За золотом колчака Часть 1. гл. 5, 6, 7

Глава 5. Видение

Крадётся Чёрная Рысь вдоль Трассиба, вгоняя в транс пугливых обывателей,прижимистых крестьян и оборотистых спекулянтов. Светятся её глаза огнями привокзальных фонарей, топорщатся усы телеграфными проводами, хвост стелется по ветру паровозными дымами.Алчно урчит у ненасытной кошки в брюхе паровозных котлов.Когти штыков царапают пустоту. Вот -вот настигнет Чёрная рысь свою жертву. Прыжок - и падает наземь не успевший сорвать ружьё с плеча, дотянуться до ножа охотник. Даже и лосёнка задерёт кошечка, о которой в урманской таёжке говорили, что она помесь рыси со сбежавшим из Омского цирка-шапито кошака чёрной пантеры.До осени гулял зверь по тайге, наводил ужас на грибников - ягодников. Но околел по первому снегу. Наткнулся охотник:што за знак такой свыше-оскалившаяся гигантская чёрная кошка на белом саване первопутка?

 Облепленный беженцами железный червь из паровозов, вагонов и бронепоездов вгрызался в рыхлую плоть повисшего на ветви сибирской Амазонки Новониколаевского яблока- не яблока, осиного гнезда, пчелиного роя,гойна, жужжащего шершнями- и головной бронепоезд уже погромыхивал по переборчатому мосту, отзываясь вибрациями в его нервюрах и заклёпках, тревожа гулом бревенчатые стены и досчатые крыши домиков "Порт-Артуровского" "шанхая" под мостовыми "быками". Тот игрушечный бронепоезд видела в окошко с высоты мансарды дома в резных оборках наличников и карнизов на Асинкритовской игравшая дотоле на скрипке и отнявшая смычок от струн русокосая барышня. Мама её подошла к окну - и обняв дочь, прошептала:
- Вот и они! Боже! Что же будет!

А прошлой ночью на огонёк нашего костра вышли двое - дьячок в торчащей из-под тулупчика рясе и хакас в расшитой монгольской шапке, халате, поверх поддёвки из овчины и торбасах с гнутыми носами. Образовавшись из темноты, они как бы были посланцы времён татаро-монгольского нашествия ещё до Куликовской битвы.
-Бог помочь!- протянул к космам пламени, словно желая ухватить за хвост Жар-Птицу, произнёс попик и осенил себя троеперстным крёстным знаменем.
-Помогай Бог! Святой человек!- откликнулся Твердохлебов и тоже перекрестился. Но не тремя , а двумя перстами, по - старообрядчески.
  Садятся странники у костра на еловый лапник, чтобы испить из медных кружек заваренного на брусничном листе горячего чаю. И начинает Степаха-Сорока сказывать очередную историю. Из совсем свеженьких. Новьё!А герой той истории -я.

В СТУДЁНУЮ ПОРУ СО СТУДЕНТОМ

- О ту пору прибился к нашей банде террорист эсерик по кличке Студент, по второму своему  погонялу -Дергач. Очкарик с волосьми до плеч. И всё за мной в тетрадку записывал. Говорил-ты Степаха - Балагур - народный сказитель , аль как на Алтае грят: кайчи. Те кайчи могут до бесконечности под топшур -одна палка две струны- петь про горы, богов и богатырей.Боги у них Ульгень и Эрлик. Батыры-силачи -Маадай -Кара и Ачи -Бала. Булавы у них-цельны стволы столетних кедров с корнем выдернутые. Стрелы - стволы берёз. Луки - из великаньих осин. А ешшо он меня Стенькой на манер Разина обзывал. Ага! Он всё писал за мной, а ты так слухай.
 Жиган Наганыч чо -то к зиме запил и со своей шмарой Варькой по питейным заведениям шастал, проматывая нами добытое на грабежах.
Варька цацки из ювелирной лавки да купецко добришко кому надо сбывала, а то рестораторы из матёрых трактирщиков и так броши, колечки с камушками принимали. На кой хрен им бамага эта -катеринки , николаевки да керенки, а што при Колчаке печатали вапче фантики!
  И пока гулеванил Жиган Наганыч с Варькой Казначейкой, прихватив с собой ешшо и Грома с гитарою,што нанялси компанировать на семиструнной, снимавшей ноумера в "Метрополе" кофешантанной певичке Маньке Мокрой, задумали мы со Студентом идти на дело без Кольки Пожогина. От такие понты!А шо с того вышло-умора!

