Одинокий путник. Русский огонёк

    (отрывок из романа "Путник ночной звезды")

1.
Николай очнулся от того, что споткнулся о кочку, едва не упав, и ощутил пронизывающий до костей холод. Кругом сплошной мрак. От разыгравшейся метели, непроницаемая снежная пелена.
«Надо же, задремал на ходу, а сколько прошёл, разве теперь узнаешь».
Огляделся, напрягая до боли слезящиеся от ветра глаза.
«Вот ещё замёрзший ручей, чуть побольше, а вот и мосток. Слава Богу, стало быть, не сбился с пути! Перейду на другой бережок, а там уже легче…»
Перехватив чемоданчик левой, согретой в кармане рукой, с новыми силами поспешил к мосту и, облегчённо вздохнув, перешёл на другой берег скрытого под снегом ручья. Остановился передохнуть, хотел закурить, но передумал. В пачке оставались лишь две последние сигареты.
«Поберегу».
Побрёл дальше, а ноги не слушаются, словно ватой набиты. Глаза слипаются, хоть подставляй спички под свинцом налитые веки. Так и тянет в сон, хоть ложись, хоть камнем падай на снег. Замотал головой, снял перчатку, наклонился, набрал пригоршню снега и, прогоняя сон, протёр лицо.
«Не спи! Замёрзнешь!»
Опять просека расступилась. Вырубка. Старые пни торчат из-под неглубокого снега. Куда ни шагни, спотыкаешься. Между пнями посеянные несколько лет назад и успевшие подрасти молодые ёлочки.
«Милые мои», – наклонился к ёлочкам одинокий путник. – «Сколько же вам ещё жить, да расти, пока не придут на делянку внуки и правнуки тех, кто вас посеял, чтобы срубить, погубить…
Николай замотал головой.
«Вот же лезут в голову нелепые мысли! О пни спотыкаешься, с ёлочками стал заговаривать…
А там, что? Ни черта не видно! Куда же теперь идти? Опять наугад?»
Впереди неубранные валежины, торчат голые острые сучья.
«Не наткнуться бы в темноте, глаза бы поберечь».
Свернул влево, чтобы обойти. Зацепился за что-то ногой, опять едва не упал.
«Осторожней! Нельзя так, можно упасть и уже не подняться, насмерть замёрзнуть…»
Глубинный человеческий страх охватил сбившегося с пути одинокого путника. Просека осталась позади, уже не видна, и к ней не вернуться. Снегопад усилился, следы заметает метель.
Ёлочки остались где-то позади. Невидно их. Опять один-одинёшенек посреди недавней, ещё не засеянной, зарастающей сорной порослью заснеженной вырубки.  Уже не разглядеть дороги, пробитой колёсами редких подвод.
«Куда она подевалась? Справа или слева? Куда выбираться?..»
Стынут ноги, почти их не чувствует. В промёрзшей руке чемоданчик с куклой для дочурки и гостинцами для тёти Шуры и Геты. Слава Богу – чемоданчика не потерял. В лицо хлещет колючий снег. Темно, холодно, жутко…
А в голове невольно, сами собой рождаются, так и крутятся навязчивые строки, от которых уже никуда уже не деться:  «Погружены в томительный мороз, вокруг меня снега оцепенели, оцепенели маленькие ели, и было небо тёмное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой, один живой в бескрайнем мёртвом поле…»
Просека с заснеженной дорогой остались где-то позади. Туда уж не вернуться. Одинокий путник оказался не в лесу, а в снежной пустоши, насквозь пронизанной колючими ветрами, снежной бурей. Нет под ногами пней и сучьев, значит уже не вырубка, а поле или луг, и есть надежда, что неподалеку деревенька, крестьянское жильё.
Теряющему силы, замерзающему путнику припомнилось, что где-то здесь должна быть одинокая деревня Аникин Починок – первая, дальняя деревня на пути от Гремячего до села Никольское. 
«Но где деревня? Куда идти?» – мучился одинокий путник, едва стоявший на ногах.
