Рассказы о Лемешеве. Две песни Беранже

15 марта 1950 года.
Москва

        Сергей Яковлевич Лемешев на время превратился в журналиста и вот уже несколько часов страдал от не свойственных ему творческих мук – он писал статью в газету «Советский артист». Пять дней назад бригада Большого театра вернулась из первой шефской поездки в колхозы Воронежской области. Эта группа стала первой ласточкой в целой череде таких поездок, она включала в себя певцов, хористов, артистов балета, аккомпаниаторов. Сергей Яковлевич был назначен её руководителем.
В день приезда он кратко отчитался перед директором театра по итогам гастролей, а теперь потребовалось написать о поездке статью в театральную газету. На завтра было назначено расширенное заседание дирекции, парткома и профкома Большого театра, где он должен будет подробно и обстоятельно обо всём рассказать. Ну, что ж – то, что он напишет сегодня, ляжет в основу завтрашнего выступления.
        К любому делу Сергей Яковлевич всегда подходил очень ответственно. А к освещению такого важного и резонансного события, как первые шефские гастроли бригады Большого театра в Воронежской области, тем более был необходим серьёзный подход. Дело шло тяжеловато, потому что обычно ему не доводилось писать ничего, кроме личных писем.

        Лемешев сидел за столом, уперев подбородок в ладонь, и поверх очков задумчиво скользил глазами по книжным полкам. Он всегда любил, размышляя о чём-нибудь, смотреть на стройные ряды корешков книг, на потёртые переплёты читаных-перечитаных томиков. Там, где он сейчас жил, было много книг – его друзья любили читать. Сам Сергей Яковлевич давно уже привык читать не только ради удовольствия.
        От усталости, от всяких печалей и бед с головой погружался он в миры любимых писателей. Эти миры врачевали душу, возрождали её, позволяли ненадолго приостановиться, передохнуть, отвлечься от бурного и тревожного течения жизни. Они помогали иначе взглянуть на проблемы, а то и вовсе переосмыслить многие вещи.
        Сейчас перо его остановилось, ему всё никак не давалась очередная фраза. Очень хотелось, чтобы и статья, и завтрашний доклад стали не просто очередной победной реляцией. Стиль, конечно, надо выдержать, но Лемешев хотел показать теплоту и радушие их гостеприимных хозяев, хотел отразить глубокие человеческие, духовные связи, которые объединяют артистов и сельских жителей.

        Это была не совсем обычная гастрольная поездка. Колхозники Каменной степи два месяца назад сами обратились к руководству Большого театра с просьбой о приезде артистов. Они мотивировали это тем, что знают и любят московских певцов только заочно, по радио и по пластинкам, балет же для них и вовсе не доступен. Ведь у жителей села нет возможности ездить в Москву и видеть любимых исполнителей на сцене, а потребность у людей в этом очень большая. «Приезжайте, встретим по русскому обычаю, как самых дорогих гостей», – писали сельчане.
        Решение о поездке было принято быстро, бригаду тоже сформировали в самые короткие сроки. И Сергей Яковлевич понимал, что не случайно оказался её руководителем. Дело было новое, ехать в степные районы зимой такой большой группой было сложно и хлопотно, тем более, что бригада состояла бо;льшей частью из городских жителей, да ещё в основном из женщин. Возглавлять поездку должен был хороший организатор, который, во-первых, изнутри, не понаслышке знает сельскую жизнь, а во-вторых, сможет легко найти общий язык и с сельчанами, и с самой капризной примой Большого театра. По мнению директора, Лемешев был именно таким человеком.
        Сергей Яковлевич, выслушав такую интересную характеристику, улыбнулся, пожал плечами и, конечно, согласился. Тем более, что директор сразу нажал на партийную сознательность:
        – Это очень ответственное дело как раз для вас, как для коммуниста.
        После таких слов от поручений не отказываются. К тому же у него уже был опыт организаторской работы – во время войны он почти два года возглавлял оперную группу фронтового филиала Большого театра. Господи, куда только ни приходилось им ездить, в каких только условиях они ни работали! И ничего, справились. А сейчас тем более справятся.

        Лемешев действительно мог найти общий язык с кем угодно. Впрочем, дальнейший разговор показал, что они с директором понимали под этим совершено разные вещи. Если директор имел в виду сложности в общении с колхозниками, то Сергей Яковлевич больше опасался в этой поездке капризов своих коллег. С колхозниками-то у него никогда не возникало проблем: он родился и вырос в крестьянской семье, гордился этим и со своими земляками всегда отдыхал душой.
        Ездить на родину, в Князево, ему доводилось только летом, и он всегда целый год скучал по своим односельчанам. Поэтому сейчас он был только рад предстоящему погружению в родную среду, в простые, искренние человеческие взаимоотношения. В этой среде не было места притворству, манерности, болезненным богемным амбициям.

        Но если и были у Лемешева поначалу лёгкие опасения, то с момента приезда в Каменную степь они исчезли. В этой поездке все оказались на высоте – и хозяева, и гости. Колхозники их встречали не просто по-дружески, а очень трогательно, по-родственному. Артистов селили в самые лучшие дома, хозяева окружали их теплом и радушием, угощали самой отборной деревенской едой, которую в городе не найдёшь днём с огнём. Они ненавязчиво, но с гордостью показывали гостям свой быт, колхозное хозяйство, рассказывали о своей жизни. Они сами пели и играли для гостей, и среди них оказались очень талантливые ребята. Они создавали столичным музыкантам бережные и комфортные условия для отдыха после выступлений. И они с готовностью, самозабвенно впитывали всё, что им отдавали со сцены артисты. Причём одинаково горячо принимали сельчане и классические произведения, и народные, и советские песни. Это касалось и выступлений артистов балета.
        Ни единой жалобы на бытовые неудобства или усталость не услышал в этой поездке Сергей Яковлевич от своих коллег. Члены артистической бригады получали в награду за своё искусство такую искреннюю и счастливую благодарность, такую любовь, каких не увидишь в столице. Это было настоящее братство, глубокое духовное родство советских людей. И Лемешеву очень хотелось отразить всё это в статье и в завтрашнем докладе.
        Поездка в целом прошла благополучно. Однако были два эпизода, о которых упоминать было совершенно ни к чему. Они касались только самого Сергея Яковлевича.

        За два дня до конца их гастролей состоялась очень необычная мимолётная встреча в отдалённой маленькой деревеньке. Лемешев всё время мысленно возвращался в тот день, но до сих пор не мог до конца понять, что же это было. Это событие ещё нуждалось в осмыслении. Из приезжих свидетелями этой встречи стали певица Елена Фёдоровна Исаева, ехавшая с ним в одних санях, секретарь местного райкома да возница их тройки.
        В тот день вся артистическая бригада, разбившись на маленькие группы, разъехалась по сёлам Таловского района прощаться. На следующий день все артисты должны были ехать в НИИ земледелия на концерт, там же предполагалось переночевать. А потом их ждал путь в Воронеж и домой, в Москву.
        Секретарь Таловского райкома, который везде сопровождал Лемешева, нерешительно помявшись, попросил:
        – Сергей Яковлевич, здесь чуть в стороне есть маленькая деревня. Поездка туда у нас не запланирована, выступать там негде… Но народ очень просил меня, чтобы я им привёз «живого» Лемешева. Им до колхозного клуба добираться не с руки, далеко, с транспортом у них не очень… Они хотят просто поглядеть на вас, буквально на пять минут… Они знают, что вам на морозе разговаривать нельзя, я их предупредил. Пообещали, что будут молчать. Не откажите, пожалуйста. Остальные артисты поедут напрямик в клуб, в Орловку, а мы небольшой крючок сделаем. На всё про всё полчаса потратим, на тройке махом долетим.
        – Как же я могу отказать, что вы… Вот только не опоздать бы нам в клуб, а, Елена Фёдоровна? Ладно, время есть. Поехали, – согласился Сергей Яковлевич. – Только давайте всё же побыстрее, хорошо?
        – Это мы мигом! – обрадовался секретарь и кивнул вознице.– Давай, Степан Андреевич, с ветерком, как ты умеешь.

        Возница улыбнулся в усы, глянул искоса лукавым глазом, привстал с облучка, засвистал совершенно по-разбойничьи, так, что зазвенело в ушах. Тройка рванула крупной рысью. В лицо ударил морозный воздух, навстречу полетела снежная пыль вперемешку с комьями снега.
        Сергей Яковлевич одобрительно хмыкнул, широко заулыбался – сам он умел свистеть так, что лошадь сразу прижимала уши и переходила в галоп, но у Степана Андреевича тоже получилось очень лихо. Лемешев всегда ценил в людях артистизм, весёлую удаль и озорство.

        Он вспомнил, как ребята в кавалерийском училище обещали ему как следует всыпать, если он не прекратит свои фокусы – в ответ на свист в галоп срывались и другие лошади, а далеко не все его товарищи уверенно держались в седле. Прекратил, конечно, куда же было деваться? Тем более, что и от учителей своих он неоднократно получал нагоняй за такое своеобразное управление конём.
        Преподаватель училища Вершинин, высокий, подтянутый, сухопарый, из старых офицеров, в сапогах, вечно потёртых стременами, не одобрял таких выходок.
        – Курсант Лемешев, вы где служить собираетесь: в Красной Армии или в банде Махно? Почему свистите, как Соловей-разбойник? – строго глядя сквозь пенсне, выговаривал он. – Лошадь должна знать повод, а не свист. И вы должны хорошо владеть поводом, шпорами, корпусом и коленями, чтобы лошадь послушно откликалась на малейшее ваше движение. А вы что делаете? От вашего свиста лошадь дала свечку – и вы удержались. Я смотрю, вы очень этим гордитесь. Неплохо, не спорю. Но крепко держаться в седле – это ещё не всё. Из-за вас мог упасть и покалечиться кто-нибудь из ваших товарищей. Для военного человека верное чувство локтя важнее всяких цирковых штучек.
        Вершинин замолкал, сурово сверля его из-под седых бровей чёрными глазами. Потом небрежно ронял свысока:
        – Сутки ареста за нарушение дисциплины.
        – Виноват, товарищ Вершинин, не подумал. Больше не повторится.
        – А надо бы иногда думать. Это полезно в жизни. Это вам не девиц мундиром и красными бриджами завлекать. И не песенки распевать у рояля.
        Он стоял навытяжку перед преподавателем, держал лошадь за повод и чувствовал, как пылают уши и щёки. Вершинин был, конечно, прав, хоть и говорил обидно. Этот старый сухарь не разделял восторгов окружающих по поводу его пения, но обидно было не из-за этого. Было стыдно получать выговор при всём честном народе, причём выговор  справедливый. Ведь не станешь объяснять перед строем, что никакие это не цирковые штучки, что привычка общаться с лошадью с помощью свиста въелась с детства, когда он пас лошадей в «ночном». Зачастую свист срывался с губ машинально, опережая мысли. Так и сидел он на гауптвахте каждый раз, пока не отучился от этой привычки.