 Дергач-птица скрытная, но летает шибко, а мясо у неё дрянь, болотом вонят. Вот и наш-то Сеня был из кержачья Болотнинско-Юргинского. Шибко себе на уме паря. А где, на каких анбарных шкворнях наловчился фомкой запоры дёргать -кто знат! Тока та выдерга завсегда была при ём. Зима уж накатила. Дергач в одной фуражечке да шинелке да и я пообносилси. Подломили мы с ём пару лобазов за вокзалом -да куды там! Таки времена настали, што и купчишки-то стали голозады. Карячишься анбарный замок, што ту пудову гирю, сломить, отворяшь, а там шаром покати. Крысы последний мешок с под муки доедают. Шмальнёшь из волыны в тех крыс с досады- и айда гулять на пустое брюхо. Видя такой расклад, мы стали действовать хитрее. Идёт Студент- очкарик по базару возля Торгового корпусу с его  боярскими шапками из кровельного железа на крыше и высматриват-хто чем торгует. А тутока и нарисовываются они -купчихи с их дочками, дворяночки недобитые и протчий чуждый ксплотаторский алимент.
-Почём колечко с камушком продаёте?- вежливо спрашиват Студент, выная пачку "катеринок".
- Не продаю, а обмениваю! На кой мне твои бумажки! В сортир сходить с имя можешь!
-А на што обмениваете-то!
- Сальца бы, аль осетрины копчёной! Да ты чаво голову мне морочишь! Ты ж городской! Антиллегент хренов. Откуда у тя салу взяться?
- Сала нет и у Соломона, а у меня его скока-вона!- подкатываю я со свёрточком. А можно, тётя, вначаль вашим колечком поинтересоваться? А то може не серебро , а железяка со шкворня! Да и камушек, поди, - фальшивый!
- Какой шкворень! Глаза разуй, на зуб попробуй!-суёт дурёха мне в лапу колечко, дажеть не развернув свёрточка газеты "Сибирские разности" с воззванием к рабочим и крестьянам.
А я хвать цацку-и в толпу.Разворачивает баба газетку, где наврано про равенство, братство, заводы -рабочим, землю-крестьянам, а там вместо шмата мороженного сала - обрезок берёзового горбыля.
- Ой!Ограбили сволочи! - блажит баба, зовёт на помочь. Да куды там!
Знала бы она -то ешшо не грабёж. За двугривенный шкет с малахитом соплей под конопатым носом проследит -где она живёт -и доложит нам.
 И от тогда!
Грабили мы по таким наводкам и купчих, и недобитых дворянок, и жон совдепов. Но тут получился облом. Зима уж лютовала, как новый сыскарь в участке из закаменских Шурка Облава,   такой у него был революционный псевдоним, а по нашему  -погоняло. Подкатываем мы на розвальнях к дому той бабёнки, што на базаре лохонулась посередь бела дня,штоб муж или какой мужик не застукал,-и вламываемся с двумя волынами наизготовку.Дергач-то дверку махом подломил фомочкой!Прихожая, гостиная, кухня...Та где ж она, зараза! Пинаю, как в том футболе на закаменском пустыре филенчатые двери в спальню!Ба! А там в Постели со шмарой Шурка Облава, центрфорвард команды нашей юности, когда гоняли мяча на проплешине среди крапивы, лебеды и чертополоха!Это было аккурит в те поры, как маманя с папаней перебралися из Урманихи в Барышево, а вскорости и в сам Новониколаевск! Та неуж то сам Хмырь, сменивший своего предшественника, в коем проделал дырку Жиган Наганыч?!
-Убери руку, Шура!-кричу я ему, поскоку потянулся он к револьверу на тумбочке.
Шмара -как завизжит:
-Они! Они это на базаре у меня за полено кольцо умыкнули!
Шурина рука зависла над орудией пролетарьята и не шелохнётся.
- Давайте так!-грит центрфорвард.-Я на особо секретном
задании в энтом здании.Пролетарска рабоча неделя в разгаре.Все вкалывают, как в угаре. И саботажничать никому недозволительно.В стране голод, надоть пахать, сеять и ловить бандитов. Так што разойдёмсь по-мирному...
Держим мы голубков на мушке. Но, кося глаза, вижу возля печки спаленки тот обрезок берёзового горбыля лежит. И береста уж на растопку приготовлена.Отодрала шмара есенинскую красоту в полосочку. И газета тут же не спользованная -и патрет товарища Троцкого,  призывающего смобилизоваться на борьбу с бандитизмом и так разявившего рот, будто он примеряетси укусить шмат сала, а ему подсовывают полено.Я  это его революционное намерение заприметил ещё када намедни заворачивал полено в бумагу.
-Ладно, Шура!- сказал я как можно спокойнее , имея в виду што договорилися, мол.
Дергач сделал шаг назад, держа лягавого на мушке и для острастки занеся выдергу над головой тётки-кокотки.
Я тожеть целюсь в Облаву. Пятимся, как  в обратной киношной прокрутке.
Шмара шлёт нам вслед проклятия навродь очереди из "Максима". Скока лет, скока зим уж кануло-сгинуло. А как щас всё перед глазами стоит. Ну и само собой - визг, ор, пальба вслед. Падаем мы в розвальни-и айда на блатхату в Порт-Артуре под мостом.
Так Студент в фуражечке и морозил уши, в шинелке дрожал, пока я ему лисью шапку с головы зазевавшегося бурята на вокзале не спроворил. Ну а польт этих мы нагребли через неделю, когда купчиху на Гудимовской потрошили. Дура так раскудахталась, што пришлось пустить её в расход вместях с собачонкой, прокусившей мне штанину чуть повыше пима...

