Гомер, Гоголь и братья Гримм

Еще в ХIХ веке выдающийся русский критик подметил параллели между описанием поединков богоравных героев «Илиады» и схватками запорожских казаков с польскими шляхтичами, красочно изображенными в «Тарасе Бульбе» вдохновенной кистью Николая Васильевича Гоголя. Вот бессмертные строки Гомера:
«... Как ни высоко парит, от него не скрывается заяц
Легкий, под темным кустом притаившийся; он на добычу
Падает, быстро уносит и слабую жизнь исторгает,
Так у тебя, Менелай…»
А вот наполненные поэзией слова автора «Тараса Бульбы», придающие картине сражения под Дубно эпическое звучание:
«Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг бьет оттуда стрелой… так Тарасов сын, Остап…»
Читаем далее в «Илиаде»:
«Зубы вышибла острая медь и язык посредине рассекла…»
и в «Тарасе…»:
«Вышиб два сахарных зуба палаш, рассек надвое язык…»
Ныне на филологических факультетах отечественных ВУЗов студенты изучают и другие «гомеро-гоголевские» аналогии вроде:
- приведения списка кораблей ахейской флотилии и перечня запорожских куреней;
- наличия троих Аяксов среди меднолатых ахеян и троих же Пысаренок в запорожском воинстве;
- сцен прощания Гектора с Андромахой и Тараса с «дружиной» (дружина – жена по-украински), хотя здесь Николай Васильевич творчески переосмыслил фигуру Гектора, который, разумеется, был бы не способен сказать о любимой супруге: «Да пропади она: я козак, не хочу! («бабиться с женой»)»;
- злодеяний, творимых ахейскими героями в пылающей Трое (правда, они описаны не в «Илиаде», а в других, не дошедших до нас древнегреческих поэмах Троянского цикла), и запорожцами, во время их грабительского набега, описанного в «Тарасе…»: «Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлооких девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями… Козаки, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя»; в древнегреческом эпосе Аякс Оилид насилует Кассандру у алтаря Афины Паллады, а малолетнего сына Гектора и Андромахи по имени Астианакс сбрасывают со стены поверженной Трои (такова одна из версий сказания – в других вариантах Астианакс остается жив).
Приведенные выше примеры совпадений, параллелей и аналогий в текстах и сюжетах древнегреческого эпоса и «Тараса Бульбы» широко известны не только филологам, но и авторам Прозы.ру, в частности, Андрею Пустогарову (http://proza.ru/2009/10/28/559), который отыскал в гоголевском шедевре также мотивы, заимствованные, по мнению этого автора, у Шекспира («Макбет», «Король Лир»).
Кроме того, А. Пустогаров сообщает нам, что польский литератор Стефан Гощинский, вдохновившись, по его собственному признанию,  «Девой озера» Вальтера Скотта, сочинил поэму «Каневский замок» (1828 г.), с которой, как полагает автор Прозы.ру, «Тараса Бульбу» связывают некоторые сюжетные линии (картины массовой резни поляков и евреев; осада казаками крепости, в которой засели поляки; казнь поляками главного героя-казака). Правда, факт знакомства Н.В. Гоголя с поэмой С. Гощинского не доказан.
Наконец, польские литераторы и критики, никогда не жаловавшие «Тараса Бульбу» за якобы антипольскую направленность этого произведения (писатель Петр Гойновский, скажет в 1933 году о Н.В. Гоголе: «он понаписал столько мерзостей о поляках»), обнаружили еще один «мутный», по выражению историка Николая Костомарова, литературный источник «Тараса…» – «Историю русов» - сочинение, приписываемое православному священнику Георгию Конисскому, изданное в 1846 году (до этого ходившее на Украине и в России в рукописных копиях) и представляющее собой, по словам польского историка ХIХ века Тадеуша Корзона, «собрание невероятных россказней, злобный политический пасквиль, рассчитанный на полное невежество русской публики и литературы» (по другой версии, казнь казацкого предводителя С. Наливайко в медном быке выдумал польский ксёндз Иончинский, живший в ХVII веке). Оттуда, дескать, Н.В. Гоголь переписал измышления от которых кровь стынет в жилах, — о медных быках, в которых шляхта живьем сжигала казаков, или о католических ксендзах, запрягавших в свои повозки украинских женщин.