        И, к сожалению, никогда больше не довелось ему иметь дела с такими чудесными скакунами, как в те далёкие годы учёбы в кавалерийском училище. В Князево верховых лошадей не было, там были тихие, спокойные, выносливые коняги, на которых пахали, возили грузы. Не очень-то их пустишь в галоп… На них можно было прокатиться разве что неторопливой рысцой. Сергей Яковлевич ностальгически вздохнул. В память о юности хранил он свои уланские шпоры, которые надевал, когда пел герцога Мантуанского или Альмавиву.
        А здешние кони были загляденье – рослые, породистые орловские рысаки и мощные першероны, красивые, молодые, горячие… Они живо напомнили молодые годы, напомнили ни с чем не сравнимое удовольствие от быстрой верховой езды. Он с наслаждением ими любовался, гладил, угощал сушками, разговаривал с ними на удивление и на радость хозяевам. И когда артистам на выбор предложили средства передвижения по степи, он почти сразу отказался от езды в автомобиле. Что может быть лучше саней и русской тройки!

        Из-за обжигающего ветра он прикрыл нижнюю часть лица шарфом и воротником, надвинул пониже шапку, чтобы не снесло, поплотнее вжался спиной в ковёр, постеленный поверх сена. Руки в кожаных перчатках сразу заледенели, и он стиснул их в кулаки, а потом сложил на груди и сунул онемевшие от холода кисти рук под мышки, – мартовский морозный ветер здесь, в степи, был ничуть не мягче, чем январский в Москве. Исаева тоже нахохлилась на ветру, прикрыла ноги краем ковра, спрятала руки в тёплую меховую муфту.
        Так быстро они здесь ещё не ездили.
       
       Через четверть часа тройка вихрем влетела в деревню и остановилась на площади. Сергей Яковлевич освободил лицо от шарфа, отогнул воротник и  потрясённо осмотрелся. Площадь была заполнена народом. Судя по неподвижности, люди стояли здесь давно, они ждали. Значит, они знали, что он не откажет и вышли на площадь заранее.
        Было очень тихо.
        Он переводил взгляд с одного лица на другое, видел старые, молодые, детские лица, широко распахнутые глаза, и внимательные, и удивлённые, и любопытные. У него возникло ощущение, что он соприкасается душой с каждым из этих людей. Да так оно, наверное, и было – он ведь всегда пел для них. Записывая пластинки, он пел для них. Выступая на концерте или спектакле, который транслировался по радио, он знал, что его слышат миллионы людей, и пел для каждого слушателя. Он не совсем понимал, как у него это получается, но это получалось – он много раз слышал изумлённые отзывы о своём пении и всегда одними и теми же словами: «Мне казалось, что Лемешев поёт для меня». Когда-то он думал, что это говорится для красного словца, но потом понял, что так оно и есть.

        Он всегда мечтал, чтобы частичка его души осталась в каждом слушателе. И он продолжал петь только так – для каждого человека. А сегодня эти люди словно пришли отдать ему то, чем он делился с ними много лет. Когда в зрительном зале его благодарили аплодисментами за пение – это было понятно. Здесь же была какая-то сдержанная, молчаливая любовь просто за то, что он есть… Это было немножко тревожно, очень волнующе и необычно.
        Вдруг среди людей возникло движение, и толпа выпустила к саням худенькую старушку с подожком. Она подошла почти вплотную и, чуть откинув голову, стала смотреть ему в глаза. Брови её были привычно-сурово чуть сведены, скорбные морщины застыли над переносицей. Над бровями из-под тёмной шали была выпущена тонкая полоска ситцевого платка, казавшаяся белоснежной на загорелом лбу. Старая женщина была, видимо, очень красива в молодости, но тяжёлая жизнь иссушила лицо, покрыла его вечным степным загаром, тонкими морщинами, и оно стало походить на древесную кору. Серо-голубые прозрачные глаза смотрели прямо в душу.
        Всё кругом застыло.

        Через несколько секунд строгое лицо её дрогнуло, взгляд потеплел, от внешних углов глаз побежали лучиками добрые морщинки. Она сняла с правой руки варежку, перекрестилась сама, потом медленно перекрестила его:
        – Дай бог тебе, здоровья, сынок. Живи, живи на своей родной земле.
        Голос её был тихим, чуть хрипловатым. Сергею Яковлевичу почему-то послышались в нём и шелест сухих степных трав на ветру, и шорох колосьев созревающей пшеницы, и журчанье ручья, что берёт своё начало в роднике, в степной балке. Перекрестив его, старушка отступила назад и встала в вековечной позе матери, ждущей сына – положила на подожок небольшие руки, левую в варежке, правую – худую, коричневую – поверх левой, и застыла.
        Лемешев с трудом отвёл от неё глаза, вновь окинул благодарным взглядом людей. Светлый материнский взор по-прежнему был устремлён на него, и Сергей Яковлевич в последнюю секунду опять прямо глянул в её лицо. На доли мгновения возникло странное ощущение, что тридцати пяти лет – как не бывало, что ему двенадцать, а мама провожает его в Петербург, в люди, на учение сапожному делу…

        Секретарь райкома тронул спину возницы. Тот расправил могучие плечи, чуть тряхнул повод. Лошади стремительно взяли с места рысью, полную тишину нарушил только глухой топот копыт по снегу, сухой визг полозьев. Никакого разбойничьего посвиста на этот раз не понадобилось. В лицо опять ударил тугой обжигающий морозный ветер со снежной пылью.
       Деревня осталась позади. Сергей Яковлевич смотрел прямо перед собой и видел светлые старческие глаза. И почему-то сухую загорелую руку на подожке, натруженные, болезненные суставы трогательно тонких пальцев. Наваждение какое-то…
        – Сергей Яковлевич…
        Он повернулся к Исаевой. У неё в глазах дрожали слёзы.
        – Не сейчас, Елена Фёдоровна, – тихо попросил он. – Пожалуйста...
        – Не буду…
        Она глубоко вздохнула и замолчала.
        Лемешев натянул шарф до глаз, плотнее прикрыл лицо воротником. Прищурившись от яркого сияния мартовского снега, от морозного ветра смотрел он куда-то вдаль, туда, где ослепительно белая равнина незаметно переходила в прозрачное небо.
        И сейчас, по прошествии  нескольких дней, он всё время помимо воли мысленно возвращался в ту степную деревню.

        А на следующий, самый ответственный день случился досадный эпизод. Его угораздило заболеть под конец поездки, накануне их прощания и отъезда в Москву. Этот факт никак было нельзя скрыть от директора Большого театра, свидетелями его болезни оказались вся бригада и весь коллектив института.
        Директор, выслушав его короткий отчёт в день приезда, с некоторой ехидцей спросил:
        – А вертолёт с врачом зачем тогда в Воронеже запрашивали, если всё так благополучно прошло? Вы уж, Сергей Яковлевич, договаривайте, пожалуйста.
        Зачем вертолёт запрашивали? Кто его знает, зачем… Сам он об этом вертолёте узнал только на следующее утро, когда уже более-менее оклемался и пришёл на завтрак. И чуть не поперхнулся от неожиданности гречневой кашей, когда в институтскую столовую, где завтракала бригада артистов, в сопровождении директора института вошёл врач с чемоданчиком.
        – Как же это понять, Сергей Яковлевич? Вы спокойно завтракаете, а мы летим к вам из Воронежа на вертолёте, думаем, что вы при смерти.
        Нечего сказать, удружили! Перестраховщики.
        Он с досадой вздохнул, нехотя ответил директору:
        – Вертолёт с врачом – это была не моя инициатива… Приболел немного, простыл. Температура подскочила. Бывает иногда, что же поделаешь.


9 марта 1950 года.
НИИ земледелия им. В.В.Докучаева.

        Десятидневные воронежские гастроли бригады Большого театра благополучно завершались. Хоть и обладал Лемешев недюжинными организаторскими способностями, а всё же без помощников в такой поездке ему обойтись было бы сложно. Но хорошие люди находились рядом с ним всегда, в этом ему везло по жизни. Вот и теперь вокруг него как-то сразу образовался кружок добровольных помощников, в который входили певица Елена Фёдоровна Исаева и три молоденькие хористки, комсомолки.
        Они сразу же стали ему верными соратницами во всяких организационных делах. Активные, ответственные, лёгкие на подъём, они всегда были готовы помочь, горели комсомольским энтузиазмом, а Елена Фёдоровна вносила в этот маленький «дамский штаб», как окрестил их Лемешев, солидность, спокойствие и рассудительность. Девушки были его поклонницами, смотрели на него обожающими глазами и выполняли все его просьбы с таким рвением и жаром, что, по словам Сергея Яковлевича, стояли пыль столбом и дым коромыслом.

        Ещё сегодня утром всё было в полном порядке.
        Они ехали в знаменитый НИИ земледелия имени В. В. Докучаева. Сергей Яковлевич знал, что весь коллектив института с волнением ждёт приезда артистов. Лемешев к каждому выступлению всегда готовился тщательно, а этот концерт должен был стать итоговым в Таловском районе, публики в актовом зале института должно было собраться не меньше трехсот человек. Выступать должна была вся бригада, в полном составе. Поэтому вчера вечером допоздна они с пианистом Абрамом Макаровым обсуждали предстоящее выступление, выстраивали очерёдность номеров, выверяли все нюансы. Сам Сергей Яковлевич должен был петь несколько раз в течение всего концерта и в самом  финале, а потом ещё предполагалось исполнение произведений по просьбам зрителей.
        Сегодня он ехал вместе с Макаровым и Еленой Фёдоровной в легковой машине. Абрам Давыдович и артисты балета сразу отказались от поездок в открытых санях и везде ездили только в автомобилях: им никак нельзя было перед выступлениями студиться на морозе. А певцы не могли отказать себе в редком удовольствии прокатиться на тройках, правда, долго потом отогревали заледеневшие, непослушные руки и ноги у печек.

