Одиночество вместе

Одиночество вместе
Часть 1
Глава 1

В начале ноября 2011 года погода в Москве опять вернулась к лету. Постоянно моросил дождь, деревья стояли уже полностью голые, черные, готовые к зиме, воздух же был ласково теплым, июньским. Вокруг царила печальная нежная красота, но Андрея она не радовала. Он не любил осень, тяготился ею, и только неожиданно затянувшееся тепло облегчало необходимость пережить это тоскливое время. Андрей выходил курить на заваленный хламом балкон, закрывал глаза и вспоминал прошедшее лето – с закрытыми глазами было похоже.
Да, он не любил осень. Уже с августа он начал беспокойно поджидать эту пору увядания, а к октябрю непонятная тревога овладела им, поселилась глубоко внутри и все никак не уходила. Андрей не мог найти ей объяснение, пытался добраться до истока волнения, до первопричины, выстраивал логические цепочки, но ответа не было, и скинуть с души ноющую тяжесть никак не удавалось. Волнение росло в нем с каждым днем все больше и больше.
Этой осенью Андрей часто не мог уснуть по ночам. Он лежал на своей половине кровати на скомканной простыне, вслушивался в тишину и всматривался в темноту за окном  до тех пор, пока темнота эта, наконец, не светлела, превращаясь сначала в сумрак, а потом и в серый рассвет. Рядом, свернувшись калачиком, спала его жена Мариша. Время от времени Андрей прижимался к ней, и тогда ему становилось немного легче. Он засыпал на час-другой, и просыпался, когда Мариша нехотя вставала на работу и исчезала до вечера.
С утра волнение отступало, оставляя лишь неприятный осадок на целый день, мутные разводы, словно на плохо вымытом зеркале. С наступлением сумерек напряжение вновь сковывало, и тревога накатывала с новой силой. И так изо дня в день, последний месяц особенно.
– Это невыносимо! – жаловался Андрей Марише, – какое-то предчувствие плохое… прямо гложет изнутри. Измаялся…
– Ну, Андрюша, дорогой мой, успокойся, – утешала Мариша. – Все же в порядке.
– Да, в порядке. То ли осень… Не знаю. Аж досадно. Ни с того ни с сего. Понять не могу.
– Что тебя тревожит? Не хочу, чтобы ты так переживал. Ну, хочешь, я погадаю? Посмотрим, чего ждать.
Андрей кивал, послушно усаживался к кровати, пока Мариша доставала колоду. Андрей тянул карту. 
В ту ноябрьскую ночь он тоже долго не спал. Стараясь отвлечься, смотрел телевизор до тех пор, пока сон сам не закрыл его глаза. Уже в смутных сновидениях он сделал последнее усилие – интуитивно нашел на пульте нужную кнопку и выключил экран.
На следующее утро было много дел. Зная, что будничная суета заслонит ненавистное волнение, заставит ослабить удавку, Андрей был активен и бодр. Не весел, нет, достаточно угрюм и сосредоточен (он опасался, что сезонный недуг может в любую минуту дать о себе знать), но деятелен. Он сновал туда-сюда по переходам метро, пытаясь везде поспеть, обгонял и натыкался на спины людей в шерстяных пальто и лакированных куртках. Он стоял на перронах, глядя в черную дыру туннеля, дожидаясь, когда заблестят от света пока еще невидимого поезда две ниточки рельсов. Если поезд задерживался более чем на две минуты, Андрей нервничал и показывал в приближающееся окно машиниста средний палец.
Заходя в вагон, он первым делом надевал наушники и отключал окружающее. Последнее время он подсел на испанскую гитару. Испанские мелодии освежали, словно прохладный душ, уносили на вольные просторы далекой прекрасной страны. Испанские мелодии расплескивали вокруг яркие светлые краски и зажигали каким-то даже смыслом и радостью унылые лица трясущихся в вагоне, погруженных в транс людей. Андрей то и дело проверял сумку на боку, придерживал рукой. Есть тут в метро охотники до чужого добра. Однажды, только вышел на Таганке, глядь – ни кошелька, ни паспорта. Кто-то успел разжиться мелочью, которая оставалась в стареньком потрепанном кошельке. Кошелек он нашел неподалеку – выкинули пустой. Ловко сработано. А в полиции сказали – не нужно писать, что украли, – волокиты много будет, а все равно ничего и никого не найти. Лучше заплатить штраф, как за утерю паспорта. Андрей, собственно, и не ожидал от стражей порядка ничего иного, и заплатил штраф.
Иногда Андрей осмеливался выехать в город на своем маленьком старом «Рено». Так было, конечно, намного приятнее и комфортнее, но ездить по будням на машине – значило потерять весь день в пробке, ничего толком не сделав, и вернуться домой с пустым баком и на грани нервного срыва. В метро дешевле и быстрее...
Разобравшись с делами, прежде чем снова нырнуть в подземку и поехать домой, Андрей решил позвонить отцу в Питер. Он не звонил родителям уже почти неделю, а родители не звонили ему. Ни он, ни они не хотели лишний раз вмешиваться в личные будни друг друга. И все же срок подошел – нужно было удостовериться, что все в порядке, все идет как обычно, и родители все так же благополучно ведут свои размеренные спокойные дни в дождливом промозглом Петербурге.  Он достал из кармана джинсов телефон и набрал номер.  Отец взял, как обычно, слегка помедлив. Андрей знал, что, услышав звонок, он, щурясь, деловито всматривается в экран, силясь разглядеть, кто звонит, потом не спеша нажимает на кнопку указательным пальцем одной руки, держа телефон в ладони другой, не спеша подносит к уху, и только затем, коротко кашлянув, спрашивает: «М-да?», растягивая первую “м”, будто в раздумье.
– Привет, батя. Как дела? – спросил Андрей привычной фразой, услышав отцовское «м-да».
– О, Андрюша, привет, – начал отец обрадованно, и тут же замялся. Голос у него был хриплый, глухой, совсем не такой бодрый, как всегда, когда Андрей говорил в трубку в очередной раз «Привет, батя, как дела?». Андрей тут же отметил интонацию отцовского голоса и насторожился.
Петр Иванович, отец Андрея, подбросил сыну пару пустых вопросов о жизни, чтобы разрядить атмосферу, после чего, будто никак не решаясь и одновременно понимая необходимость сказать что-то особенное, спросил:
– Ты матери звонил… разговаривал с ней… последнее время?
Этот вопрос был очень странным.  Во-первых, коммунистически-официальное «матери». В кругу семьи ни Петр Иванович, ни Андрей не называли ее иначе как ласково «маманька, мамулька» и т. п. Во-вторых, Лидия Сергеевна жутко не любила болтать по телефону, и их междугородние разговоры по шаблону «как дела, какие новости» неизменно брал на себя Петр Иванович, а Лидия Сергеевна на заднем плане лишь передавала привет. И, в-третьих, что значит «последнее время»? Почему, живя с ней под одной крышей, отец не знает, звонил Андрей или нет? Он что, тоже не видел ее в эти дни?
– Нет, не разговаривал, – сказал Андрей. – А что случилось?
Настороженность Андрея все росла. Петр Иванович молчал. Андрей почувствовал раздражение:
– Так что случилось-то? – настойчиво переспросил он в молчащую трубку. Дремлющее волнение, словно потревоженный спящий хищник, приоткрыло недобрые глаза, приподняло голову, осмотрелось, и сразу же впустило когти глубоко под сердце.
– Я… в общем… в больнице лежу сейчас.
Андрей сжал лицо в сплошную гримасу, точно съел лимон. Теперь пришла его очередь молчать в трубку. Отец и больница – две несовместимые вещи. Он даже простудой не болел никогда, а в поликлинику, тем паче в больницу не пошел бы и под дулом пистолета. Произошло что-то серьезное, раз он не только пошел туда, но и лег.
– А что случилось? – повторил наконец Андрей очень тихо, будто не желая знать ответ, и с трудом глотнул сырого воздуха.
– Да с ногами проблема. Плохо ходят, как ватные.
– Почему плохо ходят?
– Вроде… не знаю… вроде какая-то опухоль сдавила… Нашли в позвоночнике. Нужно операцию делать, удалять. А то слишком давит… на ноги.
Окружающая Андрея блеклая осенняя действительность сделалась совсем бесцветной. Кислая сморщенная мина застыла на его лице, словно высеченная из мрамора. Он стал искать точки в пространстве, чтобы соединить их взглядом, но не смог. Вот торговый центр перед ним. Повсюду пляшут раскрытые зонты, но некоторые смельчаки, понадеявшиеся на погоду и обманутые ею, идут не прикрытые, ежась под дождем. Вот ларьки с галдящими выходцами из дружественных республик. Они стряпают и продают шаверму, передают ее из своих застекленных вагончиков вниз, в протянутые руки мрачных мужчин – постоянных клиентов. Мужчины эти – бритоголовые и тощие, как каторжники, одеты во все черное. Они похожи один на другого до тошноты отталкивающим видом. Дождавшись своей очереди, они получают еду, жадно осматривают содержимое целлофановых пакетов, внутри которых находится сочащаяся майонезом шаверма, отходят в сторону, уступая место следующему, и начинают алчно есть прямо под дождем, заглатывая большие куски.
У входа в торговый центр выставили какие-то серебряные искусственные елки в кадках – кому-то пришло в голову заранее создать праздничное настроение, заставить покупателя задуматься о приобретении подарков. Ведь скоро Новый год – через два месяца!
Все это Андрей увидел и осмыслил за считаные секунды, и сразу же все смешалось в одно серое месиво, размытое дождем.
Вокруг стоял невероятный шум, гудели машины, маршрутки, кто-то ругался на нерусском, чужом харкающем языке, недалеко тарахтели дорожные работы, ковыряя асфальт. Андрей ничего не слышал. Он существовал теперь внутри телефонной трубки, где были только его голос и голос отца. Не замечая, он вошел внутрь торгового центра, сразу же вышел, потом опять вошел и снова вышел. Двери открывались автоматически.
Он судорожно достал курево и начал, захлебываясь, втягивать в себя горечь никотина.
– Это опасно? Опухоль… злокачественная? – последнее слово Андрей произнес так, словно оно было запрещенным, непроизносимым.
– Нет, – заторопился Петр Иванович. – Доброкачественная, с вероятностью в девяносто процентов. Ты не волнуйся, все нормально. Динамика положительная. Ты вот что – позвони матери, успокой ее, поддержи.
Андрей сказал, что сделает это немедленно. Дальнейший разговор был очень коротким – несколько общих фраз, и большой палец уже набирал номер матери. Андрей даже не понял, кто закончил разговор – он или отец. В голове кружил неясный хоровод образов, путая мысли. Он попытался сфокусироваться на безвкусных серебряных елках в кадках и швырнул в одну из кадок окурок.
Пошли гудки.
– Да, Андрюша… – порывисто сказала Лидия Сергеевна.
– Привет, мамуль… ну что там у вас случилось? – сразу же преступил к допросу Андрей.
– Ой, ну что – плохо дела, отец в больнице, ноги почти не ходят. Сказали, что опухоль в позвоночнике передавила, не знаю – злокачественная, доброкачественная… надо удалять, – голос у Лидии Сергеевны был суровый.
– Я приеду? – спросил Андрей. – Деньги нужны?
– Нет, что тебе ехать-то? Отец в больнице, сейчас проверять его будут полностью, там медсестры, врачи следят. Деньги тоже есть. Не волнуйся, сиди в Москве, будем на связи.
– Если что, я готов приехать, как только скажешь. Я в городе сейчас, давай, вернусь домой, вечером перезвоню.
– Давай, ладно, – чувствовалось, Лидии Сергеевне не хотелось висеть на телефоне.
Андрей хотел сказать матери еще что-нибудь ободряющее, что он ее любит, чтобы она берегла себя и крепилась, но совершенно не нашел сейчас этих простых слов. Вернее, он постеснялся выдавить их из себя. Он знал ее характер – сдержанный в проявлении эмоций, скептический по отношению к словам, поэтому не решился на трепетный спич, ограничившись деловой беседой. «Вот и нашлась причина моему волнению», – мрачно подытожил он после разговора с ней, и спустился в метро.
В громыхающем и воющем, словно реактивный двигатель, вагоне, крепко прижавшись спиной к двери и глубоко погрузившись в бездумную меланхолию, Андрей заметил, что волнения, которое преследовало его так долго, разъедая по капле день за днем, больше нет. Волнение это, словно маленький ручеек, влилось в огромный океан чего-то более масштабного, сокрушительного, и бесследно растворилось в нем. А сокрушительное нечто вдруг полностью заполнило жизнь Андрея, его сущность, выдавив любое постороннее, что находилось в его мозгу, словно зубную пасту из тюбика.
Андрей так и не понял до конца, что же все-таки произошло там, в нелюбимом Питере. Если опухоль доброкачественная, и скоро операция, то, значит, все под контролем, значит, обязательно вылечат. А как же иначе! Наши ангелы-хранители не допустят иного. Он очень надеялся на то, что все обойдется легким испугом, как обычно, и не потребует его приезда.
Когда вечером вернулась с работы Мариша, Андрей рассказал ей неприятные новости, но не стал сгущать краски: нашли какую-то опухоль, на днях сделают операцию, и все вернется на круги своя.
– Ведь мы давно уже говорили, что папуле нужно удалять грыжи в позвоночнике, – принялась рассуждать Мариша. – Вот случай сам и представился, теперь не отвертится. А то так бы и откладывал всю жизнь. Знаешь, я думаю, тебе нужно поехать в Питер в любом случае, хотя бы на недельку. Надо побыть с ними, помочь. Для них это будет очень важно. Если бы не такой завал по работе, я бы тоже поехала. А ты езжай, точно, Лидусю поддержишь, пока папа в больнице. Езжай.
– Да, наверное, так и сделаю, – говорил с сомнением Андрей. – Да. Сейчас посмотрю, что маманя скажет. Если совсем все просто будет, то, может, и не поеду. Так не охота мне в этот Питер!
– Мне кажется, все будет хорошо. Не может быть ничего плохого.
– Опухоль – уже нехорошо. Операция – уже нехорошо. Но родители спокойны, паники вроде нет. Видимо – надеюсь! (он трижды постучал себя по лбу, как по деревяшке) – ничего страшного. Но как-то все непонятно, неизвестно, от этого как-то неуютно, коробит.
– Нет, выбрось все из головы! Не думай! Нельзя даже допускать возможность чего-то опасного! Это отрава – прочь ее из головы!
– Да я уверен, что все обойдется. Но и расслабиться, и думать о чем-то постороннем тоже не выходит.
– Это да, – вздохнула Мариша. – Будем ждать новостей.
Ближе к ночи Андрей сделался совсем молчаливым, ушел в себя.
– Ну не волнуйся, – успокаивала Мариша.
– Выкручивает, как студента перед экзаменами… – злился Андрей.
– Все будет нормально.
Андрей мелко кивал в ответ, не разжимая поджатых губ, и тупо смотрел в мельтешащий экран телевизора застывшим взглядом. Поздно вечером он позвонил матери и недолго поболтал с ней. Лидия Сергеевна кратко рассказала сыну о событиях, которые привели ее мужа на больничную койку. Андрей в очередной раз сказал, что готов приехать и «на чемоданах».
– Только ты не отсиживайся там, не отмалчивайся, как ты любишь, – настоятельно втолковывал он Лидии Сергеевне. – Держи меня в курсе каждого движения…
Переговорив с матерью, Андрей немного успокоился. Прислушавшись к себе, он снова отметил, что необъяснимая беспричинная тревожность, терзавшая его несколько недель подряд своей неопределенностью, под вечер особенно, так и не появилась, уступив место плотно засевшему в мозгу тупому стержню. Не осталось и следа от этого призрачного вестника надвигающегося ненастья.
Глава 2
В сентябре Петру Ивановичу исполнился пятьдесят один год. Ранним солнечным утром своего дня рождения он спешил на вокзал – приезжали из Москвы Андрей и Мариша. Помимо праздников, у них было взято за правило – приезжать к родителям в Питер раз в два-три месяца: то был некий радостный и сокровенный ритуал единения семьи для каждого из них уже не первый год. Вот и теперь Петр Иванович радовался, что снова увидит своих дорогих «москаликов», как он шутливо называл их. Последние дни ему шибко нездоровилось, но теперь, с их приездом, все как будто совсем прошло, он отвлекся от постоянного болезненного состояния, и, надо сказать, вполне удачно. В конце концов, Петр Иванович хотел праздновать и веселиться со всеми, и ничто не могло ему в этом воспрепятствовать!
Когда поезд подошел он уже ждал на перроне. Андрей и Мариша, налегке, без вещей, стоящие в тамбуре первыми на выход, видели в окно, как он изящной походкой идет вровень с останавливающимся вагоном. Девушка-проводница открыла дверь, и они выпрыгнули наружу. С каким-то особенно приятным чувством удовлетворения Андрей зарылся носом в отцовскую щетину. Петр Иванович так же старательно и с удовольствием расцеловал Андрея и Маришу и неспешно повел их к машине, тщательно припаркованной в глухом неприметном переулке, довольно далеко за вокзалом, чтобы не платить за дорогую привокзальную стоянку и при этом не быть сцапанным кружащими по району, словно голодные шакалы, эвакуаторами.
Пока они шли, Мариша что-то бойко рассказывала, а Петр Иванович непрерывно улыбался своими тонкими губами, окаймленными поверху коротко остриженными усами. Андрей тоже улыбался, незаметно с нежностью наблюдая за отцом, за его грациозной походкой, за его постаревшим осунувшимся лицом, дорогим и знакомым до мельчайшей черточки. Он готов был пройти так хоть полгорода, лишь бы подольше насладиться этой идиллической прогулкой. Наконец они подошли к черному, словно пантера, «форду» Петра Ивановича, которым тот несказанно гордился, и деловито принялись рассаживаться по местам – Андрей рядом с отцом впереди, Мариша сзади, за мужем.
– Ну что, сынок, вот ты и снова на родине, – говорил Петр Иванович, выруливая с площади Восстания на Лиговку.
– Угу, – мычал в ответ Андрей, заворожено разглядывая в окно старинные приземистые дома. За те несколько лет, как он окончательно уехал отсюда, в них успели втиснуться новые, незнакомые, чужие здания. Несмотря на то что Андрей приезжал в Питер довольно часто, он каждый раз, словно после долгой разлуки, с затаенным, сжимающим сердце волнением рассматривал родной город, ежесекундно воскрешая прохладные и тревожные, как питерский климат, воспоминания юности и молодости. В эти мгновения он чувствовал, как его переполняет тягучее томительное упоение жизнью, сочетающее в себе целую палитру разнообразных эмоций – и тоску, и ностальгию, и наслаждение, и нежность, и печаль, и любовь. Мариша понимала мужа, просовывала к нему вперед руку, гладила по голове. Андрей перехватывал обожаемую ручку жены и целовал ее, насколько мог повернуться.  Мимо проплывала Лиговка, потом массивный Московский с его сталинскими громадами, потом Ленинский с серыми блочными параллелепипедами, а там уже к заливу, к новостройкам, домой.
Несмотря на праздник, Лидия Сергеевна не изменила своей натуре и встретила гостей по-домашнему, в халате. Она не придавала значения церемониям, относилась к ним запросто. Тем не менее с присущей ей природной расторопностью она быстро организовала небольшое застолье. Все четверо, не считая маленького йоркширского терьера Лидии Сергеевны, не сходившего с рук любимой хозяйки, предались семейной идиллии. Петр Иванович с готовностью выделил сыну бутылку водки из своих многочисленных запасов – пропустить рюмочку-другую по случаю. Лидия Сергеевна была недовольна – пить с утра, но Андрей выпить любил, и случаем воспользовался. К полудню он был уже разгорячен, и звал отца покурить. В квартире курить не разрешалось, поэтому они выходили и шли через общий коридор к лифтам, оттуда через закуток с мусоропроводом – на длинный балкон черной лестницы, где Андрей раскуривал специально припасенную сигару. Надо отметить, что сам Петр Иванович в этот раз не пил совсем, запретили врачи, но как будто даже захмелел заодно с Андреем, вприглядку. Отец и сын курили одну сигару на двоих, в основном Андрей, а Петр Иванович за компанию, больше для виду, беря у сына и слегка пригубляя (обычно он не курил). Андрей, разогретый несколькими рюмками алкоголя, начинал рассказывать отцу о своих московских делах, что все идет хорошо, складно, что удалось прилично заработать. Он знал, что именно денежная тема была отцу особенно приятна. Без бахвальства, словно озвучивая специально подготовленный доклад, не официальный, дружественный, но обстоятельный, Андрей рассказывал, а Петр Иванович, прищурившись, внимательно слушал, время от времени протягивая два растопыренных пальца за сигарой. Андрей вкладывал сигару в пальцы отцу, не прекращая своего рассказа. Петр Иванович, неумело прикасаясь к сигаре губами, слушал сына и всматривался в даль живописно раскинувшегося проспекта. Когда Андрей закончил, Петр Иванович вкрадчиво начал комментировать положение вещей и ставить точки над i. Он объяснял Андрею, что и как нужно делать дальше, чтобы не потерять и улучшить результаты, а потом добавил, положив ему на плечо руку и слегка сжав:
– Ты, Андрюша, превратился в волчонка в делах, и это меня очень радует. Крепко рвешь в свою сторону, цепко держишь. Но со временем ты должен стать матерым волком…
Андрей умилялся. Он всем видом старался показать отцу, что внимательно слушает его советы. Ослепительно светило солнце; они, пригретые, нежились на балконе, не торопясь уходить.
Застолье застольем, но упускать, просиживать такую погоду дома было преступлением. Андрей тянул всех в город:
– Давайте, собирайтесь, нечего сидеть, набивать животы! Как хорошо сегодня! Всего три дня в Питере – нельзя терять ни минуты…