«Кругом снежная пелена, бескрайнее застывшее поле. Холодно, замерзаю, не чувствую ног. Неужели эти слова и строки последние? Неужели не будут записаны, Неужели их никто не услышит, не прочтёт? Господи, неужели это конец? Жутко…»
Усилием воли Николай заставил себя распрямиться и упорно, шаг за шагом, едва переступая застывшими ногами, брёл, не ведая куда, наугад, пытаясь хоть как-то укрепиться духом, прогнать жуткие мысли о конце…
«Не робей, братишка! Ведь ты моряк! Ты краснофлотец и никогда не сдавался! Не унывал, не раскисал на боевом посту посреди студёного океана в полярную ночь, в самую лютую вьюгу, любуясь в награду величественными всполохами полярных сияний, когда вдруг прояснялось и на чёрном небосводе, уступая волшебным краскам северного чуда, блекли холодные немые звёзды…
Держись, моряк! Вспыхнет и для тебя спасительный огонёк! Но откуда такая уверенность?..»
Николай вздрогнул всем своим, насквозь промёрзшим существом, и вдруг увидел в снежной мгле едва приметное светлое пятнышко. Протёр глаза и, напрягая зрение, определил направление, откуда исходил слабый желтоватый свет.
Затеплилась надежда. Собрав последние силы, одинокий путник, заблудившийся в снежной пурге, устремился к спасительному огоньку словно одинокий парусник в безбрежном в океане, спешивший к маяку, словно ночной мотылёк, летящий к крохотному светлячку.
«Вот вы мои родимые, засыпанные снегом бревенчатые стены, заиндевелое окошко с огоньком! Спасён! Спасён!» – Стучало сердце засыпанного снегом, до костей продрогшего путника, заметившего сквозь мглу снежной пурги тёплую русскую избу.
  А замерзающие губы всё шептали: «Спасибо, скромный русский огонёк, за то, что ты в предчувствии тревожном горишь для тех, кто в поле бездорожном от всех людей отчаянно далек…»

2.
– Батюшки святы! Да как же тебя, милок, угораздило в такую метель! – причитала старая женщина, затаскивая в дом беспомощного, бесчувственного путника, ввалившего вместе с метелью в раскрытую дверь избы, в которую вместе с ним ворвались снег и ветер.
Оттащив в сенцы заснеженного путника, хозяйка закрыла дверь на засов и принялась его раздевать. Сняла пальто и шапку, и, убедившись, что дышит, что-то про себя бормочет, помогла дойти негрузному, по виду молодому парню до хорошо прогретой русской печи, без которой не выжить в северном краю. Прислонила в стене и, придерживая, чтоб не упал, усадила на придвинутую лавку. Помогла снять промокший свитер, заскорузлое и пропотевшее нижнее бельё, помогла переодеться в сухое тёплое, укутав стареньким лоскутным одеялом.
Николай открыл глаза и, посмотрев на заботливую седенькую старушку, попытался улыбнуться.
– Слава Богу! Живой, и вроде как не обмороженный, – облегчённо вздохнула старушка и принялась разувать парня, осматривать, не поморозил ли ноги. Пощупала, помяла пальцы, убедившись, что не отморожены. Подставила под ноги тазик и налила тёплой воды. Достав из печи ухватом чугунный горшок с кипятком, добавила.
– Не горячо?
– Ой, хозяюшка, хорошо! Ещё бы чуть добавить, – тихо, так, что не услышал своего голоса, попросил Николай.
– Добавлю, – согласилась старушка. – Ноги согреть – первое дело. Вот ещё, попей кипятку с чабрецом и мятой, нутро согрей.
В кипятке, оставшемся в горшке, хозяйка заварила собранные летом и засушенные травы, размешала и, зачерпнув заварку кружкой, протянула Николаю. 
Обжигая губы, мелкими глотками, Николай пил горячий отвар с целебными травами и постепенно приходил в себя.
– Где же это я?
– В деревне ты, милок, в Починке Аникином, вот где. Сам-то куда шёл, да в такую метель? Слава Богу, не заплутал в лесу, вышел к деревне, в лесу и в поле не замёрз. Колотил, стучался в дверь – меня перепугал. Думала, ну кто там? Не соседи. Так бы не стучали, – припомнила хозяйка свои ночные страхи.