Глава 6.  Твердохлебовщина


Новобранцы в банде подвергались непременной проверке. Древний обычай «повязывания на крови» применялся Федькой Твердхлебовым твёрдой рукой. Со своей заветной мечтой о Беловодье он был идеалистом. А соответствия с идеалом достигал «пуская в расход» всех, кто не вписывался в нарисованную его воображением «картинку». Очевидная её лубочная первооснова нисколько не смущала теоретика применять на практике столь далёкие от реальности догматы.
По кержацкой привычке он поначалу повсюду возил с собою в притороченной к седлу торбе индивидуальную посуду, но таборная жизнь заставила его отказаться от  столь ортодоксальной опрятности. Попытки распространить  гигиеническое правило старообрядцев на весь «партизанский отряд» не возымели успеха. Не смотря на то , что на железной дороге, вдоль которой мы двигались, свирепствовали тиф, дизентерия и испанка, в походной суматохе взявшая на себя обязанности  маркитантки подруга Сороки Груня и сменявшиеся "дежурные по кухне" сваливали чашки, ложки, кружки в один куль, мыли всё это в холодных ручьях - и о индивидуальной посуде не могло быть и речи. Смирившись с таким положением дел Фёдор Евлампиевич Твердохлёбов всё же носил за голенищем индивидуальную ложку, которую он «мыл» примитивным первобытным способом, до блеска вылизывая орудие приёма пищи после еды да пошоркав её зачерпнутым ладонью из сугроба наждачной шершавости снегом. Проделав эти обеззараживающее мероприятие, он привычным жестом разбойника, втыкающего нож за голенище сапога, возвращал ложку на место возле алого лампаса поверх синей штанины. Не расставался он и со своей кружкой -подружкой, памятью о боях за Веру, Царя и Отечество. «Ерманская» в его устных воспоминаниях выглядела непрерывной картиной батальных сцен, в которых он был всегда на острие атаки, верхом на наровистом скакуне, замахнувшимся блистающей шашкой на улепётывающего врага. Эту шашку с выпендристым малиновым темляком он и в своей  разбойничьей жизни таскал на боку, точил её о смазанный пастой гои ремень и, полюбовавшись верной красавицей, возвращал её в ножны. Златоустовский клинок служил есаулу и средством для бритья, и зеркалом, и символом власти, и подтверждением его воинской доблести. Как и два георгиевских креста на мышиного цвета кителе. Во всей этой красе он и воображал себя запечатлённым кадрами фронтовой кинохроники или даже кистью художника-баталиста, на холсте, вставленном в золотую багетовую раму на стене Зимнего дворца. Возле этого холста пренепременно должен был в задумчивости остановиться «осударь ампиратор», и, блистая  червонным шитьём полковничьих погон, произнести в задумчивости:
-Вот на таких богатырях Русь держится!
 
