Русалочка 11

 В доме было по-утреннему сумрачно, и я не сразу сообразил, что вообще вижу. А когда пригляделся, сердце разом ухнуло куда-то в бездну.
 Баба Лена сидела в углу за столом на своем привычном месте. При этом она смотрела куда-то в пространство, а ее руки были безвольно сложены на коленях. По другую сторону стола сидел, повесив голову, электрик Андрюха. А над ними, упираясь ладонями в столешницу, возвышался Гриша. И я не знаю, давно ли они так молчали, или я застал их в такой момент, но второе, что меня поразило, - тягостная, грозная тишина. А первым моим удивлением было присутствие здесь Андрюхи. Это было ой как необычно и, понятное дело, ничего хорошего не предвещало.
 И никакой Алисы.
 Пока я стоял, тупо уставившись на эту картину и желая провалиться обратно за дверь, Гриша медленно повернул голову и посмотрел на меня, как будто не узнавая. В эту секунду я, наверное, не смог бы выдавить из себя ни слова даже под страхом смерти. К счастью, Гриша заговорил первым.
 -О, Гоха, - сказал он. – Утро доброе.
 Слова были бодрые, но совсем не таким был его голос. Я ожидал услышать что угодно, но только не эту бесконечную усталость и… растерянность. Словно говорил он мимодумно, едва меня замечая. Словно я был не более чем тень.
 «Он не знает. Уже бы набросился на меня, - подумал я, но почему-то без облегчения. – Но что тогда?..»
 Что-то абсолютно, безумно, дико не так.
 Меня качнуло в сторону, я понял, что просто-напросто упаду, если не обопрусь о что-нибудь; ноги никогда еще так не дрожали. Прислонился к косяку, едва не сдернув занавеску.
 Андрюха поднял голову и ожег меня взглядом, который я так и не понял, но испугался еще больше, хотя, казалось бы, куда уже. Он молчал. Как и баба Лена, которая даже не пошевелилась, все так же глядя куда-то в сторону печки, и вот этот ее замерший взгляд был страшнее всего.
 Я вообще проснулся или нет?
 Мой собственный взгляд метался между ними, как будто я никак не мог поверить в то, что вижу. Так и было на самом деле.
 Но все это требовало какого-то разрешения, это просто не могло так продолжаться, и я все-таки нашел в себе силы спросить:
 -Что-то случилось?
 С беспокойством, но как бы невинно. Черт! Даже в такой момент это была какая-то роль! И уже тогда я себя за это ненавидел.
 -Не знаю! – Гриша как будто взорвался. Худосочный на вид, сейчас он был похож на большого опасного зверя. Но какой-то частью я отметил, что ко мне возникшая в нем угроза не относится. Странно, но от этого мне становилось только хуже.
 Гриша оторвался от стола, с ожесточением потер лицо.
 -Не знаю! Шутка какая-то или что? А? Прикол какой-то?
 Он посмотрел на бабушку.
 -Ты-то что молчишь, Владимировна? Твоя же внучка!
 Баба Лена никак не отозвалась, но я вдруг заметил, что ее узловатые пальцы под столом беспрестанно теребят юбку. Даже не теребят, а как будто скребут. Беспрестанно. По-кошачьи. Как в кошмаре. Или мне все это вообразилось. На самом деле со своего места я мог видеть только тень.
 Разбудите меня кто-нибудь. Пожалуйста.
 -Шутка же? – спрашивал Гриша, и в бессмысленном этом вопросе было столько безнадежной мольбы, что становилось почти физически больно.
 Гриша снова меня заметил.
 -Хорошо, что пришел, Гоха. Я уж хотел тебя будить. Может, ты чего знаешь?
 -О чем? – выдавил я из себя. С бесконечной фальшью.
 Мне было мерзко и противно. До тошноты. От самого себя. Тем более, я знал, что так и буду поступать – изворачиваться, юлить, замалчивать, насколько возможно, - потому что просто не смогу иначе. Никакой, сука, честности и чести. Я уже говорил, что ненавидел себя? Только это все неважно. О некоторых поступках можно жалеть потом всю жизнь, но ничего уже не изменишь.