– Ну да, конечно Починок. Я так и думал. Одна тут деревенька Аникин Починок. Нет, матушка, моя спасительница, заблудился я в ночной метели. Шёл из Гремячего в Никольское. Стемнело, началась метель, вот и заплутал. Уж и не помню, как вышел на спасительный огонёк. Словно лучик солнечный за собой позвал.
«Вот и пригодилась моя лампа», – подумала хозяйка. – «Не зря на свет переводила керосин».
Николай поставил пустую кружку на скамью
– Хозяюшка, чего-нибудь покрепче нет? Подлечиться бы…
– Это что же, водки? – возмутилась хозяйка. – Ни водки, ни самогона в доме не держу! Ты что же, пьёшь?
– Бывает, – вздохнув, признался Николай, прикрыл глаза, припоминая последний неприятный случай в буфете ЦДЛ, куда его пригласили москвичи-сокурсники. Ребята молодые, в армии не отслужившие, и при деньгах, родители дают. Сидели, ели, пили заказанное пиво и принесённое с собой то, что покрепче, слушали рассказы старшего по возрасту бывалого моряка, слушали его стихи.
Сидевшие за соседним столиком трое незнакомцев, вдруг стали беспричинно задевать Николая, так что бы слышал. «Деревней» обзывали, дескать, «смердит» от него. Тыча пальцами, грязно смеялись.
Николай терпел, виду не подвал, дескать, не про него. Да скоро кончились все терпелки, подогревала и выпитая водка. Встал, дошёл вразвалочку до соседей кампании и двинул самого противного, чернявого и крючконосого по морде…
Мама дорогая! Закрутилось вокруг, завертелось…
Сдачи получил. Обоих растащили, расплатились, скорёхонько покинули буфет и ЦДЛ. 
В качестве трофея синяк под глазом, глаз припух и ссадины на лбу и рано полысевшей голове, однако наказал мерзавца, расквасил ему нос.
Как протрезвел, глядеть на себя тошно, противно...
Кровь с ссадин смыл,  покрыл голову потёртым ещё флотским беретом. На следующий день на лекции не пошёл, по общежитию слонялся, нервно курил, бранился сам с собой. А тут, словно назло, ребята после лекций появились с незнакомой девушкой, заметили праздно шатавшегося своего сокурсника.
– Ой, кто это? – спросила девушка, на которую он сразу обратил внимание, – «ладная и симпатичная, рыжеволосая, зеленоглазая …»
– А это, Люда, старший наш товарищ, Николай Рубцов, бывший моряк! Я тебе рассказывал о нём.
– Что-то не припомню, не прислушивалась. Болтал ты без умолку.
«Замызганный какой-то весь, одёт чёрти во что, в запачканном берете. К тому же мелковат. Фу!», – подумала, взглянув брезгливо, девушка. Спросила.
– Что у вас с глазом?
– Пчела укусила! – огрызнулся Николай.
– Пчёлы? Откуда здесь они? – удивилась девушка.
– Коля, не обращай внимания на нелепые вопросы. Такая любопытная «заноза» Всё-то ей надо, – пошутил сокурсник. – Знакомься, это Людмила Дербина. Тоже стихи сочиняет, занятные…
«Было бы с кем знакомиться!» – мысленно возмутилась юная поэтесса, с презрением взглянула на «бывшего морячка», и отвернулась.
– Зря, Люда, отворачиваешься. У него есть чему поучиться. Стихи пишет хорошие. О море, об Арктике, о полярных сияниях нам рассказывает. Самородок, приехал в Москву с севера. Талантливый, далеко пойдёт…
– Неужели? – вдруг передумала, Людмила и обернулась к Николаю. – Ну, Коля, если ты такой талант, то прочитай хоть что-нибудь!
– Не здесь, коллеги. Айда в нашу комнату! Посидим чайку попьём с портвейном, стихи послушаем, споём, я на гитаре подыграю, – предложил весёлый парень и сокурсник.

