Тайна Богов

   (Главы из романа "Щит Сварога"


Глава 1. Неожиданная встреча в Любляне

 Середина октября выдалась в Любляне тёплой и солнечной. Жители и немногочисленные туристы, гостившие в столице маленькой славянской республики, уютно разместившейся в просторной долине на крайнем севере Балканского полуострова среди лесистых отрогов Южных Альп, наслаждались чистым горным воздухом и осенним теплом.
Сравнительно невысокие окрестные горы, скорее просторные холмы, покрытые помимо уже убранных садов и виноградников прекрасными сосновыми борами и дубравами, насыщали воздух ароматами спелой хвои, душистой смолы и увядавших листьев.
«Замечательный воздух!» – подумал уже немолодой, подтянутый и хорошего сложения господин в тёмно-сером костюме-тройке, светло-бежевой сорочке, затянутой в воротничке красивым галстуком, шляпе тирольского фасона и тёмно-коричневых штиблетах. Его смуглое приятное лицо практически лишённое морщин, несмотря на прожитые пятьдесят с лишним лет, вполне типичное для этих славянских мест, было покрыто ровным и здоровым многолетним загаром. Из-под шляпы виднелись чуть поседевшие виски. Впрочем, седина была не столь заметна, как это бывает у брюнетов или шатенов, потому что господин имел светло-русые волосы, и его вполне можно было назвать блондином. Тёмных очков, как, впрочем, и обычных, господин не носил, не любил. Привычные к солнцу глаза приобрели с годами небольшую дальнозоркость, не мешавшую просматривать газеты и журналы, читать книги на нескольких языках: немецком, английском, русском, а теперь, немного, и на сербскохорватском языке . Ещё он мог свободно говорить на хинди и владел санскритом. Однако на этих языках в Европе, где он жил последние полтора года, никто не разговаривал и ничего не печаталось.
В руках господин держал букет тщательно подобранных роз бордовых тонов.
– Замечательный воздух! – повторил господин вслух по-русски, и грустно, ни к кому не обращаясь, добавил: – маме дышалось бы здесь хорошо…
– Простите, неужели я слышу русскую речь или это мне показалось? – с такими словами на чистом русском языке, к господину, похвалившему здешний воздух, обратилась неторопливо шедшая навстречу яркая блондинка лет тридцати или чуть-чуть старше. Красивая молодая дама выше среднего роста, одетая в модный чёрный жакет с высокими плечиками поверх красного шерстяного платья, попыталась улыбнуться, но это ей удалось не сразу. И не удивительно – улыбка редко освещает лица посетителей кладбища.
Господин отвлёкся от своих мыслей, спохватившись, что неосторожно высказал их вслух и на родном языке, и осмотрел заговорившую с ним по-русски женщину. Все остальные предметы её подобранного со вкусом туалета были в тон платью и жакету:  Шляпка и перчатки – красные, сумочка и туфли – из чёрной кожи, скорее всего итальянского производства.
– Доброе утро, фрау! – уже по-немецки ответил ей господин в сером костюме и шляпе тирольского фасона.
– Вы не ослышались. Я изучаю русский язык и иногда повторяю вслух отдельные фразы. – Моё имя Ричард Смит, – господин снял шляпу и склонил голову. – С кем имею честь?
– Анна Скворцова, – представилась женщина, которой, наконец, удалось улыбнуться, представившемуся ей господину. – Судя по фамилии, вы англичанин или американец…
– Скорее британец, прожил много лет в Индии.
– Теперь мне понятно, откуда у вас такой прекрасный и очевидно несмываемый загар, – заметила госпожа Скворцова.
– Почему же вы заговорили по-немецки? – спросила она после недолгой паузы, изучая глазами мистера Смита с его великолепным индийским загаром.
– Живу и работаю в Германии, а, кроме того, мне показалось, что и вы владеете немецким.
– Как же вы угадали? – удивилась женщина.
– Интуиция, – в свою очередь улыбнулся красивой русской женщине мистер Смит. Однако улыбка вышла какой-то неестественной, грустной.
«Нет, он не англичанин. Только русский человек мог произнести так чисто и проникновенно простые русские слова. Русский, но почему-то скрывает это?» – подумала женщина, с интересом продолжая рассматривать британца.
– У вас здесь похоронены родственники? – спросила она.
– Как вам сказать? – задумался господин Смит. – Пожалуй, подруга, в прошлом близкий мне человек. А у вас, фрау Анна?
– Бабушка, – вздохнула госпожа Скворцова. – Вы так непривычно называете меня «фрау».
– Разве вы не замужем?
– Замужем, но у нас при обращении принято слово «товарищ», а замужних женщин обычно называют по имени и отчеству.
– Не знаю вашего отчества, – извинился господин Смит, продолжая разговор на немецком.
– Анна Владимировна Скворцова, жена советника советского консульства в Загребе , – полностью представилась господину Смиту товарищ Скворцова.
– Советского консульства? – с придыханием переспросил Смит, стараясь побороть внутреннее волнение, что ему, наконец, удалось. – А вы не боитесь, Анна Владимировна, представляться советской гражданкой и супругой советника советского консульства незнакомому человеку, к тому же британцу, да ещё и на кладбище, где, согласитесь, не так уж и людно? – спросил Скворцову подавивший волнение господин Смит.
– Нет, нисколько. Югославия социалистическая страна, где соблюдается правопорядок не хуже чем в СССР, а, кроме того, жену советского дипломата, который по делам службы выехал на пару дней в Любляну, незримо сопровождают агенты югославских спецслужб. Некоторые «трения» между нашими странами делают их ещё бдительнее . Так что мне не опасен даже мелкий воришка, «положивший глаз» на мою сумочку!
Смит инстинктивно осмотрелся. Вокруг них можно было разглядеть несколько человек – посетителей кладбища, не спеша прогуливавшихся по аллеям или занятых наведением должного порядка на могилах покойных родственников.
– Да не волнуйтесь вы так, господин Смит! – улыбнулась Анна Владимировна.
– Вас уже «заметили» и вы обязательно «попадёте» в поле деятельности спецслужб Югославии. Но вам ведь нечего опасаться. Не правда ли? – то ли пошутила, то ли  серьезно пояснила она
– Да, разумеется, – ответил Смит, а сам подумал: «Спецслужбы, в том числе и югославские, мне ни к чему, да и супруге советского дипломата, если она таковой и является, общение с британским туристом, приехавшим в Словению, пользы не принесёт, а вот Анна Владимировна…»
Все последние годы, месяцы, а теперь и дни, неумолимо подталкивали британского подданного Ричарда Смита, гражданского хирурга, работавшего в военном госпитале британских оккупационных войск, размещённых в районе Любека, к контакту с любым советским представительством за рубежом, хотя бы торгпредством. В Западной Германии, насыщенной военными базами и агентами многочисленных спецслужб этого ему никак не удавалось. В Дели всё было гораздо проще, но там до этого решительного шага он ещё «не дозрел». И вот, сама судьба «улыбнулась» ему в облике молодой красивой русской женщины, по возрасту вполне годившейся ему в дочери, к тому же жены советника советского дипломата. Она не шарахнулась, как это прежде могло бы казаться британскому подданному, от представителя «враждебного капиталистического мира», а шла к нему навстречу после посещения могилы бабушки, покоящейся в словенской земле. Как и почему бабушка Анны доживала свой век и скончалась в Словении, Смит расспрашивать не стал, обеспокоившись, что после непродолжительного и ни к чему не обязывающего разговора, Анна Владимировна, уже возвращавшаяся с кладбища, распрощается с ним навсегда.
Однако всё случилось иначе.
– Судя по розам, вы ещё не посетили могилу близкого вам человека? – догадалась Анна.
– Нет, мне ещё предстоит её разыскать. Я даже не до конца уверен, что это у меня получится.
– Вы здесь давно не бывали? – поинтересовалась Анна.
– Давно. Почти пятнадцать лет. Мила погибла в ноябре сорок второго. Я похоронил её на родине, в Любляне, и с тех пор здесь не бывал.
– Очень давно! В таком случае, вам стоит обратиться к администрации кладбища, – посоветовала Анна. – Я не спешу, муж освободится только вечером, а потом мы уедем домой в Загреб. Если позволите, то я попытаюсь вам помочь. Я хорошо говорю по-сербски или, как здесь принято говорить, по-сербскохорватски, – неожиданно предложила свою помощь Анна.

* *
– А я вас сразу узнал, герр майор! – сощурив карие глаза, неожиданно признался пожилой кладбищенский сторож и сообщил об этом  факте господину на сносном немецком языке, которому научился в годы войны. – В администрации кладбища люди все новые. Из тех немногих, кто работал в войну, остался лишь я один, да и то, потому, что инвалид. Помню, хорошо помню, как вы хоронили жену, сильно убивались. Не приведи господь пережить такое…
Записей никаких не осталось, всё сгорело в войну. Зимой сорок четвёртого и весной сорок пятого американцы сильно бомбили Любляну, но взяли её мы, и Триест тоже взяли мы, только вот потом американцы отдали его итальянцам . Русские были против, но не смогли настоять. Обидно. Воевали итальянцы за Гитлера, а Триест им отдали, – ворчал недовольный американской политикой сторож.
– Кладбище тоже бомбили, все бумаги, где кто захоронен, сгорели. Однако место я знаю. Идёмте, герр майор, я вам покажу. Там кругом другие могилы, но местечко осталось. Крестик давно сгнил, а на могилке кустик можжевельника растёт, я посадил. Долго покойная дожидалась, вот вы и приехали. Теперь можно и памятник поставить. Вы я вижу состоятельный господин. А я за могилкой присмотрю, мне многого не надо, – бормотал-причитал старый кладбищенский сторож,  проворно приволакивая за собой не сгибавшуюся ногу. – Сейчас я зайду на минутку к себе, а потом покажу.
– Герр майор? Британец? – задумчиво промолвила Анна. – Что-то вы не договариваете, господин Смит? – она вопросительно посмотрела на своего нового знакомого.
– Майором какой армии вы были в сорок втором году?
– Немецкой, Анна Владимировна, – неожиданно, на чистом русском языке признался ей Смит.
– Я сразу же заподозрила, что вы русский. Вы служили в СС? У Власова? – требовала немедленного ответа Анна.
– Нет, в Вермахте, потом в Кригсмарине. Я был военным  врачом, хирургом.
– И вы можете назвать своё настоящее имя? – Анна пытливо всматривалась в лицо своего спутника.
Господин Смит с минуту молчал, очевидно, обдумывая своё положение, а затем, стараясь не выказывать признаков волнения, ответил:
– Да. Моё имя Сергей Воронцов…

3.
Осенью 1945 года Воронцов оказался в Дели с документами, выданными ему в Южной Америке на имя британского подданного Ричарда Смита. В кейптаунской тюрьме, где он провёл четыре месяца,  будучи задержанный по подозрению в шпионаже в пользу уже разгромленной Германии, документы у него изъяли, но при выходе – вернули. Никаких проверок, похоже, не было, и, в конце концов, конфисковав почти все деньги, ушедшие на оплату адвоката, а также единственную улику – фотографию Русы в эсэсовской форме в окружении Нагеля и его коллег, сделанную в рождественскую или новогоднюю ночь последнего года войны на фоне наряженной ёлки, Воронцова отпустили.
До Индии он добирался  ещё полтора месяца, не брезгуя в пути никакой работой, и даже смог кое-что заработать и сменить поношенную одежду.  В Дели приехал в приличном костюме и с пустым бумажником.
Возвращение Воронцова было столь неожиданным и сопровождалось такой бурей эмоций, какой, вероятно, им уже не пережить. Лата и девочка, которой шёл девятый год, обнимали любимого человека и отца, орошая выстраданное счастье счастливыми слезами... 
Первые дни жили на средства Латы, к которой Воронцов вернулся после девятилетней разлуки. Известная в прошлом делийская танцовщица Лата Мангешта – милая «Мангуста», прозванная так Воронцовым, волшебной индийской осенью 1936 года развлекала своими дивными танцами гостей махараджи Раджапура, в числе которых были Сергей Воронцов и его близкий друг Хорст Вустров, командированные в Индию по линии «Аненербе». Они полюбили друг друга с первого взгляда, а через шесть недель были вынуждены расстаться на девять лет…
У Латы оказалось несколько крупных рубинов.
– Мои «военные трофеи», – шутила счастливейшая из женщин, любуясь камнями, которых становилось все меньше и меньше, и, прижимаясь горячим, божественно прекрасным телом к отцу своей дочери, к любимому Сер-Раджу, рассказывала долгими ночами о своей прошлой жизни, ничего в ней не пропуская. Потом рассказывал Воронцов. Те первые ночи были ночами исповеди двух любящих людей разлучённых долгими девятью годами тяжёлых испытаний, которые уместились в малый арийский цикл, отмеченный их общими далёкими предками вероятно ещё во времена первой Юги, когда на земле царил «Золотой век».
Они простили друг другу измены, в которых не было ни расчёта, ни умысла – так рассудила жизнь. Воронцов не держал обиды на полковника Ричардсона, дослужившегося до генерала и, наверное, уже уплывшего на свой туманный Альбион, а Лата сильно переживала сцену гибели югославянки Милы, с содроганием описанную ей Воронцовым, которого приходилось на людях называть Смитом и Ричардом, а это имя напоминало ей о Джордже Ричардсоне. Впрочем, и Джорджа тоже было, немного жаль…
Через неделю они скромно венчались в индуистском храме. Гостей не приглашали, но, узнав, что замуж выходит незабываемая богиня танца и любимица простых людей,  собралось очень много народа. Простые и небогатые делийцы собрали новобрачным по рупии  на подарки и осыпали цветами их путь в храм. Растроганные молодожёны со слезами благодарности на глазах, не смогли пригласить всех желающих в свой скромный дом, и Лата отблагодарила людей чудесными танцами возле храма.
Она была великолепна, несмотря на свои тридцать четыре года, и Воронцову, которого почему-то принимали за вышедшего в отставку британского офицера – и кто только распускал подобные слухи? – вспоминались её дивные танцы во дворце раджапурского махараджи…      
В этот же день, что было, несомненно, особым знаком, на них свалилось целое богатство. «Непутёвый» махарджа, с которым британцы не хотели связываться и копаться в его прошлых связях с немцами и японцами, добрался, наконец, до своих владений. Мучимый давними угрызениями совести и своими обещаниями, данными весной в джунглях на берегу реки Иравади,  махараджа прислал весь гонорар, который полагался одной из лучших танцовщиц Индии Лате Мангешта за шесть недель вечерних танцев дивной осенью тридцать шестого года, и пригласил госпожу Мангешта в любое удобное для неё время посетить Раджапур.
Памятуя о клятве данной богине Шачи , заключившей с ней союз девять лет назад, Лата увлекла Воронцова в Раджапур  на следующий же день.
Сильно постаревший и уже не такой надменный, как прежде, махараджа, понёс огромные убытки из-за расстроенного в своих владениях хозяйства, претерпевшего большой урон за годы войны и бесплодных скитаний хозяина. Махараджа был немало удивлён скорым визитом Латы, а явлением герра Воронцова, который носил теперь фамилию Смит и был представлен как супруг госпожи Латы, был просто сражён.
– Не даром герр Кемпке называл вас везунчиком, мистер Воронцов, простите, мистер Смит! – запнувшись, поправился махараджа.
– Герр Кемпке погиб у меня на глазах… – грустно поведал печальную историю Воронцов, пожимая по-европейски протянутую руку махараджи.
– Да, эта ужасная война… –  лицо махараджи болезненно сжалось. – Мы все сильно изменились и постарели после неё. Вас, госпожа Лата, это, конечно же, не касается. Вы, как и тогда прекрасны, словно весенний цветок! Примите ещё раз извинения за прошлую грубость, и гостите в моих владениях вместе с господином Воронцовым, простите – Смитом! сколько вам будет угодно, а я постараюсь вам не мешать.
Махараджу они больше не видели и во владениях его провели лишь одну ночь, в той же самой гостинице, в том же самом номере, в той же самой постели, в которой провели последнюю ночь перед девятилетней разлукой, совпавшей по числу лет и величайших событий, случившихся в мире, с малым жизненным циклом для человека.
Утром Воронцов проснулся первым и ощутил, как длинные пальцы Латы сжимают его запястья. Она спала, не выпуская его из рук, словно опасалась, что «светлый сокол», как и девять лет назад «упорхнёт вслед за солнцем» в далёкую и холодную Европу.
Воронцов не решился её разбудить. Ночь была незабываемой. Как видно, яркие индийские звёзды и аромат самых красивых осенних  цветов, проникавших в спальную комнату через раскрытое окно, возбуждали в Лате особую ни с чем несравнимую энергию женственности, свойственную индианкам, боготворящим своих мужей. Такой Латы, со дня своего появления в Дели, а всего-то прошли неполные  две недели, он ещё не знал, уносясь в самых сокровеннейших ласках к истокам их необыкновенной любви, в роковую и волшебную индийскую осень тридцать шестого года…
Так, в сладких грёзах, ощущая тепло её тела и волнующий запах роскошных волос, в которых появились серебряные нити, хорошо заметные при утреннем свете, Воронцов вновь задремал и очнулся от горячих поцелуев Латы, уже облачённой в светло-бежевую блузу, бриджи защитного цвета и мягкие коричневые сапоги. Всем своим боевым видом, и уверенной лучезарной улыбкой, Лата напомнила ему:
– Вставай, лежебока! Я готова к походу! Эти вещи мои! Я нашла в шкафчике! Они и сейчас мне впору. Возможно, что в нашу комнату не заходили все девять лет! – сияла Лата – стройная, словно девушка и прекрасная, как богиня.
– Вставай Сер-радж! Солнце уже высоко! Твой костюм, пригодный для верховой езды или же для путешествия  на мотоцикле, об этом я позаботилась, пока ты спал, ждёт нас внизу. Слуги, которых махараджа обязал исполнять все наши «прихоти и причуды»,  уверяют, что это тот самый «Цундапп»  и ты поведёшь его во владения Индры и Шачи. Сейчас мы быстро съедим завтрак и помчимся по горячей степи, да смотри, не забудь взять то, что осталось от камня!

*
Они мчались на запылённом стальном ветеране – лучшем армейском мотоцикле тридцатых и начала сороковых годов по степи, выгоревшей под лучами горячего солнца, по едва приметной тропинке, петлявшей между высоких жёстких стеблей высохших трав. Жёлтое травяное море, переходившее в давно сжатые пшеничные и просяные поля, обрамляли отдельные старые деревья с корявыми стволами, невидимыми глубокими корнями, черпавшими влагу из недр земли и зелёными пятнами поредевших крон.
Всё было, точь-в-точь, как тогда в тридцать шестом году. Лата сидела в коляске и молилась индийским Богам. Горячий ветер трепал её длинные волосы, не убранные в косу, выбивал жемчужные слёзы из глаз, а с уст слетали красивые сутры – не то молитва, не то песня.
Сердце Воронцова болезненно сжалось. Вновь пробежали в памяти трагические годы разлуки…
– Нет! Теперь всё будет по-другому. Уже завтра они поедут домой в Дели к прекрасной, как и мать, дочери с необычайными для этих мест тёмно-синими глазами, должно быть в голубизну его русских глаз, к девочке, которая несколько дней не отходила от него, радуясь запоздалой отцовской ласке. Латочка младшая то орошала его щёки счастливыми слезами, то целовала их и всё спрашивала, то на хинди, то на английском:
– Папа! Ведь ты никогда больше от нас не уедешь! Правда, папа?
И дочь, которой шёл девятый год и мама Латы, госпожа Рави, которую язык не поворачивался назвать затасканным русским словом тёща, приняли его как родного.
«Вот порадовалась бы мама, копившая деньги на поездку в Индию к внучке весь сорок третий и половину трагического сорок четвёртого года», – думал Воронцов. То было грозное время очередной борьбы асов с ванами , когда, опоясанная кольцом фронтов и ещё не сломленная Германия сотрясала Вселенную в неправедной войне с Россией, будучи ввергнутая в трагическую бойню мировой финансовой закулисой, вознамерившейся руками одних «неправильных гоев» сокрушить других «совсем уж неправильных гоев», отказавшихся в конце двадцатых годов строить свою страну по уготованным им лекалам.
Вера Алексеевна трагически погибла всего за несколько дней до краткосрочного отпуска Вацлава, который тот с трудом «пробил» для себя, чтобы вывези жену на Адриатику, где в небольшом частном пансионате неподалёку от окружённого горами Сплита она смогла бы подлечить лёгкие и прожить в нём до середины осени. Вместе с ней погиб и Вацлав – отчим Воронцова и отец Хорста Вустрова – сводного брата и друга, связь с которым была утеряна и, скорее всего, навсегда…
               
4.
– Простите, Вера Алексеевна Воронцова – ваша мама, которой «хорошо бы дышалось в этих местах». А какая у неё девичья фамилия? – задумчиво спросила Анна Владимировна.
– Почему это вас заинтересовало? – рассеяно спросил Воронцов, кратко поведавший кусочек своей прежней жизни приятной собеседнице, которой, не взирая ни на какие последствия, хотелось рассказать всё, облегчить душу, ощутить сочувствие. И времени-то у него для этого было чуть-чуть, пока старый кладбищенский сторож собирался в путь, прихватив кое-что из своей каморки, в которой отдыхал в обеденный перерыв или коротал время в дождливую погоду.
– Хотя постойте, не называйте. Я сама назову, – остановила Воронцова загадочная дама – элегантно одетый, красивый «советский товарищ» и жена советника советского консульства в Загребе.
– Хованская? – взволнованная Анна вопросительно посмотрела на Воронцова.
– Да! Откуда вам это известно? – удивился  Воронцов.
– Вера Алексеевна Хованская – моя тётя, – просто и без взрывных эмоций ответила Анна Владимировна. – Так что, Сергей Алексеевич, выходит, что мы с вами родственники. Так то! В генеалогическом древе Хованских, к роду которых я принадлежу, есть «веточка», посвящённая Вере Алексеевне, вышедшей замуж за графа Воронцова Алексея Сергеевича, кажется, в 1904 году. Я не ошиблась?
– Нет, не ошиблись, – подтвердил растерянный Воронцов.
– Там же есть и упоминание об их сыне Серёже. Так, что мы с тобой, Серёжа, двоюродные брат и сестра или кузены, как принято называть такое родство в Европе, – улыбнулась Анна, – а потому я немедленно перехожу «на ты»!
– Впрочем, вот и сторож. Идём, Сережа!
По бледному лицу Анны Скворцовой, Воронцов догадался, что и она потрясена их неожиданной встречей на кладбище в столице Социалистической Республики Словении – самой северной из шести республик Югославии.
Следуя за сторожем, они молча дошли до маленького зелёного холмика с кустиком можжевельника, зажатого массивными памятниками и каменными крестами.
– Вот это место, сюда, герр майор, вы опустили гроб, указал сторож.
– Да, это здесь, – упавшим голосом подтвердил Воронцов, хотя не узнал, да и не мог узнать этого места – так все изменилось. Он просто почувствовал, что прах Милы покоится именно здесь. Воронцов припал на колено, снял шляпу и принялся укладывать на холмик под колючие зелёные веточки можжевельника рассыпавшийся букет роз. Анна молча стояла возле него, сопереживая…
Следуя за сторожем, Воронцов вкратце рассказал Анне, как погибла Мила.
– В тот трагический момент, сам не ведаю, как, я сбил английский самолёт. Пилот, расстрелявший наш санитарный «Юнкерс», погиб. Этот бой был моим единственным боем во Второй мировой, – признался он, с болью переживая события далёкого ноябрьского вечера 1942 года, когда летел над Средиземным морем из Африки на Балканы . 
Анна уже знала о послевоенных годах жизни Сергея, знала о его жене – индийской женщине с именем Лата, то же что и русское Лада. Знала, что Лата пропала три года назад на территории Афганистана в горах Гиндукуша . Самолёт с активистами общества индийско-советской дружбы, летевший в Ташкент , где Лата Мангешта-Смит должна была выступать на конференции, посвящённой борьбе женщин Азии за мир во всём мире, пропал в горах во время грозы. Спустя несколько дней, поисковые службы обнаружили обгорелый остов «Дугласа»  на склоне горы среди редколесья из арчи и фисташки. Специалисты, прибывшие на место катастрофы из Шринагара , идентифицировали останки большинства погибших пассажиров и членов экипажа, однако нескольких членов делегации обнаружить и идентифицировать так и не удалось. Не удалось обнаружить и останки Латы Мангешта-Смит…
– Так что, герр майор, надо ставить на могилку памятник. Могилку я запомнил и сохранил, готов и дальше за нею ухаживать, – прервал мысли Воронцова кладбищенский сторож.
– Спасибо, – поблагодарил сторожа Воронцов и спросил:
– Как ваше имя, любезный?
– Воислав, герр майор. Серб я.
– Вот что, Воислав, не называйте меня майором.
– А как же?
– Зовите меня,  господин Смит, – отдельно сторожу представился Воронцов.
– Хорошо, господин Смит. Я и говорю, что хорошо бы поставить памятник, а я буду за ним присматривать, если больше некому, – старый серб с хитринкой посмотрел на господина Смита и поинтересовался: – Она местная, из Любляны?
– Да, жила здесь до переезда с родителями в Загреб. Она рассказывала, что её отец –  архитектор, но вот своей девичьей фамилии не назвала. По мужу, погибшему в сорок первом году, Мила носили фамилию Нишич. С такими сведениями найти хоть кого-нибудь, кто мог её знать, я тогда не смог. К тому же, времени было в обрез.
– Имя – Милица, Отец – архитектор, фамилия погибшего мужа – Нишич, – перечислила Анна.
– Я попытаюсь прояснить ситуацию, и возможно, что удастся разыскать кого-нибудь из её родственников в Загребе, – пообещала Анна.
– Да! – вспомнил Воронцов. – Мила говорила, что в Любляне осталась её старшая сестра, к тому времени уже замужняя. Но ни её имени, ни фамилии я не знаю.
– Попробую разыскать её родных в Загребе, – повторила Анна.
– Спасибо, – поблагодарил Воронцов и сменил тему:
– Ты прав, Воислав. Вернёмся в контору и закажем памятник, поможешь мне выбрать камень. Деньги я тебе оставлю, будешь присматривать, а я постараюсь теперь приезжать почаще, – едва ли не оправдывался Воронцов перед кладбищенским сторожем, которого с лёгкостью, словно старого знакомого, стал называть «на ты».
– Она дорога для меня. Я любил её… – признался Воронцов Анне. Ещё час назад они не подозревали о существовании друг друга и вот, никогда не видевшиеся родственники, встретились на могиле трагически погибшей почти пятнадцать лет назад Милицы Нишич, так и унёсшей с собой в мир мёртвых свою женскую тайну…
– А что, господин Смит, надо бы помянуть покойную по старому славянскому обычаю, –  предложил Воислав, заговоривший теперь с Воронцовым по-сербски, старательно вставляя в свои простые фразы знакомые ему русские слова, подчёркивая тем самым, что теперь ему ясно, что господин Смит и красивая молодая женщина по имени Анна – русские.
– Пожалуй… –  прервался Воронцов, сожалея, что у него ничего с собой нет.
– У меня есть домашняя ракия, сыр с хлебом и сладкий перец, – уловил его мысли запасливый серб. Деловито расстелил на травке газету, выставил из тряпичной сумки полулитровую бутылку со сливовой водкой собственного изготовления и три приземистых устойчивых пятидесятиграммовых стеклянных стаканчика. Вслед за водкой на газету из сумки проследовали свертки с овечьим сыром, свежим хлебом и сладким перцем.
Воронцов вопросительно посмотрел на Анну.
– Давайте помянем Милу, а ещё помяну бабушку, – согласилась она.
– Ты ещё не рассказывала мне, как бабушка оказалась в Словении, – напомнил Воронцов.
– Расскажу, обязательно расскажу, но после, – ответила Анна, присела на корточки и помогла сербу сделать что-то напоминавшее бутерброды с сыром и сладким перцем, раскладывая нарезанные кусочки на ломтики хлеба.
Серб откупорил бутылку и наполнил стаканчики ракией.
– Помянем невинные души, – начал он, подобрав, на сей раз, все русские слова.
– Помянем… – повторил Воронцов, вспоминая Милу на фоне синего моря, горячих песков и гор Киренаики, куда выбрались в сентябре сорок второго года вместе с сеньором Берлони – бог весть где теперь улыбчивый итальянец со своим семейством…
В памяти всплыли незабываемые страшные мгновения расстрела английскими «Спитфайерами» санитарного «Ю-52» над Средиземным морем, бледное виноватое лицо Милы, умиравшей у него на руках…
– Помянем… – взяв в руку стаканчик, присоединилась в Воронцову Анна, вспомнив и о бабушке, которая оказалась на лечении в Австро-Венгрии накануне начала Первой мировой войны, была интернирована, как российская гражданка, прожила больше года в Любляне, где умерла и была похоронена на средства православного прихода.

*
Сделав заказ на изготовление надгробия, и оставив деньги кладбищенскому сторожу – доброму старику-сербу  Воиславу для ухода за могилой, Воронцов и Анна направились к выходу.
– Ты, Анечка, советская гражданка, жена дипломата, а я британский подданный, не будет ли у тебя из-за этой встречи неприятностей? Что если и в самом деле за нами наблюдают агенты югославских спецслужб? – осторожно спросил осмотревшийся по сторонам Воронцов.
– Нет, думаю, что за мной никто не наблюдает. Со слежкой, надеюсь, я пошутила. Югославия хоть и «беспокойная страна», в отличие, скажем, от Болгарии, но всё же это не Италия и даже не Греция. Мы с Юрой, прости, я ни разу даже не упомянула имя мужа, – извинилась Анна, – довольно часто бываем в Любляне и я всегда посещаю могилу бабушки. Как-то раз, впрочем, уже давно, за мной следовал «хвост», но больше такого не было, – успокоила Воронцова Анна.
– Давай, Серёжа, возьмём такси и поедем в одно чудесное тихое местечко в пригороде. Там я знаю небольшой тихий ресторанчик, где хорошо готовят супы и баранину на косточке. Там и поговорим в спокойной обстановке. Только по дороге я позвоню мужу и скажу, что задержусь, ну, например, загляну в местные магазины. А чтобы на нас не обращали внимания, поговорим  в машине на сербскохорватском. Сможешь?
– Постараюсь, Анечка, с твоей помощью, – улыбнулся, наконец, Воронцов. С красивой и умной родственницей ему было просто и хорошо. Что ни говори, а родная кровь…
Они покинули кладбище и оказались на залитой солнцем улице, где было много пешеходов, и проезжали машины.
Анна привычным жестом остановила такси – светлый «Фиат» с традиционными во всем мире клеточками на дверцах, и они удобно разместились на заднем сидении. Со стороны могло показаться, что в такси села супружеская пара с большой разницей в годах. Узнав, что Анне тридцать один год, Воронцов подсчитал, что на двадцать лет старше своей кузины и по возрасту скорее годится ей в дяди.

