красные блики. Черные деревья за окном подымались к высокому зеленоватому вечернему небу; в деревенских домиках зажглись первые огоньки. Все казалось таким мирным и таким естественным. Этот вечер не знал ни страха, ни бунта. И Лилиан была его частью, такой же естественной и мирной, как все остальное. Она спаслась! Когда она это почувствовала, у нее чуть не перехватило дыхание».

КЛЕРФЭ: Шублиги — это жирные деревенские колбаски. Необычайно вкусные, но, может, вам они не понравятся?
ЛИЛИАН: Мне все нравится.

Девушка принесла светлое вино. Она налила его в маленькие стаканчики. Потом подняла свой стакан со сливовой водкой.

ОФИЦИАНТКА: Ваше здоровье!
Они выпили.
КЛЕРФЭ: Это еще не Париж.
ЛИЛИАН: Для меня это уже первый пригород Парижа.
КЛЕРФЭ: Что вы будете делать в Париже? Вы уже решили?
ЛИЛИАН: Там у меня дядя. Он распоряжается моими деньгами. До сих пор он посылал мне ежемесячно определенную сумму. Теперь я заберу все деньги. Разыграется целая трагедия. Ему все еще кажется, что мне шестнадцать лет.
КЛЕРФЭ: А сколько вам на самом деле?
ЛИЛИАН: Двадцать четыре плюс восемьдесят.
Клерфэ рассмеялся.
КЛЕРФЭ: Прекрасное сочетание.

Пошел дождь.

КЛЕРФЭ: Лучше было бы наоборот. Там дождь, а здесь — хорошая погода. Вы разочарованы?

Она покачала головой.

ЛИЛИАН: Я не видела дождя с октября прошлого года.
КЛЕРФЭ: Ну, тогда другое дело. И вы не спускались вниз четыре года? Это почти так же, как если бы вы родились во второй раз, родились заново, но уже с воспоминаниями.
ЛИЛИАН: Здесь поразительно вкусно готовят. Может, я ошибаюсь?
КЛЕРФЭ: Нет, вы правы. Хозяин мог бы стать шеф-поваром в любом большом отеле.
ЛИЛИАН: Я счастлива, Клерфэ. Причем я должна признаться, что вообще перестала понимать, что значит это слово.
КЛЕРФЭ: И я этого не понимаю.

Ночь. Ветер. Шумит весна. Он обнял ее. Она обернулась и посмотрела на него.

ЛИЛИАН: Ты не боишься?
КЛЕРФЭ: Чего?
ЛИЛИАН: Того, что я больна.
КЛЕРФЭ: Я боюсь совсем другого: во время гонок при скорости двести километров у меня может лопнуть покрышка переднего колеса.

Клерфэ не спеша отходит от неё.
 
ЛИЛИАН: Клерфэ! Я уехала оттуда не для того, чтобы остаться сейчас одной.

Ночь…Ветер… Шумит весна. И вновь движение. Туда, в Париж! Меняются картины окружающего мира; меняются люди, что встречаются на пути (официанты, заправщики, попутчики и проезжающие в обратную сторону…)

КЛЕРФЭ: Оттуда увезли Марию Антуанетту, чтобы обезглавить ее. А в ресторане как раз напротив этого места особенно вкусно кормят. Видимо, здесь в Париже голод и история повсюду связаны между собой. Где ты хочешь остановиться?
ЛИЛИАН: Там.
КЛЕРФЭ: Ты знаешь этот отель?
ЛИЛИАН: Откуда мне его знать?
КЛЕРФЭ: Может быть, тебе лучше остановиться где-нибудь в шестнадцатом округе? Или у дяди?
ЛИЛИАН: Дядя такой скупой, что сам, наверное, ютится в одной комнате. Поедем в тот отель и спросим, есть ли у них свободные номера. Где вы живете в Париже?
КЛЕРФЭ: В отеле «Риц».
ЛИЛИАН: Я так и знала.
КЛЕРФЭ: Я недостаточно богат, чтобы жить где-нибудь еще.
И вот они уже у отеля. Всё как во сне. Или в сказке.
КЛЕРФЭ: Ты действительно хочешь поселиться здесь? Просто потому, что этот отель первым попался тебе на глаза?
ЛИЛИАН: Да. Я вообще хочу так жить, не слушая советов, без всяких предубеждений. Жить, как живется.

Гостиничная суета. Кто-то съезжает, кто-то заселяется. Портье забирает чемоданы Лилиан.
 
КЛЕРФЭ: Ты в любое время сможешь уехать отсюда.
ЛИЛИАН: Куда? К тебе в «Риц»?
КЛЕРФЭ: Не ко мне, а просто в «Риц». Зайти сегодня вечером за тобой, чтобы вместе поужинать?
ЛИЛИАН: Что за глупый вопрос! Конечно, зайти.
КЛЕРФЭ: Хорошо. В девять?
ЛИЛИАН: В девять.

Время летит стремительно, а место понятие относительное. Вот и место ушедшего Клерфэ тут же занимает дядя Гастон.

ГАСТОН: Твои деньги? Как хочешь. Я посылал их тебе ежемесячно в Швейцарию; могу выплачивать их тебе ежемесячно здесь, во Франции. По какому адресу их пересылать?
ЛИЛИАН: Я не хочу получать их ежемесячно. Я хочу забрать все сразу.
ГАСТОН: Для чего?
ЛИЛИАН: Хочу купить себе наряды.
ГАСТОН: Ты похожа на своего отца. Если бы он…
ЛИЛИАН: Отца уже нет в живых, дядя Гастон.
ГАСТОН: Денег у тебя осталось немного. Чем ты намерена заняться? Бог мой, если бы я мог жить в Швейцарии! Это такое счастье!
ЛИЛИАН: Я жила не в Швейцарии. Я жила в больнице.
ГАСТОН: Ты не знаешь счета деньгам. За несколько недель ты их истратишь. Ты их потеряешь…
ЛИЛИАН: Возможно.
 ГАСТОН: А что будет потом, когда ты их лишишься?
ЛИЛИАН: Не бойся, я не буду тебе в тягость.
ГАСТОН: Тебе следует выйти замуж. Я могу познакомить тебя кое с кем. Хочешь, я это устрою?
ЛИЛИАН: Хорошо. А теперь скажи мне только одно: тебе никогда не приходила в голову мысль забрать все, что у тебя есть, уехать, куда глаза глядят и все промотать?
ГАСТОН: Вылитый отец! Он никогда не знал, что такое чувство долга и чувство ответственности.
ЛИЛИАН: Ты считаешь, что я бросаю на ветер свои деньги, а я считаю, что ты бросаешь на ветер свою жизнь. Пусть каждый остается при своем мнении. И достань мне деньги не позже завтрашнего дня. Я хочу поскорее купить себе платья.
ГАСТОН: А где ты их купишь?
ЛИЛИАН: У Баленсиага. Не забудь, что это мои деньги.
ГАСТОН: Послушай, Лилиан, не делай глупостей! Ты очень хорошо одета. Платья у этих модных портных стоят целые состояния.
ЛИЛИАН: Вполне возможно. Дядя Гастон, говорят, что в наше время можно разделаться с деньгами двумя способами. Один из них — копить деньги, а затем потерять их во время инфляции, другой — потратить их. Как тебе живется?
ГАСТОН: Сама видишь. Времена тяжелые. А я человек бедный.
ЛИЛИАН: Ты всегда был скуп, дядя Гастон. Почему ты и сейчас такой?
ГАСТОН: Хочешь жить здесь? Но ведь у меня мало места.
ЛИЛИАН: Места у тебя достаточно, но я не хочу жить здесь. Сколько тебе, собственно говоря, лет? Кажется, ты на двадцать лет старше отца?
ГАСТОН: Ты ведь знаешь. Зачем же спрашивать?
ЛИЛИАН: А ты не боишься смерти?
ГАСТОН: У тебя ужасные манеры.
ЛИЛИАН: Ты прав. Мне не следовало тебя спрашивать об этом.
ГАСТОН: Я чувствую себя вполне прилично. Если ты рассчитываешь скоро получить наследство, то тебя ждет разочарование.
ЛИЛИАН: Нет, не рассчитываю. Я живу в отеле и никогда не буду тебе в тягость.
ГАСТОН: В каком отеле?
ЛИЛИАН: В «Релэ Биссон».
ГАСТОН: Слава богу! Я бы не удивился, если бы ты поселилась в отеле «Риц».
ЛИЛИАН: Я тоже.