*
– Милок, ты что уснул? Не слышишь? – Хозяйка растолкала Николая.
– Простите, задумался. Кое-что вспомнил.
– Сколько же тебе годков?
– Двадцать семь уже настукало.
– Надо же, молодой ещё, а на головке плешки, – покачала головой жалостливая хозяйка, – а мне за шестьдесят. В бабки тебе не гожусь, разве что в тётки. Мария Ивановна я. Вот и зови меня тётей Машей. Тебя-то парень, как зовут?
– Николай, Коля.
– Стало быть, тёзка Николе-Угоднику, зимнему.
– Стало быть, тёзка, – согласился Николай. – Зимой родился. Спасибо вам, тётя Маша. Спасли вы меня от гибели. Силы свои не рассчитал, отправился в дальний путь, да не с утра пораньше. В метели заблудился, выбился из сил, едва не замёрз. Сколько сейчас времени?
– Вон они, ходики, да только остановились. Забыла подтолкнуть. Ещё не поздно. Часов семь или пол восьмого.
Николай вспомнил о своих ручных часах и, подняв руку, прислонил часы к уху. Часы не тикали, наверное, замёрзли, остановились в начале пятого. Он потряс рукой, прислушался. Вроде пошли, отогрелись в тёплой избе. Завёл механизм и передвинул стрелки на семь тридцать.
– Довольно парить ноги. Вода остыла. Вытирай. Вот тебе шерстяные носки и надевай валенки. Мои старые. Нога у тебя не большая, подойдут.
Николай натянул тёплые носки и обул валенки, ощутив разливающееся по телу тепло.
«Спасён, братишка! Повезло, вышел на огонёк!..»
– Изба моя в деревне крайняя, вот и зажигаю на ночь с осени и по весну старую керосиновую лампу. Ставлю у окошка. Вдруг кто-то заплутает ночью в нашей глухомани. Увидит путник огонёк, к деревне выйдет. Керосином мне соседи помогают.
Места наши лесные и глухие, Вот и живём общиной, как в старину. Одному в наших краях – пропасть. Да только мало в деревне нашей осталось народу. Больше старух, вроде меня. Стариков раз, два и обчёлся. Кто в войну погиб, кто помер. Вот и мои – муженёк и сынок старший сложили головушку на распроклятой войне. Сын погиб подо Ржевом, да только где похоронен одному Богу известно. На мужа похоронку прислали в конце войны. Надеялась, что вернётся, у Бога просила, молила уберечь, да видно не услышал Господь. Много таких, как я вдов на Руси, всем не помочь…
В Германии Прохор Васильевич погиб, в чужой земле похоронен. Будь она проклята война и эта Германия! – тяжко вздохнула хозяйка, и, взглянув на икону и рамочки с несколькими фотографиями под стеклом в красном углу, трижды перекрестилась и поклонилась. – От мужа и сына остались лишь фотографии. Вот они, возле Богородицы с Христом-младенцем на руках. На них теперь и молюсь…
Хозяйка прослезилась и поправила у висков седые волосы, которые заплетала на ночь в поредевшую жиденькую косичку.
– Да и молодых мужиков в деревне можно пересчитать по пальцам. Но эти правильные мужики, в землю-кормилицу вросли и их уже не сковырнёшь. Остальные разъехались, кто куда. Вот и мои дети разъехались. Дочь живёт недалеко, в Гремячем, замужем за бригадиром. Детишек у них, трое. Средний сын, не успели его забрать на войну, не дорос, после армии подался в Череповец. Женат. У них двое детишек, оба мальчики. А младший сынок, твой ровесник, живёт в Мурманской области, в Териберке какой-то. Пишет, что на сейнере плавает, это корабль такой, рыбу ловит – пояснила хозяйка.
– Знаю, самому пришлось плавать на траулере. Тоже рыбу ловили в Белом и Баренцевом морях, а сейнер судно больше, чем траулер, – подтвердил Николай.
– Рыбу ловит Иван, да всё никак не женится, – продолжила Мария Ивановна. – Двое у меня было ещё ребятишек, мальчик и девочка,  да малыми померли. Тут и похоронены на деревенском погосте. Время придёт, вместе с ними лягу в родную землицу и успокоюсь, – загрустила старушка, чуток помолчала, продолжила рассказ.