* *
– В ноябре пятьдесят пятого года наша дочь, Лата Мангешта-Смит, вышла замуж за достойного молодого человека Вишвана Муни. Восемнадцатилетняя девушка и двадцатидвухлетний сын известного предпринимателя и политического деятеля стали прекрасной супружеской парой. Жаль, что этой свадьбы не видела Лата. Наша Латочка выросла настоящей красавицей, вся в маму, а глаза у неё – тёмно-синие, невиданные под солнцем Индии. Это от меня... – как-то грустно улыбнулся Воронцов.
– В одном из последних писем Латочка написала, что беременна и по расчётам должна родить в марте или апреле. Так что, надеюсь скоро стать дедом. Дай им, всевышний, счастья… – начал он свой долгий рассказ в маленьком «домашнем» ресторанчике на окраине Любляны.
Разговор на сербскохорватском языке, однако, не заладился с самого начала, а потому скоро перешли на родной русский язык, хотя в запасе был ещё и немецкий, которым оба владели в совершенстве. Анна призналась, что окончила филологический факультет МГУ.
Ввиду великолепной солнечной и тёплой погоды, хозяин ресторанчика предложил своим единственным на этот час посетителям разместиться не под крышей, а в небольшом уютном дворике среди цветов, росших в горшках, подвешенных к стенам каменной кладки, и под сенью старой акации. Новый столик из букового дерева и мягкие стулья были безукоризненными и понравились Анне. 
Пока хозяйка, она же повар частного семейного ресторанчика готовила для посетителей острый суп из баранины, с которого полагалось начинать обед, Анна с интересом рассматривала фотографии, переданные ей Воронцовым. С лучшими фотографиями любимых людей Воронцов никогда не расставался и хранил их всё в том же видавшем виды добротном бумажнике из крокодиловой кожи, подаренном ему на тридцатилетие Верой Алексеевной в феврале тридцать шестого года незадолго до командировки в Индию. В этом старом и любимом бумажнике когда-то хранился и его камень-оберег, извлечённый Латой  из короны супруги Великого Индры богини Шачи в последний день пребывания молодых и полных надежд немцев во владениях раджапурского махараджи фантастической осенью тридцать шестого года. В нём хранилась и фотография Русы в форме унтерштурмфюрера СС, сделанная в компании Нагеля и его коллег-эсэсовцев возле рождественской или новогодней ёлки последнего года войны. К великому сожалению, эта фотография была изъятая у Воронцова в Кейптауне. С этим бумажником в кармане брюк он упал с парашютом в холодную балтийскую воду в последний апрельский день сорок пятого года, когда на дороге, забитой беженцами, Руса промелькнула за стеклом Мерседеса, а тремя часами раньше произнесла по телефону до боли памятную фразу: «Серёжа! Немедленно уходи, скройся! Тебя ищут! Обязательно найди Лату и будь счастлив! Мой муж лётчик, у меня растёт сын! Всё, удачи!»
«Славная девочка Руса…»
– Дочь знает истинную фамилию и происхождение своего отца? – отвлекла Анна Воронцова от нахлынувших  воспоминаний.
– Прости, Анна, – вздрогнул Воронцов, – задумался о своём. Да, Лата и госпожа Рави говорили ей об этом. Когда Латочка подросла, я много рассказывал ей о своей жизни тихими тёплыми вечерами, насыщенными ароматами дивных индийских цветов. Это наша общая семейная тайна. Для всех прочих окружавших нас людей я был просто господином Смитом. Удивительно и то, что в компании весьма неприятного англичанина по фамилии Смит, я покидал Раджапур  в конце 1936 года в вагоне поезда, а затем на большом океанском корабле. И вот, девять лет спустя сам появился в Дели под такой же фамилией! Фамилию Смит я ношу и сейчас. У меня сохранилось британское гражданство. Это и помогло мне без особых проблем перебраться в Европу после гибели Латы, скоропостижной смерти её мамы, госпожи Рави, и замужества дочери.
В Индии у меня была обширная хирургическая практика, и теперь я работаю в качестве гражданского специалиста в британском военном госпитале. С дочерью мы переписываемся. До сегодняшнего дня она оставалась единственным родным для меня человеком, но уже скоро должен появиться ещё кто-то, и я стану дедом, – улыбнулся Воронцов.
Анна улыбнулась в ответ. Приятное ожидание рождения малыша передалось и ей.
«Надо же! Оказывается, у меня есть родственники в Индии!» – подумала она, даже не подозревая этого до сегодняшнего дня.
– Нет ничего в этом удивительного, – заметила Анна. – Фамилия Смит одна из самых распространённых в Англии, как и фамилия Кузнецов  в России. Она вновь рассматривала фотографии Латы: довоенную, сделанную в Раджапуре, и более поздние. На обороте одной из них стояла дата – 16 октября 1954 года.
– Это последнее фото Латы, – пояснил Воронцов. – Через две недели она пропала в горах Гиндукуша на территории Афганистана…
– Очень красивая женщина! – не удержалась Анна. – Просто удивительная красавица! Тебе, Серёжа, необыкновенно повезло. Постой, какое сегодня число? – вздрогнула от неожиданности Анна.
– Шестнадцатое октября… – вздохнул  Воронцов.
– Этой фотографии ровно три года! Представляешь, Серёжа, мы встретились именно шестнадцатого октября. Вот каков он «его величество Случай!» – Красивые синие глаза Анны просияли. –  Ровно три года… – повторила она и задумалась. 
– Очень жаль, что у меня нет с собой ни одной фотографии. Ты обязательно узнал бы мою маму, Надежду Алексеевну, сестру Веры Алексеевны, – продолжила Анна после недолгой паузы.
– Да, я помню её. Когда мы покидали Россию, мне было двенадцать лет. Помню и твоего отца. Ты ещё не родилась, Анечка. Но я хорошо помню твоего старшего брата Сашу. Кажется, ему тогда было четыре годика.
– Он погиб под Сталинградом, – тяжело вздохнула Анна.
С минуту оба молчали.
– Впрочем, кое-что есть! – Анна осторожно потянула за золотую цепочку на шее и извлекла на свет медальон – небольшую коробочку в форме сердечка. Нажав на крохотную кнопочку, она бережно раскрыла медальон и протянула его, не снимая с цепочки. При этом ей пришлось наклониться и приблизиться к Воронцову. Волосы Анны коснулись его лица.
Воронцов увидел в одной половинке медальона светлую прядь детских волос, а в другой крохотную фотографию годовалого малыша.
– Мой Сашенька. Я назвала его так в честь брата, – прошептала Анна. – Сашеньке уже четыре годика. Сейчас он у мамы в Москве. В августе мы были в отпуске и захватили конец фестиваля. Если бы ты видел, Серёжа, какой нарядной и красивой была Москва в те незабываемые дни!
– Малыш похож на тебя, – отметил Воронцов.
– Правда! все замечают это, – улыбнулась-просияла Анна. – Теперь я увижу его только в январе, но следующим летом мы обязательно заберём его с собой! 
– Сегодня я встретил тебя, дорогая моя, сестрёнка Анечка! – Воронцов накрыл ладонью её изящную тёплую руку с красивым перстнем на безымянном пальце.
– Жизнь стала наполняться новым смыслом. Как такое могло случиться – просто непостижимо! Не заговори я случайно по-русски, а я даже не всегда думаю на родном языке, встреча наша могла и не состояться…
– Нет, Серёжа в нашей жизни нет ничего случайного. Всё подчиняется неведомым нам пока законам. Вот и академик Вернадский  – основоположник учения о «сфере разума», названной им ноосферой, сформулировал мысль, у которой, несомненно, великое, поистине Вселенское будущее. Вот она, да простит мне автор неточное изложение: «В любой точке пространства сконцентрирована информация обо всём пространстве, о его прошлом, настоящем и будущем», – с выражением, словно студентка на экзамене продекламировала Анна.
– Вернадский? Я слышал эту фамилию. Кажется, он читал лекции по философии в Париже ещё до войны. Но этого философского вывода я не знал. Почему?
– У вас, на Западе, не обижайся Серёжа, основная цель жизни – успех, потребление, богатство. Иное, как правило, мало интересует людей. СССР – напротив, самая читающая страна мира. Деньги у нас не главное. Дальше я пояснять наш образ жизни не стану. Чтобы понять – надо жить в нашем обществе…
Мы с мужем бывали в соседних с Югославией странах – Италии и Греции. Там много бедных и даже нищих, бездомных людей, высокая безработица. Магазины полны товаров, не то чтобы хороших, но их много. Не все могут купить, вот их и много. В СССР с товарами поскромнее. Вещи, особенно одежда, отстают от «мировой моды», но в целом добротные. Продукты питания значительно лучше и дешевле, и это признают иностранцы, побывавшие у нас. Заработная плата у простых рабочих и крестьян невелика по западным меркам, зато бесплатное образование, медицина, чисто символические расходы на жильё  и общественный транспорт. В массе своей люди живут пока не богато, но с каждым годом всё лучше. У нас нет нищих, бездомных и безработных. Даже если человек оступился и отсидел много лет в тюрьме, то по выходе на свободу, его обязательно трудоустроят и предоставят жильё хотя бы в общежитии. Тунеядство в нашей стране преследуется законом! – переживая и волнуясь, рассказывала Воронцову раскрасневшаяся Анна.         
– Да, мне мало известно о том, как живут в современной России, и какова духовная жизнь русских, теперь уже советских людей. Вот ты, Анна, как и моя мама, происходишь из дворянского рода Хованских. Вы остались в России после революции. Выжили. У вас, и это уже очевидно, сложился иной стереотип поведения. Но ведь были же репрессии и, прежде всего, против дворянства. В восемнадцатом году, защищая честь семьи, был застрелен мой дед! – начинал горячиться Воронцов. – Ты, наверное, коммунистка! – потеряв чувство такта, требовал он ответа от Анны.
– Да, Серёжа! Я коммунистка! Но ведь и ты, состоял в Национал-социалистической партии!
– Состоял… – признался Воронцов. – Вышел из партии когда поступил на службу в Кригсмарине, так в Германии назывался Военно-морской флот . Впрочем, это ничего не меняет, – зачем-то добавил он.
– Первая половина двадцатого века – очень тяжёлое время для всего мира. Шла жесточайшая борьба идеологий. Разве не было репрессий в Германии? Разве не было их в Италии, Испании, да и в США, где едва ли не всё граждане японского и немецкого происхождения «великий демократ» Рузвельт загнал в концентрационные лагеря, в которых погибли десятки, а может быть и сотни тысяч? Данные об этих лагерях до сих пор закрыты в секретных архивах ФБР и ЦРУ , – продолжала  разгорячённая Анна.
– В Германии власть боролась против коммунистов, пацифистов и евреев, а в России против собственного народа и, прежде всего, против дворянства, – пытался защищаться Воронцов.
– Знаешь, Серёжа, евреям, заслуги которых в свершении Великой октябрьской революции неоспоримы, в тридцатые годы тоже досталось. Мало кто из них дожил до наших дней. «Революция пожирает своих детей» – очень метко заметил известный французский революционер Пьер Верньо  полтора с лишним века назад. Что касается дворянства, то и здесь не всё так однозначно. Алексей Алексеевич Брусилов – русский генерал и дворянин, учинивший разгром Австро-венгерских войск в Галиции, назначенный Временным правительством Верховным главнокомандующим России, перешёл на сторону большевиков и читал лекции красным командирам! Автор слов к новому Гимну СССР, Сергей Михалков – потомственный дворянин! Советский писатель Алексей Толстой, автор романа «Хождение по мукам», тоже из дворян! Кстати, тебе, Серёжа, стоит его почитать. Роман, законченный писателем 22 июня 1941 года, когда для нашего народа начались новые муки, переведён на многие языки, в том числе и на немецкий. Наконец я, Серёжа, из рода Хованских, как видишь, жива! В России много моих и твоих родственников, и очень жаль, что тебе пока не следует, нельзя возвращаться на родину. У нас ещё не зажили, ещё кровоточат послевоенные раны, а ты бывший майор Вермахта – с грустью заключила Анна, и Воронцов виновато опустил голову.
– Каждая власть борется с политическими противниками, – минуту спустя, продолжила она.
– Только методы борьбы разные, а первая половина двадцатого века – это рецидив средневековья. И давай больше не касаться этой темы. Вспомни, какую бойню ради «идеалов демократии» устроила Америка в Корее . Вспомни ядерные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки.  Америке всё «как с гуся вода», а СССР не простили даже подавления фашистского мятежа в Будапеште, где затаившиеся хортисты и салашисты , превзошедшие в жестокости своих немецких учителей, заживо сжигали и прибивали огромными гвоздями к стенам домов тех же коммунистов, евреев и захваченных советских солдат и офицеров! Мне не забыть тех страшных фотографий в наших, югославских и австрийских газетах, – гневно, наступала Анна, обеспокоившая своим поведением радушных хозяев, которые, не понимая, о чём идёт речь, думали, что гости, супруги или любовники, кто их поймёт, ссорятся.       
– Хорошо. Тогда объясни мне, Анна, что произошло в России за эти сорок лет, – сдался Воронцов.
– Попробую, только не говори так громко. К нашей русской речи прислушиваются хозяева, и, слава богу, что пока нет посетителей. Можно, конечно, перейти на немецкий, но не хочется, – немного успокоилась Анна, стараясь взят себя в руки.
– Российское дворянство, стояло особняком от простого «чёрного люда» и не понимало вековых обид крестьян, ещё совсем недавно крепостных,  которых можно было продавать семьями, оптом и в розницу, невест которых можно было бесчестить ужасным феодальным правом «первой брачной ночи» , и против этой мерзости не выступала даже церковь!
Российская верхушка, погрязшая в предательстве, коррупции и распутстве, не заметила тревожных ударов Первой русской революции  и крестьянских волнений, а Вторая революция  смела монархию. Появились робкие надежды на то, что Россия станет на путь эталонов западной демократии – Англии и Франции, в которых буржуазные революции произошли на двести и сто лет раньше . Однако историческое время было упущено, а русское дворянство оказалось неспособным коренным образом изменить своё поведение. Через восемь месяцев грянула новая, социалистическая революция, которая смела остатки прежнего режима, и народ, о котором били в набат лучшие русские писатели весь девятнадцатый век, пытаясь вразумить неразумное и бессердечное русское дворянство и нарождавшийся класс промышленников в том, что нельзя относиться к людям как к рабам, по-своему устроил новое общество.
– Но разве Октябрьский переворот  не заговор большевиков и американских банкиров? Разве не американский банкир Яков Шифф зафрахтовал целый пароход, чтобы доставить в Россию триста «пламенных революционеров», напичканных деньгами и оружием, во главе с Троцким ? – прервал Воронцов Анну таким неожиданным и жёстким вопросом.
– Не так громко, Серёжа! – вновь попыталась успокоить его Анна. – Лишь отчасти, – согласилась она, после паузы, убедившись, что Воронцов начал остывать. – Это был лишь запал, и те, кого снарядил Шифф, не предполагали каковы будут последствия. Их целью было разрушение России, а затем и всего Мира до основания, как пелось в «Интернационале» , а потом построение «нового мира» по лекалам таких потомков менял и мытарей, как Шифф, его подельники: Ротшильды, Варбурги, Опенгеймеры и прочее…
Не вышло. Русский народ, осознав, в какую пропасть ведут страну призывы Троцкого к «мировой революции»  оттеснил заговорщиков и, одержав победу, ценой огромных жертв и лишений создал государство нового типа, которое за три неполных пятилетки получило экономику, позволившую одержать победу в Великой отечественной войне. За пять послевоенных лет мы полностью восстановили разрушенное хозяйство и сейчас по многим показателям, в том числе и успехам в космосе, первые в мире!
Даже ярый враг России и СССР Черчилль, писал в своих мемуарах о Сталине, разгромившем банду Троцкого и изгнавшем его самого из страны делать Мировую революцию где-нибудь в Америке и без нас:
«Он принял Россию с сохой, а оставил с ядерной бомбой» – вот слова Черчилля! – не громко, но горячо произнесла Анна.
За разговором незаметно был съеден острый суп с местными приправами и хозяин ресторанчика, он же официант, по совместительству, на пару со своей женой, принёс посетителям тарелочки с жареной  бараниной на косточке и овощной салат.
– Что будете пить? – спросил по-немецки хозяин, запомнивший красивую даму, уже посещавшую его ресторанчик и давно догадавшийся, что посетители русские, но русского языка, к счастью посетителей, он не знал, зато немецким владел как вторым родным, сказывалась близость Австрии .
– Что-нибудь местное. Что можете предложить? – поинтересовался Воронцов, не желая рассматривать меню.
– Есть очень хорошая местная ракия. Из вин могу предложить «Красни Теран» из Поморья урожая пятьдесят пятого года, лёгкое молодое красное вино «Цвичек», что-то вроде французского Божале из Посавья и белое полусладкое «Шардоне Избор», урожая прошлого года, – с готовностью предложил свои вина радушный хозяин, к которому заглянули состоятельные клиенты-иностранцы.
Воронцов посмотрел на Анну.
– Пожалуй, я выпью немного «Шардоне Избор», или «Цвичек» – подумав, определилась она. – И ещё хорошо бы минеральной воды.
– Графинчик ракии, по бутылке названных дамой вин и минеральную воду, – заказал Воронцов.
– А пиво?
– Спасибо, не надо. А вот виноград на десерт не помешает.
– О! У нас в этом году созрел превосходный виноград столовых сортов, – похвалил местных виноградарей хозяин. – Ароматные гроздья достигают трёх килограммов в весе! И ещё замечательные груши!
– Несите и груши! – охотно согласился Воронцов.
– Для такой красивой фрау, – галантный официант и по совместительству хозяин ресторанчика сделал комплимент Анне, – я выберу самые лучшие плоды, чтобы вы надолго запомнили приятное путешествие по нашей гостеприимной Словении! – и живо отправился за напитками и фруктами.
– Серёжа, не много ли будет графинчика ракии, и двух бутылок вина? – совсем по-семейному поинтересовалась Анна.
– Пусть стоят «для конспирации». Я «набит» динарами, марками и фунтами. Могу же я себе позволить не скупиться в обществе красивой дамы к тому же сестры! – пошутил Воронцов. – Не беспокойся, Анечка, выпью сосем немного.    
Уже через пару минут к столику спешили хозяин с хозяйкой. Хозяин нёс на подносе полулитровый графинчик с ракией, бутылки с винами и свежий овечий сыр, которого клиенты не заказывали, но без сыра – вино не вино!
Хозяйка – миловидная полноватая женщина лет сорока несла на другом подносе обещанную гроздь винограда, под три килограмма весом, и с десяток ароматных груш.
Глядя на такое изобилие, Анна не удержалась от смеха:
– Ну и придётся же тебе, раскошелиться, братик!

*
– Между Западом и Востоком плотный «железный занавес» вражды и непонимания. Я боюсь, что это противостояние может закончиться новой войной, – выпив рюмку ракии, с горечью признался Воронцов.
– Нет, в лобовую атаку на нас, как это сделала Германия, подталкиваемая Западными державами к нападению на СССР в сорок первом году, они на нас не пойдут. СССР – сильная держава. У нас есть грозное оружие, которым можно достойно ответить любому агрессору. Четвёртого октября Мы первыми запустили в космос искусственный спутник Земли, и я не сомневаюсь, что первым человеком, который покорит космос, будет наш, русский человек! – неожиданно заключила Анна. Её красивое лицо, синие глаза, какие, наверное, и у всех Хованских, к роду которых наполовину принадлежал и Воронцов, светились особым величественным смыслом.      
– Твоя Лата не найдена. Кто знает, быть может и в её жизни, такой же частичке Вселенной, как и всё прочее, есть особая миссия,  – задумчиво добавила Анна, пригубив белое «Шардоне Избор» и резко изменив тему. Она не меньше Воронцова была потрясена столькими совпадениями этого осеннего дня и их, несомненно, судьбоносной встречей.
Воронцов выпил ещё рюмку приятно согревшей его ракии и почувствовал, что наступило время открыть Анне, так неожиданно вошедшей в его жизнь, а через неё и родной стране, одну из важнейших тайн человечества, которую хранил в себе долгие восемнадцать лет. Предчувствие того, что грядущие открытия сделанные археологами и историками в Советской Арктике, во многом повлияют не только на прошлую историю мира и, прежде всего, историю народов белой расы, но и повлияют на историю будущих поколений, не оставляло Воронцова с осени тридцать девятого года.
Тогда ему в составе секретной немецкой экспедиции удалось проникнуть в пещерный храм на закованной в полярные льды прародине ариев, откуда под натиском Великой стужи многие тысячелетия назад разошлись они, ведомые посвящёнными брахманами, в иные земли, где сложили веды о тех временах «Золотого века».      

5.
В Малаховке накрапывал унылый нескончаемый дождь. Дул холодный северо-западный ветер, грозно шумевший в кронах высоких сосен, срывавший последние, жёлтые листья с поникших клёнов и лип. Увядшие листья падали на убитые заморозками цветочные клумбы, так и не убранные на зиму заботливыми руками болевшей второй месяц Ольги Милославовны.  Уныло и безрадостно подходил к концу сильно затянувшийся для семьи Соколовых трагичный дачный сезон 1957 года.
Отсюда из унылой подмосковной осени, казалось, что невероятно давно отшумел Московский фестиваль , когда в отстроенную послевоенную красавицу-Москву на праздник всемирный молодёжи съехались лучшие представители молодого поколения со всех концов земли.
Они были вместе в те незабываемые летние дни и тёплые ночи, когда в центре Москвы, расцвеченной небывалой доселе иллюминацией, нарядные улицы не пустели до утра. Красочный фестиваль, увлекал участников и гостей фестиваля, а так же москвичей не желавших тратить время на сон, многочисленными концертными и танцевальными площадками, демонстрацией кинофильмов под открытым небом и прочими интересными и зажигательными мероприятиями. В эти яркие дни и ночи даже многие коренные москвичи впервые увидели собственными глазами людей всех цветов кожи и глаз, появившихся на улицах столицы в составе своих делегаций.
Вся счастливая семья Соколовых: Ярослав Владимирович, Елена Васильевна, их дети – шестнадцатилетний Богдан, одиннадцатилетний Генрих и восьмилетняя Лада – любимица всей дружной семьи, несколько дней кряду уезжали с подмосковной дачи после обеда или ужина, чтобы побродить по праздничной Москве до глубокой ночи, а то и до рассвета. Даже младшие дети – Генрих и Ладушка-Лада не могли заснуть до утра, переполненные яркими впечатлениями.   
Генерал-майор Соколов, без «пяти минут» генерал-лейтенант, догуливал отпуск. На него было подготовлено представление и в сентябре, если ничто не помешает, можно было пришивать новые погоны.
Соколов не дожил ни до сентября, ни до окончания московского фестиваля. Он погиб во время учебного полёта на новом истребителе, ещё не прошедшем полный испытательный цикл. Внезапно отказал двигатель, а воспользоваться новой системой катапультирования Соколов не сумел. Там тоже что-то случилось…
Самое ужасное, что вся семья Соколовых наблюдала за полётом Ярослава с лужайки малаховской дачи, поскольку до Жуковского  было совсем близко. Катастрофа случилась буквально на их глазах. Руса видела стремительное падение своего «Сокола», который без малого восемнадцать лет назад похитил её с узкой песчаной полоски земли, которая тогда принадлежала Германии и она улетела вместе с ним на маленьком курносом «Пулавчаке» в большую и прекрасную страну Россию с новым именем – СССР.
Никто не принуждал генерал-майора Соколова, служившего более года в Главном штабе ВВС к тому полёту, напротив, отговаривали, сам настоял. Хотелось самому взять в руки штурвал нового реактивного сверхзвукового истребителя, который скоро поступит на вооружение в его бывшую дивизию, дислоцированную под Москвой, и ворваться в высокое августовское небо накануне Дня Военно-воздушного флота .
Комиссия, расследовавшая причины катастрофы в небе над окрестностями Жуковского, так и не сделала однозначного заключения о причинах аварии. Самолёт упал с большой высоты и взорвался, так что даже останков пилота обнаружить не удалось. В колумбарии захоронили несколько горстей земли с места падения самолёта... 
После гибели сына, Ольга Милославовна держалась две недели, потом слегла с сердечными болезнями и почти не поднималась. Руса осталась одна с тремя детьми на руках. Врачи долго не рекомендовали перевозить свекровь в Москву. Чтобы не разбивать семью, детей пришлось устроить на время в поселковую школу и нанять домработницу. Сама Руса буквально разрывалась между семьёй и службой. Вместе с Ольгой Милославовной написали письмо старшей сестре покойного Ярослава Любе, жившей под Ленинградом. Люба овдовела несколько лет назад. Старший сын Игорь женился и жил отдельно, а Люба осталась одна с пятнадцатилетней дочкой и охотно согласилась переехать в Москву присмотреть за мамой и племянниками.
С её приездом Ольге Милославовне стало легче, и врачи дали согласие на переезд из Малаховки в Москву.
– Вот мы и обе познали вдовью долю, милая моя Любушка, – со слезами обняла Руса золовку во время встречи. – Да видно такая наша доля. Войну пережили мужья. Теперь мир, а их нет…
Люба ничего не ответила, только горько заплакала и крепче обняла Русу.
– Живи Люба у нас, возле матери и детей. Ей нужна твоя помощь. Худшее позади. Ольга Милославовна уже встаёт, но с детьми ей не справиться. О материальной стороне не переживай. За Ярослава матери и детям дадут пенсию. У меня хороший оклад, есть кое-какие сбережения, так что проживём. Зимой в Москве, а летом на даче. Да и твоей Ирочке в Москве будет лучше. Будет учиться с моими детьми в одной школе, Богдан у нас отличник, победитель математических и физических олимпиад, в следующем году окончит школу. Собрался поступать в МГУ. Ирочке поможет по школьной программе, потом поможет подготовиться в институт…

*
Молоденькие солдаты из хозяйственной части с синими погонами на плечах, используемые в качестве грузчиков, закончили погрузку вещей в крытый грузовик, Ольгу Милославовну и младшенькую Ладу посадили в кабину водителя, а Люба и остальные дети  уселись вместе с солдатами в кузове на деревянных скамейках.
Руса расплатилась с домработницей, наказав ей присматривать за домом и пригласила приехать в Москву на новогодние каникулы с сыном, учившемся вместе с Генрихом в четвёртом классе, а затем, ухватившись за протянутую солдатом руку, поднялась в кузов машины.
Затарахтел мотор и «ЗиС» , окрашенный в защитный цвет, покатил по лужам в сторону шоссе, ведущего к Москве.
Полковник Потапов – непосредственный начальник Русы, предложил ей для переезда в Москву ещё и служебную «Победу» , но Соколова отказалась.
– Спасибо, Николай Кузьмич, у нас своя «Победа» стоит в гараже. Только за руль садиться сейчас не хочу, так что мы лучше в грузовике, а свекровь доедет в кабине.
Дождь между тем усилился и принялся монотонно стучать по крыше фургона. На несколько минут Руса забылась, задремала. И приснился ей удивительный сон. Что стало причиной таких сновидений, то ли предчувствие скорого снега, то ли Новый год, о котором было помянуто во время прощания с домработницей, то ли ещё что-то.
Приснился ей славный остров в Балтийском море, вечер, тёмный силуэт замка Вустров с несколькими, светлыми окошками, снежная рождественская метель, санки, падение в сугроб и поцелуй, от которого стало горячо…
Руса вздрогнула. Она узнала Воронцова, и сон тут же растаял.
Руса очнулась, пришла в себя. Она вспомнила сиюминутное сновидение, и сильное волнение, породившее острое предчувствие встречи с человеком, оставшимся, казалось бы навсегда, в другой её жизни, с человеком, которого продолжала несмотря ни на что любить, обдало её жаром. Удивительное чувство. Так, словно она вновь оказалась в далёком тридцать шестом году посреди знойной Нубийской пустыни на длинном пути из древнего полузабытого мира теней в новый и яркий мир…
– Да ты, милая моя, заболела! – ахнула Люба, приложив ладонь к её лбу, – горишь вся!   
– Нет, Люба, ничего, сейчас пройдёт.
– Такая ты бледная, Руса, такая горячая и такая красивая! Ой, не к добру… – прошептала взволнованная Люба, растирая Русе руки, которые внезапно похолодели, а затем жар сошёл с лица и пропал, как будто его и не было.
Всю оставшуюся до Москвы дорогу Руса переживала увиденный ею яркий сон, в котором ничто не было забыто. Отвлекли её от переживаний лишь крики Богдана и Генриха:
– Наша школа! Наша школа!
К мальчишкам присоединилась Ирочка, которой в ней предстояло учиться:
– Наша школа! Наша школа!
Руса не поняла, почему машина оказалась на «Большой  Коммунистической », а не на «Воронцовской» улице, название которой напоминало ей о Воронцове и заставляло каждый раз сжиматься сердце.
Заметив её растерянность и, очевидно догадавшись о причине, один из солдат пояснил:
– Дорогу чинят, потому и объезд...
Руса взглянула на школу и сердце её успокоилось.
Любина дочь, сразу же подружилась с детьми тёти Русы, которую посторонние люди почему-то называли Еленой Васильевной. Ирочка хотела расспросить маму, почему так, но всё не решалась. Богдана, который был старше её на год и учился в десятом классе, Ирочка уважала и во всём слушалась. С младшими детьми – Генрихом и Ладой, в отношении которых Ирочка испытывала чувство «взрослой ответственности», она охотно и увлечённо играла в шахматы, шашки, домино, лото и даже в карты. Дети играли в карты только в «дурачка» или в «девятку» и не на деньги, а на пуговицы, которых бабушка Оля за свою долгую жизнь скопила видимо-невидимо и все разные, а лежали пуговицы в большой деревянной шкатулке и её вместе с другими вещами перевозили с дачи в Москву. Но больше всего Ирочке нравились активные игры: в лапту, городки, настольный теннис. Эту новую игру с ракетками и целлулоидным шариком с недавних пор стали называть по-иностранному –  «пинг-понг».
Дети опасно высовывались из фургона пытаясь получше рассмотреть здание школы, прикрытое полуголыми кронами больших деревьев. Люба ухватила за руку Богдана, а Ирочка, следуя примеру мамы, втянула в фургон Генриха – не дай бог выпадет!   
Мимо пробежала тихая, мощённая булыжником и обсаженная вековыми клёнами «Большая Коммунистическая» улица, с полинялыми от осенних дождей стенами старинных особняков, в которых прежде жили дворянские семьи, переезжавшие на зиму в Москву из своих имений. В те ещё недавние времена улица называлась «Большая Дворянская».
Теперь в этих добротных домах, которые каждую весну белили в красивые пастельные тона, добавляя в мел голубую, зелёную, оранжевую, жёлтую и другие краски, проживали «новые москвичи», наполнившие столицу СССР и РСФСР , в двадцатые и тридцатые годы, покидая свои деревни и сёла по разным причинам. А главной причиной, была ускоренная индустриализация страны . Москва, обезлюдевшая за годы Гражданской войны, задавала темпы индустриализации для всей страны и приняла за два десятилетия не менее трёх миллионов новых жителей , которых расселяли в бывших особняках, приспособленных под большие коммунальные квартиры.
И до войны и особенно сейчас в Москве бурно разрасталась промышленность, строились новые заводы и фабрики, один за другим создавались научно-исследовательские институты. Новые и старые технические ВУЗы резко увеличили приём студентов, стране требовались образованные кадры…   
Пробежала-пролетела улица, необычайно красивая в пору цветения сирени, нескромно выглядывавшей душистыми ветками из уютных двориков, в конце которой примостился к высокому серому дому – ровеснику века детский универмаг «Звёздочка». Выбрав время, когда Ярослав пораньше возвращался со службы, они все вместе, дружной семьёй, ходили в «Звёздочку» делать покупки для детей. Особенно радовалась покупкам младшенькая Лада, которую с трудом удавалось увести от центральной круглой секции с игрушками. Девочка равнодушно относилась к куклам, зато очень любила всякие металлические заводные игрушки. Любимой игрушкой Лады был последний папин подарок на день рождения, который отмечали на даче в конце июня. Самолётик с пропеллером, летавший на заводном пружинном моторчике вокруг башенки, уравновешенный  дирижаблем. Из-за этой игрушки с ней поссорился Генрих, но мама и Богдан их быстро помирили. А этой весной к окончанию первого класса, у девочки проявилась страсть к рисованию. Ей купили цветные карандаши «Искусство» – сорок восемь цветов в самой большой и красивой коробке, акварельные краски с кисточками из белки и два альбома. Ладе быстро наскучили карандаши и тусклая акварель, а после посещения Третьяковской галереи, девочка попросила масляные краски, на которые вдоволь насмотрелась в отделе «школьные принадлежности» универмага «Звёздочка», куда забегала после школы с подружками.
– Милая моя! – поцеловала Руса девочку в головку, с двумя длинными светлыми косичками и тёмными шёлковыми бантами. – Ты хочешь заняться живописью, чего мне осуществить так и не удалось…
Тем же вечером они пошли в «Звёздочку» и купили для начала масляные «Ученические краски» – десять цветов в тюбиках, упакованных в коробку, несколько хороших кисточек из колонка и пузырек с льняным маслом для разведения красок.
Уже через час, решительно отказавшись от ужина, Лада написала свою первую картинку маслом. Это было синее море с белыми барашками волн и жёлтый берег с зелёными кипарисами.
В прошлом году они всей семьёй ездили в Югославию по приглашению югославских офицеров, которые проходили лётную практику в СССР, осваивая  советские истребители, под руководством генерал-майора Соколова. Начальство долго ломало голову – «отпускать или нет», ведь Югославия всё же не Болгария, но, в конце концов, дало «добро».
После осмотра в течение нескольких дней Белграда и небольшого круиза по Дунаю, Соколовы, в сопровождении югославских товарищей переехали на побережье Адриатического моря, в Дубровник, но и это не всё. Среди практикантов, помимо югославов, были и албанцы. Узнав, что генерал Соколов с семьёй гостит в Югославии, албанские товарищи пригласили его на пару  дней к себе.
Пограничники двух соседних стран быстро утрясли все формальности, и в Дубровник за Соколовыми зашёл катер, на котором менее чем за три часа, проплывая вдоль красивого гористого побережья, они оказались в албанском порту Дуррес, где их ждал не менее радушный приём. И югославские и албанские офицеры, как истые южане, делали необыкновенно красивой жене советского генерала восторженные комплименты и были с ней особенно галантны. Такое внимание Русе не могло не понравиться, но поначалу беспокоило Ярослава.
– Милый мой, не бери в голову! – успокоила мужа  хорошо отдохнувшая и загоревшая Руса, ещё больше похорошевшая под южным солнцем у тёплого моря, которое славяне издревле называют Ядраном.
Счастливые дети, самозабвенно плескавшиеся  в тёплой морской воде, были от этой поездки просто в восторге.
– Так вот откуда, доченька, ты привезла память о море, милый ты мой «Айвазовский» ! – ахнула Руса, посмотрев на картинку Лады, которую девочка написала на отдельной фарфоровой тарелочке, извлечённой для такого случая бабушкой, Ольгой Милославовной, из серванта…
Славные, такие далёкие теперь дни, которых уже не вернуть. Жизнь после гибели Ярослава поблекла, и первые недели Руса каждую ночь тихо плакала в своей одинокой постели…               
Кончилась улочка, осталась позади школа, в которую в понедельник пойдут учиться её дети и Любина Ирочка. Хорошо бы самой, если получится, забежать в школу, поговорить с директором и учителями. В крайнем случае, с детьми сходит Люба
Вот и Таганка, метро, а за ним, чуть левее большой новый четырнадцатиэтажный дом на Гончарной улице с видными издалека красивыми синими балконами на последнем этаже. Это их дом, но теперь в нём не будет хватать Ярослава…
Ещё немного и «ЗиС», нырнув по арку, подкатил к парадному подъезду. Машину окружили мальчишки – друзья-приятели Богдана и Генриха. Все вместе принялись дружно помогать солдатам переносить вещи от машины к лифту.
К восьмилетней Ладе, державшей в руках клетку с двумя волнистыми попугайчиками, один из которых был зелёного цвета, а другой голубого, подошла знакомая девочка-одноклассница и поздоровалась.
– А у нас папа разбился, – рассказала подружке Лада и всхлипнула, растирая кулачком покрасневшие глазки.
 
* *
– Прости, Елена Васильевна, что вызвал, не дав, толком, устроится и отдохнуть после переезда. Как свекровь? – спросил Русу полковник Потапов, вызвавший майора Соколову, сотрудницу одного из отделов Комитета государственной безопасности, в субботу, уже под вечер в день возвращения в Москву.
– Ничего, Николай Кузьмич, мама понемногу поправляется. Спасибо за врача. Ждал нашего приезда, послушал сердце свекрови, измерил давление, выписал лекарства. Теперь с нами будет жить старшая дочь Ольги Милославовны Люба с пятнадцатилетней дочкой. Так что прошу помощи в  оформлении для них постоянной прописки.
– Об этом не беспокойся, Елена Васильевна, – успокоил Русу полковник Потапов, гордившийся тем, что именно в его отделе работает такая красивая и умная  сотрудница, в совершенстве владевшая немецким и английским языками и хорошо польским и итальянским. Соколовой было пора присваивать звание подполковника, и Потапов уже разговаривал на эту тему с начальством
– Тридцать семь лет, мать троих детей, а как хороша, просто богиня! – любуясь Русой подумал Потапов. – Если сама не «засохнет» во вдовстве, то столько мужиков будут предлагать ей руку и сердце, что и не сочтёшь…
Полковник был всего лишь на полтора года старше Соколовой и втайне сам был влюблён в неё, в то же время искренне сочувствуя постигшему женщину горю.
– Держится, Леночка, молодцом! – сопереживая, восхищался Соколовой Потапов. Он знал, что домашние зовут Соколову Русой? и как-то наедине задал ей вопрос: – почему?
– С детства так звали, товарищ полковник, за русую косу, – не моргнув глазом, ответила она.
Полковник Потапов с разрешения своего руководства в лице генерал-майора Калюжного подробнейшим образом изучил личное дело Соколовой Елены Васильевны в девичестве Ольшанской, уроженки деревни Гореличи Витебской области Белорусской ССР. Подивился её отличной работе в 1942 и 1944 – 1945 годах в тылу врага, в последний раз на территории Германии, и ни он, ни начальство не заметили в её личном деле «ни соринки». К тому же муж Соколовой был генерал-майором авиации и прошёл, скорее «пролетал» всю войну.
Что касалось деревни Гореличи, то фашисты сожгли её дотла в 1943 году, а жителей угнали, кого в Германию, кого и на тот свет. И таких деревень в Белоруссии были многие сотни…   
– Я позвоню куда надо, и с пропиской всё быстро уладят, – спохватившись, пообещал Русе полковник Потапов. Если моих усилий не хватит, то поможет товарищ Калюжный. Он вернётся из командировки через два-три дня. Потапов знал, что Руса работала с Калюжным ещё с сорок первого года и генерал был другом семьи Соколовых.
– Давай, Николай Кузьмич, выкладывай, что у тебя припасено. Знаю, не прислал бы служебную машину под вечер без крайней надобности, – потребовала уставшая за день Руса.


