Все говорят: Любовь, Любовь. Ото всех я слышал о ней кучу раз, а сам ни разу не видел. А коль не видел, то и нет ее — такое мое простое заключение. Было. А нонче напала она на меня, бандитом вылетела из-за угла, скрутила и держит в тисках своих несносных. Брыкался я, повел неумеренную половую деятельность с легкомысленными дамами, пытался закидать себя работой. Да чего уж там, сдался. Ибо неразделенной она оказалась. Вот дать бы хорошенько по головушке непокорной того, кто ее делит, так как лично мне он недодал. И кому нужны эти остатки, спрашивается? Что он сделает с той половиной, что поделил так нечестно. Выкинет, небось — и будут они лежать в небесных помойках, покуда коты из Эдема ее не почуют и не попируют над ней всласть.
Решил вопрос я радикальным способом. А именно — ушел в месячный запой. Взял отпуск за свой счет с формулировкой «на исследование выносливости своего организма, дабы избежать случайного внешнего возгорания из-за пожара любви внутри». В отделе кадров от такой наглости опешили и чисто на автомате печать поставили. А это мне и надо было. Так вот, делюсь я мудростью хитрой, на ус мотайте, а коли уса нет, то отрастите, невеликое дело уж.
-\\-\\-\\-
Инструкция по потреблению.
Апероли и прочие сладкие недешевые напитки хороши в меру. Эка невидаль — все в меру надо. Все да не все. Напитки эти коварны сладостью своей, будто компотик попиваешь из чарочки. А потом встанешь — и той же чарочкой тебя и пришибет. Все эти сласти надобно девицам оставлять, они повыносливее да и пожаднее, пожалеют пить много, оставят на потом. А потом забудут, а ты - ать — как-нибудь с утреца похмелишься. Если совсем ничего не будет. К тому же, после сладких вермутов потом весь день крайне мерзко рыгается, что деструктивно действует на попытки коммуникаций с любыми собеседниками.
Вина. Белое вино — оно подобно аперолям. На вид будто водица, пьется легко, губы влажнеют, к лобызаниям готовятся. Да только нужно момент пресечь, когда уже в сон начинает от него клонить. Тогда уже и натренированный уд мужской захмелеет и заснет раньше тебя. А это всегда нехорошо. Красное же сухое — оптимальный напиток. Потребил бутылочку — и без последствий. Главное — на себя не пролить, потом черт лысый его знает, как оттереть эти кровяные пятна.
Шампанское. Для девочек. У истинных мальчиков от него голова начинает болеть уже после второго бокала. Будто сам тестостерон внутри у мужа достойного возмущается девичьим напитком. Да и открывать его — то еще удовольствие. Если голодный попьешь, начинаешь икать, как бестолковый ишак. Если сытый попьешь, то начинаешь ходить да попердывать. Едкое газовое пойло, в общем.
Водка. Напиток истинных авиаторов. Много не выпьешь, а мало — совесть не позволит. Особенно, если в мужской компании. Но если один ее пьешь, то непонятное чувство стыда просыпается, сразу алкашом себя чувствуешь. Что неприятно. И даже досадно. Вывод: пить ее немного, с кряканьем после того, как потребил — и непременно с горячей вареной картошечкой да с огурчиками. Можно и борщом шлифануть — но это уже на любителя.
Настоечки. Вот если к настойкам пришел, ты либо аристократ, либо синяк распоследний. Вот такой строгий разброс. Казалось бы, только решил потребить настоечку, снял цилиндр, расправил полы фрака, чтобы сесть на чистую скамью — и вот ты уже в засаленных штанах плюхаешься на уложенную узором от семечковой шелухи скамейку, а вокруг тебя непонятные миши, гриши и валеры. Все очень суровые и сосредоточенные.
Пиво. Пиво можно пить больше всего. Универсальный напиток — и для дам расфуфыренных, и для калдырей объегоренных. Не знаешь, что хочешь выпить, пей пиво, не ошибешься. С утреца пиво может снять эффект вечернего и ночного пива, но потом будет только хуже. Действительно хуже. Плюс любители злоупотребить нефильтрованным затем весь день рискуют злоупотреблять обонянием окружающих, непроизвольно пуская кислые газы.
Коньяк. Кончился. А виски и не начинался. Ну его, к псам. Дорого, а результат тот же.
-\\-\\-\\-
Особа.
Вот так месяц я губил организм, пуская слезы по любви своей несостоявшейся. Если бы от просмотра чей-либо страницы в социальной сети можно было натереть мозоль, то от глаз моих ничего не осталось бы уже. Общество мне обрыдло, погода не радовала, а сам себя я уже давно порадовать не мог. Уж думал схиму принять да запереться в келье без окон. Да только тут набрел на приложение одно для знакомств, с фотокарточками и текстом — и решил погрузиться в него. Принял для храбрости грамм 250 и окунулся в пучины анкетные. И нашел там прекрасную особу. Начитана, бойка, весела - чувствуется, что умеренно образована. И днями начали мы переписываться. И ночами. И рождается во мне ощущение, что мы сто лет уж как знакомы, и похожи, и душами родственны. И пишет она мне: «Хватит уже титьки мять, приезжай ко мне вечерком, наобщаемся вволю. И ужин приготовлю. И сладкого подам. И прочее». И так меня это проняло, а уж это загадочное «прочее» и вовсе голову вскружило. И решил я, что пора уже выйти полноценно на свет божий. И спросил, где живет она. И она ответила. На Парнасе. Тут стоит сказать о моем отношении к метрополитену.
-\\-\\-\\-
О ветках метрополитена.
Метро, признаться, не очень я люблю. Сама идея спускаться под землю мне кажется весьма сомнительной. Да еще в жуткой людской толчее. Но порой быстрее никак не добраться. Вздыхаю и ползу вниз. И еду в этом длинном вместительном черве, который по пути перемалывает многочисленные людские мысли, проявления и образы. Выходим ли мы из вагона такие же, как когда сели в него? Особенно если ехали долго? Успел ли металлический червь изъесть что-то важное внутри? Или наоборот избавил от лишних мыслей или суеты? Метафизика как она есть. Метафизика как она пить. Впрочем, неважно.
Если и ехать куда-то, то только по синей ветке. Потому что она ближайшая ко мне, скажете вы? Не только, уж поверьте. Вы гляньте на другие:
- От красной параболы пахнет кровью и коммунизмом. Вся оставшаяся советская пошлость будто бы сосредоточилась и утвердилась на станциях этой ветки.
- Зеленая славится крайне долгими расстояниями между станциями. Медленно. Да еще там есть богомерзкая станция Елизаровская, где выйдя со станции, можно натурально рехнуться. Там на дворе будто 90-е остались со своим смрадом безнадеги. Недоработанная, незрелая. Зеленая, в общем.
- Оранжевая — это не ветка. Это куцый хвост больного пожилого зайца.
- Фиолетовая вообще непонятная. Кто живет близ станций этой ветки, в какие дремучие медведя она ведет? Возможно, белки из шушарских лесов ездят до крестовского, где живут белки пожирнее да пощекастее. А кто еще-то?
А вот синяя — это красота. Одна сплошная линия, без болезненных изгибов. Честная, родная. И цветом в масть — вена города. И бьются на ней жилками вагоны, перевозя пассажиров, которые знают, что их-то ветка — самая правильная.
-\\-\\-\\-
Купчино.
И отправился я в путешествие. Закинул в рюкзак и карманы запасные ключи, книгу Венедикта Радищева, зарядку для телефона и плеера, тетрадь для записей, запасную пачку сигарет — чтобы помнить, что все вполне неплохо на сегодняшний день. Также в рюкзак закинул остатки былой алкогольной роскоши. У меня было 2 пакетика раритетного Юппи, 350мл настоечки, 2 неполные бутылки красного сухого, Литр Сухого Джина или, как я забавно называю, ЛСД, баночка солений, и несколько разноцветных банок различного пива. Пора в путь. Пройти вдоль милой сердцу железной дороги, изящно обогнуть балканские оазисы и нырнуть в недра станции, с которой начинается мое приключение.
-\\-\\-\\-
Купчино 2.
Я занял пост в ожидании поезда. Вот и он, синий, как моя любимая ветка. Мне показалось, что машинист даже отсалютовал мне, приложив руку к кепке. Да нет, не может быть. Постоянно не могу выбрать, в какой вагон сесть. Вот в этот надо, если выходить на Сенной, если на Петрогу, то в самую голову, если на.. Черт, совсем перепуталось все. И тут показалось мне, будто что-то белое и махонькое бойко нырнуло в предпоследний вагон. Сажусь в него, это же не может быть белочка - они белыми не бывают.
Купчино-Звездная.
Сел я в самый уголок, самое козырное место, ибо даже если окажется рядом какая туша пудовая, то хотя бы только с одной стороны. Ведь хоть я сам не самый плюгавенький человечек, но порой будто на слет сумоистов в вагоне попадаешь. А мое татами с краю, выкусите. И тут история моя любимая началась.
Так уж вышло, что со студенческих лет я привлекаю к себе внимание самых сирых и убогих. Выйдем прогулять пару с одногруппницами под хмельное в парк, на солнышке греемся, беседы шальные ведем. А тут всякие бомжики и маргиналы изо всех щелей на меня слетаются. Феромоны что ли у меня какие особые. И даже денег не попросят - а начинают истории из своей жизни рассказывать. И каждый второй - бывший профессор/ученый/сельхоз-менеджер. Меня даже змееустые одногруппницы прозвали "властелином образованной бомжатины".
И тут чую - вот оно, поглядывает на меня лихорадочным взором один персонаж. Одет прилично, чуть даже с вызовом, обликом хорош, но сразу чую - убогий. Вона, да, уже даже глаз не прячет. Тут надо, как с собаками бродячими - в глаза не смотреть. Пшел, пшел, изыйди. Но этот паршивец наглый попался, взял и присел ко мне, и вглядывается, сволота. Ну не выдержал. И глянул. И понеслось.
Рассказ актера.
Здрассьте, вы, случаем, не кастинг-директор? Нет? Уж прямо взгляд у вас такой, оценивающий. А не агент? А то у меня нет сейчас, но будет обязательно. Нет? Эх, жаль, вам бы очень пошло. Видно, что у вас есть деловая хватка. А не режиссер? Удивительно. Просто рюкзачок у вас прямо гремит режиссерской мыслью и нескучным сюжетом. А я вот актер, хах, да, если вы еще не догадались? Возможно, видели меня, у меня были полноценные эпизоды в сериалах "Чужие", "Омерзительная шестерка" - ну тот, который про зэков? Я еще там на крупном плане такой говорил: "Береги очко смолоду, шельмец!" Нет? Ну ничего, будут еще повторять по телевизору.
Вот проедем мы сейчас Звездную. А там ведь есть у меня воспоминание, которым поделиться надо. Может, вы еще станете режиссером, снимите про это фильм, позовете меня - кого ж еще - на главную.
Так, подписался я пару лет назад на один челлендж. В инете регистрируются актеры и режики, им с утра задание приходит, на какую тему снять короткометражку, режики быстро онлайн расхватывают актеров - и за три дня должны снять и выложить. Думал, выйдет прикольно. А там еще на фестиваль попадет. И в Канны пригласят.. Ну ладно, в общем, пишет мне один режиссер, говорит, приезжай на такой-то адрес, сейчас обсудим и начнем снимать, типа, резюме у вас классное, давайте.
Приезжаю я, а там сидит он, такой, массивный немного, черные волосы с проседью, а лицом кабан кабаном, но одухотворенный. И актриса еще одна пришла. Вся такая длинноволосая, губастенькая, с ****ской родинкой над губой. И смотрит на меня так, свысока, со своих каблучищ. И крутится перед режиссером, и вертится, и 33 своих рабочих стороны уже показала. Я сразу понял, что хочет главную роль, а я чтоб так, на подпевках был. А режиссер не покупается на нее, вот ведь профессионал — подумал я тогда — весь в работе, до низких инстинктов не опускается. Говорит, мол, давайте сначала чаю попьем, познакомимся, вы пока про себя расскажете. Эта курва достала целую папку с фотографиями, я одним глазком глянул — и увидел весь остаток рабочих сторон, которые стесняет одежда. Ну, думаю, все, сейчас расколет режиссера, мужик в нем победит. А он и глазом не моргнул, вот что значит профссиональное отношение — еще раз подумал я. Попили чаю, а он, видимо, понял, что она больше модель, чем актриса, и говорит со мной о постановках, методах, режиссерах. А эта глазами хлоп-хлоп — сразу видно, что не в курсе за все это дело. И такая глаза закатила и говорит, что пойдет покурить на балкон, общий, на этаже который. Взяла сумочку, накинула свою шубку и вышла. Наконец-то, подумал я.