– Сама вышла на пенсию. Живу одна. Корову держать уже не по силам. Козу держу, курочек. Кошечка у меня, тоже старенькая, как и я, от мышей отваживает. Там она, на печи дремлет. Да вот и она. Другого имени не придумала, Киской зову. Нас услышала, с печи спрыгнула. К тебе идёт.
Киска не спеша подошла к Николаю, обнюхала незнакомца, в глаза посмотрела, приняла, и улеглась рядом с гостем.
– Погладь её, любит ласку, – напомнила хозяйка. – Собаку я не держу, а с кошечкой жить веселей.
Николай нагнулся и погладил кошку по шерсти. Киска мяукнула, вернулась к хозяйке, потёрлась о её ноги и не спеша направилась к печке, где теплее.
– Старенькая моя Киска. Лет двенадцать ей, а то и больше. Как помрёт, заведу котёнка, – глядя на свою любимицу, призналась хозяйка.
– Сама, слава Богу, пока сильно не хвораю. Спина побаливает, в ногах поламывает, вот как сейчас, но это в ненастные дни. Пенсию за работу в колхозе начислили в сто двадцать рублей, а если по-новому, то всего двенадцать рубликов. Но мне хватает. Огород, куры, коза – подспорье.  Коровы не держу, не по силам, но и дети помогают. Летом привозят ко мне внуков погостить. Зять приедет – дом поправит. Недавно крышу перекрыл шифером, теперь и в сильные дожди не протекает.
Хлопотно с внучатами, зато радуюсь. Хорошо им у нас летом, а вот зимой, да в ненастье одолевает скука. Такая скука, что временами хоть выходи ночью на двор и вой волчицей…
Ой! Что это я заболталась. Ты, милок, поди голодный?
– Голодный, тётя Маша, – признался Николай.
– Сама поела, а тебя сейчас накормлю. Садись за стол, сейчас подам. На столе у меня вторая лампа, новая. Зять подарил. Электричества у нас в деревне пока нет, но обещают провести из Никольского. Хотелось бы дожить до электричества. Летом и без электричества светло, а зимой темнеет рано и рассветает поздно. Керосина не напасёшься.
Картошечка осталась в чугунке, сейчас в печи погрею, конопляным маслом сдобрю, объедение! Капуста квашеная есть, огурчики солёные, квас, хлеб свежий, сама пеку из покупной муки, а остальное всё своё, всё с огорода. Масло сама отжала конопляное. Ох, и хороша конопля в этом году! Уродилась. В сажень вымахала, а то и выше.
Ещё мама моя коноплю мочила, волокно драла, нить сучила, холсты – рядно и посконь ткала. Одежду все вместе шили, девчонкой вместе с сёстрами помогала маме. Теперь холстов не ткут, теперь повсюду ткань фабричная с расцветкой, – припоминала и рассказывала гостю пожилая крестьянка, прожившая всю жизнь в деревне, дальше посёлка Гремячего и села Никольское нигде не побывала.
– Садись за стол, а я подам. Поешь, вместе с тобой чайку попьём и на покой. Вижу глаза твои красные, сонные. Отоспаться тебе надо, а утром пойдёшь к себе Никольское. От нас уже недалеко, вёрст восемь будет, не дальше. Никольское – село от нас самое близкое. Час за два дойдёшь. Многих я в Никольском я знаю, родственники там у меня от покойной сестры, а тебя, милок, что-то никак не припомню.
– Да я, тётя Маша, в Никольском уже давно не живу. В детском доме воспитывался. Родня там у меня осталась. Жена, дочка Аленка родилась. Седьмой месяц ей пошёл. Письмо от них получил, болеет Алёнка. Проведать еду. Вырвался  всего-то на день – два…
– Вот оно что. А где же ты нынче живёшь? На заработки что ли подался?
– Да нет, какие там заработки. В Москве учусь.
– Надо же, в самой Москве? – удивилась хозяйка. – Постой, а кто твоя родня? В Никольском многих знаю.