 Гриша смотрел на меня с непонятной мольбой, он словно просил меня о чем-то. Ох, не к тому человеку он обратился за помощью! Немного помявшись, не зная видимо, как сформулировать так, чтобы в словах оставалась какая-то надежда, он все же сказал:
 -Она за грибами вчера пошла… Может, знаешь?
 Я старался дышать глубоко. Отступать мне уже было некуда. Так что, «гни свою линию», как в той старой песне.
 -Знаю, - кивнул я. – Поздоровались мимоходом.
 Бегали у меня глаза или нет? Я не знаю. Удивительным было то, что я вообще мог говорить.
 «Почему ты молчишь, баба Лена? Что происходит?» Безумно страшно было видеть ее такой.
 Гриша тоже покивал, как бы зеркаля меня.
 -А больше ничего не видел? Или кого?
 -Что? Кого?
 -Не знаю. Тута не проходил?
 Мне оставалось только надеяться, что мое лицо ничего не выдало. Сделал вид, что не понял вопрос (как же это оказалось просто – играть эту роль, - противно, но просто, и чем дальше, тем легче).
 -Тута… А, Тута! Н-не видел.
 Гриша снова кивнул; я заметил, как играют желваки на его скулах.
 -Может, Самойлов что-то знает? – спросил он в пространство.
 Андрюха шумно встал со своего места, едва не уронив табуретку, и даже как будто ударил кулаком по столу, но я не уверен – настолько все было неожиданно.
 -Да хорош уже! – яростно воскликнул он со своей непередаваемой раскатистостью, сверля Гришу почти безумным и злым взглядом. – Это все правда! Пойми ты уже! На бабушку посмотри, она-то сразу поняла!
 И самым страшным образом плечи Гриши вдруг поникли, а руки безвольно повисли.
 -Не может… - прошептал он.
 Мне стало жарко. Андрюха зло хохотнул.
 -Бля, услышь меня! – почти кричал он. – Мы же знаем ее! Не стала бы она так шутить!
 Гриша смотрел на него как раненый зверь. У меня же внутри образовывался тяжелый камень, в неподвижный камень превращался я сам, с бесконечным ужасом начиная осознавать, что случилось что-то страшное.
 -Вопрос в другом, - продолжал Андрюха, понижая голос. – Где это произошло? Где она сейчас? Ты слышишь? Что будем делать?
 «Произошло что? Произошло что?» - билось в моей голове.
 Дышать стало трудно. Несколько раз я безуспешно открывал рот, и никак не мог задать этот проклятый вопрос.
 -Я думал, она здесь, - произнес Гриша; в его голосе появились плаксивые нотки. – Думал, здесь. Надеялся. Что же теперь-то? Не может же быть!
 Андрюха поморщился, он стал каким-то жестким, собранным в эти мгновения. Гриша же постепенно расходился в своих причитаниях:
 -Как это вообще возможно? Он же дурачок безобидный! Как?
 -Потом будем с этим разбираться, - оборвал его Андрюха. – Сейчас надо решать главное. – Он помолчал пару секунд, странно шевеля губами. – Ментов надо вызывать.
 Эти слова меня убили окончательно. Как будто что-то взорвалось перед глазами.
 -Но… что? – Это все, что я смог произнести.
 Андрюха обратил на меня хмурый взгляд.
 -Покажи ему, - сказал он, обращаясь к Грише.
 Тот растерянно хлопнул себя по карманам.
 -Где же?.. А, вот…
 Он потянулся к телефону, лежащему на столе, взял его натурально дрожащей рукой, протянул мне.
 Я не хотел этого знать. Ничего не хотел знать. Хотел убежать и спрятаться. Я смотрел на его трясущуюся протянутую руку как на змею. Я не собирался брать этот чертов телефон. Я просто не мог.
 -Что? – выдохнул я в эту мутнеющую пустоту перед собой.
 -Там… сообщение, - произнес Гриша. – От Алисы. Почитай. Ночью еще отправила, а дошло только под утро. Загрузилось, сука. Может, ты поймешь? Я нихрена не догоняю.
 «Убери! Убери! Убери это!» - кричал я, но только внутри себя. Сдерживался из последних сил. Но мог начать орать по-настоящему, меня, кажется, отделяла от этого совсем узкая черта.
 Все же такой же дрожащей рукой я смог заставить себя взять телефон. Потом я тупо смотрел на него, не зная, что с ним делать. Сердце прыгало как сумасшедшее.
 Я включил экран. Сообщение было уже открыто.