Не смотря на то, что «по праву синьора» Федька Твердохлёбов не прочь был погреться под боком хозяюшки, когда нашему отряду удавалось остановиться на постой у какой-нибудь нестарой зажиточной вдовушки, он непрестанно вспоминал о своей оставленной на Алтае жене и двух ребятишках. Он даже рассказывал нам, что его Степанида и Фролушка с Марьяшей являются ему во снах в белых одеждах , осиянные нездешним светом. Воспоминания о жене и детишках были для Твёрдого чем-то вроде воображаемой иконы. Они в самом деле светили Фёдору Евлампиевичу неугасимой лампадою во мраке разбушевавшейся стихии бытия.
- Как они там? Живы ли! -крестился есаул двумя перстами на образа в красном углу, ежели мы квартировали в справной избе. А если в -в лесу- то на солнышко-днём, на луну или звёзды -ночью.
-Всё божий мир! - приговаривал он.-И повсюду ангелы небесные нас сопровождают.
Бывало он доставал из притороченной к седлу сумки Псалтирь, и, раскрыв его, шевеля губами, молился, тихо напевая псалом.
 
 Он корил разбойников, если они без меры били дичь или вылавливали столько рыбы, что она пропадала. Осенние озёра в Западной Сибири -сущий клондайк для охотников и рыбаков. А в пору, когда обезлюдели их берега, дичь и рыба плодились в безмерных количествах. Поэтому мы не бедствовали.Походный наш паёк был избыточным.  Нам даже не хватало ртов, чтобы съесть столько дичи и рыбы.
-Не надо лишнего у Природы брать! Она этого не прощат!- нравоучительствовал Твердохлебов.
 
Однажды ранней осенью Гром  метким выстрелом  из винтовки уложил лося. Сделать это было нетрудно, потому что рогач вышел на него сам. Мирными или воинственными были намерения зверя в пору гона - один леший знает. Но выстрел побудил таёжного гиганта нацелить рога-лопаты на Грома и сделать прыжок в сторону стрелявшего. Струхнув, Гром бросился было наутёк, но остановившись, увидел, что лось замер на месте и, глядя мутнеющими глазами на своего убийцу, рухнул набок...
 Начало ноября выдалось на удивление тёплым. Солнышко припекало. Два дня мы пировали, обжираясь мясом сохатого. На третий -рои мух, невыносимая вонь и привлечённый запахом гниения медведь заставили нас переместить свой табор подальше от разлагающейся туши. Мы успели испечь на угольях и сварить в котле только печень, простреленное Громом навылет лосиное сердце, почки и одну заднюю ногу с филейной частью, остальное пришлось оставить доедать медведю, лисам и волкам, которые принялись завывать, как только потянуло душком.
-Вот видишь!- поучал "благородие" Грома.- По теплу не следовает столько мяса заготавливать...А ты лося завалил!

Есаул вообще жалел зверьё. Он мог освободить из охотничьего капкана волка. Его не смущало то, что прежде чем разжать металлические челюсти-хватала, хищнику надо было стянуть верёвкой пасть. А чтобы перевязать поврёждённую лапу, держать зверя вчетвером. Может быть он чувствовал родство с тем волком. Но он, сам, не прибегая к помощи вызывающейся помочь сердобольной Груни, перевязывал зверю рану на лапе, пока не срослась повреждённая кость. Поначалу волк рычал и норовил схватить своего спасителя за руку. Потом успокоился. И когда с него сняли верёвочный намордник, привязанный к берёзе смиренно лежал, водрузив голову с чуткими ушами и всевидящими зыркалками на передние лапы. Повреждена была лишь одна задняя. И пока она не срослась,мы не двинулись с места. Попервости ночами вокруг нашего становища раздавались заунывные волчьи завывания, волк-калека, которому Степаха-балагур дал немудрёную кличку Серый, откликался. И было не очень-то приятно слушать эту леденящую душу перекличку.Волновались кони. Их приходилось привязывать покрепче.Коновязью служили нижние ветви елей, стволы берёзок и осин лесного подроста. Бывало, напуганная лошадь ломала толстый сук или вырывала деревце с корнем. В конце концов есаул выпустил зверя на свободу и тот , прихрамывая, скрылся в чаще , откуда временами доносился его заунывный вой.
 