И сидим мы, разговариваем, а до дела все не доходит. Пора уже сценарий наметить, а он все меня расспрашивает о жизни, о судьбе актерской. Я и рад поделиться, но когда приступим-то. Я уж не утерпел, спросил, он сразу поморщился, сказал, что ему в первую очередь важен человек, а не актер. И отечески так приобнял меня. Я думаю, что окей, видимо, расположен он ко мне, главная роль будет точно за мной. К тому же, той модельки все нет и нет, видать, решила прокурить свои куриные мозги до победного конца. А мне-то что. И начал он наконец рассказывать, какие у него грандиозные планы, какие профессионалы с технической стороны у него будут работать, я аж загорелся весь. А он в раж вошел, глаза горят, он все рассказывает , руку мне на колено положил, тактильность так и прет. Ну, мне нормально, в нашей среде это абсолютно привычная вещь. Глянул на время — а тут оказывается, что уже часа три прошло. А моделька, кажись, сбежала, поняла, что не потянет. Ну вот, будет классный монофильм у меня, думаю. И пока замечтался, режиссер уже предлагает вискарика дербануть за большое начинание. А я и не против, немножечко так,делу не помешает, только глаз будет в кадре еще ярче гореть. И выпили, и еще, и посмеялись, и знакомые общие нашлись. А дело уже к вечеру. И понял я, что не продвинулись мы ни на йоту в кино нашем. И только хотел на это намекнуть, как он кладет мне руку на плечо и спрашивает: «Скажи, друг мой, как ты относишься к большой и чистой, а главное — нежной мужской любви?» Я говорю: «Ну, на дворе 21 век, особенно если на международный фестиваль кино пошлем, то такой сюжет даже выигрышным будет». И пока я рассуждал, он уже с себя футболку стянул и тянет ко мне свои колыхающиеся телеса. Тут я все понял, флер моментально слетел, я пискнул слова прощания и сбежал. Очень я гордился, что честь тогда свою оставил в невридимости.
И смотрит на меня этот актеришка, ждет реакции. А чего могу ответить на подобную историю с гнильцой? Я чего-то пробурчал. А он такой: «Наверное, вам интересно узнать, что я сейчас обо всем этом думаю, спустя несколько лет, набравшись опыта, знакомств и умений?» Мне было абсолютно не интересно, но он бы все равно ответил, чего уж там. И вот он говорит мне: «Думаю, вот я дурак, конечно, был, сейчас бы уже был опыт участия в международном фестивале, красной строчкой в резюме. А с тех пор и как-то не везет мне с международными проектами. Ведь что есть честь — фикция, эфемерная хрень. А строчку про участие в знаковом проекте не вымараешь.. о, моя станция, ну, я побежал, спасибо за беседу!» И был таков. А мне резко захотелось помыться. Выпить. А потом еще раз помыться.
Звездная — Московская.
Вот сбежал этот мерзавец, все дрянь из себя выплеснул — а я еду дальше, обмазанный его гадкой историей. И думаю я, ругаться на таких или пожалеть. Ведь сколько актеров каждый год выпускается — тьма. А сколько малолетних имбецилов рвуться поступать в театральный — им несть числа. Насмотрятся фильмов зарубежных — и айда в профессию, думают, им медом везде намазано, будут звездами, зарабатывать кучу. А ведь гораздо больше вероятности, что выйдет наоборот, будут тусклыми звездами валяться в навозной куче. Мальчиков миловидных или с крохой таланта подберут обеспеченные женщины, любящие живые игрушки. Или наивные дурехи, которые будут на себе нести крест таланта избранника, со всеми его истериками, капризами, неуверенностями и притеснениями в свой адрес. Девочки тоже найдут папиков. А коли страшные, то тут уж совсем незнамо, что с такими делать.
Да и вообще — где проходит та самая граница, где человече добровольно теряет часть себя во имя чего-то эфемерного? Вся их профессия состоит в растрачивании себя, вот играют они с утра Старого Осла в замшелом детском утреннике, днем — репетиция, вечером — Мальволио, а приходят они домой — и что от них остается?
Говорят, все звезды живут в Москве. Один поющий в нос исполнитель вещал, что звезды не ездят в метро. А вот мне думается, что все они врут. Все эти шуты и скоморохи. И даже этот мерзавец, я уверен, насочинял мне с три короба, развесил опрелый удон на моих ушах и поскакал на очередную халтуру. Даже слово это - «халтура» - тьфу ты, детишкину мать! Надо было перевести мысли на что-то светлое, чем я и занялся.
Московская — Парк Победы.
Есть мнение, что когда мы хотим подумать о чем-то светлом и приятном, мы непременно обращаемся к прошлому. Будущее — это лишь нечеткая фантазия, на которую мы смотрим чрез окуляр фильмоскопа. Впрочем, есть персонажи, что с удовольствием меняют реальность на просмотр статичных диафильмов. Подобных называют неисправимыми мечтателями. Или болванами. Что есть суть одно и то же. Настоящего же не существует вовсе, ибо сие есть ничто иное, как непременный и всегда подвижный переходный период между прошлым и будущим. И нет, это нисколько не миг, как пелось в одной затасканной песне, в которой уже впору латать прорехи из-за любителей урвать громкую цитатку. А прошлое — это да. Это кладезь всего.
Меж Московской и Парком Победы любил я устраивать променады в свое время. Когда жил в одном университетском городке. Носил он жуткое аббревиатурное название «МСГ». Любителей расшифровывать эту надпись по-своему было воз и громадная телега. Мне же полюбилась одна трактовка затейников-филологов из 5 здания - «May Satan Go». В те годы — да и сейчас — я в забугорных языках был ни в зуб ногой. Но май всегда был моим любимым месяцем, а китайская забава «Go» - одной из излюбленных игр. Товарищ «Satan», конечно же, не входил в когорту моих любимцев, но жутко напоминал своим звучанием и значением комендатшу Санию Аристарховну. Приземистую, совсем не облачную, а, скорее, тучную женщину с вечным выражением лица человека, унюхавшего чужеродный фекалий. А когда она оказывалась рядом и раскрывала басовитую луженую глотку, складывалось дивное ощущение, что этот фекалий где-то внутри нее самой. Или же она явно презирает любые средства гигиены для ротовой полости.
Конечно, не к ней светлые думы мои потянулись. Просто пришлось к слову. В мае лежали мы на лужайках, кто-то готовился и бубнил зазубренный ответ для зачета. Кто-то украдкой попивал коньяк из фляжки. А мы с моим товарищем и соседом Леней рассматривали облака. Он любимым назидательным тоном рассказывал, что облака бывают конвективные, волнистые, восходящего скольжения и турбулентного перемешивания. А я просто складывал из облаков рисунки, как из букв — слова. Впрочем, последний вид облаков меня очаровал своим названием. С тех пор я так называю состояние алкогольного опьянения, когда закусил пиво вином, а потом шлифанул водочкой. Турбулентное перемешивание.. Да..
Помню Ванька по прозвищу Кислый, ибо его дважды заставали на общей кухни, кипятящего свои засаленные носки — он уверял, что этот вонючий предмет обихода можно отстирать только так. Судя по запаху на кухне, в его случае это действительно был единственный выход. Порой мне хотелось, чтобы дядька из рекламы «вы еще кипятите — тогда мы идем к вам» нанес ему визит. И подуспокоился в своих желаниях шататься по местам кипячения со своими советами.
Вспоминаю Жанну, охочую до моего тела молодого. Был я еще на первом курсе, она — уже на третьем. И как заприметила меня в курилке, на гитаре игравшего и певшего сиплым голосом, так тем же вечером затащила в душевую и.. Ну ладно, ладно, как уж затащила, я ж был далек от сопротивления, просто взяла за руку и повела. И в нестерильной этой душевой, на стенах которой подсыхали следы чужих побед, я впервые познал студенческое соитие. Тесное, суетливое, но горячее, как пожар в задних частях тела у филологов при произнесении слова «звОнит». С тех пор мы периодически встречались только для утех, ибо Жанна отказывалась вести со мной беседы с формулировкой «это все сделает только сложнее». При этих словах у нее появлялась тоненькая вертикальная морщинка на лбу, параллельная вздувшейся вене. Я любезно принял решение избавить ее от преждевременного морщинообразования.
Помню, как гуляли мы по парку победному, затем часть людей отправились по разным адресам — и остались только мы — Леня, Ванька, Жанна да я. Это был конец мая. Леня был непривычно молчалив, Жанна — молчалива вполне привычно, а Ваня был в сандалях на босу ногу. Таинство кипячения его небогатой носковой мануфактуры еще было впереди. Мы сидели на ступеньках величественного здания библиотеки и смотрели на звезды. Вот так все вроде бы просто, но нет. И тогда у меня было ощущение, что сейчас я счастлив как никогда. А почему? Как так вышло? Стремился ли я всей душой увидать звезды именно в этом месте, в это время и в этой компании? Нет же. Возможно, просто в этот момент та самая Любовь, про которую мне так много рассказывали, проходила мимо — и задела меня полой своего плаща. Я не знаю. И не стремлюсь объяснить. Ведь Счастье или Любовь прекрасны тем, что не требуют трактовки, если их ощущаешь по-настоящему.
Парк Победы — Электросила.
Пока суд да дело, проехал я уже Парк. А то вдруг захотелось выйти да погулять по местам студенческой боевой славы. Да не успел. Да и не надо. Ведь цель у меня есть, есть направление, которому должен я следовать. И вспомнил славное, и на душе-то, кажется, свет зажегся. Сижу, улыбаюсь, как балда распоследняя. И вижу — напротив меня сидит Леня! Сидит, негодяй, тоже улыбается, костюм-троечка, волосы по-прежнему колосятся, будто наливные. Да румянец на пол-лица, прямо герой былин. Значит, все у него хорошо сейчас — да и слава богу. Да и по боку мне, что не узнал, главное, что..
И тут остановился поезд в тоннеле. Удивился металлический червь поведению моему. Уличил во вранье. Будто сама реальность восстала недр, что таятся под метро, и вдарила мне по правой скуле. Да так больно стало, что выхватил я пол-бутылочки сухого да вмиг осушил. Полилось по телу моему тепло. И легче стало. И задышалось ровнее. Больно, мучительно больно порой смотреть в глаза истине. И не потому что она режет, а наоборот, будто жалеет, что не соответствует ожиданиям твоим. Сочувственно так улыбается.
4й курс. Последний месяц в общаге пред вольными хлебами. Жанна уже года два как упорхнула. По-британски, конечно же. Ванька сидит и пыхтит над дипломом. Леня сидит в комнате, какой-то загадочный. Вечно ему удивлялся — красивый, умный мужик, беседы интеллектуальные ведет, шутки постоянно шутит — а посмотришь порой со стороны, когда он задумается — и лицо меняется, будто внутрь себя смотрит и недоволен, ох как недоволен тем, что видит. Вышел я закурить пред зданием. Да встретить привычный фейеверк голосов. И точно, через пару минут открываются окна и со всех зданий ор оркестром: «Халяааава, придииии!» Будто хором опричников из «Царской Невесты» вопиют они в небеса, призывая капризную Удачу-госпожу. И стихли голоса. И собрался я заходить внутрь. Как слышу одинокий голос: «Облакаааа!» И вижу как распахивается окно 10го этажа, и Леня красивым прыжком воспаряет к ним. Думаю, даже Икар позавидовал бы началу его полета, настолько живым и отчаянным оно было. И я в тот момент был тем самым Икаром.
Если кто-то с напыщенным и горделивым видом будет при вас говорить, что смерть величественна, советую как следует прописать по этой самой напыщенной физиономии. Потому что в смерти нет ничего возвышенного. Уверяю, даже Лев Николаевич умирал с хохоту и утирал сопли бородой, когда критики и читатели всерьез воспринимали фразу Бонапарта о смерти Болконского. Я видел, что Леня воспарил к облакам. А то тело, которое с глухим стуком приземлилось метрах в 7 от меня, уже не было Леней. Это было весьма скверной пародией на него. С неетественно выгнутой левой рукой. Со странным запахом, исходящим от него. С мутной красноватой лужицей, вытекающей из-под головы.
Это был не Леня. Потому что он сейчас только что сидел напротив и улыбался. И вышел на Электросиле, чтобы зайти в «Окей», закупиться дошираками и местной дешевой выпечкой, и гордо дошагать до общаги. Я уверен, что он до сих пор живет там. В облачном хранилище May Satan Go.
Электросила-Московские Ворота.
В вагон мощнейше врываются парень с гитарой, комбиком и каноничными немытыми патлами и девочка в смешной шапке. Шапка - не элемент одежды, это - избирательная урна. Парень начинает играть "будем петь голосами сваааих детей". Поет гнусаво, но с чувством. Избирательная урна начинает двигаться по вагону в надежде получить немного хрустящих или звенящих бюллетеней избирателей. В лице гитариста вижу знакомые черты..
Близ Московских Ворот находилась реп.база моей группы. Ну как, реп.база, подгаражное пространство с относительной звукоизоляцией. Смотритель точки с красными слезящимися глазами вылезает из своей каморки собрать дань за 2 часа репетиции и заползает обратно. Мы расчехляем инструменты, настраиваемся и начинаем играть. Басист играет свое, гитарист запаздывает с бегом пальцев по не-стервятнику грифу, барабанщик неистово хлещет по тарелкам, а я выборочно попадаю в ноты. Но в наших глазах - рождение дня, смерть огня и наш маленький личный Олимпийский. Решаем записать на диктофон новую песню. Играем, слушаем. Что-то не очень. Соглашаемся, что диктофон - говно, а мы - классные.
Мы даже выступали в этой бесконечной череде маленьких клубов Санкт-Петербурга, в одинаково темных помещениях, с хмурыми усатыми барменами и запахом прокисшего пива. Иногда на наши выступления приходили друзья и соблюдали дружеский этикет, признавая, что мы чрезвычайно хороши. Следует заметить, что звал я знакомых с исключительно отдавленными целым племенем медведей ушами. Как-то басист позвал знакомую из консерватории - и после выступления она произнесла пламенную речь, сдобренную не самыми цензурными оборотами. Затем ушла, с запекшейся кровью на мочках ушей. Больше мы таких продвинутых знакомых не звали.
