Не проси

А. Либуркину

Что же такое огель? Это склеп, в котором заключена могила цадика. Внутри находится надгробие, мацева. В хасидизме к таким местам паломничают с просьбами - кто-то просит освобождения родственника из тюрьмы, кто-то - исцеления, кто-то - денег, просьб столько, сколько людей на свете.
Считается, что один огель лучше посещать для одних просьб, другой - для других, всё зависит от личности похороненного.
Рав Мордехай из Чернобыля завещал себя похоронить в чистом поле, на как можно большем отдалении от людей, что и было сделано - вдали от всех дорог, на пустыре, окружённом украинскими полями. Говорят, это для того, чтобы его не донимали слишком, ведь во всех мирах он должен учить Тору. Однако, со временем добрались и туда. Раввинская мацева вросла в землю, потому как "ни одна мацева не останется стоять ко дню Воскресения мёртвых", и вырос над этим местом ковыль, но люди отыскали это место и поставили над ним огель.
Добрый рав Менахем Нахум II Тверский, что богачам, не желавшим выдавать дочь за бедного набожного парня, или принимать в свой дом бедную девушку, буквально выламывал руки, угрожал попросить ангелов отнять их место в Будущем мире - упокоился под огелем возле Белой Церкви. Туда часто ходят те, кто просит помощи в любовных делах.
Как ни удивительно, огели разные, у них словно есть характеры. Они могут исчезать и появляться, некоторые даже - перемещаться, хотя насчёт последнего общего мнения не существует.

Нееврей ничего не должен просить у огеля. Это заканчивается плохо. Над огелем не раскрываются ворота, ведь рав не внутри, он или в ган Эдене, Райском Саду, или Между Мирами. Огель это всего лишь почтовый ящик. Кто тогда принимает эти просьбы, если не рав - нельзя даже произносить.
Так печально прославился огель Маараля на пражском Еврейском кладбище. Был случай, когда приехавшая туристкой девочка из СССР в шутку попросила "остаться в Праге навсегда". И перед отъездом она погибла, попала под машину. Чехи категорически не делают такого, поскольку знают - нельзя.
Неверующий еврей не должен ничего просить. Иначе плата за исполнение желания будет абсолютно неподъёмна.
Нельзя просить сделать вред кому-либо.
Нельзя просить того, чего не желаешь всей душой.
Нельзя просить больше трёх раз.
Передача записочек вещь бесполезная - рав не читает, он может только расслышать личную просьбу и переадресовать, присоединив к ней собственную просьбу, причём, без всякой гарантии.
Нельзя приходить, совершив перед тем что-то недостойное или грешное.
Пришедшая женщина не должна быть в состоянии "нида".
Всё, что ты попросишь за неевреев и для неевреев, их не затронет, а затронет только тебя одного.

***
«Где же у этой шиксы* талия? Талию у ней Творец, по ходу дела, не предусмотрел. И ноги! Где выдавали такие короткие ноги?»
Гляжу, как Лена ест - быстро и жадно, болтая о какой-то ерунде, притом, глаза её остаются холодными, как у шахматиста, обдумывающего ходы.
«А руки? Б-же мой, чтобы иметь такие руки, нужно ежедневно обстирывать дивизию».
Лена подняла свои слюдяные глаза:
- А ты почему не ешь?
- Не хочу.
Действительно, не хотелось. Невозможно есть, видя, как это делает она. Я подвинул к ней тарелку с говядиной.
- Я худею! – сказала Лена, и взялась за вилку.
Я и не ожидал, что она откажется.
- Когда была замужем, сильно поправилась, - произнесла Лена, проглотив очередной кусок, - Оттого, что у меня не было свободы!
«Мир гашем*, значит, сейчас это она похудела?»
Наконец, Лена доела и откинулась на спинку стула, её миленькое славянское личико пошло розовыми пятнами. Разговор зашёл об армянах. Лену интересовали восточные народы, особенно евреи и армяне, интерес этот был всепоглощающий, видимо, её, дитя северной военной части, населённой скупыми на продуктивные эмоции солдафонами, привлекал юг, как таковой – шум тамошних базаров, раскрепощённая эмоциональная речь и яркие краски земли и неба.

Мы отправились курить. Я пропустил её вперёд, придержав дверь, и мы вышли во двор. Курила Лена быстро и нервически, как и ела, притом, абсолютно неизящно, рублеными движениями, чисто по-мужицки. Ей было безразлично, как это выглядит.
- Знаешь, я так его люблю, так люблю! – сказала Лена с надрывом, имея в виду одного общего знакомого (что был из тех творческих содомитов, что, отчаянно боясь общественного порицания, женятся, при этом по поводу и без повода, в любом разговоре бичуют гомосексуализм). Я сочувственно покачал головой.
«Вот же дура».
- Он боится жены, понимаешь? Она его держит в ежовых рукавицах. Не отпускает.
«Нет, дура в квадрате».
- У нас почти всё было. В метро. Почти всё.
«В кубе».
- Как ты думаешь, он может уйти от жены?
«О, настолько дура, что это даже интересно».