- Тоскует по волчице. Совсем отбился волк от стаи. А волк без стаи - уже не волк. - говорил  Апчай.
Так звали явившегося однажды ночью в свете костра хакаса.Ни он,  ни молоденький попик Феодосий, к которому Твердохлебов обращался непременно величая его "батюшка", пока не прошли обряда "повязывания на крови" и в банде никто не догадывался, что им на этот счёт будет послабление.

***
- И что ж вас заставило по лесам прятаться?- на следующее же утро, после того , как соткались из темноты Апчай и Феодосий, спросил Фёдор Евлампиевич вновь прибывших. Не то что бы он допрашивал,решивших податься "в партизаны", но всё же прощупывал -чем они дышат. Настоящая же "проверка на вшивость" происходила "в деле".
- Так больно лютуют и красные, и белые, - прищурив и без того узкие глаза-щелки, отвечал Апчай.- Камлал я на Праздник Белой Волчицы у Чёрной Горы, у Святых камней, огонь разводил, травы , задабривающие духов, в костёр сыпал, а дурковатый мужик в будёновке налетел на коне - жеребец копытами жертвенный огонь потоптал, мне плёткой досталось, и бубен мой шаманский - шашкой на мелкие кусочки...
-У нас в Турочаке* алтайцы тоже камлали, а недалечь наша церква-голубка стояла, ещё дед мой её с казачками срубил, лемешком крыл, но шаман с попом не ссорились. Наоборот - их часто можно было видеть вместе. У нас и старообрядцы наособицу молились, но с никонианцами никогда не враждовали, хотя кой-кто из неистовых старцев и звал их Антихристовым отродьем. Но вот теперь -то мы , похоже, и впрямь Антихриста узрели!- поддерживал разговор Твердохлебов.
-Так и мне невдомёк, ваше благородие, чего так лютовать? Кому мои камлания помешали? Я -то терпел - и когда этот дурак из оголодавших колчаковцев с парабеллумом в юрту вломился, жратву требовал, рвал зубами круг сыра, приговаривая "Я вас от красной сволочи спасать пришёл, а вы жратву жалеете!", потом, бросив, сыр наземь, по баранам в загоне стрелять начал.Барануху, ягнёнка прикончил. Я сыр тот надкушенный омыл -и все одно съели, и барашков ободрал-мясо все в котёл пошло.Устроил большой той** для соседей. Но и терпению бывает предел...Другой  разбойник-освободитель наведался. Кажется,  то уже не комиссар был и не колчаковец, а кто-то из рыскающей по Хакассии банды Федьки  Чернышова...Все в моей башке спуталось, когда толи он, то ли тот Лёха в будёхе, то ли кто третий, пятый аль десятый из требовавших жратвы и лошадей, намотал на кулак косы моей дочери - и стал расстёгивать  штаны...Ну я его колотушкой от бубна по дурьей башке и треснул, отослав его дух в нижний мир к Эрлик-хану..***
- Ну а потом, конечно, пришли каратели!-раздумчиво вставил Твердохлебов.
- На третий день. Хоть я и прикопал злодея под Каменной горой скрытно вместе с шашкой, штанами в лампасах и сапогами. Но сосед донес.На коня и седло позарился, зависть его одолела. А ведь  со всеми баранину из казана уплетал за обе щеки да похваливал. Видел, как я ночью на коня труп вьючил...Пришлось мне уносить ноги -да подальше, не дожидаясь когда за мной освободители от красных, обещавшие нам Хакасскую Республику, явятся.Добро -другой сосед предупредил, помог в пещере с женой и дочкой спрятаться. А юрту со всем добром пришлось  бросить.Потом только и видел из пещеры на горе, как она горела...
- Н-да! История!- похлапывал Твердохлебов плёточкой по загребастой ладони. И плёточка эта вполне могла быть пущена в ход при любой перемене его настроения.Не смотри, что волка мог пожалеть с лосем, на двуногих эта его жалостливость не распространялась,- Чтобы скотину стрелять, юрты жечь! Это ж какими надо сволочами быть!
-Вот и я о том! Чуть что -тарынчах**** в ход пускают!-Как завороженный смотрел хакас на плётоку выжидающей змейкой наизгиб зажатую в кулаке атамана.- А ведь, вроде, собирал Чернышов старейшин и шаманов,толковал с ними о Сибирской республике, да и красные только и знай што о свободах от ханов талдычат, а тут такое! Чернышова хакасы за его смоляную шевелюру прозвали - Федька Харапас. Федька Чёрная голова. Вроде, на словах -лучший друг хакасов и уйгуров. Но кто знает -какие чёрные мысли гнездятся в той голове?И о чём вообще орыс кызы***** думают..
-Ты давай, батя! По нашему изъясняйся. Я-то знаю, что "торычах"-по-хакасски плётка, а "тыршыс–хат" — вредная баба.А ребята будут тебя только через слово понимать. Тебе оно надо? В обиду я тебя не дам, получишь ты и винтовку с патронами. Молись своим духам- в отряде тебе никто этого запрещать не будет. Наоборот -проси духов, чтобы они нам помогали...
 