26

 Мне не нужно помнить это дословно. Каждый раз, вспоминая, я слышу голос Алисы. Ее голос – это все, что мне осталось от нее.
 Вот, что она говорит:
 -Любимый, прости, если сможешь. Тута напал на меня в лесу. Я случайно его убила. Я должна исчезнуть. Искать меня не надо, я уплыву далеко. «Я ухожу. Вот и всё».
 Я тогда очень плохо соображал, но поверил во все практически сразу. Я уже тогда слышал ее голос. Нет, я не поверил, что Тута, этот потерянный в собственной голове человек, действительно мог напасть на нее, но я знал, что все сообщение написано единственно ради того, чтобы защитить меня. А еще пред моими глазами, как наяву, предстал этот проклятый кухонный нож, лежащий в ведерке поверх грибов, которые она им аккуратно срезала.
 Я поверил. Она спасала меня. Спасала нас от разговоров. Такой ценой. Я уверен, что пришедшее на Гришин телефон сообщение адресовалось в том числе и мне. Возможно, мне – в первую очередь. Это со мной она говорила. Попутно подбрасывая спасительную для меня ложь.
 И что-то так сложилось в моих обезумевших мыслях, что мне в одну секунду открылось все. Почти все. Я не знал тогда еще, что последняя фраза в ее сообщении, это цитата из мультфильма про русалочку (слова не Ариэль, но какая, к черту, разница?), но почему-то практически мгновенно я понял, где ее нужно искать.
 И с этим пониманием я как будто разом выпрыгнул из своего тела. Или это мне теперь так кажется, но я вижу себя словно со стороны, и все это как бы и не со мной. Вот он я, где-то там внизу, так и стою, привалившись спиной к дверному косяку. Бледный, с почти побелевшими губами, с остановившимся взглядом.
 Я больше не смотрел в телефон, я с бесконечным ужасом смотрел на бабу Лену. Но я ее не видел. Как и она меня.
 -Неправда же? – глухо промолвил Гриша, забирая у меня телефон, который едва не выпал из моих рук. – Бред же какой-то?
 Андрюха вдруг шагнул ко мне.
 -Пойдем-ка выйдем, Гога, - сказал он.
 Я был во сне. В кошмаре, уже, казалось, очень давно. Я даже не понял, как снова оказался на улице. Туман еще висел, наверное, времени-то прошло совсем немного. А вот в это было поверить почти невозможно.
 -Ты что-то знаешь? – спросил Андрюха с опасной осторожностью.
 Я помотал головой. На самом деле я даже не понимал, о чем он спрашивает. Я по-прежнему был где-то вне своего тела. Все как-то оцепенело, все было как бы не по-настоящему. Казалось, я даже перестал чувствовать что-либо.
 Некоторое время Андрюха внимательно наблюдал за мной, потом как-то весь передернулся.
 -Херово, - сказал он. – Все это так херово. Ты же тоже понял, да? Ничего хорошего не жди.
 Он шумно выдохнул, помолчал, принимая решение.
 -Ясно все. За ментами надо. Отсюда хрен дозвонишься. Вообще хрен дозвонишься. Самому ехать надо. В Доль, к участковому. – Он посмотрел на неприветливый в этом тумане дом. – Скорую тоже надо. Я поеду.
 Он пошел через двор, вышел за калитку, направился к мотоциклу. Я почему-то шел за ним, все так же как будто в стороне от самого себя.
 -Грише скажи, пускай дожидается, - говорил Андрюха. – Пусть не дергается. За бабушкой лучше посмотрит. Я недолго.
 Потом, уже сидя на мотоцикле, он еще раз ожег меня своим испытующим взглядом.
 -Слушай, я не знаю, что… разное у нас говорят. Знать не хочу, но… ты бы уехал, а? Ты же собирался? Не будет тебе у нас житья. Теперь уж точно. Ты не обижайся. Не надо тебе здесь. Это наши дела.
 Он покряхтел – не то смущенно, не то со злостью, завел мотоцикл и уехал. Рокот и треск растворились в тумане; я так и стоял, шатаясь на невидимом ветру, пока не стало совсем тихо. Я был чем-то неживым, как ненужная вещь, выброшенная за ненадобностью.
 Я во сне, я все еще сплю.
 Потом я все-таки вернулся в дом бабы Лены.

 Все так отрывочно. Я даже не понимал, что снова нахожусь в доме, пока в мое сознание не прорвалась (не сразу) Гришина ругань. Теперь он был по-настоящему зол. Кажется, Гриша поверил. Он сидел на табуретке за столом (по другую сторону от бабы Лены), но поминутно вскакивал, не в силах усидеть, ходил туда-сюда, быстро выдыхался и снова устало падал на табуретку.
 -Я же знал, что в нем что-то такое… такое что-то есть! Мерзкое! – кричал он. – Под безобидного косил! Сука! Убил бы, сам бы убил!
 Он блуждал безумными глазами, находил меня.
 -Что же это? Зачем она, дура, убежала? Куда? Все же можно объяснить! Это же… самооборона? Так же? Ей же ничего не будет? Да? Почему убежала? Испугалась, понятно! Но это же все можно решить? Где вот ее теперь искать? Вернется сама, а? Поймет же, что нечего бояться? Убежала же, дура!
 «Убежала, - думал я с пугающей отстраненностью. – Или уплыла».
 Я с удивлением обнаружил, что сижу на корточках рядом с безучастной Еленой Владимировной. Гриша продолжал отчаянно и безнадежно уговаривать самого себя:
 -Обойдется же, да? Надо только найти. Сразу все понятно будет. Я все подтвержу, если надо.
 Я поднял голову и посмотрел на бабу Лену. Не знаю, что творилось в моей голове в этот момент (мне казалось, там совершенно пусто), но я вдруг спросил:
 -Правда, что у пруда в Денисово нету дна?
 Я помню, что спросил именно это, и очень об этом жалею. Как и обо все остальном.
 Неожиданно баба Лена зажмурилась и начала скулить (иначе и не скажешь) – тихонечко, на одной ноте, но очень страшно.
 Я дернулся и чуть не упал. Кое-как встал на ноги.
 На какое-то время Гриша замолчал, а потом опять завел свое:
 -Я уверен, все обойдется. Не должен безвинный человек пострадать. Мы все докажем.
 «Один безвинный пострадал», - подумал я, сам поражаясь своей отстраненности. На смену бесконечному ужасу пришла какая-то вялая инертность, словно для каждого движения мне был нужен внешний толчок. И сейчас этим толчком, тем, что гнало меня прочь, был не Гриша с его метаниями, а именно этот едва слышный, но непрекращающийся вой бабы Лены.
 Я больше не мог оставаться там.