        Сергея Яковлевича стало забирать, как только выехали в дорогу. По спине начал продирать мороз, заломило суставы, разболелись голова, поясница. Сначала он попытался не подать виду, что ему нехорошо, но чуть позже всё же поднял воротник пальто, зябко ссутулил плечи, пытаясь согреться. Исаева, конечно, всё увидела.
        – Вы, по-моему, заболели, Сергей Яковлевич, – тревожно констатировала она.
        – Да ничего страшного, Елена Фёдоровна. Кажется, собралась подскочить небольшая температура. Горло вроде не болит… – он попробовал голос, «помычал». – Связки смыкаются, всё в порядке. Пройдёт.
        – Что, Серёжа? – Макаров озабоченно обернулся. – Простыл? Вчера же вечером всё было нормально.
        – Доездились в санях по морозу, Абрам Давыдович. Говорила ведь я… – Елена Фёдоровна вздохнула, махнула рукой.
        Сергей Яковлевич молчал. Чего зря обсуждать то, что уже случилось? Он снял перчатки и пытался согреть белые ледяные пальцы, дышал на них, погружал руки поглубже в рукава пальто. Но, как ни принимай невозмутимый вид, а состояние очень неприятное. Только бы выступить, только бы прошёл концерт… 

        Машина остановилась во дворе института. Лемешев выбрался из машины, сунул перчатки в карман пальто, и, привычно держа осанку, начал пожимать руки директору института, другим сотрудникам, которые встречали их у центрального входа. Внутри всё дрожало, ноги подкашивались, было совершенно омерзительное ощущение, что его по макушку погрузили в ледяную воду.
        Хоть и не были врачами сотрудники института, но биологи – есть биологи, они сразу всё поняли. Директор, пожав ему руку, так прямо и сказал:
        – Я смотрю, вам нездоровится, Сергей Яковлевич. Вас, кажется, здорово познабливает. Пойдёмте скорее. У нас тепло, чай готов, перекусите, отдохнёте, согреетесь. До концерта ещё два с лишним часа.
        В институтской гостинице действительно было очень тепло, но он продолжал кутаться в наброшенное на плечи пальто, пытался согреть руки то о чашку с горячим чаем, то о радиатор отопления. Елена Фёдоровна хотела уговорить его поесть, но на еду смотреть было почему-то тошно. Около часа боролся Лемешев с ознобом, потом его бросило в жар. Градусник показал безнадёжные тридцать девять с лишним.
 
        Сергей Яковлевич постукивал пальцами по столу, размышлял. Заболел он совсем не вовремя, и это вызывало сейчас особую досаду. Как быть? Давным-давно прошли времена, когда его могли взволновать цифры на градуснике – и похуже бывало, и ничего, справлялся. Плохо не это. Плохо то, что общее состояние из-за высокой температуры очень тягостное. Голова кружится, ноги подгибаются, слабость и дурнота такие, что хоть ложись на пол и помирай. Но с другой стороны – нос дышит, кашля нет, связки в порядке, голос звучит нормально, а это главное.
        Он поднял глаза. Исаева, Макаров, девочки, директор института молча стояли перед ним и озабоченно ждали его решения. То, что они предлагают, неприемлемо. Никак нельзя просто выйти, поприветствовать зрителей и уйти, не того люди  столько ждали. Он, в конце концов, не при смерти. Надо спеть хотя бы две песни. Правда, придётся выступить в самом начале концерта, пока ещё есть силы. Ждать своей очереди будет очень тяжело и муторно, как бы ещё больше не разболеться. И придётся сейчас попросить о помощи – что-то голова кружится совершенно невозможно.
        – Я буду петь. Только помогите мне, пожалуйста, одеться, – он проговорил это по возможности твёрдым голосом, чтобы не начали возражать. Вот на что совсем нет сил – так это на споры.

        Макаров помог ему переодеться в вечерний костюм. Потом запустил в номер девочек и Елену Фёдоровну, которые рвались помочь. Члены «дамского штаба» в течение всей поездки уверяли Лемешева, что мужчины к своей внешности относятся небрежно, что без женского пригляда ни один певец не может показаться на сцене во всём своём блеске.
        Труднее всего оказалось обуться. Было неимоверно жарко, лицо горело, кровь стучала в ушах, в такт ей пульсировала в висках головная боль. Сидя в низком кресле, он завязал шнурки, с пристрастием осмотрел свои концертные туфли, платком отёр с сияющей чёрной поверхности незаметную пыль. Выпрямился, отдыхая и пережидая одышку, поднял глаза и увидел расстроенные лица своих помощников. Хорош он, судя по их взглядам! Встал, придержался рукой за стену и прислушался к своим ощущениям. Ничего, терпимо. Если резко не поворачивать голову, то она почти не кружится, и головная боль не сильно чувствуется. Пол  под ногами почти не качается, и на поворотах не очень заносит. Разве что совсем чуть-чуть.
       
        Они помогли ему причесаться, надеть смокинг. Сергей Яковлевич чуть поддёрнул наружу белоснежные манжеты рубашки, оценивающе и скептически осмотрел себя в зеркале, провёл рукой по пунцовому от жара лицу, встретился глазами в зеркале с Исаевой. Всё в порядке, кажется. Теперь осталась самая малость: дойти до актового зала, выйти на сцену и спеть. А потом вернуться по бесконечным коридорам в номер и добраться наконец до постели.
        – Ну, вроде вид приличный, – с некоторым сомнением произнёс он слегка задыхающимся голосом.– Хотя физиономия, конечно, – не дай бог… Но тут уж ничего не поделаешь. Как я, Елена Фёдоровна?
        – Всё хорошо, – Исаева окинула его внимательным взглядом, в качестве завершающего штриха легонько провела ладонями по его плечам, спине, смахнула невидимую пылинку с блестящего лацкана. – Вы отлично выглядите, всё в порядке. Мы под рукой будем, рядышком, не волнуйтесь, Сергей Яковлевич. Ну, ни пуха!..
        – К чёрту.
        Он тяжело вздохнул и в сопровождении директора института, «дамского штаба» и Абрама Давыдовича медленно пошел в актовый зал, на ходу согласовывая с аккомпаниатором исполнение двух песен «немножко андантино».

        Елена Фёдоровна шла вместе с девочками позади Лемешева и Макарова. На душе у неё было тревожно. Конечно, певцы то и дело выходят на сцену больными, с повышенной температурой, прочими недомоганиями. Они делают это, чтобы не подвести коллег, зрителей, спасти спектакль. Так часто делал и Сергей Яковлевич, так делала и она. Они все умеют собраться с силами, стиснуть волю в кулак и выйти к зрителю, невзирая на болезнь – высокое звание артиста Большого театра обязывает. Но не с температурой же под сорок!
        С ней такая хворь приключилась один-единственный раз в жизни, и она помнила это ужасное состояние дурноты и слабости, когда подгибаются ноги, кружится голова и кажется, что навстречу тебе опрокидывается пол. Она тогда заставила себя встать с дивана и ненадолго потеряла сознание, хорошо, что это случилось дома. Как же Лемешев справится? Судя по тому, как он идёт, совершенно очевидно, что он едва держится на ногах. А если он упадёт на сцене? И ведь петь собирается, как они его ни отговаривали! Значит, нужно быть рядом, мало ли что. Всё же совершенно невероятный он человек!

        Перед концертом на сцену вышел директор института и расстроенно объявил зрителям, что Лемешев заболел, что у него очень высокая температура.
        – Товарищи, Сергей Яковлевич выступит в начале концерта. Он сейчас выйдет и споёт две песни на стихи Беранже, потом ему придётся уйти. Он приносит свои извинения за такую короткую программу, а также за то, что не сможет вам поклониться. И большая просьба – пожалуйста, потише с аплодисментами.
        Лемешев стоял в кулисе, чуть впереди группы артистов, опершись рукой о стену и опустив голову. Он чувствовал, как по лбу и щекам то и дело начинают катиться капли испарины, приходилось часто промокать их платком. После слов директора он встрепенулся. Всё! Спрятал платок в карман, легко оттолкнулся от стены, расправил плечи, выпрямился и вышел на сцену. Макаров шёл рядом.

        Елена Фёдоровна, затаив дыхание, с тревогой наблюдала из кулисы, как Сергей Яковлевич идёт по сцене к роялю. До рояля было метров пятнадцать. Он шёл прямой, внешне спокойный, неторопливой, тяжеловатой крестьянской походкой, чуть вразвалку. Обычно Лемешев двигался совсем иначе, походка его была лёгкой и стремительной, всегда казалось, что он летит. Сегодня было видно, что идти ему трудно, он словно нёс большой груз. Но зрителям, видевшим артиста впервые, его походка вряд ли показалась необычной. Дойдя до рояля, он медленно, всем корпусом, повернулся к зрительному залу, прислонился правым боком к инструменту и положил на него правую руку.

        Он окинул взглядом зрителей. Актовый зал института был набит битком. Были заняты все стулья, люди стояли у стен, в проходах, некоторые устроились даже на подоконниках. Как же хорошо, что он смог собраться с силами и выйти на сцену… Никак нельзя было разочаровать людей, не оправдать их надежд. Пусть хоть так, но он споёт для них.
        В зале стояла глубокая тишина. Аккомпаниатор заиграл, и Сергей Яковлевич запел «Застольную песню» Беранже. Мелодия была лёгкой, и напевной, и ритмичной. И всё же, хоть Макаров немного замедлил темп, дышать было тяжеловато. Слава богу, голос звучал на удивление легко и свободно.
        Песня закончилась, но в зале не шелохнулся ни один человек. И полились милые, добрые куплеты песни «Моя бабушка» – эта песня была одной из самых его любимых:
        В день торжественный и чинный,
        Взяв стакан вина,
        Мы справляем именины,
        Будем пить до дна.
        Ах, бабуся, вы хлебнули,
        Это я люблю!
        Улыбнулись, подмигнули,
        Голова в хмелю.
        Сергей Яковлевич и эту песню пел немного медленнее, чем обычно, он словно тихо разговаривал со слушателями. Голос звучал по-прежнему хорошо, но он чувствовал, что силы его на исходе. Каждый звук рояля отдавался в голове тупой болью. Ну, ещё немного… Наконец он дошел до финальных слов и спел их с нежностью, любовью, иронией, светлой грустью:
        Ну, пора кончать беседу,
        Голова в хмелю…
        Слабо улыбнулся в конце, обвёл зрительный зал взглядом и на последних словах чуть качнул головой. Голос его затих одновременно с последним звуком рояля. И вдруг он увидел, как зрители начали подниматься со своих мест. Весь зал встал и начал тихо-тихо аплодировать, из публики слышалось вполголоса:
        – Спасибо… Спасибо вам…
        Горло перехватило от волнения, глаза начали застилать слёзы – никогда не видел он таких необычных аплодисментов. Он перевёл дыхание. Мелькнула мысль, что надо бы всё же поклониться, но голова и без того кружилась так, что пол ускользал из-под ног. В знак признательности он прижал правую руку к сердцу, ещё раз обвёл глазами аудиторию и тяжело пошёл к выходу со сцены. Выйдя в кулису, он первым делом шагнул к холодной стене, положил на неё ладони, прижался между ними лбом, потом виском, щекой.
        Подошла Елена Федоровна:
        – Пойдёмте, вам нужно побыстрее лечь. Мы с девочками вас проводим. Мне сейчас передали салициловую кислоту, вам нужно её принять.
        – Сейчас… – постояв ещё несколько секунд, он выпрямился. – Пойдёмте.

