Кто более матери-истории ценен?

                Некоторые сомнения в пользе компромиссов (с экскурсами в археологию идентичностей)


                Мы должны брать из прошлого огонь, а не пепел

                Жан Жорес




Европейский макрорегион, к которому принадлежит Беларусь — Восточная или Центрально-Восточная Европа — в течение уже долгого времени воспринимается и описывается как территория, переходная между двумя крупными цивилизационными блоками — “Западом” и “Русским миром”.

Геополитическая нестабильность — одна из основных проблем таких пограничных территорий. Тем или иным способом они вынуждены её решать.

Суть проблемы в том, что культурная неоднородность цивилизационного фронтира часто создаёт ситуацию, когда на этих территориях разные группы населения с разной цивилизационной ориентацией оказываются более лояльными внешним геополитическим центрам, нежели друг другу.
 
Способов решения этой проблемы не так уж много. Можно сделать однозначный выбор в пользу того или иного центра цивилизационного притяжения, что означает силовое подавление любых местных альтернатив таком однозначному выбору с последующей ассимиляцией или даже физическим уничтожением. Такой вариант практически гарантирует конфликт со всеми альтернативными центрами цивилизационного притяжения.

Возможен и другой способ: отказ от однозначности, поиск компромиссных вариантов совместного мирного сосуществования. Трудности этого варианта в том, что такой компромисс вряд ли возможен лишь на уровне одной цивилизационно-недооформленной территории без вовлечения в него и тех самых внешних центров геополитического притяжения. Если такого вовлечения не произошло, эти внешние силы будут работать на дестабилизацию буферной территории, на превращение её в поле конфликта.
 
На волне эйфории, вызванной окончанием холодной войны, в Центральной и Восточной Европе некоторое время преобладала настроенность на второй “примирительный” вариант. В то время он принял форму концепции “моста между Востоком и Западом”, в который мечтали превратить свои государства политики и интеллектуалы всех восточноевропейских стран от Эстонии до Болгарии. Да и в самой России среди элит преобладал оптимизм по поводу “возвращения в Европу — наш общий дом”.
 
С последовавшим охлаждением отношений Запада и России концепция “моста” повсеместно теряла актуальность. Правящий класс Польши и стран Балтии сегодня декларирует готовность противостоять “Русскому миру”. А в российском обществе растёт разочарованность своими собственными недавними прозападными иллюзиями.
 
Беларусь остаётся едва ли не единственной на сегодняшний день страной восточноевропейского фронтира, где нацеленность на цивилизационный компромисс остаётся популярной на всех общественных уровнях. Рядовые белорусы постоянно подтверждают её в различного рода социологических опросах. Экспертное сообщество оформило эти настроения в концепции Беларуси как “точки сборки евразийского пространства” и “донора безопасности” (http://www.оптимист.бел/news/1/14-02-18-1). А президент Лукашенко, опираясь на эти настроения своего народа, озвучивает их в виде лозунга “интеграции интеграций” (https://iz.ru/news/504081).
    
Такой стабильно воспроизводящийся на протяжении всех постсоветских десятилетий общественный запрос не может быть случайностью. Он имеет в основе длительный исторический опыт выживания на геополитическом и цивилизационном фронтире. Но, существуя только в абстрактной форме мечты о примирении и объединении Запада с Востоком, эти народные чаяния имеют мало шансов воплотиться в реальность. Для превращения мечты в более пригодную к выполнению задачу надо решить, кого и что конкретно мы собираемся примирять.
 
Например, историк материальной культуры Алесь Белый приземляет туманные силуэты “Востока” и “Запада” в более привычные образы “русскости” и “польскости”:
 
«Ни Россия ни Польша, хотя и не любят друг друга, также вряд ли когда-то простят УПА. у Беларуси к УПА свои счёты есть. Так что по этой линии мы не конфликтуем со своими самыми важными соседями. и я думаю, в этой парадоксальной близости русской и польской позиций по разным вопросам — которую при этом ни Польша ни Россия не афишируют, поскольку признаться в этом для них взаимно невозможно — главный шанс для выживания Беларуси. Даже если он Украине с Литвой вместе взятым не понравится. а также вашингтонскому обкому. нам не нужно пытаться примирить Польшу и Россию, это невозможно. Нам важно примирить «польские» и «русские» ценности на своей территории. Иначе у нас её не будет»

                https://www.facebook.com/wereszczaka/posts/1057367167755567

 
При всей комплементарности умонастроениям большинства белорусов содержащегося здесь компромиссного посыла, призыв ограничиться локальным “примирением” и отказ от геополитического мышления, проповедуемый господином Белым, не кажется мне реалистичной стратегией на сколько-нибудь длительную перспективу. Фронтирное государство не может вести себя так, как будто взаимоотношения цивилизационных метрополий его не касаются: если Польша с Россией конфликтуют, вряд ли это может никак не отражаться на взаимоотношениях русского и польского элементов внутри Беларуси. Это утопия о дружбе “младших” в одной отдельно взятой песочнице, пока “старшие братья” дерутся на соседней скамейке.
 
Обязательная ориентация на компромисс тоже не кажется такой уж самоочевидной. Она имеет смысл только, когда её придерживаются обе стороны. Для того, чтобы понять, нужен ли им компромисс и возможен ли он, надо иметь представление о ценностных ориентациях этих сторон, о том, в чём именно состоят эти самые польские и русские ценности.
 
Что касается Запада, то компромисс давно не относится к числу его первостепенных “скреп”. С некоторых пор там стали ценить скорее нечто обратное. На разные лады эту “ценность” воспевают самые разные представители этой цивилизации — от высоколобых британских философов:

    «Хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее, подавляя других, чем объединяясь с ними»,

          (Томас Гоббс. Избранные сочинения. Т. І. — М.: Мысль, 1964. — С. 367).
    

— до простых американских бандитов:

    «Боливар не выдержит двоих»

                О. Генри. Дороги, которые мы выбираем https://veryfunny.su/o-genri-dorogi-kotorye-my-vybiraem
    
 
Казалось бы, с представителями западной цивилизации сам Бог велел поступать в соответствии с их же “западными ценностями”: если, к примеру, в современной Беларуси их позиции откровенно слабы, то не проще ли подавить их, как рекомендуэт сэр Томас Гоббс, чем пытаться искать с ними компромиссов?
 