– Вот взяли бы, и приехали на неделю, а то приезжаете вечно на день-два – ничего не успеть, все второпях, – укоряла Лидия Сергеевна. Она всегда была легка на подъем, быстро собиралась и шла, только позови, гулять она любила. Есть люди, которым не сидится дома, для которых жизнь начинается там – за пределами четырех стен, когда нога сделает первый шаг на настоящую землю, ощущая всей стопой ее плотность и силу, а ноздри вдохнут настоящего, не комнатного воздуха, дивясь его новизне и свежести. Колкость снега на пальцах, влажность дождя или утреннего тумана, прикоснувшееся к щеке дуновение нового дня, от которого поежишься и преисполнишься жизненной энергией и божественной благодатью, – вот что любили и Андрей, и Лидия Сергеевна; только дай им волю, и они уже где-то ходят, что-то изучают. А вот Петр Иванович последнее время из-за плохого самочувствия почти не выходил из дома без особой надобности. Но сегодня он был настроен решительно, упрашивать его не пришлось. Все собрались быстро, и поехали назад, к площади Восстания, откуда несколько часов до этого Петр Иванович забирал дорогих гостей (только на этот раз уже не на машине, а своим ходом, на метро).
Они наметили длинную прогулку, через весь Невский к Неве. Слишком узкие для центрального променада тротуары Невского (к тому же наполовину заставленные строительными лесами), переполненные снующим людом, вынуждали семейство идти гуськом,  друг за другом, поддавшись лихорадочной сутолоке. Так было неудобно, и, дойдя до Аничкова моста, они свернули на набережную и пошли вдоль излучины реки по направлению к цирку, к Михайловскому замку и Летнему саду. Сразу же стало легче: народу почти нет, места спокойные, живописные. Изысканные фасады низкорослых домов – полудворцов,  растянувшиеся по обеим сторонам закованной в камень изгибистой реки, веяли даже не прошлым веком, а через век назад, гоголевской стариной. Сентябрь выдался изумительный. Прозрачное белесое солнце,  северное, обычно скупое на тепло, сегодня припекало, отражалось и искрилось в желтых зданиях, в желтых деревьях (деревья пожелтели в Питере очень рано, как по команде – начался сентябрь, и тут же зеленые мундиры сменились желтыми сарафанами). Казалось, город показывал удивительный спектакль, хотел порадовать своего верного жителя в его день рождения. Город старался изо всех сил, ласково трепал теплым ветром мягкие, подернутые редкой сединой волосы Петра Ивановича.
Когда они вышли на простор Невы, Андрей задохнулся от свежести морского бриза, от потрясающей широты пространства, залитого сияющей глазурью. Роскошь города напоминала картину гениального мастера, выполненную филигранно и в то же время с удивительной свободой штриха. Хотелось стоять часами и взирать, вдыхать, впитывать всеми порами ту страсть, которая просачивалась с поверхности этого полотна.
«А может, бросить все и вернуться! – пронеслась в голове Андрея шальная мысль. – Оставить московскую суету, всю эту непрерывную погоню за собственным хвостом, и снова сюда, откуда сбежал пять лет назад, как крыса с тонущего корабля – без оглядки, сломя голову! А оказалось-то, корабль вовсе не тонущий. Вон как расцвел, какой красотой налился! Вернуться... Хм… Мариша никогда не согласится.  А вот родители были бы рады. Нет, конечно, не вернусь.  Что за малодушие, и как я только мог подумать! Ни за что! Разве  что помирать когда-нибудь, в старости, чтобы на той же земле, где родился. От которой отказался. Которую предал».
Но предал ли?
«Heimat ist da, wo ich mich wohlfuhle» – вспомнил Андрей название одной немецкой статьи, которую учил в годы своего образования, когда намеревался уехать в Германию (да куда угодно, лишь бы из Питера). Да, здесь была его «Heimat», но  вот с «sich wohlfuhlen» имелись большие проблемы. Слишком трудные пришлось ему пережить отношения с городом, в котором он вырос, атмосферу которого всосал со старательностью грудного ребенка, всасывающего молоко матери. Слишком мало гармонии, равновесия, спокойствия. Постоянно – из крайности в крайность, от любви до отупляющей ненависти. Это выматывало, полностью вытягивало силы, словно тяжелые отношения любовников, то страстно совокупляющихся, то рвущих друг на друге волосы и осыпающих друг друга проклятиями…
Он хорошо помнил тот чахоточный, с привкусом чахоточной крови, город, из которого бежал, будучи высосан, точно пауком, до полусмерти. Он хорошо помнил серость без уголка чистого голубого неба, слякоть, хлюпающую под ногами, постоянные промозглые дожди, пронизывающие до костей, студеные зимы, бледно-розовые закаты, не важно, летние или осенние, зимние или весенние – всегда такие безотрадные и одинокие. Всюду преследовавшие неудачи, срывы, ощущение недостижимости далекого счастья, которое обитает не здесь. Болезненные встречи, болезненные расставания. Едкие фразы тех, кому сейчас он просто рассмеялся бы в лицо (а тогда они много значили, эти фразы, каждая была, как прижженная о кожу сигарета, и он ничего не мог ответить на это и стоял, растерявшись, путая слова, перекраивая уже сказанные предложения, отчего казался себе полным идиотом). Затяжные депрессии, дрожащие, как у неврастеника, руки, чувство собственной неполноценности от нереализованности и безденежья, которые вынуждали его камнем висеть на шее у родителей до двадцати пяти лет, и как следствие – постоянный контроль с их стороны. Их бессловесный укор, недоговоренное презрение, сквозившее в мимолетных фразах, словечках, акцентах, Андрей воспринимал особенно болезненно, как ушат ледяной воды. Они нещадно терзали… мысли, мысли… казалось, еще немного, и лоб его лопнет, не выдержав объема нерешенных вопросов. Кто он, зачем он здесь, имеет ли он вообще право на существование? Здесь зародилось в нем угнетающее чувство постоянной тоски, мучительного ожидания чего-то жуткого, что вот-вот должно произойти с ним, постоянное чувство тревоги, отравляющее само существование, словно беспрерывно ноющая рана, все время напоминающая о себе, не дающая возможности счастья и беззаботности бытия. Он не мог этого забыть, хотел, но не мог; он помнил всегда, даже когда забывал, помнило его подсознание.
Он боялся Питера, был беззащитен перед ним. Словно опять становился маленьким мальчиком, который снова в чем-то провинился, снова сделал что-то не так. Это был не просто страх, это была болезнь. Он болел этим городом. До сих пор, приезжая сюда, Андрей сразу же отмечал, как поднималось давление, потом появлялась бесконтрольная паника, к которой примешивалось общее состояние упадка сил и подавленность. Такое бывает, когда в квартире происходит утечка газа. Но скорее всего это было вековое болотное дыхание питерской земли.
Да, Андрей болел Питером, и всегда искал случая сбежать от своей болезни. Его мечтой была Европа, но там его ждало неизменное фиаско. Ни в Германии, ни в Австрии, куда он упорно ездил поступать в университеты, его не приняли. Русский, второй сорт, возвращайся-ка назад, откуда пришел, со своим переполненным абсурдом рассудком. И он, побежденный обманщицей-судьбой, каждый раз возвращался с разбитым кровоточащим сердцем, как возвращался бы в свою лечебницу душевнобольной, назад к безумным грезам и видениям, а город каждый раз принимал беглеца в свое лоно, тихо затворяя за ним дверь. Питер был городом его разбившихся надежд.
Теперь, приезжая сюда время от времени уже лишь как гость, он научился смотреть на город несколько иными глазами. То, что раньше казалось безысходностью, хаосом, ловушкой, что оскорбляло до глубины души, вызывало отчаяние, когда он бродил по питерским трущобам, словно изнывшийся зверь по нечищеной клетке, и видел везде одну лишь разруху, кроме разве самого центра, специально подретушированного для иностранцев, как старая кукла, теперь обретало прелестные, романтичные нотки. «А что, в этом что-то есть, – думал он, разглядывая разваливающиеся фасады, покосившиеся осыпающиеся балконы на ржавых петлях, готовые рухнуть тебе на голову, кривые подворотни, безумные дворы-колодцы. – Напоминает бедные кварталы Италии, например в Неаполе… да-да, знаменитый Испанский квартал в Неаполе, прибежище каморры. Только разве без цветов на балконах, которыми так любят украшать свои жилища итальянцы, чем беднее – тем наряднее». Но несмотря на это, даже несмотря на то что город постепенно преображался, обустраивался, красовался, распуша павлиний хвост, несмотря на то что город был приветлив и не опасен, Андрей ни за что не хотел бы вернуться сюда. Город больше никогда не будет принадлежать ему, а он – городу. Андрей не верил Питеру. Величие и нарядность, которые пленяют взгляд неопытных мартышек, завораживают, словно удав, красота и воздух свободы – все это обман. Его не проведешь, отныне он будет держаться на почтительном расстояние от этой предательской красоты…
Лидия Сергеевна все время убегала вперед, погруженная в какие-то мысли, потом останавливалась и ждала. Петр Иванович же, напротив, сильно отставал, но старательно вышагивал, улыбаясь и деловито кряхтя, несмотря на то что ходьба доставляла боль, что тело его ныло и мешало ему. Андрей с Маришей знали об этих болях, и не торопили Петра Ивановича, подстраиваясь под его шаг. Было бы очень жалко оставлять виновника торжества плетущимся в одиночестве где-то позади.
– Ну как, справляешься? Не устал? – заботливо спрашивал Андрей, обнимая отца за плечо. Петр Иванович с готовностью обнимал Андрея за талию.
– Нет, знаешь, как-то даже разгулялся, – говорил он. – Сначала спину тянуло, а теперь прошло. Такое ощущение, что вообще не болит.
– Надо чаще выбираться. Тебе полезно гулять. А то, наверное, вообще из дому не выходишь, а?
– Да, давно не освежал видов. Надо восстанавливать традиции. А то как-то только из окна машины, да и то от дома до работы и обратно.
– Кстати о традиции – зайдем в то кафе?
– Давай, почему нет.
В детстве Андрей довольно часто гулял с родителями по центру города, и каждый раз прогулка завершалась в каком-нибудь кафе – без этого приятного апофеоза никуда. В последние годы, когда Андрей с Маришей приезжали в гости, прогулки снова заняли прочное место в их общем расписании. Им давно уже приглянулась одна кофейня, и, заканчивая очередную прогулку, они как бы невзначай, случайно, интуитивно оказывались поблизости от нее. Сегодняшний день не стал исключением. Они по привычке поднялись на второй этаж и, усевшись за столик, принялись перелистывать меню. Андрей всегда пил американо, черный и горький, без каких-либо добавок; Мариша любила латте и мороженое, Лидия Сергеевна неизменно брала штрудель – нечто более изысканное, нежели обычный кусок торта или пирожное; Петр Иванович брал то, на что ложился глаз. Они были немногословны. Разговор не имел значения, достаточно было видеть сидящие друг напротив друга довольные родные лица. Когда они закончили, Петр Иванович потянулся за бумажником, но Андрей остановил его:
– Я заплачу.
Петр Иванович не стал доставать деньги и, откинувшись на спинку стула, сладко улыбаясь и жмурясь, наблюдал, как сын оплачивает счет. Он испытывал искреннюю радость, что его день рождения проходит так удачно. В своих мыслях он никогда не заходил так далеко, как Андрей, не занимался разборкой питерской души, не залазил в питерские трущобы. Его все здесь устраивало. Он был доволен происходящим, доволен городом. Он был доволен сыном.
Глава 3
Петр Иванович был доволен Андреем. Он не любил высокопарных слов, но можно было сказать, что он гордится сыном. Вот уже три года, как это чувство, гордость, которое Петр Иванович встретил со всей серьезностью и торжественностью, как долгожданного дорогого гостя, сменило два других, прямо противоположных – презрение и еле сдерживаемое раздражение.
«Да, Андрей изменился, повзрослел», – думал Петр Иванович с удовольствием. А раньше он был тюфяк тюфяком, заласканный и одновременно затюканный матерью неудачник. Мать, как наседка, ни на шаг не отходила от своего единственного отпрыска, обожаемого и всецело подчиненного ей. Она лепила из него, что хотела – это называлось у нее «заниматься с ребенком, посвящать все время ребенку». Вероятно, она видела в Андрее какое-то высшее предназначение, но, скорее всего, стремилась максимально реализовать свои собственные амбиции, насытить инстинкт материнства. Петр Иванович наблюдал за становлением Андрея со сдержанным недовольством.
Уже к одиннадцати годам, ревностно оберегаемый матерью от любых физических нагрузок, Андрей превратился из нормального ребенка в инфантильного увальня. Никакого бесцельного шатания по улицам, никаких подозрительных контактов с дворовой шпаной. Только рядом, под присмотром, только за книгой, или в театре, или в музее, или на каком-нибудь очередном частном занятии по немецкому языку. Досуг Андрея был полностью укомплектован и неотделим от материнского досуга. Не удивительно, что вследствие такого тепличного воспитания Андрей рос подростком необщительным, чересчур погруженным в свой внутренний мир в ущерб внешнему, от этого склонным к депрессии. С такой амебой («Настоящий петербуржец!» – презрительно думал про него архангелогородец Петр Иванович) не только не хотелось иметь никаких дел, такой вызывал неприятие, граничащее с отвращением, какое невольно вызывает у взрослого мужчины маменькин сынок.
Тем не менее Андрей не был бездырем или отсталым пришибком, скорее наоборот, в понимание Петра Ивановича, слишком заумным, эдаким ботаником, зубрилой с гуманитарным уклоном. Он с удовольствием учился, много читал, увлекался литературой, историей, философией, языками, немного классической музыкой и живописью, всем, что связано с искусством. Все это вызывало у Петра Ивановича, инженера средней руки, далекого от всего гуманитарного, предпочитавшего книгам газету, смутную тревогу. Он отлично понимал, что подобные увлечения, которым безгранично потакала Лидия Сергеевна (она говорила Андрею буквально, что готова обеспечивать его столько, сколько потребуется, лишь бы он развивался, учился, не думая о деньгах, – свой кусок хлеба с маслом он всегда получит), были полнейшей чертовщиной, занимаясь которой, Андрей не только не сможет когда-нибудь начать прилично зарабатывать, но и вообще мало-мальски прикрыть свой зад.
Спрашивается, если Петра Ивановича так бесил образ жизни Андрея, все эти высшие материи, в которых тот витал, то почему он сам не занялся его воспитанием, не спустил своею твердой рукой с небес на землю? Что останавливало его? Ответ был очень прост: Петр Иванович много работал, зарабатывал деньги (сначала на заводе, потом, после краха социалистической империи, в коммерческой фирме), и не имел времени, а в большей степени – желания, заниматься чем-то еще. К тому же жена вряд ли позволила бы ему вмешаться в тот воспитательный процесс, который она наладила. Поэтому, морально оправданный в собственных глазах, он предоставил жене заниматься сыном, освободив ее в свою очередь от необходимости ходить на работу (только после того, как Андрей окончил вуз и вышел из-под опеки матери, болезненно оторвался от нее намертво вросшим до того куском плоти, Лидия Сергеевна, внезапно оказавшись не у дел, чтобы, по ее выражению, «окончательно не рехнуться», пошла на дешевые курсы парикмахеров и устроилась в простенький салон красоты, неподалеку от дома, в котором проработала до тех пор, пока Петр Иванович не открыл свой магазин).
Пока Андрей учился в школе, все выглядело очень даже мило. Умный увлекающийся мальчик, не требующий заметных капиталовложений, пусть и нелюдимый, но послушный, не мог доставить серьезных проблем. Но когда школа закончилась и пришло время думать, что же дальше, для Петра Ивановича начался по-настоящему трудный период.
Мать бескомпромиссно определила Андрею дальнейшее занятие – немецкий язык. Лидия Сергеевна мечтала, чтобы Андрей в совершенстве овладел им и уехал в Германию. Почему Германия? Возможно, при коммунизме, откуда была родом Лидия Сергеевна, эта страна казалась тем пограничным пунктом, на котором хоть и лежала цепкая когтистая советская лапа в виде ГДР, Берлинской стены и прочего, но за которым уже во всю ширь простирался европейский рай, роскошная жизнь, свобода, неизвестные советскому труженику, жившему в аскетической отрешенности, так сказать, в «рабском равенстве», без надежды на лучшие времена. Несмотря на то что когда встал вопрос о профессиональном образовании Андрея, коммунизма давно не существовало, рефлекс все же остался.
Андрей был равнодушен к немецкому языку, зато живо интересовался медициной, хотел стать врачом.
«Вот еще – сидеть в поликлиниках, осматривать бесконечных старух за копейки», – категорично оборвала Лидия Сергеевна намеки Андрея. Вскоре у них произошла по этому поводу короткая, жесткая перепалка, первый всплеск непокорности со стороны Андрея; верх одержала Лидия Сергеевна, и Андрей, подчинившись матери практически без боя, засел за никому не нужный немецкий. Поступив по этой специальности в вуз, он даже разохотился, втянулся в изучение навязанного матерью предмета.
Петр Иванович наблюдал за происходящим как обычно, со стороны, не вмешиваясь. Наблюдая, он с ревнивым чувством собственника рассчитывал на то, что Андрей, закончив обучение, тотчас, с корабля на бал, пойдет работать, как в свое время пошел работать и сам Петр Иванович. Он с нетерпением ждал наступления тех времен, верил, что они не за горами. И он ошибся.
Совершеннолетие не дает никаких гарантий немедленной самостоятельности, как это представлял себе Петр Иванович. К тому же Андрей, под покровительством матери, явно привык к неторопливому пассивному потреблению знаний, без последующего их применения на практике (под практикой Петр Иванович подразумевал, естественно, зарабатывание денег). Годы шли, а Андрей все так же, как и десять лет назад, сидел в своей комнате за книгами. «Как же так! – горячился Петр Иванович. – «Как же так! Ведь можно же было хоть куда-нибудь устроиться на подработку. Я не прошу становиться за кассу в Макдональдсе, или мести дворы, но уж по профессии-то, найти пару учеников по немецкому сам бог велел. Хотя бы ради карманных денег. Ладно! Пусть доучивается. А там посмотрим…» (надо сказать, Андрей все же нашел одного ученика, к которому ездил домой, и это немного утешало Петра Ивановича).
Когда обучение в вузе подошло к своему логическому концу, словно тяжелое похмелье, над ними всеми нависло осознание того, что немецкий язык как профессия – абсолютно бесперспективное дело, во всяком случае в России, тем более в Петербурге.
И тогда Лидия Сергеевна сделала решительный шаг. Она сказала Андрею собираться в Берлин, в Университет Гумбольдта, а Петру Ивановичу – готовить на это деньги. «Надо... – говорила она, – ...дать ребенку шанс устроиться в жизни, получить то, чего мы были лишены». Ладно, надо так надо, Петр Иванович не противился, зная, что когда Лидия Сергеевна чего-то хочет, то лучше как можно быстрее дать ей это. Андрей с удовольствием поехал, воодушевленный возможностью прошвырнуться до Европы, и может быть, даже осесть в ней. Через три недели он вернулся назад – разумеется, его не взяли.
«Ничего, поедешь в Австрию», – не растерялась Лидия Сергеевна. У Петра Ивановича глаза на лоб полезли. Он и без того оплакивал безвозвратную потерю тысячи евро, потраченных на Берлин, теперь же впал в отчаяние. Поездка Андрея в Австрию означала только одно: опять бесконечные дни, месяцы, проведенные на нелюбимой работе ради денег, будут отданы непутевому сыну, этому трутню; опять – выкинутые в пропасть тысячи евро, которые Петр Иванович так старательно, рубль к рублю, откладывал на старость, чтобы однажды со спокойной душой послать всех к чертям собачьим и мирно дожить век вместе со своей строптивой супругой, тратя сбереженное в свое удовольствие.
Петр Иванович никогда ни с кем не делился переживаниями, копил их внутри самого себя. Смолчал он и в этот раз, но больше не мог относиться к Андрею иначе как с глубочайшим презрением, особенно после того, как Андрей и из Австрии, как прежде из Берлина, вернулся несолоно хлебавши. Несмотря на то что Петр Иванович злился из-за потерянных денег, в глубине души он был рад, что Андрей никуда не поступил, избавив тем самым Петра Ивановича от необходимости годами содержать его за границей, так как толка там все равно никакого не вышло бы.
Вернувшись из Европы, полностью разочарованный в том, чему он посвятил столько времени и сил, обиженный на то, что его нарочно заставили заниматься тем, что в итоге привело к краху и перечеркнуло его судьбу, Андрей положил перед родителями диплом того русского несчастного гуманитарного вуза, который ему все же удалось окончить, и заявил, что отныне не желает тратить жизнь на то, что ему противно. На это ничего нельзя было возразить. Отчасти он был прав. Дорого обошелся им их эксперимент. Петр Иванович понимал, что в том, что сын не смог найти себя, виноваты и он, и его жена. Он – потому что никогда не занимался воспитанием, предпочитая платить, она – потому, что заставила делать Андрея совсем не то, о чем тот мечтал. Надо было позволить ему заниматься медициной.
Андрей ушел в загул. Он больше не читал умных книг и не слушал классической музыки, не ходил в музеи и театры. Обзаведясь друзьями-тусовщиками, он целый год пропадал в ночных клубах, тренажерных залах, пробавлялся случайными заработками, жил одним днем. Он заявлял, что вот она – настоящая, не книжная, жизнь, которой он раньше не знал и которая отныне для него эталонная. Тем не менее, когда Лидии Сергеевне досталась по наследству однушка в Москве, он тотчас забыл эту самую «эталонную жизнь» сомнительного питерского покроя и запросился туда, в величественную, сногсшибательную, совершенно не уступающую никаким европам, столицу. Лидия Сергеевна, не задумываясь, позволила сыну ехать. Андрей в две недели собрался и уехал из Питера в Москву, на этот раз навсегда.
