1. 2 Ужас ночного леса

Ведьмы гиблого леса
Часть I Кровь жертвы
Глава 2 Ужас ночного леса

Над Главной площадью в центре города поднималось зарево от ярко пылавших факелов. Доносился приглушенный шум голосов измученных долгой дорогой людей, обустраивающих на ночлег свои обозы и повозки. Едва различим был медлительный цокот о мостовую копыт уставших лошадей, которых на постоялом дворе ставили в стойла, договариваясь с хозяином о воде, ячмене и сене. Из трактира пахло жареным мясом и пивом, и у его дверей уже нагло разгуливали путаны, в вульгарных платьях с более, чем откровенным декольте, развязно смеясь и бесстыже демонстрируя свои прелести, зазывая путешественников, будь то мужчина или женщина, согреться в объятьях друг друга.

Все эти отдаленные огни и звуки невольно привлекли внимание Уильяма и Маргарет, когда те запирали калитку. Муж зажег фонарь, а жена посмотрела в сторону площади и, фыркнув, сказала:

--- Опоздали эти клоуны. Их все перед Святым постом ждали, а теперь – посевная. Кому они сейчас нужны?

--- Найдется время, - ответил Уильям. - У молодых сил много. И в поле работать, и после отдыхать. Это нам с тобой уже сесть вечерком у камина, кости старые греть, да былые времена вспоминать. А дороги нынче опасные – разбойники стерегут.

--- Да какие разбойники! Не иначе, как с гарпией своей сладить не могли! Тьфу, исчадье ада! Как сейчас помню: отдернули занавесь, сук здоровенный закачался, ветер поднялся – это она крыльями, как у летучей мыши, захлопала. Огромные такие крылья… Смотрит на меня своими кровью налитыми глазищами… Клацнула кривым клювом, из глотки крик мерзкий раздался и пламя вырвалось… Свиные уши, которыми задобрить ее хотела, у меня из рук выпали. Я лицо руками закрыла, завыла и бросилась бежать. С тех пор спать боюсь, дрожу по ночам от страха, все мне тени потусторонние видятся.

Маргарет посмотрела на запад, на чернеющий на фоне полыхающего заката лес, и страх смерти, как всегда перед сном, подкрался к сердцу, как будто только и ждал сгущающейся тьмы.

Муж и жена пошли по пустой темной улице к каменному мосту через реку, на другом берегу которой лес раскинул свои владения. Какое-то время они молчали, но потом Уильям все же спросил:

--- Бесы мерещатся?

--- Да кто ж их знает, может и бесы, - отмахнулась жена. – Кажется, будто тени оживают. Страшно, Господи! Жить-то еще хочется!

--- А давно то было?

--- Что, Гарпия? Да уж четыре года тому назад, на карнавале, когда Тревор с этой… Лаурой встретился. Ас тех пор, как свадьбу сыграли, все жду, что она меня сживет со свету.

Уильям вздохнул и подумал, что, действительно, есть чего бояться, - того, что будет наоборот, - но ничего не сказал. Зато жена, раз уж зашел разговор о Лауре, решила позлословить:

--- Подумать только! Огня в доме нет! Как это я не проследила?.. Да еще в такую ночь! В которую вся нечисть на свои шабаши вылазит… А все эта Лаура…

--- Да что ты на нее взъелась? Она девочка добрая, работящая, с Тревором ласкова. Внучка уже, такой подарок! – прервал ее муж. – За что? За то, что боишься темноты с того самого карнавала?

--- Я боюсь? Экий ты болван! Я это просто так сказала. Ей прежде всего надо меня бояться! Угождает, и пусть угождает! Молчит, и пусть молчит! Терпит… Это наша нелегкая женская доля, как ты выразился. Бить я пока ее не стану…

Уильям напряженно и хмуро на нее посмотрел, и твердо сказал:

--- Да, потому что я не позволю.

--- Я тебя умоляю! – рассмеялась жена. – Он не позволит! Когда тебя кто спрашивал?