Но если принадлежность Польши к Западу в особых обоснованиях не нуждается в силу своей самоочевидности, то цивилизационная ориентация России не выглядит такой однозначной. По крайней мере, на протяжении двух последних столетий всегда присутствовали заметные течения общественной мысли — славянофилы, народники, черносотенцы, евразийцы — позиционирующие “русскость” в качестве некой альтернативы Западу.

Другой вопрос — играла ли она таковую роль в действительности. И если это так, то всегда ли или в какие-то отдельные периоды своего существования?
 

                Русский мир vs. Польский мир

Эпоха домонгольская и долитовская никаких заметных религиозных и идеологических столкновений между Русью и Польшей не содержала. А те конфликты, которые имели место, носили характер либо династический, либо территориальный.
 
В последующую эпоху, когда западные земли Руси оказались под польским политическим влиянием, отношения поляков и русинов нередко принимали видимость религиозного конфликта православия с католичеством. Но по сути никаких альтернатив социальным и экономическим моделям западноевропейского происхождения, внедрявшимся польской властью, русины Речи Посполитой не выдвигали.
 
Ко времени соединения Западной Руси с Польшей в последней привилегированное меньшинство составляло нечто вроде протобуржуазной гражданской нации: польская шляхта по образцу западной аристократии получила право поземельной частной собственности, монополию на избирательное право, практически абсолютную власть над своими “хлопами” и другие гражданские и политические привилегии. Огромное большинство подданных польской короны в эту привилегированную нацию не входило и гражданских прав не имело.
 
Подобную же социальную конструкцию Польша выстраивала и на новоприобретённых литовско-русских землях на востоке. Вопрос был только в том, кто попадёт в счастливое меньшинство полноправных граждан, а кто будет бесправной рабочей силой.
 
По итогам Городельской унии гражданские права получила ничтожная горстка населения Литвы — её католический нобилитет. В дальнейшем разные слои западнорусского общества боролись лишь за доступ к “польским” привилегиям, за вхождение в шляхетскую гражданскую нацию — нацию привилегированного меньшинства. Русские бояре стремились получить польские гербы, православное духовенство — заседать в Сейме вместе с католическими прелатами. Но против этих западноевропейских нововведений никто в русском обществе не выступал. Ни русские вельможи, ни православная церковь никогда не подвергали сомнению шляхетские “золотые вольности”, включавшие “право” торговать “хлопами” как скотиной.
 
Даже “Войско Запорожское”, чей антикрепостнический настрой советская историография была склонна сильно преувеличивать, боролось не столько против привилегий шляхты, сколько за возможность присоединиться к этому привилегированному статусу.

В этом смысле весьма показательны материалы, найденные в киевском архиве историком из Тулы Владимиром Васьковым. Уже после присоединения гетманской Украины к России борцы за освобождение от польско-шляхетского гнёта предпочитали называть самих себя не казаками, а “шляхтой”:

«увесть лавру во владение в силу которого указа и увяжчого листа мною того ж марта 23 и 24 числе — при нижеподписавшойся на сем Шляхте оную лавру во владение того имения без всякого от кого либо спору и уведено и оная лавра чрезъ надзирателя той же лавры иеромонаха Димитрия в то владение вступила действително и ныне тем владеет о чем от мене при шляхте в оную лавру и квит дан»

                (Центральный государственный исторический архив Украины. Фонд 82. Стародубский поветовый земский суд. Опись 2. 1764—1792 гг. д. 124. 73 л. 1777 г. Дело архимандрита Зосима Валкевича с козаком Иваном Суднекою за сенокос).

 
Отношения Польско-Литовского государства с Московской Русью, а потом и с Россией, большую часть их истории были напряжёнными, часто велись под религиозными лозунгами. Но можно ли видеть в них конфликт ценностей?
 
Для ответа на этот вопрос полезно будет обратиться к концепции ресурсно-торгового государства Рустема Вахитова. Последнее представляет собой периферийную подчинённую подсистему большой экономической системы — “мир-экономики” по определению Фернана Броделя (Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV — XVIII вв. / Фернан Бродель. Т. ІІІ. Время мира. — М.: Прогресс, 1992. — С. 14). Ресурсная периферия исполняет роль поставщика сырья и других низкомаржинальных товаров в страны центра мира-экономики, взамен получая оттуда продукты высоких технологий и предметы роскоши для потребления периферийных элит.
 
Польша уже на самых ранних стадиях своей истории представляла собой классический образчик ресурсно-торгового государства на периферии высокоразвитых экономик Западной Европы. Московская Русь в этом смысле несколько отставала, пока находилась в орбите влияния Золотой Орды. Освобождение от “ига” и начало активной московской политики на западном фланге происходили практически одновременно. Эта активизация шла по двум направлениям: развитие торговых контактов с Западной Европой и военные действия против Польши и зависимых от неё Литвы и Западной Руси. Сочетание этих двух направлений неслучайно: на западноевропейских рынках Московия могла предложить практически те же самые товары, что и Речь Посполитая, что автоматически делало их непримиримыми конкурентами.
 
Таким образом, польско-русские войны велись за ресурсную базу и за ослабление конкурента. А конкурировали компрадорские элиты Польши и России за то, кто докажет западноевропейским господам, что лучше сможет обслуживать их постоянно растущие потребности. Религиозные же лозунги “освобождения православных” были лишь камуфляжем для продвижения интересов вполне шкурного свойства. Никакого реального ценностного конфликта за ними не просматривается. “Золотые вольности” польской шляхты всегда были предметом зависти русской аристократии. Даже само привычное нам название “дворянство” утверждается только во второй половине XVIII столетия, а раньше это сословие так и называлось на польский манер — “шляхетство российское” (Денис Попиков. Феномен дворянской культуры в России XVIII — первой половины XIX веков).
 
Ориентируясь на идеал “золотых” польских “вольностей”, российские элиты вели постоянную линию на ограничение самодержавного “деспотизма” и выгрызания у него всё новых и новых привилегий. После манифеста Петра III, отменявшего обязательную государственную службу для дворян, они окончательно превратились из служилого сословия в паразитический класс.

Единственное, в чём они ещё отставали от своих польских братьев по классу — недостаток политической власти: российская аристократия так и не смогла превратить своего монарха в чисто декоративную фигуру, как это удалось польским магнатам. Последняя попытка российских элит сделать из царя если не польского короля, то хотя бы английскую королеву, в 1917 году, как известно, закончилась неудачей.
 