– Меньшиковы, Александра Александровна и дочь её Гета.
– Постой, так значит Шура с Гетой – твоя родня? Ну как же слышала, что у Шурки внучка, а ты, стало быть, их зять! Как же я сразу не догадалась, услышав про Москву! Слышала, что летом жил у них приезжий парень, вроде как Геткин муж, да только не расписаны они, а потом в Москву уехал. Рассказывали, что весёлый. Песни пел, на гармони играл. Так это ты их зять?
– Я, тётя Маша, – признался Николай.
Помолчали, каждый о своём.
– Заговорила я тебя, – очнулась хозяйка от женских мыслей, в которых всё же осуждала непутёвого отца, уехавшего от семьи, и не заработки, а учиться.
«Ну, чему ещё можно учиться взрослому мужику?»
 – Ешь, Коля, не стесняйся. Потом чайку с тобой попьём, а ты расскажешь, как там живут в столице, что нового? Не замышляют ли враги войну? Мы тут в глуши многого не знаем, и на душе тревожно.
– Да нет, тётя Маша, я полагаю, что войны не будет. Не должно быть. Есть и у нас ракеты и атомные бомбы. Не посмеют на нас напасть, – успокоил хозяйку Николай, подумав.
«Ведь в этом и моя заслуга. Охранял ядерный полигон…»
Вспомнил славный эсминец «Острый», сослуживцев и затосковал.
– Ты, что ж, милок, не ешь? – озаботилась хозяйка. – Не простудился? Не заболел? Дай-ка лоб пощупаю. Нет, не горячий.
– Простите, тётя Маша, задумался. Флотскую службу вспомнил. А картошка с маслом хороша! Давно такой не ел! Капуста тоже хороша и огурцы хрустят! – продолжил гость вечернюю трапезу, запивая квасом.
– Так говоришь, войны не будет?
– Опять вы, тётя Маша. Не будет, не посмеют.
– Дай-то Бог! – вздохнула хозяйка, – а то ведь всем не угодишь…
      
*
Чай пили с конфетами, которыми Николай угощал хозяйку и свою спасительницу. Достал из чемоданчика пригоршню не дешёвых шоколадных конфет, которые очень понравились хозяйке. Сам съел лишь одну конфету, остальные оставил ей. Показал хозяйке куклу, которую вёз дочурке.
– Хорошая кукла, – одобрила тётя Маша. – Пока дочка мала, а как подрастёт – будет с куклой играть, тебя вспоминать.
Своей доченьке куклу сама мастерила. Чудная вышла кукла, а дочке нравилась. И сейчас вспоминает, как вместе с куклой спать ложилась. 
– Тётя Маша, найдётся у вас листок бумаги и карандаш?
– Найдётся. Зачем тебе?
– Когда шёл, замерзая в метель по заснеженному полю, в голове стихи сами собой сочинялись, хочу записать, пока в памяти, к утру многое можно забыть.
– И вправду, говорили, что Шуркин зять сам сочиняет стихи и песни, – припомнила хозяйка. – Так ты что же, этому в Москве учишься?
–  Этому, тётя Маша. В литературном институте учусь.
– Надо же! Выучишься, станешь как Пушкин?
– Что вы, тётя Маша, другого такого поэта не будет, – улыбнулся хозяйке Николай. – А вы читали стихи Пушкина?
– Внуки читали, когда у меня гостили. Слушала. Красивые стихи, иные до слёз прошибали, – вздохнула хозяйка. – Где уж самой мне читать. Почитай неграмотная я. Буквы с трудом разбираю, закорючку – подпись свою ставила на бумагах, когда в колхозе работала. Теперь и её, эту закорючку забыла. Глушь у нас деревенская. Школы нет, и никогда не было. Ближайшая школа в Никольском.