***
У великого Элимелеха, сына Элиэзера-Липа, что из Лежайска, когда-то был один ученик из Люблина. Отучившись, этот ученик вернулся в Люблин, и никогда больше оттуда не уезжал. Звали его Яаковом-Йицхаком, а прославился он под именем Люблинского Провидца.
Люблинский Провидец не знал ни польского языка, ни русского, ему было достаточно древнееврейского и арамейского, даже жаргоном, языком идиш, он почти не пользовался. Жизнь его была сплошным сражением - он отчаянно бился со своими греховными мыслями, воевал с выкрестами, вольнодумцами и своим родственником, ортодоксальным раввином Люблина, Азриэлем Горовицем. Ведя бесконечную войну с собой и со всем миром, Люблинский Провидец лишал себя сна и еды, и однажды достиг просветления. Его высушенное постами, заросшее бородой лицо обтянулось кожей, стало, точь-в-точь, как у мумии, горели только глаза – огромные, в пол-лица.

При нём провинциальный Люблин, никогда не бывший центром еврейской духовной жизни, стал процветать именно в этом качестве. Со всех окрестных городов и местечек туда стекались изверившиеся и страдающие. Дело было в том, что Люблинский Провидец достиг того, что умели лишь немногие, а именно - способности совершать "тикун", Восстановление Души, далеко не все раввины такое умеют.
Хасидская община Люблина стала расти, а ортодоксальная, соответственно, таять. Глава ортодоксов, Азриэль Горовиц, писал русским властям одну жалобу за другой, кляня самоуправство родственника, и подкрепляя это дело взятками, но поделать ничего не мог - начальники получали взятки и от противоположной стороны, от купцов, сторонников Люблинского Провидца, и, в конце концов, бросали расследование - известно ведь, что в "жидовских делах" сам чёрт ногу сломит.
Однажды Люблинскому Провидцу приснился сон. В этом сне он увидел раввина, который спал, и видел во сне Люблинского Провидца. И тот раввин в своём сне, сказал Люблинскому Провидцу, в его сне:
- Разум и душа сосуществуют, но им суждено разделиться. Лишь душа бессмертна, но не разум. Хасидут это почти чистая душа, Просвещение это почти только разум. И видно нам, что чистый разум это помешательство!

Люблинскому Провидцу, говорят, открывалось будущее. Но открывалось через самоистязание, и неглубоко, на десять лет, на двадцать, он же хотел проникнуть настолько, чтобы увидеть, каков он, Будущий мир, и эти попытки давались ему слишком дорого, он лишал себя пищи и воды, не спал неделями, исхудал ещё больше, и лишь его природное здоровье не позволяло слечь. Однажды, войдя в транс на празднике Симхат Тора, Люблинский Провидец во время танца вышиб своим телом окно и упал с высоты. Он сломал позвоночник.
Придя в себя, он сказал:
- 9 Ава будет судить меня Судья Праведный. Моя могила потеряется и найдётся три раза!
И умер в день 9 ава, почти через год. Его огель в войну разрушили немцы. После падения польского социализма, на старом кладбище Люблина обнаружили остатки стен, и на них был возведён новый огель, куда в наши дни направляются паломники. Это был первый раз, когда его огель терялся.

***
Мой друг, Лейзер Хавкин, бреет голову. Он похож на одного знаменитого французского авангардиста, так и тот брил голову. Носит Лейзер парусиновый костюм, курит сигары (иногда трубку). Любит хорошие напитки – коньяк любит, выдержанный, армянский или грузинский. Плеснёт себе немного на дно фужера, поднесёт к носу, вдохнёт, зажмурится, улыбнётся, отставит. Делает это неспешно. Сигару тоже – обрежет, покрутит в пальцах, понюхает, потом спичку зажжёт, со вкусом прикурит, дым выпустит, улыбнётся. Лейзер немолод, но красив – этакой вневременной красотой, которая никогда не увянет. Он не женат, и никогда не был.
Раз пошли с ним гулять по городу, а он и говорит:
- Знаешь, не день порождает свет, и не ночь составляет темноту – единственный светильник в тебе!
- Красивые слова!
- Спору нет! А знаешь, это и есть главный труд – из красивых слов извлечь мудрость. Из простых слов это сделать просто, а из красивых – не каждому дано. Спрячь мудрость за красивыми словами, и простец её оттуда не выудит!
- А почему бы простецу не взять немного мудрости, Лейзер? Ему же и нужно?
- Потому что только тот, кто знает половину ответа, имеет права задавать вопросы! А взяв мудрость, простец с ней только набедокурит.