27

 Во многом все это – только моя реконструкция. Как и любые воспоминания и, кажется, я об этом уже говорил. Память ненадежна. Я даже не знаю, сколько здесь настоящего меня. Последние события и вовсе оставили такие зияющие пробелы, что остается только догадываться.
 Я не запомнил, как уехал. Не помню, как грузил вещи в машину (а может, я и вовсе все оставил), но в какой-то момент осознал, что еду в сторону Князевки и уже вижу за стеклом одинокую пожарную вышку. Туман остался позади (или вовсе рассеялся), утро было ясным.
 Я выжимал из машины все, что мог; мне было дико страшно. Больше всего в эти минуты я боялся увидеть кортеж из полиции, скорой и Андрюхи на Гришином мотоцикле, едущий мне навстречу (иными словами, я боялся за себя), но ухабистая дорога была пустынна.
 Наконец миновал озерцо и промчался по до боли знакомой улице Князевки. Проехал мимо ее дома и даже не посмотрел. Мимо клуба, мимо магазина, на скамейке у которого никто не сидел.
 Вообще удивительно, но и в самой Князевке никто не попался мне на глаза, как будто это была всего лишь еще одна вымершая деревня. Может быть, я просто не заметил.
 Свернул. Поля, деревья. Выехал на шоссе.
 Не думал ни о чем.
 Не знаю, сколько было времени, но дорога по-прежнему оставалась пустынной. Что казалось почти невероятным. Каким-то образом затяжной кошмар все еще продолжался, и в его безумном сюжете я сейчас был совершенно один во всем этом чертовом мире. Или я просто никого и ничего не видел.
 Проскочил Доль, где тоже как будто не было никакого движения. Затем – едва заметный сворот на укромную полянку. Я смотрел только перед собой. Все оставалось позади, и я все больше отрывался от чувств, от памяти; я хотел вырвать из своей головы абсолютно все.
 Белогорецк был уже близко; шоссе здесь плавно изгибалось влево, постепенно забирая вверх, и на самом гребне пологого подъема уже виднелся мост через довольно широкую в этом месте реку. Почти сразу за мостом покажется стела со словами «добро пожаловать», и это будет значить, что я добрался до места.
 Но до какого места? Разве мне нужен Белогорецк? Что мне делать здесь?
 Я не задумывался о том, куда еду, я просто неосознанно стремился оказаться как можно дальше от того, что таило в себе непередаваемый ужас, который я не в силах был вынести. Но теперь становилось понятным, что это все – окончательное, бесповоротное и трусливое бегство. Я же не задержусь в Белогорецке? И я уже точно не вернусь.
 А еще я постараюсь все забыть, потому что молил я только об этом. Я обязательно проснусь, а дурные сны останутся позади.
 Непрошенные слезы обожгли глаза; я уже не в силах был сдерживать дикий вой, который, оказывается, давно уже рос во мне и рвался наружу.
 Но я не успел.
 -Не убивайся так, - сказала Вера Полякова с заднего сидения.
 -Было бы из-за кого, - прошипела Наташа.
 Я бросил испуганный взгляд в зеркальце заднего вида, никого не увидел, но почти одновременно понял две вещи.
 Я оставил позади многое, наверное, все, в том числе и самого себя, но сестер Поляковых, как оказалось, я все же прихватил с собой. Как иронично.
 А во-вторых, я осознал, что убийственно топлю в пол педаль газа, машина опасно вихляет, я вообще еду не по своей полосе, а прямо на меня, резко показавшись из-за гребня, несется с моста автобус.
 Уже некогда было думать или бояться. Я резко вывернул руль вправо.