--- Маргарет, прекрати. Где твоя покорность мужу, которую ты так любишь показывать отцу Говарду? Нужно иметь хоть каплю благочестия, жена, тем более, так страшась смерти. Гарпию видят…

--- И вот только не надо мне опять про гарпию! Думаешь, напугаешь меня, и удалишься победителем? Я свой страх в узде держу, как и тебя. А отца Говарда слушать нечего. Я человек прямой, к людям в душу не лезу, не то, что эти священники. Ну, слукавила малость, а вот они елейным голоском вкруг да около всю подноготную твою выпытают, а потом нате-здрасьте, епитимья: Pater Noster* сто пятьдесят раз по четкам или, чего доброго, отлучение от причастия на год! Как потом с соседкой кофе пить да пироги кушать? От соседок ничего не скроешь, сразу начнут в спину плевать. Ну ничего, это все всегда от зависти, что мы торгуем лучше. Но я однажды отцу Говарду прямо сказала, что мол, и в латыни, и в таких цифрах путаюсь, дескать недоучена, хотя ты меня знаешь, я и с ним могу поговорить на равных, если нужно… Только тогда и отпустил с миром. Христос прощать велел, а они же первые эту заповедь нарушают. Не говоря уже о том, что лучше нас живут, и мясо вдоволь едят, и мягче спят… Ну, схитрила немного… Здесь одно неверное слово – и епитимья! Волки они в овечьих шкурах эти монахи, я тебе говорю. Да и плевать вообще на все их хваленое благочестие! И на почтение Лауры! Ведь сука же последняя! А каким хорошим мальчиком был мой Тревор до встречи с этой ведьмой! Мой милый мальчик! Как он меня любил! Исполнял каждое мое желание! Мое слово было для него – закон. И он – все мама, мама! – запричитала она.

--- Не преувеличивай, жена, - хмуро сказал Уильям. – Тревор, конечно, почитал и любил тебя, но он никогда не прятался за твою юбку. Я – добрый христианин, и сына воспитывал в уважении к матери, но я воспитывал его мужчиной.

--- Ты? Мужчиной? Ты давно забыл, что такое быть мужчиной, старый подкаблучник! Вон, цирк приехал, можешь заделаться к ним уродом. Дырявый Башмак – как раз прозвище для тебя подходящее! Ты сам за мою юбку всегда держался. Это я продаю хлеб, который мы печем. Я нахожу покупателей и сбываю пироги и булки. Думаешь, мне только в удовольствие с соседками кофе хлебать? Я пью кофе только с нужными людьми! Без меня вы бы ни копейки не скопили. Ты вспомни, как мы жили, когда ты торговал! Как ты отдавал за полцены тем, кто мог заплатить втридорога. Это не называется честностью, это называется глупостью. Ты не умеешь использовать возможность. Такая бестолковая бесхитростность!

--- Наживаться, обманывая других людей, ума много не надо, вот только это – срам! За чужой счет счастья в доме не будет.

--- А как иначе? Конечно, за чужой счет… По-другому не заработаешь. Но мы ведь не воруем… Ну, хитрю немного. Тут не знаешь, что врать, чтобы покупали! А ты не умеешь вести дела. После смерти твоего отца в семье я всегда зарабатывала деньги, и пока Лаура живет в нашем доме и ест наш хлеб, она будет делать то, что я ей говорю. А сына я еще ткну носом в этот хворост, не раз им обоим припомню! Совсем о матери думать перестал! Забыл все мои бессонные ночи у его колыбели, и как душа за него рвалась, когда он был болен… А теперь я – старая больная женщина, и он обязан жить для меня, а он… Словом, забыл он материнское молоко!

--- А ты хотела, чтобы это молоко у него за четверть века на губах не обсохло, - съязвил муж.

--- Да хоть бы и за сорок! Как он мог! Я Лауре давно сказала, что Тревору нужна женщина такая, какой была его мать. Я ее буду переделывать.