Исчезает дядя Гастон. Появляется Клерфэ. И уже вечер. И они едут в ресторан.

КЛЕРФЭ: Как прошла ваша первая встреча со здешним миром?
ЛИЛИАН: У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.
КЛЕРФЭ: А ведь во время воины все люди дали себе клятву, если останутся в живых, не повторять этой ошибки. Но человек быстро все забывает.
ЛИЛИАН: И ты тоже все забыл?
КЛЕРФЭ: Старался изо всех сил. Но мне не совсем удалось.
ЛИЛИАН: Может, я люблю тебя именно поэтому?
КЛЕРФЭ: Ты меня не любишь. Если бы ты меня любила, ты не сказала бы мне об этом.
ЛИЛИАН: А может, я тебя люблю потому, что ты не думаешь о будущем?
КЛЕРФЭ: Тогда тебе пришлось бы любить всех мужчин в санатории. Мы будем есть эклеры с жареным миндалем и запивать их молодым монтраше.
ЛИЛИАН: Так почему же я люблю тебя?
КЛЕРФЭ: Потому, что я с тобой. И потому, что ты любишь жизнь. Завтра я уезжаю.
ЛИЛИАН (не поверив ему): Куда?
КЛЕРФЭ: Мне надо ехать в Рим.
ЛИЛИАН: А мне — к Баленсиага. Купить платья. Это подальше Рима.
КЛЕРФЭ: Я действительно уезжаю. Необходимо позаботиться о новом контракте.
ЛИЛИАН: Когда ты вернешься?
КЛЕРФЭ: Через несколько дней.
ЛИЛИАН: В Риме у тебя любовница?
КЛЕРФЭ: Да.
ЛИЛИАН: Я так и думала.
КЛЕРФЭ: Почему?
ЛИЛИАН: Странно, если бы ты жил один. Ведь и я была не одна, когда ты приехал.
КЛЕРФЭ: А теперь ты одна?
ЛИЛИАН (просияв): Да.

Лилиан примеряет и покупает платья. От этого преображается не только она: весь мир вокруг неё.

ПРОДАВЩИЦА: Вы прекрасно выбрали.  Эти вещи никогда не выйдут из моды; вы сможете носить их много лет.
ЛИЛИАН: Мне они нужны только на этот год…

«Лилиан чувствовала себя среди платьев и туфель, словно в чаду, как пьяница в винном погребе». В этом «винном погребе» появляется Клерфэ.

ЛИЛИАН (она неотразима): Ты что-то стал очень молчалив после Рима.
КЛЕРФЭ: Неужели?
ЛИЛИАН: Может быть, виновата женщина, которая только что вошла сюда?
КЛЕРФЭ: Какая женщина?
ЛИЛИАН: Хочешь, чтобы я ее тебе показала?

Действительно, среди людей, на фоне которых эта пара ведет диалог (а с Лилиан и Клерфэ практически всегда на сцене кто-то находится рядом, или около, или поодаль), выделяется одна женщина. Это Лидия Морелли.

ЛИЛИАН: Ты с ней знаком?
КЛЕРФЭ: Как и со многими другими, не больше и не меньше.
ЛИЛИАН: Она красива. У тебя был с ней роман?
КЛЕРФЭ: Нет.
ЛИЛИАН: Ну и глупо.
КЛЕРФЭ: Почему?
ЛИЛИАН: Она очень красива. Кто она?
КЛЕРФЭ: Она итальянка.
ЛИЛИАН: Из Рима?
КЛЕРФЭ: Да, из Рима. Почему ты спрашиваешь? Ты ревнуешь?
ЛИЛИАН: Я не ревную.  У меня для этого нет времени.
КЛЕРФЭ: Может, мы все-таки поговорим о чем-нибудь другом?
ЛИЛИАН: Почему? Потому что ты вернулся в Париж с другой женщиной?
КЛЕРФЭ: Чепуха! Как тебе пришла в голову такая нелепость?
ЛИЛИАН: Именно из-за ее нелепости. Разве это не так?
КЛЕРФЭ (как можно спокойнее): Да, это так.
ЛИЛИАН: У тебя очень хороший вкус.
КЛЕРФЭ: Я не хотел влюбляться в тебя, Лилиан.
ЛИЛИАН: Но ведь это не средство. Так поступают только гимназисты.
КЛЕРФЭ: В любви все ведут себя как гимназисты.
ЛИЛИАН: Любовь? Это слишком широкое понятие! Что только за ним не скрывается… Все гораздо проще. Пошли?
КЛЕРФЭ: Куда ты хочешь?
ЛИЛИАН: К себе в отель.

Это не они уходят. А от них уходят, отдаляются все те люди, которые сейчас не должны быть рядом. Уходят одни, приходят другие и меняют место действия – это уже не кафе, а гостиница.

КЛЕРФЭ: Я тебя люблю.
ЛИЛИАН: Потому, что я не устраиваю тебе сцен?
КЛЕРФЭ: Нет, это было бы ужасно. Я тебя люблю за то, что ты устроила мне совершенно необыкновенную сцену.
ЛИЛИАН: Я вообще не устраиваю сцен. Возможно, я бы просто не знала, как за это взяться!
КЛЕРФЭ: Я люблю тебя.

«Он почувствовал легкий аромат ее волос, похожий на аромат свежих кедровых стружек, и горьковатый запах духов на ее шее. Лилиан не противилась объятиям Клерфэ. Безучастная ко всему, широко раскрыв глаза, она, казалось, прислушивается к шуму ветра».

КЛЕРФЭ: Скажи же что-нибудь! Сделай что-нибудь! Лучше уж прогони меня! Дай мне пощечину! Но не будь как каменное изваяние.

Она выпрямилась, и он отпустил ее.

ЛИЛИАН: Зачем тебя прогонять?
КЛЕРФЭ: Значит, ты хочешь, чтобы я остался?
ЛИЛИАН: Сегодня вечером слово «хотеть» кажется мне каким-то чугунным. С ним ничего не поделаешь. Оно слишком ломкое.
КЛЕРФЭ: По-моему, все, что ты говоришь, ты действительно думаешь.
ЛИЛИАН: А почему бы и нет? Я ведь уже сказала: все гораздо проще, чем ты считаешь.
КЛЕРФЭ: Я люблю тебя. Забудь все остальное. Забудь ту женщину.
ЛИЛИАН: Почему? Зачем тебе быть одному? Ты думаешь, я все это время была одна?
КЛЕРФЭ: Ты говоришь о санатории?
ЛИЛИАН: Я говорю о Париже. Я не могу быть одна.
Пауза
КЛЕРФЭ: Что ты хочешь?
ЛИЛИАН: Клерфэ, до сих пор я еще никого так поздно не принимала у себя. Ты ведь именно это хотел узнать?

Появляется портье.