Мы не ставили целью покорить весь мир. Мы не хотели нравиться всем и каждому. Мы не хотели играть коммерческую музыку. Может, зря. И когда я принял волевое решение закончить со всем этим и заниматься исключительно своей профессией, я видел. Я видел, как в глазах моих друзей гасли огни несостоявшегося Олимпийского. Я чувствовал себя орлом, который таки смог прикончить Прометея, и костры погасли во всей Древней Греции.
Я взглянул в лицо музыканта. Он улыбнулся одними глазами. Теми глазами, которые я так часто вижу в зеркале. И ушел моей походкой. Я полез за настойкой.
Московские Ворота-Фрунзенская.
Коллонады Ворот позади. Парнас еще впереди. А настоечка вся во мне. Какая-то очень горькая в этот раз. Она обжигает горло, но затем тепло вползает в пищеводную структуру. На меня недовольно косится аккуратная бабушка в старомодном платке, обрамляющем изящно-морщинистое лицо. Она похожа на престарелую Жанну Самари. На чуть помолодевшую Мать Терезу, узревшую насилие прямо перед собой. На Мону Лизу, которая копирует крик в вечность из приснопамятной картины Мунка. На вавилонскую блудницу, которая шепчет "Amen", глядя на меня. На ту, которая могла бы меня спасти, будь она лет на 40 помоложе. Она что-то говорит. Я не умею читать по губам. Я не слышу. Она указывает на мою правую руку. Там должны остаться еще пару глотков настойки. С усилием поворачиваю голову. Раритетный "Тройной Одеколон", не самое гордое наследие СССР, я спутал бутылки. Ресницы начинают дрожать, и я закрываю глаза.
Фрунзенская-?
Я просыпаюсь в зеленом саду. Вокруг горят тысячи люстр, и в каждой - солнце вместо лампочек. Деревья здесь тоже необычные, каждое - в виде человеческой стопы с чертовой дюжиной пальцев-корней. С них свисают гроздья человеческих лиц с сомкнутыми веками. Я поднимаюсь на ноги и чувствую, что парю под травой. Не грави, но леви. Тация. Предо мной - сад расходящихся тропок. За мной - большой и строгий черно-белый циферблат, и каждый час на нем долог, как человеческая жизнь.
Я продвигаюсь вглубь сада. Выхожу на поляну, газон здесь выложен ровными квадратами выжженной и выбеленной травы. Ступаю на ближайший квадрат - и он дает аккорд фа мажор. На шахматном поле музыкальных октав я падаю в пропасть безвременья. Я наугад прыгаю по квадратам - и складывается странная мелодия. Из моих снов и обрывков памяти.
Эта мелодия подобна лоскутному одеялу. Там финальные клавесинные ноты радио Маяк в 00.00 из 90-х годов, которые я слышал, ночуя у бабушки. У них всегда было включено радио. Там начальная увертюра мелодии, которую я когда-то придумал, был уверен, что это шедеврально, но забыл - и до сих пор пытаюсь вспомнить. Там отрывки из колыбели моей матери. Так звучал бы реквием по моим нереализованным возможностям. И это было мрачно и торжественно.
Внезапно один из темных квадратов оказывается темной дырой, в которую я падаю без конца. Как во сне из детства, где я прыгал с крыши многоэтажки и облетал весь город. Я вижу перед собой что-то белое и хватаюсь за это. "Этим" оказывается хвост кролика, одетого в сюртук и с трестнутым пенсне на мохнатой мордочке. Он берет меня за руку своей пушистой лапой. Она теплая и приятная. Мы приземляемся обратно на развилку с тропками. Он картинно кланяется и исчезает в воздухе с хлопком.
Мириады тропок пред моими глазами. И на каждой в далекой перспективе я вижу бесчисленное множество себя. В разные времена. Вон там я командую флибустьерами, которые потом продадут меня за золото губернатору острова, который четвертует меня. А здесь я бегу от чего-то, принимаю схиму - и аскеза моя крепка. А тут я поднимаюсь по горам в стертых сапогах, широкополой серой шляпе и в зеленоватой хламиде, щурюсь от солнца и улыбаюсь. И множество, великое множество меня - и все в поисках чего-то. Или кого-то?
Я понимаю, что мне нужно выбрать тропу. Иначе не выйти. Но какую? Ту, что уже проходили мои предки, с пониманием проделанных ошибок и возможностью их исправить? Или ту, которая закрыта пресловутым "туманом войны"? Или же вернуться на шахматное поле и стать маленьким ферзем в бесконечной партии? Я ищу подсказки, задрав голову ввысь.
Небо цвета темного антрацита еще недоступнее, чем в нашем мире. Оно отделено от земли плексигласовым покрытием. Облака за ним принимают строго геометрические формы. Чаще всего кубы и треугольники. Загораются звезды, и каждая из них - Вифлеемская. Начинается дождь. Но органическое стекло - одеяло неба - не пропускает капли. Я всегда любил рассматривать соревнование капелек на окнах автобуса. Но это всегда было сбоку, а тут - сверху. Удивительно.
Я закрываю глаза и иду наугад.
Невский Проспект.
Любая тропа рано или поздно выведет на Невский Проспект. Когда я очнулся, престарелой Мадонны напротив уже не было. И едва ли мне жаль, что Техноложку и Сенную проспал. Первая являет собой кровяное вкрапление в непорочную синюю вену. А вторая на выходе встречает смогом курящих обывателей и дряной музыкой от отбросов из мира уличных музыкантов.
А Невский Проспект - это любимое потертое седло старика Петра. Главная мозоль на сером теле города. Альфа и омега ленинградских просторов. Сколько городских муравьев топчут одни и те же тропинки каждый день. Потерянные сворачивают на Думскую, с претензией - на Рубинштейна. И не потеряют блеска своих тестикул бедные кони Аничкова Моста благодаря шаловливым ручкам туристов. Они даже стоят в позе, будто хотят вырваться из этой пошлой обыденности, но чугунными гирями привязаны к этой реальности.
Помнится, тут меня впервые забирали в отделение. Скучающий мужчина с испещренными оспой скулами и полупрозрачными очками. И не в меру активная женщина, сотрясающая рубенсовскими телесами. Форма отчаянно не шла доблестным защитникам, но их явно привлекала местечковая власть и наличие резинового изделия номер 1 в их понимании - дубинки. Забрали меня за распитие красного полусухого в вагоне с двумя дамами, с которыми я познакомился за 2 станции до этого. Что характерно, забрали только меня. И после этого треклятые феминистки что-то ноют о правах женщин. Что-то об их борьбе за право быть резиново оприходованными дубинкой наравне с мужчинами я не слыхал.
Стоит признать, что моей вины в сием задержании было немало. Я был основательно датый, разгоряченный потенциальными половыми приключениями с двумя разухабистыми дамами. И в ответ на просьбу выйти из вагона и пройти в местное правопорядковое отделение метро, возможно, вел себя несколько экзальтированно. Судя по записям в несостоявшемся протоколе, я называл доблестных защитников правопорядка облезлыми и гнилыми, а приветствовал их и вовсе с намеками на сомнения в их православной ориентации. Глупо. И неправда. Ведь я помню, что называл их не иначе как господами. А "облезлые и гнилые" - это вообще смешно. Максимум, что я мог сказать в этом роде, так это процитировать мосье Шарикова из нетленного произведения Булгакова: "Отлезь, гнида!" Так ведь это же цитата из классики, совсем другое дело, согласитесь.
Протокола же не состоялось, ибо после приведения меня в местную комнатушку правопорядка, я настолько надоел служителям своей разнузданностью и кислым выхлопом, что мне предложили сделать выбор - добить протокол или поиграть в "светофор". Конечно, я выбрал второй. Люблю интересные игры. А эта была ох какой интересной.
Правила игры в "Светофор":
Один или два правопорядкиста
Резиновая дубинка класса "Беркут"
Мерзкий преступник, коего стоит наказать
Преступник стоит по стойке смирно. Ежели есть надобность, его нужно поддерживать в таком состоянии. Для этого и может понадобиться второй служитель. Бравый сотрудник правопорядка берет дубинку в рабочую руку. Все условия для начала игры соблюдены.
У светофора, как известно, три цвета. И игра строжайше соблюдает этот триколор. Красный - прицельные удары по багровой физиономии злоумышленника. Лучше ограничиться двумя точными, если удар вышел скользящим, необходимо повторить.
Желтый - самый сок игры. Начинаются карательные меры в отношении туловища мерзкого преступника. От которых на долгое время остаются желтые же синяки. По удару в предплечья, два раза во впалую грудь. Брюшная полость - дело деликатное, тут необходима хирургическая точность. Иначе и до травм недалеко. Ага, официант, почки два раза, пожалуйста! Ах, спасибо и за третий - щедрый подарок от заведения! И по бокам, по бокам, выбивать заразу синюшнюю, отвадить от поведения маргинального!
Ну, и зеленый. Удар по орудию труда мужского. После него можно идти. Радостно. Я и пошел. Разом хмель с меня сошел - как же радостно, что есть люди, готовые помочь в борьбе со змием окаянным! А то, что я 3 дня потом кровью харкал - это уж так, необходимые издержки.
Невский Проспект 2.
А вообще я люблю Невский Проспект. Единственное, что мешает быть ему идеально прекрасным - это наличие людей на нем.
Невский Проспект-Горьковская.
Мне становится неожиданно зябко. И я чувствую потребность согреться. Выпиваю горькую стременную, отвернувшись в окошко соединения вагонов. Из другого вагона на меня смотрит мужчина. Точнее, сквозь меня. Помнится, в студенческие годы я развлекался тем, что катался в транспорте до конечной, глазел на пассажиров и придумывал им биографии. Не угадывал, а именно придумывал. Жизнь раскидывает роли порой совсем безыдейно, мы же одарены фантазией.
Вон та бабушка с фиолетовой копной на голове и густо нарисованными черными бровями. Я уверен, что она - выдающийся химик, много лет инкогнито работавшая на правительство. А потом, выйдя на пенсию, наконец занялась тем, о чем давно мечтала - выведением формулы идеальных фиолетовых кудряшек. Процесс опытов был не самый легким и безопасным. Брови она сожгла, неверно соединив пубертат галлония с мацетатом галлия. Шрам на ладони обрела от укуса радиоактивного хомяка, на котором ставила опыты. Но она добилась успеха - и теперь даже ветер обходит ее пожизненную укладку стороной.
Вот тот мужчина в медицинской маске на самом деле не болен. И не боится заразиться. У него редкий генетический дефект - ноздри развернуты вовнутрь - и он дышит через уши. Оттого они у него такие большие и широкие. Неподготовленных зрителей вид таких ноздрей пугает. Его любимый фильм - "Человек-Слон". И каждый раз смотря его, он едва слышно всхлипывает и сморкается ушами.
А вон тот парень с идеально загеленной прической, открытой улыбкой, в майке явно на размер меньше для подчеркивания рельефа - он явный страхофил. Это еще не выявленное отклонение. Пока только я о нем знаю. Такие, как он, питают огромную страсть к самым некрасивым и отталкивающим людям. Они окружают их любовью, наделяют уверенностью в себе, выравнивают самооценку - и исчезают. Я назвал это "эффектом Мэри Поппинс" или "Перепигмалионом". Так вроде славно же. Но нет. Я не люблю некрасивых людей, я эстет. Я люблю красивых, потому что сам не такой. Ох, уж это я точно знаю. Я выявил, что чаще всего в других людях вызывает во мне гнев то, что есть и во мне. А красивые люди меня не бесят. Все просто.
Но.
Возможно, эти люди чрезвычайно сильны. И смелы. Ведь любить красивого человека может каждый. Для этого не требуется много ума. Как и для сарказма. Ведь постоянный сарказм — удел недалеких людей. Ирония — вот высшая форма отношения к жизни. А любовь к некрасивому и некрасивым.. Возможно, в этом есть соль жизни. Просвет сквозь тучи человеческих взглядов. Влюбиться мы можем в каждого, а любим - за недостатки. В которых видим человека. Теория очень спорная. Я сам пока не разобрался. Говорят, в таких делах без бутылки не разобраться. Но если вспомнить все подобные случаи, то с бутылкой о таких делах и не думают. Когда мы пьем, нам хочется быть счастливыми. Нам еще сильнее хочется, чтобы нас любили. Как говорил один французский писака, мы рождаемся с криком, в котором выражена мысль «Пожалуйста, ну пожалуйста, полюбите меня все, полюбите!» А когда мы пьем, мы возвращаемся к истокам. К детству. Некоторые — к детской наивности. А некоторые — к детской же жестокости. Дети жестоки не потому что, а вопреки. В их жестокости нет злого умысла, потому что нет явного разделения на добро и зло.
Я задумался об этом обо всем. Горьком и сладком одновременно. И незамедлительно выпил.
Горьковская-Петроградская.
Оченно тяжело мне держать путь свой меж этих станций. Ибо ровнехонько между ними и жила зазноба моя несостоявшаяся. Я даже вырисовывал на карте, она жила практически в центре сокрестия всех станций Петровского Острова. А их там четыре, позволю напомнить.
И воспоминания, и сожаления смешиваются во мне. Воспоминания лучшие, конечно, ибо обладаю безжалостным даром помнить только хорошее. Оттого и обиды держать не могу на людей. И сожаления о книжной великой любви, которая могла бы состояться. Но я чувствовал, что отстаю буквально на шаг. Как в страшном сне, в котором пытаешься стремительно побежать, но будто вязнешь в текстурах пространства. И каждый шаг дается с трудом и шлейфом деяний прошлых зим.
Помнится, мы обожали экранизации Марка Захарова. ЧуднЫе и чУдные. Волшебные. И ослепительно светлые. Кроме Дракона, конечно, вот там автор перешагнул черту и отправился в края безпроглядного мрака.