        Что за бесконечные здесь коридоры!..
        В номере Елена Фёдоровна развела в воде порошок, протянула стакан. Выпив мутную жидкость, Сергей Яковлевич страдальчески поморщился, его передёрнуло от ошеломляюще-кислого вкуса. Чуть не разбив графин, он налил поскорее ещё воды, чтобы смыть пронзительную кислоту. Потом опустился в кресло, откинул голову на спинку и прикрыл глаза. Необходимость собраться миновала, больше не нужно было «держать спину», и он чувствовал себя так, словно из него выпустили воздух. Не было сил пошевелиться. Но расслабляться пока рано – раздеваться придётся самому, никуда не денешься. Абрам занят.
       Он сел прямо, провёл пальцами по лицу, словно пытаясь избавиться от чего-то липкого, уронил руку на колено, посмотрел больными глазами на своих помощниц:
       – Девочки, извините меня, но мне хотелось бы лечь, – слова выговаривались с трудом, в висках билась, нарастала боль, электрический свет слепил. Только бы лечь и закрыть наконец глаза…
       – Сергей Яковлевич, может быть, мы поможем вам раздеться? – предложила Исаева. – И мне кажется, кому-нибудь из нас надо бы посидеть с вами, пока не спадёт температура.
       – Нет-нет, не нужно, Елена Фёдоровна. Я сам справлюсь. Идите, вам скоро выступать.
       – Вам же тяжело…
       – Нет.
       – И всё же, Сергей Яковлевич…
       – Оставьте меня одного, прошу вас!
       Исаева осеклась. Она сделала знак девочкам. Те, стараясь тихонько ступать, вышли.
       Лемешев проводил их взглядом, перевёл на неё измученные глаза:
       – Простите, Елена Фёдоровна. Не обижайтесь, пожалуйста…
       – Ничего… Дать вам воды?
       Он молча качнул головой.

       На пороге номера Исаева оглянулась. Лемешев сидел, опустив голову, глаза его были закрыты. «Ну что за упрямый человек! И ведь не переспоришь! Будет теперь один томиться», – с досадой думала Елена Фёдоровна, но у неё больше и мысли не возникло с ним спорить. После его извинения ей стало неловко. Она ругала себя за то, что умудрилась рассердить человека, добрее которого не знала.
       Она приостановилась:
       – Сергей Яковлевич, я всё-таки попозже, после концерта ещё загляну к вам. Я беспокоюсь, – поколебавшись, тихо сказала она извиняющимся тоном.
       – Как хотите, – обессиленно пробормотал он, не открывая глаз.
       Исаева тихо притворила дверь.

       Дверь бесшумно закрылась, осторожные шаги в коридоре постепенно затихли. Он остался один.
       Всё-таки нехорошо получилось. Люди со всей душой, а он… И плохое самочувствие – не оправдание. Вот ведь, вечно он так: чего хорошего не дождёшься, а вспылить на человека – это всегда пожалуйста, это за милую душу… Лемешев сокрушённо вздохнул, открыл глаза и сразу болезненно прищурился – режущий электрический свет усилил и без того мучительную головную боль.
       Стараясь смотреть сквозь ресницы, он освободил шею – развязал бабочку, путаясь в ней непослушными пальцами, расстегнул жёсткий воротничок. После каждого движения приходилось отдыхать, в глазах всё плыло, волнами накатывала дурнота. Наклонился, дёрнул шнурки, с трудом сбросил туфли, потом, тяжело опираясь о подлокотники кресла, поднялся.
       Наконец он с облегчением разделся, заставил себя повесить концертный костюм на плечики. Завтра в Воронеже предстоит ещё один концерт, прощальный, будь он неладен… Хотя неизвестно ещё, что принесёт утро – очень уж состояние многообещающее. Ладно, будем надеяться, что к утру станет получше. Хорошо, что есть запасной воротничок и свежая концертная рубашка... Только вот пригодятся ли они завтра…

       Сергей Яковлевич выключил верхний свет и зажёг настольную лампу, стоявшую на тумбочке рядом с кроватью. Ну, кажется, всё... Он добрался до кровати, лёг навзничь, замер. Даже такой тонкой простынёй укрываться неприятно, жарко так, словно лежишь на самом верхнем полке; в парной. И ведь никакого облегчения, как будто и лекарство не пил…
       На улице уже сгущаются сумерки. Как тихо… Звуки концерта слышны еле-еле, актовый зал далеко. Исаева и девочки ушли выступать. Вокруг никого, он один. Как же это тоскливо, когда тебе плохо и ты один… Но беспокоить никого нельзя – все заняты, после концерта все должны отдохнуть, ведь завтра очень ответственный день. Ничего, он справится сам… ведь не при смерти же, в самом деле…

        За окнами – глубокая, морозная мартовская ночь. Настольная лампа ярким жёлтым кругом выхватывает из темноты тумбочку, на которой стоят стеклянный графин с водой и стакан, лежат в беспорядке градусник, начатая упаковка салициловой кислоты, ещё какие-то мелочи.
        Он томится в жару вот уже несколько часов. Салициловая кислота и не подумала действовать. Иногда он кладёт согнутую в локте руку на лоб, но никакого облегчения это не приносит – рука тяжёлая, горячая, да ещё часы, что стиснуты в кулаке, тикают страшно громко, этот назойливый ранящий звук раздражает, болезненно саднит в голове. Он отбрасывает руку с часами в сторону. Он очень устал, измучился от жара, головной боли, но так тягостно наплывает дурнота, так болит всё тело, так мучительно ломит суставы и поясницу, что он продолжает беспокойно крутиться на своей постели. И никак у него не получается найти положение, в котором можно забыться сном хотя бы на несколько минут, да ещё простыня тяжёлая, жаркая, грубая, как наждак.
      
        Он то словно выныривает на поверхность, то вновь погружается в вязкий кошмар, где явь перемешана с тяжёлыми мыслями, грёзами, обрывками воспоминаний, снов... Изредка он открывает глаза, смотрит на часы, тихо стонет от досады и роняет руку с часами на грудь – время еле ползёт, ночь тянется бесконечно. Ужасно хочется пить… Преодолевая слабость и боль, он приподнимается на локте, пьёт воду, вновь откидывает голову на жаркую подушку.
        … Он открывает глаза – незнакомая комната плывёт вокруг в глухой, безнадёжной тьме. Он не помнит, как выглядят эти чужие стены, что здесь есть ещё, кроме его кровати, куда-то всё это исчезло из памяти... Трудно сообразить, что вообще он здесь делает… Это ощущение неизвестности, пустоты и тьмы крайне неприятно и тревожно… Он хмурится, пытается сконцентрировать взгляд. Наконец-то свет! Утро!
        Нет, не утро. Это настольная лампа. И то хорошо, с ней хоть не так тягостно. Он, кажется, в институте, только вот вопрос – в каком… В гостиничном номере, и гастроли, слава богу, заканчиваются… Какие гастроли?.. Который час? Часы… Где часы?! А, вот они, в руке… Двенадцать… Бог мой… как долго ещё до утра! Утром ему будет лучше. Всегда ему утром становится лучше… Утро – это начало нового дня, это солнышко. Как же он любит солнце! Оно греет горячо и благодатно, от него кровь бежит быстрее и поётся лучше. От солнца ведь совсем не тот жар, какой сжигает его сейчас. И облака прохладные бегут по синему небу, сверху белоснежные, а снизу у них ледяные синие донца. Зарыться бы сейчас лицом в этот холодный туман…

        Но вот такое облачко спускается на горячий лоб и становится неимоверно хорошо.
        Что это?..
        Кто-то кладёт невесомую руку ему на голову. Только бы не ушёл этот «кто-то» – тогда совсем не будет спасения от жара. Он открывает глаза – за пределами яркого светового круга ничего не видно, но он чувствует, что прохладная ладонь лежит у него на темени, лёгкие холодные пальцы – на лбу.
        – Который час?
        – Четверть первого, – тихонько шелестит «кто-то».
        – Как, четверть первого?!. – словно пружина какая-то бьёт внутри, он не в силах сдержаться, голос от досады крепнет, приобретает раскатистость и звонкость. Рука-облачко вздрагивает.
        – Тише, тише, не надо сердиться... Людей разбудите, они тут рядышком, за стенкой. Дать вам попить?
        Холодный влажный платок прикасается к вискам, лицу, ложится на лоб, прохладные пальцы осторожно вынимают из руки часы. Как же теперь без часов? Как он узнает, что пришло утро?..
        – Сергей Яковлевич, нужно принять лекарство.
        – Зачем?.. Пожалуйста, дайте часы...
        – Как зачем? Лекарство, чтобы снизилась температура. Вам нужно было выпить его давным-давно. Давайте-ка…
        Под огненный затылок просовывается прохладная рука, приподнимает голову, а к губам прикасается спасительно холодный край стакана. Но он не может допустить, чтобы с ним обращались, как с каким-то беспомощным инвалидом! Он приподнимается на локте, упрямо берёт стакан поверх чьих-то холодных пальцев, пьёт. Что это за кислая гадость?.. Ах, да, салициловая кислота… Совсем забыл…
        – Вот… Хорошо. А теперь запейте водой. Часы ваши я убрала на тумбочку, иначе вы их потеряете.
        И он, забыв о часах, пьёт благодатную воду, которая кажется сладкой и которая заливает жар, смывает его, замедляет поток мыслей, приносит долгожданный покой. Он отпускает стакан и ложится на бок, блаженно погружаясь щекой в остывшую подушку, замирает. Холодная рука опять прижимается к виску, лбу, и становится наконец-то хорошо и спокойно.