Родионово, Камешкурье, Френиха, Пузовка, Хреново, Климовское, Терентьевская, да и Трызново – деревни к селу поближе и дети постарше каждый день бегают в школу. Починок – деревня самая дальняя, в школу каждый день не находишься. До войны в деревне нашей детей было больше. Отвозили их в школу по понедельникам на колхозной телеге или в санях. Неделю дети жили у родственников или знакомых, в школу ходили, а в субботу их привозили обратно. Мы их всей деревней встречали. Вот и все мои детки, кроме Ивана, отучиться до войны успели, все семилетку закончили. В Никольском жили у сестры моей, Пелагеи, да померла сестрёнка в позапрошлом годе. Царство ей небесное! – перекрестилась хозяйка.
Теперь деток у нас немного. И теперь с осени и по весну отправляют их к родственникам, туда, где есть школы, а у кого таких родственников нет, то и некуда, – посетовала Мария Ивановна. Отучатся дети в школе и разлетаются кто куда. Страна наша большая, всем в ней места хватает…
Сыновья не обижают, письма шлют, поздравляют с днём рождения, с большими праздниками. Письма храню, а сама прочитать не могу, соседку зову. Она молодая, замужняя, грамотная. Говорит, что тоже подумывают перебираться в Гремячий. Дети подрастают, в школу им надо, да и самим хочется выбраться из нашей глуши. Вот и ещё опустеет один дом в нашей деревне.
Сама-то я родом из Синицыно, ближняя к Починку деревня, и та ближе к Никольскому. Выдали меня замуж в семнадцать неполных лет за Прохора Васильевича в восемнадцатом году. На два года старше меня Прохор. Месяц с ним прожили, а потом забрали его на войну.
От Архангельска на нас наступал генерал Миллер. Вроде из немцев, а говорили, что генерал царский. Повоевал с ним Прохор, а потом ещё где-то и через два года вернулся к сыночку нашему старшему. Без него народился. После хорошо жили, и от колхоза, куда всей деревней входили, пострадали не сильно. Не голодали, детей растили, жизни радовались.
  Двадцать лет прожили мирно, и вот война распроклятая. Никак не могу назвать мужа покойным. Сгинул в немецкой земле, и нет у него могилки на родной земле. Какое уж тут успокоение и для меня и для него… – Прослезилась хозяйка. – Возле иконы в рамочках фотографии. Каждый день гляжу на них, с ними разговариваю. Ступай и ты посмотри. Там и муженёк мой и я, и свёкор со свекровью, и дети наши и родичи, от каких остались карточки. Посмотри на них, Коля, а я пока поищу бумагу и карандаш.
Шаркая ногами по полу, хозяйка прошлась по комнате, выдвинула ящик старого самодельного комода, сработанного ещё свёкром, порылась, достала школьную тетрадку и карандаш.
Николай подошёл к красному углу и рассматривал немногие семейные фотографии, уместившиеся в нескольких самодельных рамочках под стеклом, окружавших единственную в доме икону – Божью матерь с младенцем. Были здесь и новые фотографии детей и внуков и старые, пожелтевшие от времени. Он узнал погибших на войне мужа и старшего сына хозяйки. Оба были в солдатском обмундировании, оба прислали свои последние фотографии.
– Вот, Коля, нашла, что ты просил. Вырви листок, какой понравится и заточи карандаш, а то затупился.
– Спасибо, тётя Маша, за хлеб за соль, за тёплый угол, за бумагу, карандаш. Век не забуду. Чем же за заботу вашу отплатить?
– Что ты, милок! Господь с тобой! Какая плата? Денег я не возьму! – обиделась хозяйка. – Конфеток мне оставил, за то спасибо.
– И вам, хозяюшка, за всё спасибо, – ответил ей с глубоким чувством Николай.
– Вот и в расчёте, – успокоилась хозяйка. 
Затачивая карандаш кухонным ножом, Николай спросил.
– Скажите, тётя Маша, почему деревня зовётся Починок, да ещё и Аникин?
– Починок – я так думаю, что от почина, когда пришли сюда люди, стали строиться и землю расчищать от леса под пашню. Видно старшим у них был дед Аника, вот и прозвали деревню Аникин Починок. Давно это было, разве кто упомнит, да и те давно на погосте, – задумалась усталая хозяйка и тусклым взглядом сонных глаз посмотрела на ночного гостя, что-то писавшего на листке из школьной тетрадки.