 Отбойник у моста должен был остановить меня, пусть даже и превратить в лепешку, но этого не произошло. Каким-то образом машина начала кувыркаться, еще не коснувшись ограждения, а затем просто перемахнула через него, только чиркнув поверху, и полетела дальше. Берег у начала моста был довольно крутым, а под конец и вовсе отвесно обрывался в темную воду. Моя старая «Нива», став просто грудой металла, продолжала кувыркаться, подпрыгивать, биться, но меня в машине уже не было. Так получилось, что я вылетел через лобовое стекло сразу после отбойника (я был не пристегнут), а потом летел высоко и быстро впереди бьющейся машины, над обрывистым берегом, как снаряд, выпущенный из пушки.
 В реку, в ее холодную, мрачную пучину, я тоже упал первым. Погрузился в кромешную безмолвную тьму.
 «Черт с тобой, поплыли вместе», - подумал я.
 Не подумал. Не знаю. На самом деле я ничего не помню. Говорю же, реконструкция.

 Мир не без добрых людей. Меня спасли, вытащили из реки (я даже не представляю, каким образом, учитывая то, какой там вообще был берег), сделали искусственное дыхание, запустили снова мое сердце. Я разбился, но не утонул, и не знаю, кого мне благодарить за свое спасение.
 Она не взяла меня с собой.

 Когда сознание вернулось ко мне (что произошло очень не сразу), я узнал, что получил множество переломов и повреждений внутренних органов. Также я лишился почти всех зубов в сломанной челюсти и правой ступни. Могло быть хуже.
 Еще я узнал, что сестры Поляковы в аварии не пострадали.
 Больше всего я жалел не о потере ноги или чего-то там, а о том, что, хотя некоторые моменты и выпали из моей памяти, основное я помнил до ужаса отчетливо. Я был бы только рад, если бы память о последних днях и даже месяцах отшибло напрочь. Об этом я молил, просто умолял теми самыми тяжелыми, бесконечными и кошмарными ночами в больнице, под неумолкающий шепот Веры и Наташи.
 Но я знаю, что был неправ. Потому что я должен, я обязан помнить.

Эпилог

 Что скажете, если я заверю вас, что ничего этого не было? Что все это я выдумал? Я просто ехал из города к своему дяде, и там, у моста, глупо попал в ужасную аварию. Повредился телом и немного умом, вот и вообразил такую печальную историю. Как бы убежал в нее.
 Что скажете?
 Немножко разочаровывает? Но на самом деле это было бы хорошо. Это было бы спокойно, и где-то даже комфортно. Занимательно, если вы понимаете, о чем я.
 Для меня это было бы хорошо.
 Но все равно разочаровывает, правда? И с другой стороны, кто бы захотел убежать от действительности в такую вот историю?
 К тому же, я обещал быть честным.
 Да, я и вправду очень долгое время хотел, чтобы так все и было. Вернее, чтобы ничего не было. Чтобы все оказалось бредом, фантазией, темной сказкой, если угодно. Вычеркнуть все, забыть, оставить в прошлом.
 Но я не смог притвориться в достаточной степени. Не было никаких шансов. Одни раны в конце концов исцеляются, даже если на это требуется много времени, но другие – никогда.
 Мое физическое восстановление было непростым, может быть, потому, что я не особо и хотел восстанавливаться. Но все же на исходе долгой зимы можно было сказать, что я полностью здоров, насколько это, конечно, возможно в моем нынешнем положении. По крайней мере здоров физически, а что касается остального, то здесь все было не так просто.
 К тому времени я снова был в городе, который покинул в начале ушедшего лета со всеми своими глупыми надеждами. И я все еще боялся, что однажды меня найдут следователи и зададут вопросы, на которые я не в силах буду ответить, и расскажут о том, о чем я не захочу слышать. Я этого боялся. Но меня никто не нашел, и никто не вызвал для беседы. Нет, дело на меня действительно было заведено, но оно касалось исключительно моей аварии, в которой, к счастью, пострадал только я один, а значит, это не было для меня таким уж важным. Во всяком случае я пережил это почти спокойно и со смирением.
 Ах да, что касается остального. Я сказал, что исцелился, но мог ли я считаться по-настоящему здоровым человеком? Конечно, нет. Пару месяцев я провел в психиатрической лечебнице. И хотя я сам, понимая, что со мной не все в порядке, подписал добровольное согласие на госпитализацию, это был довольно странный опыт, потому что… кажется, я вышел оттуда еще менее здоровым, чем был. Хотел бы я сказать, что расстройство отступило, но не могу. Скорее уж, я просто научился быть более скрытным, научился обманывать. Так или иначе, со временем я все же принял свой недуг, и, поскольку он не особо мешает моей социализации, можно сказать, что и здесь я в конце концов встал на путь исцеления. Принятие – это же шаг к исцелению, так ведь? Во всяком случае, в этом есть некое равновесие. А большего и не надо. Впрочем, я все еще состою на учете и периодически, так сказать, наблюдаюсь. Потому что сестры Поляковы по-прежнему со мной.
 Ну и ладно.