                Библия и "столбовая дорога цивилизации"

Едва ли не единственный период в истории, когда Россия по крайней мере делала попытки формулировать идеологическую и мировоззренческую альтернативу Западу — это эпоха Советского Союза.

При этом встаёт вопрос, насколько эта альтернатива имеет отношение к предшествовавшим ей “русским ценностям”, о которых речь шла выше. На заре советской власти её оппоненты часто представляли её как русофобскую и антиправославную. Надо конечно иметь в виду, что эта тема была сильно раздута белогвардейцами в пропагандистских целях. Но при этом ничто не мешает нам задаться вопросом: нет ли за этими пропагандистскими преувеличениями каких-то реальных оснований.
 
Первое, что бросается в глаза, это та борьба, особенно непримиримая в первые годы советской власти, которая велась большевиками с таким столпом русскости, как православная церковь. Даже если считать точку зрения некоторых околоцерковных кругов «без православия нет русских» (https://rusprav.tv/bez-pravoslaviya-net-russkih-1533/) слишком радикальной, всё равно трудно отрицать необычайно глубокую связь между тем и другим.
 
Впрочем, антицерковный настрой большевиков не обязательно списывать на их русофобию. Буржуазные революции в Европе не всегда, но довольно часто происходили под антицерковными лозунгами. При желании и большевиков можно вписать в этот общеевропейский революционный шаблон, тем более что многим большевикам льстило, когда их записывали в наследники якобинцев.

Но на Западе это был всего лишь один из элементов революции, буржуазные умонастроения там никогда не сводились к антихристианству, наоборот, начиная с Макса Вебера утвердилось представление, что буржуазный дух имеет своё начало в протестантской этике (https://www.e-reading.club/book.php?book=106518). Самые ранние буржуазные революции — в Нидерландах и в Англии — проходили именно под лозунгами возвращения к основам христианства, якобы попранным католическим Римом.
 
Впрочем, и католицизм никаких принципиальных возражений против буржуазных реформ не выдвигал. После первоначального периода острой борьбы с революцией католическая церковь постепенно примирялась с постреволюционным режимом и даже давала ему свою божественную санкцию, как это произошло при бонапартистских режимах во Франции. Православная церковь в России вела себя примерно так же: свержение царя и либеральный переворот в феврале 1917 г. нашли в Священном Синоде РПЦ самую горячую поддержку.
 
Не даёт ли это некоторые основания подозревать, что выводы Макса Вебера можно распространить не только на протестантизм, но и на другие ветви христианства, а также задаться вопросом, насколько широки религиозные корни того, что Вебер называл “духом капитализма”? Например, Вернер Зомбарт, решив дополнить выводы своего товарища и коллеги Вебера, не ограничивался одним протестантизмом, а вышел даже за пределы христианства и проследил связь зарождения буржуазных умонастроений с иудаизмом (Зомбарт В. Собрание сочинений в 3-х томах / Вернер Зомбарт. Т. ІІ. Евреи и экономика. — СПб.: Владимир Даль, 2005), хотя работа Зомбарта и не получила такой широкой известности, как концепция Вебера.
 
Все эти конфессии, так или иначе лояльные буржуазному духу, объединяет одно — они относятся к так называемым “авраамическим”, восходящим к библейскому патриарху Аврааму. С этим персонажем связывается произошедшая около 4 тысяч лет назад своеобразная религиозная революция, в результате которой появилась принципиально новая религия, признающая только одно божество.
 
До этого народы и племена имели своих богов и духов, каждый из которых был почитаем не только сам по себе, но и во взаимодействии друг с другом, работая на общее благо всего божественного пантеона. Диапазон отношений внутри него мог простираться от родственных, дружеских, партнёрских до враждебных. Но в любом случае эти отношения не были односторонними, они почти всегда носили характер взаимозависимости, обоюдного влияния. В центре религиозного поклонения было не столько каждое божество в отдельности, исполняющее свою партию в общем оркестре, сколько сам «оркестр» — мир богов и духов. Значимость каждого “инструмента” в этом оркестре определяется его участием в общем звучании. Поэтому такие религии называют ещё “космоцентрическими” или “космотеистическими” (https://theological_encyclopedia.academic.ru/714/Космотеизм), обожествляющими Мир как упорядоченное единое целое, то, что античные греки называли “Космосом”.
 
Авраамово единобожие разорвало эти связи и взаимозависимости, сделав своё одинокое божество настолько неповторимым и не имеющим ничего общего с кем бы то ни было, что сама мысль вписать его в некий общий “оркестр” для монотеистического сознания кажется кощунством. «Не придавайте Аллаху товарищей» — настаивает исламская версия авраамизма.
 
Оторванное от Мира одинокое божество оказывается по сути единственной полноценной личностью, утверждающей свою волю беспрепятственно. Других “воль” больше нет: «нет аллаха, кроме Аллаха». Соответственно всё внешнее по отношению к этому самовлюблённому божеству не имеет никакого значения.

Обожествляемый космоцентрическими религиями Мир оказывается лишённым святости, да и вообще какой-либо ценности, низводится до состояния “Ничто”, становясь лишь объектом воплощения божественных прихотей — библейский догмат о творении “из ничего”. Теперь нет и мысли о том, что на божество кто-то или что-то может повлиять, оно лишь утилитарно “использует” всё вокруг.
 
Последствия для картины мира и ценностного багажа человечества религиозная революция Авраама обещала поистине фундаментальные.

Традиционные космотеистические религии приучали ценить прежде всего единство мироздания, взаимосвязанность всех его элементов. Такая мировоззренческая установка или идеологический принцип называется “холизмом” (от греческого "холос" — “целый”, “цельный”).

В социальном плане это проявлялось в виде приоритета коллектива перед индивидом, естественных связей перед индивидуальным выбором, Долга перед Свободой. Единобожие осудило эти традиционные ценности как проявление “рабства”. Свободный индивид должен разорвать все естественные человеческие связи как “несвободные”. Холизм традиционного общества религиозные революционеры заменили атомизмом: правильным стал считаться не поиск своего места в общем строю, а достижение положения максимально изолированного от общества и природы самодостаточного человеческого атома, сотворённого “по образу и подобию” божества монотеистических религий.
 