«Наверно так всё и было», – подумал Николай, записывая первые наболевшие строки, вновь ощущая вместе со словами пронизывающий холод снежной метели.

Погружены в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели!
Оцепенели маленькие ели,
И было небо тёмное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой
Один живой в бескрайнем мёртвом поле!
Вдруг тихий свет - пригрезившийся, что ли? –
Мелькнул в пустыне, как сторожевой...
Я был совсем как снежный человек,
Входя в избу, - последняя надежда! -
И услыхал, отряхивая снег:
– Вот печь для вас... И тёплая одежда...

Посмотрел на сонную хозяйку, записал ещё несколько строк.
      
Потом хозяйка слушала меня,
Но в тусклом взгляде жизни было мало,
И, неподвижно сидя у огня,
Она совсем, казалось, задремала...
Взглянул на красный угол с фотографиями и, припомнив едва заметный на окошке жёлтый огонёк, весь, с головой, ушёл в стихи, которые ложились на бумагу без исправлений и помарок. В ночной тиши, в лесной глуши засыпанной снегами деревеньки, рождалось строки одного из лучших произведений русского народного поэта, студента-второкурсника литинститута.
Как много жёлтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне и поразил
Сиротский смысл семейных фотографий!
Огнём, враждой земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет...
– Скажи, родимый, будет ли война?
И я сказал:
– Наверное, не будет.
– Дай бог, дай бог... ведь всем не угодишь,
А от раздора пользы не прибудет... -
И вдруг опять: – Не будет, говоришь?
 – Нет, – говорю, – наверное, не будет!
– Дай бог, дай бог...
И долго на меня
Она смотрела, как глухонемая,
И, головы седой не поднимая,
Опять сидела тихо у огня.
Что снилось ей? Весь этот белый свет,
Быть может, встал пред нею в то мгновенье?
Но я глухим бренчанием монет
Прервал её старинные виденья.
– Господь с тобой! Мы денег не берём.
– Что ж, –  говорю,  –  желаю вам здоровья!
За всё добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью...

Очнулась задремавшая хозяйка  и посмотрела сонными глазами на своего нежданного гостя, корпевшего над листком бумаги из тетрадки.
– Чуть не заснула я. Спасибо тебе, сынок, успокоил ты меня. Бог даст, войны у нас не будет. Из Москвы оно виднее. Хорошо бы не было такой беды, а всё иное мы переживём. Люди мы русские, ко всему привычные…
Поздно уже. Давай укладываться. Новую лампу я погашу. Сама устроюсь на печи кости прогреть, а ты, милок, ложись на полатях. Летом там внуки спят. Широко, свободно им на полатях. Ложись и ты, милок, отдыхай. Утро вечера мудренее.
Бывало, в лютые морозы промерзали в избе углы. Забирались тогда на печь всей семьёй, вместе с детками. Вот и сейчас, как лягу на печи и усну, все они как бы рядом со мной, – припомнила, всхлипнув, хозяйка. – Спокойной ночи, Коленька.
– И вам, тётя Маша, спокойной…   

*
В хорошо протопленной избе тепло и сухо. Хозяйка спит, изредка сладко похрапывает. С листом бумаги и карандашом гость перебрался к старой лампе у окна и глубоко задумался, перебирая рифмы и любуясь спасительным огоньком, прикрытым раскалившимся стеклом. А за окошком завывает ветер, бушует снежная метель…

Спасибо, скромный русский огонёк,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далёк,
За то, что, с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле, и нет тебе покоя..

«Вот и всё…» – Усталый одинокий путник написал сверху листа слова: «Хозяйка, Русский огонёк». Сложил лист пополам, раскрыл свой чемоданчик и вложил стихотворение в томик стихов любимого поэта Тютчева, с творчеством которого познакомился в Литературном институте  и с тех пор никогда не расставался с поистине драгоценной удобного формата книгой, умещавшейся во внутреннем кармане пиджака.
Осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, Николай улёгся на поскрипывающих полатях, прикрылся старым ватным одеялом и уснул.