Что до казни в раскаленных быках, то, как я понимаю, имелись в виду следующие гоголевские строки: «гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу». На мой взгляд, автор «Тараса Бульбы» (либо ксёндз Иончинский) мог «переписать» эти страшные сцены не из сомнительной «Истории русов», а из хорошо известных  античных источников – сообщения Диодора Сицилийского о такого рода казни, практиковавшейся тираном Агригента Фаларидом (VI век до н.э.). Считается, однако, что еще финикийцы приносили кровожадному богу Молоху в жертву своих первенцев, сжигая их в раскаленной медной статуе бога.
Об украинках, запряженных в «таратайки»: в славянских легендах говорится об обрах (кочевниках-аварах), победивших в сражении дунайских славян и заставивших побежденных впрягаться вместо волов в упряжки для пахоты. Отсюда в чешском и словацком языках до сих пор живут слова «обровски» (огромный) и «воле» (звательный падеж от слова «вол»; смысл – «дурак»). 
Однако довольно о перечислении источников «Тараса Бульбы». От страшного и местами жестокого исторического полотна перейдем к очаровательной, полной своеобразного малороссийского юмора бытовой и одновременно сказочно-фантастической повести великого писателя «Ночь перед Рождеством». Казалось бы, совершенно ясно, что при ее написании он пользовался народными сказками, легендами – так сказать, фольклором.
До недавнего времени так думал и я, пока совершенно случайно не наткнулся на сказку «Мужичок» из сборника сказок братьев Гримм. Надо сказать, что в «Ночи…» мне очень нравились сценки, одна за другой разворачивающиеся в хате «несравненной Солохи» - той самой ведьмы сельской категории, у которой «парубок Кизяколупенко видел сзади хвост величиною не более бабьего веретена», которая «еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала дорогу», которая, наконец, однажды прибежала к попадье, обернувшись свиньей, «закричала петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад».
Разумеется, я было поверил рассказчику, утверждавшему, что байки про Солоху – бабья брехня, поскольку «один только сорочинский заседатель может увидеть ведьму». Однако же полет Солохи на метле, визит к ней черта, потребовавшего от ведьмы удовлетворения его небратской страсти к ней; неожиданное появление в хате дюжего головы, объявившего о своем намерении провести вечер с чаровницей-хозяйкой; и вообще невероятное явление туда же дьяка, позвавшего «всех именитых обитателей села на кутью», но так и не дождавшегося никого из них, радикальным образом изменили мое мнение. Каждый из незваных гостей «великолепной Солохи» вынужден был впоследствии прятаться в мешок, дабы не портить себе репутации, незапятнанность которой, видимо, высоко ценилась обитателями села.
Кто же не восхищался этими эпизодами, о которых еще А.С. Пушкин сказал:
«Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность!.. Все обрадовались… этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумлялись мы русской книге, которая заставила нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!».
- Но причем тут сказка «Мужичок» братьев Гримм? – вправе спросить недоумевающий читатель. А при том, что в ней повествуется, как на мельницу к мельничихе, муж которой отсутствовал по делам, ни с того ни с сего наведался пастор. Жена мельника приняла его как-то чересчур ласково, предложив святому отцу выпить и закусить чем бог послал. А послал бог «и вареного, и жареного, салат, пироги и вино».
Только пиршество началось, как в дверь кто-то постучал, и хозяйка воскликнула: «Ах, господи, это, пожалуй, мой муж!». Она не ошиблась. Яства были спрятаны в мгновение ока, а пастор схоронился «в шкафу, что в сенцах стоял». Впрочем, подозрительный муж заглянул-таки и туда, откуда пастор выскочил молнией, стремглав бросившись наутек. Его фигуру, одетую во всё черное, недогадливый мельник принял за черта.