Того короче оказалась история, пономаря Вознесенской церковки из села Приозёрье отца Феодосия.

-Сущие, Антихристы, Фёдор Евлампиевич! -Причитая, постоянно осенял себя крестным знамением черноризник.- Вломились во храм- и давай оклады с икон сдирать,утварь церковную по мешкам рассовывать. А мне видение было- то чертяки рогатые с иконы "Судный День"  в левом пределе-во плоти во храм ворвались. Один даже на коне  въехал, ну я в него и запустил подсвешником. В висок угодил аспиду- и наповал...
-Ясно! Хотя бы от одного чертяки божий мир избавил! И тебе это зачтётся! - прервал Твёрдохлебов этот экспромт-допрос.- Байдон! Выдай и ему винтарь, а то подсвешниками кидаться -много не навоюешь. Да и нет у нас их тутока...   

__
*Эрлик -хун, в хакасских поверьях главное божество нижнего мира.
**
***
****

Глава 7. Облава
 
К ночи вызвездило. Слегка подмораживало. В бочажинах образовались зеркала льда, в которых, как в линзах телескопа, преломлялась брильянтовая россыпь Млечного пути. Мнилось-я мальчишка , припавший к намороженному льдистому стеклу и вижу сквозь увеличительные стёкла ледышек, как шарабан Большой медведицы катит по небосводу,а  повисший на гвозде Полярной Звезды "ковшик" Малой медведицы зачёрпывает первозданную тишину. Напиться ею досыта после грохота перестрелок, предсмертных стонов, визга паровозных свистков! Утонуть глазами в беспредельности Космоса, повторяя вслед за шевелением губ архангельского сына рыбака :"Открылась бездна звезд полна, звездам нет счёта, бездне дна".*..   

На выбранном нами для стоянки островке посреди подмёрзшего уже болота пихты смыкались плотным шатром.  Снежная новина сверкала в лунном сиянии  паволоковыми складками. От стука колёс на Транссибе нас отгораживала Лосиная Грива, частая гребёнка березника, осинника и мамонтовое нашествие кедрачей. Казалось, мы навсегда оторвались от цивилизации -и теперь нам ничто уже не мешает, пройдя меж стволами столетних кедров, обратиться в двигающихся по краю ледника первобытных охотников с копьями, стрелами, каменными топорами. Наш вождь - в одеждах из медвежьей шкуры уводил нас вглубь таёжной сельвы. Подальше от места последней схватки, где теперь хищные звери дробят зубами кости наших врагов.

  Хорошо знавший эти места Стёпка Сорока вывел нас только ему известными перешейками к охотничьему зимовью и в нём можно было обосновать какой-никакой штаб. В зимовье имелась буржуйка из металлической бочки с трубой из водостока, сорванного с какого-то зажиточного дома в уездном центре. Свалив  две сосновых  лесины  Гром с Петькой Шишкарёвым по прозвищу Байдон соорудили нодью* и, раскочегаривая её,готовились к ночлегу. Череп с Косым  натаскивали для устройства лежанки пихтовый лапник. Твердохлебов, Нинон Красавина, Пётр Рязанцев расположились в  избушке. Стёпан Сорока с Груней - у костра. Я с "новобранцами" отцом Феодосием и  Апчаем - у ещё одного кострища.