В отличие от традиционного “естественного” народа, представляющего из себя “соборное” единство, из человеческих атомов образуется социум нового типа — “избранный народ”, объединённый не “естественными” связями, а составленный “по свободному выбору”.
 
Конечно, все эти изменения не могли произойти одномоментно и растянулись на многие тысячелетия. Авраам лишь поставил всем цивилизациям, опирающимся на религиозную основу монотеизма, сверхзадачу — “освобождение Личности”.

Кто-то на этом пути несколько поотстал, как страны ислама, кто-то вырвался вперёд, как Западная Европа и англосаксы. Но свернуть с того, что “прорабы” горбачёвской перестройки когда-то нарекли “столбовой дорогой цивилизации”, никому из претендовавших на это высокое звание пока не удавалось.
 

                Русь изначальная

И последовавшим за “равноапостольным” князем нашим предкам тоже трудно было избежать этой скользкой дорожки. Этому благоприятствовали некоторые предшествовавшие религиозной реформе Владимира обстоятельства, связанные с геополитическим и экономическим положением будущей Руси по отношению к центрам тогдашней цивилизации.
 
Здесь снова обратимся к теории ресурсно-замкнутых и ресурсно-торговых государств Рустема Вахитова. Сознание традиционного человека, основанное на космоцентристских религиях, было направлено на образование замкнутых и самодостаточных во всех отношениях систем, в том числе и на экономическую самодостаточность. А “свободному индивиду”, всегда находящемуся в поисках прибыли, замкнутость противопоказана.

До появления великих торговых путей — Балтийско-Волжского и Балтийско-Черноморского — леса и болота всей Северо-Восточной Европы занимали такие замкнутые самодостаточные экономические организмы — славянские, балтские и финские племена, находившиеся на довольно близком уровне развития. Особого смысла в экономическом обмене между ними не было, а контакты с ближайшей цивилизацией — римской — были минимальными, к тому же через множество посредников.

Ситуация изменилась с Великим переселением народов, потревожившим статичное существование племён северо-восточной периферии Европы. Они обнаружили рядом существование огромного и великолепного в своём блеске “цивилизованного мира” с массой соблазнов.
 
В позиции ресурсных обществ по отношению к торговым по Вахитову возможны две основные стратегии:

    1) ориентация на максимальную изоляцию и самодостаточность,

    2) открытость и вовлечение в разнообразные отношения — военные или торговые, а чаще комбинацию и тех и других.
    
Получить доступ к благам цивилизации можно было либо через войну, либо через торговлю. Северные “варвары” испробовали и первый и второй путь.
 
Военный путь способствовал на первых порах усилению внутренней консолидации “варварских” обществ.

Война с более развитым и лучше организованным противником требовала мобилизации как можно большего количества бойцов, в идеале участия почти всех способных держать оружие мужчин. Соответственно и распределение военной добычи было более-менее равномерным, что способствовало созданию максимально солидарного социального устройства — военной демократии.

А вот торговля производила обратный эффект. Во внешнеторговых операциях не может участвовать большинство, они — удел немногих. Начинает складываться особая прослойка, стремящаяся монополизировать товарные потоки.
 
Эксклюзивное экономическое положение этого слоя выводит его за пределы традиционных социальных структур, ставит в некотором смысле “вне” общества или “над” обществом. Что способствует сдвигам и в мироощущении: соплеменники, теперь уже скорее бывшие, перестают восприниматься как самоценность, формируется потребительское отношение к ним как всего лишь к полезному ресурсу или бесполезному человеческому шлаку.

Групповое сознание этой элитарной группы приобретает хорошо знакомые черты библейского “избранного народа”.
 
Транзит от ресурсно-замкнутой социальной системы к ресурсно-торговой Рустем Вахитов называет “перестройкой” по аналогии с известным финишным отрезком советской истории. Горбачёвская перестройка, как мы помним, коснулась не одной экономики, но обернулась и грандиозной идеологической ломкой — ритуальной присягой позднесоветских элит “общечеловеческим ценностям”.
 
То есть, скорее всего, любая подобная “перестройка” это сплетение нескольких параллельных процессов. В экономике это переход от самодостаточности к встраиванию в какую-то торговую экономику, как правило, более развитую, в качестве неравноправного партнёра-поставщика сырья и других товаров с невысокой добавленной стоимостью.
 
В социальной структуре это формирование компрадорских слоёв, монополизировавших торговлю с развитыми торговыми странами, занимающих отчуждённое от народа своей страны положение и осознающих эту свою отчуждённость.

В общественном сознании — складывание у этих элитарных слоёв собственного группового мировоззрения, противопоставляющего их всему остальному народу, завершающееся окончательным разрывом с традиционными ценностями и импортом из развитых торговых стран подходящей новой ситуации этико-идеологической системы, основанной на религии монотеистического типа.

На территории северо-востока Европы присутствовал ещё один момент, стимулировавший социальное расслоение и взаимное психологическое отчуждение “верхов” и “низов”. Цивилизация, к ценностям которой так стремились приобщиться “верхи” варварских обществ, не нуждалась в изделиях примитивного варварского производства, но нуждалась в ресурсах. Восточная Европа, будущая Русь, могла предложить два ресурса — сырьевой и трудовой.
 
    «Сказал Святослав матери своей и боярам своим: «Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае, ибо там середина земли моей, туда стекаются все блага: из Греческой земли — паволоки, золото, вина, различные плоды, из Чехии и из Венгрии серебро и кони, из Руси же меха, и воск, и мед, и рабы»

                http://lib2.pushkinskijdom.ru/tabid-4869
    

Рабы — товар весьма специфический. Традиционная мораль не позволяет продавать в рабство соплеменников. Но такой товар можно добыть в войнах с враждебными соседями. Это провоцирует взрывной рост межэтнической агрессии и нарушение внутреннего геополитического баланса на пути “из варяг в греки”, что фиксировал древнерусский летописец: «вста род на род».
 
Но сделать ремеслом торговлю соплеменниками нельзя без радикальных изменений в сфере смыслов, фундаментальной психологической и идеологической ломки. Чтобы начать воспринимать сородича как “товар”, надо было оторваться от роду-племени, ощутить себя одиноким человеческим атомом, воспринять все ограничения родовой морали как “предрассудки”.
 
Благоприятствовало такой ломке положение тех, кто волею обстоятельств оказался вне родо-племенной организации, либо сам поставил себя в положение “чужака”.