        Он ещё много раз то ли просыпался, то ли приходил в себя, но тихий «кто-то» больше не появлялся. По-прежнему горела настольная лампа, и, что самое непостижимое, стакан на тумбочке каждый раз оказывался полон воды. Он брал его дрожащей рукой, делал несколько глотков, опять проваливался в сон. Открывал глаза, а стакан опять оказывался полон. Загадка!
        Ближе к утру температура снизилась, он покрылся обильной испариной, ушла головная боль, перестало ломить всё тело. В пятом часу утра открыл глаза, глубоко вздохнул, полежал ещё немного и медленно сел, опустив босые ноги на пол. И ощутил с удивлением, что странно болит поясница, как будто кто-то ударил по ней доской.

       Сергей Яковлевич упёрся руками в край кровати, наткнулся взглядом на свои часы: слава богу, утро! Интересно, как часы оказались на тумбочке, когда они всё время были в руке? Странно… Он откинул дрожащими пальцами мокрые волосы со лба. Надо срочно переодеться, а то уже замёрз, нужно перестелить постель и попытаться поспать. Время есть, ещё очень рано.
       Он встал, добрёл до своего чемодана, перетащил его к кровати, как мешок с картошкой, и уронил рядом с собой на пол. Чёрт, руки не держат… так можно людей ненароком перебудить. То и дело отдыхая, промахиваясь и ошибаясь, он переоделся, вытер голову полотенцем. Потом кое-как стянул мокрое бельё с койки и постелил чистое, стопка которого лежала рядом на стуле. Машинально причесался расчёской, которую бросил вчера днём на тумбочку.
       Опять! Опять стакан полный! Да что же это такое! Стоит, гордо мерцает на электрическом свету прозрачными гранями, словно и не стекляшка, а хрустальный бокал. Удивительное дело! Как можно было войти в комнату незаметно? Неужели он действительно отключался? Но Сергей Яковлевич решил отложить решение этой загадки на утро, сейчас не до ребусов, надо всё же отдохнуть.
       Попил воды и вытянулся под свежей простынёй. Ну вот, теперь можно спокойно подремать. Со всем справился сам и вроде никого не побеспокоил… Хотя нет, как же не побеспокоил – ведь кто-то не спал из-за него.
       Словно в ответ на эту мысль раздался робкий стук. Дверь чуть приоткрылась и голос Исаевой тихо произнёс:
        – Сергей Яковлевич, как вы? Помощь не нужна?
        – Заходите, Елена Фёдоровна.
        – Я услышала, что вы ходите, и решила посмотреть, как у вас дела.
        Она, озабоченно вглядываясь в его лицо, подошла к кровати.
        – Со мной всё в порядке. Температура нормальная. Не волнуйтесь, – он слабо улыбнулся. – А что вы так рано вскочили? Времени ещё только полпятого. Это я вас разбудил своей вознёй, да? Простите, пожалуйста... Идите отдыхать, Елена Фёдоровна. Сейчас весь сон себе перебьёте.
        – Ухожу, Сергей Яковлевич. Вам тоже надо обязательно поспать, вы всю ночь промучились. Спите, не тревожьтесь ни о чём. Я ухожу. Вам не холодно?
        – Тепло… Всё хорошо. Спасибо.
        – Свет оставить?
        – Оставьте, пожалуйста.
        Елена Фёдоровна аккуратно прикрыла лампу газетой. Он устало улыбнулся ей, закрыл глаза и затих.

        Исаева неслышно закрыла дверь и вернулась в свой номер, где спали Таня, Наташа и Галочка. Она прилегла, но заснуть так и не смогла, ей всё ещё было тревожно. Всё-таки не верилось, что состояние Лемешева улучшилось окончательно, слишком уж тяжёлую ночь он провёл. Сегодня предстоял насыщенный день, последний день их гастролей, и Елена Фёдоровна опасалась, что Сергею Яковлевичу будет физически очень трудно. Нужно ненавязчиво быть поблизости, чтобы вовремя помочь.  Накануне, когда он резко попросил оставить его одного, она было обиделась. Но спустя несколько секунд он извинился так трогательно, так виновато посмотрел на неё каким-то беспомощно-детским взглядом, что она сразу забыла про обиды.
Есть люди, на которых нельзя обижаться. И которых никогда нельзя обижать. Сергей Яковлевич относился к таким людям.

        Эта поездка дала и ей, и девочкам редкую возможность лучше узнать Лемешева-человека. В театре он был их старшим коллегой, в служебной обстановке они общались с ним нечасто, в основном здоровались издали. Елена Фёдоровна знала только, что он очень скромен, а о его мужестве и стойкости ходили легенды, особенно среди тех артистов, кто работал с ним во время войны во фронтовом филиале Большого театра.
        Теперь же человеческие качества Сергея Яковлевича предстали перед ними как на ладони. Личность его представляла собой редкостный для артиста сплав искренности и великодушия, он выстраивал с окружающими чистые доверительные отношения, полные благородства и неизменной доброжелательности. И просто не понимал, не принимал иного. В нём совершенно органично уживались необычайная доброта, мягкость, добродушная ироничность и аккуратность, точность, строгость и справедливая требовательность ко всему, что касалось работы. Причём строг он был прежде всего к себе.
        Были в Большом театре люди, которые пытались найти в Сергее Яковлевиче, как и в других своих коллегах, червоточину – бывают такие любители поисков грязи и чёрных пятен. Искали обычно с пристрастием, словно под микроскопом разбирая все нюансы жизни человека. Так вот, в отношении Лемешева у них ничего не получалось, и теперь Елена Фёдоровна понимала – почему. Не было на этой светлой личности ни единого нечистого пятнышка.

        И ей, и девочкам очень нравились беседы на всякие философские и злободневные темы, в которых Сергей Яковлевич с интересом принимал участие и которые дали им возможность ещё глубже узнать его как человека.
        Исаева больше слушала, боясь пропустить за девичьей трескотнёй то, что говорил Лемешев. Она понимала, что ситуация в этой поездке сложилась необычная, что когда они вернутся в Москву, то вряд ли когда-нибудь ещё ей доведётся беседовать с ним в такой неформальной обстановке. Елена Фёдоровна очень редко пела с ним в одних спектаклях, девочки даже чаще, чем она, оказывались рядом с ним на сцене. Но служебная обстановка есть служебная обстановка, там не до отвлечённых бесед. А здесь они вместе ехали в поезде, вместе выступали, вместе отдыхали после выступлений и с удовольствием разговаривали на самые разные темы.
        Она никогда не встречала среди своих знакомых личности более гармоничной, чем Лемешев. Каждый раз после этих бесед она чувствовала себя другой, какой-то окрылённой. То же самое ей говорили и девочки, когда удивлённо и восторженно делились своими впечатлениями после очередного диспута. Будто брал Сергей Яковлевич в руки души своих собеседников, наделял своим светом, трепетным теплом и бережно отпускал.

        Некоторые фрагменты этих бесед сейчас всплывали в ее голове. И, к удивлению Елены Фёдоровны, на очень сложные вопросы – о добре и зле, о целях искусства, о месте артиста в обществе – Лемешев сразу выдавал зрелые, точные ответы. Было заметно, что он часто размышляет об этом, и давно уже в душе его сложилось своё, выстраданное отношение к этим сторонам человеческого бытия.
        Диспуты начинали обычно девочки:
        – Сергей Яковлевич, а какие вообще цели у искусства?
        – Цель у искусства одна – пробудить в каждом человеке добро.
        – Как это в каждом? А если в человеке вообще нет добра?
        – В каждом, в каждом. Нет на свете человека совсем без добра в душе.
        – А если это злодей в чистом виде?
        – Таких не бывает. В каждом человеке запрятано добро. У кого-то очень глубоко, и он даже сам не знает, что оно в нем живет. Может случиться так, что его просто не смогли пробудить. А, может быть, вся жизнь этого человека настолько подчинена злу, что добро просто не смогло пробиться… Бывает и так, конечно, и это очень печально. Но у большинства людей добро близко, только тронь – и душа человека расцветает. Цель искусства – открыть эти качества личности, чтобы человек, ощутив в себе добро, нёс его дальше, дарил окружающим. Мы с вами – певцы, и стараемся достичь этого пением. Конечно, слово очень важно, но в нашем деле «диктатором» является музыка, образы, рождённые фантазией композитора. Исполнитель должен правильно прочесть и рельефно передать то, что хотел сказать автор, и донести это до каждого зрителя в зале. До каждого! Если человек после нашего выступления уходит, став хотя бы немного лучше, – значит, наша работа достигла своей цели. И в мире стало чуть-чуть больше добра.
        – Сергей Яковлевич, а что для вас добро?
        – Сложные вы вопросы задаёте, девочки… Я ведь райских яблочек с древа познания добра и зла не ел. Это Адаму с Евой в раю змий сказал: съедите такое яблоко и станете как боги – будете ведать добро и зло. Ну, они и рады стараться, наелись яблок на свою голову… За что и были изгнаны из рая. Так что истины я не знаю. Я вам свои мысли на эту тему скажу. Ну, вот вы видите, что человек страдает. Что вы почувствуете? И какое у вас будет первое побуждение?
        – Наказать обидчика.
        – Наказать? Ишь вы, какие суровые… И вы надеетесь таким образом избавить человека от страдания? А если и нет никакого обидчика? Ведь человек может страдать от самых разных причин… Ну? Не знаете? Первым вашим чувством будет душевная боль, сострадание. Вы вслушайтесь: со-страдание! Вы страдаете вместе с человеком, вам так же больно, как и ему. Вы испытываете жалость. Значит, какое первое ваше побуждение?
        – Пожалеть.
        – Частично согласен. Кстати, у русского человека слова «жалеть» и «любить» равнозначны. Никогда не нужно стыдиться жалости: не нужно стыдиться жалеть и не нужно стыдиться, когда тебя жалеют. Ведь это одно из наших самых сокровенных чувств, это то, что делает нас людьми. Но просто на жалости далеко не уедешь. Ну как, не знаете? Ладно. Вы пожалели человека, и первым побуждением у вас будет избавить его от страдания, помочь. Сначала пожалеть, а потом помочь. А иногда пожалеть и помочь одновременно, а то можно упустить время. Вот это и есть добро.
        – А как же с наказанием обидчика?
        – А никак. Наказание – это уже совсем другой вопрос. И не имеет к добру никакого отношения.