И в тот месяц, когда я страдал по несостоявшемуся, я порой разговаривал с зазнобой своей цитатами из фильмов и книг Горина и Шварца. Занятно, нужно ли быть бородатым евреем, чтобы писать иронично, прекрасно и мудро? Тогда я явно родился не в той оболочке, с типично славянской физией и жидкой рыжеватой бороденкой, растущей клочками-сорняками.
Я представлял себя величественным Волшебником, опирался на косяк, подобно Янковскому во всех его фильмах - и вещал чужие мысли своими устами. Я клялся тебе в любви чужими словами, но я чувствовал, что в тот момент они принадлежали только мне. И предназначались только тебе. Я вопрошал, почему судьба так привычно жестока к нам двоим. А ты улыбалась, а потом внезапно широко раскрывала глаза и кричала: "Они подложили сухой порох, Карл! Они хотят помешать тебе!" Я оборачивался - и никого не видел. Поворачивался к тебе - и тебя тоже уже не было. Ты исчезла в пропасти юного лета, которое не состоялось, вопреки моим усилиям. И я вновь оставался один в квартире, наполненной бутылками, духотой и бурчанием вечно работающего радио. Станции "Маяк".
Мне захотелось выйти. Мучительно. Но моя нелюбовь к себе удержала меня.
Петроградская-Черная Речка
Вижу напротив знакомое лицо. Пытаюсь понять, он ли, али мерещится опять всякое. Да вроде он. Взгляд на меня - я опускаю глаза. Знаю я эти ритуалы. Не видишь человека кучу времени, потом внезапно встречаетесь и возникает паскудное соревнование, кто первым задаст омерзительный вопрос: "Как дела?" И как я на него должен отвечать, позвольте спросить? Перечислять все, что было за 20 лет, пока мы не виделись? Идиотия. А потом "надо увидеться, нормально пообщаться, да-да, давай на следующей неделе, ага". Вранье. Очевидное. И к чему все это оголтелое лицемерие? Посему не подам вида, не люблю эту гадкую игру.
Но вид его пробудил очередное воспоминание. Середина 80-х, самый поганый слом десятилетий 20го века уже стучится в дверь. Аббревиатурная страна скоро уступит дорогу историческому названию. И ринется в пучину обратной стороны зеркала, о которой умалчивали десятки лет. Но пока еще тепло. И прозрачная надежда еще ласкает наши взгляды. И плевать, что сквозь нее видна плешь разваливающихся домов и дырявого строя.
Лет до 6 мы жили в коммуналке в междуречьи Петровского и Чёрной Речки. До моих 6 лет, в смысле. Потому осознанных воспоминаний у меня не так много. Пару лет назад меня осенила мысль, что большинство наших детских воспоминаний фальшивы, потому что о многих событиях мы знаем со слов родственников. И волей-неволей вплетаем их в когорту своей памяти. Потому я до сих пор не знаю, что из дальнейшего сказанного будет ложью, а что истиной. Потому пусть по умолчанию это останется правдой. Так легче.
Наша коммунальная квартира была на первый взгляд удивительно архетипична. Строгая пожилая дама Антонина Ибрагимовна, шумная и дородная Софья Ивановна, алкаш дядя Витя и полоумная старуха Эвридика Марковна Шпак. Ну и мы с мамой. Явная гендерная неполноценность в то время была делом обычным. Я и перечесть не возьмусь, сколько моих ровесников воспитывались без отцов. Которые уехали в командировку, вышли покурить, отправились в отпуск, заехали проведать мать в другой город. И, видимо, излишне увлеклись этими занятиями.
Антонина Ибрагимовна была преподавателем русского языка и литературы. Неславянское отчество нисколько не убавляло качества ее знаний. Она обожала порядок, свой венгерский сервант и словарь Ожегова. Ударение только на второй слог, это я запомнил. Когда, по ее словам, схватил нерадиво оставленный словарь на общей кухне своими грязными лапами и спросил, кто такой Ооожегов. Затем помню ее гневный приход и стремительное прикасание его позолоченной фамилии на обложке к моей нечесанной голове. Дважды. Она не была жестокой или злой, нет. Просто строгой и склонной к бытовому насилию. Но даже ее испепеляющий взгляд не мог воздействовать надлежащим образом на тетю Софу.
Софья Ивановна была абсолютным антиподом Антонины. Она умело создавала вокруг себя хаос и была единственной, кто в нем комфортно существовала. Когда она готовила суп, она забрасывала овощи в кастрюлю с любых расстояний, паралелльно читая книгу, крутя обруч, разговаривая по общему телефону или накручивая бигуди. Несмотрю на объемную фигуру, она была чрезвычайно активна и деятельна. И постоянно пыталась меня накормить, несмотря на вялые протесты моей мамы. И успевала раздавать советы на все случаи жизни всем жильцам квартиры. Кроме Эвридики.
Эвридика Марковна Шпак была высохшей старухой, двигавшейся будто на шарнирах. Говорила она редко, если и поднимала глаза на собеседника, то непременно вещала сквозь него. Но порой выдавала воистину грандиозные поступки. Навесить амбарный замок на общий туалет и забыть, куда задевала ключ, приготовить исключительно тухлого мяса, купленного по дешевке, благодаря чему вся квартира наполнялась неповторимым амбре. Или внезапно закричать посреди коридора, о том, что какие паскуды наводнили квартиру, дорогой князь, при царе такого не было. Честно говоря, я бы поглядел на Орфея, который бы оглянулся на подобную даму. Возможно, только дядя Витя.
Потому что дядя Витя был невероятно добрым человеком. Он всегда умел находить доброе слово для каждого, чинил все, что угодно, готовил вкуснейший плов в казане, учил меня играть в шахматы, шашки и нарды. И все это было. Когда он не пил. И я с детства запомнил этот праздник, и все удивлялся, почему его нет в календаре. "День повучки" - так я его называл. Когда дядя Витя приходил с работы в свежевыглаженной рубашке, лихо зачесывал назад волосы, брился и говорил, что вот начнет он новую жизнь, и начнет прямо сейчас, потому что у него сегодня получка. Новая жизнь длилась максимум неделю. Затем старая брала свое. До одного момента.
Софья Ивановна всегда привлекала к себе восхищенные взгляды мужчин, хотя никогда не подходила под любые модельные стандарты. Но вечно смеющиеся глаза, обаятельные ямочки и всепоглощающая любовь к жизни неутомимо притягивали внимание. Был лишь один мужчина, кто не оказывал ей внимание. Ее даже оскорбляло, что стеклянные предметы с жидкостью внутри были для единственного мужчины в доме гораздо более притягательны. И в один из периодов "новой жизни" дяди Вити она обрушила на него всю мощь своего женского обаяния, предварительно предупредив остальных жильцов, что ангажирует его. Оказалось, что большинство предметов в ее комнате сломаны(есть мнение, что некоторые - намеренно) - и трезвый дядя Витя два дня занимался починкой в присутствии очаровательной хозяйки. И так уж вышло, что новая жизнь началась для обоих.
Свадьбу праздновали, конечно же, в коммуналке. И до сих пор это лучшая свадьба, на которой я был. Антонина Ивановна даже сменила свой привычный черный берет, который она носила даже дома, причем, не по-французски, кокетливо сбив набок. А стоймя - и он был безумно похож на миниатюру станции "Горьковская", расположенную прямо на ее голове. В честь праздника она сменила ее на широкополую шляпу цвета бордовых грез.
Моя мама надела изящное черное платье, которое всегда стеснялась надевать на публику. "Ну, тут уж все свои", - с застенчивой улыбкой тогда сказала она. Дядя Витя щеголял иссиня-черными штиблетами, накрахмаленной рубашкой и серым пиджаком, который был чуток ему великоват. Скажу заранее, что тетя Софа довольно быстро довела его до необходимого размера своей неуемной кормежкой. Сама же Софья Ивановна была похожа на мадам Грицацуеву в исполнении Шукшиной, ослепительно яркая и нежно-красивая. Эвридика Марковна поразила собравшихся не только своим появлением, и даже не одеянием - крайне элегантным лисьим полушубком и персиковым платьем - и даже не тем, что было исключительно умело накрашена. А загадочной улыбкой и вопросом: "Милостивые государе, сочтете ли вы уместным, если я погреюсь в высшем свете вышего счастья?" Первой из транса вышла Софья Ивановна, которая улыбнулась и за руку сопроводила гостью к почетному месту по правую руку от себя.
Это был один из тех вечеров, когда люди действительно радуются происходящему и никто не старается перетянуть на себя внимание. Дядя Витя под бдительным взором Софьи выпил боевые сто грамм и больше ни-ни. Рассказывал армейские анекдоты, чем вводил в краску всех дам, кроме Эвридики Марковны, которая знатно похихикивала в кулачок. А потом сама рассказала пару исторических анекдотов про гусаров, от которых даже дядя Витя обомлел. После чего произнесла тост за царя великодержавного и вновь ушла в загадочную улыбку. Антонина Ибрагимовна раскраснелась, включила магнитофон и исполнила зажигательную джигу в честь молодых. А затем, после поклонов и аплодисментов, преподнесла молодым новое издание словаря ОжЕгова, контрафактное издание "Собачьего Сердца" и пластинку Муслима Магомаева. Мы с мамой подарили импортный кофе, который маме до этого презентовали благодарные пациенты. А Эвридика Марковна подарила дивные золотые серьги молодой и перстень с печаткой молодому. "Это уж позолота, вы не подумайте чего, государи милостивые, не побрезгуйте, господа". Но что-то мне подсказывает сейчас, что не позолота это была, ой, не она. И более не было вечера в моей жизни, когда я был так беспричинно счастлив и не знал и краюхи горя.
Как мне исполнилось 6 с половиной(а в детстве считаешь такие вещи), мы покинули коммуналку. И с тех пор не слышал я о своих соседях.
Признаюсь. Соврамши я. Не потому не поднимаю глаз на знакомого своего в метро, что боюсь "какдельного" вопроса. Смотрю на этого грустного аккуратного старичка. И хочу спросить, как там София Ивановна. И боюсь ответа.
Черная Речка - Пионерская
В дальней части вагона компания нетрезвых парней пристает к девушке. Она вяло отбивается, угрожает полицией и в надежде смотрит на остальных пассажиров. Но все отводят взгляд. И тот здоровый мужчина в армейских штанах. И аккуратный дедушка в помятой коричневой шляпе. Все.
Тогда я встаю и решительным шагом направляюсь к ним. Полы моего плаща развеваются, открытая форточка вагона сопровождает меня ветреным аккордом. Я поправляю съехавший набок цилиндр и становлюсь пред ними. Небрежно кидаю перчатку в лицо главного обидчика. Он поднимает ее и непонимающе глядит на меня. Я поглаживаю бакенбарды и смотрю ему прямо в глаза.
Он встает. Я вызываю дедушку в помятой шляпе и нарекаю его секундантом. Он отсчитывает 7 шагов. Я стою в 8м круге. Мы медленно поднимаем глаза и поле брани перед нами как на ладони. У него - магнум, у меня - благородный револьвер. Он явно нервничает, почесывая бритую макушку. Я пожевываю вишни из кулька и выплевываю косточки прямо ему под ноги. Зрители замирают. Я отбрасываю кулек и нащупываю прохладную рукоять револьвера. Несколько секунд - и он будет повержен, ведь меткость моя известна во всех уездах и графских угодьях. Но 8й круг подо мной начинает полыхать и постепенно поглощать меня. Девушка разочарованно смотрит на меня. Данте ликует.
Я открываю глаза. Картина та же. Никто ей не поможет. И я. Ведь я - трус. Единственное, на что мне хватает смелости - признать этот очевидный факт. А что будет потом? Ведь меня изобьют ради ничего не значащей для меня девушки. И что же это - трусость или все же благоразумие? Я не знаю, не знаю, не знаю ответа на этот вопрос. Когда в давние времена вызывали на дуэль, то ты мог высокопарно уйти из жизни. А здесь ты можешь быть обречен на позор и увечья, и всего-то. Значит, я бездействую совершенно верно? Ведь все разрешится само собой? Ведь так? Я закрываю глаза и молюсь, чтобы все так и было.
Хотя я и потерял веру пару лет назад. Но именно тогда, когда мы бессильны, мы и вспоминаем про бога. Очень удобно, да? Но коли была у меня возможность прямо отсюда воспарить в град Изумрудный, я знаю, что я попросил бы у старины Гудвина. Смелости. Закончить начатое. Признаться в любви той, что люблю беззаветно. Наказать обидчиков. Быть собой и не малодушничать. Смелости.
И боле я ни в чем не буду нуждаться. Обрету покой на путях подземных под водами петербуржскими. Не буду знать преград на стезе своей, ибо буду ведом одной лишь Смелостью. И коль случится мне пойти дорогой не из кирпича желтого, а из рельсов выжигающих искры, не убоюсь я зла. Потому что со мной моя Смелость. И память о той розе, что я оставил, потому что не в силах был нарушить хрупкость ее своим неосторожным касанием. Вооруженный Смелостью, не буду я боле испытывать страх пред испытаниями жизненными, прятаться от них. Буду готов встретить врагов своих и в трапезе всеобщей, и в елейном голосе мнимых друзей. И с чашею буду я пировать во Вальгалле, очарованным странником ожидая Рагнарека, когда все невинно обиженные будут наконец отомщены.