ПОРТЬЕ: Правда. Мадам всегда возвращается домой одна. Принести вам шампанского? У нас еще есть шампанское урожая тридцать четвертого года, «Дом Периньон».
КЛЕРФЭ: Тащите его сюда. Вы — золото!
 
Портье уходит.

КЛЕРФЭ: Я подумал, что никогда больше не увижу тебя, если оставлю сегодня вечером одну. Я люблю тебя. Не знаю, нужно тебе это или нет, но я говорю правду. Ты ведь понимаешь, я говорю так не из-за сегодняшней истории. Забудь сегодняшний вечер. Это вышло случайно, я поступил глупо, я совершенно запутался. Ни за что на свете я не хотел бы тебя обидеть.
ЛИЛИАН: Мне кажется, что в известной степени я неуязвима для обид. Я искренне так считаю. Может быть, это компенсация за то, другое.
КЛЕРФЭ: У меня такое чувство, будто я всегда ждал этой ночи. Весь мир погиб. Только мы одни успели спастись.
ЛИЛИАН: Разве мы успели?
КЛЕРФЭ: Да. Слышишь, как тихо стало вокруг?
ЛИЛИАН: Это ты стал тихим. Потому что добился своего.
КЛЕРФЭ: Разве я добился? Мне кажется, что я попал к модному портному.
ЛИЛИАН: А, ты имеешь в виду моих немых друзей. По ночам они мне рассказывали о сказочных балах и карнавалах. Но сегодня они мне уже не нужны. Может, собрать их и повесить в шкаф?
КЛЕРФЭ: Пусть останутся. Что они тебе рассказывали?
ЛИЛИАН: Многое. Порой даже о море. Я ведь не видела моря.
КЛЕРФЭ: Мы поедем к морю. Мы отправимся туда через несколько дней. Мне надо в Сицилию. Там будут гонки. Но у меня нет шансов победить.
ЛИЛИАН: А ты всегда хочешь быть победителем?
КЛЕРФЭ: Иногда это очень кстати. Идеалисты умеют находить применение деньгам.

Клерфэ внимательно смотрел на платье из тонкой серебристой парчи, висевшее у изголовья кровати.

КЛЕРФЭ: Специально для Сицилии.
ЛИЛИАН: Я надевала его вчера поздно ночью.
КЛЕРФЭ: Где?
ЛИЛИАН: Здесь.
КЛЕРФЭ: Одна?
ЛИЛИАН: Одна.
КЛЕРФЭ: Больше ты не будешь одна.
ЛИЛИАН: Я хочу переехать.
КЛЕРФЭ: Куда ты хочешь переехать?
ЛИЛИАН: В какой-нибудь другой отель.  В «Рице» нет свободных номеров?
КЛЕРФЭ: Конечно, есть.
ЛИЛИАН: Раз я ушла из санатория, значит, я могу уйти отовсюду. А сейчас давай отправимся в самый что ни на есть шикарный ночной ресторан. У платьев тоже есть свои права.

Ночной ресторан. Шумный, размашистый. Танцы продолжаются до той поры, пока ресторанную музыку не перекрывает рев гоночных машин. Это уже не ночь, а день. И то уже не Париж, а Сицилия. Идут гонки. Лилиан сидит на трибуне вместе с остальными зрителями. Звучит гул множества моторов.

КТО – ТО РЯДОМ С НЕЙ: Клерфэ!
ЛИЛИАН: Что с ним?
КТО – ТО РЯДОМ С НЕЙ: Он уже давным-давно должен был проехать.
ГОЛОС ДИКТОРА: Машина Клерфэ под номером двенадцать вылетела на повороте. Других известий пока не получено.

Время будто остановилось.

                Мысли ЛИЛИАН               
Какое ужасающее неправдоподобие смерти. Неужели только я одна прониклась этим сознанием, убийственным, как невидимая проказа? На лицах этих людей жажда сенсации, тайная жажда. Для них смерть — это развлечение. Они наслаждаются ею не в открытую, а тайно, маскируя свои чувства лживым сожалением, лживым испугом и удовлетворением, что сами остались целы.

ГОЛОС ДИКТОРА: Клерфэ жив. Он ранен неопасно. Он сам вывел машину на дистанцию. Клерфэ едет. Он продолжает участвовать в гонках.

                Мысли ЛИЛИАН
Как изменились их лица. Они вдруг почувствовали облегчение: кому-то удалось спастись, кто-то проявил мужество, не дал себя сломить, едет дальше. И каждый из них ощущает в себе мужество, словно он сам сидел за рулем в машине Клерфэ. В течение нескольких минут вертлявый жиголо кажется себе героем, а изнеженный дамский угодник ощущает себя храбрецом, презирающим смерть. И жажда сенсации, верная спутница риска, гонит адреналин в кровь этих людей. Вот ради чего они платили деньги за входные билеты.
     Я ненавижу всех этих людей, каждого из них в отдельности; этих мужчин, распрямлявших плечи, этих женщин, которые, бросая взгляды исподтишка, дают выход своему возбуждению. Я ненавижу волну сочувствия, распространявшуюся вокруг, ненавижу великодушие толпы, от которой ускользнула ее жертва и которая решила переключиться на восхищение. Я чувствую ненависть и к Клерфэ; я знаю, что это реакция после внезапного испуга, и все же я ненавижу его за то, что он участвует в этой дурацкой игре со смертью.

ГОЛОС ДИКТОРА: Клерфэ опять участвует в гонках.

                Мысли ЛИЛИАН
Какой дурак! Ребенок, которому никогда не стать взрослым. Безрассудство еще не есть храбрость. Он опять разобьется! Я понимаю, чем мы похожи друг на друга. Мы оба люди без будущего. Будущее Клерфэ простирается до следующих гонок, моё — до следующего кровотечения. Разве здоровые люди знают, что такое смерть? Это знают только те, кто живет в легочном санатории, только те, кто борется за каждый вздох как за величайшую награду. Какие у всех пустые глаза. Все эти глаза смотрят и не видят ничего. Что же отражается в них? Всегда одно и то же. Пустота и те желания, которые испытывают эти люди. Всегда ли так было?

Среди жаркого сицилийского лета стало холодно. А в воображении Лилиан пошел снег и возник образ Бориса Волкова.

                Мысли ЛИЛИАН
Там все иначе: в глазах людей там светилось понимание. Неужели, чтобы что-то понять, человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость смерти? Что мне здесь надо, среди всех этих чужих людей? Разве стала я такой же, как эти люди? Нет, мне здесь не место! В тепло и уют прежнего неведения возврата нет. Прожитого и пережитого не отменишь. Странное чувство: будто во всей бутафорской мишуре и позолоте, рухнули декорации красочного театрального представления, и взгляду открылись голые колосники. Возврата назад нет, и помощи извне не будет! Зато, тем мощнее взметнулся ввысь единственный, последний фонтан силы, который мне ещё остался, и эта сила не будет больше тратить себя попусту, растекаясь по мелочам, а сольется воедино, пытаясь досягнуть до неба и бога. Как же далеко от себя нужно уйти, как высоко устремиться, чтобы к себе вернуться! Как будто кто-то снял с плеч неведомую ношу. Да, нелепый груз отжившей ответственности упал. Пусть рухнули пышные театральные декорации – колосники –то остались, и кто не убоится этого обнаженного остова, тот устои, тот в силах выйти на пустые подмостки и сыграть свою драму, прожив сполна свой страх и свою отвагу. И сумеет в тысячи вариаций раскрыть всю безмерность своего одиночества, даже в любви, - ведь эта пьеса поистине нескончаема. А сколько в ней перевоплощений! И ты в ней сам себе и актер, и зритель.