        Однажды между девчонками разгорелся спор о месте артиста в обществе. Много было высказано горячих слов, сумбурных, противоречивых мыслей. Сергей Яковлевич внимательно, с любопытством слушал до тех пор, пока одна из них не отрезала:
        – Мы должны поднимать зрителя до своего уровня, а не опускаться до уровня обывателя!
        Лемешев дёрнулся, как от удара, лицо его помрачнело.
        – Нет! Ни в коем случае! Вы не правы, Галя! – резко сказал он.
        Они удивлённо воззрились на Сергея Яковлевича. Он смотрел на них в упор, взгляд его был серьёзен, почти суров:
        – О каком уровне вы говорите? Искусство – вот тот труднодостижимый уровень, идеал, к которому постоянно стремится творческий человек, не важно, кто он – композитор, писатель, художник или артист. Другого уровня для нас не существует.
        Они смотрели на него с недоумением, потом Галя неуверенно возразила:
        – Почему труднодостижимый уровень? Ведь мы все работаем в сфере музыкального искусства… Разве не так?
        Сергей Яковлевич опустил голову, размышляя. Потом ясно посмотрел на них, чуть виновато улыбнулся и сказал:
        – Я не точно выразился, прошу прощения. Мы говорим о разных вещах. Вы имеете в виду искусство как творческую сферу человеческой жизни. Да, конечно, мы с вами работники оперного искусства, кто же спорит... Но я говорю об искусстве как о высшем уровне мастерства, а это совсем другое понятие.
        Мы стремимся к этому уровню в своём исполнении, посвящаем этому всю свою жизнь, но по-настоящему дойти до него, стать истинным украшением того или иного вида творчества могут лишь очень немногие. Моцарт. Пушкин, Чайковский, Римский-Корсаков. Левитан, Саврасов. Шаляпин, Собинов. Уланова. В пересчёте на всё человечество этих мастеров единицы. Вот они достигли искусства в своём деле и остались в нём навсегда как некие маяки. Остальные – только на пути к искусству! И мы с вами на этом же пути. И жизни нашей не хватит, чтобы достичь таких высот. И не свысока мы должны глядеть на нашего зрителя, а бережно брать за руку и вести с собой рядом. Мы для зрителя соратники, товарищи, а не высокомерные наставники, не менторы! Ведь высшее мастерство как искусство – не самоцель, мы стремимся к нему не ради себя, а ради человека, нашего зрителя, чтобы он стал лучше, чище, добрее. Только так и никак иначе! И негоже, Галя, называть обывателем человека только за то, что он не понимает музыки. Значит, это мы не достучались до его души, это мы в ответе за то, что он не услышал нас. Значит, мы не достигли того уровня мастерства, который помог бы нам соприкоснуться с душой этого человека…

        Они молча слушали, не отрывая взоров от его подвижного лица, от живых, блестящих глаз. Мимика у Лемешева была замечательной, очень выразительной: всё, о чём он говорил, тут же отражалось на его лице. Сергей Яковлевич смотрел на них так, словно ожидал, что вот сейчас, на его глазах они станут лучше, добрее, умнее… Взгляд его проникал в душу, надолго оставались в памяти слова, произнесённые мягким молодым голосом. Его руки легко летали во время разговора, красивые, порывистые жесты были неотъемлемой частью яркой образной речи.
        Сергей Яковлевич задумчиво помолчал, потом продолжил свою мысль:
        – Ведь вы посмотрите, Галя: в каждом предмете истинного искусства – в образе оперного героя, в песне, романсе – запечатлён опыт души не только его создателя, но и его интерпретатора. Чтобы передать этот опыт слушателю, артист должен сам вызвать в себе эти чувства, ясно представить и пережить их, увидеть образ. Тогда его увидит и слушатель. Если мы не поселили этот образ в душе слушателя, значит, не выполнили свою главную задачу. И в этом виноваты мы, а никак не слушатель. И здесь мы вновь возвращаемся к вопросу о мастерстве в нашем деле. Чем ближе мы к искусству в своём исполнении, тем более глубокий и яркий образ можем создать в своей душе, тем живее, лучше можем передать его слушателю…
        Та, к которой он обратился, не сдавалась:
        – Сергей Яковлевич, ну хорошо, пусть мы – артисты хора – не достучались, пусть мы не можем говорить о каком-то уровне, согласна. Я, конечно, нескромно брякнула здесь про «наш уровень». Но вы! Почему вы считаете себя не достигшим искусства в пении? Ведь то, что делаете вы, – совершенство!
        – Нет, Галя. По отношению к нам с вами такое слово употреблять нельзя. Совершенство – это «Я помню чудное мгновение» Пушкина и Глинки, это «Онегин», это Реквием Моцарта, это, наконец, Патетическая симфония Чайковского. Вот это совершенство. А не то, что делаем мы с вами. Мы – исполнители. И по отношению к нам я приемлю только одно слово – «совершенствование». Вот это слово для нас! Совершенствованием своей исполнительской культуры мы занимаемся всю жизнь, а иначе мы не артисты, а равнодушные ремесленники.
        – А как же овации, которыми вас всегда встречает и провожает публика? Значит, и ей верить нельзя, по-вашему? Сотни, тысячи людей считают, что лучше, чем вы, петь нельзя. Неужели их мнение для вас не аргумент?
        – Не аргумент! Совсем не аргумент! Артист не должен, не имеет права прикрываться успехом у публики. У нас, артистов Большого театра, должно быть сверхтребовательное отношение к себе, мы не можем себе позволить измерять качество своего исполнения реакцией зрительного зала, мы просто обязаны не принимать на веру всё, что говорят о нас зрители. Шаляпин говорил, что в нём живут два человека – один поёт, другой слушает. Я тоже заставил себя «раздвоиться». И уже много лет умею как бы наблюдать за собой из зрительного зала. И всегда хорошо знаю, что мне удалось лучше, что – хуже, а что совсем не удалось. Я доверяю в оценке того, что делаю, только самым близким друзьям, о которых знаю, что они не обманут. И себе. Я – самый свой жестокий судья. Иначе нельзя. И чем старше становлюсь, тем яснее понимаю, как я далёк от того самого совершенства, о котором вы говорите.
        Он посмотрел на их невесёлые лица и улыбнулся:
        – Что загрустили? Запугал я вас? По моим словам может показаться, что мы занимаемся безнадёжным делом. Ну как же: всю жизнь идти и идти к высшей точке мастерства и так и не дойти… Запугал, да? Эх, вы… А ещё артистки Большого театра, – он мягко рассмеялся, ласково глядя на них.
        Они тоже заулыбались – нельзя было спокойно смотреть на улыбку Сергея Яковлевича. И без того милое лицо его необыкновенно хорошело, оно словно озарялось солнечным светом, рядом становилось тепло и радостно.

        Беседа происходила вечером, после одного из концертов, в доме, где остановились Лемешев и Макаров. Хозяева отвели им отдельную горницу. Абрам Давыдович читал, сидя на своей кровати, и в разговор  не вмешивался, только изредка, в самых интересных местах поднимал глаза от книги. «Дамский штаб» гостил в другом доме, через улицу. Сергей Яковлевич позвал своих помощниц, чтобы дать им поручение – девочки должны были вечером пробежаться по всем домам, где остановились артисты, и раздать программы выступлений на следующий день. После обсуждения дел и состоялась эта дискуссия.
        Девочки, Елена Фёдоровна и Сергей Яковлевич сидели вокруг стола, покрытого вышитой скатертью. Лемешев облокотился о стол, устало сложил руки перед собой и говорил не торопясь, задумчиво-спокойно глядя на своих собеседниц:
        – Нет, девочки, дело наше не так уж безнадёжно. Вся суть в том, чего вы хотите от своей творческой жизни. Достичь своего «потолка», почить на лаврах и просто получать зарплату артиста Большого театра, равнодушно отрабатывая от звонка до звонка. Или заниматься всю жизнь тем самым совершенствованием, о котором я говорил, никогда не успокаиваться, всегда быть в состоянии творческого горения и непокоя. Я вот сказал сейчас о высшей точке мастерства и неправильно сказал: точки-то никакой нет. Совершенствование – бесконечный процесс. А почить на лаврах… Это самое плохое, что может произойти с артистом. Тот, кто остановился на пути к мастерству, решив, что уже всё знает и всего достиг, тот неизбежно откатится назад и станет никому не интересен и не нужен – ни зрителям, ни своим коллегам. Ни сам себе… Не забывайте, что наша дорога к мастерству имеет самое конкретное приложение – мы служим людям. Мы с вами живём и работаем для людей, а не люди для нас.

        Елена Фёдоровна вдруг скользнула взглядом к двери и увидела хозяйских детей. Мальчик и девочка, шестилетний Петька и десятилетняя Олька, как называла их мать,  сидели тихонько в углу, у двери на табуретках и, приоткрыв рты, зачарованно слушали Лемешева. Они всегда безмолвно присутствовали во время разговоров артистов. Мать поначалу гнала их, пока Сергей Яковлевич не сказал ей:
        – Они не мешают, Мария Николаевна, пусть сидят. В качестве совещательных голосов. Может, чему дельному у нас научатся…
        Правда, этих «совещательных голосов» Елена Фёдоровна никогда не слышала. Только один раз, видимо, в ответ на сетования матери, из соседней комнаты раздался приглушенно Петькин обиженно-сиплый голос: «А нам с Олькой дядя Серёжа разрешил!»
        Дядя Серёжа… За каких-то три дня он стал этих детей очень близким. И хоть они всегда стеснительно помалкивали, сидя в уголке, – глаза их светились ярким интересом, радостью и любовью, когда они смотрели на Лемешева, когда слушали его. Со стороны казалось, что он их не замечает, – он был так занят, что не заговаривал с ними, не смотрел в их сторону, занимался только своими делами.  Но стоило ему мимоходом погладить Петьку по голове или улыбнуться Оле, как глаза ребятишек разгорались горячо и счастливо.

        А в этот вечер дискуссия на том и завершилась. Исаева ушла к себе, девочки побежали по всем домам, где гостили артисты, чтобы проинформировать, кто куда поедет назавтра. И всё же Сергей Яковлевич не до конца убедил их. Девочкам было обидно за него, за то, что он словно принижает себя. Вернувшись, они пристали к Исаевой:
        – Елена Фёдоровна, ну почему Сергей Яковлевич так говорит о себе? Мы-то ладно, но он!
        – Это Лемешев, девочки. И этим всё сказано. Вы никогда и ни от кого больше такого не услышите. Он вечный труженик и вечный ученик.
        – Но ведь его искусство совершенно, что бы он ни говорил и ни думал!
        – Я тоже считаю, что оно совершенно. А он думает иначе. И смотрите, не затейте опять с ним разговор с пренебрежительными нотками по отношению к людям! Сергей Яковлевич в принципе не приемлет этого. Не сердите его. Он, конечно, добрейшей души человек, но не дай вам бог попасть ему под горячую руку, когда у него лопается терпение.