От экономно чиркнутой спички зацепившийся за край бересты дымок растёкся по тонким сухим веточкам, следом  - краснорубашечным мужичком  заплясал по бревёшкам огонь. От костра тянуло приятным жаром. Благодаря  обступившим нас пихтовым кронам тепло держалось, словно нас отгораживали от наваливающейся темноты не стволы дерев, а стены чума. С утра возившийся полковник Русской императорской армии Казимир Румша.  с вынутой из котомки шкурой Апчай наконец-то натянул её на обод из   черемуховых ветвей. Отложив в сторону бубен, он достругивал ножом колотушку.
К костру подошёл Твёрдохлёбов.

-И што тут у нас? - поднял Фёдор Евлампиевич кожаный круг. В отсветах костра в кругу зависла совершающая прыжок искусно нарисованная поверх дублёной кожи белая волчица. Оскаленная пасть. Вздыбленные на холке шерсть. Султаном стелющийся по ветру хвост.
- Любо! - Вернул  атаман Апчаю его бубен.- У Андрея Григорьевича Шкуро отряд пластунов-диверсантов назывался "волчья сотня" и на знамени тоже была оскаленная  волчья голова. Но наш партизанский отряд( Твердохлебов упорно называл нашу шайку именно так) назван "Чёрная рысь". Пока нас не так много, но , надеюсь, станет больше...Так что нам нужно своё знамя...
 Мгновенно отреагировав на "заказ" командира , Апчай подобрал у края костра остывший уголёк - и быстрыми движениями  изобразил на бубне очень реалистично выглядящую дикую кошку с характерными кисточками на ушах.
-Вот-рысь, ваше благородие!
-Благородие -огородие! - съязвил Твердохлебов. - Сентябрь, октябрь мы по огородам да подворьям мародёрствовали. И только в ноябре  с появлением Петра Рязанцева и Нины - появились планы посерьёзнее налётов в Новониколаевске, чем промышлял пущенный комиссарами в расход Петька Пожогин и ограблений в уездных центрах. Нам надо бы подобраться к колчаковскому золотишку.Но вот как?
- Может быть призвать на помощь духов?Покамлать?
-Валяй! Только не греми громко. А то вместо духов -помощников, чехов с белыми призовёшь!
 - Зачем чехов! Только духов!-сверкнули в глазах -щелках пляшущие огоньки.

Хакас сбросил с себя овчинный азям -под ним оказался балахон , увешанный заблестевшими в отсветах костра, вырезанными из жести оберегами. Оберег -скалящаяся волчица гналась за талисманом - убегающим оленем. Мерцающий полумесяц  нацеливал свои "рога" на кругляк солнца. С рукавов свисала бахрома лент.Рассыпанные по груди бубенцы и колокольчики звякнули, когда шаман нагнулся.
 
 Взяв в одну руку бубен, в другую -колотушку, Апчай негромко ударил по гулкой, отзывчивой коже. Начав с медленного темпа,он бил всё чаще и чаще, на раскоряку двигаясь вокруг костра. И , как мне показалось,поймав ритм, резонируюший со стуком сердца, резко подпрыгнул и, крикнув, запел. В момент прыжка бубен совместился с зависшей над костром луной. И следующий удар колота пришёлся уже не по бубну , а по сияющей лунной поверхности.Зашуршал, сходя с хвойных ветвей снег. Захрипели, насторожившиеся лошади. Задвигалась нарисованная на бубне Белая Волчица. Распласталась в прыжке изображённая углем Чёрная рысь. Мерный гул горлового пения перенёс меня в какое-то другое место. Из темноты выдвинулись громады мегалитов. Каменные великаны двигались по кругу. На их плоских гранях проступили очертания доспехов батыров в островерхих шлемах и с пристёгнутыми к поясам  мечами.  Апчай продолжал петь, звенеть бубенцами, колокольцами и соударяющимися друг о друга оберегами. Гремя колотушкой о бубен, он двигался вокруг костра, возле которого собрался весь "партизанский отряд". Все слушали, как зачарованные. Сверкали глаза. В желании подпевать шаману шевелились губы. Ноги начинали топать. Заржавшая в темноте лошадь прервала камлание. Совсем близко завыл волк.
-Серый скучает!- прокомментировал Сорока.
- Да вон глаза его за зимовьём светятся!- поднялся с корточек на ноги Байдон.
 Из темноты донёсся целый хор волчьих голосов.
-Привёл всю стаю!- сделал Сорока нехитрое умозаключение.
 