Уильям только рукой махнул и буркнул себе под нос:

--- Не живут люди после Потопа по нескольку веков, нужно уметь отпускать… И Лауру давно пора оставить в покое…

Маргарет не слышала его слов, хотя замолчала. Он понял, что она задумалась, вдруг перестав поносить невестку и мужа, и причитать из-за сына. В свете фонаря на ее лице отразилась глубокая сосредоточенность и мрачная озабоченность, и беспокойство, - похоже, пришедшие на ум мысли не доставили ей радости.

Супруги остановились перед каменным мостом через мелководную речушку, отделявшую город от леса, которая в прежние времена кишела рыбой. Уже много лет, как уровень воды упал, и на каменных сводах, покрытых илом, разросся мох и завелась плесень.

Уильям смотрел на жену, которая вглядывалась в чернеющую чащу леса и стояла как вкопанная. И в этот миг он пожалел ее. Он впервые видел такой сильный страх в ее глазах, а хотел увидеть влюбленность, нежность и восхищение, которое, к своему разочарованию, всегда видел только в отношении сына. Он давно понял, что ее материнская любовь переродилась в какое-то болезненное обожание, что Тревор стал для нее своего рода идолом. Но сейчас она выглядела такой растерянной, беспомощной и как никогда слабой, что он вспомнил и свою угасшую страсть, и даже почувствовал к ней, как ему показалось, любовь. Хотя, - Уильям уже научился не лгать самому себе, - это было просто христианское милосердие.

--- А давай-ка, жена, пойдем посмотрим еще раз на Гарпию, - весело сказал он. – Бьюсь об заклад, что тебе привиделось со страху. Эти циркачи такие жулики! Вечер тихий, холод до костей не пробирает, пойдем, погуляем. Вдвоем… Молодость вспомним.

Она вздрогнула, и с такой злостью взглянула на него, что ему стало не по себе.
--- Пошел резвиться на старом человеке, скотина! Эти жулики в прошлый раз своей Гарпией меня чуть в гроб не уложили и гвоздями не забили. Если невтерпеж в могилу, иди сам, а меня вон, лес зовет, - кивнула она в сторону вздыхающей чащи.  – А Лауру я сживу со свету, помяни мое слово, она заплатит мне за разбитое материнское сердце…

Уильям хотел сказать, что, если с Лаурой по их вине что-то случится, Тревор уйдет из дома, никогда не вернется и никогда не простит, но не стал. Жутко ему стало от слов жены о том, что ее лес зовет. Похолодело внутри.

Они перешли мост и ступили на сырую, рыхлую землю, усыпанную прошлогодними гниющими листьями. Лес принял их в свои объятья, обступив черными стволами деревьев, врезавшимися в вечернее небо ветвями, как будто пытавшимися его разорвать на сотни неопрятных лоскутьев.

--- Как душно! – вздохнула Маргарет, утерев пот со лба и заправляя за уши выбившиеся из пучка пряди. – Точно к дождю такая духота… Да всегда дожди! Сухие только два месяца в году в общей сложности…
--- Не заходи далеко, жена, чтоб я тебя не терял из виду, - сказал Уильям. – Хвороста наберем, сколько унесем, и вернемся домой.

Но Маргарет его не услышала, да и не слушала. Она нагнулась за веткой и вновь погрузилась в мысли о самом любящем и добром на свете сыночке, которого отняла молодая негодяйка, и который стал таким неблагодарным, перестав уделять ей время, что, кажется, совсем забыл о ее существовании.

--- Вот же ведьма! – продолжала она вслух полоскать Лауру. – Самая обычная потаскуха! Еще вспомните мое слово, когда объявится истинный отец ребенка. Благовоспитанные девицы на карнавал не бегают. Сколько я умоляла Тревора разорвать дружбу с этими… якобы охотниками! Собутыльники, на самом-то деле. Блудники и разбойники, больше никто! Так ведь не слушал мать! Догулялся! А я теперь должна хворост идти собирать! Проклятый хворост! Любимый мой сын! Лаура охмурила, обласкала, сладкие речи, как мед, в уши залила. И теперь я вечно неправа, теперь ее желание и слово – для него закон. Слово какой-то дуры! Не родной матери!