        Они имели возможность оценить, как относятся зрители из российской глубинки к Лемешеву. Это была не просто любовь. Это было почитание, обожание человека, которого эти люди видели впервые в жизни. Новое поколение колхозников с детства слышало его голос из репродукторов, смотрело в кино «Музыкальную историю», в которой Сергей Яковлевич был на десять лет моложе, чем сейчас. У многих дома были патефоны, и пластинки Лемешева всегда занимали на этажерках почётное место. Те, кто постарше, особенно из совсем глухих сёл, слышали его только по радио. Но когда он пел на концертах бригады, у всех зрителей – от маленьких ребятишек до дряхлых стариков – лица светились восторгом и счастьем.
       
        Они наблюдали воочию, как и сам Лемешев относится к своим зрителям. Для него не существовало разницы, кто перед ним: секретарь обкома, доярка, научный работник, тракторист или пастух. Со всеми он был одинаково добр, приветлив, искренен.
        Не существовало разницы для него – где, перед какой аудиторией он поёт: в оперном театре областного города, в большом актовом зале райцентра, где публика одета по-городскому, или в крошечном сельском клубе, который мало чем отличался от простой избы и в который битком набивались простые сельские жители из окрестных сёл в сапогах, валенках и телогрейках. Он всегда шёл к зрителям безукоризненно элегантный, в строгом концертном костюме, словно дело происходило в Большом зале Московской консерватории. Он лёгкой походкой порывисто выходил к роялю, улыбался, и публика взрывалась овацией.

        Вчера Исаева увидела его в очень сложной ситуации и, честно сказать, не знала никого из своих коллег, кто поступил бы так же. Ведь никто не осудил бы Лемешева, если бы он вообще не показался на сцене. Человек заболел, со всяким бывает, тем более что с таким жаром полагается строгий постельный режим. Но Елена Фёдоровна ещё раз убедилась в том, что в жизни его существует только один приоритет: осветить и согреть людские души музыкой, которая переполняет его самого. И для него ничего не значило то, что сам он при этом очень болен и может навредить себе: главное – люди ждут, нельзя обмануть их ожиданий. Главное – люди. И в этом был весь Сергей Яковлевич.

        Вопреки обстоятельствам, вопреки болезни он вышел к тем, кто его ждал, и подарил им два своих шедевра. В этом была какая-то рыцарственность по отношению ко всему – к зрителям, к своим коллегам, к своему делу – Исаева не могла найти иного слова. И она видела, какое впечатление произвело это на публику: многие женщины в зале вытирали слёзы, понимая, какой ценой далось Лемешеву это выступление.
        И за вчерашний маленький инцидент она ругала только себя. Сергею Яковлевичу было очень плохо, а она стала спорить с ним, настаивать на помощи и умудрилась вызвать его раздражение, попала под ту самую горячую руку, о которой предупреждала девчонок. Сама виновата.

        Когда кончился концерт, Елена Фёдоровна переоделась и тихо заглянула в номер Лемешева. Она увидела, что лекарство не подействовало. Температура продолжала ползти вверх – он то мучительно забывался, ускользал в тяжёлое забытьё, то беспокойно крутился на постели, не находя себе места. Махнув рукой на запрет, почти всю ночь она потихоньку просидела в его номере, в кресле, что стояло в тёмном углу, за изголовьем кровати. Когда он затихал в тягостной дрёме, она неслышно подходила. Доливала в стакан воды, прижимала ненадолго свою ладонь и влажный носовой платок к оконному стеклу и осторожно охлаждала ему голову. Потом вдруг увидела, что он так и не принял ещё раз салициловую кислоту, и заставила выпить лекарство. И ужаснулась его жару, когда он  стиснул её руку сухими огненными пальцами – голова его почему-то не казалась такой горячей. Слава богу, к утру ему стало лучше.
        Часам к трём она с облегчением заметила, что лекарство начало действовать, жар стал спадать. Сергей Яковлевич уже не забывался лихорадочно, а ненадолго спокойно засыпал; лицо его, шея, руки на глазах подёрнулись обильной росой испарины. И Елена Фёдоровна, опасаясь вновь рассердить его, неслышно ушла к себе, хотя всё равно продолжала прислушиваться к тому, что творится в его номере. В пятом часу она услышала его шаги и деликатно заглянула к нему, после чего почти успокоилась. Судя по его словам, он, кажется, не знает, что к нему кто-то заходил. И очень хорошо.

        В шесть часов Исаева вновь осторожно заглянула в соседний номер. На этот раз Сергей Яковлевич спал безмятежно и крепко. Она потихоньку сходила за кипяченой водой, вернулась с полным графином, вновь долила стакан, окинула напоследок глазами мирную картину в номере Лемешева и неслышно вышла, тихо притворив за собой дверь.

        Завтракая, Сергей Яковлевич внимательно присматривался к «дамскому штабу». Кто же из них всё-таки этот неуловимый «кто-то» с прохладной рукой и не иссякающим стаканом воды? «Кто-то» предусмотрительно говорил шёпотом, по голосу не узнаешь, а руку он так и не разглядел…
        Девочки сияли улыбками, были свежими и бодрыми. Исаева, напротив, выглядела бледной и утомлённой, под глазами была синева. Ну что ж, всё понятно. «Вам тоже надо обязательно поспать, вы всю ночь промучились», – вспомнил Сергей Яковлевич её фразу, сказанную в пятом часу утра тихим, усталым голосом.
        Выйдя из столовой, Лемешев остановил её, сказал тихонько:
        – Спасибо вам, Елена Фёдоровна.
        – За что, Сергей Яковлевич?
        – За лекарство. За прохладную руку… И за волшебный стакан, который не иссякал всю ночь, – он благодарно улыбался.
        – Не мог же он дать погибнуть от жажды нашему такому суровому руководителю!
        – Кто?
        – Да стакан… Его-то ваш строгий приказ не касался.
Они рассмеялись.
        – Но плохо то, что вы из-за меня не выспались, Елена Фёдоровна. Сегодня будет очень насыщенный день. Пойдёмте собираться. Нам через час выезжать в Воронеж.


11 марта 1950 года, 04.00.
Поезд «Адлер-Москва»

        Бригада артистов Большого театра распрощалась сегодня с Воронежской областью. Люди провожали их торжественно и благодарно, с песнями, транспарантами, оркестром, искренне тёплыми словами. Их звали приезжать ещё, нарядные колхозники и сотрудники института в Талове провожали их как родных.
        Днём бригада дала прощальный концерт в Воронежском оперном театре.
        До слёз трогательным и волнительным было прощание на железнодорожном вокзале Воронежа в три часа ночи. После торжественных речей духовая группа оркестра оперного театра заиграла напоследок вальс «Амурские волны». И вдруг одна из провожающих, красивая молодая женщина в цветастой шали, озорно улыбаясь, подскочила к Сергею Яковлевичу, порывисто схватила за руки и закружила его в вальсе по перрону. Тут же пришли в движение и толпа провожающих, и гости, сразу образовались пары, и перрон, ярко освещённый электрическими фонарями, на несколько минут стал самой необычной танцплощадкой, какую только можно себе представить. Так Воронеж провожал своих любимых артистов.

        И всё же Лемешев настолько устал, что, честно говоря, вздохнул с облегчением, когда поезд тихо тронулся, и проводник закрыл дверь вагона. Вагонные окна были из-за зимнего времени закрыты, и, пока тянулся перрон, артисты махали провожающим сквозь стёкла. Наконец перрон кончился, и поезд ускорил ход. Быстро пролетели редкие огни ночного Воронежа. Через каких-то четверть часа поезд вырвался из путаницы привокзальных путей, потом – из города. Где-то далеко впереди паровоз победно засвистел на просторе, и состав, набирая скорость, полетел среди тёмных заснеженных полей на север, в Москву.

        Ну, всё! Теперь только бы добраться до постели… Ничего он больше не хотел, только бы лечь, закрыть наконец глаза и чтобы никто не трогал… Что-то давно уж он так не уставал. Сергей Яковлевич стоял в коридоре вагона, облокотившись о хромированный поручень, и бездумно глядел в окно. За окном была сплошная темень, смотреть было совершенно не на что. Впервые вдруг за сегодняшний день он подумал, что не здоров, что предыдущая ночь была мучительной. Сразу же свинцовая усталость придавила его, он почувствовал, что почти не в силах стоять. Но пришлось, стиснув зубы, встряхнуться – были ещё неотложные дела.

        Как руководитель бригады, он прошёл по вагону, заглядывая во все купе, удостоверился, что всё в порядке, что никто не отстал, никто ничего не потерял и не забыл. Всё было сработано на удивление слаженно и организованно, спасибо их гостеприимным хозяевам. Несмотря на шум и суматоху ночного прощания, их бригада была очень удобно и компактно размещена в одном вагоне, вещи артистов были погружены тщательно и аккуратно.
        Когда все угомонились и начали укладываться спать, он ещё вынужден был выдержать бой с «дамским штабом» за верхнюю полку. Исаева из-за прошлой бессонной ночи давно свалилась и уснула, а девчонки напоследок, потихоньку от неё и от своего руководителя, провели в вагоне тайную операцию по обмену местами. В результате все мужчины, кроме Сергея Яковлевича, оказались на верхних полках. Никто из мужчин и не подумал на это роптать, все уступали места женщинам охотно и галантно. Лемешева ждала иная участь.
– Сергей Яковлевич, вы болеете, вам нельзя спать наверху, вы можете упасть. Мы обменяли ваше место на нижнее, вот и вещи ваши здесь, – торжественно заявила ему Таня и проводила к нижней полке.