Первый год в Москве Андрей мыкался, тыкался, пытался устроиться. Лидия Сергеевна втайне от мужа посылала ему немного денег; Петр Иванович знал об этом. Сокрушенно, с ноткой обреченности, уже не веря в то, что ситуация когда-нибудь изменится, он думал про Андрея: «Почему любое, что бы он ни делал – все заходит в тупик, везде его ждут неудачи, проигрыш? А платить за это приходится только одному человеку... Хоть сколько-нибудь скопил бы, отложил бы. А то все клянчит, и клянчит, и клянчит. Закончится это когда-нибудь? Такое ощущение, что никогда. Вот и теперь потекли в Москву мои вымоченные в поту питерские денежки».
И когда разочарованный и уставший от всего этого Петр Иванович практически поставил крест на Андрее, вдруг на тебе – холостой заряд выстрелил. Это напомнило Петру Ивановичу кашу, которая, долгое время оставаясь забытой на холодной плите в виде сырых несъедобных зерен, вдруг, поставленная на огонь, в считаные минуты начинает вздуваться, пускать пузыри и вариться, быстро доходя до вожделенной стадии готовности.
Откуда добыл Андрей этот чудодейственный огонь, заставивший его так быстро закипеть, Петр Иванович поначалу не знал (да и не интересовался особо). Главное, что одним днем Андрей слез с давно уже трещавшей шеи Петра Ивановича и больше не просил денег. Вскоре он стал зарабатывать даже больше, чем сам Петр Иванович, купил машину.
И Петр Иванович возблагодарил небеса. Радость его была столь велика, чувство внутренней освобожденности от многолетнего финансового ига столь обширно, что он сразу же отбросил прочь, словно отслужившую свое грязную рубашку, те негативные чувства, которые язвили его ранее (эту данность, эту обременительную необходимость, продиктованную сложившейся ситуацией, которая чуть не переросла в нечто окончательно враждебное, непримиримое), и проникся искренней полновесной отеческой любовью к сыну.
Особенно приятен был Петру Ивановичу союз Андрея и Мариши. Петр Иванович увидел перемены к лучшему в Андрее именно после того, как в жизни Андрея появилась Мариша. Действительно, с ней дела у Андрея сдвинулись с мертвой точки и пошли вверх, а сам он поменялся, приобрел черты взрослого серьезного мужчины, избавившись от раздражающего образа вечного юнца.
Как типичный флегматик, Петр Иванович был человеком уравновешенным и выдержанным, во всяком случае внешне. Воцарившиеся баланс и благополучие в жизни его семьи подарили вдобавок к внешнему спокойствию еще и внутренний комфорт, сделав вполне счастливым человеком, удовлетворенным достигнутыми жизненными результатами. В силу природной бережливости, граничащей порой со скупостью, Петр Иванович был человеком обеспеченным, но не зацикленным на богатстве (несколько странная особенность, учитывая его ревнивую убежденность в необходимости работать и зарабатывать. Да, он уважал стабильный средний достаток, получаемый трудом, но никогда не гнался за крупным шальным барышом или гламурной жизнью). На работе его ценили не только как хорошего профессионала, но и как личность. За что бы он ни брался, он всегда неторопливо, с невероятной дотошностью, способной даже вывести из себя иного оппонента, мог привести любое дело, даже откровенно проигрышное, к победному для себя итогу. За это он пользовался большим почетом и авторитетом у любого, кто был с ним знаком. «Я всегда буду вторым человеком в бизнесе, – говорил он. – Я не собираюсь рисковать, не собираюсь договариваться ни с властью, ни с бандитами, мне это не нужно и я этого боюсь. Но если я на кого-то работаю, то такой человек будет процветать». И, увидев, какой густой сок дал наконец так долго и трудно зревший Андрей, Петр Иванович добавлял в разговорах с ним:
– Я-то второй, а вот у тебя есть все шансы стать первым.
И он понимал, что Андрею удалось-таки стать первым, пусть и поздно, пусть и не в том, в чем им с женой хотелось, и даже не в том, в чем хотелось Андрею, пусть и вырвав из его, отцовского, бока солидный кус жизни. Наблюдая за Андреем, когда тот через год завел свое собственное небольшое дельце, Петр Иванович задумался – а не попробовать ли и ему стать первым, не отказаться ли от своей закостенелой позиции относительно второстепенной роли в искусстве предпринимательства. Уже не было тех бандитских девяностых, которые держали волю Петра Ивановича в парализующем страхе перед яркими воспоминаниями о дешевизне человеческой жизни; уже не было тех огромных нескончаемых трат на сына, и некоторые деньги оказались свободными для того, чтобы распорядиться ими по своему усмотрению, потратить на задумки, желания, мечты. Так почему бы и нет!
Петра Ивановича всегда тяготила работа по найму, даже хорошо оплачиваемая. Ему, как любому нормальному человеку, не нравилось, что кто-то управляет им, указывает что делать, а иногда и тычет, как щенка, носом в лужу. Если в молодости это воспринималось легко, то теперь, с годами, когда умудренная подступающая старость взывала, требовала уважения и самодостаточности, стало сложно крутить шестеренкой, всего лишь одной из многих других шестеренок, колесо чужого достатка и успеха.
И Петр Иванович решился. Обсудив с женой, которая безоговорочно поддержала его, он ушел с работы и снял в аренду (напополам с большим своим приятелем Вадиком, Вадимом Александровичем, которого он считал чуть ли не единственным другом и единомышленником) помещение в очень хорошем месте, почти в центре города, на Разъезжей.
В короткий срок они организовали там галантерейный магазинчик, сразу же завоевавший благорасположение местных домохозяек. Оба, и Петр Иванович, и Вадим Александрович, были мужчинами зрелыми, опытными, привыкшими брать быка за рога и делать дело на совесть, как нужно, чтобы потом не переделывать.
Магазин получился симпатичный, пестрящий интересными для дам товарами, а главное – он был свой собственный, родной. Когда в первый день торжественного открытия, в окружении Лидии Сергеевны (Андрея тогда не было), Вадима Александровича с женой, нескольких сотрудниц-продавщиц и нескольких общих знакомых Петр Иванович перерезал большими канцелярскими ножницами розовую ленточку, натянутую в проходе, он весь сиял от счастья. Перед ним простиралась новая жизнь, интересная, творческая, где можно было широко расправить плечи и глубоко вдохнуть полной грудью долгожданный воздух свободы.
И все было бы замечательно, если бы не одно но.
Глава 4
В то самое время, когда Петр Иванович открыл свою галантерею, то есть пару лет назад, у него стала побаливать спина. Абсолютно здоровый, стройный – правда, с небольшим животиком – элегантный мужчина приятной внешности с аккуратно стриженными, в меру пышными усами, в меру деловой, в меру строгий, в меру приветливый со всеми, Петр Иванович никак не походил на того, у кого может что-то болеть. Всецело увлеченный своим новым детищем, магазином, Петр Иванович не обращал особого внимания на слабое постанывание в пояснице. Он чувствовал, знал эту почти неприметную, мягкую, будто теленок пытается бодаться, боль, но не воспринимал ее всерьез. Ему даже казалась приятной легкая ломота внизу спины, какая появляется порой после насыщенного трудового дня: уставшие члены изнывают в ожидании заслуженного отдыха, манят поскорее раскинуться на кровати.
«Да и потом, годы уже не те, – думал Петр Иванович, – пора готовиться к появлению чего-нибудь эдакого. Излишки жизнедеятельности, так сказать. Все равно, рано или поздно даст о себе знать какая-нибудь старческая хворь – радикулит, простатит, соли... что там еще бывает после пятидесяти? Геморрой... геморрой у него и так уже лет пятнадцать, от сидячей работы. И ведь каждый новый год будет появляться что-то новое. Такова жизнь!
По утрам Петр Иванович и вовсе чувствовал себя отменно, боли как не бывало; как следует выспавшись, в халате на голое тело, он бодро шел из спальни на кухню, где разбивал на сковородку два яйца («убить пару яичек» – так он это называл). Лидия Сергеевна, также в халате, позевывая, готовила кофе и смотрела по маленькому пузатому телевизору, водруженному на холодильник, утренние передачи о здоровье. Петр Иванович кофе не любил, как не любил и передачи о здоровье, зато очень уважал настоящий, не в пакетиках, свежезаваренный чай, а еще больше любил проводить утро вот так, с женой, уютно и разнеженно, на своей большой кухне, завешанной сувенирными тарелками из разных стран и городов.
Позавтракав, он не спеша собирался на работу. Торопиться ему больше было некуда. Отныне он был хозяин, руководитель, и мог позволить себе любые вольности, даже взять спонтанный выходной, вообще не поехать на работу. Да и можно ли было назвать это работой? Хобби, любимое занятие – так, пожалуй; дело, от которого не устаешь, а если и устаешь, то какой-то сладкой усталостью, полной удовлетворения. С той, прежней, отупляющей работой это занятие не имело ничего общего.
Петр Иванович с содроганием вспоминал, как в течение стольких лет, изо дня в день, был вынужден с самого раннего утра ездить на ту ненавистную работу; еще даже не проснувшись, уже за час до того, как зазвонит будильник, он был заранее разбит, подавлен, а писк будильника в конце, как унизительная пощечина, возвещал, что рабу пора на галеру, что волку пора выходить в промозглых сумерках на поиски пропитания; и он вставал и шел, закутавшись в пальто, ехал не на машине, чтобы не опоздать из-за пробок, а на общественном транспорте до метро, потом вниз, в подземелье; в час пик втискивался в переполненный вагон, вдыхал запах толпы, близко, вплотную – запах чужих постелей, чужих тел, запревших ото сна и наскоро залитых духами.
Просидев в душной каморке положенные девять часов, выполняя отвратительные обязанности, он, дождавшись окончания рабочего дня, выходил из дверей в свежий полумрак вечера и с досадой отпускал еще один день, выброшенный коту под хвост. Ну и ладно, плевать!
А дальше назад, домой, в вечерний час пик в набитом до отказа вагоне метро, спина в спину или нос к носу, с пробивающимся из глубины пиджака сопрелым душком, он с нескрываемым неудовольствием трясся под стук колес вместе с сотнями таких же мучеников, синхронно, угрюмо, понуро. Чу-чух, чу-чух, чу-чух… Чтобы с каждым новым рассветом снова и снова вставать и упорно идти туда, куда уже осточертело ходить ради какой-то мифической цели.
Петра Ивановича передергивало от воспоминаний. «Нет, теперь все будет по-другому!» – думал он, забираясь в салон своего автомобиля и смакуя непривычное душевное умиротворение. И чем чаще вспоминал он свою прежнюю жизнь, тем с большим энтузиазмом и самоотдачей занимался нынешней. Так легко стало, когда не из-под палки, не по нужде, по доброй воле!
А спина все-таки побаливала. В течение дня Петр Иванович отвлекался и забывал о ней, но к вечеру поясница напоминала о себе, маленькая жилка, словно струнка маленькой скрипки, тянула вбок и пульсировала в такт биению сердца. Приезжая домой, поужинав, Петр Иванович просил жену:
– Заюнька, помассируешь спинку?
Лидия Сергеевна соглашалась. Петр Иванович быстро принимал душ и распластывался на кровати. Лидия Сергеевна разминала спину мужа своими тонкими пальцами. Петр Иванович покрякивал от удовольствия, время от времени подсказывая:
– Пониже, вот тут, – и, выгибая назад руку, показывал, где нужно было мять, неуклюже перебирая пальцами поверх того места.
Вскоре магазин стал пользоваться популярностью и приносить определенный доход, пусть и не такой внушительный, как в то время, когда Петр Иванович работал не на себя, почти в два раза меньший, но приятный; чистую выручку, после оплаты всех счетов и прочих расходов, они честно делили с Вадимом Александровичем пополам. Все работали дружно и старательно, дел было невпроворот, и Петр Иванович «твердо держал руку на пульсе» (это было одно из его излюбленных выражений, означающее предельную концентрацию внимания, с целью достижения наискорейшего и наилучшего результата). Он носился туда-сюда по городу в своем автомобиле, останавливаясь то у складов, то у дверей магазина, втаскивая и вытаскивая связки, тюки, рулоны, пакеты, волоча это все с суетой муравья в свой муравейник. Лица, люди, события мелькали перед ним, как в калейдоскопе. Дни и месяцы летели быстрее прежнего, принося и унося с собой весну, затем лето, осень, зиму, опять весну. Дождь, тусклое солнце, дождь, дождь со снегом, студеный мороз… снова дождь, дождь, вечный питерский дождь… иногда Петр Иванович не мог вспомнить день недели: что, уже пятница? Как, понедельник! Еще февраль? Господи, уже середина апреля! Утром Петр Иванович припарковался прямо напротив витрины – удалось найти местечко среди жмущихся друг к другу разномастных консервных банок. А выйдя вечером и с грохотом рванув вниз наружные жалюзи, приладив к ним замок, он с удивлением обнаруживал, что машина стоит на противоположной стороне улицы, вдалеке… ах да, это ведь вчера он парковался здесь, у витрины! Или позавчера?
Однажды вечером, выйдя из магазина и тщательно заперев его, Петр Иванович открыл дверь своего автомобиля, намереваясь незамедлительно сесть и укатить домой ужинать. Тянуть тут было нечего – дома его ждала подготовленная бутылочка водочки. Петр Иванович заблаговременно, каждые выходные, ездил в супермаркет и покупал несколько бутылок, по акции – три по цене двух или что-то в этом роде, чтобы потом в течение недели, после работы, под вкуснейший ужин (Лидия Сергеевна замечательно готовила, нежирно, полезно, необычайно вкусно), одну за другой употреблять их по прямому назначению, рюмочку-две-три в день. Ох, и любил же Петр Иванович водочку! Со времен хулиганской своей молодости, со студенческой скамьи любил. Под селедочку – ах! – да с лучком! Есть ли на свете кушанье лучше! От всех абсолютно болезней, которых Петр Иванович за свою жизнь  в глаза не видывал, лучшим лекарством считал он заветные 150 граммов. Спирт чистит организм, был убежден он, и называл любого, сомневающегося в этом, невеждой. Впрочем, Лидия Сергеевна первая воспринимала его учение о животворящем спирте в штыки, она сердилась, делала замечания, когда профилактика проводилась Петром Ивановичем слишком интенсивно, и он незаметно, как бы случайно, принимал не положенные и вымеренные им же самим сто пятьдесят, а двести пятьдесят или даже триста граммов за вечер. В конце концов Лидия Сергеевна смирилась и молча ставила на стол дымящуюся тарелку с ужином, пока Петр Иванович открывал нижний отсек холодильника, где в морозе, со слезой, хранилась половинка бутылки очередной, тщательно выбранной по цене и качеству марки любимого напитка.
Итак, открыв дверь машины, изнывающий от сладостных предвкушений Петр Иванович нагнулся, чтобы забраться внутрь, и тут его точно подломило в пояснице. Боль пронзила его такая, что он безвольным мешком повалился на сиденье, ноги же остались снаружи – сил втащить их не оказалось. Петр Иванович лежал с искаженным гримасой лицом, шепча проклятия, не шевелясь, в великом страхе. Он старался не сделать ни одного лишнего движения, чтобы не спровоцировать обострения столь сильной боли, которую он только что испытал. Постепенно боль отступала. Минут десять Петр Иванович выжидал, пока отпустит совсем, после чего кое-как умостился в кресле, втянув ноги. Еще минут десять он приходил в себя, пытаясь совладать с панической атакой и наблюдая за отголосками боли, которая, уходя, сменилась нытьем в пояснице.
Мысли о еде и о водке исчезли, уступив место страху и удивлению. Конечно, это было лишь резкое движение, нелепость, впредь надо быть аккуратнее, рассуждал сам с собой Петр Иванович. Естественно, все пройдет. Но испытать такое еще раз когда-нибудь – боже упаси! Пора браться за себя, на следующей же неделе в бассейн! И чтобы Лида почаще мяла спину. Петр Иванович недовольно покачал головой, еще раз злобно выругался в адрес досадного болезненного происшествия, нервно повернул ключ зажигания и вырулил в сторону проспекта.
Дома, именно так, как и предполагал глава семьи, ждал ужин. Выпив по привычке на сто граммов больше положенного, Петр Иванович, вымытый и переодетый в мягкий турецкий халат, улегся на кровать перед телевизором и защелкал пультом. Чувствуя, что сон вот-вот возымеет над ним власть, Петр Иванович ласково позвал:
– Заюнь, помни спинку, пожалуйста, а то сегодня потянул сильно, когда в машину садился.
Лидия Сергеевна отложила на подоконник вышивание, которым была занята, а Петр Иванович сбросил с себя халат, нагишом перевернулся на кровати, уткнулся лицом в подушку и зажмурил глаза в ожидании блаженства.
Казалось бы, так напугавший Петра Ивановича эпизод с внезапным приступом остался в прошлом, и лучше всего было бы поскорее забыть о нем, но Петр Иванович помнил. И помнил потому, что спустя короткое время боль заявила о себе вновь, и уже более не покидала приглянувшегося ей тела Петра Ивановича. Сначала день-другой, потом неделя, потом целый месяц – нытье в пояснице не прекращалось. 
Любой на его месте немедленно кинулся бы к врачу. Петр Иванович ни к какому врачу не пошел. Он также ничего не рассказал жене, зная, что она тотчас поднимет ненужный переполох. Вместо этого он затаился, тревожно наблюдая за своими новыми ощущениями. Видя, что боль, хоть и терпимая, но раздражающая, упорно засела в нем, словно заноза, Петр Иванович злился. Он чувствовал, что попал в тупиковую ситуацию, и не знал, как из нее выпутаться.
Дело в том, что он никогда не сталкивался с медициной, обследованиями и прочим, и категорически не собирался сталкиваться и дальше, несмотря на внезапное недомогание, которое своей назойливостью и болезненностью заявляло о том, что игнорировать ее, как какую-нибудь пустяковую простуду, не следовало бы. Но мысль о том, чтобы идти лечиться, вызывала у Петра Ивановича досадливую гримасу и внутренний протест. Ну побаливает слегка, ну и что, это еще не повод паниковать. Главное – без фанатизма! Зачем форсировать события? Лида – другое дело, та постоянно проверялась, то к одному врачу побежит сутра, то к другому запишется на прием. Но ведь женщинам без этого никак. А мужчине зачем? Тем более что до недавнего времени все было прекрасно, никто даже и думать не думал, что есть какая-то спина, которая к тому же может болеть.
Петр Иванович презирал отечественную медицину. Он не только презирал, он отрицал ее. Он и слышать не хотел о том, чтобы идти в поликлинику, стоять в толпе пенсионеров, слушать их трескотню и перебранки. Да и потом – что может путного сказать обычный терапевт? Бесплатный терапевт (хорошо если не с купленным дипломом), привыкший тихо-ровно сидеть в своем кабинете, выписывая никому не нужные рецепты или озвучивая глупые диагнозы, придуманные на ходу. Петр Иванович не имел против них ничего личного, пусть сидят и дальше. Все они наверняка хорошие ребята, эти врачи. Только себя как их клиента он не видел ни под каким соусом. Просто бесплатного ничего не бывает. Бесплатное, некачественное, притянутое за уши лечение вызывало у Петра Ивановича искреннее отвращение. Конечно, государство обязано предоставить бесплатное лечение, и многие больные, не имеющие средств платить, пользуются этим лечением, надеясь на улучшение своего состояния. Но значит ли это, что и врач должен работать бесплатно, и при этом работать хорошо? Нет, был убежден Петр Иванович. Мизерная зарплата унижает, унижение формирует комплекс неполноценности, который в свою очередь порождает озлобленность. А уж озлобленность, смаковал Петр Иванович свои экономические теории, стимулирует желание отыграться на ближнем, приобщить последнего к лишениям и горестям, чтобы жизнь сладкой не казалась. К врачам эта теория подходила как нельзя лучше. Да и сами эти врачи настолько привыкли уже, наверное, работать задарма, что, покажи им купюру и пообещай отдать им ее за хорошую работу, они, напрягая память и пытаясь вспомнить, чему их учили в медицинских вузах или училищах, так, пожалуй, ничего и не вспомнят.
Жена недавно рассказала возмутительный случай. У ее знакомых годовалый ребенок в течение недели испытывал приступы удушья. Несколько раз приезжала неотложка, но врачи не видели ничего страшного в состоянии младенца, фиксировали ложные вызовы, грозили штрафами. А через неделю девочка-крошка, любимица родителей и бабушки, умерла. Ай да врачи! Зато гудеть-заливаться на всю улицу, особенно когда затор на дороге – в этом им нет равных! Двадцать лет назад, в Архангельске, мать Петра Ивановича умерла от рака. Бюджетный медработник из районной поликлиники в течение нескольких лет в упор не видел на снимках (или не хотел видеть, или попросту не понимал, что он видит), как рак сантиметр за сантиметром пожирает ее печень. Зато потом, когда не увидеть огромную опухоль было уже невозможно, бюджетный медработник добродушно развел руками: так ей сколько лет-то? Чуть меньше семидесяти. Ну а что вы хотели! Пожила уже! Точно он был поставлен высшими силами распределять, кто «пожил уже», а кто еще нет.
С серьезной медициной в России тоже дела обстояли, в понимании Петра Ивановича, не очень. Один его приятель, дипломированный хирург-уролог, с которым лет десять назад Петра Ивановича свела небольшая урологическая проблема, уехал по приглашению в Израиль, работать в клинике. Он писал оттуда восторженные отзывы: технологии и подходы совсем другие! Болезни рассматриваются на молекулярно-биохимическом уровне! Петр Иванович с горькой иронией шутил в ответ: вот-вот, а наши делают на опытно-познавательном уровне, по принципу разрезал – посмотрел, если есть что знакомое, то отрезал, если нет – зашил обратно. Приятель отвечал: ну, примерно так. Жаль, выпал тот приятель из поля зрения, а то можно было бы к нему обратиться за советом… но только не к нашим. Нет, никогда Петр Иванович не пойдет к ним за помощью. Уж лучше как-нибудь так, народными средствами, или русским авосем. Или верными ста граммами – вот уж поистине незаменимое лекарство.