Итак, налицо некоторая схожесть одной из сюжетных линий «Ночи…» и выше изложенного эпизода немецкой народной сказки. Только в последней линия эта лишь намечена сухим пунктиром, тогда как у Н.В. Гоголя расцвечена всеми красками жизни, творчески переработана и преображена почти до неузнаваемости. Тем не менее, выходит, что «в основу сюжета гоголевской повести положен» не только «украинский фольклор, с подробным описанием национальных традиций и обрядов» но и фольклор немецкий.
"Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий..."
Читатель, разумеется, понимает, что речь идет о демоне, монстре, зловещем персонаже, созданном мрачной гоголевской фантазией. Но фантазией ли? Откуда этот Вий взялся? Сам Николай Васильевич отвечал так: "Вий – есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли. Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал."
В самом деле, до нас дошло одно из полтавских поверий, повествующее о падшем ангеле (Касьяне; по другой версии - половецком хане Буняке) с длиннющими, до колен, ресницами. Если поднять их, "на что он ни взглянет, всё погибает". В русской народной сказке "Иван Быкович" повествуется о ведьмином муже, которому поднимают брови и ресницы железными вилами. И хотя имя Вий, скорее всего происходит от украинского "вiя" (ресница), персонажа с таким именем в украинском фольклоре не обнаружено.
Пожалуй, в случае с Вием, налицо еще один бродячий сюжет, встречающийся не только в устном народном творчестве восточных славян. Если заглянуть - куда бы вы думали? - в цикл валлийских легенд о короле Артуре, можно обнаружить там "Поиски Олвен" - историю любви принца Килуха к прекрасной девушке Олвен, дочери некоего "Великана-из-Великанов". Великан, крайне отрицательный герой легенды, так обращается к своим слугам: "Подоприте вилами мои тяжелые веки, чтобы я увидел будущего моего зятя...". Между прочим, вилы, согласно тексту легенды, были "длиной с высокие деревья". Риторический вопрос: как только у таких чудовищ вроде Великана-из-Великанов (и от кого?) могут рождаться писаные красотки вроде Олвен?..
Говорят, сюжет сказки "Король Дрозд(обород)" братья Гримм записали в семье Хассенпфлюг из города Ганау (это недалеко от Франкфурта-на Майне). Утверждают также, что впоследствии жена Вильгельма Гримма фрау Вильд что-то там подправила и внесла кое-какие дополнения в повествование о капризной принцессе и мудром Дроздовике. Однако никто почему-то не вспоминает об испанской сказке "Принц Ворон", являющейся довольно точной копией своей немецкой коллеги. Интересно, кто у кого заимствовал "Дрозда/Ворона"- немцы у испанцев, или испанцы у немцев? 
Надо сказать, что в сборнике сказок братьев Гримм встречаются сюжеты, обыгранные самим А.С. Пушкиным. Так, в сказке с нескладным названием "Певчий попрыгун-жаворонок" находим ситуацию, в которой молодой человек обращается поочередно к солнцу, месяцу и ветру с вопросом о местонахождении его возлюбленной.
Кстати, в этой же сказке встречается мотив "Аленького цветочка" С.Т. Аксакова - один из вариантов бродячего сюжета о Красавице и Чудовище.
Нечто, отдаленно и глухо напоминающее перипетии ершовского "Конька-Горбунка", присутствует и в довольно нескладной немецкой сказке "Ференанд Верный и Ференанд Неверный". Там и там налицо: монарх, двое его слуг, из коих один - главный положительный персонаж и один - завистник, подсказывающий монарху задания, с которыми, по мнению завистника, положительный персонаж точно не справится и потому найдет свой конец на плахе. Монарх любит находящуюся Бог знает где красавицу, и эту красавицу добывает ему наш герой, причем в итоге венценосец гибнет от руки возлюбленной, а ее руку получает герой, выдерживающий страшное испытание. Больше того, в "Ференанде" есть и Сивый конь, обретающий дар человеческой речи и подсказывающий герою, что потребовать от короля для выполнения поставленной королем же задачи и как ее выполнить!