В другой раз пошли гулять с Лейзером, вышли к летнему ресторану, и я говорю:
- Смотри, Лейзер, какая женщина!
А там и впрямь сидит молодая женщина, красивая, наедине с вазочкой мороженого.
Лейзер близоруко поглядел, сказал:
- Одну минуту!
И развернулся, подошёл к ней, церемонно приподнял шляпу, представился.
«Мир гашем*, да он ей в дедушки годится!» – подумал я.
Но Лейзер был принят благосклонно, остался за столиком, он величественно махнул официанту, и ему принесли фужер коньяка – его всегда обслуживали быстро. Гляжу, а женщина эта, как заворожённая, глядит на Лейзера, как тот нюхает коньяк, как говорит, за жестами его рук следит, и в глазах её светится буквально восторг. Лейзер что-то рассказывает, повернувшись в профиль (у него профиль, как с римского денария) делает маленькие глотки, улыбается – я смотрю и глазам не верю, он её буквально за пару минут покоряет! А потом встаёт, шляпу приподнимает, та что-то говорит, (а я вижу, ну просто готова баба, бери и вези) а Лейзер рукой делает на прощание, и возвращается ко мне.
- Слушай, Лейзер, ты бы домой её повёз, я бы всё понял!
- Ну, повёз бы. А ты у меня дома не был. Комната одна, книги от пола до потолка на всех четырёх стенах.
- Ну и где тут проблема?
- А сплю я на полу, потому что для дивана места нет!
- Ну и что?
- И у меня нет еды, даром, что фамилия Хавкин, есть только куры замороженные. Мне раз в неделю в синагоге дают по одной, так лень готовить, вот и скопилось штук 10. А больше ничего нет.
- Один раз можно и приготовить!
- Вся жизнь, мой друг, это один раз!
Вот и что на это можно сказать? Такой у меня друг.

***
Ночью Лена написала мне сообщение, причём, с чужого аккаунта. Сообщение было странное, но я, конечно, узнал, от кого оно – стиль этот не спутать ни с каким другим.
- Почему ты не вытащил меня из-под него?
Было понятно, о ком идёт речь – о владельце аккаунта, моём приятеле (собственно, я их и знакомил).
- Что случилось? – пишу.
- Как я тут оказалась? Почему я тут?
- Откуда же я могу знать? – отвечаю. Но ей ответы мои были совершенно не нужны.
- Мне просто нравится, как он меня берёт, и всё! Только это!
Я ничего не стал писать, но на секунду представил, как это происходит – искажённую страстью Ленину мордашку и её ритмично болтающуюся мягкую грудь.
- Я устала от него!
«Какие всё-таки опилки в головах гойских баб, любит, якобы, одного, спит с другим, и при этом сообщает третьему», - подумал я.
- Давай погуляем! – пишет она, без всякой связи с предыдущим.
- Ты только сотри всё, что написала, ладно?
На следующий день мы увиделись. Вообще-то встречались мы нечасто, раза два или три в год, обычно она ела, как не в себя, и вываливала истории из своей жизни, однообразные, как спички в коробке. В этот раз разговор зашёл о всякой мистике, и я рассказал ей про огели, не знаю, зачем, и впервые заметил, что её слюдяные глаза уставились на меня с искренним интересом.
- А тут есть огель? В России?
- Нет, конечно.
- Неужели никаких раввинов тут не хоронили?
- Могилы есть. В Ростове, кажется, есть могила цадика. Но это не огель, а просто мацева.
- Огель, мацева, - сказала Лена вполголоса, словно пощупала незнакомые звонкие слова, - А чей он, огель этот?
- Мацева.
- Ну, мацева!
- Одного из Шнеерсонов.
- И что, можно поехать и попросить?
- Наверное, можно. Но не тебе.
- Почему?
- Ты русская. То есть, неважно, что русская, важно, что ты нееврейка.
- И что произойдёт?
- Ничего. Ровно ничего.
- Ну, раз ничего, то значит, можно попробовать!
- Знаешь, это глупо.
- А что не глупо?
И тут я не нашёлся с ответом.

***
"Младший, самый любимый сын адмора, появлялся из своего дворца, как царь. У него были драгоценные туфли, покрытые самым настоящим сусальным золотом. С наложенным тфилином, в огромной шубе, выкроенной из соболиных шей, он выступал во главе процессии, нёс Сефер Тору в расшитом футляре, и множество серебряных колокольчиков, сделанных в виде "римоним", яблок граната, звенели при каждом его шаге. Падал снег, дрожали от холода нищие евреи в лохмотьях, собравшиеся со всей округи, чтобы поглядеть на чудо. И дрожал от холода он сам, у его золотых туфлей не было подошв, он ступал по снегу босыми ногами.
Внук его, Дов-Бер II из Леово, позднее сделает не так, на процессии он будет одет в самую скромную одежду, в лапсердак, наподобие сапожника или столяра, но за щекой будет держать алмаз стоимостью во всю Сквиру, а то и в половину Киева.