А каковы наши больницы – от одного их внешнего вида бросает в дрожь, на спине проступает холодный пот. Отдыхая в позапрошлом году с женой под Барселоной, они выехали на прогулку в город, и там, где-то недалеко от Парка Гуэля, прошли мимо клиники. Тогда, еще совершенно здоровый, Петр Иванович подумал с восхищением – какая чистота, красота, вот в такой больнице и полежать-подлечиться не страшно. «Страшно… страшно, – думал теперь Петр Иванович, – страшно оказаться в кабинете врача с настоящей болью, как нынешняя, которая не сулит ничего хорошего, и не важно, в Барселоне ли или в нашей совдепии». Как ребенок, не зная, что его ждет за белыми врачебными дверями, какая боль и какие страдания, кричит и плачет, и упирается, так и Петру Ивановичу было страшно. «Но я не ребенок, – думал он, – и сам выбираю, что мне делать, и мое решение таково: никуда не иду, спокойно жду, пока пройдет само». Пройдет, обязательно пройдет, надо лишь немножко обождать. 
Но само не проходило. Боль не спеша, месяц за месяцем зрела, росла, набиралась сил, капля за каплей отнимая силы у своего хозяина. Петр Иванович стал выглядеть каким-то замученным: осунувшееся бледное лицо, неизвестно откуда появившиеся старческие пигментные пятна в уголках глаз. Его природная подтянутая стройность приняла одряхлевший вид, который он пытался скрыть за деловыми свитерами и пиджаками. Поначалу он изо всех сил старался придать себе вид беззаботный, изображал энтузиазм и нарочитую активность. Этим он хотел обмануть и себя, заглушить внутреннее волнение, и жену, чтобы та не догадалась об истинных причинах его плохого самочувствия и не принялась надоедать ему требованиями немедленно что-то предпринять. Но все его попытки улыбаться, непринужденно общаться выглядели неестественно, он быстро уставал от лицедейства, сдавался и погружался в себя, как бы отстраняясь от окружающего мира и делаясь напряженно задумчивым.
Лидия Сергеевна, не зная о том, что в действительности происходит с мужем, и видя его усугубляющуюся отчужденность, принимала это на свой счет. Она была недовольна, наблюдая, как, приезжая из магазина, Петр Иванович молча съедал ужин, выпивал водки и немедленно пропадал в спальне, зарываясь под одеяло и в полудреме выглядывая оттуда в сторону телевизора. Нет, она не устраивала скандалов, не требовала что-то объяснять или менять, но с горечью думала: и это все жизненные интересы? Вот так и будет дальше? Год за годом, пока старость окончательно не... что не? Не сведет в могилу. Неужели будет только так, и ничего больше в жизни не ждет, не произойдет! Редкие вылазки куда-нибудь за границу, чтобы хоть как-то обозначить семейное единство, вернее то, что от него осталось, и назад в серость; все дни, все вечера порознь: она в одной комнате, он в другой. Не общаясь, не разговаривая. Заманчивая перспектива, нечего сказать. О какой-либо интимной жизни уже давно позабыто. Платоническая любовь, не более. Вот только духовного влечения также не наблюдалось. Вялость, дряблость, отсутствие интереса к чему бы то ни было, к самой жизни. Лидия Сергеевна откровенно перечисляла резкие, краткие, отрывистые, полные обиды на мужа и протеста фразы и слова, характеризующие, по ее мнению, как нельзя более четко ее личную жизнь. Пустота – вот самое подходящее слово. Она видела в их совместной жизни явный кризис. В голове не единожды промелькнула мысль: а не пожить ли некоторое время раздельно... попробовать.
Петр же Иванович уже ни о чем не думал, ничего не замечал, кроме боли. Боль, боль, боль... везде только она. О визите к врачу не могло быть и речи, Петр Иванович боялся услышать нечто ужасное. Не могло быть и речи даже о том, чтобы просто подсесть к компьютеру и полистать, посмотреть в интернете, что могут означать такие тревожные симптомы. Смакуя сам с собой свое страдание, Петр Иванович все больше загонял себя в ловушку. Внимательно наблюдая за внутренними ощущениями, он уже различал мельчайшие нюансы, переливы боли. С некоторыми он справлялся шутя, ждал их с нетерпением, как самый низкий болевой порог, когда, подобно отливу, боль отступала, принимая лишь общие очертания мерно колышущегося океана внизу живота, в паху, в спине. Но приливов он ждал с большим страхом: тогда боль накатывала, превращаясь в дикий шторм, и начинала бичевать тело Петра Ивановича. Он даже знал, в какой час дня или ночи придет тот или иной вид – отлив или прилив. Подавленность преследовала его повсюду – дома, на работе. Ничто больше не могло его заставить расслабиться. Только двести граммов любимой водки заглушали его страдания, поэтому Петр Иванович, приезжая домой из душного, начавшего раздражать его магазина, непременно выпивал. Расслабившись алкоголем, полностью подчинив боль этим наркозом, он поскорее уходил в спальню, и тихо проводил остаток вечера на большой кровати с ортопедическим матрацем. Чудное успокоительное действие водки абсолютно уверило Петра Ивановича в ее лечебных свойствах, и останавливаться он не собирался, избрав единственным надежным средством.
Вадим Александрович, партнер Петра Ивановича, был полон смелых замыслов,  рвался, как гончая, продолжать начатое, расширяться, хотел открыть еще один магазин, сеть магазинов. Петр Иванович не чувствовал воодушевления по этому поводу и отказался, несмотря на то что именно он первоначально был инициатором идеи о нескольких магазинах. Более того, он и к этому-то магазину заметно охладел, той радости, что прежде, больше не было.
– Вадик, зачем ты целыми днями сидишь там? – нервно говорил он. – Пойми, что мы открыли магазин не для того, чтобы торчать в нем с утра до вечера, а чтобы освободить время, чтобы он работал на нас.
Вадим Александрович не хотел понимать, и упорно сидел в магазине, как сыч, контролируя рабочий процесс, присматривая за продавцами, а частенько и сам становясь за прилавок, чтобы обслужить иного покупателя. Он не настаивал, чтобы Петр Иванович тоже приезжал и сидел, но совесть заставляла Петра Ивановича вставать с кровати и тащиться в опостылевший магазин. Там он скрывался за директорским столом, маясь в маленькой подсобке, заменявшей кабинет, до потолка забитой товаром, заваривал крепчайший чай и чифирил до самого вечера, надеясь, что эта бурда придаст ему тонуса и избавит от общего упадка сил – точно вот-вот свалишься с гриппом – когда в голове непонятный сумбур, туман, мешающий сконцентрироваться, и будто капля за каплей капает внутри ядовитое вещество, желчью и лихорадкой разливающееся по всему организму. Есть не хотелось, аппетит совершенно пропал. Пища казалась Петру Ивановичу безвкусной, точно промокашка, во рту было не свежо, язык был неприятно сухой и обнесенный беловатым налетом с неприятным тухлым привкусом. Он съедал за день одну-единственную сушку, и ехал домой, чтобы глушить боль водкой. Однажды, подвозя по пути до дома женщину, которая работала у него продавщицей, он в разговоре с ней обмолвился – очень спина стала болеть, нет сил больше терпеть.
Наконец забеспокоилась и Лидия Сергеевна. Она давно уже заподозрила неладное, связанное не просто с охлаждением чувств или общими интересами, но со здоровьем. Если раньше они могли подолгу гулять, ходили в парк, выезжали за город, в лес, то теперь Петр Иванович все реже и реже выходил за порог. Боли в пояснице превращали любую самую короткую прогулку в пытку. Выйдя с женой выгуливать собаку, Петр Иванович тут же, практически не отходя от дома, искал ближайший завалинок, на который усаживался и долго, морщась, сидел, потирая низ спины.
– Ну что, опять не можешь идти? – серьезно, с вызовом в голосе спрашивала Лидия Сергеевна. – Петя! Не пора уже показать спину врачу?
– Да нет, нормально, сейчас пройдет, – спешил оправдаться Петр Иванович, виновато щурясь, но с места так и не вставал. И так и сидел все время, пока Лидия Сергеевна ходила со своим маленьким йорком вдоль дома по аллее. Петр Иванович досадовал, что болезнь так и не удалось скрыть от жены, и теперь она начнет допекать его своими переживаниями. Он просто хотел спокойствия, чтобы его не трогали.
Особенно раздражала ее суета по ночам. Да, Петр Иванович практически перестал спать ночами. Вечером, находясь под действием очередной порции алкоголя, он клевал носом и быстро отключался. Когда же анестезия ослабевала, а это случалось за полночь, как только жизнь вокруг окончательно замирала и цепенела, спина опять начинала ныть. В темноте и глухой тишине, да к тому же на мутную, спросонья голову, боль казалась особенно нестерпимой.
Стараясь не разбудить жену, он некоторое время изнывал и мок, словно моченое яблоко, под жарким одеялом, ворочаясь с боку на бок; потом, с отчаянием понимая, что сна больше не будет, скалясь от злости, тихо вставал и шел в коридор. Он ходил туда-обратно по коридору, включал свет на кухне, шел туда, потом возвращался обратно в коридор, кряхтя и шепча проклятия, потом трещал ручкой уборной. Когда он выходил из уборной, перед ним, точно приведение, возникала из полумрака Лидия Сергеевна. Она не спала, вслушивалась в его брожения, потом подслушивала у туалета его долгие кряхтения и редкое прерывистое журчание.
– Петя, ты еле ходишь в туалет, мне это совсем не нравится!
– Следи лучше за тем, как ты ходишь в туалет, – огрызался измученный бессонницей Петр Иванович.
– Петя... – строго повторяла она. – Как ты себя чувствуешь? Петя, ты слышишь меня?
– Ну что Петя, Петя! Плохо Пете. Настолько плохо, что жаль, что нельзя эвтаназию...
Лидия Сергеевна холодела от таких слов.
Она рассказала обо всем знакомой – врачу.
– Срочно проверяться! – сказала та и не откладывая договорилась о приеме со знакомым урологом. Сначала Петр Иванович изобразил готовность непременно идти, но в последний момент все отменил, сославшись на занятость в магазине. Лидии Сергеевне пришлось объясняться по поводу поведения мужа. Подруга отнеслась с пониманием:
– Если он не хочет идти сам, боится, то пусть сдаст на анализ мочу. Только мочу. Забери в баночку, и сама принеси нам, его не трогай. Мы посмотрим, если ничего страшного нет, то даже и говорить не будем больше о проверках.
Но Петр Иванович никому ничего не сдал.
В магазин он почти перестал ездить, взвалив все дела на плечи Вадима Александровича. Целыми днями он лежал на кровати в спальне или на диване в гостиной, дремля перед телевизором. Так он пытался хоть ненадолго отвоевать крупицы сна, забыться, сбежать от реальности, восстановить силы перед очередной бессонной ночью. Когда же начиналась ночь, Лидия Сергеевна уходила спать одна в гостиную. Но она не спала, а слушала и слушала, как муж бродит по коридору, возвращается в спальню, укладывается; как начинает скрежетать матрац, добротный, ортопедический, принимающий форму тела, скрипящий и визжащий, словно старая пружинная койка под яростно вертящимся Петром Ивановичем. «Пусть мучается, – злилась Лидия Сергеевна. – Не хочет лечиться – пусть мучается! Позорник! Стольких врачей упросила, кандидаты, доктора – никуда не пошел! Люди ждут, хотят помочь... А этот! Ладно, нравится корчиться от боли, пусть корчится! Все, хватит, никого больше не буду упрашивать, ни с кем договариваться, ни перед кем позориться. Даже слова лишнего не произнесу. Хочет так, пусть будет так. Трус, какой же трус!» Шел шестой час утра, а Петр Иванович все бродил и бродил.
В апреле этого года, по рассеянности, причиной которой были все та же боль и постоянный недосып, Петр Иванович попал в крупную аварию на КАДе. Под колесами фуры он похоронил свой «форд», и сам лишь чудом уцелел. Его отвезли в больницу, где просветили голову и шейный отдел позвоночника. В основание черепа нашли небольшую трещину, а в позвоночнике несколько межпозвоночных грыж. Ни то ни другое не представляло смертельной опасности. Лидия Сергеевна настаивала, чтобы Петр Иванович проверил заодно и весь позвоночник, но Петр Иванович решительно воспротивился – за каждый отдел позвоночника просили по сто долларов. Петр Иванович знал цену деньгам, и тратить их на что попало не собирался.
Врачи запретили ему пить. Алкогольная терапия прервалась, к большому сожалению Петра Ивановича, но теперь он знал, откуда ветер дует. Грыжи. Вот причина его страданий. У всех есть грыжи, и это совсем не опасно. Можно было начинать настоящее лечение. Преисполненный энтузиазма, Петр Иванович смело пошел к неврологу. Невралгия – заключил невролог сходу, прописал попить кое-какие таблеточки и отправил Петра Ивановича к остеопату. Остеопат обнаружил крайнюю зашлакованность организма, вплоть до сочащейся сквозь кожу лимфы. Он заламывал Петра Ивановича, как медведь, и тот с готовностью вскрикивал, одновременно с чувством глубокого удовлетворения осознавая, что вот оно – долгожданное спасение. Ему посоветовали сходить поставить пиявки, чтобы отсосать дурную кровь. Петр Иванович ставил пиявки, а потом ехал в общественном транспорте домой, старательно скрывая под ветровкой рубашку, покрытую пятнами крови, которая выступала на коже после пиявок. Петр Иванович не жалел рубашки. Все, что происходило с ним теперь (будь то испорченная рубашка или бесчисленные процедуры, которые хоть и стоили дороже какой-нибудь комплексной проверки позвоночника или томографии, но были намного важнее, по мнению Петра Ивановича, всех этих формальных диагностик, этого пустословия без каких-либо конкретных действий), имело своей целью окончательную победу над болезнью.
И действительно, он почувствовал себя лучше. Дополнительной радостью стала для него покупка хоть и подержанного, но в идеальном состоянии «форда» взамен разбитого старого.
– Жизнь потихоньку налаживается, кризис преодолен! – рассказывал Петр Иванович Андрею по телефону.
– Может, все-таки сделать операцию, удалить эти грыжи? – говорил Андрей. – Сколько надо денег? Тысяч двести? Давай скинемся, отремонтируем тебя, да забудешь об этом на всю оставшуюся жизнь. А?
– Знаешь, я думал об этом, – деловито щурился в трубку Петр Иванович. – Навел кое-какие справки. Отсоветовали. Во-первых, дорого, двумястами тысячами, боюсь, не обойдешься. А часть вырезать – часть оставлять – какой смысл? И потом, есть риск осложнений, вплоть до отказа конечностей. Говорят, в пятидесяти процентах случаев Так что не забивай голову. Зачем лезть внутрь и резать, если и так динамика положительная.
– Ну, смотри сам, – Андрея устраивало объяснение отца. Главное, что процесс шел, спина лечилась. На тревоги матери:
– Что-то отец стал худеть сильно... – Андрей отвечал:
– Так ведь он сказал, что ему значительно лучше после его костоправов и пиявок, разве нет?
– Ох, не знаю, – вздыхала Лидия Сергеевна. – Не доверяю я как-то всем этим народным целителям.
– Подожди! – не отставал от матери Андрей. – Я ведь сам видел, в сентябре, на дне рождения бати... мы так долго гуляли, он вообще не думал о спине, румяный, бодрый. В бассейн ходит?
– Сходил раз, порастягивал позвоночник, и на этом все.
– Шевели его, заставляй двигаться.
– Не заставишь особо.
– Ты скажи, я же из Москвы не вижу, что там у вас происходит на самом деле. Ничего не говорите конкретного, только все «динамика положительная»...
– Ну вот тебе конкретно: худеет! – вспылила Лидия Сергеевна. – Уже три килограмма скинул за два месяца.
– А сколько до этого весил?
– Восемьдесят два. Никогда не худел так сильно.
– Теперь, значит, семьдесят девять... при росте сто восемьдесят. Ну, знаешь, по-моему, это норма.
– Не знаю, – огорченно вздохнула Лидия Сергеевна.
– Ну а сам он что говорит по поводу веса?
– Сам-то отшучивается. Говорит: смотри, мол, я и без всех ваших диет и тренажерных залов худею.
– Ну вот и прекрасно! Ты не накручивай себя по пустякам, пожалуйста! Все хорошо, он всегда был удачливым, выходил отовсюду сухим из воды.
– Будем надеяться...
И вдруг боль обрушилась с новой силой. Это началось после очередного сеанса альтернативной медицины, когда Петр Иванович решил испробовать иглоукалывание. После процедуры произошло резкое ухудшение. Петр Иванович решил, что переусердствовал, слишком нагрузил спину, и что игла, вероятно, попала в мышцу, которая теперь не переставая болела, как будто кто-то ковырял ножом левее копчика, между ямочек. В последнюю неделю октября боли усилились до того, что Петр Иванович не мог ни сидеть, ни лежать, а стоял раком на кровати и еле ходил – ноги сделались ватными и непослушными. Лидия Сергеевна вызвала неотложку, но от госпитализации Петр Иванович наотрез отказался, ограничившись уколом обезболивающего. Укол помог, разогнул Петра Ивановича, Петр Иванович даже садился один раз за руль и ездил в магазин.
В ту ночь Лидия Сергеевна опять ночевала в гостиной, на неразложенном диване. Она не спала, напряженно вслушивалась, как за закрытыми дверями Петр Иванович шаркает тапками по линолеуму коридора. Туда-сюда, туда-сюда. Вот шорох тапок замолк и следом раздался грохот. Лидия Сергеевна как ошпаренная соскочила с дивана и метнулась к двери.
Шаркая по коридору, Петр Иванович вдруг разглядел на маленьком коврике перед входной дверью сюрприз, который с вечера оставил их любимец-йорк, и который до сих пор лежал незамеченным. Сходив за салфеткой и слегка нагнувшись за этим сюрпризом, Петр Иванович повалился на пол – ноги перестали слушаться его. Распахнувшая дверь Лидия Сергеевна увидела мужа, лежащего на полу в прихожей и держащего в вытянутой руке кусок собачьего говна. Она разрыдалась.
– Петя, Петя! – она боялась притронуться к нему, вдруг нельзя, вдруг сломан позвоночник.
– Лида, успокойся, успокойся, – испуганно смеялся Петр Иванович, показывая ей свою пикантную находку, словно это должно было все разъяснить, развеселить и успокоить жену. – Все нормально, это из-за резкого наклона, не рассчитал, потерял равновесие. Чувствую себя хорошо, успокойся.
Но Лидия Сергеевна больше не слушала его оправданий. Она то пыталась приподнять его, то, понимая, что это нереально, оставляла лежать. Ей вдруг ясно вспомнилось, как год назад, уговаривая его лечить спину, она в сердцах сказала:
– Я не собираюсь тебя потом всю жизнь на себе таскать, когда у тебя ноги откажут.
«Как в воду глядела, как в воду глядела», – твердила она про себя, не зная, что делать. Петр Иванович пытался опереться о стены, о тумбочку для обуви своими тощими руками, но ничего не выходило. Лидия Сергеевна прикатила из кухни кресло на колесиках. С огромным трудом ей удалось усадить Петра Ивановича. Затем она позвонила в скорую. Из небольшого числа возможных вариантов Петр Иванович выбрал себе больницу, куда его в срочном порядке доставили для оказания первой помощи и дальнейшего обследования.
Глава 5
«Совдепия!» – с презрением думал Петр Иванович, рассматривая больничную палату, в которой лежал. Теперь, когда неразбериха и суета, сопровождавшие весь путь его от дома до больницы, точнее до этой палаты, до этой койки, несколько поутихли, можно было собраться с мыслями. То, что Петр Иванович лицезрел, ему совсем не нравилось. Он предполагал нечто похожее, крайне неприятное и отвратительное, и все же столь точное воплощение его предположений повергло его в уныние.
Он не то чтобы страшился находиться здесь, но было как-то нечистоплотно, словно Петра Ивановича заставили надеть чужую поношенную и пропотевшую майку. Ему было неприятно прикосновение застиранного пододеяльника в ржавых пятнах то ли крови, то ли мочи, ему было неудобно лежать на бугристом матрасе. При первой же возможности нужно сваливать отсюда, решил Петр Иванович, осматриваясь.
Это была старая, крашеная розовой краской палата на четыре места, одно из которых пустовало. Койка Петра Ивановича находилась у окна справа. Было невыносимо душно и жарко.
– Лида, приоткрой, пожалуйста, окно, – хмурясь, попросил жену Петр Иванович.
Лидия Сергеевна, сидевшая тут же рядом на стуле, вскочила и потянулась через тумбочку к одной из деревянных рам огромного окна, ближней к кровати мужа, и приоткрыла ее, хрустнув задвижкой. В освобожденную узкую расщелину ворвался сырой плотный воздух улицы, прорубив спертый больничный воздух.
– Вам не холодно будет? – хрипло осведомился Петр Иванович у соседа, полусидевшего на своей койке по диагонали от койки Петра Ивановича, ближе к двери, толстого, веселого на вид парня лет сорока, с перевязанной головой и пунцовыми фингалами под глазами (еще один спал с другого конца окна, полностью накрывшись одеялом).
– Не, – весело хохотнул толстяк, – открывайте на здоровье, сколько хотите. Надолго к нам? Меня Андрюха зовут, если что.
– Петя, – негромко представился Петр Иванович и дружелюбно улыбнулся.
– С чем прибыли?
– Ноги плохо ходят... Провериться...
– А! А то у нас тут кто с чем. Вон меня как, – Андрюха показал на свои бинты. – Прям в подъезде отколошматили... чуть скальп не сняли. Пластину ставить будут. Теперь лежу, от работы отдыхаю. Целый месяц так буду, – действительно, на его тумбочке громоздились яблоки и виноград, лежали печенье и несколько плиток шоколада, как у курортника в пансионате. Сам Андрюха, одетый по-домашнему в треники и футболку, теребил пульт от телевизора, который стоял на небольшом холодильнике в изножье кровати Петра Ивановича. Андрюха получал видимое удовольствие от пребывания здесь, горланисто здоровался с входящими, охотно вступал в разговор.
«Неплохой мужик», – подумал Петр Иванович. Ему нравились такие работяги из народа, простые и добродушные. Веет от них каким-то могучим моральным здоровьем, что бы ни случилось.