Еще ближе "Ференада Верного" к "Коньку-Горбунку" подобралась длинная словацкая сказка "Золотая подкова, золотое перо и золотой волос", в которой у младшего брата по имени Янко случайно заводится невесть откуда взявшийся невзрачный конек, одаренный человеческой речью. Далее Янко устраивается к королю на службу в конюшне, конюхи начинают ему завидовать и доносить на него монарху, а тот дает нашему герою невыполнимые поручения: добыть золотого коня, золотую утку и золотую девицу. С помощью конька Янко выполняет задания, после чего по наущению и при содействии своего хвостатого друга благополучно купается в котле с кипящим молоком, где его собирался сварить жестокий и алчный правитель. В итоге в котле сварился этот последний, а Янко женился на золотой девице и был венчан на царство.
Наконец в третьей народной сказке - румынской "Петру-Пепел" - мы встречаем мотив ночной порчи поля, засеянного клевером, волшебными конями. На их поимку бедный крестьянин отряжает по очереди своих многочисленных сыновей (их больше трех), которые не справляются с поручением отца. В русском переводе сказки даже есть реплика разгневанного папеньки, адресованная старшему сыну (Ах ты, сонная тетеря!), словно списанная из текста ершовского шедевра. Как и в "Коньке", задание с блеском выполняет младший, ленивый и в целом непутевый сын по имени Петре.
В общем, как ни крути, но сюжет "Горбунка" вряд ли является плодом фантазии Петра Ершова. Однако вернемся к германцам и их народному творчеству. 
Не обошлось оно и без шекспировских мотивов: в сказке "Гусятница у колодца" престарелый король требует от трех своих дочерей словесных доказательств их любви к отцу. Комплименты старшей и средней принцесс оказались исполнены примитивной лести, в то время как младшенькая промолчала. В итоге две старшие дочки поделили папашино государство, а младшенькую изгнали куда подальше - ну чем не завязка в "Короле Лире"?! Та же завязка обнаруживается в английской сказке "Тростниковая шапка", в которой, однако, шекспировский мотив переплетается с фабулой "Золушки", поскольку изгнанная младшая дочь находит свое счастье с "молодым господином", а отец дочери в конце концов признает свою неправоту. Вариантом «Тростниковой шапки» оказывается сочиненная чешской писательницей Боженой Немцовой по мотивам словацких народных преданий сказка «Соль дороже золота» - и в "Шапке", и в "Соли" младшая дочь признается отцу в том, что любит его "как соль", только в английской версии - "как соль любит мясо", и отец лишь в финале осознает смысл дочернего признания.
Есть в германском фольклоре и рассказ о Пряничном человечке, позднее пустивший мощные корни в Соединенных Штатах Америки. Знакомство с ним, а также с английской сказкой о Джонни-пончике (или пирожке) и скандинавских  сказах о Толстом или Беглом блине, приведет нас в некоторое замешательство: так ведь это же наша, исконно русская или на худой конец восточно-славянская сказочка о Колобке (слово "колобок" впервые фиксируется в "Житии протопопа Аввакума", произведении XVII века)! Однако мы удивимся еще больше, когда узнаем, что история приключений хлебца/блина/пирога/коржика/кренделя - не чисто славянское фольклорное произведение, но древний сюжет, уходящий в туманное прошлое индоевропейцев и тюрков (у татар и узбеков есть подобные сказки, происходящие, якобы, из сокровищницы устного народного творчества кипчаков, сиречь половцев русских летописей).
Напоследок отмечу знаменитую сказку "Огниво", которую, по признанию Ганса Христиана Андерсена, он услышал в детстве, работая на уборке хмеля. В сборнике братьев Гримм с удивлением обнаруживаем сказку "Синяя свечка", в коей действующие лица - солдат, ведьма, королевна и король - более или менее соответствуют андерсеновским персонажам (солдату, колдунье, принцессе и королю), а роль огнива и собак играли та самая "синяя свечка" и некий "черный человечек", добросовестно исполнявший пожелания солдата. В общих чертах сюжетные линии гриммовской и андерсеновской сказок совпадают.