Роль последних стали играть скандинавские викинги — профессиональные воины и торговцы. Получив контроль над торговыми путями Восточной Европы, выходцы из Скандинавии и примкнувшие к ним наиболее предприимчивые из местных славян, балтов и финнов составили нечто вроде военно-торговой корпорации с названием скандинавского происхождения, в славянских языках звучащим как “русь”.
 
Над многочисленными до поры ресурсно-замкнутыми родо-племенными организмами на пути “из варяг в греки” возвысилось коммерческое предприятие “Русь инкорпорэйтед” во главе с иностранными менеджерами, монополизировавшими обмен местных ресурсов на предметы роскоши и прочие продукты византийских и арабских высоких технологий.
 
Его положение “над” местными родо-племенными структурами способствовало формированию соответствующего отчуждённого отношения к “аборигенам” как к товару. Работорговля у членов этой корпорации видимо перестала вызывать моральные проблемы, как не было с этим моральных проблем и у потребителей рабского труда в тогдашнем “цивилизованном мире” — Византии и мусульманском Востоке.

Усиливающееся ощущение отчуждённости и “избранности”, позволяющее пренебрегать традиционными моральными нормами, приводило и к складыванию у “руси” особой идентичности — местного аналога библейского “избранного народа” (http://www.hist.msu.ru/Labs/UkrBel/rus_israel.htm), и к “переоценке ценностей”, завершающейся принятием какой-либо из монотеистических конфессий.
 
Идеологическим оформлением этой первой в нашей истории “перестройки” и стало Владимирово “крещение Руси”. Что до самого “равноапостольного”, то здесь едва ли можно избежать ассоциаций с Горбачёвым.
 
Таким образом, оказывается, что русскость у самых своих истоков формировалась как идентичность элитной компрадорской группы, принесшей на путь “из варяг в греки” название “русь”. В этой новой идентичности “русскость” неразрывно сплелась с православием и антиобщинным индивидуализмом западоподобного типа. Это делает понятным, почему в дальнейшем Русь не порождала никаких альтернатив “западным ценностям”.
    
Поэтому произрастания антизападных настроений и выдвижения альтернативных Западу проектов логично было бы ожидать на почве нерусской и неправославной, или, по крайней мере, русской и православной в минимальной степени. По Рустему Вахитову, такой проект является “консервативной революцией”, воссоздающей ресурсно-замкнутое государство и возвращающей элиту из компрадорского состояния в состояние служилое.

Правда, как утверждает Вахитов, эта политико-экономическая революция не всегда сопровождается последовательной “переоценкой ценностей” и не всегда находит последовательно антизападное идеологическое оформление. Но тенденция к такому оформлению не может в такой революции не присутствовать, так как надстройка общества по своей природе должна хотя бы в какой-то степени отражать его базис.
 
В истории Руси и России было несколько попыток такой революции, в разной мере успешных и сопровождавшихся в разной степени ревизией и ре-/деконструкцией ценностной базы общества и его идентичности. И каждый раз попытки эти исходили от социально-политических сил, чья русскость и православность были как минимум сомнительными и недостаточно выраженными.

По понятной причине эти силы должны были исходить из социальных страт и регионов, удалённых от центров торговой цивилизации — из народных низов или с периферийных территорий.
 

                Литовская альтернатива

Одна из первых таких попыток исходила именно из далёкой окраины Руси — от маленького этноса литовцев. В войнах с русскими, поляками и немецкими духовно-рыцарскими корпорациями Литва защищала своей собственный цивилизационный проект — антикомпрадорский и антиэлитарный, альтернативный и Западу, и Руси.

Оставшись, благодаря нахождению вдали от магистрального торгового пути “из варяг в греки”, последним осколком варварского мира Северной Европы, Литва была типичным ресурсно-замкнутым обществом с солидарным и эгалитарным устройством — “военной демократией” крестьянских общин. Это устройство получало сакральную санкцию от жрецов балтской религии — классически космоцентристского мировоззрения.
 
Как и все ресурсно-замкнутые общества, для поддержания автаркийности во враждебном окружении Литва была вынуждена стремиться к территориальному расширению.

При этом важно понимать качественные отличия этого расширения от более ранней колонизации Восточной Европы “русью”-варягами-викингами. Последние были скорее бандами асоциальных элементов, выпавших из своих социальных систем и ищущих лишь собственной выгоды. А литовская экспансия осуществлялась на благо всего общества Литвы силами племенных ополчений и под руководством законных правителей-кунигасов.

И как все общества, организованные по принципу холизма, как единое целое, как единый социальный и мировоззренческий “космос”, экспансия для литовцев означала интеграцию новоприобретённых территорий в качестве равноправных частей этого “космоса”. А не эксплуатацию их, как это делали торговые цивилизации.

Иными словами, литовская экспансия была благом не только для самой Литвы, но и для других народов, попавших под её власть.
 
Для Руси интеграция в “Литовский Мир” означала усиление элементов или атавизмов старого дорусского социального устройства, соответствующего ему политеистического общинного мировоззрения и местных нерусских идентичностей. В том числе и возвращение к модели автаркической государственности, разрыв колониальной зависимости от экспорта ресурсов и замена компрадорской элиты на служилую.
 
С переходом под литовскую власть кабальные торговые связи с Византией если и не прервались полностью, то значительно сократились. Упадок византийской торговли подкосил и без того шаткие позиции непопулярной в народе русской княжеско-боярской олигархии. По словам петербургского историка Николая Николаева,
 
    «это проявлялось в повсеместном падении княжеских престолов Рюриковичей и переходе власти к литовским династам. Белорусско-литовские летописи единодушно свидетельствуют о мирном характере процесса — население просто отрекалось, выталкивало Рюриковичей, которые давно стали символом краха и позора, слабости и бессмысленной жестокости, единства, но единства насквозь фальшивого, единства постоянных войн и крови и при этом полного бессилия и даже раболепия перед внешним врагом»

                (Нікалаеў М. Гісторыя беларускай кнігі ў 2 тамах / Мікалай Нікалаеў. Том І. Кніжная культура Вялікага княства Літоўскага. — Мн.: Беларуская энцыклапедыя імя П. Броўкі, 2009. — С. 29).