Лилиан начинает душить кашель. На её платке кровь.

                Конец первого действия


                ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Идет дождь. Клерфэ и Лидия Морелли сидят в кафе.

ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Птичка бросила тебя?
КЛЕРФЭ (он пьян): Я вижу, она тебя сильно беспокоит. Раньше ты никогда не спрашивала о других женщинах.
ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Значит, она тебя бросила?
КЛЕРФЭ: Бросила! Какое глупое слово.
ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Это слово — одно из самых древних на земле.
КЛЕРФЭ: Ты что, собираешься устроить мне семейную сцену образца тысяча восемьсот девяностого года?
ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Ты влюблен, мой самонадеянный друг.
КЛЕРФЭ: А ты ревнуешь.
ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Да, я ревную, а ты страдаешь. Вот в чем разница.
КЛЕРФЭ: В самом деле?
ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Да. Я знаю, к кому надо ревновать, а ты — нет. Тебе пора жениться.
КЛЕРФЭ: На ком?
ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Этого я не знаю. Но ты созрел для женитьбы.
КЛЕРФЭ: На тебе?
ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Нет, не на мне. Я для этого слишком хорошо к тебе отношусь. Кроме того, у тебя чересчур мало денег. Женись на женщине, у которой есть деньги. Таких вполне хватает. Сколько ты намерен еще быть гонщиком? Надо суметь устроить свою жизнь, пока не поздно.
КЛЕРФЭ: Надо ли?
ЛИДИЯ МОРЕЛЛИ: Не будь дураком. Что нам еще остается?
КЛЕРФЭ: А я знаю человека, который не хочет устраивать свою жизнь. До свиданья, Лидия.

Он уходит от неё. Говорит сам с собой.

КЛЕРФЭ: Жизнь без завтрашнего дня… Это невозможно, завтрашний день существует, по крайней мере для меня завтрашний день должен быть.

Дождь усиливается. Лилиан наносит визит дяде Гастону.

ГАСТОН: Где ты теперь живешь?
ЛИЛИАН: В отеле «Биссон». Там недорого, дядя Гастон.
ГАСТОН: Ты думаешь, что за ночь деньги сами по себе вырастают? Продолжай в том же духе, и у тебя скоро ничего не останется. Знаешь, на сколько тебе хватит твоих денег, если ты не перестанешь бросать их на ветер?
ЛИЛИАН: Не знаю. И знать не хочу.
ГАСТОН: Ты всегда жила не по средствам. Раньше люди вообще жили только на проценты со своего капитала.

Лилиан засмеялась.

ЛИЛИАН: Говорят, что в городе Базеле, на швейцарской границе, считается мотовством, если человек не живет на проценты с процентов.
ГАСТОН: Да, в Швейцарии. Какая у них валюта! Счастливый народ!
ЛИЛИАН: Сколько тебе лет, дядя Гастон?
ГАСТОН: Ты опять принимаешься за старое. Ведь ты же знаешь.
ЛИЛИАН: Сколько ты еще, собственно, собираешься прожить?
ГАСТОН: Ты ведешь себя неприлично. Об этом не спрашивают. Одному Богу известно, сколько проживет человек.
ЛИЛИАН: Богу многое известно. Когда-нибудь ему придется ответить на множество вопросов, как ты считаешь? Мне тоже надо спросить его кое, о чем. Дядя Гастон, если можно было бы начать сначала, ты бы жил иначе?
ГАСТОН: Само собой разумеется!
ЛИЛИАН: А как?
ГАСТОН: Определенно я бы во второй раз не попался на инфляции, когда франк начал падать. Уже в четырнадцатом году я покупал бы американские акции, и не позже чем в тридцать восьмом…
ЛИЛИАН: Хорошо, дядя Гастон. Я понимаю.
ГАСТОН: Нет, ты ничего не понимаешь. У тебя осталось совсем немного денег, разве можно их транжирить? Конечно, твой отец…
ЛИЛИАН: Знаю, дядя Гастон. Он был расточителем! Но существует гораздо больший расточитель, чем он.
ГАСТОН: Кто же это?
ЛИЛИАН: Жизнь. Она расточает каждого из нас, подобно глупцу, который проигрывает свои деньги шулеру.
ГАСТОН: Чепуха! Салонные бредни! Отучись от этого! Жизнь — достаточно серьезная штука.
ЛИЛИАН: Правильно. Поэтому приходится платить по счетам. Дай мне денег. И не веди себя так, будто я трачу твои деньги. Они — мои.
ГАСТОН: Деньги! Деньги! Вот все, что ты знаешь о жизни!
ЛИЛИАН: Нет, дядя Гастон. Это все, что ты знаешь о ней.
ГАСТОН: Скажи спасибо! У тебя уже давно не было бы ни гроша.

Гастон нехотя выписал чек.

ГАСТОН: А что будет потом? (помахав в воздухе чеком, чтобы просохли чернила).  Что будет потом?
ЛИЛИАН: «Потом» для меня не существует
ГАСТОН: Так все сперва говорят. А разорившись дотла, являются к тебе, и волей-неволей приходится тратить на них свои скромные сбережения, чтобы…

Лилиан вырвала чек из рук дяди.

ЛИЛИАН: Перестань причитать! Иди покупай себе американские акции, ты, патриот!

Её дядя, этот жалкий, но несокрушимый карлик, опять прячется в свой крохотный домашний мирок. Дождь проходит. Лилиан медленно поднимается по лестнице своей гостиницы, зажмурившись смотрит на солнце. И в эту минуту ее увидел Клерфэ, который, ни на что уже не надеясь, в десятый раз прогуливался под окнами отеля «Биссон».

КЛЕРФЭ: Лилиан! Где ты была?
ЛИЛИАН: В Венеции, Клерфэ.
КЛЕРФЭ: Почему?
ЛИЛИАН: Мне вдруг захотелось в Венецию.
КЛЕРФЭ: Почему же ты мне не сообщила? Я бы приехал в Венецию. Сколько времени ты там пробыла?
ЛИЛИАН: Это что — допрос?
КЛЕРФЭ: Пока нет. Я искал тебя везде. С кем ты там была?
ЛИЛИАН: По-твоему, это еще не допрос?
КЛЕРФЭ: Я тосковал по тебе. Мне лезли в голову самые ужасные мысли! Неужели ты не понимаешь?
ЛИЛИАН: Понимаю. Я не собиралась так долго пробыть в Венеции, я поехала туда на несколько дней.
КЛЕРФЭ: Почему же ты пробыла дольше?
ЛИЛИАН: Я была нездорова.
КЛЕРФЭ: Что с тобой было?

Пауза

ЛИЛИАН: Я простудилась. «Джузеппе» тоже здесь?
КЛЕРФЭ: Нет. Он стоит на Вандомской площади в окружении множества «бентлеев» и «роллс-ройсов» и взирает на них с презрением.
ЛИЛИАН: Пойди за ним; давай поедем в Булонский лес.
КЛЕРФЭ: Хорошо, поедем в Булонский лес. Но за «Джузеппе» мы пойдем вместе и вместе приедем на нем, а то я боюсь, что ты исчезнешь раньше, чем я вернусь. Не хочу больше рисковать.

И вот они уже в лесу. Всё происходит стремительно. По - крайней мере для Лилиан.