Когда-то самым богатым был Садгорский двор. Йисройл Фридман, он же Рижинер, адмор Садгорского двора, получил откровение - жить так, чтобы евреи, жившие впроголодь, "хоть краем глаза увидели дом Царя-Машиаха, чтобы понять, как будет выглядеть Будущий мир".
И в Садгоре стали расти роскошные постройки. Сам Рижинер построил себе дворец, и два его сына – по дворцу. В этих зданиях были росписи и витражи, серебряные дверные ручки, всё было сделано на восточный лад. Время от времени там накрывали столы и созывали гостей. Все приборы на столах были из серебра, бокалы с ножками в виде райских птиц, блюда с изображениями единорогов, украшенные вензелями вилки и ложки, тарелки, выточенные из агата и розетки из горного хрусталя. К столу подавались откормленные утки и гуси, баранина и форель из карпатских ручьев, отборные яблоки и виноград, лимоны, гранаты и ценные вина, а также выморозки, наливки и настойки. Халы замешивались на муке из отборного зерна, перебранного вручную и размолотого гранитными шарами. Были люстры на множество свечей, свечи были восковые с ароматной отдушкой, и пахло там розами - розовое масло тут использовалось для умащения рук. Сосуды для омовения, кувшины и тазики, все были также из серебра. Но особо удивительны были большие золотые тыквы, использовавшиеся для субботней трапезы, внутри тыкв были кастрюльки с едой, сосуды с углями и треножники, это чтобы пища не остывала.
Раввинские троны, и вообще, вся мебель была покрыта тончайшей резьбой. Тут носились штроймлы, обшитые мехом шляпы, из седого соболя и голубой лисы. И, наконец, белые одежды, которые обычно надеваются раз в год, на Йом-Киппур, тут носили весь год, кроме 9 ава. Шились они из лучшего полотна, с золотыми пуговицами. Но Йисройла Фридмана упрекали за эти богатства, не веря в данное ему откровение. Особенно же евреи-вольнодумцы, модернисты, "апикойрэсы*, обрушивались на обычаи Садгорского двора. Младший сын Рижинера наслушался этих выпадов, и сошёл с ума.
Братья его отмолили, наложив на себя строжайший пост, и он поправился, но, говорят, оставался странноватым до конца своих дней. А дети и внуки этого несчастного младшего сына стали "светом Бессарабии и Галиции". Это Штефанештэр, это "ребе из Чорткова", это Гусятинский ребе Мотэлэ, это Васлуйский ребе Шулэм Гальперн, и это Дов-Бер II, Чудотворец из Леово.
А сокровища Садгорского двора пропали. Никто не знает, где они теперь. Ни единая душа. Может, лежат они в лесу, в Карпатах, под большим замшелым камнем, и ждут, когда придёт пора засиять им в Будущем Мире».

- Слушай, - сказал мне Лейзер Хавкин, - а ты сам-то не путаешь этих Гальпернов и Фридманов? У меня уже голова кругом.
- Так-то не путаю, если только вглубь не заходить. Тогда уж могу и путать.
- А, это мы сейчас вглубь не заходили? Кто бы мог подумать!
Хавкин вытащил сигару из коробки, покрутил, поднёс к своему римскому носу, понюхал и слегка закатил глаза.
- А ты знаешь истории про огели, Лейзер?
- К сожалению, знаю. Мне все уши просвистели этими огелями в своё время. Мой дед был из вижницких хасидов, и носил такую шляпу, что походил на подберёзовик, он в этой шляпе завтракал, - холодно сказал Лейзер и достал спичечный коробок.
Мы сидели в его знаменитой комнате. Я ожидал увидеть смесь библиотеки и холостяцкой берлоги, но тут было на редкость чисто – книги были разложены по полкам, кресла стояли вокруг изящного столика с трубками, пепельницей и сигарной коробкой, пахло табаком, одеколоном и старой бумагой.
- Из всего, что говорил дед, я только одно понял. Знаешь, какая разница между бейнуни, обычным человеком, и цадиком?
- ?
- Цадик, пока живёт, знает, что он постоянно грешит. А бейнуни, когда грешит, знает, что он живёт.
- Смотри, Лейзер, что у меня есть, - говорю, и протягиваю распакованный конверт.
Лейзер надел очки, и внимательно прочитал бумажку.
- В общем, так. По этому приглашению тебе выдают два билета, туда и обратно, и ты едешь в паломническую поездку.
- Куда??
- На Украину. К огелю Дов Бера.
- Там же имя должно быть указано?
- Нет никакого имени. На предъявителя.
- И что, бесплатно?
- Бесплатно.
- Поехать?
- Поезжай. Только ты это…
Лейзер снял очки, и поглядел мимо меня, причём во взгляде отпечаталась какая-то недоступная мне, но однозначно печальная мысль.
- Что?
- Ничего там не проси.
- Почему?
- Да как бы тебе объяснить? Видишь ли, у нас, у ашкенази, живущих в рациональном мире, есть повод гордиться еврейской мистикой, но при этом - со стороны. Не погружаясь туда, понимаешь? Потому что если погрузиться, уже никакого повода не будет для гордости. Всё изменится. Время изменится, пространство изменится. И обратно не выбраться. Это как в чёрную дыру угодить.
- Разве можно что-то понять, не погружаясь, Лейзер?
- Так надо просто верить. Верь, гордись и не лезь туда. Ты же хочешь с линейкой туда забраться? Так вот, этого нельзя. Ты знаешь, почему все еврейские астронавты погибли в космосе? Мы столько веков штурмовали небо по-взрослому, и эти детские попытки забраться туда на дымящемся железном столбе – они просто разгневали небеса, и не более того.
- Я не понимаю, кто ты. Вот честно, Лейзер. Ты атеист? Хасид?
- Я немолодой человек, который любит сигары и коньяк. Кстати, а не хочешь ли того и другого?