Литуанизация русских территорий отразилась и на идентичности их населения: воины из брянских земель, участвовашие в Куликовской битве, воспринимаются восточнорусским летописцем как «храбрые литовцы» («Задонщина. Слово о великом князе Дмитрии Ивановиче и о брате его, князе Владимире Андреевиче, как победили супостата своего царя Мамая»).
 
Но литовская “консервативная революция” на Руси так и не получила смыслового завершения в виде окончательной “переоценки ценностей”, полного разрыва с монотеизмом и официального возвращения к космоцентристской религии предков.

Отчасти из-за веротерпимости литовских правителей и нежелания вмешиваться во внутренние дела русских уделов. Отчасти из-за того, что прозападная элитная “перестройка” вскоре случилась и в самой Литве: перспектива обогащения через обмен богатств Родины на импорт “западных ценностей” в формате польского католицизма и шляхетских “золотых вольностей” в какой-то момент показалась литовской боярской верхушке соблазнительней независимости.
 

                Крестьянско-казацкая альтернатива

В дальнейшем носителями консервативно-революционных настроений на Руси выступали крестьянство и казачество, сохранявшие традиционный солидарный тип жизнеустройства — общину, в отличие от всё более эволюционирующей в сторону западной “гражданской нации” княжеско-боярской верхушки.

Консерватизму этих социальных слоёв способствовало их удалённое положение от компрадорских элит: проживание крестьянства вдали от городов, казачества — по окраинам страны. А также минимальное общение с православным духовенством — основным транслятором идеологии компрадоров. В случае с крестьянством дополнительным фактором было то, что оно было наиболее страдающей стороной в колониальных схемах русских компрадоров и их “западных партнёров”.
 
Именно из этой народной толщи, наиболее чуждой паразитическому образу жизни русских элит и наименее затронутой церковной идеологией, и исходила идеологическая повестка многочисленных крестьянско-казацких войн и антицерковных религиозных движений, озвучивавшая требования солидаризации общества, реорганизации всего государства и церкви по модели крестьянской общины.
 
Официальная РПЦ по понятным причинам не могла дать на это идеологической санкции. Поэтому консервативно-революционная программа формулировалась на основе традиционных идеалов народных “низов”, имеющих нехристианское происхождение. Даже если они представали во внешне христианизированном обличии, как в старообрядческих движениях. Историк староверия Пыжиков показал, что оно, особенно в беспоповских “толках”, благодаря своей близости социальным низам и оторванности от православного клира, носителя византийских традиций, сохраняло многие глубинные пласты народного сознания, идущие от дохристианских времён (Александр Пыжиков. Грани русского раскола. Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года. — М.: Древлехранилище, 2013. — С. 423-463, 582-626).
 
Но если в религиозном отношении православность консервативных народных низов как минимум под большим сомнением, то с их национальной и этнической идентичностью вопросов ещё больше. По крайней мере крестьяне Северо-Западного края Российской империи ещё в начале прошлого века русскими себя не считали:
 
    «есть немало белоруссов, которые под словом «pyccкиe» разумеют староверов, издавна живущих в Западном крае. А если вы к таким белоруссам обратитесь с вопросом — кто они такие в смысле национальности, то очень многие вам только и могут сказать, что они «тутэйшие», т.е. здешние… И к вашему заявлению, что они русские или белоруссы, они отнесутся довольно скептически: называй, дескать, как хочешь»

                (Адам Богданович. Пережитки древнего миросозерцания у белоруссов. Этнографический очерк / А. Е. Богданович / Отв. ред. О. А. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2015. — С. 13).


    «Крестьяне нашей губернии не называют себя ни русскими, ни белоруссами… Великоруссов крестьяне наши зовут казаками, москалями и русаками»

                Павел Шейн. Материалы для изучения быта и языка русского населения Сeверо-Западного края / П. Шейн. Т. III. — СПб.: тип. Имп. АН, 1902. — С. 97-98.

 
Подобным образом дела обстояли и на Дону (http://passion-don.org/types.html):

    «Казак называет русским только великоросса, малоросса же величает просто хохлом. «Стояли в России, ходили в хохлатчину, вернулись на Дон», говорят казаки. Да и сами великороссы и малороссы (Слободской Украины) на вопрос: «откуда вы» — всегда отвечают: «мы из России, а пришли к вам на Дон».

    «Под словом «Россия» казаки и до сих пор не представляют себе и Донской области. Россия и Дон для них понятия, исключающие друг друга. В разговоре не с казаком они обыкновенно говорят «У вас в России — у нас на Дону». Точно также и слово «русский» они всегда противополагают слову «казак». Регулярные войска они всегда называют русскими войсками. Если предложить любому казаку вопрос: «разве Вы не русский?» Он всегда ответит: нет, я казак!»… Под словом «русский» казаки уразумеют собственно великоросса, или всякого не казака, говорящего великорусским говором. Говорящих же по-малорусски, или только с малорусским акцентом, называют обыкновенно хохлами. С таким значением употребляют в разговоре слова «Россия» и «русский» не только простые казаки, но, в силу вековой привычки, и образованные»

                (В. Соловьев. Особенности говора донских казаков. — СПб.: тип. Имп. АН, 1900. — С. 1-2).
 
Нечто похожее встречаем и в тогдашней Польше, где “поляками” в те времена называли только шляхту. «Поляки это те, кто работать отвык. А мы — мазуры» — так обыкновенно отвечали крестьяне из-под Варшавы на вопрос об их национальности (http://bk.knihi.com/lastouski/lastouski1.html#1).
 
Весьма вероятным выглядит предположение, что до совсем недавнего времени русская и польская идентичность не имели в России и Польше общенационального масштаба, будучи достоянием лишь высших классов. И основной конфликт ценностей происходил не между ними, а между народами этих стран и западной цивилизацией. Русская и польская средневековые империи интегрировались в эту цивилизацию, как её эксплуатируемая периферия, а “русскость” и “польскость” были вариациями единой колониальной стратегии Запада по легитимации закабаления народов этих периферийных недо-империй руками своих местных агентов-компрадоров — русской и польской аристократии.
 
Насколько эта стратегия была успешной можно судить по тому, что вплоть до советской эпохи практически не было успешных попыток устранить компрадоров и избавиться от полуколониальной зависимости. Кроме разве что опричнины Ивана Грозного. Реформы Петра І в этом смысле не кажутся мне успешными.
 