        Обменяли они!.. Хоть он и засыпал уже на ходу, от возмущения сразу расхотел спать. Однако когда выслушал их – успокоился, его начал разбирать смех. Право, неподдельная забота – не преступление. Ему и отругать хотелось не в меру заботливых помощниц, и язык не поворачивался говорить им резкости и обижать: ведь они от всей души хотели помочь ему, устроить поудобнее. Сначала он слушал их, забавно поджав губы и подняв брови. Потом широко улыбнулся, обнял за плечи всех трёх одновременно:
        – Девочки вы мои дорогие! Ну, у кого ещё есть такой заботливый «дамский штаб», а? Даже и не знаю, как вас благодарить! Но должен вас огорчить: спать я всё-таки буду на верхней полке, не обижайтесь. Я стараюсь никогда не спать внизу. Из-за жёсткой полки у меня всегда ощущение, что я всю дорогу пересчитываю рёбрами шпалы. Я просто не смогу заснуть, понимаете?
        – Мы вам два матраса положим! – не сдавались они.
        – Всё, девочки, никаких двух матрасов. Ничего у вас не выйдет… Кстати, чьё это место?
        – Моё, – упавшим голосом сказала Таня.
        – Ложитесь, Танечка, с чистой совестью внизу, а я пошёл наверх. Сейчас, только чемоданы закину… – и Сергей Яковлевич забросил свои вещи наверх.
Освободившись от ботинок, он легко подтянулся на руках и во мгновение ока оказался на верхней полке.
        – Давайте, ложитесь, а то сил уже никаких нет. Вон, с Елены Фёдоровны берите пример, она уже десятый сон видит. Спокойной ночи!
        Всё произошло так быстро, что девчонки даже не успели ничего возразить. Они ошеломлённо переглянулись и, задрав головы и глядя на него, рассмеялись. А Лемешев, улыбаясь им сверху, сказал негромко:
        – Я в юности даже и на третьей полке ездил, которая для багажа. Под самым потолком общего вагона. И ничего, живой, как видите. Всё, девчата, хватит шуметь. Ложитесь. Нам всем надо отоспаться.

        Всё в вагоне затихло, проводник притушил в коридоре свет.
        От окна в купе ощутимо потягивало холодом. Сергей Яковлевич закрыл глаза, закутался получше в тёплое одеяло и уютно свернулся калачиком на боку. Он положил под тощую подушку руку, чтобы подушка стала хоть чуть-чуть повыше, и безуспешно пытался уснуть. Он так устал за сегодняшний богатый событиями день, что сон почему-то никак не приходил.
        Лемешев долго слушал перестук колёс поезда, потом наконец начал дремать, но ещё некоторое время находился между сном и явью…

        Ну что ж, самочувствие вполне терпимое, хотя слабость пока сильная, весь день сегодня всё внутри дрожало и ноги подкашивались, но, слава богу, что этого никто, кажется, не заметил. Да и сам он старался не обращать на это внимания, было не до болячек. Голова работает ясно и хорошо, а это главное. Но что удивительно: кажется, на этот раз он «выскочил» быстро и без последствий. Он прокрутил мысленно завтрашние дела. Собственно, какие же завтрашние, уже сегодняшние: все на месте, все здоровы, всё в порядке, перед начальством отчитаемся за поездку благополучно и с гордо поднятой головой.
Дальше потекли мысли о себе.
      
        Здорово его прихватило на этот раз. Давал ведь себе зарок не выходить разгоряченным на холод. И ездить надо было по такому морозу не в санях, а на машине. Ветерка захотелось, по лошадям соскучился… Хороша езда в санях по такой морозной погоде в городском пальто! Предлагали ведь мужики полушубок – так нет, отказался. Никак он не привыкнет, что его прямо инвалидом сделал этот чёртов туберкулёз. Стоит только чуть-чуть замерзнуть – всё, сразу воспаление лёгких или бронхит. И здесь скрутило, да как!
Хорошо ещё, что не ларингит, связки в порядке. Вчера, слава богу, смог две песни спеть, и сегодня на концерте голос звучал хорошо. Сегодня он смог уже петь в полную силу, выполнил всю свою программу, и потом, по просьбам, сколько зрители просили – столько и пел. Но какой Абраша Макаров молодец, как бережно аккомпанировал! Вчера играл – словно в мягких ладонях держал. И сегодня старался помогать. А публика! Какие чудесные всё-таки у нас люди. Невероятные люди! 

        До чего же не вовремя приключилась эта болезнь – ведь едва-едва не подвёл коллег и зрителей. Руководитель бригады, называется! Да вчера в общем-то и подвёл: зрители ведь ждали от него не только двух песен Беранже. Испортил людям настроение. Ладно, хоть так смог… Только бы воспаление лёгких не разыгралось, только бы опять не туберкулёз! Поясница эта ещё… странно как-то болит. Наверное, нужно будет на днях врачам показаться. Состояние сейчас вполне терпимое, но надо выяснить, что же это было, и как следует пролечиться, если нужно. Очень не хотелось бы опять надолго выйти из строя. Всего несколько месяцев как в жизни всё стало налаживаться. Опять хорошо поётся, голос зазвучал, как прежде, в спектаклях и на концертах теперь словно второе дыхание открылось, прямо-таки крылья выросли. Как же важен для человека лад на душе! Не хотелось бы снова разболеться…
А всё же повезло ему в этой поездке с помощниками! И ведь никого ни о чём не просил, девочки сами вызвались помогать. И Елена Фёдоровна… Всегда вокруг него оказываются хорошие люди, прямо удивительно...
        Вот интересно, поверили сейчас девчонки, что он никогда не спит на нижних полках? На ходу ведь сочинять пришлось. Но он никак не мог допустить, чтобы Таня уступила ему нижнее место.

        А Елена Фёдоровна, оказывается, просидела с ним почти всю ночь. Случайно сегодня проговорилась. Вот ведь как бывает… Не знал он, что имеет в её лице такого доброго и заботливого друга. Что бы он делал без её помощи ночью? Не помер бы, конечно, но намучился бы значительно сильнее. И было бы ему поделом: не обижай людей, упрямый чёрт, не отказывайся от искренней помощи и заботы! Хотя пора бы уж ему знать, что стремление к бескорыстному добру не нуждается поощрении и не боится запретов. Елена Фёдоровна практически спасла ему сегодняшний день. Если бы не её помощь ночью, то вряд ли он смог бы сегодня полноценно выступить на  концерте. И самой ей эта бессонная ночь тяжело далась. Вон как свалилась – едва до купе добралась. Неловко всё-таки получилось…
Что-то почти совсем не припоминается, что было ночью. Видимо, он действительно отключался. Какая-то каша в голове осталась из обрывков снов, мыслей, даже не сообразить сейчас, где был сон, а где – явь... Машуля всё снилась, только почему-то совсем маленькая, пухлые ручки в перевязочках. Помнится, ему всё хотелось её милые кулачки в ямочках расцеловать. Как она без него, малышка?.. Как там, в Ленинграде Верочка? Побыстрее бы её увидеть, как же он по ней соскучился! Она должна приехать в Москву, как они договаривались, через неделю… нет, уже через шесть дней.
        Сегодня днём, в четыре конец его бригадирству, слава богу. Сразу с вокзала он заедет в театр, быстренько доложит директору об окончании гастролей, и всё, он – вольная птица на два с лишним дня. Сегодня, завтра и в понедельник можно будет передохнуть. Завтра с утра он возьмёт Машеньку, и они будут гулять в своё удовольствие. Только сначала сходят на выборы. А потом в кафе, есть мороженое. Вернее, мороженое будет есть Маша, а он будет смешно мучиться белой завистью и пить лимонад… Она станет предлагать ему мороженое на ложечке, и он, шутливо страдая, будет отказываться – это у них такая игра. А потом они пойдут в кино на «Золушку» – давно обещал, и всё никак не получается… Потом… да куда Машуля захочет, туда и пойдут. Они найдут, куда сходить и чем заняться, у них всегда царит полное согласие и совпадение интересов, а тут  впереди будет целый воскресный день.
        Во вторник в Большом театре «Фауст», в среду – «Травиата». Хоть он в них и не задействован, но на всякий случай нужно быть поблизости, мало ли что. Заболеют, не дай бог, Кильчевский или Орфёнов – придётся подменять. А в среду ещё и спевка с Мелик-Пашаевым – в четверг в филиале «Демон», это уж его законный спектакль. И в четверг  утром приедет Вера, она всё мечтает послушать его в Синодале… Верочка... Дружочек милый… Побыстрее бы дожить… Какое же счастье, что она у него есть! В мае в Ленинграде «Онегин», «Севильский» и «Риголетто», а главное – Верочка, и опять целых шесть дней счастья!..
        Ладно, спать пора, скоро уже полпятого. Хотя сегодня вполне можно подольше поваляться. Наверняка всё утро их вагон будет напоминать сонное царство. Ну, ничего, они все заслужили отдых.
        Но вот что странно: что-то быстро он на этот раз на поправку пошёл. Ведь всего сутки – и почти как новенький. Даже не верится. Давно уже такого не бывало.
Елена Фёдоровна всё ту старушку из дальней деревни вспоминает. Она почему-то после того случая  стала смотреть на него каким-то особенным, удивлённо-уважительным взглядом. Ему даже становится неловко от этого взгляда – что она там себе надумала? Говорит, что это его сама русская земля благословила, потому и начал на глазах выздоравливать. Придумает же… Дамы с артистическим воображением – народ поэтичный и мечтательный. Кто он такой, чтобы его сама Россия благословляла?
        Но старушка, и правда, необычная. Какие глаза были у нее удивительные – серо-голубые, прозрачные, и мудрые, и молодые, глядела пристально, словно мысли читала. Как же она тогда сказала? Живи, сынок, и пой на своей родной земле… Так, кажется. В тот момент, когда она это произнесла, у него на душе стало как-то необыкновенно светло, будто приоткрылся на миг какой-то другой мир, будто видеть и слышать он стал в несколько раз острее, глубже... И перекрестила. Последний раз его так мама крестила, когда прощался он с ней перед отъездом прошлым летом. Она маму и напомнила. Как она там?.. Быстрее бы лето, быстрее бы увидеться…
        «Я скоро приеду, мамочка, не скучай, совсем ничего до лета осталось...». Он уже совсем засыпал и видел сельскую площадь, одновременно и незнакомую, и в чем-то схожую с князевской, залитую солнцем; море серьёзных, внимательных, таких родных русских лиц и лицо той старой женщины, так похожей на мать... Или это и была мама? Видел её вначале строгий, а потом потеплевший вдруг, добрый всевидящий взгляд.
        Стояла тишина погожего дня середины марта, всё вокруг было по-зимнему одето снегом, даже на полях окрест – ещё ни одной проталины. На окраине, при въезде в  деревню – купа стройных берез, их голые кроны прозрачно розовели на весеннем солнце. Вокруг – только яркое высокое синее небо, под ним – ослепительные снега, чуть голубеющие там, где пригревало солнце – на пригорках, на дороге, на тропинках, у домов, и свежий морозный ветер доносил непередаваемо прекрасный запах ранней весны – запах талого снега.
        Слышалось похрустывание снега на морозе под сотнями валенок, а в небе всё почему-то принимался петь жаворонок, летняя птица. И словно шелест сухих степных трав на ветру, звучал тихий, чуть хрипловатый благословляющий голос:
        – Дай Бог тебе, здоровья, сынок. Живи, живи на своей родной земле.