ЛИЛИАН: Ты скучал без меня?
КЛЕРФЭ: Иногда скучал, когда переставал ненавидеть и опасаться, что тебя убил твой любовник на сексуальной почве. Когда ты опять уйдешь?
ЛИЛИАН: Я не ухожу, Клерфэ. Просто иногда меня нет.
КЛЕРФЭ: Я хочу жениться на тебе.
ЛИЛИАН: Зачем?
КЛЕРФЭ: Чтобы в один прекрасный день ты не исчезла опять совершенно бесследно.
ЛИЛИАН: Но я ведь оставила в отеле «Риц» свои чемоданы. Ты думаешь, что женитьба привязывает женщину больше, чем наряды, и что она скорее вернется?
КЛЕРФЭ: Я хочу жениться не для того, чтобы ты возвращалась, а чтобы ты была всегда со мной. Впрочем, давай посмотрим на это, с другой стороны. У тебя осталось мало денег. От меня ты ничего не хочешь брать.
ЛИЛИАН: Но у тебя у самого их нет, Клерфэ.
КЛЕРФЭ: Я сохранил свою долю от двух гонок. Кроме того, кое-что у меня было, и кое-что я еще заработаю. На этот год нам хватит с лихвой.
ЛИЛИАН: Хорошо, тогда подождем до будущего года.
КЛЕРФЭ: Зачем ждать?
ЛИЛИАН: Ты убедишься, что это чепуха. На какие деньги ты будешь покупать мне в будущем году платья и туфли? Ты ведь сам говорил, что твой контракт истекает в конце года.
КЛЕРФЭ: Наша фирма предложила мне представительство.
ЛИЛИАН: Ты хочешь продавать машины? Не представляю тебя в этой роли.
КЛЕРФЭ: Я тоже, но я многого не представлял себе, а потом прекрасно все делал. К примеру, я не представлял, что захочу жениться на тебе.
ЛИЛИАН: Значит, ты хочешь все сразу? В один прекрасный день стать почтенным торговцем и примерным семьянином?
КЛЕРФЭ: Ты говоришь об этом как о мировой катастрофе. Я хочу изменить свою жизнь. Лилиан, почему ты все время уклоняешься от ответа?
ЛИЛИАН: Ты не понимаешь? Что, собственно, произошло, Клерфэ? Случай свел нас. Почему ты не хочешь оставить все как есть?
КЛЕРФЭ: Я хочу удержать тебя. Сколько смогу. Все очень просто, ведь правда?
ЛИЛИАН: Нет. Так нельзя удержать. Оставь все как есть! Оставь все как есть! Не разрушай.
КЛЕРФЭ: Что я могу разрушить?
ЛИЛИАН: Я ведь больна, Клерфэ.
КЛЕРФЭ: Это только лишний раз доказывает, что тебе нельзя быть одной!

И вновь возникает образ Бориса Волкова, из той другой жизни. Бориса, который бы сейчас понял её. Клерфэ говорит так же, как он. Но он не Борис…

ЛИЛИАН: Мы поедем еще когда-нибудь к морю?
КЛЕРФЭ: Да. Когда хочешь. Сегодня? Завтра?
ЛИЛИАН: Ты меня знаешь. Нет, не сегодня и не завтра.
КЛЕРФЭ: В Монте-Карло скоро будут гонки. И на Ривьере у меня есть домик, очень плохой. Его можно перестроить.
ЛИЛИАН: А продать нельзя?
КЛЕРФЭ: Сперва все же взгляни на него.
ЛИЛИАН: Хорошо.

Весь этот разговор происходит в постоянном неспешном движении: гуляя по лесу, возвращаясь в город, подходя к гостинице…

КЛЕРФЭ: На сегодня хватит, тебе надо спать.
Лилиан удивленно посмотрела на него.
ЛИЛИАН: Спать?
КЛЕРФЭ: Ну, отдохнуть. Ведь ты сама говорила, что еще несколько дней назад была больна.
ЛИЛИАН: Ты и впрямь так считаешь? Еще не хватало, чтобы ты сказал мне, что я плохо выгляжу. Спокойной ночи, Клерфэ.
Он задержал ее.
КЛЕРФЭ: Пойми меня, Лилиан. Я не хочу, чтобы ты слишком переоценила свои силы, и чтобы завтра тебе стало хуже.
ЛИЛИАН: В «Монтане» ты не был таким осторожным.
КЛЕРФЭ: Тогда я считал, что через два-три дня уеду и больше никогда не увижу тебя.
ЛИЛИАН: А теперь?
КЛЕРФЭ: Теперь я готов пожертвовать несколькими часами, чтобы пробыть потом с тобой столько, сколько смогу.
Лилиан рассмеялась.
ЛИЛИАН: Весьма практично!  Знаешь, кто в последний раз приводил мне такой же аргумент? Борис. Но у него это получалось лучше. Ты прав, Клерфэ. Будет просто замечательно, если и ты пораньше ляжешь спать. Тебе надо отдохнуть перед гонками. Спокойной ночи.
 
Лилиан подымается по лестнице. Клерфэ стоит до тех пор, пока она не исчезает. Но стоило ему уйти, как Лилиан появляется вновь и выходит на улицу. «Она сразу окунулась в ночную жизнь Парижа. Там на нее градом посыпались предложения — от белых и коричневых, от чернокожих и желтолицых. Казалось, она попала в трясину и ее облепила мошкара. За несколько минут ей шепотом преподали краткий, но выразительный урок по курсу простейшей эротики; по сравнению с тем, что Лилиан услышала, взаимоотношения пары бездомных собак следовало считать идеалом чистой любви. Слегка оглушенная всем этим, Лилиан села за первый попавшийся столик перед кафе. Проститутки бросали на нее пронзительные взгляды: здесь был их район, и они готовы были зубами вцепиться в каждую непрошеную пришелицу. Столик Лилиан мгновенно стал центром всеобщего внимания. Порядочные женщины обычно не сидели одни в такое время, да еще в таком кафе. В кафе Лилиан получила много новых предложений: один мужчина предложил ей купить порнографические открытки, двое других — взять ее под свою защиту, трое — совершить с ними автомобильную прогулку. Кроме того, ей посоветовали приобрести дешевые драгоценности и щенков терьеров, а также вкусить любовь молодых негров и дам лесбиянок. Не потеряв хладнокровия, Лилиан сразу же вручила официанту чаевые, и он принял меры к тому, чтобы отразить наиболее сильный натиск. Теперь Лилиан смогла наконец выпить рюмку перно и оглядеться вокруг.
Бледный бородатый человек за соседним столиком начал рисовать ее портрет; какой-то торговец попробовал всучить ей молитвенный коврик, зеленый, как трава, но торговца прогнал официант; немного погодя к столику Лилиан подошел юноша и представился: он был бедный поэт. Лилиан уже поняла, что оставаться здесь одной невозможно, покоя все равно не будет. Поэтому она пригласила поэта выпить с ней рюмку вина. Но поэт попросил заменить вино бутербродом. Лилиан заказала ему ростбиф». Они о чем-то оживленно дискутируют. Наконец их разговор становится слышен.

ЛИЛИАН: А как же смерть? Что делать, если смерть еще печальнее жизни?
ПОЭТ (меланхолично жуя): Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за те преступления, которые мы совершили где-нибудь в ином мире? Быть может, наша жизнь и есть ад и церковники ошибаются, суля нам после смерти адские муки.
ЛИЛИАН: Они сулят нам также и райское блаженство.
ПОЭТ: Тогда, может, все мы падшие ангелы и каждый из нас обречен провести определенное количество лет в каторжной тюрьме на этом свете.
ЛИЛИАН: Но ведь при желании срок заключения можно уменьшить…
ПОЭТ: Вы говорите о самоубийстве! Но люди не хотят и думать о нем. Нас оно пугает. Хотя самоубийство — освобождение! Если бы жизнь была не жизнь, а огонь, мы бы знали, что делать. Выскочить из огня! Ирония заключается в том, что…

Среди толпы появляется Клерфэ. Он ищет Лилиан. Она наблюдает за ним. Он пристально разглядывает лица прохожих, и не замечает ее, хотя она сидит в десяти шагах от него.