                Советская альтернатива
 
Во всяком случае советский проект сделал наиболее мощную заявку на уничтожение компрадорских элит и достижение автаркии относительно Запада. Но социальная революция предполагает революционные изменения и в сфере ценностей и связанных с ними идентичностей.

Революция якобинцев стёрла многочисленные этнические общности средневековой французской короны, заменив их “единой и неделимой” буржуазной нацией — якобинская концепция “la nation une et indivisible”. Значит, антибуржуазная революция должна быть направлена и против буржуазной нации, и против легитимирующих её смысловых стратегий, и против порождающих эти стратегии институций — религиозных в том числе. Эрнст Юнгер прямо говорит о несовместимости христианства с пролетарской цивилизацией техники:

    «там, где сословие священников отождествляет царство техники с царством сатаны, в них говорит еще более глубокий инстинкт, чем там, где они устанавливают микрофон рядом с Телом Христовым»

                (Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт / Э. Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли. — М.: Наука, 2002).

В этом свете и нужно воспринимать такие аспекты внутренней политики ранних большевиков, как их радикальная антицерковность и пресловутая “русофобия”. Сюда же следует отнести и попытки создания новой рабоче-крестьянской “советской” идентичности взамен буржуазно-дворянской русской, и стратегию форсированного нациестроительства для “малых” и “отсталых” этносов, в том числе и такое страшное с точки зрения русских националистов “преступление” советской власти, как создание белорусской и украинской советских наций.

Здесь не место пускаться в пространные рассуждения, почему эти начинания большевиков так и не вылились в последовательную консервативную революцию в сфере смыслов и идентичностей. Отчасти, видимо, по той причине, что официальная советская идеология, марксизм, считала область духовного второстепенной, сосредотачиваясь на материальной экономической основе общества. Парадоксальным выглядело и то, что антизападный по сути проект объявил своей опорой идеологию, импортированную с Запада.
 
Попытки некоторых наиболее проницательных советских идеологов-“богоискателей” Луначарского, Богданова, Бонч-Бруевича — расширить советский мировоззренческий багаж, дополнив марксизм новой религией, обожествлявшей не “свободную личность”, а человечество, успеха не имели, оставшись причудой группы чудаков-интеллигентов.

Но свято место пусто не бывает. Под покровом марксистского официоза, всё более превращавшегося в оторванный от реальности набор мёртвых догм, тихой сапой шло “православное возрождение” и реанимация тесно связанного с ним русского национализма.

Последний, с его ностальгическим культом дворянской “России которую мы потеряли” казался позднесоветскому обывателю более привлекательным, чем производившая впечатление слишком простецкой пролетарская советскость.

Созданный вокруг русского клерикального национализма диссидентствующими гуманитариями заманчивый флёр подпольности послужил перерастанию его в модное поветрие сначала для молодой поросли советской партократии, “золотой молодёжи”, а потом — и для широких кругов интеллигенции. Что создало идеологическое обеспечение и массовую социальную базу “перестройке”.

    В итоге советская идентичность, имея глубокие корни в народе, так не смогла полностью вытеснить русскую, ставшую фундаментом постсоветского “национального возрождения” России в привычном для неё статусе западной полуколонии.
    
Реанимация русского и других национализмов на пространстве соцлагеря влекла за собой пробуждение и всех сопутствующих им мифов и фобий со свойственным им конфликтогенным потенциалом.

И мало где ещё было накоплено столько подобных фобий, сколько за многовековую историю русско-польских отношений. Вернее, за историю отношений польской шляхты с русским дворянством. Мобилизация под лозунгами “единой польской нации” дала польским панам возможность в 1919 году защитить свою власть над своими крестьянами-“хлопами” руками самих же “хлопов”, громивших на Висле армии Тухачевского, состоявшие из таких же крестьян.
 
Собственно этот новый извод национализма, сложившийся в индустриальную эпоху, тем и отличается от своих буржуазно-аристократических предшественников, что транслирует фобии, свойственные прежде одним элитам, в народную массу для того, чтобы народ был готов защищать интересы “своих” элит и умирать за них на войне как за свои собственные.
 

                Контуры перспективы
 
Коль скоро историческая русско-польская распря была и продолжает оставаться конфликтом элитных интересов, а не ценностей, то здесь не может быть речи о каком-то постоянном “примирении”.

Ценностное поле буржуазной цивилизации, в котором выросли русский и польский национализмы, по своей природе заряжено на конфликт — ведь пресловутая “конкуренция” возведена буржуазным духом в статус непререкаемой святыни. Интересы двух конкурирующих субъектов не могут быть навсегда примирены, а лишь согласованы, и то временно, пока они объединены борьбой против враждебных интересов некоего третьего лица. А такой объединяющей угрозы “Русский Мир” и его польский конкурент не имели и не имеют.
 
Значит внутри Беларуси национализмы русский, польский и их местный гибридизированный подвид — белорусский — могут работать только на подрыв государственности. А в рамках мир-системы конкуренция между компрадорами периферии поддерживает “управляемый хаос” на её территории, что упрощает её эксплуатацию “золотым миллиардом”.
 
Реальное ценностное и мировоззренческое противостояние существует только между Западом и советским жизнеустройством, но оно настолько фундаментально, что примирение между ними вряд ли возможно. Прежде всего, из-за того, что западная цивилизация не может существовать не расширяясь постоянно. «Экспансия — это всё», — сказал знаменитый британский колонизатор сэр Сесил Родс,
 
    «и впал в отчаяние, ибо каждую ночь он видел над собой «эти звезды... эти необъятные миры, которых нам никогда не достичь. Я аннексировал бы планеты, если бы мог»

                 
Советизм, инерция которого по-прежнему определяет многое в современной Беларуси и даже в России, был далеко не таким экспансивным, хотя и нуждался в определённом территориальном росте, как и всякое другое ресурсно-замкнутое общество. Но советское мировоззрение, в отличие от западного, вполне допускало, что по достижении определённых границ нужды в дальнейшем территориальном расширении может и не быть. То есть, возможно предположить, что в своей экспансии советский строй мог бы и может в будущем достичь таких границ, в которых он станет настолько самодостаточным, что сможет навязать Западу “мирное сосуществование”.
 
Понятно, что на подобное “принуждение к миру” способна геополитическая “Big Power”, на порядки превосходящая возможности не только современной Республики Беларусь, но и Российской Федерации. Достижение такого уровня невозможно, пока постсоветские страны находятся в статусе полуколоний Запада.
 