 И знаете, что еще? Я все-таки научился жить со всем своим грузом. Или существовать, или называйте, как хотите. Я все еще как-то могу выносить самого себя, я привык, наверное.
 Я стал художником. Нет, правда. Окончил художественное училище. Так вот бывает. Работал оформителем, декоратором, иллюстратором, дизайнером. Пишу картины. Было несколько персональных выставок. Я довольно известен в своих кругах. Иногда ложь становится правдой.
 А судьба, если она есть, продолжает ткать свое полотно. Жизнь не умещается в законченные сюжеты, но порой, если взглянуть в ретроспективе, можно увидеть нити, из которых все сплетается, и на какой-то краткий миг все становится ясным. Некоторые истории все-таки находят свой логический финал.
 Если бы я не стал художником, я бы, возможно, никогда не узнал кое-что важное, но судьба решила не оставлять меня без ответов и подвела к ним столь замысловатой дорогой.

 Однажды, когда мое собственное имя уже имело кое-какой вес, я получил приглашение оценить работы некоего самобытного художника. Одна моя подруга, большой ценитель живописи, общественный деятель и куратор разных выставок, вознамерилась открыть публике новое имя, и ее очень интересовало мое мнение. Я не смог отказать, в сущности я был даже рад посодействовать.
 Я ничего не заподозрил. Да и как бы я смог? Имя художника- самородка не говорило мне ни о чем. Подруга по телефону в красках распиналась о том, что никому неизвестный, народный этот художник был человеком трагической судьбы, его самого давно уже нет в живых, а его работы только чудом дошли до нас. Я посмеивался про себя, подозревая, что она просто нагнетает жути для таинственности, но все же в назначенный час встретился с ней, и мы поехали смотреть это «новое слово в искусстве», эту «свежую струю, незамутненный взгляд».
 «Там не очень много осталось, - делилась подробностями моя добрая и увлеченная подруга. – Чудо, что вообще что-то уцелело. Ты не представляешь, в каких условиях все хранилось. И столько времени. В каком-то, не знаю, сарае».
 «А как нашли-то?» - спрашивал я без особого, впрочем, интереса.
 «Совершенно случайно. Моя приятельница приобрела участок в деревне. И наткнулась, ты знаешь. Она тоже кое-что понимает. Сразу обратилась ко мне».
 «Это действительно так хорошо?»
 «Увидишь».