6.
Со смешанными чувствами Воронцов возвращался в Германию. Пакет с документами о секретной немецкой экспедиции 1939 года в Советскую Арктику, заблаговременно составленный им для передачи в советское посольство в Белграде, был вручён жене советского дипломата Анне Скворцовой, урождённой Хованской, его двоюродной сестре, с которой Воронцов волей Проведения столкнулся на аллее кладбища в словенской столице Любляне.
Свою десятидневную туристическую поездку по Югославии, которая начиналась с Любляны, где он намеревался разыскать могилу Милицы Нишич, трагически погибшей в конце 1942 года, Воронцов прервал в тот же день по совету Анны Скворцовой. Их встреча, как выяснилось позже, была зафиксирована агентом КГБ СССР и имела определённые последствия в дальнейшей карьере дипломата Скворцова и его супруги. Сразу же после трудного прощания с Анной, спустя всего несколько часов после удивительного обретения родного человека, Воронцов вернулся в отель, связался с представителем турфирмы, и под предлогом «резкого ухудшения здоровья», вернулся в Австрию. Из Австрии, «запутывая след» по совету Анны, Воронцов перебрался в Швейцарию, провёл в маленьком  отеле на берегу Боденского озера остаток двухнедельного отпуска, а затем с чувством выполненного долга вернулся в Западную Германию. Здесь на крайнем восточном фланге сектора британских оккупационных войск в Германии, Воронцов работал в качестве наёмного гражданского специалиста в хирургическом отделении военного госпиталя Британской армии.
Госпиталь располагался в сравнительно тихом живописном местечке на взморье неподалёку от Любека в насыщенной военными укреплениями приграничной полосе, за которой начинался западный форпост социалистического лагеря – Германская Демократическая республика.
Судьба распорядилась так, что он вновь оказался в местах своей молодости. Неподалёку находился огромный отстроенный после войны Гамбург. Чуть севернее – восстановленный едва ли не заново Киль, подвергавшийся в конце войны наряду с промышленным Гамбургом, ожесточённым бомбардировкам. Рядом простиралось с севера на юг родное побережье Балтийское моря с красивыми дюнами, сосновыми и буковыми лесами, а за широким заливом – Мекленбургской бухтой лежал Вустров…
Как-то, ясным днём, вооружившись подзорной трубой, с шестнадцатикратным увеличением, взятой у одного из коллег, Воронцов поднялся на крышу госпиталя и попытался рассматривать восточный берег залива. Труба сократила пятьдесят километров морского пространства до трёх. Он скользил взглядом по берегу, пытаясь разглядеть знакомые очертания высокого берега Вустрова, которым остров вдавался в море. Кажется, ему это удалось. Он узнал несколько огромных буковых деревьев, выросших на взморье, где в последний апрельский день, сбитый реактивным «Ме-262», удачно приводнился на парашюте вблизи берега, вдосталь нахлебавшись холодной балтийской воды. За этими статными вековыми деревьями укрылся в светлой роще бревенчатый храм Световита. Впрочем, храма он видеть не мог, да и сохранился ли он, Воронцов не знал. А дом, называемый по-старинному замком Вустров, находился на другом низменном берегу острова и видеть его он не мог.   
Родовое гнездо баронов фон Вустров, потомки которых, сорванные с родных мест войной, нашли прибежище где-то в Южной Америке, было теперь недоступным. На другом берегу лежала другая Германия, строившая социализм вместе с Советским Союзом. Там, по словам одного из британских полковников, который оперировался у немолодого и опытного хирурга мистера Смита, русские устроили свою военную базу и полигон для зенитных стрельб.
– Очень удобно. Палят из зениток по мишеням-конусам, которые тянут по небу самолёты, а снаряды, не попавшие в цель, тонут в море, – пояснил Смиту словоохотливый полковник от авиации, который любил вспоминать свои военные годы. Оказалось, что полковник, будучи молодым офицером, воевал в Северной Африке и в сорок втором году громил швабов  под Эль-Аламейном.
Каково, наверное, было бы изумление «бравого британского вояки», узнай он, что мистер Смит, «отсидевшийся» по его словам  в годы «тяжёлых испытаний» в Индии, вовсе и не Смит, а в прошлом майор Вермахта, воевавший в тех же краях и сбивший в воздушном бою британский «Спитфайер».

* *
С моря дул сырой и холодный норд-ост. Отдельные порывы ветра, достигавшие едва ли не ураганной силы, неистово трепали кроны сосен, а верхушки буковых деревьев, теряя последние листья, устрашающе метались в тёмном, закрытом плотными тучами небе.
Воронцов шёл с непокрытой головой вдоль берега, в нескольких сантиметрах от белых краешков волн, накатывавших на песчаный пляж. Остро пахло йодом и прелыми водорослями. За дюнами было тише и не так холодно, однако он словно не чувствовал ни порывов ветра ни леденящей стужи.
Наступил ноябрь. Минули три недели с тех пор, как Воронцов передал нежданно-негаданно обретённой родственнице Ане Скворцовой документы о тайной  немецкой экспедиции на советский Арктический архипелаг Новая Земля, ныне сотрясаемый ядерными взрывами.
Во время затянувшегося обеда в ресторанчике на окраине Любляны, едва не перешедшего в ужин, они тщательно разработали сценарий своей неожиданной встречи и передачи документов. Это было крайне важно, так как Скворцову, по всей вероятности, будут допрашивать, в полном смысле этого слова, очень опытные чекисты с Лубянки, заинтересованные в выяснении личности некоего господина Смита – британского подданного, который согласно переданным документам принимал участие в секретной германской экспедиции в Советскую Арктику во второй половине 1939 года, когда началась Вторая мировая война.
Воронцов посвятил Анну, поражённую открытием поистине планетарного масштаба,  в содержание документов.
– А ты не боишься вторгаться в тайну Богов? – после долгой паузы серьёзно спросила она.
– В университете, помимо германистики, я изучала скандинавскую мифологию, и кое-что переводила и сейчас перевожу с германских языков – датского и норвежского . Позже стала изучать ведическое наследие древней Руси. Увлеклась. Мир ведических Богов потрясает воображение. Ведь это наши предки и я, убеждённая атеистка по части христианского мировоззрения,  постоянно чувствую их молчаливое присутствие… – будучи охваченная сильным волнением призналась Воронцову Анна.
– Нет, Анечка, я уже ничего не боюсь. Я рассказал тебе о камне-обереге, который вымолила Лата у супруги Великого Индры богини Шачи. Оберег хранил меня девять лет, но мне кажется, что есть силы, которые оберегаю меня и сейчас.    
– Хорошо, – согласилась Анна и, обдумав возможные последствия, приняла разумное решение:
– Пусть будет так, Серёжа, что «мне ничего не известно». Пакета с документами я вскрывать не стану, а сразу передам его, с согласия мужа, сотруднику Комитета государственной безопасности, курирующего работу консульства. Мне лишь известно, что ты русский, но своей настоящей фамилии не назвал.
Скрывать фамилию Смит, не имеет смысла. На неё я сошлюсь. Возможно, что «незаметно» допросят хозяев ресторанчика, и они назовут услышанное не раз твоё имя, Серёжа. Прости, я так называла тебя, не подумав. Поэтому имени твоего мне скрывать не следует.
Я наблюдаю за хозяевами. Русского языка они не знают и содержание нашего разговора им не известно. Если предложат описать твою внешность, скажу, что на вид тебе от сорока пяти до пятидесяти, лицо правильной формы, волосы русые, глаза светлые. Особых примет, нет.
Кстати, кем ты представился в этих документах? – спросила Анна, оценивая на  ладони весомость пакета, переданного ей в заклеенном конверте серого цвета размером чуть больше обычного письменного с напечатанным на пишущей машинке с латинским алфавитом коротким текстом на русском языке:
«V Komitet gosudarstvennoy bezopasnosti CCCP»
– В документах, составленных на немецком, я представился «Историком», – ответил Воронцов.
– Разумно, – согласилась Анна. – Представься ты своей настоящей фамилией, и текст документа пришлось бы переделывать.
– Почему? – не понял Воронцов.
– Видишь ли, Серёжа, наши чекисты обязательно попытаются установить твоё происхождение, тем более что ты служил в Вермахте.
– Откуда им это известно?
– Пока не известно, но после передачи пакета, меня обо всём подробнейшим образом расспросят. И я не смогу скрыть ни место, где мы встретились, ни то, что ты служил в немецкой армии, тем более что и с кладбищенским сторожем, назвавшим тебя майором, тоже побеседуют и даже поинтересуются прошлым той женщины, на могилу которой ты возложил розы. В Комитете работают отнюдь не дураки, – напомнила Анна.
– Единственное, что я могу скрыть, так это твою фамилию, которую, к счастью, мы ни разу не назвали при посторонних, и наше родство. Зная фамилию, они, вполне возможно, докопаются  до того, что ты мой двоюродный брат.
– Что же из того? – удивился Воронцов.
– В этом случае у нас, и, прежде всего у моего мужа, были бы очень непростые проблемы, братец ты мой, – с грустью молвила Анна.
– Тебя, Серёжа, станут разыскивать. Кстати, ты указывал место своего постоянного проживания при оформлении тура?
– Нет, только британское гражданство и страну проживания – ФРГ .
– А город проживания? Что у тебя записано в паспорте, который ты предъявлял при пересечении границы?
– Лондон. Большинство британских граждан, служащих в Германии, при получении заграничного паспорта приписываются к Лондону.
– А как ты представился администратору? Вспомни хорошенько.
– Р. Смит.
– Точно «Р» или всё же указал полное имя?
– Только инициал.
– Это хорошо Серёжа. На «Р» много имён, круг поисков шире, – заметила Анна.
– Британская зона оккупации охватывает северные районы Германии от Вестфалии до Шлезвиг-Гольштейна, – вспоминала она. – Именно в этих местах наша разведка, и разведка ГДР, активно действующая по всей территории Западной Германии, в первую очередь станет разыскивать британского подданного мистера Р. Смита. Впрочем, тебя, возможно, будут разыскивать и в Англии.
Хорошо, Серёжа, что я смогу скрыть твою профессию, и английское имя, в противном случае найти тебя будет проще простого. А искать британского подданного мистера Р. Смита придётся довольно долго. Как хорошо, Серёжа, что ты носишь одну из самых распространённых английских фамилий! – шутливо похвалила Воронцова Анна.
– Да уж, в этом мне сказочно повезло,  – грустно улыбнулся Воронцов.
– Когда мистер Смит будет найден, его доставят в Восточную Германию или в Чехословакию. Такова, Серёжа, реальность. Так что будет лучше, если ты покинешь Германию. Хотя, ты ещё можешь передумать и оставить пакет у себя. Подумай, как следует, ты играешь с огнём. Новая Земля – зона особых государственных интересов. Там размещён крупнейший в мире атомный полигон, и перемещать его не станут ни по каким причинам. Кроме того, сложившаяся концепция мировой исторической науки может быть до основания разрушена сенсационными находками в Арктике. Ты представляешь себе, каким силам будет брошен вызов? В западных странах, да и в СССР, немало маститых консерваторов, имеющих огромное влияние на правительства. А тут материалы германских исследований в Арктике периода Второй мировой войны, грозящие низвергнуть Старо- и Новозаветную иудео-христианскую концепцию мировой истории. Для «сильных мира сего» по ту и по эту сторону Атлантического океана это будет пострашнее атомной или водородной бомбы! Готов ли ты, Серёжа, к такому повороту и не только собственной судьбы? – Анна внимательно посмотрела в глаза Воронцову.   
– От судьбы, не уйдёшь, – вздохнул Воронцов, массируя пальцами седеющие виски. – Как видно, и мне не суждено умереть в своей постели… – грустно улыбнувшись, добавил он, вспомнив Лату.
– Я давно задумал передать в Комитет государственной безопасности СССР информацию об обнаруженном мною ведическом пещерном храме, укрытом льдами, но всё затягивал, не решался, а когда прочитал в газетах о первом атомном взрыве, был потрясён .
Мне казалось, что если бы эта информация попала к руководству СССР раньше, то Новая Земля не стала бы тем местом, где сооружён атомный полигон. Россия огромная страна и можно найти другое место для испытаний.
«Кто знает, быть может, так и было задумано. Скрыть навсегда величайшую тайну всего белого человечества под слоем радиоактивного пепла», – подумала Анна, но промолчала, оберегая Воронцова от новых душевных ран.
– Когда это случилось, – продолжал Воронцов, – Латы уже не было рядом, и жизнь стремительно покатилась к финишу. Прошло ровно три года с тех пор, как её не стало. Госпожа Рави умерла. Дочь вышла замуж, живёт в семье мужа и лишь изредка балует меня письмами. Я перебрался в Европу. Друзей и добрых знакомых разметала война. Сегодня я одинок, как никогда. Прости, Анна, твоё явление просто чудо, уготованное Всевышним, но сегодня, сейчас, уже через несколько минут мы расстанемся, скоре всего навсегда, а очень хочется хотя бы несколько лет пожить на родине, в России. Если посчастливится, то очень хотелось бы увидеть одного близкого человека с удивительной судьбой, которая спасла мне жизнь в самом конце войны…          
«Которая… – значит женщина» – подумала Анна, но не стала ни о чём расспрашивать.
– Может быть тебе, Анна, не стоит браться за это дело. Простимся и разойдёмся, а я продолжу тур по Югославии и передам пакет в посольстве другому человеку, – предложил Воронцов.
– Не говори глупостей, Серёжа! – возмутилась Анна. – Выше голову! Шире улыбку! Вот таким ты мне нравишься!…

*
Сильная волна неожиданно залила ноги. Воронцов очнулся от воспоминаний месячной давности и проворчал:
– Чёрт возьми! Промочил ноги!
Он не заметил, как сгустились сумерки. Пора было возвращаться в жилой корпус, где в маленьких однокомнатных номерах проживали одинокие служащие госпиталя, в шутку прозвавшие здание отелем «Бристоль».
– Мистер Смит, Ричард! – послышался голос такой же, как и он, одинокой, незамужней, на вид лет сорока с небольшим, медицинской сестры Мэрилин Кроуф, появившейся в госпитале неделю назад и уже дважды помогавшей Смиту оперировать – Идите сюда, не то волны смоют вас в море. Сегодня оно такое бурное!
– Это вы, мисс Кроуф. Добрый вечер. Вижу, что и вам не сидится дома в ненастье.
– У меня традиционный вечерний моцион, Ричард, вы же знаете.
«С каких это пор мы с вами перешли на имена?» – хотел Воронцов задать вопрос Кроуф, но промолчал, внутренне согласившись, что рано или поздно это всё равно бы произошло.
– Да, да, – ответил Воронцов. – У меня тоже вечерняя прогулка.
– Идёмте же скорее домой. Вам необходимо сменить мокрые носки и обувь! А потом, если не станете возражать, посидим в баре. Сегодня у меня день рождения, но никто об этом не знает, только мама. Но она в Лондоне и обязательно выпьет за моё здоровье рюмочку ликёра, – пояснила Мэрилин, как показалось Воронцову, несколько взволнованная.
– Поздравляю вас, мисс Кроуф.
– Не мисс Кроуф, а просто Мерилин. Можно Лин или Мери, как вам будет удобно, но я лично люблю, когда меня называют Лин.
– Поздравляю, Лин, – исправился Воронцов.
– Так сколько же вам исполнилось лет?
– Не скажу, – кокетливо улыбнулась Лин, уже разузнавшая где-то, что Смит вдовец, а дочь его замужем и живёт в Индии.
«Шустрая, дама. Похоже, подбирает к тебе ключики, старина Воронцов», – подумал он, поднимаясь на дюну.
Впрочем, без женщины было трудно. Родители наградили Воронцова отменным здоровьем. Пятьдесят два – это ещё не годы и стариком он себя не считал.
А пока следовало как можно скорее снять мокрую обувь и согреть ноги. Ему почему-то вспомнилось плавание на «Дублине» и две молодые британки: Сара и Лу, которые оказались агентами британской разведки. Неосторожное знакомство с Сарой уже через несколько дней стоило Хорсту разбитой головы, а шестью годами позже ещё и руки. О Лу Мерли, которую он разыскал в Лондоне в январе тридцать девятого, Воронцов давно не вспоминал. И вот новое явление британской девы, впрочем, уже немолодой и потёртой жизнью.
«Неужели и она подослана к нему британской разведкой? Просто чертовщина какая-то! Да нет, не может быть…» – Размышлял Воронцов.
У Кроуф неплохое медицинское образование, да и Анна Скворцова, по которой он теперь скучал, на правах родственника, не имея от обретённой невероятным образом двоюродной сестры никаких вестей, предупреждала, что рядом с ним могут появиться советские разведчики. – Отбросив нелепые подозрения и прочие сомнения, Воронцов согласился:   
– Идёмте, Лин!




























Глава 2. Замкнутый круг

«Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь чёрной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя,
И с ненавистью и с любовью!»
Александр Блок, русский поэт.

1.
Этой осенью в течение нескольких недель женщину мучит по ночам один и тот же кошмар. Ей снится огромный падающий самолёт, зажатый мрачными горами с далёкими снежными вершинами, окрашенными заходящим солнцем в цвет крови.
Ещё несколько мгновений и самолёт рухнет на скалы, вспыхнет в сумерках ярким факелом и грохот взрыва прокатится многоголосным эхом по тёмным ущельям. Вопли, стенания и крики отчаяния наполняют салон самолёта. Но ничего этого она уже не видит и не слышит, до боли в суставах вцепилась в кресло, ушла в себя, закрыла глаза и шепчет священную индуистскую молитву Мира и Жизни:

О, Всевышний, уведи нас от ложного к праведному!
О, Всевышний, уведи нас от тьмы к свету!
О, Всевышний, уведи нас от смерти к бессмертию!
Мир всем, Жизнь всем. Оум !

В последний момент пилотам удаётся уклониться от лобового столкновения со скалой, и «Дуглас, коснувшись фюзеляжем о склон горы, поросший редколесьем из фисташки и арчи, вспарывает каменистую землю, теряет крылья, рассыпается на части. Вспыхнул бензин и по земле катится огненный шлейф из головной части самолёта…
К поверженному «Дугласу» с воинственными криками гордых, никому неподвластных горцев, скачут две группы всадников-пуштунов  в широких штанах-шароварах и длинных подпоясанных рубахах. В их руках мелькают сабли и ружья. За обладание частями самолёта, разбросанного по редколесью, разгорается бой между непримиримыми, враждующими группами. Пуштуны стреляют друг в друга из ружей, клинки их страшных сабель кроваво сверкают в огне горящего остова самолёта. В руках одного из пуштунов грохочет немецкий ручной пулемёт времён Второй мировой войны, и свинцовый смерч срезает передовых всадников вражеского отряда, падающих на полном скаку с убитых и раненых лошадей. 
Пуштун-пулемётчик меняет ленту и продолжает стрелять. Пули срезают ветки с деревьев, продолжая гнать оставшихся в живых врагов, исчезнувших в ущелье так же неожиданно, как и появились. Одержавшие верх всадники слезают с коней. Предводитель в расшитой золотом синей накидке, спешно отдает распоряжения. Одни горцы добивают раненых врагов, забирая оружие, другие  разыскивают части самолёта, разбросанные по редколесью, вдоль глубокой рытвины, проделанной фюзеляжем, головная часть которого догорает неподалёку от обрыва.
– Смотрите, господин, здесь останки тел. Это женщины! Одна женщина ещё дышит! – бородатый пуштун склоняется над женщиной в сари, прислушиваясь к слабому биению её сердца. Пуштун снимает с себя шапочку и осторожно подкладывает под голову женщине, которую пришлось повернуть. Увидев залитое кровью лицо женщины-индианки, пуштун, однако, не может сдержать восхищение – так красива она, только из-под густых тёмных волос обильно сочится кровь.
– Делайте носилки! – приказывает предводитель пуштунов – высокий чернобородый мужчина в синей накидке. Лицо его с крупными правильными чертами и широким шрамом на щеке от удара сабли, вырывают из сумрака зловещие отблески догорающих частей самолёта.   
Женщину укладывают на носилки, привязывают их к седлам двух лошадей, везут по горной тропе и здесь сон кончается, она просыпается….

*
Кругом мрак. Её ложе в просторном зале глубокой пещеры, укрытой от постороннего взгляда огромной горой. Она – Сита – божественная супруга Рама, гробница которого, сложена из тщательно подогнанных кристаллов горного хрусталя, соединенных золотыми скрепами и стоит на постаменте из гладкой гранитной плиты.
Внутри окаменевший мёд, сквозь толщу которого при свете факелов можно разглядеть контура тела. Там Рам – Великий брахман, пришедший с берегов Студеного океана  к берегам Инда с племенами ариев, от которых на широкой и плодородной равнине между Индом и Гангом, родился самый многочисленный ныне индоевропейский народ на Земле .
В хрустальной гробнице Рам, а она, Сита, его божественная супруга, смысл жизни которой служению Богу, скрытому толщей застывшего мёда, сквозь которую она пытается разглядеть его лик. Иногда ей это удаётся. Она видит в нём образ, который подсказывает сердце, но почему она видит этот лик, женщина не знает. Наверное, это и есть лик Рама…
Сита вновь попыталась осмыслить сон, который терзал её каждую ночь, но тщетно. То, что происходило во время и после крушения самолёта, она вспомнила, то, что было до – стало для неё мраком.
В этих горах, практически в полном одиночестве, она встречала третью осень. Ятра Пурва – человек со шрамом на щеке, был её наставником. Ещё одна женщина, лишённая дара речи, прислуживала Сите, да были ещё стражи, скрывавшие лица чёрными шалями, немые, словно каменные истуканы, по двое караулившие гробницу.
Весной, летом и осенью большую часть дня Сита проводила на открытой террасе, украшенной высаженными в принесённую землю цветами и выходившей на восток, куда можно было пройти из пещеры-усыпальницы Рама по прорубленному туннелю. Отсюда можно было осматривать неприступное ущелье, по дну которого протекала шумная речка, не опасаясь быть замеченной, а по вечерам любоваться заходом солнца, неторопливо исчезавшим за огромным массивом Гиндукуша.
Ятра Пурва посещал её каждый день, чаще всего под вечер. Служанка подавала им ароматный индийский чай с шербетом и удалялась. Ятра Пурва вёл с Ситой неторопливые беседы на богословские темы, а она пересказывала ему суть прочитанных днём ведических текстов, записанных на сантьях или харатьях  которые, по словам наставника, хранились возле  гробницы Рама со времён арийских походов.

Всевышний – твоё единственное прибежище,
                Где б ни был ты – в лесу, в небе, в доме или в пустыне,
На вершине горы или посреди глубокого моря.
Рам – Бог и господин твой, твой дом
И ты принадлежишь ему…

Шептала женщина, словно заклинание древнюю индуистскую молитву и уходила с ней в иной древний мир, в котором видела себя юной Ситой, вышедшей ясным весенним днём из борозды, прорытой золотым плугом Великого Брахмана. Это был Рам.
Энергия молитвы истощалась, видение таяло. Сита возвращалась в свою обитель, а Рам в хрустальную гробницу и рядом с ней не было наставника.
      
2.
Над Москвой нависли серые осенние тучи, моросившие мелким холодным дождём. Прохожие, прикрытые зонтиками и плащами, закончив субботний рабочий день и, завершив трудовую неделю , спешили забежать в магазины за покупками и поскорее попасть домой – так мерзко было на улице. Единственным оживлённым местом на площади имени Дзержинского был вход в недавно открытый огромный универмаг «Детский Мир» .
Маленькие человечки сновали возле входа сверкавшего большими окнами нового магазина, словно муравьи возле муравейника, нагруженные детскими покупками: коньками, санками и лыжами к скорой зиме, колясками и ванночками для купания новорожденных, игрушками, пальтишками, штанишками, платьицами и прочими вещами для малышей и детишек постарше.
Окунувшись в осеннюю непогоду, москвичи спешили перейти площадь  и укрыться в метро. Мимо них проносились блестящие от дождя автомобили, водители которых жали на клаксоны, раздражая мокнувших пешеходов.
Просто не верилось, что всего два месяца назад ещё было лето, светило солнце и выдавались жаркие дни, когда продавливался под каблуками нагретый асфальт, и в центре Москвы стояла невыносимая духота.
 Борис Семёнович Стропов наблюдал за площадью из окна своего просторного кабинета. Оторвавшись на секунду от окна, он посмотрел на настенные часы в бронзовом окладе. Часы показывали без двадцати шесть. Ровно в восемнадцать ноль-ноль к нему должен зайти с доработанным докладом генерал Калюжный, а пока Стропов отдыхал, обдумывая кое-какие детали, и смотрел в окно. Домой он не спешил. Полчаса назад секретарь принесла Борису Семёновичу два стакана крепкого чая с лимоном и коньяком в серебряных подстаканниках и любимые, ещё тёплые слойки с сыром. Так что Стропов подкрепился и планировал ещё пару часов поработать в своём любимом кабинете.
Стропов занимался этим, как выяснилось вскоре непростым и крайне важным делом уже две недели, временно отложив все прочие дела. Вчера он сделал свои замечания в аналитических разработках, и Калюжный вместе со своим грамотным и перспективным заместителем полковником Потаповым тщательно их переработали.
Работая под началом Калюжного, Потапов стал одним из лучших специалистов управления. В подчинении у Калюжного находилась и майор Соколова – его старый боевой товарищ. Стропов уже подумывал о переводе Калюжного на другую работу – самостоятельную, но попроще, а на его место планировал выдвинуть Потапова. Однако, руководствуясь русской пословицей: «семь раз примерь – один раз отрежь», выжидал. Слишком умный Калюжный был небезопасен, но и быстро растущий Потапов мог «подсидеть»…
У Калюжного и Потапова работала Елена Соколова, теперь уже вдова недавно погибшего генерал-майора авиации Ярослава Соколова. Очень умная и необыкновенно красивая женщина. Многие мужчины Управления просто липли к ней ещё при живом муже, но Соколова была корректна в поведении со всеми без исключения сотрудниками и холодна к мужчинам, так, словно была сделана изо льда высшей пробы. В органах госбезопасности она служила с войны. Работала в тылу врага, имеет немало наград, но предпочитает штатскую одежду, а наград её практически никто не видел. Со времён войны у Соколовой был хороший покровитель, скоропостижно скончавшийся в июне пятьдесят третьего года , как было установлено «от обширного инфаркта». Однако мало кто поверил в эту версию, зная о недюжинном здоровье генерала. С тех пор она работала в подчинении у Калюжного, с которым была знакома с сорок первого года, а непосредственным её начальником стал полковник Потапов.
Соколова в совершенстве владела английским и немецким языками, во время войны была заброшена на север Германии и несколько месяцев работала в Управлении имперской безопасности Гамбурга. Именно её, несмотря на сопротивление полковника Потапова, было решено привлечь, наряду с другими разведчиками, к поиску британского подданного Смита, передавшего в Любляне жене советника советского консульства в Загребе товарища Скворцова пакет с документами, касавшимися архипелага Новая Земля. Обеспечение сверхсекретного режима функционирования советского атомного полигона, вызывавшего ярость на Западе после каждого нового испытания, совершенствовавшего наш «Ядерный щит», был возложен на Комитет государственной безопасности.
Стропов передёрнулся от мысли, что это дело могло пройти мимо ответственного работника аппарата ЦК , на которого он вышел через своего тестя, ныне почётного пенсионера Союзного значения Леонида Михайловича Горина, в своё время «хорошо толкавшего зятя наверх».
Пребывая в раздумьях, Стропов отошёл от окна и, усевшись в кресло, уставился на бронзовый бюст «Железного Феликса».
«Вот такие дела, Феликс Эдмундович, отёц ты наш родной. Тебе бы наши заботы…» – подумал Стропов.
Вообще-то Борис Семёнович был убеждённым атеистом, да и предки его не были православными верующими, в противном случае, он непременно бы перекрестился.
«Ай, да спасибо мудрому тестю, что вывел на «Важного человека»»! – Не случись этого, он мог бы принять неверное решение и сильно пострадать за это.
Стропов ещё раз посмотрел в строгие бронзовые глаза Дзержинского, и, прикрыв веки, припомнил встречу с «Важным человеком», занимавшимся после исторического Двадцатого съезда  разработкой принципов новой идеологии для советских людей, которых готовили к ещё не объявленному «строительству коммунизма». Но пока такая постановка вопроса была государственной тайной и Стропов, естественно ничего об этом не знал. Этой тайной владели другие люди, из другого управления.