К парням подходит маленькая старушка. Она с палочкой, глаза слезятся, ее одеяния видали гораздо лучшие времена. Она смотрит на них. "Ты че, мать, гуляй давай, мы тут занята чутка". "Мать" молча поднимает сумочку и обрушивает ее на голову красноречивого бандита. И еще. И еще. Один из подонков ногой выбивает палку, на которую она опирается. Она падает. Молчание. Старичок в помятой шляпе помогает ей подняться. И теперь они вдвоем просто стоят напротив мерзавцев. Они просто стоят, но меня будто ослепил свет, исходящий от них. Я прикрыл глаза ладонью. А когда свет исчез, закрылись двери, и вагон опустел. И не было более ни старческой пары, ни мерзавцев, ни девушки с глазами загнанной лани. Был только я с горящим стыдом в груди. И в той самой груди образовывалась дыра размером с дьявола. И ленивым коньяком текла кровь по артериям, бурля и вскипая.
Пионерская-Удельная
Я выпускаю джина из кувшина. Джин хорош в меру, а еще лучше добавить тоника. И немного лимончика. Но их нет, увы. Потому приходится запивать пивом из цветных баночек. В чем прелесть алкогольного бурлеска, так это в.. К одной из баночек приклеился какой-то лист. Я расправляю его, смотрю. Да, это он.
За пару дней до моего ухода в месячный загул, я написал своей розе с тем, чтобы поговорить. Возле ее дома, чтобы не отвлекать от множества важных дел. Ведь у нее просто должны быть эти дела. Иначе сколько времени я изволил потерять. Я всю ночь писал этот стих. Собирался просто отдать ей, а затем сбежать и ждать реакции. В кустах моей решимости нет места роялю, только мне, столь малому и незначительному.
Я приехал заранее. Выкурил три сигареты. До фильтра. До тошноты. Сжимал этот дурацкий листок в руках. Пока не заметил, что почти полностью измял его. Я начал его суетливо расправлять. Перечитал. Увидел издали, как ты выходишь из дома. И выполнил ровно половину своего плана. В смысле, сбежал.
А затем все уже известно. Месяц личной изоляции. Возможно, ты даже мне писала, прекрасное создание. Но ты же не знаешь ни где я живу, ни где лежит на печи моя трудовая книжка.
И сейчас я перечитываю его. Глупо, банально. Будто его писал юный чудак, не испытавший всего того груза измышлений, что я добровольно принимал на себя. Говорят, что самое банальное, что можно написать, это любовное стихотворение. Я сам это говорил. И хохотал над поэтами. И сжигал само понятие словесным запалом. Если бы некая дама д'Арк была олицетворением любви, я бы первый кинул в нее факел.
Но я написал.
Стих
Я знаю, ты стихи не очень,
Да и я тоже, ты же в курсе, впрочем,
К чему сомненья, когда слог,
Мне будто подсказал сам Блок.
Не буду трогать Незнакомок,
Цитат великих не считать, а мы
Коль срок наш вовсе уж недолог,
Свои писанья привносить должны.
Ты будто дым сквозь мои пальцы,
Ты будто суть всех снов моих, скитальцев,
И в теплоте твоих улыбок,
Я чую пепел всех моих ошибок.
Когда я гордо отвергал
Любовь, мне данную другими.
Тогда, признаться, я не знал,
Что встану рядом, между ними.
Сквозь холод рук не передать тепла
И близость, что, как Стикс, текла
И разливалась в кружева ,
Когда в свой срок вошла листва.
И под мостом хлопки в тиши -
Все для того, чтоб загадать желанье,
Оно легло на душу легкой тканью
И шепчет: "Про меня пиши".
Я от волненья многословен,
Хоть цепью слов я обескровлен,
Мой дар во смысл слагать слова
Сейчас играет супротив меня.
За таинством речей помпезных,
За блеском шуток и потех,
За тенью комплиментов, выражений лестных,
Я обнажаю трусости свой грех.
Коли меня б не тяготила память,
Коли друзья б не уходили в замять..
Так много этих всяких "коли",
Их сил снести не хватит боле.
Я бы сказал, что ты прекрасна,
Что в блеске глаз твоих и солнце, и луна,
Что день ненастен, если лик твой ясный
Я не испил бы в этот день до дна.
Я бы сказал, что раньше никогда
Не ощущал подобного, хотя немолод,
Что мое сердце от цинизма льда
Очнулось, будто бы почуяв повод.
И ты сияешь, будто аметист
В тиаре, сотканной из нот и слов.
И как бы ни был я речист,
Я описать, как тебя вижу, не готов.
Ведь как мне описать капель,
Что музыку незримую рождает,
Переливаясь хрусталем. Поверь,
На то речей мне вовсе не хватает.
И в моем сне ты близ морей
И океанов, нимфой обернувшись,
Читаешь Лорку на подножии скамей,
Нелегкой сигаретой затянувшись.
И что бы ни шептал Шираз,
Ты кружишь бешено и страшно,
Я вижу в тех глазах Кавказ,
И фьордов там сияют башни.
Ты любишь треск у новых книг
И запах утра раннего, чуть с дымкой,
Хороший кофе, и тот самый миг,
Когда прогулок пред тобой лежат тропинки.
Ты любишь чай, что согревает,
И хлеб с причудливым названьем,
И мандарины, что на языке подтают,
И маленьких предметов чтишь очарованье.
Причуда в том, что стих я не отправлю,
Дойду до дома и сожгу,
Ведь знают все, что сердцем я подобен камню.
Вот мой вагон. Сажусь. И жду.
Помню, я долго думал, написать "и жду" или "не жду". Конечно же, я смалодушничал и оставил для себя лазейку. Ежели есть "малокровие", то почему же "малодушие" уже не приравняют к опасным хроническим заболеваниям? Ведь переливания души не сотворишь.
Почему я помню имя той, кому писал эту жалкую пародию на онегинские звездострадания, но совершенно запомятовал ту, к которой совершаю это затянувшееся путешествие? Видимо, ухаживать за своей планетой мне неподвластно, но и новый букет я собрать не в состоянии. Так себе садовник.
Но пора. Пора влить в себя немного силы. Я заливаю в себя джина. И делаю то, что тщедушно грозился сотворить в стихе. Я беру зажигалку. Щелк. Не с первого раза. Со второго. Огонь поглощает стих. На меня недовольно косятся с соседних сидений, но мне все равно. Как и всем, на самом деле. Таков путь. Таков удел.
Удельная - Озерки
В России есть три уровня метро - подземное, электрички и МЦК в Москве. Еще бы, как будто и тут столица не могла не выделиться. Конечно, есть еще подразделения. Трамвайное метро в Волгограде. Игрушечное в Казани. Метро Шредингера в Омске. Но это исключения.
И сколько же таких, как я - неудачников, мечтателей и софистов — катит сейчас по рельсам по своим делам. Таким важным и несомненным. По накатанным рельсам швыряем себя на работу или учебу. Буквально. Тотально. Невозбранно. Окунаем себя в цартсвие подземное без оглядки. Уже и Аид тоскливо пинает камешки под ногами, устав от наших голов, кишащих тревожными мыслями. Гордо ходим к психологам, освинело включаемся в практики, задорно прогибаемся в йоге, залихвастски пихаем в себя раздельное питание, постыло закидываем удочки в денежные медитации, привычно вовлекаемся в отношения только ради того, что «боже господи хоть кто-то рядом был уже я так не могу больше». Ищем себя повсюду. А мы же — вот они. Не понимаю я всего этого, видно, остолоп совсем. Вот я, вот моя коленка, немного побитая, угол кровати никак ее не оставляет в покое. Вот мой острый локоть. Вот мой курносый нос в едва заметных веснушках, который я сразу вижу, если закрою один глаз. Вот же я, зачем мне себя искать в других людях, местах и занятиях?
Мне становится тошно от людей. И от самого себя. Конечно, не от поглощенного алкоголя, я же все рассчитал, наружу проситься пока не должно. Но голова моя тяжелеет от мыслей. Чем ближе я к конечной точке, тем больше во мне рождается какой-то первобытный страх. И выпить мне больше не хочется. Хочется выйти. На воздух, на волю, оставив здесь свой баул никому не нужных мыслей, доверху набитый шелухой для объема.
Я уезжаю с Удельной. А ведь тут станция. Тут я бы мог выйти и пересесть на другой уровень метро — и поехать туда, куда глаза глядят. Мои и паровоза. Тем, кто небрежен по жизни, фонарь электрический служит заменой лунному дню. Я же брежен. Я брежен, отец мой, и пребрежений моих много больше, нежели пренебрежений.
Я хочу выйти на станции, где еще ни разу не был. Где возле остановки локомотива нет ничего, даже пожухлого ларька с перезревшими продавщицами. Где поле и небо раскалывают взор ровно на две половины. И едва видимая речушка звенит где-то вдалеке. Где среди привычной каменной насыпи близ рельсов находят свой путь и пробиваются на свет маленькие храбрые цветочки. Я слышу, как глупые птицы поют оду новому дню, забывая, что вчера они делали то же самое. И завтра будут делать. И я завидую их глупости. Я хочу, чтобы они забрали весь этот груз, называемый опытом. Ведь большая его часть, этого пресловутого опыта — это ком страха неудач, который выглядит как перекати-поле, клубок квартирной пыли весом в человеческую жизнь. Пусть заберут этот опыт и отдадут мне свою глупость и беззаботность. И светлой выстелится дорога предо мной. И проще жить мне будет. Блаженны невежественные и глупые, ибо не ведают они о невежестве и глупости своей!
Стоп. Гордыня, матушка моя, и ты пришла меня проведать? А сам я что, глубоко ведающий и постигнувший суть мира? Да бросьте ж, лопух лопухом. К юродству склонный, но ума не лишенный — вот есть оценка идеальная состоянию моему. И ушла гордыня. На время. Обещала вернуться, милая шалунья.
Парадоксально, но факт: чем ближе я к конечной цели, тем острее ощущаю самого себя. Острее я ощущал только в то июньское утро, когда был влюблен, но не в ту. Не та предложила мне взять немного продукции Главпочтамта и нырнуть в познание себя. Тогда я был юн и очаровательно глуп. Я согласился. Мы поехали на твою дачу, с парой твоих кичливых друзей. Мы поставили штампы и начали ждать просветления. Просветление пришло примерно через полчаса. Опишу кратко, но емко. Ожидание. Что ж, меня, видно, не берет. Тошнота. Совсем небольшая. Проходит. Вдруг удар изнутри головы. И мишки на гобелене «Утра в сосновом лесу» начинают творить всякое. Мать-медведица тоже уходит в разнос. Акробатические трюки. Почти поваленное дерево стремится ворваться в реальность. Зрачки утопают в сочности картинки. Медведи хитро подмигивают. Они з-н-а-ю-т. Обои обрастают подробностями. Они подкрадываются ко мне, такие приятные на ощупь. Вспышка. Я уже в огороде, глажу бархатную землянику. Я вижу самую суть ее озорных веснушек. Вспышка. Я у стола, поглощаю вторую банку фасоли, она потрясающе вкусная. И губы жжет фасоли поцелуй, пропитанный слезой. Мои вкусовые рецепторы ноют от истомы. Я поджигаю сигарету. Она очень тяжелая. И терпкая. И сладкая. Я оборачиваюсь. На изумрудной паутине спускается паук. Он огромен и страшен. И прекрасен. Я люблю его сейчас. И все вокруг. И всех вокруг. Вспышка. Я лежу на кровати и слушаю музыку. Она раскрывается во всей красе. Ритм-секция вторит ударам моего сердца. Гитара играет по аккордам моих мыслей. А мысли ра-ство-ря-ются. Вспышка. Я гляжу в небо. Уже почти утро. Все спят или просто лежат в разных местах. А я поднимаюсь к розоватым облакам. Или они спускаются ко мне. Неважно. Важно то..
Важно то, что все это есть отвратительнейшая из иллюзий. Это все неправда. Сладчайшая из всей возможной лжи. С омерзительным послевкусием, когда вся жизнь кажется тебе потом серой и отсутствующей. Я видел слабых духом. Тех, кто отказывался от жизни в пользу этого эфемерного света блаженства. И от них оставались лишь призрачные тени. Потому что они медленно уходили из этого мира в тот, сотканный из банальнейшего воображариума. Не сказать, что я затем выбрал лучший путь. Но эта тропка явно больше не затронет моего внимания. Ибо закончится она много глубже царства Аида.
Поезд останавливается и я хочу выйти. Я готов выйти. Я должен. Но он остановился в туннеле. Глухом и черном. А я уже подошел к дверям. И тут двери распахиваются.
Озерки-?
Поезд останавливается в тоннеле. Двери открываются. Диктор в динамике приятным тембром сообщает: "Ваша станция, дорогой пассажир". Я выхожу.
Никогда раньше не был в тоннеле. Тусклая подсветка по бокам дает видимость не более, чем в двадцать шагов. Поезд стоит. Я шагаю вперед. Я прохожу головной вагон. Машинист улыбается и прикладывает руку к кепке. У него белоснежная улыбка и внешность Кэри Гранта. Одними губами он произносит: "Скользи". Я иду дальше. Каждый мой шаг глухо отдается в тоннеле. Слышно, как где-то капает вода. И еще. Еще что-то. Шепот? Я оборачиваюсь на поезд, оказывается, ушел я совсем недалеко. Правда, машинист теперь похож на грубо вырезанного манекена с нарисованным лицом и разорванным строго по вертикали ртом. Чего только не померещится во тьме. Я иду дальше.