***
Была такая программа - «работа для евреев». Раз в месяц в окраинной московской синагоге устраивались встречи по ней. Однажды зашёл я в ту синагогу, увидал объявление и решил поучаствовать. Расселись мы, участники, вокруг солидного стола на втором этаже, ребе стал зачитывать названия компаний, которые подали заявки на работника-еврея, и разъяснять, чем там надо заниматься. И говорит:
- Владелец электротехнической фирмы хочет иметь помощника-еврея!
Помощник владельца электротехнической фирмы!
Я обрадовался и взял у ребе телефон. На следующий день позвонил, договорился и поехал.

Окраина Москвы, полузаброшенный завод, маленький офис в бывшем заводоуправлении, буквально в две комнатушки. Всё очень скромно. Факс, телефон, два компьютера, за одним сидит русский мальчик Коля с отращенными длинными ногтями и агатовыми бусами на шее (мальчик, как можно догадаться, был странный), за другим – владелец фирмы, с библейским именем Давид.
Давида стоило бы описать подробнее. Был это человек довольно молодой, но плешивый, приземистый, на изумительно кривых ногах, в чёрном лоснящемся костюме и чёрной же шёлковой кипе. Кроме этих кривых ног, ещё одной выдающейся чертой Давида были колоссальные оттопыренные уши, всегда красные, как свекольные котлеты. Давид постоянно находился в образе. Образ был крутого бизнесмена, поэтому говорил он, к месту и не к месту вставляя словечки из бандитского жаргона.
- Шалом! – сказал я, когда там появился.
- Оба-на! - ответил Давид, после чего моментально перешёл на «ты». Свою работу он назвал «современным бизнесом» (и зарядил кучу трюизмов, типа «волка ноги кормят» и «время - деньги»). И тут, наконец, наступило моё трудовое время. Давид посадил меня за телефон, подле которого лежала пухлая книга в мягком переплёте – каталог кампаний, продававших электротехнику. Рядом лёг лист бумаги, исписанный странным, округлым Давидовым почерком:
«Светильники такие-то, столько-то штук, лампы люминесцентные такие-то, столько-то штук», и так далее. Список был короткий.
- И запомни, у нас склада нет, забираем по безналу, грузим, отвозим, рассчитываемся с поставщиком, живём с этих ножниц!
Открываю я первую страницу, а там «Электрический мир» - большая компания, в которой невесть сколько отделений. Набираю. (Тут странный мальчик Коля поглядел на меня как-то ехидно).
- Аллё, здравствуйте! А нет ли у вас светильников таких-то? Есть? А ламп люминесцентных? Есть? Прекрасно! По безналу! Да!
Но стоило мне назвать нашу компанию, как на том конце провода произошёл взрыв эмоций:
- Вы совсем больные да? Мы на вас в суд подали, если что, а вы звонить сюда смеете?
Отбой.
Прошло два часа. Меня крыли матом. Грозили убить. Посадить. Один голос в трубке, явно тоже еврейский, сказал:
- У мине такой вопрос, а нет ли тут рядом Додика, этого шлэпера? Можно дать ему трубочку?
Давид как раз стоял рядом, но трубку брать отказался наотрез.
- В общем, так. Вы передайте Додику, чтоб он поцеловал Болеславского Натана в том месте, на котором сидят, Запомнили? Запишите, если не запомнили.
И, когда книга была примерно на три четверти перелистана, и на дежурные вопросы, моим заплетающимся от усталости языком, на тему светильников, ламп и прочего, отвечено было утвердительно, и я произнёс, тихо и виновато, это злополучное название фирмы, и никто не возмутился и не возопил – я понял, что сейчас совершу осознанный грех. Возможно, первый осознанный грех в моей жизни. Я посмотрел на Давида - тот стоял рядом.
- Да? Да? – спросил он шёпотом.
Я кивнул.
- Есс! – сказал Давид и поднял большой палец.