*
– Это очень непростое дело, товарищ Стропов, – пристально рассматривая сидевшего за столом чекиста через очки в золотой оправе, изрёк крупный партийный руководитель, занимавшийся идеологией. – Очень непростое дело… – видный партийный руководитель сделал глоток ароматного кофе из фарфоровой чашечки, продолжая изучать взглядом лицо Стропова.
– Вы очень правильно поступили, товарищ Стропов, что посоветовались с Леонидом Михайловичем. Он мой старый друг. Длительное время я был знаком с вами заочно, следил за вашим ростом, и вот теперь увидел вас, как говорится, собственными глазами.
Я познакомился с материалами, которые получил от Леонида Михайловича, и скажу прямо, в наших интересах сохранить всё как есть… – идеолог внимательно посмотрел выпуклыми блеклыми глазами сквозь линзы очков на Стропова.
– Вижу, вы меня не поняли, – спустя несколько секунд бесстрастно добавил идеолог.
Скованный сильным волнением, Стропов промолчал, лишь кивнул головой, соглашаясь с идеологом.
– Было крайне не просто выбрать и утвердить место для проведения масштабных испытаний ядерного оружия. Многие товарищи выступали против полигона на Новой Земле, предлагали перенести его восточнее, но мы их додавили. И вот теперь, какой-то доброхот, назвавшийся «Историком», с британским гражданством и липовой фамилией Смит, за которой скрывается либо агент НТС , либо белогвардеец, либо власовец, присылает документы о тайной немецкой экспедиции в Советскую Арктику, которая якобы была осуществлена в 1939 году.
А почему он молчал все эти годы? – идеолог вопросительно посмотрел на Стропова.
– Это можно узнать только у него, – борясь с волнением, ответил Стропов.
– Правильно! – похвалил идеолог. – Вот и узнайте. Этот человек, кем бы он ни был, должен сохранить молчание. Представьте себе, товарищ Стропов, что он опубликует документы в зарубежных газетах. Поднимется шум на весь мир, что большевики уничтожают важнейшие памятники мировой истории с помощью атомных взрывов. Потом мировое сообщество потребует прекратить испытания и направит в тот район международную экспедицию. Мы, конечно, наплюём на эту шумиху, тем более что, скорее всего, это провокация и ничего на тех богом забытых островах нет, но шумиха нам не нужна. – Идеолог допил кофе и поставил чашечку на стол, решив посвятить Стропова в одну теперь уже далёкую историю:
– Создание надёжного ядерного щита жизненно необходимо нашей стране. В этом деле мы слишком долго отставали от США  и вот, когда нагнали их и вырвались вперёд, нам пытаются ставить палки в колёса.
Один мой знакомый, академик Александров  – близкий друг и соратник Игоря Васильевича Курчатова  – создателя советского ядерного оружия, вспоминал:
В начале Великой Отечественной войны лабораторию атомного ядра в Ленинградском Физико-техническом институте, заведующим которой был Курчатов, закрыли, сочтя не имеющей оборонного значения, а сотрудников, которые не были призваны в армию, отправили в Казань, поручив другую работу.
Осенью 1942 г. Курчатова вызывали в Москву по важному вопросу, а, вернувшись в Казань, Игорь Васильевич собрал своих сотрудников и сообщил: «Есть сведения, что американцы и немцы делают атомное оружие. Нам поручили продолжать прерванные работы по ядерной физике. Так что, Анатолий Петрович, присоединяйтесь к этому наиважнейшему делу».
У Александрова это никак не вязалось с тем, что он видел собственными глазами: «Как во время войны заниматься таким дорогостоящим проектом? Это же невозможно!»
На это Курчатов ответил: «Товарищ Сталин сказал, чтобы мы не стеснялись, делали любые заказы на любое дорогостоящее оборудование и действовали немедленно!»
Невозможное стало возможным. Работы по Урановому проекту велись помимо Казани даже в блокадном Ленинграде силами сотрудников лаборатории, которых отозвали с Ленинградского фронта. Вот как это было. Тогда даже критическое положение на фронтах не помешало нам продолжить работы по ядерной физике, так неужели нам кто-то может помешать сейчас?
– Не позволим помешать! – Заверил идеолога Стропов и с преданностью посмотрел ему в глаза.  – Разрешите задать вопрос?
– Ну, разумеется, – раздвинув полные губы, едва улыбнулся идеолог.
– Почему же эта информация не появилась в западных газетах, а попала в наши руки?
– А вот это необходимо выяснить у информатора. Впрочем, допускаю, что он работает от своего имени. Тем более, будет интересно с ним познакомиться. Но запомните, Стропов, наши учёные: всякие там историки, археологи и прочие гуманитарии ничего знать не должны. Поверьте, на данном этапе, когда столь тревожная международная обстановка, нашей стране, создающей могучий ядерный щит не нужны никакие дополнительные потрясения. То, что написано в учебниках, то пусть и остаётся. Разберёмся потом.
– Скажите, Стропов, вы что-нибудь слышали о Хазарии? – неожиданно поинтересовался идеолог.
– Пушкин писал: «Как ныне сбирается Вещий Олег отмстить неразумным хазарам…», – нашёлся Стропов, припоминая школьную программу.
– Только и всего-то, – улыбнулся полными губами идеолог. – Вот и хорошо, что ничего не знаете. Скажу вам по секрету, в моём аппарате работает один человечек. Работник хороший, глубоко копает, но есть у него одно небезопасное увлечение – история. Так вот, уже не один год он пишет пространную монографию о Хазарском  каганате, который уничтожил в десятом веке ярый ненавистник христианства киевский князь Святослав . Вы слушаете меня, Стропов?
– Да, с огромным интересом!
– Многого я вам не расскажу, да монографию вам вряд ли удастся прочитать, потому что я запретил её издавать.
– Человечек мой подробнейшим образом изучил хазарскую проблему и сделал из неё неожиданный вывод. Евреи восточного происхождения, то есть европейские евреи, которых учёные называют ашкенази, оказывается коренные жители России, да и всего Советского Союза! Не Палестина, Германия или Польша с Украиной, откуда они повторно распространялись по России, их родина, а Поволжье, Кавказ и даже Крым! А столица Хазарии находилась неподалёку от  Астрахани или Сталинграда!
– Да, я что-то читал об этом, но очень мало, – признался осторожный Стропов, не понимая, куда клонит идеолог, исторические корни которого весьма вероятно находились в благословенных южных местах, как, впрочем, и корни его самого. Но распространяться  об этом было не принято даже среди родных и знакомых. Нет никаких коней и все они советские люди, воспитанные на молодой советской истории и передовой советской культуре…         
– Выйди в свет эта монография, начнут её перепечатывать журналы, станут читать те журналы наши советские люди, у которых после двадцатого съезда такая каша в голове… – лицо идеолога скривилось, словно он съел лимон целиком.
– Станут после такого чтения некоторые советские люди, – идеолог как-то недобро посмотрел на Стропова, – задаваться вопросом –  а почему у потомков хазар, которых в стране, если хорошенько пересчитать – миллионы и которых не слишком-то жаловали при товарище Сталине, нет своей республики? Потребуют: дайте нам Астраханскую область, Краснодарский край и Крым!
Вы понимаете, Стропов, что эта за публика. Народ-страдалец, особенно после войны. Им палец в рот не клади. Да и Запад за них заступится. Это какой же жирный кусок оторвут от РСФСР ! А ведь по мере строительства социализма будут стираться различия между национальностями и людьми. Придёт время, когда отпадёт необходимость в союзных республиках и национальных автономиях. Вы понимаете меня, товарищ Стропов?
–  Всё понимаю! – выдохнул Стропов.
– Вот и хорошо, – подобрел идеолог. – Так зачем всё это советскому народу-интернационалисту? Улавливаете, Стропов?
– Улавливаю, – солгал опытный чекист, всё ещё не понимавший что же в этом плохого, если на карте СССР появится новая республика из умных, образованных и талантливых людей, а сам, немного подумав, робко напомнил и, как оказалось, совсем не кстати:
– Но ведь у них уже есть Израиль.
– Есть! – Недовольно пробурчал идеолог. – Мы его первым признали, помогли кадрами, которых обучали на свою голову в наших университетах и академиях. Надеялись, что построят у себя социализм, попросятся в СССР. Не тут-то было! Спутались с американцами, англичанами и французами. Опять проклятая Антанта  ставит нам палки в колёса! Обгадили нашу ближневосточную политику, напали вместе с англичанами и французами на дружественный Египет и попытались захватить канал ! Нет уж, таких республик нам больше не надо! – решительно изрёк идеолог.
– Так ведь есть ещё одна такая, у нас, на Дальнем Востоке, – зачем-то напомнил растерянный Стропов, чувствуя, что задел идеолога.
– Это не то! Сталин создал её искусственно. Прыщ на ровном месте, автономная область без всяких перспектив , – поправил Стропова идеолог.
– Артист Михоэлс с писателем Эренбургом пытались после войны выпросить у Сталина для советских евреев Крым, из которого депортировали татар. Дескать, Крым – наша исконная территория. В Чуфут-кале якобы есть иудейские захоронения, сделанные более двух тысячелетий назад.
На это Сталин указал этим лицам – есть, мол, у вас Биробиджан, осваивайте! –  и стал заселять благословенный полуостров переселенцами из центральных областей .
Михоэлса потом сбил грузовик, а Эренбург с тех пор помалкивает.
– Теперь Крым передан Украине , – уточнил Стропов.
– Верно, – согласился идеолог. – Однако накануне великих свершений следует остановиться. А тут ещё этот «Историк», этот доброхот с его документами! – Картинно возмутился идеолог и привёл пример:
– В архивах вашего Учреждения, – так «демократично» идеолог частенько называл Комитет государственной безопасности, – есть тридцать папок документов с результатами экспедиции по поискам Гипербореи. Знаете, что это такое?
– В общих чертах… – Растерялся Стропов.
– Жаль, придётся объяснить – едва заметно улыбнулся идеолог, гордившийся своими обширными познаниями во многих областях.
«Вот и этому Стропову нос утёр!» – удовлетворённо подумал он и продолжил:
– Гиперборея – легендарная страна, которую древние греки помещали на Крайнем Севере, возможно в Арктике. По их представлениям там проводили время на отдыхе некоторые из богов, в том числе Аполлон  – один из главных богов обширного пантеона, который возглавлял Зевс, он же Девс, Дый или Сварог – наиболее современное имя этого бога. Трон Зевса древние греки помещали на Олимпе, а Сварог правил миром с вершин  Мировой горе или, как её называют индусы, горы Меру.
Слышали о Свароге? – спросил идеолог Стропова, жадно запоминавшего все его слова, чтобы при необходимости блеснуть эрудицией перед подчинёнными.
– Слышал. О Свароге мне известно. Был такой языческий бог у древних славян, создал мир. С тех пор в народе сохранилось слово «сварганить» значит сделать, сотворить, – ответил Стропов, всё ещё не понимая к чему клонит идеолог и что эта за такая экспедиция в страну, придуманную древними греками, тридцать папок документов о поисках  которой хранится в архивах Комитета. Что в них такого секретного?
– Экспедиция с целью поисков легендарной Гипербореии – мифической страны, не менее значимой, чем Атлантида, состоялась в 1922 году. Руководил экспедицией некто Александр Барченко , которого поддержал академик Бехтерев . Самое интересное, что она была одобрена и частичено профинансирована знаете кем? – Идеолог пристально посмотрел на Стропова
– Неужели Владимиром Ильичом? – вслепую попытался угадать Стропов.
– Нет, не Лениным. Вождь в то время сильно болел и с такими вопросами к нему не обращались, – покачал головой идеолог. –  Впрочем, вряд ли угадаете.
Стропов вопросительно посмотрел на идеолога.
– Экспедиция была одобрена Феликсом Эдмундовичем…
– Дзержинским! – едва не ахнул от удивления, но вовремя спохватился Стропов.
– Да, Дзержинским, – подтвердил идеолог.
– Прямо какое-то «Аненербе»  получается! – не удержался от сравнения Стропов и умолк, спохватившись, что нелепо сравнил своё Учреждение с немецкими структурами СС.
«Очень даже может быть» – подумал идеолог, но этой мыслью со Строповым не поделился.
– По возвращении с Севера в ВЧК были переданы документы экспедиции Александра Барченко, который руководил поисками Гипербореи. Те самые тридцать папок, которые вам, Стропов, вряд ли покажут. Они хранятся в архивах другого Управления, – заметил идеолог и, сделав паузу, продолжил: 
– По окончании экспедиции благосклонное отношение к Барченко неожиданно переменилось в худшую сторону и так резко, что документы были изъяты, а члены экспедиции попали под неусыпное око вашего Учреждения, товарищ Стропов. В последующие годы участники экспедиции подверглись репрессиям, а Александр Барченко был расстрелян в 1938 году по обвинению в «контрреволюционной деятельности». Возможно, ему не могли простить контактов с Николаем Рерихом, который побывал в Москве с «посланием индийских махатм  к советским вождям». Возможно, произошло, что-то иное. Вмешались некие могущественные силы, не желавшие, чтобы результаты экспедиции стали достоянием широкой советской и мировой общественности. Вы понимаете меня, Стропов? – прищурился и посмотрел на него идеолог.
– Понимаю, – солгал Стропов, впрочем, кое-что он начинал понимать,   
– Вот и хорошо, что понимаете, товарищ Стропов. – То, о чём я вам сейчас рассказал, не подлежит разглашению. Тогда был 1922 год, а теперь 1957. Прошло тридцать пять лет, в течение которых и страна и мир изменились почти до неузнаваемости. Наша страна в лучшую сторону, а вот остальной мир? – Идеолог задумался. – Я бы этого не сказал. Над нами всеми нависла немыслимая ранее угроза ядерного Апокалипсиса, и СССР делает всё возможное, чтобы создать свой надёжный ядерный щит! – подчеркнул он и перёшёл к заключительной части своей беседы со Строповым:
– Весьма некстати возник этот подозрительный «историк» с результатами своей экспедиции, которую немцы проводили в глубокой тайне на нашей территории. Впрочем, его рассказ вполне реален и не напоминает древнегреческие мифы. Представьте себе, товарищ Стропов, если на Новой Земле не дай бог, что-то найдут, в такой неподходящий момент. Это будет страшным ударом не только по нашей ядерной программе, но и по церкви, с которой у государства, хоть и с трудом, но налаживается позитивное сотрудничество. А тут, вдруг, прощай «Ветхий Завет», прощай «Новый Завет», долой Иисуса Христа, и в результате крутой поворот к язычеству, каковой уже пытался осуществить Гитлер, начитавшийся трудов шизофренички Блаватской  и прочей изотерической литературы. Выдержит ли наш народ такие потрясения?
Молчите, Стропов, не знаете, а потому сделайте так, чтобы всё оставалось, как оно есть. Доброхота этого, «Историка», следует изолировать, да так чтобы никакая информация не пролезла в западную прессу, иначе поднимется такой вой, что придётся прекратить испытания на Новой Земле и чего доброго впустить туда международные экспедиции, напичканные шпионами. Сталин, конечно бы на это не пошёл, но Никита Сергеевич оказался бы в неловком положении и чего доброго пошёл бы на по пятую. Надо нам это? – идеолог исподлобья посмотрел на оробевшего Стропова.
– Камни или что там ещё возможно увидел этот «Историк», подождут до лучших времён. Мы сами исследуем наш архипелаг, когда придёт время. Идите Стропов и сделайте так, чтобы всё было хорошо. Да, чуть не забыл, передавайте привет Леониду Михайловичу…

* *
Стропов спрятал в глубине сознания такие вот непростые переживания. Ему было стыдно, за ту робость, которая не оставляла его всё время, что он провёл с идеологом. Борис Семёнович стряхнул дрёму с век, ощутил прилив уверенности, которая почти никогда не оставляла его в собственном рабочем кабинете и посмотрел на часы. Было ровно шесть вечера.
В прихожей послышались тяжёлые шаги, как всегда пунктуального стокилограммового богатыря Калюжного, о котором Стропов совершенно незаслуженно говаривал в кругу семьи и тестя:
– Лишён инициативы. Прямолинейный, как дуб. Одним словом – упрямый хохол! Но землю будет «рылом рыть», а поставленную задачу исполнит!
Калюжный был в прошлом году в Будапеште, во время венгерских событий. Ему поручили возглавить отряд из венгерских офицеров, учившихся в советских академиях. Мужики были ожесточены до предела. Недобитые фашисты вырезали их семьи, а потому офицеры лютовали, да так, что «не приведи господь»! А Калюжный даже с ними управился и выполнил ряд поставленных пред ним задач.
За тяжёлой поступью генерала угадывались другие шаги. 
– Потапов, – догадался Стропов, потирая пальцами виски и собираясь с мыслями. – Надо же и его захватил с собой!

3.
Скорый поезд Мурманск – Москва, раздражающе неторопливо подъезжавший к Ленинградскому вокзалу, опаздывал на три часа. Пассажиры, среди которых было немало военных, нервничали. Из Москвы – этого центрального железнодорожного узла огромной страны, большинство пассажиров разъезжались по другим вокзалам. Кому в Белоруссию, оправлялись на Белорусский вокзал. Кому на Украину – на Киевский. Кому на Юг Росси, в Донбасс, Крым или на Кавказ – на Курский. Кому в Центральное Черноземье, Воронеж, Саратов, Сталинград, Астрахань – на Павелецкий. Кому в Казань, Самару, Оренбург, Казахстан и Среднюю Азию – на Казанский. А кому на Урал, в Сибирь и на Дальний Восток, то на Ярославский вокзал. Вот как была велика страна, занимавшая одну шестую часть обитаемой суши с гордым названием СССР!
– Ну и порядки! – бухтел немолодой старшина в шинели с красными погонами и с общевойсковыми эмблемами. Ехал он на Украину с семьёй – женой в скромненьком пальтишке и платке и двумя дочками-подростками в таких же пальтишках и беретиках. В придачу к семейству, старшина был обставлен четырьмя огромными чемоданами, в которых был сложено всё накопленное добро за двадцать пять календарных лет выслуги, а если считать с войной, то выйдет и все тридцать с гаком.
– Вот Каганович, когда командовал железными дорогами , говорил, что по расписанию пассажирских поездов советские граждане должны сверять часы!  Опоздал на полчаса – отвечай! Если виновен, то вплоть до тюрьмы!
На вечерний одесский опоздали. Сиди теперь всю ночь на вокзале с женой и детишками, да ещё в праздник! Сорок лет Октябрьской революции , круглая дата! Медалью наградили к празднику. Юбилейная. Последняя моя награда! – старшина повёл плечом, и под шинелью звякнули медали. –  Да и здоровье сотен граждан дороже какого-то разгильдяя. Пусть потрудится на лесоповале или какой канал покопает! – продолжал ворчать старшина.
– Да ладно, вам, товарищ старшина, – остановил его капитан 1-го ранга с небольшим дорожным чемоданом в левой руке. – Размыло пути. Видите, какие прошли дожди. А Кагановича с «антипартийной группой»  осудили и отправили на пенсию. Да и праздник всё равно бы встретили в дорогое, а с наградой поздравляю!
– Спасибо. Да я не со зла, – начал оправдываться старшина. Дочурок жалко. Намучались в дороге. В поезде хоть можно выспаться, не то, что на вокзале. Мы из Алакуртти . Вышел в отставку, подчистую. Теперь вот на юг едем – к тёще на блины да отогревать промёрзшие кости.
– Не на блины, а на вареники, – поправила его розовощёкая жена с круглым и приятным украинским лицом.
– Я то сам смоленский, да сожгли фашисты мою деревню. Всю, до единого дома, –  вздохнул старшина, поправляя фуражку и примериваясь к связанным попарно чемоданам, которые ввиду их тяжести не доверял жене, нагруженной к тому же двумя сумками. 
– Ещё раз поздравляю, старшина, с выходом на пенсию! – улыбнулся капитан 1-го ранга. – Немного осталось помучиться, отслужили своё, – Высокий, стройный и красивый морской офицер, которого сухопутный старшина назвал про себя «полковником», пожал от души крупную ладонь старшины.
– Воевали?
– А как же. От первого и до последнего выстрела на Карельском фронте, а в конце войны брал Киркенес .  Конечно, там было не так жарко как под Сталинградом, но тоже ранение и награды имею, – старшина любовно провел рукой по тому месту, где под шинелью были приколоты боевые и юбилейные награды.
– Ну, прощай, старшина, приехали!
Поезд дернулся напоследок, лязгнул буферами и встал на перроне Ленинградского вокзала.
Лебедев взглянул на часы. Стрелки показывали двадцать три часа пятнадцать минут.
– Сколько, Василий Владимирович? – поинтересовался худощавый и невысокий военный моряк в звании капитана 3-го ранга, ехавший с такой же миниатюрной женой, вихрастым белобрысым сынишкой Сашкой десяти лет и семилетней хорошенькой дочкой Оксанкой. Чемоданов у капитана 3-го ранга Гамаюна было три. Один, самый большой Лебедев, взявшийся помочь товарищу, поставил у своих ног. Следом в товарном поезде за Лебедевым и Гамаюном неторопливо катились контейнеры с прочими вещами, но ждать их придётся не одну неделю. Гамаюн ехал в краткосрочный отпуск к родителям в Сталино , а затем уже новому месту службы в Севастополь.
Из скупых рассказов Лебедева, получившего в начале сентября назначение по службе в Москву в Главный штаб ВМФ СССР, Гамаюн узнал, что в настоящее время Василий Владимирович тесно связан с работами на секретном ядерном полигоне, который был оборудован на архипелаге Новая Земля. Знал только это и не более того. В октябре были проведены очередные испытания  мощной водородной бомбы, о которых писали газеты, однако эту тему офицеры не затрагивали. Накануне ноябрьских праздников, опередив мужа на пару дней, в Москву вместе с детьми, досрочно и успешно закончившими первую четверть, из Североморска приехала жена Лебедева Ольга, навестив по пути брата, жившего в Ленинграде, и остановилась пока у родственников. Квартиру Лебедеву, жившему между командировками в офицерском общежитии, обещали предоставить сразу же после праздников в новом доме в районе Таганки. Выкроив время, он уже осмотрел этот красивый кирпичный дом, выстроенный на месте снесённого старого и малоценного жилья, однако какая квартира достанется капитану 1-го ранга, было пока не известно. Очень радовало, что жить они с Ольгой и детьми будут в одно районе с Соколовыми – всего-то минут десять пешком. Эх, кабы не гибель Ярослава…– От таких мыслей становилось тяжко. Уходили из жизни родные и близкие люди. Очень жалел Василий Русу. Крепко любили друг друга Руса и Ярослав. Не легко ей будет теперь, да и с деньгами туго. Дадут малолетним детям и престарелой Ольге Милославовне пенсию по потере кормильца, но эти деньги далеко не генеральский оклад…
Ещё в купе Лебедев уговаривал Гамаюна заехать в гости хотя бы на несколько часов к своей родственнице Елене Васильевне Соколовой, с которой капитан 3-го ранга познакомился в конце войны и переписывался все эти годы.
– Не удобно, Василий Владимирович, долго не соглашался Гамаюн. Жена твоя и дети у Соколовых, да мы ещё вчетвером нагрянем, а она ещё не совсем оправилась от горя. Как-нибудь в другой раз. Да и не виделись мы лет пять. Не до меня ей сейчас…
 – В гостиницу ты уже опоздал, брат ты мой, а поезд ваш завтра. Что же, на вокзале сидеть с детьми? Да скажи же ты ему Марина! – обратился Лебедев за поддержкой к жене офицера.
 – Да неудобно как-то, Василий Владимирович! – тяжко вздохнув, призналась маленькая хрупкая женщина, поправляя шляпку.
– Если и женщина не может решить такого вопроса, то принимаю команду на себя, товарищ капитан 3-го ранга! – пошутил Лебедев. – Приказываю вам, товарищ Гамаюн, и вашей семье прибыть сегодня к моим родственникам в гости! Вам ясно, товарищи?
– Так точно, товарищ кап-пер-ранга! Ясно! – ответил за родителей их сын Сашка и приложил руку к фуражке, хоть и не форменной, но со звёздочкой, которую прикрепил собственноручно.   
Михаил узнал о трагической гибели Ярослава из «Красной Звезды»  и выразил в последнем письме соболезнование Русе, Ольге Милославовне и детям. Теперь предстояло это сделать при встрече.
С Василием Лебедевым и его женой Ольгой Михаил Гамаюн познакомился в Североморске  в конце сороковых годов. Три года Гамаюн служил под началом Лебедева, а в пятьдесят втором году его перевели в Полярный .
С Лебедевым встречался редко, служил на подводной лодке, ходил в дальние походы по Арктике и Северной Атлантике. Год назад в Полярный для продолжения службы  прибыл старый товарищ Гамаюна капитан-лейтенант Михаил Егоров, с которым не виделся почти десять лет – служил тёзка на Дальнем Востоке. Быстро пролетели годы нелёгкой службы в Заполярье, и вот получил Гамаюн назначение в Севастополь. В Балаклаве Гамаюну предстояло служить на новой подводной лодке, построенной на секретном военном заводе в Николаеве . 
После восьми лет службы на севере со здоровьем у Гамаюна не заладилось, вот и переводят его на юг. Так решили кадровики к большой радости жены и детей. Что ни говори, но жить рядом с большим и красивым южным городом гораздо лучше, чем в холодном Полярном, да и детишки окрепнут, перестанут болеть. Не будет северных надбавок, зато Марина сможет устроиться на роботу. Проживут. Кадровики на флоте тоже люди. Освободилась вакансия – поезжай, а на север стремились молодые офицеры, мечтавшие служить на вступающих в строй атомных подводных ракетоносцах. Хотя каким стариком был капитан 3-го ранга, которому едва минуло тридцать три!
– Ах, как нехорошо получилось с этим опозданием, – переживал Гамаюн. – Скоро двенадцать ночи! Поздно уже. Может быть, не пойдём. Ну что беспокоить ночью Елену Васильевну. К тому же муж у неё погиб недавно. Как-то неудобно. Пересидим до утра на вокзале, а утром в дорогу, – попытался «дать задний ход» Егоров. – Правда, Марина? – обратился он за поддержкой к жене, прижимавшей к себе сонную дочурку.
Марина пожала плечами:
– Решай, Миша, сам...
– Отставить разговоры, товарищ капитан 3-го ранга! Извольте исполнять приказ! – Лебедев шутливым тоном остановил семейные сомнения. – Руса всегда рада гостям, в особенности если это старые друзья. Сейчас я ей позвоню, а потом подъедем. Она будет рада встрече! – прервал всякие сомнения старший по званию офицер.
Пока Гамаюн «ловил такси», Лебедев зашёл в телефонную будку и набрал на память номер квартиры Соколовых.
– Алло? – послышался в трубке голос Русы.
– Здравствуй, Руса, это Василий. Узнаёшь?
– Ой, Вася! Здравствуй! Ты где? Оленька вся измучилась, дожидаясь тебя! Спешит к телефону.
– Понимаешь, Руса, мы на вокзале. Задержались. Обидно, поезд опоздал на целых три часа!
– Вася! – на другом конце провода послышался голос Ольги, – Бери таски и скорее приезжай! Мы все измучились, дожидаясь тебя! Дети не спят, ждут!
– Оля, представляешь, в поезде встретился со старым товарищем Русы. Не успел ей  сказать. Кто? Миша Гамаюн! В одном вагоне ехали. Едет вместе с семьёй в Сталино, а оттуда в Севастополь. Получил назначение на Черноморский флот.
В телефонную трубку вновь ворвался голос Русы:
– Приезжайте все вместе! Жду, и никаких возражений!
– Ну вот, Мариночка, всё в порядке, нас ждут, – успокоил Лебедев жену Гамаюна, прижимавшую к себе спящую дочку. – А где же Михаил? – Лебедев осмотрелся и увидел такси – бежевую «Победу» с «шашечками» и Гамаюна, машущего рукой через приоткрытое боковое окошко.
Офицеры загрузили два чемодана и сумки в багажник, а третий чемодан поставили в ноги к заднему сидению, где разместилась вся семья. Лебедев со своим дорожным чемоданчиком устроился на переднем сидении рядом с шофёром.
– Куда едем, товарищи офицеры? – спросил шофёр – молодой парень в сильно потёртой, по всей вероятности ещё отцовской кожаной куртке и чёрной кепке.
– На Таганку. Сначала заедем в дежурный гастроном, а потом там рядом, покажу.
– Есть, товарищ кап-пер-ранга ! – озорно улыбнулся таксист, – я ведь тоже всего два года как дембельнулся с Балтфлота .
– Ну давай, краснофлотец, жми побыстрей. Ждут нас.
Шофёр завёл мотор, и такси помчалось по пустынной ночной Москве к Садовому кольцу, где высилась громада новенького высотного здания у станции метро «Красные Ворота» – одной из семи высоток, построенных за последние годы ещё по сталинскому плану.
– Это правильно, что взяли такси. На метро вам вчетвером было бы всего рубля на полтора дешевле, а я вас с удобствами доставлю. «Победа» – рубль за километр, а «Москвич» – полтинник, но в нём вам было бы тесно, – пояснил шофёр.
– Я после флота сразу окончил автошколу и в таксопарк. Работа мне нравится. Люблю Москву и деньги хорошие – полторы тысячи и больше. Брат женился и вступил в жилищный кооператив, скоро въедет в отдельную однокомнатную квартиру. Он у меня на «Серпе с Молотом»  работает у мартена, получает три тысячи в месяц, так за квартиру выложил тринадцать тысяч! Это ж больше четырёх получек, если ни есть, ни пить! Без малого «Победа»! Зато теперь площадь освободится, и я женюсь. Надоело холостяком! Будем жить пока втроём: я, мама и Зиночка, – рассказывал о себе словоохотливый, весёлый шофёр, лихо крутивший баранку.         
Такси помчалось по улице Чкалова, проскочило по мосту через Яузу и, заурчав мотором на подъём,  выкатило на Таганскую площадь прямо к дежурному гастроному, который работал всю ночь.
Таксист и сынишка Егорова со свернувшейся клубочком на заднем сидении спящей сестрёнкой,  остались ждать в машине, а Василий и Михаил с Мариной прошли в магазин.
Предстояло решить что покупать. Гамаюн протянул Лебедеву сто рублей на покупки.
– Тебе, Василий Владимирович, виднее, что покупать, – пояснил он.
– Да, вам виднее, – подтвердила Марина, глаза у которой разбегались от изобилия в кондитерском и винных отделах, за прилавками которых скучали красиво одетые с накрашенными губами продавщицы в белых фартучках и с маникюром на ухоженных пальцах. Таких шикарных магазинов не было даже в Мурманске, не то, что в Североморске или Полярном, откуда к её радости мужа перевели в Севастополь, к тёплому морю и фруктам, которых так не хватало детям.
– Я, Миша, посмотрю чего-нибудь сладкого и фруктов. Остальное, смотрите сами, – определилась Марина.
В винном отделе Мужчины купили бутылку армянского коньяка «пять звездочек», по бутылке «Хванчкары» и «Цинандали» и две «Ситро» и «Боржоми», уплатив за все чуть более сотни. На другую сотню купили по двести граммов красной и чёрной икры, ветчины, сыра, маринованных огурчиков, маслин, свежего хлеба и баночку маринованных шампиньонов.
– Надо же! – удивился Гамаюн, заметив, что красная лососёвая икра в Москве стоит двадцать пять рублей за кило, как и сливочное масло. – У нас в Мурманске дешевле, а на Дальнем Востоке – дешевле вдвое!
– Везти далеко, – объяснил ему Лебедев.
На все покупки ушло минут десять. Продавщицы охотно обслуживали двух симпатичных военных моряков, которые были при деньгах, и все покупки уложили в картонную коробку. Тут подоспела Марина с конфетами и фруктами: крымскими яблоками, узбекским виноградом «дамские пальчики», китайскими апельсинами и лимоном. Фрукты и конфеты ей уложили в два бумажных пакета.
– Порядок, теперь можно и в гости! – подытожил Лебедев, предвкушая встречу с женой и детьми, с которыми не виделся более двух недель. В этот момент из радиоприёмника, включенного в кондитерском отделе, раздался бой кремлёвских курантов, известивших граждан СССР – всех, кто нёс трудовую и боевую вахту или не спал, что наступил новый день – 7 ноября 1957 года. А после двенадцати ударов оркестр торжественно исполнил Гимн Советского Союза.   

4.
Анна никак не могла уснуть. Специально легла пораньше, прижав к себе Сашеньку, по которому сильно скучала в Загребе. Вдоволь наобнимавшись с мамочкой, Сашенька повернулся на бочок и сладко уснул, посапывая носиком. Ровное детское дыхание убаюкивало, но Анне никак не спалось, чувствовала, что не уснёт до часа, а то и до двух часов ночи. Думала встать и почитать книгу, но отрываться от малыша так не хотелось. Вот и лежала на спине с открытыми  глазами, всматриваясь в ночной мрак наглухо зашторенной московской квартиры своих родителей, в которую они переехали недавно. 
Днём она работала с майором госбезопасности Соколовой. Поразительной красоты женщина. Не доведись увидеть такую сотрудницу в стенах учреждения, одно название которого вызывает душевный трепет, не поверила бы, что такие женщины, место которым в кино или на страницах модных зарубежных журналов, работает в этих стенах. Очень приятная, умная и интеллигентная женщина Елена Васильевна. Задавала вопросы и внимательно выслушивала, делая в блокноте кое-какие пометки.
После того как Скворцова передала мужу пакет с документами и рассказала о встрече с британским подданным Смитом, который не скрывал, что был русским и служил в годы войны в немецкой армии, через несколько дней её вызвали в Москву в Главное управление государственной безопасности к генералу Калюжному.
Вначале, в течение трёх дней со Скворцовой работал полковник Потапов, а Калюжный лишь присутствовал на первой беседе, в ходе которой Анна рассказала о мистере Смите только то, о чём они  условились с Воронцовым в Любляне. О содержании пакета она не знала и пакет не вскрывала, передав его мужу в тот же день.
Потапов попросил точнее описать внешность человека, скрывавшегося за фамилией Смит, требовал, как можно подробнее рассказать о том, как они познакомились на кладбище, кого Смит навещал, о чём говорил со сторожем, о чём они беседовали несколько часов в ресторанчике на окраине Любляны с видом на красивые лесистые отроги Восточных Альп.
Скворцовой пришлось применить все свои недюжинные способности, корректируя на ходу многократно отрепетированную беседу со следователем.
Как опытный чекист, Потапов умело задавал вопросы, каждый раз в них что-то меняя и пытаясь запутать Скворцову. И это ему удалось. Очень внимательная Анна, случайно проговорилась, что Смит по профессии медик, хирург. Поняв, какую она совершила оплошность, Скворцова сделала вид, что только сейчас вспомнила об этом, надеясь, что полковник ей поверит. Анна напрягала все свои душевные и физические силы, чтобы не признаться в том, что Смит работает в британском военном госпитале, не сказать больше ничего лишнего в продолжение изматывающих бесед, бывших ничем иным, как допросом.
С помощью сотрудницы со специальной аппаратурой они составили искусственное фото  мистера Смита.
– Ну как, похож? – спросил Потапов, внимательно наблюдая за лицом Скворцовой.
– Да, похож, – ответила Анна. Ей хотелось, чтобы сходство было минимальным, но получилось обратное, а признать, что сходства нет в уже готовом фото, она не решилась. Позднее ей могут высказать претензии в попытке скрыть правду.
В это момент в кабинет Потапова зашла Соколова, которая должна была продолжить беседу со Скворцовой в течение двух последующих дней. Руководство уже наметило её командировку в Западную Германию. Во-первых, бывала в тех местах в войну, во-вторых, в совершенстве владеет английским и немецким языками, а в третьих, к красивой женщине, как мотыльки будут слетаться мужчины, среди которых она должна вычислить мистера Р. Смита. После выявления британца, которым так интересуются в КГБ, агенты «Штази » переправят его на Восток. Однако причины столь пристального интереса Комитета к персоне русского эмигранта, скрывающегося под личиной мистера Смита, Соколовой были непонятны, и это настораживало.   
– Посмотри, Елена Васильевна, на искусственное фото мистера Смита, – профессионально скрывая волнение, предложил Соколовой полковник Потапов, протягивая большую фотографию.
Руса взглянула на фото, вздрогнула и побледнела. Это её состояние не укрылось от Потапова и Скворцовой. 
Человек, изображённый на фотографии, удивительным образом походил на покойного мужа Соколовой...
Первым сходство заметил полковник, и вот теперь Соколова его подтвердила. Она вскинула глаза, полные не выстраданной боли на Потапова, требуя ответа
– Да, Елена Васильевна, это именно то фото, изготовленное специалистом по словесному портрету, на котором мы с Анной Владимировной Скворцовой остановились.
– Простите, что-то не так? – осторожно спросила ничего не понимавшая Анна.
– Видите ли, Анна, – Потапов задумался, сделав долгую паузу, – получившееся у нас фото очень похожее на трагически погибшего в августе этого года мужа Елены Васильевны, генерала Ярослава Владимировича Соколова.
– Простите, – вновь извинилась растерянная Анна, – примите искренние соболезнования, – взволнованно добавила она.
– Спасибо, – тихо поблагодарила её Руса, украдкой смахнув горькую слезу с печальных прекрасных глаз цвета неяркого русского неба.
– Что ж, бывает, – вновь задумался Потапов, решивший не докладывать по начальству об этой несущественной детали. Удивительное совпадение и только. Жаль бедняжку Русу, – в мыслях полковник часто называл её так, – зато теперь она сразу узнает Смита, если, конечно же,  выйдет на него. Помимо Соколовой, к засылке на Запад  в поисках мистера Смита готовились ещё двое опытных чекистов. Однако, в чём причина такого повышенного интереса их руководства в лице Стропова к персоне «таинственного британца», ни Потапов, ни Калюжный пока не знали. Впрочем, они могли этого и не узнать.         

*
Сашенька закрутился и перевернулся на другой бочок. Анна улыбнулась и, поцеловав ребенка в головку, прошептала чудесные русские стихи, лучше которых вряд ли возможно сыскать в целом свете :

Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю.
Тихо светит месяц ясный в колыбель твою.
Стану сказывать я сказки, песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки, баюшки-баю.

По камням струится Терек, плещет мутный вал;
Злой чечен ползёт на берег, точит свой кинжал;
Но отец твой, старый воин, закалён в бою.
Спи, малютка, будь спокоен, баюшки-баю.

Сам узнаешь, будет время, бранное житьё;
Смело вденешь ногу в стремя, и возьмёшь ружьё.
Я седельце боевое шёлком разошью…
Спи, дитя моё родное, баюшки-баю.

Богатырь ты будешь с виду, и казак душой.
Провожать тебя я выйду – ты махнёшь рукой…
Сколько горьких слёз украдкой, я в ту ночь пролью…
Спи, мой ангел, тихо, сладко, баюшки-баю.

Стану я тоской томиться, безутешно ждать;
Стану целый день молиться, по ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь ты в чужом краю…
  Спи ж, пока забот не знаешь, баюшки-баю.

Дам тебе я на дорогу образок святой;
Ты его, моляся богу, ставь перед собой;
Да, готовься в бой опасный, помни мать свою…
Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю.
 