Уильям был на значительном расстоянии от жены, но вечерняя тишина разносила ее ворчание на весь лес.

--- Она – мать его дочери. Он счастлив с ней. Она – с ним. Что могут еще родители пожелать своим детям? Смирись, Маргарет, прими, как испытание. Тревор – не вещь, он тебе не принадлежит.
--- Смирись? – вскинулась жена. – Кем ты себя возомнил, чтобы советовать мне смиряться! Отца Говарда мне недостаточно?! Ждет тебя рукоприкладство, только доберусь до тебя!

Она выпрямилась и поглядела в сторону, откуда слышала голос мужа, но самого его уже скрыли сумерки. Огня фонаря тоже не было видно. Но Маргарет не придала этому значение.

--- Отвешу тебе подзатыльник, помяни мое слово! Вот только управлюсь с хворостом. Сан он священнический решил на себя примерить! Кстати, об отце Говарде. Я уговорю его, денег побольше предложу… Отдам все, что у меня есть, только бы он развенчал тебя, мой дорогой сыночек, с этой Лаурой, чтобы ты мог жениться на достойной девушке. Какая хорошая девочка Клэр, в деревне за лесом, дочка ихнего мельника! Святая простота! Эта никогда моего Тревора против родной матери настраивать не дерзнет! Глазки в пол, и сама еще меня матерью называть станет. А отца Говарда буду умолять: Моисей, скажу, не зря позволял разводиться мужу с женой… Все по жестокосердию, по жестокосердию… Невестка попалась бессердечная, бесстыжая скажу… Как жарко! – вздохнула Маргарет и бросила собранную охапку хвороста наземь.
 
Она уселась на поваленное дерево, отерла тыльной стороной ладони пот со лба, расстегнула ворот. И, скривившись, передразнила Лауру:

--- «Это у Вас по-женски, сударыня!» Да, уж… И ведь, правда, растолстела, поседела, подурнела, уставать сильно начала… Под пятьдесят уже… - завздыхала женщина. - Но ничего! Как в песенке поется? «Своих двух наглых дочерей мамаша ела поедом»? Думаешь, не знаю я этой глумливой песенки?.. Я сейчас отдышусь, хвороста захвачу, вернусь, и мокрой тряпкой по тебе пройдусь, по всем твоим пышностям и округлостям! Ты меня, тварь, ночью в лес отправила волков кормить, но не думай, я с волками на «ты». Этот дурак, скорее всего, тоже уже набрал достаточно. И сейчас лес приведет меня к моим злым помыслам. Приведет прямо к тебе, Лаура! – Маргарет побледнела от злости. – Я тебе кипятком в лицо плесну, посмотрим, что Тревор скажет. Как он с уродиной дальше жить будет. Быстро вылетишь из моего дома, на улице окажешься. Туда тебе и дорога! Уильям! – позвала она мужа, но никто не откликнулся.

Маргарет вернулась из своих мыслей и образов, огляделась, и увидела… темноту. Она поняла, что не заметила, как почти совсем стемнело, как смолкли птицы. В небе над головой таяли последние отблески заката. Все то время, пока она собирала хворост, для нее был как будто белый день, в памяти перед глазами все мелькали сцены то последнего ужина, то свадьба ее сына с Лаурой, на которой гулял весь город, то первое ее знакомство с невесткой, и лицемерные улыбки обеих. Память завела так далеко, что перед ней пронеслось все отрочество и детство ее ребенка, пока она не заглянула в доверчивые глаза маленького сына, в которых уже отражалась душа нараспашку сегодняшнего молодого мужчины. И эти нежные глазенки были влюблены в нее, в мать!