- Гипноз!Даже звери  и те сбежались на это камлание.- произнесла задумчиво  Нина Красавина, пламенея в свете костра факелом непокрытых волос и обращаясь к Апчаю, спросила:- Ты поди и знахаришь, колдун!
- Кой-какие травки-корешки знаю! Но без помощи духов ничего не поможет...
- Я не спиритка, но и не такая уж конченная материалистка, как большевички, хоть и умею считать деньги и знаю чего они стоят, но в этой дикой молитве в самом деле есть какая-то сила...
-О чём пел, Апчай!?- спросил есаул.
- Просил Белую Волчицу и Каменных Батыров помочь нам в нашем предприятии...
- А вы , ваш бродь,не будете против если и я спою Молитву. Нашу. Православную, -подал голос попик.
-Валяй!-одобрил командир.

Пономарь открыл заранее вынутый из котомки псалтирь. Потом закрыл его и запел наизусть

-Господи, прибежищем был еси нам в родъ и род.*..
Его негромкий в говоре голос вдруг возрос баритональными обертонами, эхом заблуждал между стволов деревьев. Остатки мокрых снежных муфт зашумели, осыпаясь.Да и сам -то Феодосий преобразился. Мерцающий розоватыми отсветами в свете костра его лик просветлел.

- И в деле рук споспешествуй нам!- накатывало волнами и я засыпал, уносимый к Луне на спине Белой Волчицы. Я -малой снежинкой падал с ветки среди таких же, как я, и вызванная лишь звуками пения лавина увлекала меня. И я падал, падал...

***
Поутру Кривой с Байдоном  отправились на розвальнях в Каргат- за хлебом, спичками и разведать -как далеко продвинулся колчаковский эшелон. Возвратились они уже к вечеру, без розвальней, вдвоём на взмыленном коне. Даже не спрыгнув, а свалившись с коня, невольно уронив подвернувшуюся  Груню  на утоптанный снег, Байдон рванул на себя мирно курившегося дымком из трубы  двери зимовья.
-Сгребайтесь! Щас здеся чехи с казаками будут. Мы на базаре с чехом тем, как и был уговор,  Здинеком встренулись...Ну с тем, какого мы отпустили , шоб он разведал - в каких вагонах золотишко и за сколько можно с охраной договориться...Мы -то думали, он нам, как условились, доложит обстановку, а он переполох поднял...Мы постромки пообрезали, сани бросили-на коня! Едва ноги унесли...
-Аха! Спасая шкуру, хвоста за собой привели!-рыкнул Твердохлевов.- Ерои!

Хватали  винтовки, спешно седлали лошадей, а кто-то уже  и вставляя ногу в стремя. Отряд встрепенулся, насторожился, словно зверь поднятый с нагретого схрона, и готов был скрыться в таёжной чаще.
 Сердце стучало шаманской колотушкой. Поверх горлового пения и волчьего воя в ушах пульсировали  слова псалма. "...они – как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает;
ибо мы исчезаем от гнева Твоего и от ярости Твоей мы в смятении."
 Вот мы и есть та трава - и где-то в версте от нас -не более - занесена коса Костлявой. И неужели мы ляжем под рубящим, беспощадным  лезвием?
-"Кто знает силу гнева Твоего, и ярость Твою по мере страха Твоего?
Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое", -повторялись сами собою слова молитвы и мои губы шевелились синхронно словам псалма.
 Ходким аллюром, но  не суетясь, отряд устремился в таёжные чащобы. Сорока был за возглавившего волчью стаю вожака. Он один знал -где нам пройти так, чтобы не угодить в болота с неокрепшим льдом, под обманчивой твёрдостью которого таилась коварная топь.
 За спиной затрещали выстрелы. Казалось- трещат сучья под лапами кинувшегося за нами вдогон, ломящегося сквозь бурелом зверя. Банда вытянулась в цепочку, кони шли след в след, -шаг влево, шаг вправо -и под крошащимся льдом разверзнется ненасытное хайло васюганской топи. Не было необходимости понужать коня, он сам знал куда ставить свои недавно подкованные копыта...
  ______________________

* Псалом Давида -89