 И я увидел. В моменты слабости мне кажется, что лучше бы я ничего не знал и не видел, но вообще-то я благодарен судьбе за то, что она вот так невзначай подбросила мне ответы. Потому что это изводило и мучало меня годами.
 Я ничего не ожидал и ни к чему не был готов, как это всегда бывает, я вообще был настроен слегка скептически. Проклятые сестры Поляковы могли бы и подсказать.
 Но так или иначе я сел в кресло, немного упиваясь своей ролью эксперта, отставил в сторону трость и приготовился составить свое авторитетное мнение.
 В основном это были рисунки – на отдельных листах, в альбомах, а также несколько плакатов и разной сохранности картин на холстах. От всего веяло отчетливым запахом сырости и плесени, и мне уже хотелось сказать, что работы пропали, и нет смысла как-то возиться с ними, даже если они хороши. А я видел, с крайней осторожностью перебирая листы, что они действительно хороши. Что-то от импрессионизма, иногда ближе к примитивизму, иногда нечто на стыке. Но было сразу понятно, что это вполне профессиональные работы, со своим особым взглядом, настроением и ощущением мироздания. Это было настоящее искусство, без сомнения. Это было больше того, что мог сказать я сам, и удивительным образом оно было странно созвучно всему тому, что я пытался выразить в своем творчестве.
 Во мне появился необъяснимый трепет, но я еще ничего не заподозрил.
 А потом я увидел.
 Картина, на удивление, сохранилась довольно неплохо, может быть, лучше прочих, хотя и несколько потемнела (я подозревал, что изначально она писалась в более светлых тонах). Это был как будто бы обычный пейзаж.
 Я узнал его, как только смог охватить все целиком.
 Поздняя весна, снега уже нет, но природа только начинает расцветать. Свет падает откуда-то сбоку и красиво преломляется ветвями темных деревьев. Перед нами небольшой пруд со спокойной застывшей водой; вода темна и чиста, иногда в ней отражаются искорки света. А по другую сторону пруда высится громадина заброшенного дома. Дом этот смещен ближе к правому краю холста, но именно он доминирует на картине. Он мрачен, пуст и потерян, и это его настроение отчетливо передано здесь. Он пережил еще одну одинокую зиму, и очередное приходящее лето также пройдет мимо него. Очень явная, очень ощутимая печаль.
 Однажды на давно потерянном неумелом рисунке я попытался изобразить именно это, и ровно с того же ракурса.
 В глазах у меня помутнело.
 «Все в порядке?» - спросила подруга.
 В ее голосе, помимо беспокойства, сквозила и некая гордость за саму себя, за ее тонкий художественный вкус и безупречное чутье. Ей казалось, что я впечатлен и потрясен. Я действительно был потрясен, но совсем по другой причине (или лучше сказать, отчасти, потому что картина сама по себе тоже действовала весьма потрясающе).
 «Как называется деревня?» - прохрипел я, когда голос вернулся ко мне. Не знаю, зачем спросил. Как будто нуждался в подтверждении.
 «Ой, - сказала моя подруга. – Князевка. Обычная, деревня, каких много. Но какой талант, правда?»
 «Да», - только и смог прошептать я.
 Подруга воодушевилась.
 «Подумать только, - затараторила она, - сколько всего сокрыто от наших глаз! Во всяких таких неизвестных местах. Сколько всего разбросано по земле!»
 Она продолжала увлеченно говорить что-то про «соль земли», про спрятанные в недрах удивительные самородки, а я сидел, устало откинувшись в кресле, и размышлял о своем. В основном о судьбе.
 «Там такая темная история с этим художником, - вдруг услышал я. – Что-то трагическое. Какой-то несчастный случай. Местные особо не говорят. Или не помнят. Хотя… странно как-то, не находишь?»
 И тогда, отчетливо и с ужасом осознавая, что не хочу в это лезть, не хочу возвращаться, я сказал:
 «Хочешь, я этим займусь?»

 Господи, какая ложь! «Хочешь»! Как будто это было только дружеское одолжение с моей стороны. Как будто не нужно в первую очередь именно мне.
 А оно было мне нужно. Оказывается, нужно как воздух. Иначе я сойду с ума окончательно и беспросветно. И это не просто слова.
 Увлеченная моя подруга (и очень светлый человек, который стремится видеть в людях только хорошее) страшно обрадовалась. Кажется, я вырос до небес в ее глазах, отчего мне делалось нехорошо. Она решила, что я собрался составить нечто вроде развернутой рецензии, заняться исследованием на благое дело и вообще помочь ей открыть и представить публике новое имя в искусстве.
 У меня были свои резоны, но я и вправду собирался сделать все, что пообещал. Потому что действительно был должен. Ни ей, и даже не самому себе. Я был должен ему.
 Мы очень виноваты перед ним, перед его памятью, если угодно. Я и Алиса. Это меня не отпускало. То, что Алиса сделала, то ее сообщение… Я знаю, что на самом деле она никому не желала плохого. Она была в панике, возможно, не отдавала себе отчет, и оставалось так мало времени, чтобы подумать… Что тут можно сказать? Я не винил ее ни в чем. Я не мог простить самого себя, но ее я давно простил, и мне очень хотелось, чтобы и Тута как-нибудь простил нас. Нет слов, чтобы выразить, насколько это важно. Если у кого-то и просить прощения, то только у него. Вернее, не так. Прощения нужно просить у многих, но у него – в первую очередь.
 А теперь у меня появился шанс, чтобы хоть что-нибудь исправить. Если это возможно. Это ли не судьба? Может быть, в конце концов шанс дается каждому?

 И я начал постепенно, с дрожью и страхом, разматывать этот клубок. Все-таки возвращаясь в прошлое, туда, где все началось и закончилось, где то, о чем хотелось забыть и что не мог отпустить; узнавая о нас, о себе, обо всем. Возвращаясь к боли, которая и без того не ушла далеко.
 Здесь помощь моей подруги оказалась неоценимой (хотя, по идее, это я помогал ей) – у нее имелись нужные связи. Я не нашел в себе сил, чтобы вернуться в Князевку лично, но информация начала ко мне поступать, и я ее скрупулезно изучал, постепенно воссоздавая общую картину. Иногда исподволь, а иногда почти что со слов очевидцев. Мне даже удалось ознакомиться с выдержками из одного давнего уголовного дела.
 Боже, как я всего этого боялся! Как долго бежал и прятался! Но теперь я должен был испить эту чашу до дна. Иначе никак.