Месяц и в самом деле пробивался сквозь толстую штору, а вот когда появился, Анна не заметила. Она встала с кровати и подошла к окну. По пути взглянула на часы. Было без пятнадцати двенадцать, и скоро на Спасской башне, которую с высокого этажа родительского дома на Котельнической набережной можно было разглядеть и ночью по яркой рубиновой звезде, ударят куранты.
Анна раздвинула шторы и выглянула в окно. Слева в лунном свете серебрилась Москва-река, встречавшаяся с тихой, едва приметной Яузой. По реке-труженице медленно плыла самоходная баржа с тусклыми фонарями, тащившая горы щебня. Навстречу барже с щебнем тянулись две другие, доверху нагруженные бревнами. Справа темнели дома засыпавшей трудовой Москвы с немногими светлыми окошками, казавшимися с высоты двенадцатого этажа жилой «сталинской высотки» убогими и крошечными.
– Погода, кажется, устанавливается, – подумала Анна, придирчиво осматривая очистившееся от туч небо с крохотными едва заметными звёздочками, повисшими над подсвеченным уличными фонарями большим  городом.
– Хорошо бы завтра погулять вместе с последним осенним солнышком, которое нечасто балует москвичей пред ноябрьскими праздниками, сходить с Сашей в зоопарк или в детский парк на Таганской улице , где по аллеям, усыпанным опавшей листвой, наверное, ещё бегает детский трамвайчик из двух вагончиков… – Анна оставила шторы чуть приоткрытыми и вернулась в постель с твёрдыми намереньями уснуть, но никак не получалось.
Пробили куранты, потом вспомнила мужа, оставшегося в Загребе, улыбнулась, надеясь, что с этой улыбкой уснёт, но опять полезли в голову тревожные мысли. Вчера она работала не менее шести часов с Еленой Васильевной Соколовой, майором госбезопасности. Сегодня предстоит новая встреча с ней, но Анна надеялась, что она будет короче и до темноты ещё удастся погулять с Сашенькой.
Дня два назад, вечером, Юра звонил из Загреба, сообщил, что ещё до ноябрьских праздников прилетит в Москву, говорят, что за новым назначением. Куда, пока не знает, но удивлён, никак не ожидал такой скоропалительности. 
– Неужели, это ты, братик Серёженька, причина таких перемен? – подумала Анна, вспоминая тёплый солнечный день в Любляне, где совершенно неожиданно встретила Воронцова.
– Прости Серёжа, ни в чём ты не виноват, просто «так легли карты». Что же всё-таки нас ждёт? – мучилась Анна, возвращаясь к вчерашней беседе с Соколовой.  Она прекрасно понимала, что Елену Васильевну, которая оказалась на шесть лет старше её, но выглядела просто великолепно! пошлют в Западную Германию на поиски Сергея Воронцова, скрывшегося от всего мира под именем «Р. Смит». Во время бесед с полковником Потаповым, Скворцова догадалась, что сотрудники Комитета пообщались и с кладбищенским сторожем и хозяевами ресторанчика на окраине Любляны, а возможно даже и с найденными родственниками погибшей пятнадцать лет назад Милицы Нишич. Однако до полного имени мистера Смита, очевидно, не докопались пока и они. Не стоит сомневаться, что теперь советские разведчики, внедрённые в структуры британских вооружённых сил  в Англии и Западной Германии, а таковые, несомненно, есть, начнут интересоваться кадровиками, владевшими информацией обо всех врачах-хирургах по фамилии Смит. Не сразу, но найдут таковых. Затем раздобудут их фото и сличат с тем, которое изготовили со слов Скворцовой…
Сколько времени уйдёт на это, трудно сказать, но чекисты, судя по всему, спешили, а потому привлекли к операции и Соколову.
Скворцовой стало страшно за Воронцова. Теперь она сожалела о том, что взялась за такое дело. Теперь она знала, что лучше всего Воронцову следовало бы подбросить документы в советское посольство в Белграде, что он и собирался сделать. В таком случае он мог бы остаться инкогнито, хотя и это не факт. За ним могли проследить…
Анна задремала и в полусне вновь вернулась к вчерашней беседе с Соколовой, которая была сильно взволнована. Причин такого волнения Анна не понимала и решила, что это от сходства составленного с её помощью фото, а, следовательно, и Воронцова с недавно погибшим мужем Елены Васильевны.
– Просто типичное русское лицо, – решила Скворцова, отвечая на вопросы Соколовой, которые в большинстве своём, иногда в несколько иной форме, задавал ей полковник Потапов во время предыдущих бесед, и Анна уже достаточно отрепетировала ответы.
Собираясь задать очередные вопросы, Руса просматривала копию анкеты Анны Скворцовой – супруги советника советского консульства в Югославском городе Загреб Юрия Степановича Скворцова:
Год рождения – 1926.
Место рождения – Москва.
Русская…
Происхождение – из служащих.
Отец – Никитин Владимир Петрович.
Мать – Никитина (Хованская) Надежда Алексеевна… – Руса вздрогнула, подняла растерянные глаза и внимательно посмотрела на Анну.
– Что вы на меня так смотрите? – спросила удивлённая Скворцова.
– Скажите, – заметно волнуясь, спросила Соколова, – у вашей мамы, Надежды Алексеевны Хованской были братья или сёстры?
– Да, сестра, Вера Алексеевна и брат, Александр Алексеевич, – ответила Скворцова.
– А какова судьба брата и сестры вашей мамы? – затаив дыхание, спросила Руса.
– Александр Алексеевич погиб в сорок втором году в Сталинграде, а Вера Алексеевна выехала из страны в восемнадцатом году и её дальнейшая судьба ни маме, ни мне неизвестна, – опустив глаза, ответила Анна.
– Вера Алексеевна была замужем? – вся в напряжении, задала новый вопрос Соколова.
– К тому времени она овдовела. Муж Веры Алексеевны погиб, кажется, в 1915 году, на фронте.
– Как фамилия Веры Алексеевны? – едва не простонала Руса.
– А почему вас это интересует? – не выдержала удивлённая вопросами Анна.
– Отвечайте! – взяв себя в руки, жёстко потребовала Руса.
– Воронцова, – едва слышно ответила начинавшая нервничать Анна.
Лицо Русы залилось краской. Она была сама не своя. Тревога и радость одновременно стучали в её сердце, жаром пылало лицо, перехватило дыхание.
– Что с вами? – не на шутку встревожилась Анна. – Вам плохо?
– Простите, мне нездоровится. – Соколова встала из-за стола, прошлась по кабинету и присела на диван. Снова встала и неожиданно предложила:
– Мне холодно, я вся продрогла. Давайте, Анна, пройдём в буфет и выпьем горячего чая с лимоном. У нас хорошие эклеры из «Сорокового гастронома» . Не боитесь сладкого?
– Нет, излишняя полнота мне пока не грозит, – ответила растерянная Анна Скворцова, не понимавшая, что происходит с Еленой Васильевной Соколовой.
– Елена Васильевна, неужели наш искусственный портрет так похож на вашего мужа? – не удержалась, спросила Скворцова, когда они с Соколовой прервали беседу и прошли в столовую, где обе красивые женщины стали объектом внимания заглянувших в буфет офицеров, спешивших поздороваться с Соколовой и её неизвестной собеседницей.
– Да, Анечка, – впервые назвав так Скворцову,  и уже не так грустно, улыбнулась ей Руса. Знала бы Анна Скворцова, что Соколова ещё лет десять назад обнаружила в архивах Комитета родословную графов Воронцовых и прочитала её, сохранив в памяти девичью фамилию Веры Алексеевны.
– Вот, что, – допив чай и убедившись, что их никто не слышит, неожиданно предложила Соколова Анне Скворцовой, понизив голос до шёпота:
– Слушайте, Анна, и молчите. У этих стен «есть уши»! Через полчаса я вас отпущу, но вечером мы должны встретиться, – Соколова на мгновенье задумалась, – в детском универмаге «Звездочка» на Таганке. Это недалеко и от вашего и от моего дома. Запомните, в секции детской одежды ровно в девятнадцать часов. Возьмите с собой ребёнка и чего-нибудь купите. Не опаздывайте, это очень важно для вашего брата…
Анна вскинула удивлённо-испуганные глаза на Соколову.
«Что вы хотите этим сказать?» – застыл изумлённый вопрос в её глазах.
– Успокойтесь, Анна. Прошло двенадцать лет, и круг замкнулся… – отрешённо, сама себе неожиданно вслух призналась Руса, и как-то странно посмотрела на Скворцову.    
 
5.
В первом часу ночи Лебедев и Гамаюн с женой и детьми, нагруженные покупками и вещами, которые офицерам помог донести до лифта любезный таксист, поднялись на седьмой этаж огромного красивого дома, поразившего Марину, думавшую про себя:
«Живут же люди!» Впрочем, в Балаклаве, а это совсем рядом с Севастополем, им предоставят двухкомнатную квартиру, которую освободил офицер, уже прибывший в Полярный на замену её мужу.
Руса, Ольга, Люба и старшие дети, которых ввиду осенних каникул и затянувшегося ожидания отца Лены и Игоря капитана 1-го ранга Лебедева, позвонившего в Москву из Мурманска перед отходом поезда, не удалось уложить спать, встречали гостей возле открытой двери просторной генеральской квартиры из четырёх комнат, просторной кухни и большой прихожей.
Ольга бросилась в объятья к мужу, которого не видела более трёх недель, а дети – шестнадцатилетняя Лена, которой предстояло закончить десятилетку в Москве, и десятилетний Игорь прижались к рукам отца – наконец-то опять все вместе!
– Молодцы, что приехали к нам! – Руса пожала руки Гамаюну и Марине, погладила по вихрастой голове Сашку и поцеловала в щёчку усталую и заспанную Оксанку:
– Какая ты у нас хорошенькая девочка! Подросла и косички до пояса!
– Прежде всего, Руса, позволь передать тебе привет от полковника Блохина, с которым мне довелось работать. В письме предавал свои соболезнования, при встрече просил передать на словах, – Лебедев склонил голову перед вдовой.
– Спасибо, Василий Владимирович, – при людях Руса назвала Лебедева по имени и отчеству. Ярослав воевал вместе с Блохиным. Они были друзьями… 
– И капитан-лейтенант Егоров с женой Машей предают вам привет. Знают о вашем горе, соболезнуют… – склонил голову Гамаюн, а следом Марина.
– Спасибо, Миша, – поблагодарила друга Руса.
– Не забыла ещё славного аккордеониста, который играл нам замечательные вальсы Первого мая сорок пятого года на лужайке Вустрова? Теперь Егоров служит в Полярном, переведён  с Дальнего Востока.
– Конечно, помню! – с грустью улыбнулась Руса, живо представив себе маленького белобрысого лейтенанта с большим аккордеоном, под музыку которого она танцевала вальсы по очереди с краснофлотцами с торпедных катеров, приставших на рассвете 1-го мая 1945 года к западному берегу Мекленбургской бухты, и доставивших её на Вустров. Эти малые советский корабли, топившие вражеские транспорты, новгородская княжна Умила Гостомысловна и мать светлого Сокола-Рерика , дух которой витал над древней славянской землёй, назвала славянскими ладьями.
Обидно Русе до сих пор, что ей тогда не удалось встретиться с Воронцовым, уплывшим на субмарине на другой конец света. Обидно, что от желанной встречи их отделяли всего несколько часов…
«Неужели нам судьба дарует встречу на этот раз? Обязательно дарует!» – решительно додумала Руса, и повторила про себя: «Круг замкнулся, Сварожий круг …»   
В тот день за ней прилетел муж на самом скоростном русском истребителе и во второй раз унёс на крыльях в светлый русский мир…   

*
Руса очнулась о мимолётных воспоминаний.
– У нас гости! У нас гости! – в прихожую выбежала  младшая из детей – Лада в ночной рубашке, а следом за внучкой поднялась и шаркала ногами в домашних туфлях Ольга Милославовна. Хоть и тяжело ей вставать, да рада приветствовать гостей. Васенька приехал, а с ним и Миша Гамаюн с семьёй. Разве тут улежишь?
– Молодец, Мишенька, что приехал, – прослезилась она, – хорошо, что не забываешь, касатик. А у нас, Мишенька горе. Вот и Ярушку я пережила и Светочку. Одна Любушка из деток моих и осталась… – тихо плакала Ольга Милославовна, обняв Любу. Родная дочка и опора.
– Примите, Ольга Милославовна, наши соболезнования… – Гамаюн обнял старушку. А мальчишки уже ухватили морского офицера за рукава и дружно трясли, любуясь блестящими пуговицами, звёздочками и длинной чёрной шинелью, от которой пахло океаном.
Потом гости снимали верхнюю одежду и раскладывали в прихожей вещи. Руса и Люба, предупреждённые телефонным звонком, уже накрыли стол праздничной скатертью, расставили столовые приборы и всё, что нашлось подходящего в холодильнике – солидно урчавшем на кухне новеньком «ЗИЛе», изготовленном на знаменитом автозаводе всего полгода назад.
Детей угостили лимонадом, конфетами, апельсинами и, невзирая на протесты,  отправили спать, а взрослые разместились за столом. Большие напольные часы с длинным позолоченным маятником, отбили ещё четверть часа, напомнив, что уже пятнадцать минут второго.
Гамаюн разлил из графинчика по рюмкам водку, оставшуюся после сороковин , и все помянули Ярослава. Женщины пригубили, мужчины выпили. На столе против пустого стула, на котором обычно сидел Ярослав, стояла чистая тарелочка с рюмкой и кусочком чёрного хлеба. Водка, налитая в рюмку в день похорон, давно высохла, и Гамаюн повторно наполнил её, прикрыв засохшим хлебцем.
После поминовения, Ольга Милославовна убрала тарелочку Ярослава с рюмкой и засохшим хлебом в сервант и, попрощавшись, ушла к себе в спальню, куда ввиду наплыва гостей положили спать малых детей, постелив им на толстом ковре, укрывавшим пол.
За столом разлили по рюмкам коньяк и вино, и теперь уже вместе: Гамаюн и Руса вспомнили и поведали близким людям историю последних дней войны и молодых лейтенантов, давших бой на дальнем берегу Мекленбургской бухты. Вспомнили замок Вустров и танцы на зелёной, усыпанной цветами лужайке под музыку аккордеона маленького и щуплого лейтенанта Егорова, который теперь служит на огромной подводной лодке. Вспомнили худенькую бабушку Грету и славного русского «Сокола», истребитель которого сел на лужайку и унёс на быстрых крыльях в высокое весеннее небо красавицу-жену Русу…
– После завтра пойдём смотреть квартиру в новом доме в Факельном переулке, это рядом с вами, – напомнил Русе Лебедев. Как сложится служба в Главном штабе ВМФ и насколько задержимся в Москве – не знаю. А вот Михаил едет в Севастополь. Тёплое море, солнце, фрукты… – мечтательно произнёс Василий.
– Крым – моя родина, – призналась скромно сидевшая за столом и почти не пившая вина Марина. – Когда немцы подступили к Феодосии, мне было тринадцать лет. Нам удалось эвакуироваться в Туапсе, а потом в Батуми. С тех пор не была в Крыму. Очень хочется увидеть, как там сейчас…
– Знаешь, Руса, я больше года прослужил с Егоровым на одном корабле. В последний дальний поход в Атлантику ходили прошлой зимой. Там Егоров научил меня играть на аккордеоне. По возвращении приобрёл свой, только он сейчас в контейнере, – признался Гамаюн.
– Вот и замечательно, Миша! Сыграй что-нибудь, – неожиданно попросила она. – Сыновья, Богдан и Генрих немного играют. Аккордеон у нас замечательный, немецкий «Хорх», привезли из Германии. Мы ведь прожили в Витбурге до конца пятьдесят второго года, пока Ярослава не перевели в Союз. Хорошее было время, рождение и становление республики , которую мы строили вместе с немецкими товарищами.
Есть еще один аккордеон, наш, кировский, так что, выбирай!
– Ночь, соседей разбудим, – засомневался, было Гамаюн.
– Ничего, мы тихо, – успокоила его Руса. – Сыграй!
– Давай «Хорх». Под руководством Егорова я учился играть и на «Хорхе», – согласился сыграть Гамаюн
– Если б вы, слышали, Русочка, как Миша играет, слёзы наворачиваются… – похвалила и обняла мужа Марина.
– Очень хочу послушать, Мариночка. Ничего, Миша сыграет тихо, к тому же стены у нас толстые,  – успокоила всех Руса. Она вышла на минутку и вернулась с аккордеоном.
– Только не судите лишком строго, – заранее извинился Гамаюн. – Аккордеонист я начинающий, разучил пока лишь несколько вещей, а сейчас сыграю и спою свою любимую песню о городе, в котором предстоит продолжать морскую службу.
Гамаюн осторожно принял из её рук добротный «Хорх», надел ремень на плечо, чуть раздвинул меха и пробежался пальцами по клавишам, слушая звучание инструмента.
– Что же сыграть?
– Своё любимое, Миша, – попросила Марина, только негромко.
Послышалась музыка. Неожиданным и красивым баритоном, которого не расслышать в простых словах, Гамаюн запел:

Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Чёрное море.
Последний матрос Севастополь покинул,
Уходит он, с волнами споря.
  И грозный солёный бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал.

В туманной дали
Не видно земли –
Ушли далеко корабли.

Друзья-моряки подобрали героя,
Кипела вода штормовая…
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо сказал, умирая:
«Когда покидал я родимый утёс,
С собою кусочек гранита унёс –

Затем, чтоб в дали
От крымской земли
О ней мы забыть не могли.

Кто камень возьмёт, то пускай поклянётся,
Что с честью носить его будет.
Он первым в любимую бухту вернётся
И клятвы своей не забудет!
Тот камень заветный и ночью и днём
Матросское сердце сжигает огнём.

Пусть свято хранит
Мой камень-гранит,
Он русскою кровью омыт!»

Сквозь бури и штормы прошёл этот камень
И встал он на месте достойно,
Знакомая чайка взмахнула крылами,
И сердце забилось спокойно.
Взошёл на утёс черноморский матрос,
Кто родине новую славу принёс.

И в мирной дали
Идут корабли
Под солнцем родимой земли.

Услышав завораживающие звуки аккордеона, в гостиную тихо вошли не спавшие, обсуждавшие свои дела старшие дети – молодые люди: Богдан, Лена и Ира. Устроившись на диване, молодёжь слушала красивую песню.
Смолк аккордеон, окончилась песня, которую вслед за Гамаюном подхватили и пели все вместе. Потом долго молчали. Думая о своём, каждый вспоминал годы войны.
Когда Севастополь пал, Руса работала под именем Эльзы Ланц в гестапо небольшого русского городка под руководством штурмбанфюрера Отто Руделя. То время было очень тяжёлым для страны, и она помнила, как, закрываясь в своей комнате и глотая слёзы, слушала по радио бравурные сообщения из Берлина об очередной победе германского оружия на Чёрном море…
Так уж случилось, что после войны они с Ярославом прослужили шесть лет в Витбурге, где местным гестапо руководил тот же Рудель, и надо же случиться такому – жили в его доме! В той самой квартире, где она вместе с Нагелем была в гостях у Отто Руделя и его жены фрау Берты незадолго до окончания войны. Позже, от местных товарищей – членов СЕПГ  ей удалось узнать, как погиб герр Рудель, с супругой которого, фрау Бертой, она выбиралась в машине Нагеля из разрушенного горящего Гамбурга в последний апрельский день сорок пятого года.
Первые послевоенные годы были, пожалуй, самыми лучшими в её жизни. Ярослав командовал авиаполком, а потом и дивизией, она прервала на время службу, родила Генриха и Ладу, воспитывала детей и руководила местным отделением  «Общества советско-немецкой дружбы». С тех пор, прошла, чуть ли не целая вечность… 
И вот теперь, ей предстояло ещё раз побывать в тех же местах, только по другую сторону границы согласно спешно разрабатываемой «легенде» американкой под именем… Элизабет Джонсон! Когда Русе рассказал об этом полковник Потапов, она была потрясена.
– Да что же это такое случилось! Откуда такие невероятные совпадения?! – Соколовой хотелось немедленно рассказать Потапову о Нагеле, о документах по которым в начале мая сорок пятого года тот намеревался вывезти её в Южную Америку. Ведь там тоже был паспорт на имя Элизабет Джонсон и она держала его в руках! Просто какая-то мистика…
Тогда Руса промолчала, быстро справилась с собой, не сумев, однако, скрыть волнения от опытного чекиста, каким был Потапов. О таких подробностях своей работы в тылу врага она не сообщила в отчёте, хранившемся в архиве КГБ, посчитала ненужным. Рассказала всю историю от начала до конца лишь покойному мужу, который ни за что не отпустил бы её в предстоявшую командировку. Впрочем, учитывая её положение, все-таки мать троих детей, Калюжный и Потапов тоже не настаивали на её кандидатуре. Руса колебалась, но после сегодняшней беседы с Анной Скворцовой с неистово бьющимся сердцем дождалась своего старого друга и руководителя  генерала Калюжного и дала своё согласие.
– Кто знает, быть может именно в том, что под одним и тем же именем она дважды проходила буквально «по лезвию бритвы» и теперь рискует не меньше, есть особый знак? – думала Руса, охваченная не проходившим волнением. – Пусть будет так, пусть это будет знак удачи!
Предчувствие скорой встречи с Воронцовым не оставляло её. Отныне она ответственна за его безопасность и жизнь, отчётливо понимая, что грозит Воронцову, в прошлом германскому офицеру, а ныне британскому подданному, обладающему тайной, которая представляет такую ценность для КГБ СССР.
«Какая же это тайна?» – мучительно размышляла Руса: «Неужели это тайна  арктического архипелага, на котором ныне ковался ядерный щит страны и на котором Воронцов побывал в составе тайной экспедиции, совершённой немецкой субмариной в 1939 году?».
Чем больше Руса думала об этом, тем больше убеждалась в своей правоте. «Сейчас на Новой Земле ведутся работы особой государственной важности. Там, где Воронцов обнаружил святыни древних арийцев – людей, от которых пошли все народы белой расы, ковался ядерный щит СССР, стоявшего на страже мира во всём мире. Руса знала, что эти слова, которые выкладывали путевые рабочие из окрашенных в белый цвет камней на зелени лужаек вдоль железных дорог, святые слова. Она понимала, что руководство страны не заинтересовано в сворачивании программы ядерных испытаний на Новой Земле, а потому в проникновении сенсационной информации в западную прессу… 
Как и где произойдёт её встреча с Воронцовым и что будет после неё, Руса совершенно не представляла себе, чувствуя, как в муках просыпается полузабытая любовь и умоляя покойного Ярослава о прощении…

*
Лебедев разлил по рюмкам коньяк, на этот раз не обошёл им и женщин. Хороший выдержанный армянский коньяк согрел и прояснил голову. Руса вернулась от грёз к реальности.    
– Ты видел, мегатонный ядерный взрыв? – спросила она.
– Видел! Силы необыкновенной! – признался Лебедев. – Империалисты живо поджали хвосты после испытаний двух мегатонных бомб! Жаль только Матку. Хотя, – Лебедев задумался, – быть может, в том и есть знак свыше. Поднимает, народ русский, щит свой в Арктике и питают его мощь Великие Пращуры наши, души которых вьются возле Мировой Горы…
Последних слов чуть захмелевшего Лебедева ни Гамаюн, ни Люба с Мариной понять не могли, не будучи посвящёнными в скрытую льдами тайну архипелага. Лишь Ольга загадочно посмотрела на Русу, словно догадывалась, что предстоит ей в ближайшее время.
Узнав в одну из встреч, что Василий часто бывает на Новой Земле, где строится атомный полигон, взволнованная Руса, в порыве откровения ввела его в число немногих посвящённых. Собравшись с мыслями и взяв строгий обет молчания, Руса поведала другу и родственнику о тайной довоенной экспедиции, направленной на поиски арктической прародины арийцев, в которой принимал участие её старый и добрый знакомый Сергей Воронцов, уплывший через неполных шесть лет из догоравшего Германского рейха в немецкой субмарине в ночь перед тем, как «русские ладьи», предсказанные ей княгиней Умилой Гостомысловной, оказавшиеся торпедными катерами, пристали к берегу Мекленбургской бухты…
Не сразу заметили, как в гостиной появилась отдохнувшая Ольга Милославовна, которой хотелось побыть рядом с молодыми, и послушать о чём они говорят. Пожилая женщина присела возле Русы.
– Как ты себя чувствуешь, мама? – спросила её Люба.
– Хорошо, дочка. Немного посижу с вами, полюбуюсь на вас, дети мои…      
– Ой, Руса, да ведь ты сидишь между двумя Ольгами! – всплеснула руками Люба. – Загадывай поскорее желание!      

* *
К трём часам ночи, когда Люба и Марина, которой постелили на диване, легли  спать, а офицеры, неплохо выспавшиеся в поезде Мурманск – Москва, вышли покурить на лестничную клетку, а затем, накинув на плечи шинели, отправились в дежурный гастроном за новой бутылкой коньяка,  Руса с Ольгой перешли на кухню. На столе в гостиной разобрались, и теперь предстояло перемыть посуду.
День для Русы выдался непростой. Голова шла кругом от бесконечной вереницы событий, которых с лихвой хватило бы на многие годы. Ещё не улеглось утреннее потрясение от составленного по описанию Скворцовой фотопортрета, необычайно походившего на Ярослава, как она совершила новое неожиданное открытие – таинственный информатор с Запада, скрытый под именем «Р. Смит», оказался  Сергеем Воронцовым,  двоюродным братом Анны Скворцовой! Вот такое новое испытание выпало на её бедную головушку после недавней гибели мужа…
И такой грустью вдруг повеяло от Русы, что Ольге стало не по себе. Попыталась собраться с мыслями, завести непринуждённый разговор, однако высказала нелепость, от которой самой стало стыдно:
– Не спешит Василий приголубить жену после трёхнедельной разлуки. Просидят с Гамаюном до утра, нагрузятся коньяком, потом не добудишься их до обеда…   
Руса сосредоточенно мыла очередную тарелку и словно не заметила слов подруги, ставшей для неё после гибели Ярослава самым близким человеком.
– Тебя что-то угнетает? – не выдержав молчания, спросила Русу встревоженная Ольга. – Вижу в твоих глазах и радость и боль и печаль. Временами сама не своя. Вчера ты такой не была. Да что случилось?
Руса отложила тарелку и внимательно посмотрела на Ольгу.
– Скажи мне, милая моя, скажи откровенно. Любишь Василия?
– Люблю… – после недолгой паузы ответила Ольга. – Да что с тобой, Руса? Почему вдруг задаёшь такие вопросы?
 Не дождавшись ответа, Ольга продолжила:
– Со дня гибели Игоря пошло тринадцать лет. Мы оба, я и Василий, любим его и помним о нём, помним и любим погибшую Людмилу. Летом, я писала тебе, приезжали в Ленинград. Три да гостили у моего брата Юры. Он теперь начальник цеха на «Адмиралтейском заводе» и строит корабли. Все вместе погуляли на свадьбе – выдали Катю замуж. Бежит время, Кате уже девятнадцать лет. Бог даст, скоро быть Василию дедом. Вот порадовалась бы Людмила… – Ольга украдкой вытерла краешком полотенца набежавшую слезу.
 – Такова наша судьба быть вместе. Разве могло быть иначе?  Знаешь, Руса, порою я вижу в Василии Игоря. Они родные братья, очень похожи. Чем дальше от нас уходит то героическое время, тем больше в них сходства. Годы идут. Вот и Алёнка, а она уже невеста, – улыбнулась Ольга, вспомнив свою юность, – считает Василия отцом, не желает и слышать об отчиме. Сына назвали Игорем, оба хотели так. Люблю я, Руса, Василия. Очень люблю! Вот и ответ на твой вопрос. Не во мне дело, Руса, а в вот с тобой-то что происходит?
– Ладно, Оля, – решилась Руса. –  Все семейные дела мы с тобой уже обговорили. Это хорошо, что вы будете жить рядом, а дети наши будут учиться в одной школе и под твоим присмотром.
– Я так благодарна Николаю Ивановичу за помощь. Позвонил директору школы, и меня приняли  на работу, – облегчённо вздохнула Ольга. – Приехала в Москву из Североморска в разгар учебного года, думала, что придётся сидеть дома.
– Завидую я тебе, Оля. Это такое счастье учить детей родному языку и литературе!
– Это у нас семейное, – улыбнулась Ольга, – а Николаю Ивановичу предавай большой привет.
– Передам. Вы непременно встретитесь, посидите в вашей новой квартире за чашкой чая, вспомните, как в сороковом году всей заставой переезжали на новую границу. Калюжный рассказал мне историю отчаянной восемнадцатилетней девчонки, которая отправилась с пограничниками на Неман, не имея на руках ни документов, ни разрешения. Шаг, надо сказать отважный! – улыбнулась Руса, задевая Ольгу.
– Да что ты говоришь! – попыталась возмутиться Ольга. – А покинуть немецкую деревеньку на пробитом пулями польском самолётике, да ещё сидя на коленях  у незнакомого русского лётчика, выбросив перед таким решительным шагом документы на песок! Это как по-твоему?
– Это моя судьба, Оля, – вновь загрустила Руса. – Теперь слушай главное. Третий месяц скрываю от тебя, Оля, одну тайну. Не хотела тревожить. Так бы и промолчала, а тут такое… Словом, одно к другому.
– Что за тайна? Какое такое? – Удивилась Ольга, едва не выронив из рук тарелку. – Нет уж, рассказывай, сними с сердца камень.
– И, правда, Оленька. С кем же поделится, как не с тобой, – облегчённо вздохнула Руса. – Летом Москва принимала молодёжь со всего мира. Такого праздника у нас ещё не было. Последние счастливые дни нашей семьи. Все вместе бродили по праздничным московским улицам, любовались иллюминацией, слушали песни на всех языках, смотрели на красивые танцы разных народов. Словом – праздник, которого ты не видела.
– Ну почему же не видела. Я с детьми в это время гостила в Изборске у Аринки и Саши Бутурлиных. После смерти папы жили они в нашем доме вместе с тётей Надей. Так мы с папой решили, когда он был ещё жив. Вечерами ходили в кино. В киножурналах показывали Москву фестивальную, так что кое-что удалось посмотреть. Только причём здесь это? – Ольга удивлённо посмотрела на Русу: «Рассказывай, не тяни» – требовал её  взгляд подруги. 
– В числе иностранных журналистов, аккредитованных для освещения работы Московского фестиваля, был один человек, по-видимому, хорошо знакомый тебе, Ольга. Я случайно встретилась с ним на улице и почти сразу узнала его по твоим описаниям, сделанным в сороковом году в Либаве , в сорок третьем  в Боровичах  и в сорок пятом, когда приезжала в Изборск. У этого американского журналиста изуродована ужасным шрамом левая половина лица и нет левой руки, ампутированной по плечо. Вместо неё протез. Наша семья привлекла его внимание, он обратился ко мне с несколькими фразами на английском языке с хорошо выраженными американизмами, однако я сделала вид, что языком не владею, и ответила ему по-русски. Он всё понял, я догадалась об этом по следующим фразам, несмотря на обычный, ничего не значивший разговор незнакомых людей о погоде, радушии москвичей и моей замечательной семье.
Несмотря на отсутствие второй руки, американский журналист довольно ловко и профессионально снимал праздничную Москву дорогим фотоаппаратом. В снимки попала и наша семья. Именно таким человека, похожего на Алекса Мяаге, описала твоя двоюродная сестра Арина, видевшая его в мае сорок пятого года в Германии в лагере перемещённых лиц.
– Кто же это? – побледнела Ольга. – Неужели Алекс Мяаге?
– Да, я уверена, что это именно он, несмотря на то, что имя журналиста, представлявшего в Москве агентство «Ассошиэйтед пресс» , Арнольд Балтимор. КГБ отслеживает иностранных журналистов, посещающих нашу страну, и спустя некоторое время мне удалось раздобыть его фотографию. – Руса прошла в комнату и вернулась с конвертом. – Вот, возьми, посмотри.   
–  Это он! – простонала Ольга, выронив фотографию из рук. – Почему же его не задержали? 
– Кроме моих догадок в тот момент на него ничего не было. В нашем архиве отсутствует какая-либо информация на бывшего легионера эстонских «Ваффен-СС» Алекса Мяаге. Через два дня господин Балтимор покинул СССР. Интересно, что ещё до открытия фестиваля он с группой иностранных журналистов совершил поездку по Сибири, побывав в Иркутске, Красноярске, Новосибирске, Омске и Свердловске. Не знаю, правильно ли я поступила в тот момент, но о своих подозрениях руководству не сообщила. Николай Иванович Калюжный был в командировке, и посоветоваться было не с кем, – призналась Руса.
– В начале сентября, просматривая кинохронику, посвящённую Московскому фестивалю, я ещё раз увидела журналиста, побывавшего в нашей стране под именем Арнольд Балтимор. Хотела написать тебе, но передумала, отложила до встречи, до этого дня, вернее ночи. Вот, что я хотела сообщить тебе, Оля. Не знаю как ты будешь теперь меня судить…
– Бог тебе судья, Руса, – тяжело вздохнула Ольга. – Вряд ли мы можем что-либо поделать с американским журналистом по фамилии Балтимор. Прошло столько лет… – Она подняла с пола  фотографию и ещё раз посмотрела на Алекса Мяаге. Это был он, хотя и сильно изменился – появились залысины и маленькие усики.
«Посмотрел бы на тебя, Алекс, твой бывший дружок Ланге», – подумала Ольга, вспомнив случайную встречу со старым знакомым, отбывавшим наказание вместе с немецкими военнопленными в лагере в Абхазии: «Вероятно уже освободился, вернулся в Эстонию и завёл семью…»
Ольга вернула Русе фотографию и внимательно посмотрела на подругу:
«И это всё?» – вопрошали её глаза. «Разве этого мало?» – глазами ей ответила Руса. Сделала несколько шагов и присела на стул.
– Нет не всё. То, о чём я расскажу тебе сейчас, ты не имеешь права рассказывать никому, даже мужу, ты понимаешь меня, Оля? – спросила Руса.      
Ольга утвердительно кивнула головой.
– Сколько тебе лет, милая моя? – неожиданно спросила Руса.
– Ты же знаешь, Руса, тридцать пять, но больше тридцати мне не дают, – удивилась вопросу Ольга, бравшая себя в руки. То, что Мяаге удалось выжить её не сильно удивило. Вот и Аринка видела его в мае сорок пятого года среди интернированных советских граждан. Жаль, что тогда его не задержали…
– Ты и в самом деле выглядишь великолепно! Красивая, статная! И дочь невеста, такая же красивая как мама. Посмотрю на неё и вспоминаю Оленьку Лебедеву, какой запомнила тебя в сороковом году.  А мне уже тридцать семь, – призналась Руса, взглянув на себя в зеркало. У неё появились седые волосы, к счастью незаметные для посторонних в светлых волосах. Руса никак не решалась обрезать косы. На ночь, светлевшие год от года роскошные волосы, распускала, как любил Ярослав, днём заплетала в косы, и укладывал в узел.
Мысли о Воронцове, так неожиданно ворвавшемся в ёе жизнь, не давали ей покоя со вчерашнего дня. Заныли старые душевные раны, защемило сердце, не забывшее первой любви. Следом пришла тревога за дорогого ей человека, казалось что, навсегда ушедшего из её жизни.
«Какие документы он передал Скворцовой? Неужели о довоенной экспедиции в Арктику и своих находках? Почему именно ей? Как они встретились и почему его необходимо срочно разыскать и вывезти в Союз? А если не выйдет, то… ликвидировать!» – От таких жутких мыслей Русе становилось не по себе.  На эти и ряд других вопросов могла пролить свет Анна, которая очень многое скрывает.
– Да что с тобой, Руса? Ты красива как никогда. Такой я тебя давно уже не видела! Что-то согревает тебя, милая моя. Ты что-то задумала? Рассказывай и не печалься. Годы над тобой не властны!
– Мне предстоит длительная командировка, – затаив дыхание, призналась Руса.
– Командировка, куда?
– Туда, где я была в начале сорок пятого года. Ты понимаешь меня?
– Понимаю… – Ольга растеряно посмотрела на Русу.
– Двенадцать лет – большой перерыв. Будет очень трудно, но я не смогла отказаться. Не знаю, как это случится, но мне предстоит встреча с одним очень дорогим для меня человеком… – Красивое лицо Русы осветилось загадочной улыбкой, какой позавидовала бы Мона Лиза . – Я должна во чтобы то ни стало найти его и спасти, – прошептала она.
– Кто же он? – спросила взволнованная Ольга, уже выбросившая из головы Алекса Мяаге, затаившегося где-то там за «железным занавесом», который медленно приоткрывался в связи с наступившей эпохой «оттепели» и совершил свою недавнюю вылазку в СССР под личиной американского журналиста.
– Я тебе рассказывала о нём, Оленька, это Сергей Воронцов!