ЛИЛИАН: Если бы все ваши желания исполнялись, чего бы вы потребовали от судьбы? Какое ваше самое большое желание?
ПОЭТ: Я хочу только несбыточного.
ЛИЛИАН: Тогда вам нечего больше желать. Вы все уже имеете.
ПОЭТ: Я и не желаю себе ничего, кроме такой слушательницы, как вы!
Поэт прогоняет художника, который закончил портрет Лилиан и подошел к их столику.
КЛЕРФЭ (художнику): Дайте сюда ваш рисунок.
ПОЭТ (художнику): Убирайтесь! Разве вы не видите, что мы разговариваем? Черт побери, нам и без вас достаточно мешают. Гарсон, еще две рюмки перно! Выкиньте этого господина вон.
КЛЕРФЭ (садясь): Три.
Художник продолжал стоять молча около него в весьма красноречивой позе. Клерфэ дал ему денег.
КЛЕРФЭ (Лилиан): Здесь очень мило. Жаль, что мы раньше сюда не ходили.
ПОЭТ: Кто вы, незваный гость?
КЛЕРФЭ: Я, сын мой, директор сумасшедшего дома Сан-Жермен де Пре, а эта дама — одна из наших пациенток. Сегодня у нее выходной. Что-нибудь уже случилось? Я опоздал? Гарсон, заберите нож. И вилку тоже.
ПОЭТ: В самом деле? (зашептал) Я всегда мечтал о том…
КЛЕРФЭ: Можете говорить громко. Больной нравится ее положение. Абсолютная безнаказанность. Она не подчиняется никаким законам, что бы она ни сделала, вплоть до убийства, — ее оправдают.
ЛИЛИАН (засмеявшись): Дело обстоит как раз наоборот. Этот человек — мой бывший муж. Он убежал из психиатрической лечебницы. Для его заболевания характерно то, что он считает сумасшедшей меня.

Поэт был не дурак. Кроме того, он был француз. Поняв все, он поднялся с очаровательной улыбкой.

ПОЭТ: Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые — слишком рано, надо уходить вовремя… так сказал Заратустра. Мадам, завтра вас будет ждать здесь стихотворение, я оставлю его у официанта.

Поэт уходит.

ЛИЛИАН: Как хорошо, что ты пришел. Если бы я легла спать, то не увидела бы всего этого. Не увидела бы этого зеленого света, не узнала бы сладости бунта. И этой трясины, и мошкары над ней.
КЛЕРФЭ: Иногда мне за тобой трудно угнаться. Прости меня. За неделю с тобой происходит столько превращений, сколько с другими женщинами не происходит за годы; ты похожа на растение в руках йога: за несколько минут оно успевает вырасти и расцвести…
ЛИЛИАН: Я спешу, Клерфэ, мне многое надо наверстать.
КЛЕРФЭ: Я тебя очень люблю.

Все замерло вокруг. Даже внезапно вспыхнувший в кафе скандал не нарушил тишины. Клерфэ и Лилиан сидели молча, казалось, они опустились в стеклянных скафандрах на дно незнакомого и беспокойного озера; они не испытывали никаких желаний и были полны любви. Тишину нарушает нарастающий рев автогонок. Он усиливается и наконец врывается мощным порывистым ветром. Они разговаривают, перекрикивая шум моторов.

КЛЕРФЭ: Ты останешься со мной?!
ЛИЛИАН: Да!
КЛЕРФЭ: Ты выйдешь за меня замуж?!
ЛИЛИАН: Да!
КЛЕРФЭ: Когда?!
ЛИЛИАН: Когда хочешь!
КЛЕРФЭ: Наконец-то! Наконец! Ты никогда об этом не пожалеешь, Лилиан!
ЛИЛИАН: Знаю!
КЛЕРФЭ (смеясь, про трассу): Настоящая карусель! Что-то вроде акробатического номера. По-настоящему разогнаться невозможно. Где ты сидишь?
ЛИЛИАН: На трибуне. Десятый ряд справа.
КЛЕРФЭ: День будет жаркий. Ты взяла с собой шляпу?
ЛИЛИАН: Да.
КЛЕРФЭ: Хорошо. Сегодня вечером мы пойдем к морю в «Павильон д'Ор», будем есть лангусты и запивать их холодным вином. А завтра поедем к одному моему знакомому архитектору, который сделает нам проект перестройки дома. Дом будет светлый, с большими окнами, весь залитый солнцем. (застегивает у горла комбинезон) Уже начинается!

Он вынул из кармана кусочек дерева и похлопал им сперва по машине, а потом себя по руке. Вбегает тренер.

ТРЕНЕР: Готово?!
КЛЕРФЭ (надевая шлем): Готово!

«Лилиан поцеловала Клерфэ и выполнила все обряды, которые полагалось по ритуалу. Она сделала вид, что плюнула на машину Клерфэ и на его комбинезон, пробормотала проклятие, которое должно было оказать обратное действие, потом протянула руку с двумя растопыренными пальцами по направлению к шоссе и к навесам, где находились другие машины, — это было «vettatore», специальное заклинание против дурного глаза».

ТРЕНЕР: Боже правый и ты, Матерь Всех Скорбящих, помогите Клерфэ! Святые великомученики, сделайте так, чтобы шины у наших противников изнашивались в два раза быстрее, чем у нас! Приготовиться к старту! Посторонним выйти!

Старт! Начались гонки.


                Мысли ЛИЛИАН

Клерфэ уже не будет со мной таким, как прежде. Таким он может быть с любой другой женщиной, только не со мной. Любовь, так же, как и время, необратима. И ни жертвы, ни готовность ко всему, ни добрая воля — ничто не может помочь; таков мрачный и безжалостный закон любви. То, что нам осталось еще прожить вдвоем, для меня вся жизнь, а для Клерфэ лишь несколько месяцев. Поэтому я должна была считаться только с собой, а не с Клерфэ. У нас слишком неравное положение. В его жизни наша любовь являлась лишь эпизодом, хотя сейчас он и думает иначе, а для меня — конец всему. Я не имею права жертвовать собой; теперь я это понимаю. Мне надо уехать сейчас же, не мешкая ни секунды и не дожидаясь окончания гонок. Да, я удираю крадучись, как вор, как предательница, так же я хотела удрать из санатория. Но Борис еще успел поймать меня. Разве это помогло? В таких случаях люди всегда говорят фальшивые слова, всегда лгут, ибо правда тогда — бессмысленная жестокость, а потом они испытывают горечь и отчаяние, потому что не сумели расстаться иначе и потому что последние воспоминания, которые им остались, — это воспоминания о ссорах, недоразумениях и ненависти.
Голос диктора вывел ее из раздумий.

ГОЛОС ДИКТОРА: Среди пострадавших — Клерфэ; его отвозят в больницу. Видимо, он без сознания.
ЛИЛИАН: Что случилось?
ТРЕНЕР: Его отвезли в больницу. Пресвятая Мадонна, святой Христофор, почему это случилось именно с нами?! Почему не с другой фирмой или…
ЛИЛИАН: Пошлите к черту эти проклятые гонки и скажите, что случилось?!
ТРЕНЕР: Клерфэ не поможет, если я пошлю гонки к черту. Он бы этого и сам не захотел. Он бы хотел…
ЛИЛИАН: Где он? Я не желаю слушать лекцию о моральном кодексе гонщиков!
ТРЕНЕР: В больнице. Его сразу отвезли туда.
ЛИЛИАН: Почему же с ним никто не поехал, чтобы ему помочь? Почему вы не поехали? Почему вы здесь?
ТРЕНЕР: Чем я могу помочь? Чем мы все можем ему помочь? Сейчас это дело врачей.
ЛИЛИАН: Что с ним случилось?
ТРЕНЕР: Не знаю. Я его не видел. Мы все были здесь. Ведь мы должны оставаться здесь.
ЛИЛИАН: Да, чтобы гонки могли продолжаться.
ТРЕНЕР (беспомощно): Ничего не попишешь, мы ведь только служащие. Мы придем после гонок, синьорина, как только они кончатся!