 И вот то, что в итоге мне удалось узнать.
 Может быть, самым главным было то, что память о Туте особо и не пострадала. А проще сказать, она как бы стерлась. Ну да, был несчастный случай или какой-то бытовой конфликт. Да, погиб человек, ну что ж… бывает. Уголовное дело его тоже ни в чем не обвиняло. Молчание поглотило все.
 И на том спасибо. Не скажу, что камень упал у меня с души, но я был рад и таким новостям. Тута был абсолютно невиновен и не заслуживал того, чтобы его имя смешали с грязью, чего я долгое время боялся.
 Остальные сведения, слухи, крупицы информации, которые мне достались, были в основном темны. Молчание, как я и сказал. То, что происходило в деревне, по большому счету там и оставалось. За подробностями я должен был явиться лично и зайти, например, в один небольшой магазинчик рядом с клубом, но это было выше моих сил. Я не узнал о дальнейшей судьбе Гриши, как и о многом прочем, а достоверность всего, что все же удалось выяснить, оставалась под вопросом.
 Но были и факты. Сухие, страшные факты. Листая материалы дела, я узнал, что поиски Алисы в лесу и окрестностях ни к чему не привели (тогда как тело Туты с ножевыми ранениями нашли довольно быстро), и в конце концов были привлечены водолазы.
 Вот здесь я остановился. Можно сказать, я бежал в ужасе. Я понимал, что дело (вернее, два дела) давно закрыто, соответственно, был какой-то результат, но я не хотел знать. Не хотел. Не мог. Ни за что. Нет.

 И еще кое-что. Моя подруга, вдохновившись моим, как она считала, энтузиазмом, привлекла в свою очередь и свою подругу – ту самую, что нашла картины. Таким образом, свою порцию слухов я все же получил. Я до последнего, до этого самого момента не хотел об этом говорить, но я ведь обещал. И вот я говорю.
 Подруга моей подруги, оказывается, проявила невиданный пыл и даже нашла «то самое место с картины». В итоге я получил кучу фотографий с разных ракурсов – пруд, усадьба, деревья, снова пруд. Это было ужасно, и первым моим порывом было все немедленно удалить, но я все же оставил. Не знаю, зачем. Наверное, был должен.
 Но и не это главное. Помимо всего прочего до меня дошло несколько историй (может быть, слухов, может быть, фактов) о заброшенной деревеньке Мохово, достоверность которых было трудно проверить. Поэтому я расскажу об этом без подробностей.
 Баба Лена так и не оправилась. Ее увезли и определили в заведение, подобное тому, в каком побывал и я примерно в то же самое время. Только она оттуда уже не вышла.
 Другая история, как ни странно, касалась Самойлова. Еще во время поисков Алисы неожиданно вскрылось, что дети его не посещают школу, хотя и должны по возрасту, и вообще вроде как нигде не числятся. Поговаривали, что он их чуть ли не в подвале держит. Как и жену. Иногда одно тянет за собой другое, так бывает, и то, чего мы не замечаем или не хотим замечать, выплывает на свет. Не скажу, сколько здесь правды, но так или иначе, самого Самойлова как будто привлекли, а детей из семьи изъяли. Правда, по слухам, потом его жене удалось вернуть опеку, но эти края они покинули навсегда.
 Деревенька Мохово вымерла окончательно и бесповоротно. О другом можно только догадываться, строить предположения, верить или нет (потому что мы и в самом деле не хотим замечать, боясь ненароком узнать и о самих себе), но именно это было неоспоримым фактом. Мохово опустело. И когда осознание этого безжалостно проникло в мое сердце, мне снова потребовалось лечение.
 Понимаете? Это ведь я убил Мохово. Триста или сколько там лет истории, и они закончились на мне.

 И все же я написал эту обещанную моей подруге рецензию, и мы явили всему художественному миру новое имя. А вместе с тем я написал и эту вот историю. Я даже не смогу внятно объяснить, для чего. Мне не нужно прощение, оправдание или хотя бы понимание. Ничего этого не нужно. Я и сам давно все решил и понял. И я как-то с этим живу.
 Сестры Поляковы все так же со мной, и к этому я привык. Может быть, даже сроднился каким-то невозможным образом. Они назойливы и редко когда по-настоящему добры, но я не прогоняю их, потому что иногда, пусть и не так отчетливо, а как будто издалека, но я слышу среди их голосов и голос моей Алисы. Большего у меня нет, но мне достаточно и этого.

 Однажды я прикоснулся к сказке в этой жизни, к тому, что могло бы стать сказкой. И теперь я поверил. Я знаю, что некоторые водоемы не имеют дна, и что все реки текут в океан. И я знаю, что где-то в южных морях, где-то очень далеко отсюда резвится среди красивых коралловых рифов одна русалочка, она поет, кружится и играет. Она танцует. Свободная и счастливая. Навсегда.
 Это все, во что я хочу верить.