* *
Не желая будить звонком уснувших и, прежде всего детей и Ольгу Милославовну, в дверь осторожно постучали офицеры, вернувшиеся из гастронома с новой бутылкой армянского коньяка и великолепным ананасом, аромат которого наполнил квартиру.
Руса и Ольга провели Лебедева и Гамаюна на кухню и, позволив им выпить ещё по рюмке «за здоровье», уложили гуляк спать.
Проговорив ещё с полчаса и отказавшись от гадания на кольцах или кофейной гущи, Ольга пожелала Русе спокойной ночи и отправилась под бочок к мужу – им постелили в отдельной комнате.
Руса забылась чутким сном лишь перед рассветом, никак не могла расстаться в мыслях с Воронцовым, которого видела в последний раз на забитой беженцами дороге, да и то мельком сквозь боковое стекло управляемого Нагелем «Мерседеса». И ещё слышала его голос под утро следующего дня, когда подводная лодка забирала Нагеля с пустынного берега. Все вместе они уплывали тогда в неизвестность – Воронцов, Хорст, Шарлота с детьми и… Нагель.
Потом она тщательно проанализировала последний разговор с Анной Скворцовой и убедилась, что ничего лишнего в нём не было. Усталость стала брать своё, мысли стали путаться и Руса повернулась на правый бочок. подложила руку по щёчку и нащупала на ушке любимые серёжки с сапфирами.
– Вот бы удивилась и порадовалась Шарлота, узнав, что у меня трое детей: два сына и дочь! – устало улыбнулась она и заснула незадолго до того, как часы на Спасской башне пробили шесть часов утра.

6.
Вечером, накануне праздничного дня они встречались, как и условились, в универмаге «Звёздочка» в секции детской одежды. Скворцова пришла с сыном, которому купила матросский костюмчик, Руса пришла с дочкой. Со стороны, если кто и заметит их, пусть думает, что встреча случайная. Просто обе мамы пришли в магазин за покупками для детей и случайно в нём встретились. Вот и покупки сделали.
– Анна, у нас мало времени, – обратилась Руса к Скворцовой, когда Лада, взяв за ручку четырёхлетнего Сашу, повела мальчика в секцию игрушек.
– Выкладывайте всё на чистоту. Но строго между нами, иначе очень сильно навредите и себе и Воронцову, подведя его к огромной, возможно смертельной опасности. Кроме меня никто не знает, что вы родственники и не знает истинного имени мистера Смита.
– Но откуда это известно вам? – спросила бледная испуганная Анна. – Откуда вам известна его фамилия?
Успокойтесь, будьте благоразумны и откровенны со мной, и не станем терять времени. Пройдёмся по секции, сделаем вид, что рассматриваем детские вещи. Вопросы буду задавать я, а вам, Анна, отвечу на них лет через двадцать пять, если появится такая возможность, – попыталась улыбнуться Руса и, не теряя времени, продолжила, внимательно посмотрев Скворцовой в глаза:
– Откуда Воронцов прибыл в Европу?
– Из Индии…
– Что вы знаете о Лате?
– Она погибла, в авиакатастрофе. Вернее, пропала без вести, – пробормотала растерянная Анна, а взгляд её тем временем вопрошал:
– Но откуда! Откуда вам это известно?
Руса побледнела.
– О, Боже! Опять ужасное совпадение! – простонала она, вспомнив Ярослава, разбившегося во время полёта. 
Сердце её сжалось в комок, и лишь волевым усилием Руса заставила себя вернуться к короткому и очень важному допросу, устроенному в секции детской одежды.
– Документы, переданные вам, касаются архипелага Новая Земля! Да? – переведя дыхание после трагических известий о Лате, – спросила Руса, не уверенная до конца в своей догадке.
– Да. Вам и это известно? – Анна была потрясена, не смея спросить, как это удалось загадочной и необычайно красивой в этот миг Елене Васильевне Соколовой – майору государственной безопасности.
– Где Воронцов живёт?  Где служит? – не давая передышки Скворцовой, продолжала Руса, рассеянно рассматривая «для конспирации» шерстяное зимнее платьице.
– Хирург, служит в госпитале британской оккупационной армии. Где-то в окрестностях Гамбурга, точно не знаю. Рядом море.
– Балтийское или Северное?
– Что северное? – не поняла Анна.
– Балтийское море или Северное  море? – повторила Руса, заметив, что дети возвращаются.
– Кажется Балтийское, припомнила Анна. Он говорил о Любеке.
– Всё, Анна. Забудьте, всё, о чём мы с вами говорили. Если вдруг спросят, то о покупках и детях. Молчите и поможете сохранить жизнь и Воронцову и избавить себя и свою семью от больших неприятностей! Послезавтра в десять утра встречаемся на Лубянке. И держите язык за зубами. Умоляю, никому, даже мужу… – прошептала Руса, крепко сжав руку Анны Скворцовой.
«Так значит это вы! Та, которая спасла ему жизнь в самом конце войны»… –  вспомнила Анна слова Воронцова о «человеке, с которым он очень хотел бы встретиться», но промолчала.
– Мама, мы Сашей выбрали игрушки! – объявила бойкая Лада.
– Я хосю масину с леснисей! – усердно налегая на «любимые» «с», заявил Саша.
– А я, мамочка, хочу самолёт с пропеллером и парашютистом, очень хочу! – прижавшись к маме, щебетала Лада, искоса посматривая на незнакомую тётю.
– Как же девочка похожа на мать! – отметила про себя разволновавшаяся Анна. – Вырастет – станет такой же красавицей!


















Глава 3. Невыполнимое задание

«Поверьте, Бог недаром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит.
Нужно только хорошенько осмотреться вокруг себя».
Николай Гоголь, русский писатель.

1.
С Мерилин Кроуф у Воронцова отношения не сложились. Слишком требовательной оказалась Кроуф, обладавшая поистине несносным характером и считавшая, уже на следующее утро, что Смит ей многим обязан. Вздорная женщина возомнила себя едва ли не женой-деспотом представительного мужчины, каким, вне всяких сомнений, был мистер Смит, и принялась помыкать им, решив, что тот у неё теперь «под каблучком». Будучи совершенно несовместимы психологически, они промучились полторы недели и разошлись, породив лишь досужие сплетни о неудачном романе. При этом не обошлось без истерик со стороны Кроуф.
На предложение о переводе в другой госпиталь, гордая медицинская сестра ответила отказом, надеясь своим присутствием ещё помучить уважаемого и опытного хирурга мистера Смита, которого очень ценил начальник госпиталя.
– Ну и вляпался я в историю! – критически рассуждал Воронцов. – Совсем потерял чутьё, связался с вздорной бабой, которая в силу своего характера, конечно же, ни в коем случае не могла быть подосланным к нему агентом  КГБ, ЦРУ и ещё чёрт знает каких разведок, о возможном появлении которых его предупреждала Анна. Во время удивительной, поистине богом данной встречи в Любляне, она советовала ему на время, а лучше бы навсегда, уехать куда-нибудь подальше, хотя бы в Англию. 
Можно было конечно уехать, но отпуск был использован, да и не ждали его нигде. Здесь же на берегу родного Балтийского моря он был хоть не так одинок. Столько лет прожил в этих краях, что сроднился с ними. К тому же, мысли о возвращении в Россию, с которой он расстался без малого сорок лет назад и которой практически не знал, не оставляли Воронцова.   
Тысячу раз извинившись перед памятью Латы, он замкнулся в собственной скорлупе и стал дожидаться естественного хода событий.
По будням в любую погоду Воронцов совершал до сна длинные пешие прогулки вдоль берега моря, а по вечерам, с теплом вспоминая об Анне, внимательно читал роман Алексея Толстого, купленный в Гамбурге в букинистическом магазине. По выходным дням выбирался в ближайшие города хоть и не на новом, но в хорошем состоянии «Фольксвагене», который приобрёл у знакомого немца.
В середине ноября сильно похолодало, дожди закончились, и небо прояснилось. В воскресный день, с утра пораньше, Воронцов в очередной раз отправился в Киль. Город, в котором прослужил с перерывами с тридцать седьмого по май сорок пятого года, притягивал его. Приятно было побродить по знакомым улочкам, восстановленным после войны, подышать солёным морским воздухом в пассажирском порту, откуда до войны можно было за три часа добраться на рейсовом пароходике до Висмара, откуда до Вустрова уже «рукой подать», а под конец выходного дня посидеть-погреться в уютном гаштете за кружкой хорошего пива.
С пивом и морским воздухом все было в порядке, а вот добраться до Висмара теперь было невозможно не то, что за три часа, но и за целую жизнь. На восточном берегу залива лежало другое государство, носившее имя Германская Демократическая Республика или Восточная Германия.
Воронцов слушал программы радиопередач из Восточной Германии и из России, купив хорошую радиолу «Грюндиг» и в придачу к ней комплект пластинок с лучшими оперными произведениями мира. Не забывал и о новостях, которые транслировались по телевидению, причём мог смотреть две программы из Восточной Германии. Но это дома, а пока в ожидании порции сосисок и кружки пива всё в том же гаштете, в который он захаживал ещё до войны, Воронцов просматривал газету, планируя ещё пару часов пробыть в городе и заглянуть в магазины, торгующие книгами.
– Извините, места рядом с вами свободны?
Воронцов оторвался от чтения. Перед ним стоял пожилой господин. Рядом с ним была пожилая сильно напудренная дама с ярко накрашенными губами, очевидно молодящаяся супруга. Их взволнованные лица показались Воронцову знакомыми.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – по-английски предложил Воронцов, согласно своему положению британского подданного Смита.
– Благодарю. Присядем, Бриги, – на немецком ответил пожилой господин. Пожилая пара разместилась за столиком, и Воронцов отложил газету, пытаясь припомнить, где он видел этих людей, и почему они так взволнованы.
– Неправда ли, мы постарели, да и вы, Серж, тоже, – попыталась улыбнуться, обнажив ровные вставные зубы, приятная пожилая женщина, несомненно, еще в недалеком прошлом настоящая красавица.
– Боже мой, да ведь это герр Иоганн и фрау Бригитта Боровски! – едва не вскричал Воронцов, узнав, наконец, в пожилой паре бывших тестя и тёшу.
– Вот так встреча!
Да, это были родители Хельги или «Ольги Ивановны», как тогда, во время первой встречи за новогодним столом накануне Нового 1937 года, едва познакомившись с родителями своей невесты, он шутливо, на русский лад, назвал Хельгу, вызвав всеобщий и одобрительный смех.
– Наверное, вы ошиблись, – неуверенно ответил Воронцов, плохо соображая, как ему быть. – Моё имя Ричард Смит, я англичанин.
– Извините,  нам показалось, что вы узнали нас. Не притворяйтесь, Серж, не надо, – тихим голосом попросила фрау Бригитта и, достав платочек, промокнула слёзы, выступившие на выцветших старческих глазах.
– Простите, фрау Бригитта, простите, герр Иоганн, – Воронцову стало стыдно перед стариками.
Герр Иоганн подал ему сухую морщинистую руку и Воронцов пожал её, а фрау Бригитта наклонилась и поцеловала бывшего зятя в щёку. Потом заботливо стёрла влажным платочком следы губной помады.
Официант принёс Воронцову пиво и сосиски, а Иоганн и Бригитта по привычке заказали кофе.
Ни разволновавшийся Воронцов, растерянно ковырявший вилкой сосиску, ни родители Хельги, ожидавшие ненужное кофе и не сводившие с него глаз, не знали с чего начать.
– Как ваше здоровье, фрау Бригитта, – спросил, наконец, Воронцов.
– Не важно, Серж, но всё же лучше, чем у Хельги, – попыталась улыбнуться пожилая фрау, а у самой опять заблестели в глазах слезинки, и пришлось прикладывать к ним платочек.
– Вы вернулись в Германию? Как давно? – спросил более стойкий герр Иоганн.
– В прошлом году.
– Скажите, вам удалось тогда добраться до Индии, – спросила фрау Бригитта.
– Откуда вам это известно? – удивился Воронцов.
– Мы многое знаем про вас, Серж, – промокнув слезы, загадочно улыбнулась фрау Бригитта, продолжая интриговать обескураженного Воронцова. – Мы знаем, что в Индии у вас осталась любимая женщина, и даже видели ее фото. Очень красивая женщина! Она приехала в Германию вместе с вами?
– Увы, она по всей вероятности погибла, – тяжело вздохнув, признался Воронцов.
– Mein Gott ! Как это страшно… – фрау Бригитта вновь приложила платочек к глазам, заметив чутким женским умом, что у Воронцова погибает вторая жена или любимая женщина. О судьбе Милы Нишич она к счастью ничего не знала, иначе могла бы подумать что-нибудь совсем нехорошее… 
– Как жаль, – вздохнула пожилая фрау, – а дочь, ваша индийская крошка, о существовании которой вы так долго не подозревали? – полюбопытствовала она.
– Она уже взрослая, замужем и осталась в Индии. Так скажите же, наконец, откуда вам это известно? Впрочем, я, кажется, догадываюсь. Неужели от фрау Греты, экономки семьи Вустров?
– От Шарлоты, вот от кого мы это узнали! – Не выдержав, открыл Воронцову секрет герр Иоганн.
– Вот как! Неужели вам известно, где они? – едва не вскричал Воронцов.
– Да, – как ни в чём не бывало, с присущим ей достоинством ответила  фрау Боровски.
– Так, где же они, в Аргентине или Чили? Говорите! – требовал ответа Воронцов.
– Совсем не там, где вы думаете, – вскинула подведённые брови, фрау Бригитта, удивляясь, что Серж ничего не знает о семье Вустров. – Шарлота уже пять лет живёт вместе с младшей дочерью Маритой в Восточной Германии, в Шверине. Эльза давно вышла замуж и осталась в Аргентине, а Хенрик второй год учится, и знаете где, в Ленинграде! Представляете, мальчик учится на инженера, и будет строить корабли! Летом мы получили разрешение на посещение Восточной Германии и были у Шарлоты с Маритой в гостях, – с удовольствием сообщила фрау Бригитта. – Жаль, не застали Хенрика. Представляете, Серж, он, оказывается, отравился с другими студентами на строительство электростанции где-то в Сибири, я не запомнила где. Представляю, как там холодно! 
– А Хорст? Почему вы о нём ничего не говорите? Где он? – с недобрым предчувствием спросил Воронцов.
– Вижу, Серж, что вы ничего не знаете, – с грустью ответил герр Иоганн. Бедняга Хорст погиб ещё в пятьдесят первом году. Нелепая смерть. Нам всем очень жаль Хорста…
– Погиб? В мирное время! Нелепая смерть? Да что вы такое говорите? – Воронцов не мог поверить словам старого Иоганна.
– В Аргентине постоянно происходят всякие военные перевороты и беспорядки. Хорст оказался на улице среди демонстрантов и был убит случайной пулей. Его похоронили в Буэнос-Айресе. За могилой присматривает Эльза и её муж. У них уже двое детей – мальчик и девочка, – герр Боровски излагал всё что знал Воронцову, сражённому ещё одной смертью, ещё одним горем.
– Боже мой! Прошло уже шесть лет, как нет в живых Хорста, а я ничего, ничего не знал! –  простонал Воронцов.   
– Увы, Серж, это так, – тяжело вздохнула фрау Бригитта. – Хельга умерла гораздо раньше, и мы даже не можем придти на её могилу, которой нет. – Мать приложила платочек к старческим покрасневшим глазам, сохранившим такой же небесно-голубой цвет, как у Хельги, утонувшей в Атланическом океане при гибели «Атении», торпедированной Германской субмариной в сентябре 1939 года .
– Как жаль, что умерла Хельга. У неё и у вас, Серж, а вы были красивой парой, тоже могли быть дети, а у нас внуки. Тогда наша старость не была бы такой печальной… – вновь всхлипнула слабая на слёзы фрау Бригитта. – У вас сохранилась её фотография?
– Увы, нет. Так случилось, что я покидал Германию практически ничего с собой не взяв, – признался Воронцов.
– Да это было ужасно! – вздохнула фрау Бригитта. – Шарлота рассказала нам, как вы летели на горящем самолёте, а потом прыгнули с парашютом и чуть не утонули в море. Это ужасно. Я дам вам на память одну из лучших фотографий нашей девочки. Она сделана когда Хельге исполнилось восемнадцать лет. Хорошее было время, ты помнишь, Иоганн? Напомни мне, о фотографии.
– Спасибо, фрау, – поблагодарил Воронцов пожилую женщину, которой доставит большое удовольствие даже то, что он будет изредка смотреть на фотографию её дочери.
«Но почему же в Восточной?» – не находил себе места Воронцов. Всё только что сказанное фрау Бригиттой потрясло его и никак не укладывалось в сознании.
«Шарлота и Марита совсем рядом – в Шверине, а Хенрик учится в Ленинграде!» – Вот это новость! Воронцов понятия не имел, как разыскивать старых друзей на другом конце света, а тут на тебе! Живут себе преспокойно в каких-то ста километрах от Киля и еще ближе от Любека, в стране с коммунистическим режимом, а сын учится в СССР! Вот только Хорста нет рядом с ними…
Скверно, скверно было на душе у Воронцова.
– А вы как оказались в этом гаштете, герр Боровски? – переведя дух, спросил растерянный и измученный Воронцов.
– После войны мы разорились. Меня обвинили в связях с нацистами и конфисковали недвижимость. Швецию пришлось покинуть. Последние десять лет мы живём в Киле на остатки сбережений и мою маленькую пенсию. Кстати, мы с Бригиттой живём в соседнем доме и частенько после прогулок заходим в это заведение. Пиво я себе слишком часто не позволяю, а вот кофе хорошо помогает взбодриться, – признался невозмутимый, как истый северянин, Иоганн Боровски. – Знаете, Серж, мы с Бригги видели вас в прошлое воскресенье на улице возле этого гаштета, но подумали, что обознались, мучались всю неделю, и вот эта встреча! – долго крепившийся старик всё-таки прослезился и дружески похлопал Воронцова по плечу.
– Бригги, давай пригласим Сержа к нам.
– Давай, дорогой! – подобрела Бригитта, которой очень понравился всё ещё видный и красивый, даже спустя столько лет, мужчина, в прошлом муж её единственной дочери, чьи несчастные косточки давным-давно покоятся где-то на дне океана.       
– Герр Иоганн, фрау Бригитта, у меня к вам большая просьба. Пожалуйста, никому не рассказывайте, кто я. Для вех я Ричард Смит, англичанин, ваш старый знакомый, работаю в британском военном госпитале. Никому не говорите, что я был мужем вашей дочери и что моя фамилия Воронцов. Понимаете, для меня это небезопасно.
– Понимаем. – Супруги Боровски переглянулись и, не расспрашивая почему «это не безопасно», согласились.   

2.
– Mein Gott! – фрау Соколова! Что с вами происходит? Вы пожертвовали своими роскошным волосами и обрезали их. Ради чего?
– Товарищ Мельников. Не надо немецких восклицаний. Не поминаний всуе бога, и, пожалуйста, обращайтесь ко мне по имени отчеству.
– Виноват, Елена Васильевна, но только слепой не заметит перемен, которые происходят с вами в последние дни. Я было подумал… – запнулся на полуслове Мельников, так и не сообщив о своих невысказанных вслух мыслях.   
Руса поняла его. Ей было неприятно, что Мельников пытался связать разительные перемены в ее облике со смертью мужа, но тот вовремя спохватился и тактично промолчал.
Последние две недели её усиленно готовили к командировке на Запад.
«Персональное задание» – с грустью пошутила Руса, радуясь, что начальство даже не подозревает, насколько желанное для неё это задание, к которому она усиленно готовилась в последние дни, и какое оно невыполнимое…
Уходила Руса из дома в семь утра, а возвращалась после двадцати двух, выжатая, как лимон. Для вдовы и матери троих малолетних детей такой режим – катастрофа. Спасибо свекрови, золовке, а теперь и Ольге. Поможет младшим – Генриху и Ладе с уроками…
Прежде всего, опытные гримеры посоветовали ей скорректировать внешность в соответствии с западными стандартами моды. Волосы пришлось обрезать. Для женщин её возраста на Западе были модны короткие стрижки, перманент, а самые раскрепощенные или не желавшие замечать своих лет, носили гладко расчёсанные волосы, свободно лежавшие на плечах, либо перехватывали их на затылке резинкой, а если позволяла длинна, то и узлом, что для женщин с красивыми спортивными фигурами стало необычайно модным. Такая простая причёска, годная для густых волос, называлось «конским хвостом». На этом варианте Руса остановилась, так она выглядела эффектнее и моложе своих тридцати семи лет.
Согласно разрабатываемой легенде, Элизбет Джонсон, урождённая Фогг, в середине сороковых годов вышла замуж за богатого американца, и перебралась из Лондона в США, где проживала на виллах в богатых пригородах Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. В пятьдесят пятом году овдовела, получив большое наследство, и, будучи не обременённая хозяйством и детьми, через некоторое время отправилась путешествовать по Европе. В Западную Германию миссис Джонсон привлекло желание осмотреть те места, где воевал её брат, был тяжело ранен в самом конце войны, скончался в военном госпитале и был похоронен на военном кладбище в районе Гамбурга.   
Пока опытные специалисты готовили ей документы, и «доводили легенду», Руса работала с лингвистами, читала американские, британские и западногерманские газеты и журналы, просматривала документальные и художественные фильмы, погружаясь в «западный образ жизни».
Модельеры и закройщики из специального ателье, скрытого в недрах Комитета, готовили для неё несколько комплектов одежды, используя для пошива ткани западных фирм. Поскольку на Западе входили в моду женские брюки, ей сшили два модных комплекта брюк с блузами, разумеется, из дорогих английских и французских тканей. Дома, по вечерам, после того, как дети ложились спать, Руса надевала на четверть часа свои обновы и ходила по гостиной, отрабатывая походку и манеру держаться в таких новых для неё аксессуарах и вызывая при этом восхищение свекрови и Любы, заподозривших, что её готовят к чему-то важному.
Опытный хореограф – штатный сотрудник Комитета, дал ей несколько уроков современного «буржуазного танца».
– В этом сезоне в Германии особенно популярны «Буги-вуги». Ваш имидж, Леночка,  – хореограф Леонид Захарович употребил редкостное в те времена словечко, – очень подходит для этого танца. Вам наверняка придётся посещать вечеринки, рестораны. Вы очень красивая женщина и мужчины будут оказывать вам повышенное внимание, непременно будут приглашать на танец. А ваша роскошная и модная причёска, я имею в виду «хвостик», очень подходит именно для этого танца. «Рок-н-ролл», родившийся в Америке, танец для молодёжи, а вот «Буги-вуги», как раз для вас. А вообще-то на Западе танцуют почти то же, что и  у нас, но более раскрепощёно, – заключил хореограф.
– Да, я это заметила по фильмам, – улыбнулась Руса.
– Вот и замечательно. Потренируйтесь дома.
– Хорошо, Леонид Захарович. У меня есть подходящий кавалер, старший сын. Ростом он уже с меня, а пока мы с вами занимаемся, наверное, меня уже перерос, – пошутила Руса.
Дел было так много, что она пропустила несколько игр в женской сборной команде Комитета по волейболу, в которой была лучшим игроком. Так что без неё сборная Комитета могла проиграть в финале сборной МВД.  Все остальные дела она постепенно сдавала замещавшим ее коллегам. Вот и зашла после нескольких дней к своему старому «подопечному» Мельникову.
– Думаю, что вы надолго отдохнёте от меня, товарищ Мельников. Завтра к вам придёт новый сотрудник, и вы с новыми силами продолжите работу над документами из нескончаемых архивов СД.
– Да уж, Елена Васильевна. Этих архивов хватит, пожалуй, до новой мировой войны, – на очень хорошем русском языке посетовал бритый наголо человек старше шестидесяти лет с полным круглым лицом и живыми светлыми глазами.
– Типун вам на язык, Борис Иванович! – рассердилась Руса.
– Пусть уж лучше типун на язык, чем американская атомная бомба, – пытался оправдать мрачную шутку тот, кого называли Мельниковым. В прошлой своей жизни он командовал Управлением имперской безопасности крупного города на востоке Германии и носил имя Бернгард Миллер, а теперь работал за хорошее питание на Комитет государственной безопасности, будучи в положении глубоко законспирированного бессрочного военнопленного, которому сохранили жизнь в обмен на сотрудничество .
После войны прошло двенадцать лет – столько же сколько длилась история Третьего рейха, однако работы для «товарища Мельникова» хватало с лихвой.
Лишь в последние два-три года наступила хоть и небольшая, но заметная разрядка между двумя враждебными лагерями , если не считать прошлогодних событий в Венгрии.      
Вплоть до середины пятидесятых годов основным направлением вражеской деятельности на территории СССР была диверсионная деятельность. Стремясь помешать восстановлению разрушенных войной промышленности и сельского хозяйства, а так же нанести урон вооружённым силам, с Запада через протяжённые границы засылались отряды диверсантов, благо для этих целей было достаточно исполнителей. После войны на Западе остались сотни тысяч предателей всех мастей: власовцы, бандеровцы, прибалтийские националисты и прочее отрепье, воевавшее на стороне гитлеровской Германии .
Спецслужбы западных стран привлекали предателей к диверсионно-террористической деятельности.  Диверсанты, хорошо знавшие страну и русский язык, искусно маскировались под советских людей, взрывали заводы и мосты, травили воду, скот и зерно, топили корабли и жгли строевой лес, убивали руководителей производства, учёных и военных специалистов .
К счастью, хорошо отлаженная работа КГБ СССР позволяла предотвращать большую часть диверсий. В то же время, советские разведчики активно работали за рубежом .
Но время шло, постепенно иссякли кадры для западных спецслужб, так и не дав ожидаемых результатов. СССР быстро оправился от послевоенной разрухи и раньше некоторых стран Европы отменил продовольственные карточки . Стратегия западных спецслужб стала меняться, на первый план выдвинулись разведывательные операции и идеологические диверсии. Не сумев помешать диверсиями росту экономического и военного могущества СССР, злобный враг, воспользовался ошеломляющими для советских людей материалами ХХ-го съезда КПСС, стремясь посеять ядовитые зёрна недоверия и предательства национальных интересов среди части советской интеллигенции.
Вот тогда в коварных умах западных политологов закрепилась страшная мысль о том, что «СССР можно разрушить, не прибегая к войне» и что «Россия – это лишняя страна» .

*
– Елена Васильевна, – лицо Мельникова приняло серьёзное выражение, – судя по вашим грустным глазам, вас отправляют в длительную командировку, и я догадываюсь куда.
– Куда же? – Руса настороженно посмотрела на Мельникова.
– Думаю, что в те же края, где вам довелось работать в конце войны…
– С чего вы взяли?
– Как говорят русские, я «тертый калач», Елена Васильевна. Чувствую. Если это так, то я вам завидую… – Мельников-Миллер тяжело вздохнул. Соколова работала с ним несколько лет. Разбирая архивы гестапо, обладавший отличной памятью Мельников помогал выявлять затаившихся врагов успешно строившей социализм  Восточной Германии, откуда был родом и тосковал по родной земле, в которой происходили такие большие перемены, что даже двенадцатилетняя история Третьего рейха не казалась столь грандиозной в сравнении со становлением системы социалистических стран Восточной Европы, где ГДР была передовым форпостом.
Наблюдая за своим подопечным, который не покидал стен Комитета последние десять лет, в них работал и жил, изредка имея возможность полюбоваться хорошевшей год от года Москвой из окон кабинетов полковника Потапова или генерала Калюжного, куда его время от времени вызывали. В присутствии Русы Калюжный как-то заметил:
– Да этот Миллер из махрового фашиста прямо на глазах превращается в настоящего коммуниста! Просит газеты и журналы из ГДР, слушает берлинское радио. В этом, Елена Васильевна, есть и ваша заслуга.
Руса припомнила, впрочем, об этом она никогда не забывала, как два года назад, разбирая вместе с Мельниковым документы по Управлению имперской безопасности города Витбург, в котором они с Ярославом прожила первые послевоенные годы, наткнулась на личное дело оберштурмбанфюрера  СД  Отто Руделя. Выяснилось, что Мельников-Миллер хорошо знал его ещё с середины тридцатых годов, знал и о смерти, которую принял Рудель в конце апреля сорок пятого. Дальше последовали новые документы о работе Руделя в России в 1942 году и в одой из папок Руса увидела свою потемневшую фотографию пятнадцатилетней давности в форме штабсшарфюрера  СД!
Руса едва не вскрикнула от неожиданности, и это её состояние не укрылось от Мельникова. Немец внимательно рассмотрел фотографию и перевел взгляд на Соколову.
– Вот как, Елена Васильевна. Оказывается, я вас знаю гораздо раньше, чем думал. Старина Отто рассказывал мне о своей сотруднице – красавице Эльзе Ланц когда Берлин был уже окружён и крысы бежали с корабля под названием Германия…
Фотография потемнела и вы сильно изменились с тех пор, ещё больше похорошели, – сделал Русе комплимент старый немец и пересказал часть своей последней беседы с Руделем, припомнил о племяннике фрау Берты Нагеле и его таинственной невесте, которая оказалась ни кем иным как «воскресшей Ланц» и по убеждениям племянника «британским агентом». Впрочем, сам Отто в это не верил, а теперь и я убедился, что он был прав, фрау, нет, товарищ Соколова, – признался Мельников.
Больше они к этой теме не возвращались, а на днях простились и Руса представила огорчённому Мельникову молодого офицера, хорошо владевшего немецким языком, который продолжит разгребать с бывшим штандартенфюрером  своего рода «Авгиевы конюшни» , какими оказались архивы педантичных  сотрудников в прошлом всесильного аппарата СД.

* *
На тщательную подготовку к командировке ушёл весь ноябрь. В начале декабря, когда Москва уже окончательно оделась в белый наряд, и в воздухе запахло приближавшимся Новым Годом, Русе предоставили два выходных дня – субботу и воскресенье чтобы уладить семейные дела, а  в понедельник она вылетала в Восточную Германию, откуда сотрудники «Штази» вместе с коллегами из КГБ переправят её на Запад. Как и тринадцать лет назад, в декабре 1957 года она должна была появиться в крупном западногерманском городе Гамбурге, поселиться в дорогом отеле под именем американки Элизабет Джонсон и приступить к своей туристической программе по Германии, совмещённой с посещением мест где воевал, был ранен, скончался и похоронен её старший брат Александер Фогг – лицо впрочем реальное.
Тринадцать число не счастливое. Руса не была суеверной, однако такое напоминание внушало неуверенность в благополучном завершении её необычной миссии. Впрочем, ей предстояло провалить её, спасая жизнь любимому человеку и в то же время выполнить задание, убедив Воронцова исчезнуть и  скрыть до лучших времён тайну арктического архипелага, над которым гремели на весь мир атомные взрывы, помогая советским учёным и инженерам создавать надёжный щит для страны.
После разговора с Анной Скворцовой в «Звездочке» она знала, что непременно разыщет Воронцова.
 – А вот что будет дальше?… – от таких непростых и мучительных мыслей тревожно билось сердце, и кругом шла голова. В морозном московском воздухе вились снежинки, а Русе грезилось далекое Рождество тридцать шестого года, белый снег, укрывший уютный остров в Балтийском море и незабываемый поцелуй…   

3.
Всевышний – твоё единственное прибежище,
                Где б ни был ты – в лесу, в небе, в доме или в пустыне,
На вершине горы или посреди глубокого моря.
Рам – Бог и господин твой, твой дом
И ты принадлежишь ему…

Шептала женщина, словно заклинание древнюю индуистскую молитву, уходя в иной мир, в котором видела себя юной Ситой, вышедшей ясным весенним днём из борозды, прорытой золотым плугом Великого Брахмана. Это был Рам…
Октябрьской осенней ночью по прошествии трёх полных лет посвящения, случилось ей волшебное видение – позвало в далёкое мятежное будущее. Как будто раскрылись хрустальные кристаллы и Рам вышел к ней из саркофага. Был он облачён в форму, которую она уже где-то видела и сердце Ситы замерло. Рам был русоволос, подстрижен, так как это принято в Большом Мире по обе стороны от Гиндукуша. Глаза его были цвета осеннего неба, а вот лица, как ни старалась Сита рассмотреть не смогла, но поняла – ещё не время.
– Идём со мною, Сита, – молвил Рам, беря её за руку. – Я знаю, кого ты хочешь во мне увидеть. Потерпи, придёт такое время. Минули тысячелетия с тех пор как наш народ пришёл из холодных северных лесов и расселился за горами на тёплой солнечной равнине между Индом и Гангом. Мир изменился и ныне угрожает гибелью нашей цивилизации. Мы выступаем в большой поход и поведём народ на Север, в земли далёких предков тех, кто верит в духовное совершенство, туда, где наша древняя прародина.
– Прости, Рам, я не знаю, что со мной происходит! Я потерялась во времени! Скажи, какой сейчас год, век, тысячелетие и о каком походе ты говоришь? – взмолилась Сита, потрясённая преображениями, которые случились с ней. – Наконец, я ли я! – осматривала себя Сита, удивительно помолодевшая. Исчезли седина, морщинки, глаза светились молодостью и небесной синью, а вместо сари на ней комбинезон красиво сшитый из ткани приятных тонов, напоминавших цвет осенней степи, по которой мчится во владения Индры и Шачи неутомимый «Цундап»…
– Заканчивается 7610 год , который хронисты отметят в новых, сложенных в эти страшные годы ведах, как Год Исхода, – ответил ей Рам на первый вопрос.
«Боже! Неужели я провела в этих стенах полтора века!» – промелькнула и угасла в сознании Латы удивительная мысль. Нет, она – Сита! она рядом с Рамом! Она служит Богу и время не властвует над ними!
– Ты ли это ты? – Задал ей Рам вопрос, готовясь на него ответить. – Мы живём в наших детях, внуках, правнуках, потомках, наследующих нашу плоть и кровь, наше сознание, память и дух. Наши предки, ты – Лата и я – Рам навсегда остались в ином мире, в чреве гор. Мы же, потомки их. Идём со мной и ничему не удивляйся. Ты – Сита, я – Рам. Мы любим друг друга. Идём, Сита!   
Гасли звёзды. С гор спускалась влажная прохлада, а на востоке разливался малиновый рассвет. Внизу на предгорной равнине начиналось движение.
– В нашей колонне миллион ковчегов, – продолжил Рам. –  Сегодня первый день весны и с океана раньше времени пришёл губительный для нас муссон. Мы выступаем на рассвете. Небесные светила, Боги, Души предков, вселяют в наши сердца мужество, благословляют в путь. Отныне все мы воины! Идём, Сита! В древних сутрах Ригведы заложен великий смысл:

«Счастливы кшатрйи , которым дается праведный бой, внезапно открывающий путь в Сваргу »….