***
Лена позвонила ночью. Пропустив приветствие, в своём фирменном стиле, сходу принялась рассказывать историю из своей юности. Истории эти были исключительно унылы - про военный городок, бесконечную зиму, поезда, идущие через тайгу, пьющего отца, и мужа, не оправдавшего надежд - этакие вести из чёрно-белого мира.
- А ты знаешь, что ты Пигмалион? Для меня? - спросила она неожиданно.
- Нет, - ответил я честно.
- А я так чувствую! Ты вдыхаешь в меня энергию!
- Ни за что бы не подумал. У меня у самого её не хватает!
- Я в твоём присутствии чувствую себя женщиной!
- Б-же мой, ну а как ещё, не мужчиной же! - отшутился я неудачно.
- А у меня новые отношения! Он из Дагестана! - произнесла Лена после паузы.
- Вот, - отвечаю, - А я-то было подумал, что давненько в окружающем мире ничего не менялось, но видишь, есть и некоторая динамика!
- Ну пока, - буркнула Лена и положила трубку.

***
- Лейзер, я буду работать в электротехнической фирме!
- Странно, что я никогда не видел в тебе электрика.
- Брось, Лейзер, электриками не рождаются!
Лейзер отхлебнул кофе из чашечки, изящно отставив мизинчик, пожевал губами, и сказал:
- Знаешь, тебе нужна синекура!
- Что за синекура?
- Я скажу. Вот у меня есть приятель один. Он инженер. Занимался – я не знаю чем, какими-то котлами. Фамилия у него как взрыв петарды – Трахтенберг. Ну, так вот, нашёл себе синекуру. Знаешь, с чего теперь живёт?
- ?
- Он библиотекарь!
- Ой, надо ж, как повезло!
- Нет, ты не понял! Он библиотекарь в частной библиотеке. У одного богатого человека. Очень богатого. Приходит утром, снимает те книги, которые хозяин хочет почитать, кладёт на стол, а те, что прочитал, ставит по местам. Это полчаса. Ещё беседует. Курит с хозяином, иногда выпивает. По чуть-чуть. А он человек неглупый, как и ты. С ним есть, о чём поговорить. И всё. Идёт домой. Получает прилично. Это синекура, мой друг.
- Ну, такое найти, это тебе не ставриду на Привозе взять.
- Вот-вот. А найти, что ты нашёл, так это первая попавшаяся ставрида.
- Лейзер, я попробую, вдруг будет гут?
- Ты знаешь, мой друг. Я никуда не еду. Я стар, ленив. Но если б я отсюда уехал, то работал бы там как проклятый. Да хоть кем. Хоть подай-принеси. У меня нет предубеждений. Но тут я не могу. Хоть и концы с концами не свожу.
- Почему?
- Потому что там ты будешь работать на балэбоса, который знает твои права наизусть. А тут будешь - на соседа по советской казарме, который разбогател только потому, что он большее говно, чем ты сам. И он не знает твоих прав. А если скажешь за права, он и их, и тебя, прокрутит на том месте, без которого детей не бывает.
- И что, не идти?
- Да иди. Вдруг это окажется синекурой?
- Слушай, Лейзер! Вот помнишь историю про Люблинского Провидца? Что он во сне увидел какого-то спящего раввина, который сказал ему, что чистый разум есть помешательство?
- Ну да, и что?
- Ты с этим согласен?
- Друг мой, а сама эта история? Какой-то человек увидел во сне спящего человека, сообщавшего ему что-то? Это как, нормально? Не помешательство?
- Да.
- Что да?
- Похоже на то.
- Да оно и есть, друг мой. Оно и есть.

***
Я знаю, кто ты. Ты и есть Вирсавия, любимая моя. Ты не из наших, но нет тебя прекраснее ни у кого, ни у нас, ни у Народов. Ты, как заря бесконечная над Средиземным морем, ты свет, что не меркнет над Вефилем и Даном.
Если ты когда-нибудь захочешь поговорить со мной, я буду слушать тебя, как камень слушает ветер.
Если когда-нибудь захочешь видеть меня, я пересеку три моря, чтобы это случилось.
Стань мне хоть кем-нибудь.
По щелчку пальцев будет всё, что ты пожелаешь. Нет того, что я бы не оставил, не бросил, если твои брови попросят, если твои ресницы захотят.
Я буду ждать тебя. Я столько ждал. Я буду и дальше ждать. Столько, сколько нужно, буду ждать. Столько, сколько мне отпущено. Сколько дано.
Без тебя всё пусто кругом.
Без тебя нет никакого смысла, Вирсавия, любимая моя. Ради тебя отдам своё место в Будущем Мире – зачем мне этот мир, где тебя нет?