Тоннель начинает уходить в петлю. Но вот что странно. Шепот становится все ощутимее. Но чем он громче, тем менее разборчивее становится. Теперь я не уверен, слова ли я слышу, либо набор звуков на неприятном языке. Черт! Такое ощущение, как будто-то что-то пробежало по шее, будто насекомое с кучей лапок. И шуршание, какой-то шорох справа, где лампы особо тусклые. Шаги все так же глухо.. Нет! Я остановился. Шаг. Еще. Все в порядке. Иду дальше. Я вжал голову в плечи. Теперь я уверен. Я слышу еще чьи-то шаги, ровно в долю отстающие от моих. Я боюсь оборачиваться. Я боюсь увидеть манекен машиниста за спиной с оскалом и застывшим прищуром.
Я перехожу на быстрый шаг. Сути это не меняет, но радует, что я могу идти быстро. Значит, это не сон. Хотя это же и пугает. Мои глаза привыкают к полусвету. Я к запаху сырости и какой-то.. гнили? Шаги сзади становятся настойчивее. Я не выдерживаю и начинаю бежать. Не мои шаги мерзко хлюпают где-то совсем рядом. Странно, ведь под ногами совершенно сухо. Я начинаю задыхаться. Решаюсь. Будь что будет. Я оборачиваюсь.
Я стою рядом со своим вагоном. Но как?! Я же так далеко ушел вперед. Двери все так же открыты. Диктор что-то говорит, но теперь его голос ужасно искажен, что-то среднее между хрипотой и.. рычанием? Я едва могу разобрать его слова, они складываются в странные сочетания, которые я уже слышал в исполнении тоннельного шепота. Что-то о развалинах недостроенной Атлантиды под названием то ли Рельх, то ли Рейх, где атланты пали под гнетом собственной гордыни и чревоугодия, ибо рискнули отринуть любовь в пользу сытого равнодушия. Я попытался осмыслить эту тарабарщину, взглянул на вагон и чуть не упал в обморок. Я оперся о прохладную стену тоннеля. Моему взору предстали пассажиры прежде пустого вагона. Они все прильнули к окнам и смотрели на меня. Их рты скалились в плотоядной улыбке, ресницы причудливо изгибались в разные стороны, руки упирались в окно, ища прикосновения. Они мелькали. Мельтешили. Мерцали. За неполную минуту, когда я стоял, покрывшись испариной, они обрастали морщинами, иссыхали, первращались в пепел, затем частички вновь собирались - и они вновь были молоды. И среди них я увидел одного, как две капли похожего на меня. Он единственный смотрел вбок. Трансформации не касались его. Он не менялся. Он медленно повернул голову ко мне и поманил пальцем.
Ко мне вернулась способность двигаться. Я сделал шаг от вагона. Другой. Еще. И еще. Шел спиной, чтобы убедиться. Чтобы знать, что я действительно ухожу от поезда. Машинист уже не улыбался. Он почему-то в лохмотьях и держит в руках что-то похожее на весло. На его бэйдже написано имя, но я не могу разглядеть, вижу только, что первая буква «Ха». Он молча смотрел на меня. Затем протянул ко мне руку. Она легко проходит сквозь стекло. Я ускорил шаг. Запнулся обо что-то, чуть не упал. Но продолжил. Затем повернулся и побежал. Я увидел кого-то впереди. Он тоже бежал. Я обрадовался, мне сейчас нужен был человек, настоящий, хоть кто-то. Но, казалось, он был постоянно на долю впереди. Под моими ногами вода. Откуда?.. Тоннель вновь дает извилистый поворот. Я вижу, что человек остановился. У поезда. Издалека вижу, что в нем много пассажиров. И все.. Все смотрят в окна на него. Затем резко и одновременно поворачивают головы на меня.
Кажется, у меня паническая атака. Пот течёт ручьем и сразу же высыхает, кристаллизуясь, еще не долетая до рельсов, и мельчайшими минералами стукаясь об них. Я хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Что это? Я оборачиваюсь. Огни освещения начинают гаснуть по одному с громким хлопком. Еще минута — и я останусь в полной темноте, освещаемой лишь зловещим вагоном! Что-то есть у меня в кармане. Монета. С одной стороны надпись на арамейском(и откуда я это знаю, спрашивается?!), с другой — нарисованный человеческий глаз. Я замечаю старинную дверь сбоку — как я не заметил ее раньше? - открываю и..
..оказываюсь в громадном вестибюле отеля. Мраморный пол испещрен черно-белыми изгибающимися линиями, стены покрыты гобеленами с античными сюжетами, колонны обшиты причудливым синим бархатом. Я подхожу к стойке приемной. Там никого нет, но за красными шторами на заднем фоне будто слышен тихий голос или ветер. Я вижу колокольчик вызова администратора. И с удовольствием бью по нему. Черт, как давно я мечтал это сделать, но эти негодяи всегда на месте, а тут выдался случай. Из-за штор выходит человек неопределенного возраста со старомодными аккуратными усиками и костюме-тройке. Такие люди всегда умеют поддержать разговор, с ними приятно и комфортно, но отойдешь на пару шагов — и уже забываешь, и как он выглядел, и что говорил. Он поклонился и молвил: «Добрый день, дорогой гость, добро пожаловать в отель «Перевзгляд»! Единственная и неповторимая сеть отелей Санкт-Петербурга для странников по тоннелям метро. Рад приветствовать вас на станции «Проспект Замещения»!» И я ответил одним словом. Шарада: «мужской род» города с падающей башней и первые три буквы музыкального интервала шириной в десять ступеней.
Проспект Замещения - Проспект Просвещения
Я протер глаза. Ущипнул себя за руку. Больно.
- Простите, но как я здесь оказался? - Я потирал руку, больно ущипнул, есть же сила, когда не надо.
- Так же, как и все - через дверь. - Холуй ослепительно улыбался. - А вы, простите, знаете какой-то другой способ попадать в помещения?
- Да нет. Нет. - Я внезапно вспомнил гусарские годы, когда притаскивался со стремянкой ночью к окнам женской общаги, и покраснел.
- Желаете сразу пройти в свой номер?
- В смысле?
- Ну вот, на вас зарезервирован номер. Все заранее оплачено. На неделю, дальше - по обстоятельствам.
- По каким обстоятельствам? - У меня начал дергаться глаз, хотя чему уже сегодня удивляться.
- По всяким. - улончиво ответил холуй и опять улыбнулся. Мне захотелось устроить местечковый кегельбан и трестнуть его прямо в центр зубов, наслаждаясь видом разлетающейся снеди зубных фей. - Так что, сразу в номер? Или, может, хотите немного хотите согреться в нашем баре. Выбор горячительного потрясает воображение, поверьте. И все включено в стоимость проживания.
- Да вы разоритесь со мной. - злорадно подумал я. И понял, что сказал это вслух, но лицо холуя не изменилось. Квадратный подбородок с ямочкой, начисто выбритые щеки, зализанные гелем иссиня-черные волосы, идеально расположенная по центру воротника чёрная бабочка - он будто сошел со страниц каталога любого женского журнала. - Вы знаете, я, пожалуй, в номер, что-то я устал, хочу немного полежать.
- Право ваше. Вот, пожалуйста, ваши ключи. - улыбнулся в очередной раз ресепшионист. В очередной раз его зубы искушали меня. - Ваш номер "Ку-Пэ", вижу, вы путешествуете налегке, так что помощь носильщика вам не нужна?
- Нет, спасибо. - Я взял старомодные позолоченные ключи, они оказались тяжелее, чем я думал, с тряпичным брелоком, на котором был вычерчен вензель "Ку-Пэ". - А на каком этаже мой номер?
- На 3м. - улыбнулся холуй. - По крайней мере, пока.
- Эм.. Пока, да. До встречи.
Лифт, в котором былая роскошь скончалась совсем недавно, имел забавную сеть кнопок. Цифры этажей были с тире или дефисом перед собой. Всего их было 9. Мой номер был на "-3" этаже. Я поднялся, хотя по ощущениям, скорее, опустился. Двери открылись. По длинному коридору тянулся великий ворсистый, весь в красно-оранжевых ромбиках. Моя дверь была ровно посередине коридора. Я вставил ключ и провернул его с небольшим усилием. Дверь со стоном отворилась. И я..
..с удовольствием плюхнулся в свое любимое кресло. Я сладко потянулся. Как хорошо дома. Я с удовольствием похрустел шеей, а затем принялся за пальцы. Один за одним. Хруст-хруст-хруст. Кого-то это дико раздражает, а мне дико нравится. Если бы можно было одновременно хрустеть пальцами, когда пожелаешь, и в то же время лопать пупырку, человечество бы не затевало войн, а просто наслаждалось этим процессом постоянно. Даа.. На столе бутылка Джека, нераспечатанная и немного запотевшая - и подходящий стакан с квадратным дном. Я наливаю напиток ровно на два пальца. Смакую. В окне - радужные пейзажи полей, уходящих в долину Солнца. Я спокоен. Я в покое. Какая-ты мысль пытается ко мне пробиться, но я отмахиваюсь, как от назойливой мухи. Вот мое ложе - прекрасная мягкая кровать с красным балдахином с резным узором. Хочется лечь звездой и ни о чем не думать. Но мысль все-таки пробивается ко мне. Как-то слишком все хорошо. Даже поясница не ноет, а ведь мне уже более 30 — так не бывает. И пейзаж за окном моей квартиры совсем другой. Где я? Будто через невидимую преграду до меня добирается осознание, что я же не дома, а в странной гостинице внутри метро. Я с трудом поднимаюсь из уютного кресла и иду к двери. Каждый шаг дается мне с трудом, каждая клеточка моего тела ноет: «Останься, здесь же так хорошо!» Я рывком открываю дверь и выбираюсь из номера.
В коридоре стоит холуй с ресепшена. И что же он делает? Вот неожиданность — улыбается. Но уже с оттенком удивления.
- Честно говоря, вы нас удивили. Обычно постояльцы проводят гораздо больше времени в своем номере.
- Насколько больше? - спрашиваю я, потирая глаз. Почему столь вроде бы невесомые и незначительные ресницы, попав в глаз, будто бы обрастают парой кг и стараются провести там маленькую революцию?!
- Намного, - уклончиво отвечает холуй. И улыбается, песий сын. - Но коли вы уже покинули вашу скромную обитель, тогда вы не откажетесь от небольшой экскурсии? К тому же, вам ее проведет хорошо знакомый персонаж.
Створки скрипучего лифта отворились. И оттуда выходит Леня. Мой сосед по общаге, который однажды решил поиграть в Икара. И поиграл в него с тем же успехом, что и первый носитель этого имени.
Дьявольская трагедия.
- Привет, дорогой. - Леня все тот же. Все тот же румяный богатырь, с волосами-колосьями и немного застенчивой улыбкой, живое воплощение былинного Садко. - Чего-то ты схуднул, не ешь ничего, что ли?
- Да почему, ем. Но ты же знаешь, конституция у меня такая, ем как не в себя — а в итоге выходит, что действительно будто не в себя.
- Да уж, я бы внес в нее пару поправок. - Леня захохотал над своей залежалой шуткой. Я тоже невольно улыбнулся. Есть такие люди, они заражают своим смехом, в каком бы ты состоянии ни был. Я хотел задать вопрос, но Леня покачал головой, будто зная, что я хотел спросить. Я понял, что либо сейчас не время, либо ответов не будет.
- Рад тебя видеть, дружище. - я хлопнул Леню по плечу. Заодно убедившись, что он мне не привидился. Он повел меня к лифту. Мы зашли, он нажал на какую-то кнопку — и противоположная стенка ушла вниз, обнажив прозрачную оболочку. Оказалось, что за каждым этажом скрывается целая жизнь с россыпью различных пейзажей.
- Начнем по порядку. Ничего, если в глазах немного рябит, сконцентрируйся на моих словах — и взор обретет ясность. Едем на минус первый этаж.
Я увидел осенний парк, по ощущениям — середина сентября, когда еще тепло и зелень не покинула ветки по-английски, но в воздухе уже есть запах холода. Там бродили фигуры, они были немного мутными, но я понимал, что это люди. По большей части, они ходили по одиночке, но иногда сходились, тихо о чем-то беседовали — и вновь разбредались.
- Этот этаж называется «Лимбо», в честь танца, который ловит тебя в момент прогиба. Ты можешь согнуться или разогнуться — выбор пока есть. Тут и я живу.
- Живешь? - вопрос все-таки вырвался из меня.
- Или обитаю. Все зависит от формулировки. Или нет? - Леня серьезно посмотрел на меня. А затем улыбнулся одними краешками губ. - По крайней мере, могу сказать, что я здесь. Пока. Поехали дальше.
- Как скажешь, дружище.
- Добро пожаловать на минус второй этаж. - Леня развел руками. Я увидел ветреную набережную, было видно, как ветер срывает с фигур цилиндры и немного их пошатывает. Я невольно поежился. Среди фигур невольно выделся высокий мужчины в облачении судьи с пастушьим посохом. Он помахал нам рукой. Я заметил, что почти все фигуры одеты в плащи без застежек — и ветер почти срывает с них одежду, а под ней все абсолютно наги. И все стыдливо пытались запахнуться обратно. - Прости, что не комментирую, ты же знаешь, я не лучший рассказчик, но у тебя просто не могло быть другого гида. Впрочем, если есть вопросы, задавай.
- Нет, но мы сейчас приедем на мой этаж — и они явно появятся.
- Минус третий, твой этаж. - Леня вопросительно глянул на меня.