– А вон – Игорь, – показал Андрюха на их общего соседа, накрытого с головой. – Авария. Не пристегнулся... водитель «газели»... и вот результат. Вроде не серьезный удар получился сам по себе, а грудью в руль вошел, и все – переломы ребер,  разрыв чего-то там... легкого вроде. Так что пристегивайтесь за рулем, – заключил Андрюха. Видимо, он даже не задумался о том, что Игорь, может, вовсе и не хотел, чтобы о нем рассказывали; впрочем, Игорь спал, ни на что не реагируя. Такие рассказы были неприятны Петру Ивановичу. И без того с самого начала на него сыпались, как тараканы, одни отрицательные впечатления.

Когда он выбирал, в какую больницу ехать, эта показалась ему наилучшим вариантом, даже несмотря на то что находилась в другом конце города. И название у нее было солидное, даже какое-то благородное, дворянское, и фотографии в интернете ему понравились. Сначала он хотел в платную частную клинику, которую последнее время рекламировали на каждом углу, стал туда звонить прямо после ночного происшествия, но ему отказали, выслушав рассказ о том, как он свалился в коридоре: нет подходящих условий для такого случая, нет на месте врачей, не смогут сделать операцию, если потребуется, и прочие отговорки. Струсили. Ладно, хоть сразу же честно признались. А другой вариант – больничку недалеко от дома – забраковал сам Петр Иванович – слышал про нее краем уха когда-то что-то нехорошее. Поэтому оставалась только эта больница, этот многопрофильный стационар, куда его и привезли ранним утром.

