Золотые змейки Гофмана

В соседнем купе звякнули стаканы: «Чтоб не последний!» Резкий запах водки ударил в наше купе. А там захрустели огурцами, послышались короткие смешки, какие-то слова. Новое бульканье жидкости, неизменная поговорка, отчётливо: «Между первой и второй перерывчик небольшой». И снова взбунтовался мой голодный желудок, издав короткое урчание. Эх, мне бы быть в том купе, першило в горле, я всё время покашливал, в самый раз бы полечиться. Но не пойдешь же туда, налейте, дескать и мне: а между тем мы были из одной команды, все ехали в колхоз собирать урожай, да я ни с кем из них и не был знаком. Они – «старики», кажется, четвёртый курс. Я – первокурсник, не компания, значит. Правда, о Юрке Носове, джазисте, я слышал, даже видел его мельком, и кто-то сказал, а Юрка – первый класс! Я это запомнил. Там запели: «Забота наша такая, жила бы страна родная, и нету других забот! И снег, и ветер...» Я задремал, и когда проснулся, по вагону уже шёл проводник:
- Студенты, вставай! Приехали.

Вместе со всеми я выпрыгнул на землю: станция, рассвет, кучи картошки между путями, отцепленные грузовые вагоны.
- Здесь будем работать, юноши остаются, девушки за мной.
И поезд вдаль умчало (А. Блок).
К нам подошёл кругленький человек:
- Значит так. Будем грузить картофель. Работа сдельная.
Я не расслышал цифру.
- Плата наличными по окончании рабочего дня.
Он похлопал по пузатому портфелю. Мне в голову пришла рифма: портфель – картофЕль.

- Сейчас в столовую, а пока вам приготовят инвентарь: корзины и вилы.
В столовой было тепло, уходить оттуда на ветер не хотелось. Я пальцами поводил по ладоням. Так я обычно проверял свою температуру, если ладонь горячая, значит поднялась. Температуры вроде нет, я её всегда так проверял, мать смеялась, и градусника нее надо! В горле тоже было спокойно, видимо действовал горячий чай. Ништяк (непонятное слово из тогдашнего жаргона, означало всё в порядке, или что-то вроде этого, многозначность слова была бесконечной).

Работа, проще не бывает. На остриях вил были наварены шишечки, чтобы не ранить картошку. Мы наполняли корзины и высыпали их в вагон. Нас было восемь, а со стороны казалось, что непрерывно движется целая цепь муравьёв, так быстро наполнялся вагон.

Мы быстро разогрелись, посбрасывали телогрейки. Именно в этот момент и подошли две девушки, симпатичные, если не просто красавицы:
-  Мальчишки, одолжите телогрейку, вот она у нас замерзает, вечером вернём. Я оказался крайним:
- Вот, возьмите мою, только, змейки, чтобы чур вернуть!
Почему змейки? Я вчера только что прочёл «Золотой горшок» Гофмана, и до некоторой степени мнил себя студентом Ансельмом. Они звонко засмеялись, совсем, как гофманские змейки:
- Идёт!

Вечером они не вернулись. А произошло следующее. В столовой уполномоченный сказал короткое, но убедительное слово:
- Молодцы, ребята, сказано – сделано, уважаю!
Он достал из портфеля маленькие счёты: щёлк, щёлк, щёлк.
- Вам следует…
Из волшебных недр портфеля он вынул пачки денег: в каждой сто бумажек рублями в банковской упаковке (сумма!). Щёлк, щёлк, добавил ещё рублей по пятнадцати на брата.
- А после ужина вас развезут по квартирам.
И уже Юрка с двумя бутылками шёл от кассы:
- С каждого по столько-то! - И я опять не услышал цифру. – Сейчас барышни принесут ужин.

И точно: появились барышни с подносами, поставили на сдвинутые столы восемь стаканов, восемь глубоких тарелок с пылающим борщём, восемь помельче – жаркое, ещё восемь стаканов, но уже с компотом, и на чистом подносе гору нарезанного пшеничного хлеба: «Хвала тому, кто в жажде быть свободным, как дар хранит своё дневное право, три раза есть и трижды быть голодным. Он одинок, он слеп, он ковыляет робко, зато ему пребудут драгоценны пшеничный хлеб и жирная похлёбка» (Э. Багрицкий).

Юрка сдвинул пустые стаканы, как ранее столы, ударом ладони по донышку каждой бутылки выбил картонные пробки, залитые белым сургучом – мастер! Взял в каждую руку по бутылке, и, нисколько не примериваясь, опрокинул оба горлышка над стаканами и разом разлил водку. Всё как по линейке – виртуоз!
- Ну! Приятного аппетита!

В пятидесятые, первую половину шестидесятых годов подъезды и лестничные площадки городов пахли одинаково – чадом керосинок и керогазов. И всё же сквозь знакомый запах в этом подъезде было ещё нечто более тошнотворное, природу которого я не мог понять. Мне это жутко не понравилось. И когда мы трое вошли в эту большую комнату, скудно освещённую электрической лампочкой, нас обдал запах спёртого воздуха, дышать которым не было никакой возможности. Для нас уже была приготовлена постель на полу.