Тренер с механиками быстро уходят, и появляется медсестра. Лилиан в больнице.

МЕДСЕСТРА: Господин Клерфэ в операционной.

ЛИЛИАН: Не скажете ли вы, что с ним?
МЕДСЕСТРА: Очень сожалею, мадам. Вы мадам Клерфэ?
ЛИЛИАН: Нет.
МЕДСЕСТРА: Родственница?
ЛИЛИАН: Какое отношение это имеет к его состоянию?
МЕДСЕСТРА: Никакого, мадемуазель. Просто я уверена, что после операции к нему допустят на минутку только ближайших родственников.
ЛИЛИАН: Ему надо делать операцию?
МЕДСЕСТРА: Видимо. Иначе бы его не отправили в операционную.
ЛИЛИАН: Можно подождать?

Сестра показала на скамейку.

ЛИЛИАН: Разве у вас нет комнаты ожидания?
МЕДСЕСТРА: Собственно говоря, она только для близких.

«Время было клейким, как липкая бумага, на которой медленной мучительной смертью умирали мухи».
Появился Тренер с Механиком.

ЛИЛИАН: Вы что-нибудь узнали?

Тренер показал на механика.

ТРЕНЕР: Он был там, когда его вынимали из машины. Пойду посмотрю, где врач. (уходит).
МЕХАНИК: У него шла кровь горлом.
ЛИЛИАН: Горлом?
МЕХАНИК: Да. Похоже было на горловое кровотечение.
ЛИЛИАН: Исключено! Ведь он не был болен! Отчего у Клерфэ могло быть кровотечение?
МЕХАНИК: Рулем ему придавило грудную клетку.
Лилиан медленно покачала головой.
ЛИЛИАН: Нет.  Нет!

Тренер вернулся обратно.

ТРЕНЕР: Клерфэ умер.
МЕХАНИК: Они сделали ему операцию? Наверное, они сделали ее неправильно.
ТРЕНЕР: Они не делали ему операции. Он умер раньше.

Все посмотрели на Лилиан. Она сидела неподвижно.

ЛИЛИАН: Где он?
ТРЕНЕР: Они приводят его в порядок.
ЛИЛИАН: Вы его видели?

Тренер кивнул.

ЛИЛИАН: Где он?
ТРЕНЕР: Лучше вам туда сейчас не ходить. Завтра вы его увидите.
ЛИЛИАН: Кто это сказал? Кто это сказал?
ТРЕНЕР: Врач. Вы его не узнаете. Лучше, если вы придете завтра. Мы можем отвезти вас в отель.

Лилиан не двигалась с места.

ЛИЛИАН: Почему я его не узнаю?

Тренер помедлил секунду.

ТРЕНЕР: Лицо. Он очень сильно ударился лицом. А руль сдавил ему грудную клетку. Врач считает, что он ничего не почувствовал. Все произошло очень быстро. Он сразу же потерял сознание. А потом так и не пришел в себя… Вы думаете нам легко? Мы знали его дольше, чем вы.
ЛИЛИАН: Да. Вы знали его дольше, чем я.
ТРЕНЕР: Я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что когда человек умирает, происходит всегда одно и то же — внезапно его нет. Он больше не говорит. Он еще здесь, но его уже нет. Кто это может постичь? Я хочу сказать, нам тоже нелегко: стоишь и не можешь постичь… Вы меня понимаете?
ЛИЛИАН: Да, я понимаю.
ТРЕНЕР: Пойдемте с нами, мы отвезем вас в отель. На сегодня хватит. А завтра вы его увидите.
ЛИЛИАН: Что я буду делать в отеле?

Тренер пожал плечами.

ТРЕНЕР: Вызовите врача. Он вам сделает укол. Пусть даст дозу побольше, чтобы вы проспали до утра. Идемте! Здесь вы ничем не поможете. Он умер. Никто из нас теперь ничем не поможет. Когда человек умирает, все кончено, никто ему уже не поможет. Пойдемте, я все понимаю. О, Мадонна! Я вижу это уже не в первый раз. Но все равно кажется, что в первый.

Появляется Портье, а Тренер с Механиком уходят. Это означает, что Лилиан уже в гостинице.

ПОРТЬЕ (с профессиональным выражением соболезнования на лице): Звонили из похоронного бюро, предлагают свои услуги. Они позаботятся о гробе и о могиле, и гарантируют достойное погребение по сходным ценам. Их фирма располагает также цинковыми гробами на тот случай, если покойника решат перевезти на родину. Так же звонили из больницы. Спрашивали, что будет с трупом? Его надо скоро забрать. Не позднее, чем после полудня. Необходимо заказать гроб.
ЛИЛИАН: Закажите гроб. Делайте все, что требуется.
ПОРТЬЕ: Надо поставить в известность официальные инстанции. Быть может, Вы пожелаете сделать вскрытие? Иногда это бывает необходимо, чтобы установить причину смерти.
ЛИЛИАН: Зачем?
ПОРТЬЕ: Да затем, чтобы обосновать свои законные претензии. Автомобильная фирма попытается свалить ответственность на устроителей гонок. Надо подумать также о страховке; вообще возможны всякие осложнения. Самое лучшее — быть готовой ко всему. Есть ли у Вас документы Клерфэ?
ЛИЛИАН: Документы? Разве ему теперь нужны документы?
ПОРТЬЕ: Обязательно нужны. Я свяжусь с полицией.
ЛИЛИАН: С полицией?
ПОРТЬЕ: О каждом несчастном случае надо немедленно извещать полицию. Разумеется, фирма и устроители гонок уже сделали это. Но полиция должна разрешить погребение. Это, конечно, только формальность, но ее надо соблюсти. Я обо всём позабочусь.

Лилиан кивнула и отправилась в гостиницу Клерфе за его документами, но здесь в его номере она встречает какую-то женщину.

ЖЕНЩИНА: Что вам угодно?
ЛИЛИАН: Кто вы?
ЖЕНЩИНА: Мне кажется, этот вопрос должна была бы задать я. Я — сестра Клерфэ. А что вам здесь нужно? Кто вы?
ЛИЛИАН: Раз так, мне здесь больше нечего делать.
СЕСТРА КЛЕРФЭ: Безусловно. Послушайте!.. Мне сказали, что брат жил здесь с какой-то особой. Это, вероятно, вы? Вы мисс Дюнкерк?
ЛИЛИАН: Сейчас это опять-таки уже неинтересно.
СЕСТРА КЛЕРФЭ: В бумагах брата, я нашла копию документа, который, очевидно, хранится у вас. Дело касается передачи в ваше владение дома на Ривьере.
ЛИЛИАН: В мое владение?
СЕСТРА КЛЕРФЭ: Разве вы этого не знаете?
ЛИЛИАН: Покажите бумагу.
СЕСТРА КЛЕРФЭ: Вы ее не видели? Я хотела разъяснить вам, что семья Клерфэ, разумеется, опротестует этот документ. Мы будем бороться.
ЛИЛИАН: Пожалуйста.
СЕСТРА КЛЕРФЭ: Было бы проще и с вашей стороны тактичней, если бы вы написали заявление о том, что не признаете это завещание, которое мой брат, несомненно, сделал не без постороннего влияния.
ЛИЛИАН: Вы, наверное, уже составили такое заявление?
СЕСТРА КЛЕРФЭ: Конечно. Вам остается только подписать его. Вот оно. Я рада, что вы это сами поняли.