Но как только санитары скорой перебросили его из машины на инвалидное кресло, и Лидия Сергеевна завезла его внутрь, в приемную, Петр Иванович пожалел, что не выбрал другую больницу, ту, что ближе к дому. Пока Лидия Сергеевна бегала по регистратурам, оформляя мужа, Петр Иванович вжался головой внутрь капюшона своего спортивного костюма так, что только заостренный нос выглядывал из полумрака этого ненадежного укрытия.
Сутра уже было полно народу. Свалка, суматоха, галдеж, возня, люди с перепуганными вытаращенными глазами пытались пристроить своих, а те с несчастным видом лежали на каталках вдоль стен, сидели, стояли, часто в верхней одежде; чуть поодаль, по стенам стояли каталки, застеленные лежалым постельным бельем, на них лежали и сидели те, кому определили лечиться прямо здесь, без церемоний, в полумраке коридора, – старухи в халатах или помятые мужики, по виду пьющие, может даже бездомные, кто их знает.
Петр Иванович не хотел их всех видеть, не хотел принадлежать к их числу. Воображение рисовало самые мерзкие картины. Ему представлялось, как некоторые из них, корчащиеся от боли, ждущие в общем скопище при въезде, где холодный уличный воздух плохо перемешивается с удушливым, теплым, идущим из глубины, образуя своеобразный коктейль, как эти люди, оставленные и забытые, возможно, умирают здесь, в агонии, при входе, в струях холодно-теплого воздуха.
Ему хотелось немедленно сбежать отсюда. Когда вернулась Лидия Сергеевна, испуганная и взвинченная, как и все здесь, он робко попросил:
– Лида, может, в другое место куда-нибудь? Что-то так народу много, не продохнуть.
– Сиди уж, доездился, – прошипела Лидия Сергеевна.
– А вдруг только в коридоре места? Я в коридоре лежать не стану!
– Никто тебя в коридоре не собирается оставлять. Есть места в палатах. Сейчас туда поедем.
– Только, Лида, пожалуйста, платную, поприличнее... – узнав, что в коридоре его класть не будут, Петр Иванович стал торговаться.
– Да, платную, куда же еще, – хмуро произнесла Лидия Сергеевна.
– Если не платную, то уезжаем!
– Хватит уже! – разозлилась Лидия Сергеевна. – Какая будет. Некогда по городу носиться. Ничего страшного не случится, если и здесь день-другой полежишь, для начала.
Петр Иванович притих. Было очевидно, что виноват во всем происходящем именно он – напортачил, дотянул резину, пока не лопнула.
– Тебя как экстренного взяли, так что сейчас поедем наверх, на седьмой этаж, – сказала Лидия Сергеевна. – Сиди, я схожу постоянный пропуск себе выпишу.
«Господи!– думал Петр Иванович. – Ну почему все так? Почему оказалась именно эта больница? Жуткое место. Даже районные поликлиники более обустроены, чем эта. А понаписали-то: старейшая больница, одна из лучших в городе... когда-то, может, и была, только не теперь. Безусловно – мизерное финансирование, безусловно – повальное воровство! Место, которое должно быть олицетворением чистоты, стерильности, здоровья, выглядит как... (Петр Иванович не смог подобрать сравнение). Каково – при общей подавленности больного человека видеть вдобавок всю эту разруху, неухоженность, эту махровую совдепию! Вот она – в очередной раз, пожалуйста, – сущность русской натуры, когда все сделано спустя рукава, тяп-ляп, без души, без желания, погаже, точно назло тем, кому станется всем этим пользоваться, с желанием унизить и тех, кто пришел сюда за помощью, и тех, которым в этих стенах приходится эту помощь оказывать... Пусть и те и другие знают, кто они есть на самом деле – дерьмо! Сидите и не вякайте, раз приперлись...»
Так обдумывал увиденное Петр Иванович, пока его везли наверх в отделение, и думы его не были беспочвенны. Когда грузовой огромный лифт, на котором они ехали, остановился на седьмом этаже и тяжело раскрыл двери, они (он в инвалидном кресле, с собранной впопыхах спортивной сумкой на коленях, жена сзади, толкая) очутились на широкой площадке нейрохирургического отделения, наполовину погруженной в тамбурный туман сигаретного дыма.
На раскрытом лестничном пролете, ведущем на эту площадку, толпился активно курящий люд – мужичье алкоголичного вида, перебинтованные, опухшие, с синяками и ссадинами. Двое из них вышли из установленного для курения места, и дымили у окна на площадке перед лифтами. Появившаяся из коридора женщина в тугом белом халате принялась орать на этих двух:
– Вы что здесь курите! Пошли вон отсюда! Я вас выкину щас из больницы! Быстро пошли брать швабры и убирать за собой! Я сказала, быстро пошли за швабрами!
Двое провинившихся, оба, словно однояйцевые близнецы, с одинаковыми опухшими физиономиями, оба с синими фингалами под раздувшимися волдырями век, глупо скалились и мялись на одном месте. Они не решались дальше курить, но и идти выполнять приказания сварливой бабы, или хотя бы отойти назад в положенную для курения зону, им не давала их примитивная гордыня.
Лидия Сергеевна спросила у ругающейся женщины, где кабинет заведующего отделением. Женщина неохотно показала за угол и продолжила распекать двух возмутителей порядка. Лидия Сергеевна поспешила за угол. Кабинет заведующего был здесь. Лидия Сергеевна постучала и вошла, оставив мужа дожидаться в коридоре. Через несколько минут она вышла с красивой полной дамой в белом докторском халате, слегка старомодной из-за вьющейся крупным локоном прически. Это была заведующая отделением.
– Идемте, – приветливо сказала она Лидии Сергеевне, и, угадав в Петре Ивановиче собственно больного, с улыбкой кивнула ему. Она повела их по недлинному коридору.
В этом тускло освещенном коридоре, выкрашенном темно-зеленой масляной краской, делающей его еще более темным, стоял тошнотворный смрад, сочащийся из открытых дверей двух палат – сладковатый густой запах давно не мытых человеческих тел и волос вперемешку с запахом больничной кухни.
«Отвратительное зловоние! Антисанитария! Господи, это же настоящий притон, бомжатник!» – думал Петр Иванович с отчаянием, сжав губы так, что от них ничего не осталось, и приготовился к тому, что его привезут в точно такую же палату.
По стенам между дверями растянулись три каталки, кое-как прикрытые постельным бельем, на которых сидели глубокие старухи, имеющие настолько обреченный вид, что Петра Ивановича передернуло.
В дальний закуток коридора смрад просачивался намного меньше. Здесь, рядом с лаборантской, стояло много медицинской утвари, штативов, суден, жестянок; здесь же находилась и палата Петра Ивановича, маленькая дверь которой напоминала дверь в кладовую или подсобное помещение. Заведующая распахнула эту дверь, приглашая Петра Ивановича и Лидию Сергеевну войти.
– Сейчас снимайте верхнюю одежду, разденьтесь до трусов, можете оставить футболку, или что у вас там… и ложитесь вот на эту кровать, – сказала заведующая, когда они оказались внутри и толстый сосед Андрюха сходу прогорланил: «Здрасьте!»
– Сейчас придут санитарки, – продолжала заведующая, не обратив на Андрюху никакого внимания, – они перенесут вас на каталку и отвезут сдавать кровь на ВИЧ, гепатит и прочее. Так. Потом мы вас немного просветим, и тогда уже станет более понятно, с чем мы имеем дело. Вот такой у нас план на сегодня.
Петр Иванович, все еще тешащий надежду побыстрее провериться и сбежать домой, прощупывал почву:
– Так может, я в кресле посижу, дождусь санитарок, чтобы туда-сюда лишний раз не...
– Так! – оборвала его заведующая. – Раздеваемся и укладываемся, – тон ее хоть и был дружелюбный, даже рассеянно добродушный, но не терпящий возражений. Она указала Петру Ивановичу на его кровать, на которой он и лежал теперь, водруженный сюда с помощью Лидии Сергеевны, рассматривая окружающую обстановку и испытывая крайнюю неприязнь от прикосновения к своему обнаженному телу застиранной простыни и пододеяльника в непонятных пятнах.
Познакомившись с Андрюхой и выслушав его рассказы о том, кто есть кто и почему здесь оказался, затем немного проветрив помещение, Петр Иванович продолжил изучение палаты. Теперь в глаза ему бросилось необычное явление – сразу четыре розетки были ввинчены под самый потолок. Непонятность этого факта заставила Петра Ивановича поломать голову, поставив перед его разумом неразрешимую дилемму – зачем они там нужны? Он представил, как какой-то умелец лезет туда вкручивать эти розетки по стремянке, движимый не иначе как жаждой оригинальности, самобытности, а потом другой умелец (от «человека умелого», уточнил Петр Иванович), лезет туда же, чтобы использовать эти розетки, воткнуть в них вилку от какой-нибудь дрели и начать, например, сверлить потолок, или подсоединить для зарядки телефон, чтобы потом тот болтался, подвешенный на проводе, как висельник. Петр Иванович понимал, что такие рассуждения попахивают безумием, но какие еще могут прийти в голову мысли при виде этих розеток, как не безумные.
Далее, что отметил зоркий глаз Петра Ивановича, – несмотря на жуткую духоту, единственное вентиляционное отверстие в виде раскрошившейся по краям пробоины в стене было заклеено альбомным листом бумаги. Лист этот был покрыт темно-серым слоем колючей пыли, и потому казался волосатым.
«Совдепия», – еще раз сокрушенно вздохнул Петр Иванович.
В палату вошли две молодые барышни в белых врачебных халатиках, лет по двадцать, симпатичные, с ухоженными волосами и красивым неброским макияжем. Петр Иванович смутился: таким впору по ресторанам с ухажерами ходить, а не полуголых больных мужиков таскать. Полноценными медсестрами их назвать было сложно, слишком молоденькие, скорее санитарочки, на подхвате. Наверное, практикантки, студентки, перетащить, отвезти-завезти, не заведующей же на себе таскать... Девушки, однако, казались совершенно невозмутимыми и равнодушными по отношению к своим тяжким, совсем не женским обязанностям.
Они подкатили высокую железную каталку вплотную к кровати и молча дождались, пока суетливая Лидия Сергеевна застелет домашней простыней, привезенной вместе с другими вещами, холодную металлическую поверхность. Потом они приноровились с двух сторон и терпеливо стали стаскивать Петра Ивановича с кровати на каталку.
Петр Иванович изо всех сил старался помочь, напрягая хилые руки и делая усилия приподняться на них, но у него ничего не выходило.
– Не старайтесь, только зря силы потратите. Мы и сами справимся, – с легкой усмешкой сказала одна из девушек, высокая, дородная кустодиевская красавица.
Петр Иванович виновато улыбнулся, извиняясь улыбкой за свое слабосилие. Девушки перетащили его слаженно и быстро. По их спокойствию и отработанным движениям Петр Иванович понял, что они далеко не новички и не практикантки. Лидия Сергеевна подложила под голову мужа подушку с кровати, тщательно подоткнула везде одеялом и собралась идти вместе со всеми, но кустодиевская красавица все с той же легкой усмешкой ее остановила:
– Вас туда не пустят. Подождите здесь.
– А помогать? – сбивчиво заговорила Лидия Сергеевна. – Может, объяснить, показать, что произошло, как...
– Там все сами посмотрят и поймут... Не волнуйтесь, присядьте.
Лидия Сергеевна, с болью отрываясь от мужа и отпуская его в неизвестность, с трагическим видом опустилась на стул и глубоко судорожно вздохнула.