Русские и польские ценности в их традиционной форме работают только на воспроизводство этой привычной для Восточной Европы роли, поэтому даже если их “примирение” и возможно — будь то в локальном варианте, ограничиваясь территорией одной Беларуси, или в глобальном, в виде гипотетического союза России с Польшей — то по большому счёту оно ничего не изменит. В перспективе сохранение периферийного статуса в рамках глобальной системы ведёт только к деградации. Будут ли при этом сохраняться формальные признаки государственности или нет — не так уж важно.
 
Следовательно, никакого примирения с силами, работающими на воспроизведение этой порочной “традиции”, в том числе с русским, польским и белорусским компрадорскими национализмами, быть не должно. В отношении этих агентов западного влияния необходимо только вытеснение и подавление.
 
В перспективе это может принять радикальную форму полной деконструкции русской, польской и других идентичностей, доставшихся народам Восточной Европы в наследство от поколений компрадоров. Возможен и более мягкий вариант — переформатирование этих, ставших уже привычными образов коллективного прошлого, с очисткой их от всего накопившегося буржуазно-аристократического, христианского и националистического багажа.

Собственно в советскую эпоху присутствовали попытки сочетания обоих этих вариантов: и радикального — с культивированием советской идентичности, уходящей корнями в прямую демократию крестьянских общинных сходок-“советов”, и умеренного — с “перековкой” русской буржуазно-аристократической формы и подгонкой её под социалистическое содержание.

Но, несмотря на провозглашённое советскими идеологами “отреченье от старого мира” полной ревизии националистической мифологии с освобождением от её фобий и предрассудков так и не произошло. Советская политика в области истории и идентичностей осталась во многом двойственной и непоследовательной, вступая в частые компромиссы с разнообразными малыми и большими национализмами, что сыграло в деградации первого советского проекта роль далеко не последнюю.
 
Задача формулирования и проведения адекватной политики идентичности осталась в наследство от СССР не только нам, но и всем странам периферии мирового капитализма. Вопрос этот далеко не праздный: от его решения периферийными странами напрямую зависит достижение ими независимости от центра глобальной системы. Если самим не заниматься формированием своих идентичностей — их будут формировать за нас и навязывать нам “западные партнёры”, сталкивая нас лбами через эти управляемые идентичности.
 
В области исторической политики в нашем регионе это означало бы отказ от бесполезных попыток искать в многочисленных русско-польских войнах “свою” сторону. Вернее, отказ от восприятия их в дуалистическом ключе, как конфликтов двух сторон — “Русского” и “Польского мира”. Открытие в этих конфликтах третьей стороны — огромного многонационального крестьянского Мира, чьи нужды и чаяния никоим образом не совпадали ни с русско-боярскими, ни с польско-шляхетскими.

В области геополитики Беларусь и соседние территории могут быть переосмыслены не как пограничные между русским и польским элементом, а как фронтир буржуазного Запада и антибуржуазной рабоче-крестьянской Евразии. Их контакт и конфликт — главная ось истории региона. По отношению к ней все остальные местные идентичности — в их числе русская и польская — вторичны, и восприниматься должны прежде всего через призму этого фундаментального столкновения цивилизаций.
 
Надо ясно отдавать себе отчёт, что в теперешних условиях нельзя ограничиваться единственно задачей “выживания” (https://www.facebook.com/wereszczaka/posts/1057367167755567). Как говорила кэрроловская Чёрная Королева: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее!» Без развития нельзя сохранить независимость, а попав в единожды кабалу, о развитии можно забыть. Столыпин в своё время мечтал о пресловутых «20 годах покоя», чтобы страна успела совершить рывок. И хотя без компромиссов здесь не обойтись, обеспечение внутреннего спокойствия не может сводиться единственно к “примирительной” стратегии.

Надо ясно сознавать, что там, где компромисс невозможен, единственная правильная стратегия — наступательная: без подавления и ассимиляции прозападных идентичностей и идеологий они неизбежно будут играть подрывную роль. И, наоборот, там, где мы имеем дело с культурно близкими идентичностями, надо, не ограничиваясь временными компромиссами, задавать им общецивилизационную ценностную рамку (Алексей Дзермант. Евразийские ценности: миф или реальность? Безопасность. Справедливость. Развитие), которая будет служить основой для поддержания долговременной стабильности, и в границах которой будут гаситься все внутренние конфликты.

В противном случае любые самые незначительные межнациональные и межрелигиозные трения могут использоваться Западом для инспирирования “управляемого хаоса”, ставящего крест не только на развитии, но и на выживании.
 
В ситуации, когда наш фронтирный регион вынужден решать проблему собственной геополитической нестабильности, все дестабилизирующие факторы должны быть устранены. Более того, в нашу глобальную эпоху таким цивилизационным фронтиром является, по большому счёту, вся периферия мирового капитализма. Между компрадорскими элитами всех периферийных стран и их народами — цивилизационная пропасть. Компрадоры не принадлежат своей стране, они являются частью глобального Запада. Это ставит сегодня проблему цивилизационной турбулентности перед всем эксплуатируемым Западом человечеством, в том числе и перед его постсоветской “евразийской” частью.
 
Решение этой проблемы лежит в плоскости не примирения всех и вся, а в решительном разрыве со всем историческим наследием, закрепляющим и воспроизводящим в культуре наших народов зависимость и отсталость. Развитие невозможно без достижения полной самодостаточности и независимости от глобального Капитала. В будущее надо брать лишь то, что обеспечит перспективу такой независимости.

Только очистившись от своих родимых пятен — приобретённых за многие столетия элитаристских, антиплебейских и индивидуалистических установок, — русская и польская идентичности могут иметь будущее в независимой от Запада Большой Евразии.
 
Вышиванки, шляхетские слуцкие пояса, колдуны графа Тышкевича, дворцы польских магнатов и традиции псовой охоты русских вельмож достойны украшать общеевразийское культурное разноцветье. Но нельзя смотреть сквозь пальцы на попытки их реинтерпретации в социально-расистском духе, когда из них пытаются создавать символы превосходства “европейских литвинов” над “ордынскими москалями”, “цивилизованных” панов и бар над “сиволапыми” мужиками, просвещённых “русских европейцев” над “дремучими” советскими “ватниками”.
 

 

Первая публикация: https://imhoclub.by/ru/material/kto_bolee_materi-istorii_cenen