- Так, посмотрим. - Я с трудом мог видеть верхушки деревьев в тумане. Спустя мгновение он немного рассеялся — и я увидел одинокие фигуры в заиндевевших полях. Шел смурной дождь, он стекал по шляпам и лицам. Кто-то беспрерывно курил, у кого-то был шприц на веревочке, к чьей-то голове была намертво приклеена селфи-палка — и они постоянно вещали что-то в экран, активно жестикулируя. И были такие, как я, с непременной бутылкой в руках, из которой они периодически попивали. Слышался лай, будто одновременно в трех разных тональностях. - Лень, какие тут вопросы.
Хорошо. - Леня кивнул. В его глазах промелькнуло сочувствие. - Минус четвертый. Я его называю «Плюшкинский» или «басенный». Немного похоже на Бассейную, рядом с которой мы жили, помнишь?
- Помню, Лень. - У меня защипало в глазах. Я отвернулся, чтобы он не видел, он никогда не одобрял подобные эмоциональные огрехи. Моим глазам предстал бескрайняя равнина. Люди здесь ходили с тележками, в которых была куча всяческого скарба. Я пригляделся — и увидел, что в этих телегах было порядочно хлама, но его хозяева явно не собирались от него избавляться. Затем увидел некий герб, на нем были изображены лебедь, рак и щука.
- Минус пятый. - Леня произнес это с неким придыханием. И я понял, почему — тут было побережье и море. Большое и красивое. Но,казалось, обитателей этажа оно вовсе не интересовало. Они стояли с лежаками на пляже и о чем-то спорили. Причем, стояли в громадной очереди. - Да, дружище, некоторые настолько привыкли стоять в очередях, что даже тут предпочитают постоять в ней вместо того, чтобы пойти и искупнуться в абсолютно свободном море. А вон та кучка людей в масках — это любители пооскорблять других в интернете, прячась за безликой аватаркой.
- И такие тут есть?
- Мы идем в ногу со временем, дружище. - грустно улыбнулся Леня. - А вот и минус шестой, тут жарковато.
- Это да, душновато. - Пред моим взглядом пронеслась долина вулканов с пошатнувшимися домиками на холмах и городским кладбищем. На котором будто бы копошился клубок змей. Я невольно поежился. Я увидел также множество подмостков, с которых вещали фигуры — но их никто не слушал И еще группу растерянных людей, беспомощно озиравшихся по сторонам. - А это кто, Лень?
- А, это фанаты группы «Звери» - Леня махнул рукой. - Не обращай внимания. А вот и минус седьмой, крайне любопытный, тут всегда не скучно.
- Да? - Я взглянул на обширные охотничьи угодья. Люди, вооруженные до зубов, с собаками, трубками в зубах и в камуфляже бродили меж деревьев. Периодически то тут, то там мелькали вспышки. И бегал кто-то с рогами. Может, олень?
- Я тоже раньше жил тут. Незабываемый опыт. Но это помогло многое переосмыслить. - В глазах Лени появилась странная задумчивость, граничащая со стеклянным взглядом. Мне стало не по себе. - А может, и до сих пор живу. А может, буду — тут со временем странные отношения.
- Я не понимаю.
- Это понятно. Что не понятно. Забей. Мы на минус восьмом уже. - Я увидел самый обычный урбанистический пейзаж. Типичный мегаполис. И люди такие, как везде. Ничего необычного. - Наверное, ты думаешь, что тут такого, обычный город? А в этом как раз таки собака и зарыта. Все так же. Абсолютно. Ничего сверхъестественного. Абсолютно то же, что и наверху.
- Я, наверное, понял. Это жестоко.
-Да. Но на последнем этаже все еще печальнее. Минус девятый. - Я не представлял, что может быть более жестоко. Но я увидел дороги, занесенные вьюгой и бурей. И одинокие фигуры, теряющиеся на фоне непрерывного снега.
- Леня, а кто обитает тут? - Я боялся его ответа.
- Те, кто отказался от своей мечты и отказался биться за свою любовь. - Леня посмотрел мне прямо в глаза. И я почувствовал жар изнутри, несмотря на то, что вокруг стало очень холодно. - Взгляни и запомни. Отложи в памяти. Хотя я знаю, что ты уже не сможешь стереть это из омута воспоминаний. Возможно, ты забудешь все, но не это. Потому что ты близок. Слишком.
- Но почему, почему, Лень, все они выходят из своих номеров и отправляются в эти края, где их ждет встреча с не самым приятным?
- А почему ты вышел из своего номера? Быть может, потому что слишком хорошо? Слишком неправдоподобно? Потому что тебе внушили, что хорошо всегда быть не может? Или потому что ты считаешь, что недостоин всего это? Или ты чувствуешь, что это все не настоящее? Или потому что ты понял, что это на самом деле не твоя квартира, но ты чувствуешь себя там уютно, потому что у тебя на самом деле никогда не было места, где бы ты чувствовал себя, как дома? И потому ты привык к эрзац-домам, где бы ты ни был?
- Прекрати, прошу тебя. - Каждое слово моего некогда друга било меня изнутри, обнажая мои страхи и мысли, которые обычно мне не давали уснуть.
- И последнее, видишь этот экран на стене? - Леня махнул рукой на боковую стенку метро. - Это телевизор души, он покажет, что творится у тебя сейчас внутри. Хочешь взглянуть?
- Да. - я ответил машинально и замер. На самом деле, это предложение напугало меня больше всего, что я видел сегодня. Но я хотел увидеть. Он включил его, я встал напротив. Луч антенны телевизора отсканировал меня и включилась картинка. Шло лебединое озеро. Кажется, до меня дошло.
Я осознал, что стою и кричу. Как глупо. Или нет? Я стою в тоннеле метро. Спереди меня — вагон поезда, двери открыты, никаких жутких лиц у окна, несколько пассажиров, в наушниках, в книге, в себе. Сзади меня приоткрыта дверь, за ней — вестибюль гостиницы. В дверях стоял Леня, его лицо было немного искажено, с волос стекала кровь. Одними губами он произнес: «Беа». Я вошел в вагон. Двери закрылись.
Проспект Просвещения-Парнас
Я еду. Осталась одна остановка до конечной цели. Возле меня — сумка с остатками спиртного. Я кладу ее в сторону от себя. Мой друг - не художник, не поэт, а третий, который должен уйти. Алкоголь — зачастую самый верный друг для тех, кто одинок. Он не предаст, не бросит, он будет с тобой в самые тяжелые времена. Он даст тебе смелость, легкость, надежду. Но за этими красивыми узорами льда мертва чистота окна. Это фикция, очередная иллюзия, уводящая тебя от реальности. Это друг, с которыми тебе не нужно иных врагов. Ибо он застилает все прочее пеленой, которая отгораживает от тебя чувства и вечность чистоты разума. Это ложе попахивает Прокрустом. Все это попахивает назидательностью. Увы, да. Но стоит признать, выпить мне вовсе не хочется. И это уже маленькая победа.
Мне нужно доехать, чтобы сообщить. Чтобы сказать: «Прости, но я оставил розу одну на целой планете — и мне жизненно необходимо вернуться за ней, пусть даже она скажет, что я ей вовсе не нужен — я должен услышать ее голос». И я готов это сделать. Я полон решимости. Остановка. Проспект Просвещения. Все выходят. Бывает. Я допускаю, что далеко не все уже знают, что на Парнасе есть жизнь, а не только брезентовые поля заводов. Я сам недавно только узнал. Ко мне подходит работница метро и просит выйти. Вы не понимаете, я не могу, я должен доехать и закрыть этот гештальт! Пока решимость во мне пылает синим пламенем, я должен это сделать! Но нет. Оказывается, не все поезда едут до Парнаса. Некоторые — только до Просвета. И я выхожу.
Я выхожу. И вижу в окнах вагона знакомые мне лица. Актер со Звездной. Ванька Кислый из общаги. Некогда интригующая и неистовая Жанна. Дядя Витя под руку с Софьей Ивановной. И Ленька. Поезд еще стоит. И я понимаю, что прямо сейчас могу вернуться. Вернуться в омут своих воспоминаний. В круговерть образов, проносящихся перед глазами. В гостиницу «Перевзгляд», где мы сможем гулять с моим лучшим другом каждый день на условных Пеленнорских полях. Работница метро выносит мою сумку из вагона. «Это ваше?» Я долго смотрю на нее и отвечаю, что нет, это мой друг забыл, это не бомба, но ему это уже не нужно, а мне и подавно.
Поезд уезжает. Глубокий вдох. Плечи расправлены. Я будто сбросил груз. Поясница немного болит. Впервые радуюсь этому. Гляжу вокруг. Люди. Такие же, какие и всегда, только их теперь портит не только квартирный вопрос. Газетный киоск «Первая полоса» разбрасывает новости оптом. Молодая парочка в строгих роговых очках и разноцветных волосах покупает негазированную воду. Они тщательно изучают состав. «Дорогая, мне кажется, что минерализация этой воды несколько занижена». Они переглядываются и спрашивают у продавщицы, есть ли другая вода. Продавщица явно не одобряет их внешний вид. Их вопрос — тем более. Говорит, что нет, или берите, или уходите. Пара условных хипстеров закатывает глаза и просит две бутылки. Продавщица неохотно пробивает.
На лестнице, которая ведет к эскалаторам, лежит пьяный мужчина. Он еще в сознании. Он с трудом поднимает указательный палец правой руки, указывает на девушку с ярким макияжем и в преступно коротких джинсовых шортах и зычно объявляет ее шлюхой. И не один раз. Он кричит одно слово, будто мантру, непреложную истину, которую пророк объявляет собравшимся только ради его Слова прихожанам. Девушка обращает внимание. Толкает локтем своего кавалера, просит заткнуть пьяницу. Ее кавалер ростом под два метра, с татуировкой в виде штрих-кода на сломе лысины и шеи. Ему неловко бить лежащего и неадекватного хилого алкаша. Его девушка громко кричит, что он слабак и бьет его сумкой. А кто тут прав? Может быть, все.
У края платформы справа стоит мускулистый мужчина в футболке на размер меньше, отчего его бицепсы обретают немалый размах. У него вид человека, который молит о конфликте. Он пытается поймать чей-нибудь взгляд, но все отводят глаза. Его зрачки расширены и налиты кровью, капилляры в глазах явно устроили фейеверк. Он понимает, что простые приемы не работают. Тогда он достает сигарету. Прикуривает. Дым стелется по платформе. Пара в роговых очках, уже стоящая неподалеку, делает ему замечание. Мужчина явно радуется порожденной реакции, бросает сигарету на платформу и смачно прописывает молодому любителю строго минерализованной воды по правой щеке. Девушка верещит. Прилетает и ей, но в левую щеку, мужчина явно принуждает к соблюдению Писания. К мужчине бегут люди в полицейской форме. Продавщица ехидно улыбается. Пьяница замолкает и начинает бить в ладоши.
Меня терзает один вопрос. Как мне понять точно, я сейчас в вестибюле метро или на минус восьмом этаже?..
Приходит поезд. Я захожу. Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка - .. какая.. какая.. я забыл. Я подхожу к карте метро. Синяя ветка пульсирует, как вена. Вот, так, Удельная, Озерки, Просвет, а дальше - .. дальше заштриховано, будто мне не нужно этого знать. Будто что-то мешает мне доехать. Поезд опять останавливается в тоннеле. Я хочу выйти. Но нет. Я должен доехать. «Ты уверен?» - спрашивает поезд. «Нет. Но я чувствую». «Это — самое важное», - отвечает поезд, закрывает двери и везет меня на Парнас. Я чувствую себя, как Сережа прямиком из 1960 года за авторством Георгия Данелии. Я еду в Холмогоры. Я еду.
Горьковская-Купчино.
Какая же он сволочь. Нет, я, конечно, подозревала, но чтобы так. Мы знали друг друга уже несколько лет. Работали вместе. Пересекались. Я смотрела на него немного снизу вверх. В конце концов, он работал там много дольше меня, у него уже была репутация. И такой взгляд. Не знаю, как описать. И насмешливый, и надменный, и чем-то в то же время притягивающий. Он был лениво убедительный. Вот как-то так. Не знаю. Как-то у нас был корпоратив, первый для меня, я тогда работала первый год. Он подошел к нашей компании, там были девушки-стажерки, как и я. Мы сразу замолчали и с любопытством посмотрели на него и его друга. Его друг производил не меньшее впечатление, но какое-то другое, не мое, в общем. И он затянул какую-то речь о компании, о ее идеалах, как нужно работать, чтобы достигнуть успеха. Сначала я слушала, раскрыв рот, как и все. А потом начала понимать, что он сам потерял нить своей же мысли и уже втирает нам какую-то дичь. А девочки-то мои уши развесили. А я ж не дура. Вот он закончил и так же важно ушел. А тот остался. И я к нему, со всей душой, говорю: «Слушайте, а он сам понял, что сказал?» И тут ты, козлина, посмотрел на меня так, оценивающе, будто просканировал меня всю, и такой: «В смысле, ты не поняла? Серьезно?» И ушел. Важный такой хрен. И я покраснела вся, аж уши загорелись. Спрашивается, почему? Потому что дурой была. Вот почему. И потом еще несколько лет была уверена, что ты меня считаешь круглой дурой. Имбецилкой.
А два месяца назад мы как-то зацепились взглядами. Вот бывает такое. Случайно пересечешься с кем-то глазами — и сразу понимаешь: что-то между вами будет. Может, секс. Может, постоянный флирт. Может, дружба до гроба. Но вы явно не сможете более оставаться равнодушными друг к другу. Так и вышло. Я ж знала. У меня бабка, говорят, то ли знахаркой, то ли ведьмой была. Вот и у меня такое же. Предчувствие. Даже больше, чем обычное женское. Я чувствую глубоко. Снаружи я вообще другая. Смешная, забавная, постоянно сыплю странными междометиями, неуклюжая, волосами цепляюсь за каждый куст, спотыкаюсь на ровном месте, такая немного мамочка для подруг. А внутри меня — целый, мать его, мир. Чувственный, глубочайший, пронизывающий. Только кому это, к черту, надо. А вот ему, оказалось, надо.