Глава 6

За окном шел дождь, монотонно и усыпляюще барабанил по подоконнику. Было только одиннадцать утра, а в палате уже царил зловещий полумрак, свет не включали. Андрюха – сосед – куда-то ушел, другой беспробудно спал.
Лидия Сергеевна напряженно сидела на стуле рядом с пустой кроватью и застывшим взглядом смотрела в никуда. Несмотря на то что она не спала уже вторые сутки, и усталость мучила ее, она не позволяла себе не только задремать, но и на минуту закрыть глаза, забыться, если и не сбежать, то хотя бы отстраниться от всего того кошмара, который обрушился на нее так внезапно и сокрушительно.
Петра Ивановича не было уже больше часа. Мысли путались, дурные предчувствия тошнотой стояли в горле.
Не в силах больше выносить гнетущий сумрак палаты, Лидия Сергеевна вышла в коридор. Аккуратно, чтобы не привлекать к себе внимания, она прошла мимо столика дежурной медсестры, мимо каталок с безмолвными, как приведения, мертвенно белыми старухами. Ей хотелось отыскать какое-нибудь безлюдное местечко и встать там, откуда просматривался бы путь, по которому будут везти назад Петра Ивановича. Сделать это здесь, в коридоре, где была их палата, из-за тесноты и смрада было немыслимо. Выйдя в большой коридор, Лидия Сергеевна обнаружила, что и здесь не лучше – слишком для нее многолюдно, то тут, то там медленно и меланхолично, словно лунатики, бродили больные, сновали медсестры и врачи.
В дальнем конце коридора она заметила шаркающего в ее сторону Андрюху. Опасаясь, что охочий до разговоров Андрюха, заметив ее, развяжет какую-нибудь надоедливую панибратскую болтовню, Лидия Сергеевна решила спуститься вниз, в вестибюль, где она приметила, когда выписывала пропуск, продуктовый ларек.
Спустившись по прокуренной лестнице и купив бутылку кефира, она поспешила назад на этаж, чтобы не пропустить мужа. Отхлебнув по пути кефира, Лидия Сергеевна поняла, что не сможет сделать больше ни одного глотка – подавленность и переживания напрочь лишили ее аппетита, от одной только мысли о еде становилось дурно, несмотря на ноющую пустоту в животе.
Поднявшись на этаж, она прислонилась спиной к первой попавшейся стене и стала ждать, похожая на маленькую девочку, робко и одиноко стоящую поодаль от людей, сторонясь и избегая их.
Когда со стороны лифтов показались знакомые девушки – санитарки, везущие каталку, и Лидия Сергеевна различила заостренные черты лица Петра Ивановича, в ней вспыхнули радость и облегчение, что муж здесь, вернулся, что они снова вместе, и в тот же миг эту вспышку перечеркнул душащий страх, что сейчас, через несколько мгновений она узнает правду, ей озвучат результаты обследования, и что результаты эти могут быть плохими, очень плохими.
Девушки ничего не знали, сказали, что придет заведующая и сама все расскажет. Ничего не сказал и Петр Иванович; он выглядел уставшим и вялым. Лидия Сергеевна терпеливо дождалась, пока Петра Ивановича переложат на кровать, и принялась внимательно осматривать его.
Первое, что бросалось в глаза, это катетер, желтоватая, не новая на вид трубка, один конец которой исчезал, как в вате, в пухлых подгузниках, надетых на Петра Ивановича (Лидия Сергеевна не смогла не улыбнуться – в подгузниках Петр Иванович походил на огромного небритого ребенка), а к другому концу была прикреплена маленькая зеленая бутылка из-под спрайта, на четверть заполненная мочой. Лидия Сергеевна немедленно отвязала бутылку и вынесла ее содержимое в туалет, который находился тут же, при входе в палату.
– Ну вот и отлично, теперь можно не волноваться, течет себе и течет... – сказала она, вернувшись, закрепив бутылку назад и стерев салфеткой с пола несколько капель, успевших пролиться из трубки.
Петр Иванович, оказавшись в постели, передал Лидии Сергеевне припрятанное исподнее, которое с него сняли, когда надевали подгузник, чтобы Лидия Сергеевна убрала, и, передав, тут же захрапел.
Он спал до самого прихода заведующей, и как только та вошла в палату, проснулся так же немедленно, как и уснул, наспех оправился, попросил жену помочь приподняться на подушке и с серьезным видом приготовился слушать. Лидия Сергеевна встала и слушала стоя.
Заведующая выглядела жизнерадостной, пышущей красотой и здоровьем, один вид ее говорил: все будет хорошо, жизнь продолжается. И в Лидии Сергеевне, и в Петре Ивановиче при виде столь благоухающего оптимизма красивой женщины забрезжила надежда, что все обошлось, опасность миновала.
– Мы сделали первичное обследование. Сердце, желудок, легкие – все в порядке, – сообщила заведующая для начала хорошие новости. – Так. Теперь дальше. В грудном отделе позвоночника есть некоторое уплотнение, и это, вероятнее всего, опухоль. Думаю, именно она стала причиной отказа ног...
Петр Иванович нахмурился, Лидия Сергеевна сжалась.
– Вероятнее всего, опухоль доброкачественная... – поспешила успокоить их заведующая.
– Какая вероятность? – спросил Петр Иванович.
– Ну, это только предварительный диагноз, более полные результаты будут завтра... ну, если хотите, с вероятностью в девяносто процентов.
Петр Иванович удовлетворенно кивнул.
– А какие наши дальнейшие действия? – спросил он.
– Ну, мы не лечим такие опухоли. Полное обследование, так и быть, проведем здесь, но операцию («Значит, все-таки надо делать операцию!» – со страхом подумал Петр Иванович) такой сложности могут сделать только в Институте позвоночника.
«Что значит сложности? Значит ли это, что случай сложный, опасный?» – Петр Иванович анализировал каждое услышанное слово. «Вот куда надо было сразу ехать, а не сюда! Институт позвоночника! Знать бы заранее, не терял бы время... ах, черт меня дернул притащиться сюда. Может, сегодня же съехать, и прямиком в Институт?..»
Заведующая говорила еще о каком-то синдроме конского хвоста, который тоже стал причиной нарушения функций нижних конечностей, но и Петр Иванович, и Лидия Сергеевна, не особо вникая в непонятные подробности, думали уже исключительно об Институте позвоночника, который в одно мгновение засиял перед ними путеводной звездой, следующей целью на пути к выздоровлению, возможно, главной и единственной целью. То место, где они теперь находились, перестало интересовать их, так как было сказано, четко и ясно, что здесь им не помогут. Что ж, пусть скорее проверяют, как умеют, и срочно в Институт позвоночника, лечиться.

Заведующая не задержалась. Изложив суть, она, не расставаясь со своим цветущим видом, ушла.

Развозили обед. Петр Иванович не стал отказываться от угощения. Женщина-раздатчица передала Лидии Сергеевне синюю пластиковую миску, в которой лежала гречка и хлебная котлета; точно такую же миску она поставила на тумбочку Игоря, третью получил Андрюха. Недоверчиво глянув на предложенную еду, Петр Иванович брезгливо отправил в рот пару ложек, после чего отставил потертую миску на край тумбочки и больше к ней не прикасался. Сосед же Андрюха с удовольствием уплетал свою порцию.
Из-под одеяла выглянул Игорь – молодой тощий, иссиня-бледный паренек. Ослабленный, он едва кивнул и через силу улыбнулся Петру Ивановичу и Лидии Сергеевне, видя их в первый раз и желая таким образом приветствовать их (они с готовностью ответили ему тем же), потом с тоской посмотрел на свою миску, и, превозмогая боль, потянулся к ней.
– Да ты бы сказал, я бы тебе подал, – встрепенулся Андрюха, успевший проглотить свой обед, спрыгнул с койки и дал Игорю его миску. – На.
Игорь благодарно кивнул, взял тарелку, и, страдальчески морщась, стал медленно есть. Из-под одеяла у него показалась трубка-катетер, такая же, какая была и у Петра Ивановича, только в бутылку стекала не моча, а кровь.
– Тяжко тебе? – спросил Андрюха, забравшись назад на свою кровать и глянув на окровавленную бутылку, от одного только вида которой становилось не по себе. Игорь кивнул.
– Ничо, выкарабкаешься. Молодой еще, – заверил Андрюха.
Лидия Сергеевна провела у кровати мужа еще два часа. Она то вскакивала со стула и начинала раскладывать по тумбочке немногочисленные, наспех собранные дома вещи Петра Ивановича: кое-что из одежды, его очки для чтения, мобильник, зарядку к нему, салфетки, бутылку воды, – то снова усаживалась и на несколько минут замирала в оцепенении, но, очнувшись от забытья, снова вскакивала и оправляла, подтыкала одеяло Петра Ивановича, поправляла ему подушку, отвязывала от катетера и выносила медленно наполнявшуюся бутылку.
Петр Иванович то и дело дремал, потом пробуждался и лежал молчаливый в задумчивости. На сегодня, видимо, ничего больше не намечалось, и уже определенно точно нужно было оставаться ночевать здесь, в больнице. Петр Иванович чувствовал, что пора бы отпустить жену домой отдохнуть, на нее и так слишком много свалилось, но все оттягивал, будто забывая, да и Лидия Сергеевна не напоминала, не торопилась.
Наконец, поняв, что уже не может не думать об этом, и совесть настоятельно подталкивает его к тому, чтобы сжалиться над женой, он тихо, нехотя, почти испуганно, произнес:
– Лида, езжай домой.
Лидия Сергеевна сделала трагическое лицо, говорящее, что и она думала об этом, ждала, и что тяжелая минута настала.
Петр Иванович постарался принять деловой вид:
– Привези мне завтра, пожалуйста, не забудь, зубную щетку с пастой и подгузники вот такие же (он указал на одеяло). Бритву... гм... Нет, думаю, бритву пока не привози. (Петр Иванович хотел сказать еще, чтобы жена привезла хорошей домашней пищи, но это было лишним, он был абсолютно уверен, что завтра она первым же делом вытащит из сумки каких-нибудь вкусностей.) Что-нибудь почитать, газет, – продолжил он, – обязательно «АиФ» и «Комсомолку». Когда завтра приедешь? – не удержав делового тона, спросил он жалостливо.
– С утра, с самого... рано... – Лидию Сергеевну душили слезы, мешали ей говорить, она еле сдерживала их и прятала глаза, и, чтобы не разрыдаться при всех, начала быстро собираться. Собравшись, она подошла к кровати и взяла мужа за руку. Петр Иванович крепко сжал в своей ладони маленькую жилистую ручку жены и не отпускал, глядя на нее беспомощно, по-детски умоляюще. Лидия Сергеевна нагнулась, быстро и нежно поцеловала мужа, погладив его мягкие волосы, и так же быстро пошла из палаты, молча, потупившись, только лишь кивнув на прощание Андрюхе и Игорю, не посмотрев, увидели ли они ее кивок, ответили на него или нет.
Петр Иванович после ухода жены долго лежал в задумчивости, щурясь в потолок. Какое-то время и его сердце сжимала горечь разлуки, усиленная ощущением насильственной оторванности от дома, от дел, от привычной жизни. Он то жалел себя, то клокотал изнутри, негодовал на возмутительную несправедливость судьбы.
Постепенно он успокоился и погрузился в размышления о том, что же произошло с ним сегодня. Размышляя, он признавал – да, ничего хорошего, да, впереди ждут трудности и большая кропотливая работа по преодолению этих трудностей. Но игра стоила свеч, на кону стояло даже не столько здоровье в общем смысле этого слова (Петр Иванович даже не сомневался, что здоровье его вне опасности), а окончательное завершение эпопеи со спиной, избавление от тех жутких мучений, которым он подвергался в течение этих двух лет. Пусть – временные неудобства, пусть – непредвиденные траты денег, сил и времени, зато потом – новая здоровая жизнь, без боли, без бессонных ночей, с чистого листа, словно новое рождение.
Петра Ивановича переполняла решимость довести дело до конца, настроение его стало приподнятое, боевое. «Все что ни делается, все к лучшему», – думал он с азартом. Не откажи у него ноги, он так бы и мучился, не зная, что с ним, ведь по своей воле в подобную больницу он не пошел бы ни за какие коврижки. Теперь все решилось само собой, процесс был запущен, и как вовремя! И зачем Лида все суетилась, договаривалась, зачем нужно было напрягать, нервничать, форсировать события? Всему свое время, теперь, пожалуйста, хоть облечитесь. Главное, сделать как можно скорее все дела здесь, и – в Институт позвоночника, чтобы к декабрю быть на ногах. В магазине куча дел, к Новому году будет народ, придется попахать. 
Начинала сильно побаливать поясница. Петр Иванович знал теперь, что это лишь отголосок, что настоящий враг засел не внизу, а на уровне груди. «Что ж, поболей свои последние деньки, поболей, гнида, скоро тебя уничтожат!» – злорадно прошептал Петр Иванович своей опухоли, заложив руки за голову.
Звонил из Москвы Андрей, Петр Иванович все ему рассказал, просил поддержать мать. Потом Петр Иванович позвонил Вадиму Александровичу, и они долго обстоятельно разговаривали. 
Когда за окном совсем стемнело, включили общий свет.
Раздавали ужин, и Петр Иванович с неожиданным аппетитом съел его. Дальше было свободное время, скукотища. Заняться было решительно нечем, но завтра должны приехать газеты, а пока Петр Иванович просто лежал и мечтал о том, что вскоре все наладится, что летом они с женой поедут в Венецию, как намечали (может, присоединятся Андрей с Маришей, но лучше все-таки вдвоем).
К вечеру зашла медсестра и спросила, кому нужно обезболивающее. Игорь попросил сделать ему укол, Андрюха отказался, вслед за Андрюхой отказался и Петр Иванович.
В двадцать три ноль-ноль верхний свет отключили, и Андрюха зажег настольную лампу. В палате сделалось очень уютно, почти как дома. Сумбурный день не укладывался в голове, казалось, что он длился вечно и вместил в себя огромное количество событий. Петр Иванович считал, что закончился он все-таки хорошо, на позитивной ноте. День этот словно открывал новый этап его жизни, подмяв под себя прежнюю жизнь, и Петру Ивановичу казалось, что этот новый этап будет много и много лучше предыдущего, хотя бы уже только потому, что сама жизнь приобрела новый смысл, новую ценность. «А ведь это очень, очень важно», – подумал Петр Иванович и заснул.
Его разбудили спина и духота. Спина нестерпимо ныла, воздух же был настолько спертым, что невозможно было сделать и вдоха. В кромешной темноте, вырванный из сна болью и удушьем, не понимая, где он находится, Петр Иванович по привычке решил дойти до уборной. Голова приказала ногам встать и идти, но ноги не подчинились. Забыв, что теперь он лишен возможности ходить, Петр Иванович перепугался. Он нагнулся, как мог, к ногам, принялся растирать их, потом обхватил и, резко сев на кровати, сбросил их на пол. В глазах помутнело. Он попытался встать, и вдруг, различив незнакомую обстановку, ясно вспомнил, что находится в больнице, что встать не получится, но было поздно – он неудержимо сползал на пол. Пальцы бесполезно хватались за простыни, руки не находили упора. Петр Иванович в панике прохрипел:
– Андрей... – потом громче, почти криком: – Андрюха!
Андрюха дернулся на своей койке, без лишних слов соскочил и метнулся к Петру Ивановичу тучной неуклюжей тенью. Он втянул Петра Ивановича обратно на кровать, следом закинул ноги. Петр Иванович тяжело дышал впалой грудью.
– Ну ты даешь, Петруха, – загоготал впотьмах Андрюха. – Перепугал! Хорошо, я быстро с мыслями собрался, а то ты, верно, все кости бы себе переломал. Не ушибся? Что ты делал-то, что так навернулся?
– Встать хотел, – оправдывался Петр Иванович.
– Ну молодец!
– Спасибо, Андрюх...
– Да ерунда. Только ты уж больше не вставай. Лучше лежи...
– Договорились, – затравленно усмехнулся Петр Иванович.
– Может, тебе сестру позвать? – Андрюха включил лампу у себя на тумбочке.
– Слушай, а там вроде укол делали? Обезболивающий.
– Позвать, чтоб сделали?
– Да можно было бы... А не поздно, как думаешь?
– Ха, пусть только попробуют не сделать – на уши поставим.
Андрюха сходил. Заспанная медсестра сделала Петру Ивановичу укол, и Петр Иванович сразу же забылся.
Рано утром приехала Лидия Сергеевна, и приехала не одна. С ней была старшая родная сестра Петра Ивановича, Людмила Ивановна. Увидев хрупкую, изящную, в затемненных очках Людмилу Ивановну, Петр Иванович очень обрадовался.
– О, сестра! А ты тут какими судьбами? – пошутил он и протянул обе руки, чтобы поскорее обнять ее.
– Ой, Петенька, Петенька... – скороговоркой заговорила Людмила Ивановна, наклоняясь к нему и старательно целуя его своими маленькими губами. Лицо ее было серьезно и взволнованно. – Мне как Лидочка вчера вечером позвонила, рассказала, так я прямо обомлела, чуть с ума не сошла! Отпросилась с работы аж на несколько дней, чтобы к тебе ездить... Господи-господи, что же это происходит такое...
– Да ладно, прорвемся, – смеялся Петр Иванович, похлопывая Людмилу Ивановну по спине.
– Но как же так! Откуда это пришло? И ведь еще ноги... опухоль! и операция! Господи! – не могла успокоиться Людмила Ивановна.
Лидия Сергеевна, поцеловав мужа, шепнула ему нежно:
– Здравствуй, дорогой.
Предоставив брата сестре, которая не переставая восклицала и причитала, Лидия Сергеевна вынесла наполненную бутылку из-под катетера, и стала разбирать сумку, вытаскивать то, что забыла взять вчера, и, как и предполагал Петр Иванович, первым делом пластиковые контейнеры с едой.
– Ой, я ведь тоже тебе привезла... вот, с вечера пожарила, – воскликнула Людмила Ивановна и достала из пакета, который все время держала в руках, слегка запотевший крошечный контейнер. – Вот, куриные котлетки.
– О, давай... – воодушевился Петр Иванович.
– Проголодался? – спросила Лидия Сергеевна, подавая ему вилку и салфетку.
– Да, немного, – Петр Иванович был голоден, как волк. Он уже успел отказаться от больничной каши, рассчитывая на домашнее.
– Как себя чувствуешь? – спросила Лидия Сергеевна.
– Ночью болела спина, – сказал Петр Иванович, держа на вилке сестрину куриную котлету.
– Хулиганил ваш муж сегодня ночью, – вклинился веселый Андрюха, – гулять пытался.
Лидия Сергеевна нахмурилась.
– Да, немного чуть с кровати не упал, – признался Петр Иванович. – Вон, Андрюха мне помог.
– Спасибо, – поджав губы, сказала Андрюхе Лидия Сергеевна.
– Да не за что, обращайтесь.
Нужно было идти к заведующей. Лидия Сергеевна маялась, нервничала, старалась оттянуть время. Она тщательно укладывала в холодильник еду, потом дала Петру Ивановичу почистить зубы, и только потом испуганно сказала Людмиле Ивановне:
– Ну что, пойдем.
– Ах да, Лидочка, пойдем, конечно, – оживилась Людмила Ивановна.
Они вышли в коридор, и пошли к кабинету заведующей. Кабинет был заперт, но буквально через несколько минут заведующая появилась. Лидия Сергеевна, задыхаясь от волнения, впилась взглядом в ее лицо, стараясь по выражению этого лица определить, какие новости ее ждут. Лицо заведующей, попытавшейся изобразить приветливую улыбку, было не выспавшимся, припухшим, как у многих людей с утра, и прочитать по нему ничего было нельзя. Заведующая повернула ключ в двери и сказала:
– В принципе, все снимки и анализы посмотрели, все более-менее понятно. Есть некоторые нюансы во вчерашних результатах. Проходите.
Она впустила в кабинет двух женщин и вошла следом, плотно прикрыв за собой дверь.