***
Прошёл целый месяц работы на Давида. Состоял он из сплошных унижений. Водители, которым Давид не платил, хотели меня побить. В строящемся в Подольске «Ашане» меня хотели побить рабочие-турки – ни по одному пункту сметы привезённый мной товар не совпадал с заказанным - спасло меня только знание азов турецкого языка.
- Давид, меня же тут чуть не побили!
- А как ты из ситуации выходил?
- Поговорил с ними.
- Умница! Всегда надо говорить! По-другому дела не делаются!
В конце меня хотели побить на самом заводе, где Давид снимал офис, потому что, как оказалось, он и аренду не заплатил. Было это в последний день, когда я приходил в офис. Я едва уговорил охранников пропустить, пообещав позвонить Давиду, что было чистой утопией, Давид всегда звонил сам, и ни разу за месяц сам не снял трубку. Впрочем, в этот раз телефон был выключен.
Взбегаю на пятый этаж, толкаю дверь офиса, та распахивается, а внутри пусто, никаких компьютеров в помине нет. Ни странного мальчика Коли, ни факса, ничего нет, даже телефона. Вхожу в комнату Давида, а там пустой стол, на котором ни степлера, ни бумаг, ни монитора – только сложенная чёрная шёлковая кипа лежит посреди стола. Выдвигаю ящик, там пачка разноцветных бумаг, на которых Давид писал технические задания. Гляжу, а они сплошь исписаны его округлым почерком, а надписи такие: «я притягиваю деньги», «деньги идут ко мне», «я буду богатым» и так по миллиону раз. И больше ничего. Тут я ударил изо всех сил ногой по столу, и из небольшого промежутка между столешницей и верхним ящиком, высунулся конверт, солидный такой, вскрываю его тут же, думая, что там деньги, а внутри письмо. Прочесть его я не смог, оно было на двух языках, английском и иврите. Сунул в карман, спустился и тихонечко, бочком, просочился через проходную, в момент, когда охранники отвернулись.

***
- Как съездил?
- Да как, съездил и съездил, Лейзер.
- Что-то ты странно выглядишь.
- Странно?
- Ну, необычно.
- Слушай, а вот эти истории. Ну, те самые майсы*.
- Хасидские майсы?
- Хасидские. Ты в них веришь?
- Как сказать. Если не верить в майсы, то майсы остаются майсами.
- Я не могу ничего вспомнить, Лейзер. Вот прямо с гостиницы. Сон только помню. Из гостиницы. И всё.
- И что снилось?
- Ты не поверишь. Медведь. И у него на голове.
- Корона?
- Корона. Откуда ты знаешь?
- Ещё что снилось?
- Ну.
- Что ещё снилось?
- Да баба одна. Так, знакомая. Русская.
- Ты что у огеля просил, мешугенер*?
- Ничего не просил. Не помню.
- Не просил или не помнишь?
- Не помню.
- Вот жеж брох*! Ты просил. Ты понимаешь, что ты наделал? Нет, ты не понимаешь. Ты такой же шлох*, как и я. Нет, ты худший шлох. Я даже не знаю, какой ты шлох!
Лейзер схватился за голову и принялся бегать по комнате, от привычной плавности следа не осталось, он стал напоминать встревоженную голенастую птицу.
- Ну, так это же майсы?
- ***йсы!
Впервые Лейзер при мне выругался, и я, наконец, осознал, что произошло что-то серьёзное.
- Ты понимаешь, что если пахнет рыбой, то где-то жарят рыбу?
Я кивнул.
- И что на пустом месте майсы не возникают?
- Ну да.
- «Ну да», - передразнил Лейзер, - Ты знаешь, что я там был? В своё время? И попросил?
- Ты не говорил!
- «Не говорил»! Говорил. Просто ты не смог вытащить мудрость из красивых слов! Тебе, как простецу, всё разжевать надо!
Лейзер уселся в кресло, вынул сигару из коробки, покрутил, спрятал, вытащил обыкновенную крепкую сигарету, сунул в угол рта, щёлкнул простой пластиковой зажигалкой, прикурил. Пальцы его слегка тряслись.
- Ты не понимаешь, что там за силы, поверить ты поверил, а понять не понял. Типичный простец! И я таким был! Но мне было простительно! Мне было двадцать лет! Двадцать! И мне хотелось, того, чего всем хочется. Но того, чего всем – просить не надо!
Лейзер затянулся, закашлялся и сунул сигарету в пепельницу.
- Любая может прийти ко мне. Любая. Но после третьей ночи уходит та, без которой ты жить не сможешь, и никогда не возвращается, понимаешь?
- Тебе мало трёх дней?
- Друг мой, я не животное. Но три дня! И это всё. Всё. И всегда. У меня душа есть. Душа. И если я вижу, что могу влюбиться – я не зову. А если не могу, то зачем это мне?
Лейзер вынул платок, высморкался.
- Лейзер, ты что, плачешь?