А мне ж не до него совсем. У меня по плану — перевод в одну зарубежную престижную компанию. Я на работе-то молчок, к чему лишние разговоры. Да и бабоньки вокруг одни, сглазят ненароком. А тут он. И ведь не мой тип совсем. Не самый высокий, не самый богатый, не самый красивый, в конце концов. Надменный, волосатый, языкастый тип. Такой очень нравится всяким наивным библиотекаршам и одухотворенным особам. Вмиг задурит голову своими речами. Я прямо вижу, как он это может делать. Но твою мать! Я очень..как сказать.. чувствую его. А он — меня. Я прямо ощущаю, как он рядом со мной деревянеет и теряет все свои обычные приемчики. Я знаю, как он смотрит на меня, когда думает, что я не вижу. Впрочем, поняла я это не сразу. Просто сначала мне было с ним ужасно легко. Как там у Полозковой, с ним ужасно легко пьется, хохочется и прочее.
Но у меня нет времени на это. Я молода, у меня будет время на всю эту чушь. Я красива, объективно. Отбоя от поклонников у меня никогда не будет. Ну ладно, лет до 40 точно не будет, я слышала, там какой-то замут другой начинается, после размена пятого десятка. Потому я даже не задумывалась об отношениях. Я просто кайфовала от общения. От наших неожиданных совпадений-синхронизаций. От прогулок, когда дышалось даже немного иначе. Когда он привел меня к железной дороге, мы махали проезжаещему поезду — и мне почему-то было так весело в этот момент. Но как-то мы гуляли по набережной, я сделала вид, что сейчас упаду в холодную осеннюю воду — и ты очень испугался. И мне стало не по себе от столь искреннего страха. Мне хотелось извиниться перед тобой. Но я не стала. За что? За что.
А потом ты написал, что должен сказать мне что-то важное. Я немного занервничала. Я ждала, была готова за 20 минут до назначенного времени, но вышла спустя 5, по негласному этикету. И тебя не было. Ни через 5. Ни через 10. Ни через 20. И я разозлилась. Ох, как я разозлилась. Какая же ты тварь, тварь!
Ты пропал. На работе я узнала, что ты взял отпуск за свой счет. На три недели. Ну и пожалуйста. Не очень и нужно было. Теперь смогу сосредоточиться на своих целях.
Прошла неделя. Я поняла, ты решил провернуть манипуляцию. Я эти игры знаю. Типа, я становлюсь внезапно холоден — и ты за мной побежишь, как собачка. Ага, держи карман шире. Окстись, писеносец, не на ту самку напал! Если ты действительно думаешь, что на меня действует такой примитив, я ужасно оскорблена. Думаешь, я дешевка? Нет, дорогой, ты ошибся.
Вторая неделя. Я успокоилась
Третья неделя. Я в бешенстве. Ты даже строчки мне не написал. Я же вижу, ты периодически торчишь в соцсетях. Ты же мне полтора месяца подряд всегда желал спокойной ночи, и каждый раз — новыми способами, разными словами, формулировками. Друзья мы или не друзья, в конце концов? Друзья мы?.. Мы же друзья, да? Да?
Четвертая неделя. Я за тебя беспокоюсь. Как за друга, конечно. Ты не вышел на работу. На звонки не отвечаешь. Я тебе даже написала в контакте, но ты не прочитал. Черт с ним, с контактом, я тебе даже смску написала. Вот ты тварь. Вот тварина. Разве нельзя по-хорошему. Я начинаю думать, что ты был в меня влюблен по-настоящему, а потом передумал. Я тебе передумаю, я тебе.. Нельзя так с друзьями поступать. Я вот нисколько в тебя не влюблена. Ни капельки. Ты мне просто интересен.. был интересен, как персонаж, да, без всяких там. И все. И все..
Мне надоело. Я узнала твой адрес и еду к тебе. Зачем? Просто. Просто, чтобы сказать, как ты мне безразличен. Я встала с утра и решила, что поеду как есть. Без косметики. В повседневном. Как есть. Вот. Сейчас прямо выйду и поеду.
Сборы заняли всего два с половиной часа. Уже дойдя до метро, я подумала: «А на хрена я надела каблуки и платье?» Я подумала так, когда каблук застрял в решетке внизу. Твою же ж. Спокойно. Дыши легко. Все в норме. Дыхательная гимнастика. «Девушка, у вас все хорошо? - Да, я просто медитирую и постигаю дзен, стоя на решетке, пшел вон!» Фуух. Стало легче. Вынула каблук. Пошла.
Вот оно. Твое Купчино. Плешивый район. Слава богу, хоть живешь неподалеку от метро, не придется углубляться. Вот твой подъезд. Именно подъезд, «парадной» этот обшарпанный входа кусок точно не назовешь. Хотела на лифте подняться, но его запах прибил меня к стенке. Запах моченых яблок. Но без яблок. Я поднялась на твой треклятый этаж. Я все продумала. Я просто зайду, посмотрю на тебя, не сказав ни слова, уйду. И все на этом кончится. Я дам тебе понять, что я выше всякого общения с тебе подобными — и одержу полную и безоговорочную победу. Ведь у нас ничего не было. И не могло быть. Не то чтобы я слишком роскошна для тебя. Нет. Нет, милый. Просто ты появился не в то время. Я не могу. Я так не могу. Пойми. Ты же умный. Ты должен понять. И ты поймешь.
Я поднимаюсь на твой этаж. Так, вот твоя квартира, ага. Дверь.. приоткрыта?.. Мне это не очень нравится. Совсем не нравится. Я медленно и осторожно приоткрываю дверь. Оставляю позади темную прихожую. Вхожу в гостиную. И вижу. О боже..
Парнас-Купчино
"Мне захотелось с тобой поговорить о любви. Но я же Волшебник!.. Вот я и взял, собрал людей, перетасовал их. И все они стали жить так, чтобы ты смеялась и плакала."
Е.Шварц "Обыкновенное чудо".
Поезд приезжает. Двери нараспашку. Я никогда тут не был. Оказывается, тут даже нет эскалатора, нет времени, чтобы собраться с мыслями, выпалить задуманное и вернуться в метро. Я уверен, что моя тиндеровская зазноба уже ждет меня, я точно по расписанию, как ни удивительно. Я раскрываю дверь.
Меня ослепляет очень яркий свет. Я закрываюсь ладошкой от него. Как все-таки забавно - столь малой и невеликой рукой можно будто закрыть от себя целое огромное солнце. То, что скрыто от наших глаз, будто перестает существовать. И мы всегда, закрыв глаза, можем включить ночь. А день - не можем. Как странно. Я оглядываюсь вокруг, моя рука козырьком прикреплена ко лбу. Все вокруг залито щедрым солнечным светом.
Предо мной - горный массив, горы многочисленны и одинаковы. Каждая гора испещрена тысячей окошек. Там есть жизнь, но видна она только по вечерам или ночам, когда жители гор зажигают мириады искуственных факелов. Где-то вдалеке мне мерещится отблеск Коринфского залива. Я почти слышу волны, бьющиеся о неуютный берег. Я почти ощущаю легкую солоноватость губ. Я почти здесь, но будто не целиком.
Меня, как и большинство жителей, чаще всего раздражает крик чаек. Но иногда, в тщательно выверенный миг, их крик прорывает черствую оболочку души. И рождает тоску по чему-то непонятному, непрожитому, неизвестному, но столь желанному. И она сладка и тягуча. И я, как условный Леголас, единожды услышавший крик чаек, уже понимаю, что мой путь рано или поздно приведет меня в Серую Гавань, а затем и в дивные воды и земли Валинора. Но не рано ли.
Я сжимаю клочок бумаги с адресом. Поднимаюсь на одну из гор. Пифия открывает мне дверь, я стою, не в силах переступить порог. Прославленная жительница Дельф долго смотрит мне в глаза. Я знаю, что должен произнести заветные слова. Я выдыхаю и произношу. Все, что задумал. Слова извинения. Об искуплении. О розе. О Беа. Оракул смотрит на меня. И изрекает пророчество. Длинно и смачно. Я не в обиде. Я принимаю гнет ее разочарования.
Я выхожу на воздух. Ветер тормошит мои волосы и всего меня. Будто он тоже радуется. Станция метро кроется где-то за дымкой внезапно опустившегося тумана. Но я его найду. В этом саду расходящихся тропок я вижу свою. Теперь я знаю точно, куда держу путь. И зачем. И к кому.
- Потрясающе! Изумительно! Катарсис!
- Что, простите? - я гляжу на ликующего мужчину напротив.
- Поздравляю, дорогой мой! Мы достигли не просто прогресса, а настоящего инсайта! Катарсис, понимаете? И вы, вы сами пришли к нему!
- Я.. да? - я жмурился и протирал глаза. Я в кабинете, уютно обставленном изящной антикварной мебелью. Я лежу на зеленой комфортной кушетке. Я поднимаюсь на локтях и вижу мужчину. Квадратный подбородок с ямочкой, начисто выбритые щеки, зализанные гелем иссиня-черные волосы, идеально расположенная по центру воротника чёрная бабочка - он будто сошел со страниц каталога любого женского журнала. Где-то я его уже видел.
- Возможно, вы сейчас немного дезориентированы, это в порядке вещей. Вы - первый из моих пациентов, кто практически самостоятельно пришел к развязке своего внутреннего клубка! И как же поэтично все, метафорично, вы, случаем, не писатель? Впрочем, какая разница. И теперь профессор Стравинский наконец заткнется, дескать, психоанализ устарел. А вот - вы, опровергающий его глумливое карканье!
- Эм, и.. и что теперь? - я действительно не знал, что делать дальше, как подслеповатый котенок, впервые стоящий на дорожном перекрестке.
- Теперь вы можете вернуться в жизнь. В настоящую жизнь. Давайте я вам вкратце напомню, дорогой мой, чтобы ускорить процесс. Вас доставили сюда в состоянии критической интоксикации, проще говоря, вы напились почти до смерти. Вас кто-то обнаружил, совершенно случайно и вовремя - и вас привезли в клинику. Вы были на грани жизни и смерти. Придя в себя, вы добровольно приняли решение пройти терапию. И вот, спустя пару недель, вы дошли до излечения.
- Ага, точно.
- Ну как, выпить не тянет, дорогой мой? - улыбнулся мозгоправ.
- Нет, спасибо, как-то не хочется - я немного слукавил. На самом деле, у меня сразу тошнота подступила к горлу. Я нервно сглотнул. Спокойно. Спокойно. Все нормально.
- Ну что ж, дорогой мой, выписываем вас. Нужно только подписать пару бумаг - и вуаля.
- Конечно, конечно.
Я вышел на улицу. Из-под хмурого неба пробивалась полоска света. В голове было потрясающе пусто. И как-то свежо. Нужно домой. Но не на метро. Я еще не готов. Нет. Дойду пешком. Вроде здесь недалеко. Пройти через вон то кладбище. Так быстрее будет.
-//-//-//-
Я поднимаюсь на твой этаж. Так, вот твоя квартира, ага. Дверь.. приоткрыта?.. Мне это не очень нравится. Совсем не нравится. Я медленно и осторожно приоткрываю дверь. Оставляю позади темную прихожую. Вхожу в гостиную. И вижу. О боже..
Какой бардак. Бутылки на полу. Окно раскрыто, но все равно пахнет кислым табаком. А, вот. Пепельница. Надо выкинуть. Раскрываю все окна. Тебя нет, но я подожду. Приберусь пока. Мне нравится убираться - нервы успокаивает. Так..
Все. Вот теперь уже похоже на место, где можно жить. У него тут гитара. Ну-ка. Беру пару аккордов. Не забыла еще. Хотя маникюр сейчас к черту пойдет. Да и ладно. Играю перебором давно забытую мелодию. Как там было, "под небом голубым".. Вдруг слышу скрип двери. Пришел, наконец. Нет? В прихожей никого. Видимо, от сквозняка отворилась. Сажусь в кресло. Ничего, подожду. Мне же нужно сказать, как ты мне безразличен. Странно, но я будто почувствовала твой запах. Очень отчетливо. Впрочем, я же у тебя дома, ничего удивительного. Я жду.
-//-//-//-
Захожу в подъезд. Поднимаюсь. Странно - дверь приоткрыта. Открываю. Нет, никого нет. Да и кто здесь может быть. Я же один. Вокруг неприлично и непривычно чисто. Как я парадоксален. Прибрался перед тем как убраться почти насмерть. Даже смешно. Все окна нараспашку, странно вновь. Зато свежо. И.. Черт. Такое ощущение, что я слышу твой парфюм. Вот здесь, возле кресла, особенно отчетливо. Я, наверное, просто устал. Я сажусь на кровать. Смотрю на любимое кресло напротив. Мои глаза уже потихоньку закрываются. Сквозь пробирающуюся дрему я слышу мелодию. "Под небом голубым есть город..." Я жду.
Комната с распахнутыми окнами. Солнечные зайчики играют на стеллаже. На полу. На кровати. Они смеются и догоняют друг друга. В комнате свежо и тихо. За окнами слышно щебетание птиц. Большое зеркало отражает идеально пустую комнату. Она ждет.
Купчино-Парнас
© Copyright: Данис Бухараев, 2021
Свидетельство о публикации №221122101740
Свидетельство о публикации №221122101740
Рецензии