--- Уильям! – крикнула она, совершенно растерявшись, потому что от страха даже не смогла подняться с поваленного дерева.
В ответ ей была тишина.
--- Господи, заблудилась! Что же теперь делать? – прошептала женщина.

Вокруг была тьма. Маргарет, даже если бы ей хватило сил встать, не понимала, в какую сторону ей идти. Она ничего перед собой не видела! Ни тропы, ни поляны, ни зарослей. На фоне затянутого тучей сумеречного неба над головой деревья сплетали свои узловатые ветви – ручища, как будто затащившие ее, несчастную, в свою паутину. Послышался рокот грома.

--- Господи, не погуби! Лес водит, - прослезилась Маргарет. – А я что? Я ведь даже однажды исповедовалась. Я не такая, как потаскухи, которые пляшут на карнавалах, и всю жизнь живут без покаяния! Лес водит… Теперь, чтобы выбраться, нужны вера, надежда и любовь в сердце. И разве я не права? Разве это не козни Лауры? А я что? И поделом бы ей, если кипятком! И поделом, что ненавижу. Это праведный гнев! Она украла то, что всегда было моим. Моего ребенка! О, нет, Господи, я – хорошая мать. Я не полоумная. Будь на месте Лауры любая другая, слова бы против нее не сказала. Но как он изменился! Он как будто теперь почитает меня за ничтожную женщину! Он однажды так и сказал: ты никогда не любила моего отца, плешь ему проела. Ты и меня любишь не как самостоятельного человека, а как свою руку или ногу. Хочешь оставить меня при себе маленьким мальчиком. Чтобы я без тебя шагу ступить не мог и ничего не знал. Ты сама себе, говорит, меня выдумала. А Лаура, мол, видит его таким, какой он есть, каким его создал Бог! Потому что любит по-настоящему. Господи! Это он мне еще до свадьбы сказал! А теперь что? А теперь у них есть дочь. И я его теряю, теряю… Все мои мечты, все мои надежды!.. Как же я не вижу собственного сыночка? Я же - его мать! Я, может, сейчас ничего вокруг не вижу, а сына вижу ясно! Ох, Лаура! Ох, помяни мое слово, придушу, если выберусь! Найду Тревору другую жену, которая не будет ему напевать на ухо, будто мать все только о себе всегда думала, и растила сына, чтобы он о ней одной заботился. А как же не заботиться, Господи? Он такой всегда был, что о нем надо было заботиться, а теперь я уже старая больная женщина, обо мне пора подумать! Ах, какая хорошая была бы ему невеста Мэри! Какая скромная, вежливая и работящая! Как жаль, Господи, что Мэри уже замужем! А мне жарко… Вот жизнь и прошла…

Небо вдруг разрезала молния, да так ярко, что на мгновение осветила Маргарет, сидящую на бревне на поляне. Но этой вспышки было достаточно, чтобы женщина, вздрогнув, с ужасом увидела десятки пар волчьих глаз, сверкнувших вокруг. Тьма воцарилась снова, но Маргарет уже была ослеплена ужасом. Не было слышно ни рычания, ни какого другого звука, но ей казалось, что она чувствует волчье дыхание у самого уха.

Раздался раскат грома. Такой оглушительный, как будто Маргарет была в эпицентре грозы. Молнии вспыхнули и стали перерезать одна другую, и Маргарет увидела в нескольких шагах от себя огромного матерого взъерошенного волка и услышала его рычание. Он смотрел на нее, он шел на нее, он знал, что добыча от него не уйдет. Она окаменела от ужаса, и вдруг ей показалось, что, медленно приближаясь, волк отчетливо говорил что-то. Она вся напряглась, и когда грохот грома на мгновение стих, женщина разобрала:

--- «Двух кротких с виду дочерей мамаша ела поедом…»
Маргарет закричала, волк бросился на нее с яростным рыком, но загремел гром, и обрушившийся ливень поглотил все лесные звуки.

______________________
*Pater Noster – молитва «Отче наш…»