Лилиан взяла бумагу и разорвала ее.
Сестра Клерфэ не потеряла самообладания.

СЕСТРА КЛЕРФЭ: Вы сказали, что ничего не знаете о завещании?
ЛИЛИАН: Попытайтесь сами разобраться в этом. Поскольку у вас в руках копия документа, вы знаете волю покойного. Посмотрим, как вы сумеете совместить вашу алчность и вашу мораль.
СЕСТРА КЛЕРФЭ: О, это мы сумеем! Право на нашей стороне.

Сестра Клерфэ уходит и Лилиан остается одна. Впрочем, не совсем одна: Борис – вот чей образ сейчас виделся ей. Она сидела неподвижно до тех пор, пока серые сумерки не вползли в комнату.

ЛИЛИАН: Подготовьте мне счет. Я уезжаю. Пошлите мои вещи на вокзал.

Вокзальная суета окружает Лилиан, но она её не замечает. Она замечает человека, который очень быстро идет по вокзалу к ней.

ЛИЛИАН: Борис! Это ты?
ВОЛКОВ: Портье в отеле сообщил мне, что ты уже на вокзале. Еще немного, и я бы тебя упустил. Не знаю, где бы я тебя потом разыскивал. Я прочел в газетах о том, что случилось; поэтому я и приехал. Я не знал, в каком отеле ты живешь. Но в конце концов все же разыскал тебя. Я не знал также, хочешь ли ты меня видеть.
ЛИЛИАН: И я не знала, хочешь ли ты. Но главное — ты жив!
ВОЛКОВ: И я думал так же. Главное — что ты жива! По сравнению с этим все остальное не имеет значения.
ЛИЛИАН: Не имеет значения.
ВОЛКОВ: Куда ты собралась ехать?
ЛИЛИАН: Сама не знаю. В Цюрих. Это безразлично, Борис. Я не хочу здесь оставаться. А тебе надо обратно.
ВОЛКОВ: Мне не надо обратно.
ЛИЛИАН: Тебе не надо… Ты выздоровел?
ВОЛКОВ: Нет. Но мне не надо обратно. Я могу поехать, куда ты захочешь, Лилиан. И насколько ты захочешь. В любое место.
ЛИЛИАН: Ты?
ВОЛКОВ: Да, я.
ЛИЛИАН: Но…
ВОЛКОВ: Я тебя тогда понимал. О боже, как я понимал, что ты рвешься уехать.
ЛИЛИАН: Почему же ты не уехал со мной?
ВОЛКОВ: А ты поехала бы со мной?
ЛИЛИАН: Нет, Борис. Ты прав. В то время — нет.
ВОЛКОВ: Ты не хотела брать с собой болезнь. Ты хотела убежать от нее.
ЛИЛИАН: Я уже не помню, что было тогда. Может, и так. С тех пор много воды утекло.
ВОЛКОВ: Ты действительно хочешь уехать сегодня?
ЛИЛИАН: Я хочу обратно.
ВОЛКОВ (осторожно): Обратно? Куда?

Лилиан молчала.

ЛИЛИАН: Я была на пути к возвращению. Хочешь верь, хочешь не верь.
ВОЛКОВ: Почему бы мне не верить?
ЛИЛИАН: А почему ты должен верить?
ВОЛКОВ: Когда-то я поступил почти так же, душка. Много лет назад. А потом тоже вернулся.
ЛИЛИАН: Почему?
ВОЛКОВ (медленно): Место, где ты живешь, не имеет ничего общего с самой жизнью. Я понял, что нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет. До самых простых истин доходишь иногда окольными путями.
ЛИЛИАН: Но когда тебе об этом говорят, все равно не помогает. Правда?
ВОЛКОВ: Да, не помогает. Надо это пережить самому. А то все время будет казаться, что ты упустил самое важное. Ты уже знаешь, куда поедешь из Цюриха?
ЛИЛИАН: В какой-нибудь санаторий. Ведь в «Монтане» меня наверняка не примут.
ВОЛКОВ: Да нет, примут. Но ты уверена, что хочешь обратно? Ты сейчас очень измучена и нуждаешься в отдыхе. Ты еще можешь передумать.
ЛИЛИАН: Я хочу обратно.
ВОЛКОВ: Если ты захочешь остаться здесь, внизу, тебе не придется быть одной. Я могу тоже остаться.
ЛИЛИАН: Несмотря на то, что нет людей, которые были бы настолько хороши, чтобы ради них бросаться жизнью?
ВОЛКОВ: Я сказал «почти нет», душка.
ЛИЛИАН: Нет, Борис. С меня хватит. Не знаю, как ты. Ведь ты так долго не был здесь.
ВОЛКОВ: Все это мне уже известно…
ЛИЛИАН: Да и мне теперь тоже известно, Борис… По-моему, понятие времени весьма растяжимо. Это я узнала здесь, внизу. Человек, которому предстоит долгая жизнь, не обращает на время никакого внимания; он думает, что впереди у него целая вечность. А когда он потом подводит итоги и подсчитывает, сколько он действительно жил, то оказывается, что всего-то у него было несколько дней или в лучшем случае несколько недель. Если ты это усвоил, то две-три недели или два-три месяца могут означать для тебя столько же, сколько для другого значит целая жизнь. Там, в горах, это понимают.

Они возвращаются в горы. На подъезде к санаторию «Монтана» они встречают Хольмана.

ЛИЛИАН: Хольман! Ведь это Хольман!
ХОЛЬМАН: Лилиан! Борис!
ЛИЛИАН: Что случилось, Хольман? Куда вы едете?
ХОЛЬМАН: Я выздоровел. И мне опять предложили контракт.
ЛИЛИАН: Контракт? Кто?
ХОЛЬМАН: Наша старая фирма. Вчера они мне позвонили. Им нужен гонщик на место Клерфэ. Хотят попытаться выпустить меня. Если дело пойдет хорошо, я скоро буду участвовать в небольших гонках, а потом и в больших. Пожелайте мне удачи! Как хорошо, что я успел повидаться с вами, Лилиан!

Хольман исчезает

ВОЛКОВ: О чем ты думаешь?
ЛИЛИАН: Я думаю о том, что все на свете содержит в себе свою противоположность; ничто не может существовать без своей противоположности, как свет без тени, как правда без лжи, как иллюзия без реальности, — все эти понятия не только связаны друг с другом, но и неотделимы друг от друга…
ВОЛКОВ: Как жизнь и смерть?
ЛИЛИАН: Да, да, Борис, как жизнь и смерть. Не знаю, сколько времени мне удастся верить в это. Хотелось бы верить очень долго.
ВОЛКОВ (обращаясь к зрителям): Лилиан умерла через шесть недель после своего приезда, в светлый летний день, такой тихий, что, казалось, природа затаила дыхание. Она умерла быстро, неожиданно и в полном одиночестве. Я на короткое время отлучился в деревню. Когда вернулся, она лежала мертвая на кровати. Лицо ее было искажено, а руки подняты к самому горлу; Лилиан умерла от удушья во время кровотечения, но немного погодя черты ее лица разгладились. Я никогда не видел ее такой красивой. Я думаю, что она была счастлива, насколько человек вообще может быть счастлив.


ЗАНАВЕС (если он нужен, как таковой)