Впрочем, в устное творчество немецкого народа в том виде, в каком мы знакомимся с ним по сборнику сказок братьев Гримм, неисповедимыми путями проникли сюжеты и мотивы ... "Тысячи и одной ночи"! Так, популярнейшая восточная сказка про Али-Бабу и сорок разбойников нашла свое несколько куцее отражение в гриммовской миниатюре "Зимели-гора". И там, и там мы находим двух братьев (бедного и богатого); там и там встречаем разбойников (сорок у "Али-Бабы", двенадцать в немецком варианте); там и там фигурирует гора, поросшая деревьями, на одно из которых залезает главный герой, а гора расступается перед ним после произнесения подслушанного "пароля" (в "Али-Бабе" открывается дверь в горе) "Сим-Сим, откройся" ("Земзи-гора, откройся" в немецкой версии); там и там присутствуют мера и прилипший к ней золотой динар/червонец; наконец там и там богатый и жадный брат забывает "пароль" и бесславно гибнет в пещере от разбойничьих рук.   
Поэтому нельзя исключать, что знатоки творчества Н.В. Гоголя заявят, будто выше приведенная параллель (гоголевская "Ночь..." - гриммовский "Мужичок") им известна и ни о чем не говорит, поскольку фигуры священника, питающего слабость к хорошеньким женщинам, и притягательных жен или вдов/ведьм, отличающихся любвеобильностью, суть типажи, а визиты мужчин к даме нетяжелого поведения – очередной бродячий сюжет, присутствующий в фольклоре многих народов мира. Среди таких сюжетов можно назвать сказания о красавице, вынужденной до поры гнуть спину на мачеху («Золушка»); старухе, требующей от царственной рыбы власти и материальных благ; королевиче, которого облагодетельствовала то ли жаба, то ли лягушка.
Говорят, что даже седой слепец Гомер ничего не придумывал, сочиняя текст «Илиады». Ученые датируют серединой II тысячелетия до н.э. обнаруженное ими при раскопках финикийского города Угарита сказание о сыне бога Эла по имени Керет. Это имя наводит на мысль о крито-минойском происхождении сказания. Так вот, от Керета уходит жена, за которую Керет, по обычаям своего времени, щедро одарил перед свадьбой будущего тестя. Во сне горюющему Керету является Эл и советует не грустить, а, совершив жертвоприношения, идти войной, но не на тестя, как логично было бы предположить, а на какого-то другого правителя. Если тот не отдаст Керету в жены свою дочь, следует взять ее силой. Керет так и поступает, и правитель, пытавшийся было откупиться, в конечном счете удовлетворяет требование Керета. 
Скорее всего, финикийское или минойское сказание о муже, которого бросила жена, было известно в ахейской Греции, и его сюжет Гомер (условно говоря, ведь Гомер – личность легендарная) обыграл при составлении текста «Илиады», чтобы оправдать ахейскую экспедицию под Трою. Параллель сказанию о Керете находим в древнегреческой поэме Троянского цикла «Киприи», герой которой, Менелай, вернувшись с Крита, где он хоронил деда, подавлен фактом бегства жены. Он видит вещий сон, во исполнение которого отправляется под Илион с требованием вернуть беглянку. Парис предлагает выкуп, но Менелаю нужна жена, которую он в итоге и отбирает у Париса силой.
Кстати, ученые давно приметили, что зачин "Рамаяны" напоминает завязку сказаний Троянского цикла - прекрасную женщину дерзко похищает царский сын! В Ригведе и произведениях древнеиндийского эпоса упоминаются союзники индоариев: "турваша" (этруски) и "бхригу" (фригийцы), которых Индра привел в Индию "из дальних стран". В более поздних индийских источниках упоминается эпоним "Пуластья" - пеласги, филистимляне Ветхого завета. При этом в Махабхарате утверждается, что народ "явана" (греки) якобы произошел от "турваша". Отсюда выводы: индийцы смутно помнили о том, что между греками и этрусками была какая-то связь; сказочный сюжет о похищении красотки, известный всем, кто побывал в бассейне Эгейского моря, подарили ариям пришедшие с ними в Индию этруски, фригийцы или пеласги.
И в заключение:
Сюжет – важный элемент успеха литературного произведения (А.С. Пушкин поделился с Н.В. Гоголем историей о покупке мертвых душ; сюжет практически каждой шекспировской пьесы заимствован великим драматургом из произведений других авторов), ибо «бездари воруют сюжеты, а гении их заимствуют».