Мы легли, что ещё оставалось делать? Какими уставшими мы ни были, спать было невозможно. Хозяйка тоже легла, не выключив свет. Всё было тихо. Однако, вдруг недалеко от хозяйкиной постели - тихий писк и едва внятное шевеление. Хозяйка тотчас зашелестела, чем? Простынёй или пелёнкой? И по полу поползла новая удушающая струя. Всё стало ясным, там был некто, испускающий убийственный дух больного немытого тела и высыхающей мочи.
- Всё! Я ухожу. Перекантуюсь на вокзале.

И я вышел во тьму. Ветер немедленно сорвал с меня лохмотья спёртого духа, дышать стало легко. Товарищи догнали меня у самого вокзала. Мы оттянули на себя тугую дверь и вошли в пустой зал, где уборщица бодро елозила по полу шваброй.
- Вам чего? Вокзал закрывается. Вот домою полы и – на замок до шести утра.

Мы рассказали ей нашу плачевную историю.
- И где же нам ночевать?
Женщина немедленно нашла выход.
- Гляньте сюда!
Она подошла к торцевому окну:
- Вот прямо идите по шпалам, тут недалеко, километра полтора. Там открылась совхозная биолаборатория. Кто-нибудь там ночует, вот и вы перебьётесь до утра.

Мы вышли. Холодный ветер резанул по плечам. Парням-то легко, а мне? Моя хэбэшная гимнастёрка нисколько ни грела, за два года Урицкого износилась вконец, разве что дыр не было. Да ничего, перебьёмся, не впервой… Хорошо, что ещё ветер подгонял нас в спину, и мы быстро добрались до одинокой избы метрах в трёхстах от колеи. В избе горел яркий свет, словно зазывая заблудившихся путников. Мы подошли к низкому окну и увидали странную картину: на столе, плотно прижавшись друг к другу, сидели три девушки. Мы потихоньку постучали по стеклу. Девушки, как по команде, слетели со стола и побежали к дверям.
- Ой, мальчики, как хорошо, что вы пришли. А то нам так страшно одним!

Мы вошли. Комната была пуста, если не считать стола, подшивки газеты «Труд» за год у стены да в углу связанного по ногам мужика.
- А это кто?
- Да пьяный припёрся!
Ну девчонки! Бояться-то они боятся, а связать сумели.
- Да он сразу рухнул и уснул.

И нам пора было уснуть. Девушки – студентки сельхоз-техучилища, непостижимым образом уместились на столе, ребята в телогрейках легли на полу, невдалеке от пьянчужки, а я примостился на «Труде», укрывшись парой расправленных газет, и засыпая, слышал, как они шелестят на мне от струи свежего осеннего ветерка из-под двери.
       Утро настало быстро. Мы развязали мужика, поставили его на ноги, и он, нахлобучив зимнюю шапку, страшно вытаращенными глазами оглядел нас и молча шагнул за порог.

За общим столом Юрка пристально посмотрел на меня:
- Ты чего такой красный? Заболел что ли? И где твоя телогрейка?
- Отдал.
- Кому?
- Золотым змейкам.
- Кому, кому? Уж не бредишь ли ты? Что за чушь?
- Да он ещё вчера утром дал её до вечера Алке Захаровой, а она не вернула.
- Тоже нашёл мне змейку! Змея подколодная! Чего ты вечером промолчал?

Я только пожал плечами, объяснять что-либо не было сил, да и казалось неважным. Ну отдал, и что тут такого – найдётся.
- Ты вот что, благодетель! Валяй домой! Поезд через час!

По дороге на вокзал мы встретили вчерашних змеек. Я спросил у них, в самом ли деле они золотые змейки? Как и вчера, они звонко рассмеялись и исчезли.

Вокзал был плотно забит народом. Но нас заметила уборщица:
- Так и знала, что простудишься. Давай денежку, тебе до Саратова?
Она ушла и вернулась не скоро:
- Нет билетов!
И она протянула мне картонный квадратик:
- Вот, держи! Да скажи спасибо тётке Марье. А то уехал бы…

Ребята впихнули меня и чемодан в вагон, чемодан метнули на третью полку над окном, и поезд тронулся. Ребята выпрыгивали уже на ходу, я оглянулся – всё битком. Осталась в соседнем купе одна свободная третья. Я протиснулся туда и увидел одноклассницу, Нину Лозовенко и сказал ей:
- И ты тоже золотая змейка?

Не знаю, что она подумала обо мне, а спросить её не пришлось, как и те две, она исчезла навечно.

Всю дорогу я в липком поту и зыбком сознании ловил золотых змеек. Они грелись на солнце на крутом краю оврага. Я упорно карабкался по склону, и, когда до них оставалось рукой подать, я вновь и вновь соскальзывал вниз.
Кто и как посадил меня в Энгельсский троллейбус, а потом в такси, не знаю. Очнулся я дома перед стаканом с водкой. И отец сказал:
- Выпей, поешь и спать! Завтра будешь, как огурчик!

Проснувшись утром, я долго смотрел на книгу Гофмана, которая так и пролежала два дня на сундуке, где я её оставил. Всё это могло бы представиться сном, если бы рядом не лежала пачка новеньких рублёвок в банковской упаковке.