– Идём, Рам! – воскликнула Сита и решительно вошла в будущее…

*
В первый день месяца Вишну , когда начнется этот Исход, участник его, хронист Видхи-Бхакти-Вишрамбха , многие месяцы иссушавший тело суровыми постами во имя просветления мыслей, станет слагать из священных Сутр  новую, Великую Веду, закончив которую, уйдет навеки в Нирвану ….
И ляжет эта Пара-Таттва  когда-нибудь рядом с древними Авестой и Ригведой  на полочку из душистого сандалового дерева в Главной библиотеке еще не выстроенного Храма у подножья горы Меру  на светлой прародине «тех, кто верят в духовное совершенство» – арьи …

* *
Уже в сумерках, когда в стремительно черневщих небесах блеснул луч Священного Ориона, передовые части харьянцев форсировали Аракс и вошли в непосредственное соприкосновение с противником на подступах к мощным железобетонным сооружениям, через которые не могли пройти вездеходы.
Бесчисленные цепи воинов в непроницаемых защитных комбинезонах и сферических шлемах, укрывавших, помимо головы, миниатюрный и сверхбыстрый электронный мозг с самой совершенной системой ориентации в любой среде, заполнили гигантское поле боя от моря до моря.
Таких сражений, когда в одночасье в жестоком бою сходились лицом к лицу миллионы воинов, Мир еще не знал. Нечто подобное происходило разве что около двух веков назад, да мало кто помнил о том.
Ожесточенные сражения с упорным противником продолжались до глубокой ночи. По всему фронту шириной в сотни миль шел беспощадный бой, переходивший в жестокую рукопашную схватку. И не только глубокие ранения, но и разрыв защитного комбинезона грозил бойцам смертью. Тяжелая атмосфера из ядовитых газов и радиоактивных осадков, царившая над полем боя, жадно пожирала свои жертвы.
Стремясь преодолеть упорное сопротивление мощных телами иберийцев и левантийцев, гибкие и невысокие харьянцы, запели через динамики, усилившие слаженные голоса, древние религиозные гимны, вытеснившие с поля битвы все прочие беспорядочные звуки.
Стройное пение миллионов голосов многократно укрепило их силы и повергло противника в панику. Враг бежал, и харьянцы, топча тела поверженных, вышли к подножью мощных укреплений, протянувшихся от моря до моря.
В сторону победителей из-за высоких стен, прозванных «Зубами Дракона», устремился шквал ракет и снарядов, угрожая смести сотни тысяч воинов передовых цепей. Навстречу им поднялся не менее мощный ракетный щит, и мириады горящих осколков, сотрясая Вселенную, обрушились на головы бойцов, спешно укрывавшихся в бронированных вездеходах, подтянувшихся к стенам.
Иссякли ракеты, утих первый шквал. Титаническая битва в небесах на мгновенье угасла, а затем переместилась за «Зубы Дракона». С подтянувшихся по освобожденному пространству передовых вездеходов сошли команды саперов и санитаров. Первые приступили к минированию стен, чтобы опрокинуть их направленными взрывами и двигаться дальше, вторые принялись собирать тела убитых и раненых харьянцев и уносить их в чрево ковчегов-вездеходов. Врагов не собирали. Гусеницы вездеходов перемалывали их тела, вдавливая в испепеленную землю, превращая недавнее поле боя во вселенское кладбище…
Вслед за ударной войсковой группой широкой полосою в несколько десятков миль двигалась нескончаемая колонна вездеходов, конец которой терялся где-то в предгорьях Гиндукуша. В чревах тех могучих вездеходов с ядерными реакторами-двигателями, словно в доисторических ковчегах, разместились сотни миллионов харьянцев. Так начинался Великий исход с родины, умиравшей от несших неумолимую смерть муссонов; исход с земли, на которой их предки прожили несколько тысячелетий, на свою древнюю прародину в Страну Полярной Звезды…
Частью этого грандиозного сражения, какого еще не знала Брахманда  со дня своего сотворения и которое в новой Великой Веде назовут «Последней Войной Цивилизаций», управлял Видхи-Кшатрйи  Первого ранга Рам Кшастри.
В его утомленном мозгу эпизод за эпизодом проплывал весь этот первый день похода, в который удалось пройти свыше ста миль, отделявших границу от мощных укреплений прозванных «Зубами Дракона». Несметное число ракет и снарядов были успешно сбиты силами ПВО перед фронтом продвигавшихся весь день вездеходов, и серьезных потерь вплоть до битвы на подступах к «Зубам Дракона» не было. Харьянцы выигрывали битву в воздухе и ближнем космосе. Эта победа стала триумфом харьянских математиков и созданных их гением сверхкомпьютеров.
Из дальнего космоса сквозь плотные облака пыли и дыма едва просматривалась упорно ползущая, словно гигантская трехглавая огненная змея, бронированная колонна вездеходов на сверхнадежных гусеницах с ядерными реакторами-двигателями. Подобных вездеходов не имели армии противника, и теперь им нечего было противопоставить гению харьянских инженеров.
Перед колонной и с ее флангов от горизонта до горизонта бушевало море огня, в котором сгорали, падая с небес останки ракет и авиационных эскадрилий противника, пораженные самыми совершенными средствами ПВО, явившимися еще одним триумфом харьянских ученых.
А за всеми этими военными успехами лежали аскетизм, жертвенность и упорный труд всех харьянцев, отказавшихся от сытной и комфортной жизни ради сохранения своей цивилизации, своего рода.
Прильнув к мониторам и затаив дыхание, с замиранием сердца следили за гигантской огненной змеей – карающим трехглавым «драконом», сползавшим в трех направлениях с Гиндукуша и Гималаев, все те, кто вызвал его своими преступлениями, и те, кто молчаливо потворствовал им, предпочитая наслаждаться пороками, расплодившимися до невероятных размеров.
Когда на теле «дракона» кое-где вспыхивали яркие точки, означавшие, что от попадания крупной ракеты, пробившейся сквозь стену заградительного огня, сгорал вездеход и вместе с ним рассыпались на атомы сотни людей, укрывшихся в его чреве, обезумевшие зрители с сатанинским удовольствием выли от восторга, радостно потирали потные ручонки, жадно пили и жевали, не смея оторвать от экранов своих мониторов воспаленных азартных глаз, словно это была не ужасная смерть, а какое-то фантастическое спортивное состязание…
Что это, если не библейский Армагедон? ….

4.
В первый выходной день они всей семьей, включая Любу и Ирочку, дождавшись старших детей из школы и пообедав, встретились с Ольгой Леной и Игорьком и отправились на метро в Парк культуры и отдыха имени Горького, на только что залитый каток. В конце ноября смеркается рано, но аллеи парка хорошо освещались гирляндами из разноцветных лампочек, и москвичей, выбравшихся семьями на первый лёд после короткого субботнего рабочего дня, с каждым часом становилось всё больше и больше. Играла музыка, разносившаяся мощными динамиками по всему парку, шёл мелкий снежок, было умеренно морозно, а побелевшие ели, кое-где выступавшие из полумрака, создавали предновогоднее настроение. За порядком на ледовых аллеях парка следили милиционеры, в основном молодые улыбчивые парни, нёсшие службу на коньках, катаясь вместе с москвичами, а в палатках, установленных по краям аллей продавали горячий чай с пирожками. 
Часов в восемь вечера собрались домой, сменив в раздевалке коньки на ботинки и одев пальто. Дети, накатавшиеся на коньках до усталости, уже мечтали о поездке на дачу в новогодние каникулы, мечтали о лыжных прогулках в лесу, катании на санках с горок. 
Во второй, воскресный день, той же большой кампанией, оставив бабушку на хозяйстве, ходили в кинотеатр «Таганский»  смотреть по желанию детей повторный показ замечательного фильма «Два капитана» .
В воскресение перед пятнадцатичасовым сеансом в фойе кинотеатра играл эстрадный оркестр, несколько зажигательных песен исполнила молодящаяся певица в длинном платье из чёрного бархата, а затем желающие пары танцевали танго и фокстрот, оставив верхнюю одежду на стульях, расставленных по периметру зала. Детей напоили лимонадом и купили им мороженое, затем после звонка все прошли в зрительный зал и разместились в пятом ряду.   
Ольга Милославовна и Люба уже знали, что на следующий утро, до того, как проснуться и станут собираться в школу дети, к дому подъедет служебная машина и Руса, без вещей с одной лишь дамской сумочкой, уедет и возможно надолго, а куда – сказать не имеет права.
Неизвестно откуда, но старший сын Богдан догадался, что мать вместе с ними последний день.
– Мама, ты уезжаешь? – шёпотом спросил Богдан, когда заиграла музыка, и начался документальный киножурнал «Новости дня». Показывали поросший тайгой высокий берег Енисея и огромные самосвалы, сбрасывающие в реку многотонные гранитные глыбы на месте строительства очередной гидроэлектростанции. Минутой позже, киножурнал знакомил зрителей со строительством крупнейшего в мире атомного ледокола «Ленин» , и средний сын, одиннадцатилетний Генрих, посещавший вместе со старшим братом судомодельный кружок в районном «Дворце пионеров»  и мечтавший стать кораблестроителем, захлопал от восторга в ладоши.
В судомодельном кружке Богдан заканчивал строительство модели крейсера «Варяг» , начатое в конце восьмого класса, и в другом кружке занимался шахматами, а Генрих приступил весной к работе над моделью сторожевого корабля и после возвращения в Москву жаждал её продолжения. Так что было где ребятам потрудиться руками, поучиться мастерству в работе с деревом и металлом. 
Подвижная и способная к танцам Лада посещала хореографию, а теперь ещё мечтала  о кружке рисования. Руса побаивалась, справится ли девочка, не окажет ли увлечение живописью пагубное действие на успеваемость в школе?…
– Да, Богданушка, – прошептала Руса старшему сыну на ухо. – Хотела тебе сказать, да сам спросил. Ты, Богдан, остаёшься в доме старшим мужчиной. Слушайся бабушку и помогай тёте Любе. В школе обращайся за помощью к тёте Оле, помогай детям в учёбе, особенно Ирочке –  у неё новая школа, и Ладе – она у нас младшенькая, ей труднее всех. Понял меня, сынок?
– Мама, а куда ты едешь?
– Я, Богданушка, и сама этого не знаю, но постараюсь вернуться, как только управлюсь с делами, – Руса поцеловала сына в щёку и они стали смотреть фильм, переживая за его героев: полярного лётчика Саню Григорьева и его любимую девушку Катю Татаринову. 
Чтобы дочь лучше видела, Руса посадила Ладу на колени. Девочка прижалась к маме и широко раскрытыми глазами, впервые, в отличие от старших братьев, уже смотревших фильм, окунулась в увлекательную историю бездомных детей, из которых выросли настоящие люди и один из них, как и её папа стал лётчиком.
Руса время от времени целовала девочку в головку, и, ощущая её тепло, грустно улыбалась, не успевая следить за ходом действия на экране. В мыслях она была уже далеко, охваченная волнением от предстоявшей встречи с Воронцовым, а в том, что она разыщет его, не сомневалась. Она была обязана сделать это, после последней, беседы-напутствия с генералом Калюжным, куда явилась при «полном параде».

*
Николай Иванович придирчиво осмотрел со всех сторон и обнюхал майора Соколову, одобрительно отметив:
– Класс! Вы, Елена Васильевна, выглядите лучше, чем Мерилин Монро!
– Мы в основном работали над образом Марлен Дитрих , – уточнил Потапов. – Елена Васильевна значительно выше американки ростом.
–  Дитрих, так Дитрих, – согласился Калюжный, отметив про себя, что не слишком-то красивая на лицо немецкая актриса и в подмётки не годится Елене Васильевне, то есть Элизабет Джонсон. – Не переусердствовали ли?  Ведь к такой красавице будет повышенное внимание, – выразил сомнение генерал, любуясь красивой женщиной, которую знал с сорок первого года. 
– На этом и строится весь расчёт, товарищ генерал. Как иначе выманить этого Смита из его лежбища? – то ли пошутил, то ли сказал серьёзно полковник Потапов.
– Ладно, товарищи, вам виднее, – вновь согласился генерал.
– Как с языками?
– Миссис Джонсон, урождённая Фогг, англичанка. Английский язык Елены Васильевны безукоризнен. Лингвисты поработали с ней над американизмами, думаю, что этого достаточно, она ведь не коренная американка. Немецким Соколова владеет в совершенстве, но будет скрывать это, больше слушать и меньше говорить, – пояснил полковник Потапов.
– Всё ли в порядке с вождением автомобилей? – напомнил генерал.
– С Еленой Васильевной провели несколько занятий по вождению легковых автомобилей: американского «Форд» и немецкого «Мерседес». Кроме того, для неё были подготовлены планы основных городов, включенных в схему предстоящей операции. Елене Васильевне было предложено на выбор, отправиться в командировку на Запад в паре с сотрудником Управления по Ленинграду капитаном Робертом Торсоном, настоящим негром. Родители его перебрались в СССР из США в начале тридцатых годов. По легенде Торсон должен был исполнять роль телохранителя и водителя богатой американки, но Елена Васильевна отказалась,  – доложил Потапов.
– Да, товарищ генерал, одной мне будет проще. Излишнее внимание окружающих будет привлекать товарищ Торсон, чернокожий двухметровый гигант, – пояснила Калюжному Руса.
– Хорошо, ваши возражения приняты, – согласился генерал и удовлетворённый подготовкой Соколовой, обратился к ней с длинным напутствием:    
– Елена Васильевна, мы очень рассчитываем на вас. Этих мистеров «Смитов», к тому же медиков, в Англии оказалось великое множество. По Германии, откуда он прибыл в Югославию и где возможно работает в британской зоне оккупации, информация закрытая и работать ещё тяжелее. Дела идут не так скоро, как того требует руководство. Мы согласились с вашими пожеланиями. Начните с северной Германии. В Гамбурге вы уже работали. Тогда шла война, и свирепствовало гестапо. Было гораздо опаснее. Но и сейчас следует действовать предельно осторожно. Германия кишит агентами всяких разведок от ЦРУ до «Моссада» , агенты которого рьяно разыскивают военных преступников, обвиняемых в холокосте . 
Документы ваши в полном порядке, «легенда» хорошо продумана и тщательно разработана. В средствах вы не стеснены. На счетах Элизабет Джонсон лежат немалые суммы в указанных банках Германии, Франции, Англии и Швейцарии. Пользуйтесь ими по своему усмотрению. Дело особой важности и под контролем аппарата ЦК. Тот человек, из русских предателей, воевавший на стороне Германии, который скрывается под именем британского подданного Смита, представляет большую опасность для страны, в том случае, ели передаст некоторые очень важные материалы средствам массовой информации на Западе. Он нам необходим здесь и как можно раньше. В противном случае он должен навсегда замолчать…–  жёстко отметил генерал.
– Как только вы обнаружите его местонахождение, немедленно дайте знать через наших людей в Гамбурге, Франкфурте или в Мюнхене. Их адреса, явки и пароли вам известны и я надеюсь, что память вас не подведёт…
– Не подведёт, товарищ  генерал, вытянувшись в струнку, по-военному чётко ответила Руса.
Она стояла между полковником и генералом. Оба Николаи: Потапов – Кузьмич, Калюжный – Иванович. Сама догадалась заказать желание, то же самое, сокровенное, что и в ту ночь, когда оказалась между двумя Ольгами: свекровью и близкой подругой.
Минутой спустя, Потапов простился с ней, пожал руку и пожелал удачи. Она осталась с Калюжным в его кабинете. Генерал сообщил Потапову, что намерен дать ей последние инструкции.
– Наконец-то мы остались одни, по-дружески перейдём на «ты» и я стану звать тебя, как в кругу семьи, – изрядно волнуясь начал Калюжный. – Переживаю за тебя, Руса. Задание непростое, не пойму почему ты не отказалась. Твою кандидатуру наметил Снопов, но я смог бы отстоять тебя.    
– Ты и Ольга – два моих старых дорогих товарища. Вы стали для меня родными и я себе не прощу, если с вами что-то случится по моей вине. За Ольгу я спокоен. У неё замечательная профессия и хороший муж.
– Можешь, Николай Иванович, быть спокоен и за меня, – улыбнулась Руса. – Всё закончится хорошо, я обещаю. Сердце, а оно меня никогда не обманывало, подсказывает, что всё будет хорошо. Я готова к работе в Германии. К тому же интересно посмотреть на знакомые места.
– Как думаешь, Руса, Анна Скворцова ничего не утаила от нас?
– Думаю, что нет. Какой смысл ей что-то скрывать, – ответила Руса.
– Смысла действительно нет, – разминая папиросу, задумчиво молвил Калюжный. – Можно я закурю?
Руса чувствовало, что на душе у генерала было неспокойно, что-то его мучило.
– Кури, Николай Иванович. Я не боюсь дыма, к тому же привыкаю курить сама. Приходится терпеть. Богатая американка Элизабет Джонсон, роль которой мне придётся сыграть, непременно курит. Руса достала из сумочки красивую коробку дорогих дамских сигарет «Dunhill»  и дамский мундштук из чёрного дерева инкрустированный янтарём. Вставив длинную сигарету в мундштук, элегантно щёлкнула зажигалкой в позолоченной оправе и, прикурив, выпустила из ярко накрашенных губ кольца ароматного дыма. От её роскошных волос, осветлённых и подкрашенных в стиле Дитрих до цвета чайной розы, свободно лежавших на оголенных плечах красного декольтированного платья, исходил тонкий волнующий аромат французских духов.
Калюжный, куривший «Казбек», залюбовался ею.
«Воистину американская миллионерша!» – подумал он и спросил: – с загаром не переборщили? 
– Элизабет Джонсон живёт на два дома – в пригороде Нью-Йорка и пригороде Лос-Анджелеса, после смерти мужа избегала журналистов и фотокорреспондентов, которые со временем потеряли к ней интерес. Круг друзей и подруг  Элизабет ограничен, и никто толком не знает где она находится в настоящий момент, на восточном или на западном побережье . 
Согласно легенде миссис Джонсон прилетела в Европу из Лос-Анджелеса, где её вилла расположена на берегу океана и где всегда солнечно. Элизабет любит загорать и купаться в океане, следовательно её лицо и тело покрыто загаром, а загорелые голубоглазые блондинки просто неотразимы, – улыбнулась Руса, напоминая генералу об образе жизни своей героини. – На улицах, в метро, в магазинах, в кинотеатрах москвичи обращают на меня внимание, бывает, что делают комплименты по поводу загара, не типичного для бледных в эту пору москвичей. Отвечаю, что отдыхала под Ашхабадом.
В Европе тоже будут задавать подобные вопросы, а ведь я прилетела в Швецию из Калифорнии. Так что, Николай Иванович, без загара никак нельзя. Пришлось провести несколько часов под кварцевыми лампами за чтением американских, английских и немецких газет, – доложила генералу майор Соколова, преображённая в элегантную американскую миллионершу. 
– Молодцы! Хорошо поработали, – согласился Калюжный, адресуя похвалу Потапову и всем, кто поработал с Русой над образом американки.
Генерал ещё раз внимательно осмотрел Русу.
– Что-то не так? – спросила она.
– Да нет, товарищ майор, всё так и всё же… – после продолжительной паузы, Калюжный продолжил:
– Это между нами, Руса. Информатор сообщил, что ты встречалась две недели назад с Анной Скворцовой в детском магазине «Звёздочка». Может быть в неофициальной обстановке она чем-то дополнила свои показания?
– Нет, – незаметно подавив волнение, ярко улыбнулась Руса, удобно разместившаяся на диване, – у нас, Николай Иванович, дети и им время от времени надо покупать одежду. Растут. Вот и обсудили новинки детской моды. Скворцова приходила с сыном. Всего четыре годика, очаровательный мальчишка! Кстати, её родители, у которых она остановилась, живут неподалёку от нас, в высотке на Котельнической набережной. Наверное, уже уехала в Югославию. Очень порядочная женщина. 
–  Нет, не в Югославию. Мужа Скворцовой направили на работу в другую страну.
– Вот как! – искренне удивилась Руса, – Куда же?
– В тихую и спокойную. В Афганистан .
– Это никак не связано с делом мистера Смита? – насторожилась Руса. – Возможно Смит «вышел бы на неё» ещё раз, а в Афганистане это будет невозможно.
– Не думаю. Хотя в МИДе тоже хватает перестраховщиков. Впрочем, муж Скворцовой переведён в Кабул с повышением, – добавил Калюжный и сменил тему беседы:
– Как устроились Лебедевы? Ты была в их новой квартире?
– Забегала. Квартира трёхкомнатная, на трётьем этаже. Мебель казённая, но Василий и Ольга не хотят что-либо менять. Мечтают жить в Ленинграде. Василию до пенсии ещё лет пять, а с выслугой, считая военные годы и службу в Заполярье, полный порядок. Тридцать лет уже выслуги у Василия Владимировича, и это в сорок лет от роду!
Собиралась Ольга устроить новоселье и вас с супругой пригласить, Николай Иванович, да Василий опять срочно вылетел в Североморск. Так что отложили. Встретитесь на новоселье уже без меня, – искренне сожалела Руса.
– Не хочет быть Ольга адмиральшей, – иронично покачал головой Калюжный.
– Не говорили мы с ней на эту тему, Николай Иванович. Я вот генеральша, да что с того…
– Прости, Руса, – извинился Калюжный и бросил в пепельницу погасшую недокуренную папиросу.
– Ольгу помню совсем юной, безумно красивой и одухотворённой дёвчонкой Наверное, Руса, такой же и ты была в том счастливом возрасте.
– Да ведь я всего-то на два года старше её, – улыбнулась Руса.
– Когда я познакомился с тобой, шла война. Ты была уже взрослой и замужней женщиной, у тебя родился сын. А Ольга в июне сорокового года была ещё девчонкой. Пришла с вещами на заставу, забралась с солдатами в грузовик, а у самой ни документов, ни свидетельства о браке со старшим лейтенантом Игорем Лебедевым. Знала бы она скольких нервов и сил стоило мне замять ту историю с гибелью старшего лейтенанта Чвания, свидетелем которой была Ольга. Подлецу – по заслугам, да ведь и она и Игорь могли попасть под такие жернова, что даже страшно подумать… 
Руса почувствовала что следует, наконец, посвятить Калюжного в историю с корреспондентом «Ассошиэйтед пресс» Арнольдом Балтимором. Откладывала до последнего, оберегая Ольгу, да дальше откладывать было не куда.
– Николай Иванович, помнишь нашу встречу летом сорок пятого года в Витбурге. Я прилетела из Москвы, а ты и Ярослав встречали меня на аэродроме?
– Конечно помню, Руса. У меня хорошая память, особенно на такие радостные встречи. Потом было запоздавшее известие о гибели мужа Ольги и большое горе…
– В смерти Игоря Лебедева, направлявшего руку женщины-снайпера, повинен некто Алекс Мяаге – майор эстонских «Ваффен-СС». Помните это имя? – спросила Руса.
– Что-то припоминаю, – напрягая память, ответил Калюжный.
– В августе этого года во время Московского фестиваля молодёжи и студентов я видела человека похожего на него с особыми приметами: изуродована левая половина лица и отсутствует левая рука, ампутированная по плечо Я увидела его среди иностранных журналистов. Потом просмотрела картотеку. На Мяаге у нас ничего не было. Просмотрела данные на аккредитованных иностранных журналистов, нашла его фото и имя корреспондента. Это корреспондент агентства «Ассошиэйтед пресс» Арнольд Балтимор.
– Почему ты не доложила мне об этом сразу же? – спросил Калюжный.
– Я никогда не видела его прежде. Знала только по описаниям Ольги и приметам, а через два-три дня иностранные журналисты начали покидать страну. Мне удалось получить копию фотографии Балтимора в нашей фотолаборатории. Ольге показала фото две недели назад. Она признала в человеке на фотографии Алекса Мяаге. Понимаю, что я поступила не верно, но как говорится: «что есть – то есть». Это был его первый визит в СССР. Для мистера Балтимора поездка по стране прошла удачно, следовательно он захочет её повторить и не исключено, что побывает в Эстонии. Там найдутся люди, которые его опознают.
Вот, Николай Иванович, и появился у тебя повод заглянуть к Ольге. Она расскажет подробности о своём старом знакомом, повинном в гибели мужа, а также о его товарище, который понёс заслуженное наказание, отбыл срок в лагере и возможно уже вернулся на родину, в Эстонию, – закончила Руса.
Калюжного охватило сильное волнение. Пытаясь скрыть свои чувства, он принялся молча расхаживать по кабинету, подошёл к окну, поправил штору, раскрыл портсигар, вновь закурил, сломав от волнения первую папиросу. Вернулся к столу и молча сел лицом к Русе. Взгляд его пока не сулил ничего хорошего, но Руса знала, что это не надолго. Николай Иванович был отходчив, но всё же…
– Николай Иванович, я вижу, что ты чего-то не договариваешь или же чего-то ждёшь от меня. Первое или второе? – спросила Калюжного Руса. Голос её дрожал от волнения.
– Второе, Руса, второе. Много лет я собирался с духом, хотел поговорить с Ярославом, – не без труда, очевидно собираясь с духом и в этот раз, начал генерал Калюжный. – Не пришлось…
– О чём же ты, Николай Иванович, хотел поговорить с Ярославом? – вся напряглась Руса.
– О тебе. Никак не решался. Что ж, расспрошу тебя сейчас. Кто знает, что ждёт нас…
– Загадками говоришь, Николай Иванович. Можно ли говорить в этих стенах? – Руса окинула взглядом просторный кабинет генерала.
– Можно, – успокоил её Калюжный. – Вопросов я тебе задавать не стану. Расскажи о том, что посчитаешь нужным. – Калюжный встал, прошёл к окну, подвинул штору  и приоткрыл форточку. При этом ему пришлось вытянуться во весь свой немалый рост. С улицы потянула приятной свежестью. В Москве было минус пять и шёл снег.
– В августе сорок четвёртого года я побывал на твоей и своей родине – в недавно освобождённой Белоруссии, побывал на Двине под Полоцком, на месте деревеньки Гореличи, – Калюжный внимательно посмотрел на Русу, однако тревоги в её глазах не заметил. 
– Хорошо держится! – подумал он, – Бровью не повела.
– У генерала не было ни малейших причин не доверять Русе, Однако, он знал о ней далеко не всё, а возможно, почти ничего. 
– Мне удалось разыскать родственников Алёны Ольшанской, которые ушли в партизанский отряд и выжили. Прости, Руса, я показал им твою фотографию…
– Довольно, Николай Иванович, – остановила генерала Руса. – Понимаю, какую ответственность берёшь на себя.
– Головой отвечаю, – подтвердил Калюжный. На сердце у генерала полегчало.
– Слушай, Николай Иванович. Ярослав тебе уже ничего не расскажет. Слушай и ничему не удивляйся. Постараюсь быть краткой.
В Белоруссию я прилетела вместе с Ярославом на польском истребителе в сентябре 1939 года. Села к нему в кабину возле деревни Пилкоппен, которая находится на Куршской косе. Теперь она носит название посёлок Морское.
– Так ведь это бывшая территория Германии! – не выдержав, перебил Русу Калюжный.
– Да, я прилетела из Германии, в которой оказалась в декабре 1936 года. Документы на имя погибшей в огне пожара белорусской девушки, Ярославу помогли достать председатель сельсовета и директор школы, имён которых я не знаю.
– Родственники девушки рассказали мне, что она погибла во время пожара, – подтвердил взявший себя в руки Калюжный. – Я просто не знал, что мне делать…
Так кто же ты, Руса? Неужели немка? Назови своё подлинное имя и фамилию.
– Нет, я не немка. Фамилию мне свою дал Ярослав, другой у меня не было, а Руса – моё истинное имя!
Прости, Николай Иванович, рассказать тебе раньше или описать в анкете своё происхождение я просто не могла.
– Да, товарищ майор Соколова, в трудное положение ты меня поставила, – признался генерал Калюжный, потирая крупный лоб и мучительно думая, как ему теперь поступить. Доложить начальству – значит погубить и себя и Русу, а потому следовало молчать. Кабинет Калюжного был «чист». Никакого прослушивающего оборудования в нём не было.
«Зря я вызвал её на откровение» – мучился Калюжный: «Уж лучше ничего не знать. Но ведь и её не в чем упрекнуть. Образцовый, верный родине офицер…»
– Скажи хоть, какого ты роду-племени? – пытался пошутить обескураженный генерал.
– Вспоминай, Николай Иванович, сентябрь пятьдесят шестого года, – с облегчением вздохнула и улыбнулась Руса. Калюжный достойно перенёс удар от её признания.
– Сентябрь? – удивился Калюжный. – В Сентябре прошлого года мы с тобой побывали в Египте, осмотрели  место где будет построена Асуанская плотина , плавали на катере  по Нилу. Было жарко. Солнце палило невыносимо, а ты отказалась о панамы. Причём здесь это?
– Я очень хотела побывать в тех местах и не без труда добилась своего включения в состав советской делегации. Работала переводчиком. Помогло хорошее знание английского языка, которое поможет мне и на этот раз.
– Не могу забыть, какими восхищёнными глазами смотрели на тебя египетские товарищи! – сделал Русе комплимент Калюжный.
– А я вот совершенно не обращала на них внимания. Помните, как мы мчались на быстроходном катере по Нилу?
– Конечно же помню! Ты с таким вниманием всматривалась в скалистые берега, что забыла обо всём. Что-то шептала, совсем не по-английски и даже не по-русски, совершенно не обращая внимания на наших заскучавших египетских товарищей. Я было подумал, что ты перегрелась на солнышке. Что ты нашла в тех скалах?
– Я читала молитву. Где-то за этими скалами по берегам Великой реки, воды которой скоро покроют их, лежит моя малая родина, а в Германию в возрасте шестнадцати лет меня вывез Генрих Браухич. Он погиб в сорок втором году. В честь него я назвала Генрихом младшего сына.
– Вот это да! – ахнул Калюжный. – Ну ты даёшь, товарищ Соколова! Так ты стало быть египтянка? Такого – не ожидал! Совершенно не похожа! Истинная славянка, что бы ты мне не говорила. Ни за что не поверю!
– Страна Нила не всегда была населена теми людьми, которые живут в ней сейчас. Не они возвели пирамиды, не они открыли миру Сфинкса, – задумчиво молвила Руса. – Это всё, Николай Иванович, что я могу тебе рассказать сейчас. Вернусь – расскажу поподробнее. 
Вот и доверила она свою тайну Калюжному, а впереди путь к новой тайне, которую ей предстоит сохранить.

*
Руса очнулась от непростых мыслей. Вторая серия кинофильма, которого она не увидела, занятая своими мыслями, была в самом разгаре. Полярный лётчик Григорьев торпедировал германский рейдер, прорвавшийся в Советскую Арктику, и приводнился возле берега неизвестного острова…
Сидевшая у неё на коленях Лада не отрываясь, смотрела на экран. Руса взглянула направо. Богдан и Генрих, а за ним Ирочка, Люба, Лена и Игорь все пребывали во власти захватывающего фильма. Руса облегченно вздохнула и улыбнулась. Взглянула налево и в сумраке кинозала встретилась глазами с Ольгой.
– Да ты, милая моя где-то далеко-далеко, – прошептала Ольга. 
– Далеко, Оля, очень далеко, – ответила Руса так тихо, что никто другой не мог её слышать, только Лада, словно чувствуя состояние мамы, ещё сильнее прижалась к ней.
– У нас замечательная семья, – подумала она. – Справятся родные. Если б вы знали, как мне тяжело покидать вас, милые мои… 



















Глава 4. С богом!

«Русь течёт к Великой Пирамиде,
В Вавилон, в Сады Семирамиды,
Есть в избе, в сверчковой панихиде
Стены плача, жертвенник обиды».
Николай Клюев, русский поэт.