***
Идём мы с Леной по городу. Я провожаю её – куда идём, не знаю.
- Ну, если хочешь, проводи, – сказала она довольно равнодушно. Иду с ней под руку, и замечаю – Лена немного другая, на большем взводе, чем обычно, хотя, казалось бы, куда ещё больше. И губы накрашены – яркой такой, алой помадой. Прошли мимо витрины, и Лена на своё отражение поглядела.
- Пошли, кофе попьём!
Лена слегка нахмурилась.
- Только недолго, ладно?
Заходим в кафе, Лена плащ снимает, садится, на ней тонкий свитерок, под которым ничего не надето, она перехватила мой взгляд, и сложила руки перед собой,
«Она же красивая. Как я раньше не увидал», - подумалось.
- Лена, как у тебя дела-то?
Она улыбается, отвечает дежурно, и о какой-то ерунде речь заводит, однозначно не стремясь обрушить на меня очередную печальную историю из своей жизни.
Попили, встали, идём дальше, до какого-то дома добираемся, и Лена говорит:
- Ну, я пошла.
- Слушай, я могу тебя подождать. А потом до дома проводить.
- Не. Я раньше завтрашнего дня не выйду. Да и то не факт.
Я почувствовал укол ревности.
- Это ты к любовнику идёшь?
- А что?
- Ну, не знаю, можно было меня не брать конвоиром.
- Да ты же сам напросился!
- Я не знал.
- Ладно, всё, пока, чмоки-чмоки! – сказала Лена, набирая код подъезда.
- Подожди, Лена.
- Ну чего?
- А давай на днях встретимся? В театр пойдём? Ты любишь театр?
- Посмотрим. Если время будет.
Вижу, она с ноги на ногу переминается от нетерпения, и понимаю, что надо прощаться. И этот разговор не нужен, не нужен совершенно, уходить надо, но отчего-то стою столбом, гляжу, как распахивается дверь подъезда, и Лена исчезает в чреве этого дома, который я вижу первый раз в жизни.
Закуриваю, иду обратно, иду и думаю о человеке, который сейчас, очевидно, обнимает Лену, и может, уже стягивает с неё этот тонкий свитер. Кто же он? Такое же ничтожество, как те, кого я знаю? Так-то у неё феноменальная способность выбирать ничтожеств.
И начинаю идти быстро, почти на бег перехожу, пересекаю улицу, оказываюсь в большом дворе, сажусь на первую попавшуюся мокрую лестницу, хватаюсь руками за голову, и начинаю раскачиваться, а мысль только одна:
"Какой же я дурак. Какой же дурак".

***
Ребёнком мой дед бывал в предвоенной Варшаве, и видел Шломо Чудотворца. А дело было так. Прадед мой открыл в Варшаве винную лавку. Не начнись война, а потом и революция, он бы, наверное, миллионщиком стал. Посадил приказчика из местных евреев, многодетного хасида, честного человека. Приезжал и подвозил вино и водку по железной дороге. И деда однажды взял с собой. Тому было лет пятнадцать.
И хасид этот, приказчик, взялся привести их к Шломо Чудотворцу.
А тот был легендарным человеком. Был он, говорят, богачом, то ли часовщиком, то ли ювелиром, даже не хасидом. И однажды решил побывать у огеля Элимелэха Лежайского, и там увидел ангела – ангел был печален, он сидел на крыше огеля, двумя руками прижимая к груди сломанную трубу, и ветер развевал его длинные золотые волосы.
Увидел это Шломо, сам стал печален, продал своё дело, раздал деньги бедным, позаботился, конечно, и о семье, положил на их имя денег в банк, выстроил для себя кирпичный огель во дворе собственного дома, и там поселился. Питался он только подаянием.
Когда дед пришёл к Шломо, тот был уже стар, сидел в собственной могиле и говорил через небольшое отверстие, проделанное в стене. Вокруг огеля стояли дома его почитателей, и пускали к нему только по знакомству. Это было то самое будущее Варшавское гетто.
Перед дедом и прадедом моим, Давидом, у огеля побывала бездетная пара, которой Шломо обещал первенца.
Когда они вернулись, прадед спросил по-польски:
- И что он сказал?
Счастливый муж ответил:
- Он сказал: "первенца Вам дарует Г-сподь, но помните - любой ребёнок не человек, а лишь заготовка человека, а человеком он становится после третьего выученного языка".

И тут я спросил у деда:
- Скажи, дедушка, а ты потом выучил третий язык?
- Это было невозможно, я уже говорил на четырёх.
- Дедушка, а что просили вы?
А дед не ответил, просто перевёл разговор. Другого случая разузнать так никогда и не представилось.


Шикса - нееврейка
Мир гашем – поговорка, «о, наш Б-г»
миснагеды - ортодоксальные евреи
апикойрэс - вольнодумец
Садгорэ, Сквира, Ружин, Вижниц – хасидские центры
Бейнуни - обычный, средний человек
Хасидут – хасидизм.
Шлэпер – буквально «неряха», тут – негодяй, жулик
Брох - несчастье
Магид (он же адмор, он же цадик) – глава хасидского направления.
Ган Эден - рай, райский сад
Балэбос – хозяин
Мешугенер - сумасшедший
Шлох - придурок
Майсы - сказки