1.
Для нормальной жизни человеку необходимы близкие люди, которых так не хватало Воронцову. Дочь далеко и у неё своя жизнь. Друзья у дважды овдовевшего мужчины, которому уже за пятьдесят, на новом месте так и не появились. С Мерилин Кроуф ничего не вышло – не сошлись характерами. Впрочем, она не долго оставалась в одиночестве и закрутила роман с врачом из другого отделения. На неё Воронцов не в обиде, дай ей бог удачи. Мимолётная встреча и недавнее знакомство в Любляне с двоюродной сестрой Анной не имело продолжения, они не имели права даже на переписку. Оставались только престарелые родители покойной Хельги, к которым потянулся Воронцов, приезжая по выходным дням в не чужой для него Киль.
Известие о том, что Шарлота с младшими детьми вернулась из Южной Америки в Германию, Воронцова очень обрадовало, а смерть Хорста расстроила до слёз. Не стало близкого человека, который был для него словно родным братом. Чего Воронцов никак не ожидал, так это того, что Шарлота с младшими детьми поселятся в Восточной Германии. Жили они совсем рядом, в каких-то пятидесяти километрах. Однако за непроницаемой границей социалистического лагеря, как именовались страны Восточной Европы и Азии – союзники его родины России, звавшейся теперь СССР, они для Воронцова были недоступны.
Неделю после первой встречи с четой Боровски, Воронцов был сам не свой. Жалел покойного Хорста и овдовевшую Шарлоту. Мучили разные мысли, очень хотелось встретиться с Шарлотой, которой никак не мстили немецкие коммунисты, правившие Восточной Германий, а сыну позволили учиться в СССР, да ещё в Петербурге – родном городе Воронцова, который большевики переименовали в Ленинград.
После героической обороны бывшей столицы Российской империи, окружённой, но не покорившейся врагу, Воронцова уже не раздражало её новое имя Ленинград. Не раздражало его и имя другого города-героя на Волге, о твердыни которого разбились лучшие германские армии. Этим городом был Сталинград, именем которого стали называть улицы и пощади в столицах европейских государств , а английский король подарил городу выкованный лучшими мастерами Англии меч – дар от народа Великобритании , следовательно и от него, Воронцова, являвшегося согласно документам британским гражданином Ричардом Смитом.
Вместе с довоенными воспоминаниями о семье Вустров, ожили воспоминания об удивительной девушке Русе, которую он, что греха таить, любил и сохранит это прекрасное чувство до конца своих дней…
«Где ты, милая девочка Руса? Да нет, уже не девочка, женщина в самом цветущем возрасте. Тебе уже тридцать семь…» – размышлял Воронцов: «Ведь я даже не знаю ни твоего имени, которое вероятно совсем другое, ни фамилии. Окажись я, к примеру, в СССР, смогу ли разыскать тебя? Это вряд ли, да и зачем терзать своё и твоё сердце…»
К воскресному дню, когда, созвонившись с фрау Боровски, Воронцов собрался в Киль навестить стариков, созрела, наконец, одна мысль, которую захотелось исполнить незамедлительно.
Боровски снимали маленькую двухкомнатную квартирку в историческом центре города на тихой улочке Кютерштрассе всего в нескольких кварталах от Хоспиталштассе, где в годы войны располагался центральный госпиталь Кригсмарине, в котором служил Воронцов. Пройтись по этим тихим улочкам, восстановленным после чудовищных разрушений, нанесённых городу англо-американской авиацией, сбросившей в 1944 – 1945 годах на вторую по значению базу Кригсмарине десятки тысяч бомб, было приятно в любое время, тем более сейчас, когда рядом жили и ждали его не чужие люди.
Старики встретили Воронцова дома, словно родного сына, и обращались к нему, как к младшему, и только «на ты».
Звонить в Восточную Германию Боровски не могли, но фрау Бригитта, регулярно переписывалась с Шарлотой – других близких родственников у стариков не было. Воронцов попросил свою бывшую тёщу дать Шарлоте от себя весточку, но сделать это следовало очень осторожно.
– Письма из Западной Германии в Восточную просматриваются, то же самое происходит с письмами, которые приходят к нам от Шарлоты. Не повредит ли это тебе, Серж? Ведь только мы знаем, твоё настоящее имя. Для других ты господин Смит, англичанин. Как же мы о тебе напишем? – засомневался герр Иоганн, которого поддержала осторожная фрау Бригитта.
– Следует, как бы вскользь, написать, что вам повстречался муж Хельги и он выражает глубокое соболезнование супруге покойного и его детям в связи с кончиной Хорста, о которой ничего не знал. Только это, и Шарлота поймёт о ком идёт речь, –  предложил Воронцов.
– Так и сделаем, – согласились супруги Боровски, а фрау Бригитта тут же уселась сочинять письмо. Обед в честь визита зятя, был готов, так что пусть мужчины пока поговорят о политике и выпьют по рюмочке хорошего коньяка, бутылку которого вместе с фруктами и прочей дорогой снедью, обрадовавшей экономную хозяйку, привёз с собой Воронцов.
Обычно письмо из Шверина до Киля, расстояние между которыми немногим более ста километров, доходило за три – четыре дня. Отправив письмо в прошлую субботу, Воронцов надеялся, то ответ придёт в воскресенье. Так и случилось. Немецкие почтовые службы на Западе и на Востоке и ведомства, занимавшиеся просмотром писем, которыми обменивались граждане двух недружественных миров, работали по-военному, чётко, как это было заведено в Германии ещё при «железном канцлере» Бисмарке .
Конец ноября выдался на побережье холодным, со снегом и пронизывающим до костей ветром. Дом был старинным, и в скромной двухкомнатной квартирке в целях экономии угольных брикетов хорошо отапливалась лишь одна комнатка площадью не более десяти метров, служившая старикам спальней. В ней и разместились на обед хозяева и гости. Для троих не слишком тесно, зато тепло и уютно.
Пребывая в этом старом кирпичном доме, восстановленном после войны, Воронцов припомнил первые годы жизни в Германии. Тогда им втроём: бабушке, маме и ему пришлось жить в такой вот крохотной комнатке, отапливаемой в зимнее время небольшой, вмонтированной в стену печкой, украшенной изразцами. Для того чтобы согреться, они могли позволить себе не более пяти брикетов из прессованного бурого угля.      
– Шарлота и Марита, которая пока не замужем, живут на окраине города в новом панельном доме. Такие дома с тонкими стенами стали строить в большом количестве на Востоке. Они, конечно же, хуже кирпичных домов и выглядят как большие одинаковые коробки. Однако в квартирах паровое отопление и не надо возиться с печью и углём. Шарлота очень довольна своей квартирой. Чтобы не говорили, а жить на родине гораздо лучше чем на чужбине, да ещё за океаном. А помните, какой дом у них был до войны? Настоящий дворец! Теперь там хозяйничают русские.
Когда мы гостили у них прошлым летом, то ездили на взморье в Рерик. Через залив смотрели на Вустров, видели кусочек старого дома, почти целиком скрытого разросшимися деревьями. Шарлота плакала, я тоже не удержалась, – Шарлота ездит в Рерик очень часто, едва ли не каждое воскресенье. В Восточной Германии дешёвый общественный транспорт, вот она и пользуется этим. Работают Шарлота с Маритой на фабрике детских игрушек. Говорят, что хорошо зарабатывают, а кроме того зарабатывают стаж. Это необходимо для получения пенсии. Пенсия на Востоке назначается на пять лет раньше, чем у нас. Вот Шарлота и спешит заработать стаж. У Мариты есть ухажёр, но он намного старше её и девочка пока не решается выйти за него замуж. – Рассказывала Воронцову всё кряду пожилая женщина, немало повидавшая на своём веку, которой на старости лет не хватало простого общения.
– Русские построили на Вустрове военную базу и немцев туда не пускают. Стреляют из пушек, над островом летают военные самолёты, – пояснил зятю герр Иоганн. – Хорошо хоть заповедную часть острова не трогают и не сводят лес.
– Я знаю об этом, – подтвердил Воронцов. – Теперь там зенитный полигон. Что же пишет Шарлота? Заметила ли она в письме упоминание о муже Хельги? – Воронцов прервал разговор на малозначимую для него тему о современном градостроительстве в Восточной Германии.
– Шарлота очень обрадовалась нашей встрече с мужем Хельги, поблагодарила за соболезнование и передаёт ему, то есть тебе, Серж, большой привет. Это всё, вот почитай сам, – фрау Бригитта протянула Воронцову сложенный пополам лист бумаги, исписанный ровным красивым почерком.
– Вот здесь, – указала она пальцем.
Воронцов прочитал тёплые слова благодарности и привет мужу Хельги, не названному в письме по имени, и мысленно представил себе Шарлоту, но совсем не такую, как на фотографии сделанной несколько месяцев назад, на которой мог бы и не узнать жену Хорста, так она изменилась за прошедшие годы.
А вот младший сын Шарлоты и Хорста  Генрих или как звали его родители – Хенрик, учившийся теперь на кораблестроителя в Ленинграде, был похож на отца, каким Воронцов помнил Хорста со студенческих лет.
«Вот и ещё один близкий человек получил от меня весточку,  знает, что я жив и что рядом», – с грустью подумал Воронцов, а в памяти уже всплывал образ славной девушки Русы, о которой он много думал в последние дни, пытаясь представить себе, как могла сложиться её судьба.
К чему бы это?       

2.
Глубокой ночью Рам закончил совещание со своими генералами и послал зашифрованный электронный отчет в Правительственный Совет, непрерывно заседавший в засекреченной ставке где-то в Гималаях. Связь велась через специально выделенный канал, так чтобы изощренный противник не мог определить местонахождение вездехода командующего второй колонной и засекреченной ставки правительства.
Преодолев по всему фронту оставшиеся уже в прошлом укрепления, которые хронист занесет в Великую Веду как «Зубы Дракона», и не встречая серьезного сопротивления вконец деморализованного противника, колонна двигалась, обтекая рукавами горные хребты и ущелья и сливаясь в один поток на равнинах.
Отряды пехоты периодически выходили из вездеходов, очищая местность от не успевших отступить остатков войск противника. Саперы минировали и разрушали все военные и гражданские объекты в многочисленных населенных пунктах, спешно покинутых населением. Города превращались в руины мощными реактивными залпами с крайних вездеходов. После прохождения колонны окружающая местность превращалась в пустыню, в которую уже не было возврата тем, кто ее покинул.
Рам планировал к утру выйти к Главному хребту и, разделившись на две группы, двигаться вдоль побережий двух морей. Сам он пойдет с первой группой вдоль берега
Западного моря, а большая часть колонны с гражданским населением пойдет по менее опасному пути – по берегу Восточного моря.
Крупных оборонительных сооружений, таких как «Зубы Дракона», больше не ожидалось. Силы ПВО были еще далеко не исчерпаны и сейчас, во время передышки, шло активное пополнение боеприпасами передовых частей колонны. Объединенные силы иберийцев и левантийцев были деморализованы, и не следовало останавливаться ни на минуту, давая им время опомниться.
На весь поход тремя колоннами отводилось всего семь дней. За это время Первая колонна должна была, преодолев свыше двух тысяч миль, выйти к Атлантическому океану, и путь ее Рам считал самым трудным. В этой колонне, самой сильной и оснащенной, не было гражданского населения.
Вторая колонна, которую вел он сам, должна была, преодолев около трех тысяч миль, выйти на широком фронте к Арктическому океану. С ней двигалась треть гражданского населения.
Конечный путь Третьей колонны – то место, где Тихий океан встречается с Арктическим. Это был самый длинный из намеченных трех путей, но, пожалуй, самый спокойный. С этой колонной уходило остальное гражданское население. А на территории, собственно, Харьяны, убиваемой ядовитым муссоном, необыкновенно рано пришедшим с Индийского океана, остались лишь военные заводы и их персонал, которые должны были бесперебойно снабжать колонны на все время исхода.

*
Сказывалось чудовищное напряжение прошедших суток. Рам шатался от усталости. Ужасно хотелось спать и совершенно отсутствовало чувство голода. Он держался на одних нервах. Адъютант подал ему тонизирующие таблетки и стакан воды. Подкрепив силы, Рам присел в кресло перед огромным монитором, на котором, постоянно меняясь, отражалась оперативная обстановка.
– Нал, проводи Ситу ко мне. Она сейчас в госпитале. Это вездеход ПУР-1482, в шести
милях от нас.
Адъютант козырнул и исчез.
Ожидая Ситу, Рам придирчиво окинул свою Вторую колонну взглядом с космических высот и переключил монитор на мировые средства массовой информации. По его желанию на мониторе возникали колонки текста, цифр, фотографий и видео-кадров.
«N.N-York Times» 01/03/2112… «По сообщениям наших информационных агентств», – вещал четким голосом на санскрите электронный проводник-переводчик с инглиш-текста: «сегодня, без объявления войны, вооруженные силы Харьяны тремя колоннами вторглись на территорию Леванта и Ибер-Уруса.
Развитие полных драматизма событий наши корреспонденты наблюдают как на мониторах объединенного штаба вооруженных сил Атлантического Союза, так и непосредственно на фронтах…
События развиваются драматично. Первая колонна харьянских войск, взломав в предрассветные часы первого марта мощные приграничные укрепления, форсировала реки Тигр и Евфрат. Несомненно, ее целью является Босфор и путь на Европу. Однако уже к полудню наметилось направление на Иерусалим и Суэцкий канал, куда развернулась мощная группировка, стремительно движущаяся по ровной, как стол, пустыне…
Союзные левантийские войска, на помощь которым срочно перебрасываются элитные части атлантийских вооруженных сил, оказывают агрессору упорное сопротивление. Как сообщают наши корреспонденты, по всему фронту шириной в сотни миль идут кровопролитные бои, переходящие на отдельных участках в рукопашные. Потери с обеих сторон чудовищные и, по оценкам экспертов, достигают нескольких миллионов солдат и офицеров!
Наступающие харьянцы не берут пленных, гонят их перед своими колоннами под всесокрушающий огонь!»
Далее сайт прерывался, шли сплошные помехи, и Рам перелистал страницу в поисках информации о Второй колонне. Он уже читал доклад своего коллеги, командовавшего Первой колонной, в Правительственный Совет и поздравлял его с первыми победами.
 Левант был химерой, чуть меньшей, чем Атланта, но такой же химерой, состоявшей из множества этнических групп, не скрепленных общей судьбой, а подчас и враждебно настроенных в отношении друг друга. В этих «сверхдержавах», раскинувшихся на три четверти мира, превыше всего был культ денег и наслаждений, повсюду царил порок и вопиющая бездуховность, несмотря на искусственно поддерживаемый культ трёх причудливо переплетённых мировых религий. Ни левантийцы, ни атлантийцы не желали да и не могли стойко защищать свои страны, которыми правил чуждый всем, ненавистный клан «Небожителей». И только ужас за свою судьбу, звериный страх заставлял их инстинктивно и отчаянно сопротивляться. Но без холодного ума и трезвого расчета победить было невозможно…
«Вторая колонна», – продолжал на санскрите электронный переводчик-проводник, выбирая из множества противоречивой информации самые важные и наиболее объективные данные: «к концу дня прошла свыше ста миль, форсировала Аракс, и вышла к мощным укреплениям, протянувшимся от Западного до Восточного морей.
Эти укрепления, воздвигнутые с помощью левантийских специалистов на деньги Атлантического Союза, еще со времен строительства прозвали «Зубами Дракона». В настоящее время продолжается ночной штурм укреплений.
 Иберийцы храбро защищают свою землю, и продвижение Второй колонны остановлено…»
– Стоп! – Рам уточнил время передачи этой информации – 02:18 по местному времени. Это уже была дезинформация. Стены рухнули свыше часа назад, и колонна уже несколько миль двигалась по левобережью…
«По информации, полученной от конфиденциальных источников», – продолжал вещать проводник-переводчик: «Вторую колонну возглавляет генерал Первого ранга Рам Кшастри, в недалеком прошлом наблюдатель от Харьяны при Атлантическом Союзе. Нам также известно, что в его колонне находится военный хирург Сита Муни – дочь премьер-министра Харьяны госпожи Индиры Муни. Интересно и то, что господин Кшастри является бойфрендом госпожи Ситы Муни. Своими комментариями о генерале Кшастри с нами поделится…»
Рам брезгливо поморщился и перелистал страницу. Комментарии о себе и о Сите какого-то инглиш-язычного журналиста его не интересовали.
«Третья колонна на рассвете форсировала реку Аму-Дарья», – виновато поправился электронный проводник-переводчик: «и, уничтожая все на своем пути, стремительно продвигается на север и северо-восток. На ее пути нет ни достаточного количества войск, ни мощных укреплений. Колонну, уже разделившуюся на две неравные группы по направлениям север и северо-восток, атакуют ВВС Стран Атлантического Союза и Ибер-Уруса, против которого непосредственно направлена агрессия. Однако атаки с воздуха и ближнего космоса не принесли значительных успехов. Сбивая все без исключения воздушные цели средствами своих сверхточных ПВО, которые стали полной неожиданностью для союзников, харьянская колонна быстро продвигается вперед. Единственное, что задерживает темпы ее продвижения, так это минные поля. И в них подчас делают проходы своей техникой и своими телами панически бегущие иберийские войска.
В этой гигантской двуглавой колонне вездеходов следует большая часть гражданского населения Харьяны. Страшно сказать – многие сотни миллионов!
Со станций дальнего космического слежения на планетах и с еще не уничтоженных противником спутников, видна вся покидаемая населением территория Харьяны. Миллионы вездеходов тремя колоннами расползаются от Гиндукуша на три стороны света. Жуткая феерическая картина, достойная кисти Босха!
Что происходит в Рампуре, пока не ясно. Однако очевидно, что харьянцы основательно готовились к вторжению и все мосты за ними сожжены! Отчаянные попытки установить контакты с правительством Харьяны оказались тщетны. Харьнцы просто молчат, делая вид, что вокруг них просто никого нет!
Что это? Исход!…»
Дальше сыпались бессвязные проклятья, и разразилась истерика…
 
3.
Руса склонилась над своими сокровищами – реликвиями прошлого мира, где среди безжизненных скал, сквозь которые пробивался к северу Священный Нил, остался таинственный и укромный островок её юности…
Тусклый голубоватый свет ночника освещал небольшой ореховый столик трюмо, на котором лежал золотой диск Хора-Пта-Атона с нанесённым чернью изображением Сокола с распахнутыми крыльями. Золотой Сокол держал в лапах две державы. По правую сторону от солнечного диска лежала жреческая печать с магическими знаками-рунами и символом стремительно падавшего с небес Сокола-Рерика, ставшего по воле Всевышнего родовым гербом Восточной Руси Рюриковичей – наследницы Западной Руси-Ругии . По левую сторону лежало древнее ожерелье из золота и бирюзы. Вот и всё, что осталось от таинственного мира её предков…
А это письмо и две фотографии – драгоценные частицы нового мира, в котором она прожила более двадцати ярких, наполненных великими событиями, лет.
На одной из фотографий – Воронцов в компании коллег по арктической экспедиции 1939 года, которую она изъяла во время допроса у пленённого штандартенфюрера СС Гофмана в последний день сорок второго года. Было это неподалёку от Сталинграда в заснеженной приволжской степи. С тех пор прошло почти пятнадцать лет. Гофман отбыл десятилетний срок заключения в лагере военнопленных и с 1953 года жил в Западной Германии в окрестностях города Любека. Так уж сложилось, что Гофман не забывал старшего лейтенанта Соколову, однако, не желая обременять её перепиской, с немецкой пунктуальностью присылал в адрес своей знакомой новогодние открытки с поздравлениями из трудового лагеря на Урале, где, освоив рабочую профессию, работал фрезеровщиком, и Руса отвечала ему.
Переписка закончилась, когда, отбыв срок наказания, Гофман вернулся на родину, но не в ГДР, а в Западную Германию, где в деревне близ Любека проживала его старшая незамужняя сестра. Последнее большое письмо, понимая, что не компрометируя Соколову писать больше не сможет, Гофман переслал с дороги через знакомого человека, указав адрес сестры, куда направлялся на жительство после освобождения из плена.   
Это прощальное письмо, полное раскаяния за страдания, причинённые советскому народу в годы войны, и пожелания русской женщине Елене Соколовой большого счастья, письмо, содержание которого она не стала раскрывать мужу, вместе с открытками и с прочими многочисленными письмами от друзей и знакомых лежали на дне небольшого ящичка, встроенного в столик трюмо.
Другую фотографию – портрет индийской красавицы Латы, погибшей в авиакатастрофе в горах Афганистана, она сняла со стены бывшей комнаты Веры Алексеевны, когда в начале пятидесятых годов в последний раз побывала на Вустрове. В просторном доме баронов фон Вустров, который некогда любовно называли замком, был размещён штаб зенитного полигона ГСВГ , но многие вещи: мебель, картины, старинное оружие, оставались на своих местах. В комнате Веры Алексеевны, где первого мая победного сорок пятого года бабушка Грета передала ей письмо от Воронцова, написанное всего несколько часов назад, был оборудован кабинет офицера связи. Капитан не возражал, когда молодая, необыкновенно красивая женщина, сопровождаемая двумя офицерами с полковничьими погонами, один из которых был лётчиком и её мужем, сняла фотографию в рамочке со стены. Так фотография Латы оказалась среди её сокровищ.
Внимательно посмотрев на Лату и увидев нечто новое в её красивых глазах, Руса вздрогнула. Она почувствовала, что женщина изображённая на фото не могла умереть, с ней что-то произошло…
«Возможно, она пребывает в летаргическом сне, возможно потеряла память и не осознаёт себя, но она жива!» – кольнуло в сердце, а женское сердце не обманешь…
«Чувствует ли это Воронцов?» – Искрой промелькнула в её сознании эта мысль. Вот и Анна Скворцова во время второй и последней встречи в «Звёздочке» передала ей в короткой конфиденциальной беседе, что тело Латы не удалось обнаружить среди погибших...
Руса раскрыла сложенный пополам лист бумаги, исписанный красивым убористым почерком, и утонула в нахлынувших на неё чувствах и переживаниях…   

«Здравствуй, милая девочка Руса!  – Писал Воронцов.

Именно такой я запомнил тебя в памятном тридцать шестом году и был все эти нелёгкие, а позже и трагические для нашего народа годы, драгоценной частичкой которого стала и ты, влюблён в твой милый сердцу образ.
Знаю, сколько страданий и боли принёс тебе в ту новогоднюю ночь, когда моей невестой объявили кузину Шарлоты – Хельгу. Брак наш был искусственным и недолгим. Хельга погибла в самом начале войны. Мир её праху…
 Тогда же, после возвращения из секретной арктической экспедиции в Русскую Арктику, на архипелаг Новая Земля, и ты исчезла самым удивительным образом. Уже в конце тридцать девятого года, под Рождество, когда наша семья собирается в замке Вустров, Хорст показал мне один документ, составленный Генрихом Браухичем, по слухам, пропавшим без вести в конце сорок второго года в горах Кавказа...»
«В конце тридцать девятого года, он якобы видел тебя в моём обществе в городе Ленинграде, и был я в форме офицера ВВС СССР!
Эта загадка мучила меня все эти годы, и только вчера, услышав твой голос по телефону, несомненно, спасший мне жизнь, и эти незабываемые слова:
 
«Серёжа! Обязательно найди Лату и будь счастлив! Мой муж лётчик, у меня растёт сын! Всё, удачи…»

Руса вспомнила эти свои слова и живо представила ранний утренний час последнего апрельского дня сорок пятого года, гаштет в полуразрушенном доме, пьяных эсэсовцев с размалёванными девицами и себя в плаще, с чемоданчиком возле ног и с телефонной трубкой в руках.
Верзила гауптштурмфюрер  оттаскивает её от телефона-автомата, она пытается вырваться из его лап, роняет телефонную трубку, в гаштете гремит радиола, извергающая  танцевальную музыку. В зал врывается Нагель, бьёт гауптштурмфюрера кастетом в челюсть, тащит её за собой, им вслед раздаются выстрелы…
Руса вернулась к дорогому для неё письму:

 Я понял, что Браухич по каким-то неясным пока причинам ошибался.
В тот же памятный, теперь на всю жизнь, день – тридцатого апреля, когда я крутил что было сил педали велосипеда, уходя от гестаповцев в сторону авиабазы, где изредка совершал спортивно-тренировочные полёты, увидел тебя за стеклом автомобиля. Глаза наши встретились. И эта удивительная встреча, длившаяся несколько мгновений, стала для меня поистине драгоценной наградой. 
А уже через два часа самолёт уносил меня на восточный берег залива в сторону Вустрова, но реактивный «Ме-262» настигал, и жизни моей оставались мгновенья. Внезапно, или же по воле бога, появились русские истребители, устремившиеся в атаку на преследовавший меня «Ме-262». Эти русские истребители и не дали меня добить.
Русский «Як-3» поравнялся с кабиной моего подбитого самолёта, и я увидел уже третье по счёту чудо памятного дня после телефонного разговора и мимолётной встречи с тобой. Наши самолёты разделяли всего лишь несколько метров. Я увидел в кабине русского лётчика и был потрясён, узнав в нём себя, но уже в том ясном и высоком небе волшебной индийской осени тридцать шестого года, когда индоарийский бог-громовержец Индра послал мне свой первый знак и первое предупреждение…
И тут я понял, почему ошибся Генрих Браухич. Он не мог не ошибиться. В том самолёте был твой муж-лётчик – отец твоего сына! Это был он! Я видел, как удивлённо вздрогнули его глаза!…
Верю, что вы очень скоро встретитесь и он расскажет тебе о нашей удивительной встрече в балтийском небе, устроенной индоарийским богом Индрой, покровительство которого спасло мне жизнь.

 Эти строки вызвали в глазах Русы слёзы. Она пыталась представить себе, что переживал Ярослав, увидев в кабине подбитого «Мессершмитта» пилота похожего на себя. Хоть и не раз рассказывал ей об этом эпизоде, да разве этого достаточно?
Сквозь слёзы, читала счастливая Руса:

Минули девять лет, вымоленные Латой у бога Индры и супруги его – богини Шачи. Камень-оберег, взятый Латой из её короны, рассыпался в то время, когда я благополучно опустился на парашюте возле Вустрова, откуда в ночь на первое мая вместе с семьёй Хорста отплыл на субмарине моего старого товарища по экспедиции в Арктику.
 Руса! Там в русской Арктике я видел пещерный храм наших далёких предков, проникнув в скрытый завалами зал, в котором был высечен огромный символ падающего с небес сокола – тот самый, что изображён на твоей родовой печати, которую ты мне показывала на пути в Триест!
Потомок индийских брахманов и великий философ Тилак , описавший древнюю прародину арьев в своих книгах, основанных на древних арийских ведах, оказался прав! Я был на пороге древнего ведического рая, который в силу ряда причин ныне скрыт снегами и льдами, а праарийцы разошлись по всему миру, создав наши народы и наши страны.
Наверное, это к счастью, но так случилось, что храм удалось увидеть лишь мне одному, и теперь я увезу эту тайну в Индию, где меня ждут две родные мне Латы. Лата – жена моя и Лата маленькая – моя дочь. Спасибо тебе за счастье, желанное мне тобой в том коротком телефонном разговоре. Я этого никогда не забуду и обо всём расскажу Лате…
Придёт время, и русские люди найдут виденный мной храм на Новой Земле, которую поморы недаром называют Маткой – матерью всех людей нашей расы. Но пока это время не пришло, пусть снега и льды хранят нашу тайну.

Руса вновь посмотрела на фотографию участников секретной арктической экспедиции 1939 года, встретилась взглядом с улыбавшимся Воронцовым и залюбовалась им. Был он молод, красив и очень похож на Ярослава, каким увидела она русского Сокола сентябрьским утром того же тридцать девятого года в судьбоносный день своего девятнадцатилетия.
– Вот видишь, Серёжа, поспешил ты. Не пришло ещё время для поисков храма. Великие дела свершаются в Арктике. Создаёт страна ядерный щит. Пусть пока снега и льды хранят эту Тайну Богов. А тебя, милый мой, надо спасать, – прошептала Воронцову Руса и продолжила чтение окончания  драгоценного письма, знакомого ей наизусть:

Вот и всё, милая Руса. Прости за краткость и сумбурность моей записки. Прости за всё, если я в чём-то перед тобой повинен. Прощай! С большой благодарностью воспользуюсь удачей, которую ты мне пожелала, и постараюсь быть счастливым. И тебе пожелаю огромного счастья в большой и прекрасной стране, воскресшей, словно волшебная птица Феникс, после страшной войны. Ещё раз счастья и долгих лет жизни в стране твоего имени – Руса! Стране, имя которой звучит на древнейшем пракрите как «Сияющая Богиня»! Стране, которую потерял я, и которую обрела ты, милая Руса!
Счастья тебе с мужем и сыном! И ещё славных детей, таких же прекрасных, как и вы!
 Прощай…»
 30 апреля 1945 г. 22 часа 20 минут. Вустров. Сергей Воронцов.

Закончив читать, Руса убрала драгоценный для неё лист в большой конверт из плотной серой бумаги, где он хранился все эти годы, положила на дно шкатулки, прикрыв другими письмами и фотографиями, и убрала в ящик, заметив позолоченные ручные мужские часы на металлическом браслете. Часы принадлежали Генриху Браухичу и были подарком, который фрау Марта приготовил своему единственному сыну ко дню рождения в тридцать шестом году, мучительно переживая долгое отсутствие каких-либо вестей от Генриха. Вручила их сыну счастливая мать сразу же по приезде Генриха с молодой женой в Кранц , которую тот представил Роситой – дочерью итальянского офицера, погибшего в Эритрее . На крышке закрывающей механизм часов, фрау Марта велела гравёру сделать надпись:

«Любимому Генриху от мамы и жены
Да хранит тебя бог!
1937»

Эти часы к ней попали удивительным образом. Летом сорок девятого года Ярославу Соколову и Василию Лебедеву наконец-то предоставили первый послевоенный отпуск и обе семьи поехали на Чёрное море в Гагры, где служили старые друзья Лебедевых –  майор Максимов и его жена военврач Марина. Во время поездки на мыс Пицунда, славившийся своей реликтовой сосновой рощей, Руса увидела и узнала эти трофейные немецкие часы у старослужащего старшины-пограничника, воевавшего в горах Кавказа. От него она узнала о гибели Генриха Браухича, застрелившегося поздней осенью 1942 года в заснеженном лесу неподалёку от Эльбруса, не пожелав сдаться в плен. Чувствовала, что Генриха нет в живых, а как это случилось узнала годы спустя.
О Браухиче Руса Калюжному рассказала и оставила часы в покое на дне ящика.
«Пусть историю о поездке в Гагры и Пицунду и об этих часах Калюжному подробнее расскажет Ольга» – подумала Руса. Он знала, что генерал обязательно зайдёт к Лебедевым в гости посмотреть, как устроились в новой квартире и будет подробно, как это умеют делать опытные чекисты, расспрашивать Ольгу о её родственнице и близкой подруге. И только о Воронцове Калюжный ничего не узнает. В присутствии подруги Ольга заранее отрепетировала свой предстоявший разговор с генералом и другом семьи. Хоть и друг, а всего ему знать нельзя ни в коем случае.      
«А письмо Воронцова, стоит ли его оставлять среди прочих писем и фотографий?» –  задумалась Руса и, минуту спустя, передумала. Достала конверт с письмом Воронцова и вложила в него две фотографии – Воронцова в компании членов полярной экспедиции и портрет Латы, снятый со стены комнаты Веры Алексеевны в замке Вустров. Этот конверт не следовало оставлять в доме на время её отсутствия. Нельзя было исключать и возможного обыска в её комнате.
«Если так, то и диск, печать, ожерелье следует передать на хранение Ольге» – решила  Руса, сложила свои сокровища в пустую коробочку из-под конфет вместе с короткой запиской и принялась искать крышку, которая куда-то запропастилась. Подумав, добавила в коробочку все открытки и последнее письмо Гофмана, тщательно заучив адрес, где тот теперь проживал. Любек находился в зоне её действий и нельзя было исключать, что помощь знакомого человека могла ей пригодиться.
«Кто знает, что ждёт меня впереди? Час ночи, но позвонить надо. Василий в командировке, Ольга одна…», – подумала Руса и ещё раз взглянула на часы.
Оставив раскрытую коробочку на столе, она набрала номер телефона квартиры, где уже третью неделю жила семья Лебедевых, и разбудила  Ольгу.
– Алло, – послышался её заспанный голос.
– Оля это я…
– Что случилось, Руса? Почему так поздно? – встревожилась Ольга. Сон мгновенно пропал.
– Хотела уйти незаметно, но передумала, решила попрощаться, – призналась Руса, догадываясь, что телефон их квартиры временно прослушивается и говорить лишнего нельзя.
– Завтра с утра перед школой зайди пожалуйста к нам, успокой детей и проводи их в школу. Вот что ещё, – сделала вид, что спохватилась, – возьми на столике нашей спальни, – вспомнив Ярослава, Руса не смогла удержать слёз, – коробку конфет, это тебе, Оленька.
– Какие конфеты? – не поняв, удивлённо спросила Ольга.
– Вкусные, –  улыбнулась сквозь слёзы Руса. – Возьми обязательно и угости детей. Всё, дорогая моя. До встречи!      
Руса положила трубку, прервав разговор. Новый мир, в котором прошли два бурных десятилетия её жизни, равные по событиям иным векам, одарил её Великой и Прекрасной Страной, любимым мужем и славными детьми. Чего же ещё желать…
Продолжая шептать незабытую за долгие годы сакральную молитву, шедшую из глубины сердца:
– Жив Бог Ра-Хор, ликующий на небосклоне,
В имени его имя Шу, он и есть Атон. 
Да живёт он во веки веков, Атон живой и великий,
Владыка всего, что оберегает солнечный диск,
Владыка неба и Владыка земли….

Руса не заметила, как к ней подошла Лада в длинной ночной рубашке и с распущенным волосами. Девочка, спавшая после переезда с дачи в одной комнате с мамой, проснулась и, увидев её, склонившуюся над столиком, тихо приблизилась и обняла.
– Мама, что ты делаешь?
– Это ты, Лада. Иди сюда, милая моя! – прошептала Руса и поцеловала дочку.
– Что это?! –  увидев в открытой коробочке мамины сокровища, воскликнула Лада.
– Тише, родная, ты всех разбудишь. Хорошо, что ты пришла. Давай я расскажу тебе историю этих вещей, милая моя наследница. Ты узнаешь то, о чём знали только твой папа и ещё один человек, встреча с которым мне предстоит. Потом разыщем крышку, закроем коробочку и перевяжем её ленточкой, а утром её возьмёт тётя Оля. Она к нам зайдёт и отведёт тебя в школу, – ты поняла меня, милая?
– Поняла.
– Вот и хорошо. В этом ящике лежат фотографии, тетрадки твоей прапрабабушки Ванды и письма для бабушки Ольги, для Богдана, Генриха и для тебя, Лада. Ключ от ящика будет лежать в шкатулке. Сохрани эти вещи, Лада, а о том, что я тебе сейчас расскажу, никому не рассказывай. Слышишь, Лада, никому!
– Как, не рассказывать? Даже Богдану и Генриху? – удивилась девочка.
– Даже им, родная моя наследница, –  Руса поцеловала Ладу, – а эти письма прочтёте, если меня долго не будет.
– Разве ты уезжаешь?
– Да, Лада, уезжаю.
– Куда? Там где папа? – спросила девочка.
– Может быть… – вздрогнув, ответила Руса. – Только я обязательно, слышишь, доченька, обязательно вернусь!
– А как долго тебя не будет?
– Этого я не знаю, моя родная.
– Как же так, мама?
– Хорошо, доченька, давай запланируем моё возвращение на следующую осень. Если получится – вернусь раньше.
На столике трюмо лежал отрывной календарь на новый 1958 год, купленный накануне в киоске «Союзпечать». Руса нашла в календаре ноябрь и обвела красным карандашом дату, до которой должен пройти ровного год.   
– Ой, мамочка! – испугалась Лада и прижалась к Русе. – Как же мы останемся без тебя?
– С вами остаются бабушка Оля и тётя Люба. Слушайтесь их, родные мои. В школе с вами рядом будет тётя Оля. Обращайтесь с ней, она поможет вам.
Лада обхватила ручками шею матери и прижалась к ней.
– А теперь слушай, доченька, слушай внимательно, а если чего не поймёшь, я объясню после, когда вернусь…

* *
В шесть утра на улице послышался шум автомобильного мотора. Руса выглянула в окно и увидела служебную «Победу». Быстро одевшись и накинув пальто, она поцеловала на прощание Ладу, которая внимательно выслушала её долгий рассказ, уснув лишь под утро, и вышла в прихожую.
Здесь её уже ждали Ольга Милославовна и Люба. Плачущие женщины по очереди обняли Русу.
Ни свекровь, ни золовка не знали куда и насколько уезжает от них Руса. Не спрашивали, зная наперёд – не скажет. Служба у неё такая.
– В добрый путь, милая Русочка, не переживай за детей. Я уже поправляюсь, Любе смогу помогать и Оля теперь рядом, поможет в Ладочке и Генриху по учёбе. Так что будь спокойна, – тихо, чтобы не разбудить детей, шептала свекровь, вытирая слёзы платочком.
Вот так же сорвалась в одночасье и пропала больше чем на полгода невестка тринадцать лет назад и тоже в ноябре-месяце. Лишь когда вернулась, узнали что была жена Ярослава в Германии, в самом логове лютого врага. Вот натерпелись страху задним числом… 
– Родные мои, если что-нибудь случиться или появятся какие-либо трудности, не стесняйтесь, обращайтесь к Калюжному Николаю Ивановичу  или к полковнику Потапову. Они обязательно помогут, – ещё раз напомнила Руса, на глазах которой выступили слёзы. Женщины простились.
– С богом! – перекрестила Ольга Милославовна сноху, скрывшуюся в кабине лифта, и дверь московской квартиры в большом доме на Таганке захлопнулась.