Глава 7

На следующее утро после неприятного телефонного разговора с отцом Андрей проснулся рано. Вставать рано, притом без всякой на то нужды и как бы поздно ни лег накануне, вошло у него в привычку недавно, сразу же после того, как он покинул последнее место работы и занялся собственным делом, «бизнесом», как теперь модно говорить.
Бизнесом это можно было назвать с натяжкой – так, небольшое дельце, интернет-магазинчик китайской одежды (шмотки, обувь, дамские сумочки, аксессуары, все, что можно подешевле купить и повыгоднее продать). Дельце, которое тем не менее внесло существенные изменения в жизнь Андрея. Это выразилось прежде всего в количестве сна. Он всегда считал себя совой, а оказался жаворонком.
Раньше, в школе, потом студентом, потом на всевозможных работах, которые он менял, как перчатки, не задерживаясь ни на одной из них дольше двух-трех месяцев (его личный рекорд – полгода), вставать рано было для него мучительным испытанием. Девять часов утра – и то мучение, а уж восемь или раньше – так это просто издевательство, невообразимое насилие над личностью! Но как только Андрей вышел из дверей своей последней работы и всей грудью выдохнул из себя затхлый воздух этой печальной юдоли, в которой он прокисал очередные несколько месяцев вместе с такими же неудачниками за гроши, он уже знал, что завтра проснется рано, как просыпается школьник в первый день каникул.
И действительно, следующим утром он проснулся ни свет ни заря и, открыв глаза, испытал блаженство от свободы; новый день, который еще даже не успел начаться, уже готовил для него что-то интересное, вкусное, приятное, словно искусный шеф-повар стряпает по секрету какое-то новое блюдо на своей кухне, пока еще неизвестное, но, судя по аромату, восхитительное. Это ощущение настолько понравилось Андрею, что он и дальше продолжал просыпаться рано. 
Минуту назад ушла на работу Мариша. Как только дверь за ней аккуратно закрылась, Андрей спрыгнул с кровати и шагнул к окну, чтобы проводить взглядом свою обожаемую жену. Маленький любимый человечек решительно шагал, удаляясь по мокрой дворовой дорожке в сторону метро. У Андрея сжалось сердце.  Захотелось броситься за ней, вернуть, и никуда больше не отпускать. Но работа есть работа. Всегда эта проклятая работа! Слишком хорошее место, чтобы плюнуть на него, отказаться, не уходить каждое утро, до самого вечера. Андрей ненавидел работу жены, как ненавидел раньше свою. Она отнимала Маришу у Андрея. Андрей не любил то время, когда жена уходила на работу, поэтому не провожал ее, а только смотрел из окна ей вслед.
Мимо шли еще люди, торопились в ненастных предрассветных сумерках. Возможно, и их кто-то провожал взглядом, полным сожаления и тоски.
Андрей пошел на кухню и включил чайник. Потом, надев халат, вышел на балкон курить. Воздух был теплый и влажный, с испариной.
«Сигарета отнимает час жизни, работа отнимает девять», – всплыла в голове поговорка. Андрей прикурил и, глубоко затянувшись, проглотил тлетворную гарь, прежде чем выпустить ее из себя. По мозговым рецепторам молниеносным пассажем пробежало нездоровое наслаждение, сковав виски до потери сознания. Торкнуло.
Андрей затянулся второй, третий раз, но эффект не повторился, только горло обволокло точно болотной тиной, и запершило. Бодрость, с которой Андрей спрыгнул с кровати, исчезла, так и не успев вступить в свои права, сменилась подавленностью. Андрей вспомнил: отец в больнице, не ходили ноги, опухоль, операция. Возможно, придется ехать в Питер. Ехать не на день-другой, как он привык, а надолго. Даже неделя в Питере казалась ему слишком длительным сроком. Чувство подавленности усилилось.
Отец подвел в этом году по полной. Этот год оказался для Андрея одним из самых удачных, если не самым лучшим в его жизни. Огромное количество ярких событий, путешествий, женитьба. Дела его наконец-то по-настоящему пошли в гору. И только отец с его непрерывным жалобами, болями, гримасами и отказами что-либо с этим делать, омрачал общую картину счастья, словно на безоблачном небосводе, сбоку притаилась грозовая туча, дуя холодом и ощериваясь трещинами молний.
Во-первых, весной, на тридцатилетие Андрея, они все вместе, вчетвером, поехали в Париж. Сложно себе представить более романтическое путешествие. Они давно планировали, мечтали, совмещали время, и вот наконец вырвались: он, Мариша (тогда еще не жена, но предложение уже было сделано и дата свадьбы назначена), Лидия Сергеевна и Петр Иванович. Тур брать не стали, а сняли частным образом уютную двухэтажную квартирку, отделанную под старину, в центре, недалеко от Нотр-Дам – родители внизу, Мариша с Андреем по чугунной винтовой лестнице наверх. Они гуляли круглые сутки, несмотря на то что Петр Иванович то и дело кривился и потирал низ спины, используя любую возможность, чтобы присесть (спасал корсет для спины, иначе Петр Иванович не прошел бы и километра).
Они покупали то тут, то там пузатые багеты, набитые всякой всячиной, поедая их прямо на улице, а под вечер, усталые и переполненные впечатлениями, опьяненные красотой города, заходили на уличный рынок, где набирали все, чем только может похвастаться кулинарная Франция: хрустящий хлеб, нежнейшую выпечку, сыры, устриц, спаржу, колбасы, паштеты, гигантскую клубнику, копеечное вино, и спешили домой, где объедались и упивались до изжоги  этой национальной снедью.
Мариша непременно хотела в Диснейленд. Лидия Сергеевна и Петр Иванович сначала сказали, что не поедут, что они уже староваты для детских развлечений, но потом согласились, и не пожалели. Американские горки, особенно «Голливудская башня», привели их в восторг.
– Лифт скачет туда-сюда, а я смотрю – Лидина сумка, которая стояла на полу – прямо у меня перед глазами, прямо в воздухе! – восклицал снова и снова Петр Иванович.
К концу отдыха они окончательно чувствовали себя французами, вольготно сидели, раскинувшись и дремля под припекающим солнцем, на стульчиках перед фонтаном Медичи в Люксембургском саду; мужчины обзавелись шарфами поверх пальто, Андрей подстригся в одном из фирменных французских салонов и смело выговаривал продавцу багетов: «силь ву пле, ан багет тон» (один раз проходящий мимо француз что-то сказал ему по-французски и поднял большой палец, и когда Андрей не понял, повторил на английском: «гуд френч»).
Через пару недель после того, как они разъехались по домам (Андрей с Маришей в Москву, Петр Иванович и Лидия Сергеевна в Питер), Петр Иванович попал в аварию, злостно нарушив правила, – водил он всегда очень плохо и нагло. Машина восстановлению не подлежала, в виде груды металлолома была привезена эвакуатором и оставлена ржаветь на пустыре перед  домом. Этой аварией Петр Иванович открыл свою «параллельную вселенную», череду досадных неудач, контрастирующую с белой полосой в жизни Андрея.
Летом Андрей и Мариша поженились. Свадьбу они организовали и оплатили сами, что дало дополнительные бонусные очки их только-только формирующейся, еще не оперившейся самодостаточности. Выглядели они превосходно – в течение двух месяцев перед свадьбой пришлось усердно попотеть в спортзале. Собрались только самые близкие, родители Мариши и Андрея, несколько друзей, всего человек десять, никого лишнего. Зато атмосфера была самой непринужденной, только желанные лица, только искренние тосты и веселье. Великолепный ресторан, великолепный запеченный целиком поросенок, великолепное асти – чем меньше гостей, тем лучше угощения.
Петр Иванович улыбался во все лицо, но выглядел бледным и измученным, на него было жалко смотреть. Врачи запретили ему пить, и вдобавок выезжать далеко за пределы Питера, чтобы ненароком не встряхнуть голову, еще не вполне зажившую после аварии. Первое указание Петр Иванович исполнял исправно, неторопливо потягивая безалкогольное пиво, последовать же второму и пропустить свадьбу единственного сына, остаться в Питере он, разумеется, не мог. Андрей видел, что отцу нездоровится, и старался быть рядом, приобнять, приободрить.
Сначала Петр Иванович с Лидией Сергеевной хотели подарить молодоженам свою машину, добротный «форд» надежной немецкой сборки, но, уничтоженная в аварии, она перестала представлять какую-либо ценность. Поэтому, как и Маришины родители, они подарили три тысячи долларов и огромный чемодан, весьма кстати, потому что на следующий день после свадьбы, к вечеру, Мариша и Андрей укатили в свадебное путешествие на Майорку.

Романтичный дух Парижа успел уже почти полностью рассеяться, осев в глубинах памяти легкой пряной дымкой. Майорка оживила его, ворвавшись в их жизнь брызгами ледяной возбуждающей сангрии и бирюзового моря в лучах мягкого средиземноморского солнца, в шелесте беспокойных пальм, в порывах соленого бриза. Они уже ездили раз в жаркую страну, в Египет, где палящее солнце, невыносимая жара, пустыня... тут было совершенно другое, намного более впечатляющее: ласкающее море, густая красочность природы, безудержное веселье в сочетании с задумчивой размеренностью, терпкий испанский колорит.
Они сразу же влюбились в Майорку, свидетельницу их первых дней в качестве мужа и жены, соглядатая их единения перед лицом самого Бога. Заканчивался сезон дождей, то и дело принималось накрапывать, с моря тянул свежий ветер. Андрей ходил по колено в прибое, а Мариша смотрела на него с берега с любовью. Чуть поодаль, на глубине бухты, на фоне лесистых гор и нежно-розового заката живописно покачивались на якорях редкие белые лодки с острыми иглами мачт. Хотелось петь:

Somewhere beyond the sea.
Somewhere waiting for me
My lover stands on golden sands
And watches the ships...

На следующий день установилась жара, точно по заказу для новобрачных, и не проходила в течение двух недель, пока они были здесь, в этом земном раю, в благодатной умиротворенной обители счастья и душевного покоя.
Они никак не могли утолить жажду путешествий, и, вернувшись с Майорки, пробыв в Москве с полмесяца, решились напоследок на еще одно приключение.
На этот раз они выбрали Скандинавию, недорогой тур на пароме, из Питера через Финляндию до Швеции и обратно в Питер. Заодно выдавался случай лишний раз навестить родителей. Можно было бы снова поехать всем вместе, как весной в Париж.
Петр Иванович отказался, сославшись на предписания врачей, опасаясь, как бы корабельная качка не навредила ему (вероятнее всего, ему было просто жаль денег). Чувствовалось, что Лидии Сергеевне очень хотелось поехать; она еле сдерживала слезы обиды на мужа, что из-за него она вынуждена теперь безвылазно сидеть дома. Андрей немного негодовал на отца за его халатность по отношению к своему здоровью, и делал попытки поговорить с ним по-мужски:
– Когда ты, наконец, начнешь серьезно лечиться, а не бегать по этим остеопатам и прочим шарлатанам? Ведь это же ненормально, столько времени страдать от боли, и ничего с этим не делать.
– Привык уже... – пытался поскорее отмахнуться, сменить неприятную тему Петр Иванович.
– Что значит привык? – вспыхивал Андрей и пугал отца опасными словами: – Батя, ты вообще жить-то хочешь? Внуков увидеть хочешь, а?
Петр Иванович невесело ухмылялся.
Путешествие по Скандинавии пришлось на август. Последний месяц лета, последние отголоски радости, тепла и бурлящей жизни, за которыми начинается стремительное угасание, с неизбежным воцарением долгой и трудной зимы с ее печальными мертвыми днями – так воспринимал Андрей август.
В Скандинавии было прохладно, хмурое серое небо лишний раз доказывало, что лето уходит. В этом путешествии в Андрее зародилась необъяснимая тревога, будто нехорошее предчувствие. И где-то в глубине души, подсознательно, Андрей чувствовал, что это связано с отцом. А с кем же еще? В остальном все было хорошо.

И еще... Андрею несколько раз снился один и тот же сон. Это был кошмар, безобразное и жуткое сновидение. Ему снилось, как у него выпадают зубы. В панике, желая сохранить хоть что-нибудь, Андрей пытался удержать зубы, вставить их обратно в скользкие лысеющие десна. Безуспешно, ничего не выходило. Даже во сне Андрей помнил поверье, что выпадающие зубы – к болезни, и главное, чтобы на зубах не было крови, иначе болезнь закончится смертью. Андрей рассматривал каждый выпавший зуб, держа пальцами, и видел в основании, там, где корни рогаткой расходились в стороны, крохотные красные капельки. Кровь это была или что-то другое, было непонятно. Андрея сковывал ужас. Просыпаясь, он крестился и силился вспомнить слова молитвы...

Глава 8

Андрей заварил крепкий чай и смотрел из окна кухни на улицу, занятый воспоминаниями. В этом районе на окраине Москвы, окруженном множеством парков, напоминающем скорее пригород, деревеньку, чем гигантский мегаполис, деревья росли так густо, что за их высокими кронами порой едва различалось небо, и так близко к домам – низеньким хрущевкам, понатыканным вразнобой, как грибы в лесу, – что казалось, их изгибистые ветви вот-вот обнимут каждый дом, стиснут в объятиях, просунут в форточки свои тонкие черные пальцы. Сейчас деревья стояли голые, освободившиеся от бремени листвы, но летом, просыпаясь по утрам, Андрей видел в окне сплошное зеленое панно, словно снаружи плеснули зеленой краской.

Он был благодарен матери за то, что она дала ему возможность переехать сюда, жить здесь, предоставив в безвозмездное пользование однушку в одной из этих утопающих в деревьях хрущевок. Какие бы эксперименты ни ставила над ним мать раньше, навязывая свою волю и заставляя поступать так, как ей того хотелось, за это ей можно было простить все. 

Андрей обожал Москву. Его сильно раздражали высказывания некоторых зазнаек относительно Москвы, что это бездушный, грязный, сумасшедший город, из которого нужно бежать как можно скорее. Что ж, бегите! – хотелось крикнуть Андрею. Бегите, уносите ноги, без вас будет чище, езжайте, помыкайтесь на периферии год-другой, потом на коленях назад приползете, будете землю московскую целовать! Все хотят в Москву! Любой русский хочет стать москвичом. Как бы высокомерно и надменно это ни звучало, для Андрея это было так же несомненно, как то, что каждый хочет жить в красивом месте, быть обеспеченным, ездить на хорошей машине, пользоваться достойными вещами и услугами. Можно плеваться, отнекиваться, но это так! Даже приезжие, замечал Андрей, еще только выходя из поездов, спускаясь в метро, уже надевают на лицо маску важности – вот и они в Москве, еще немного, и никто не отличит их от счастливчиков – местных, только бы поскорее запрятать чемоданы, предательски изобличающие их.

Как приезжий, Андрей благоговел перед Москвой. Как обосновавшийся здесь горожанин, он испытывал глубокое моральное удовлетворение, схожее с удовлетворением театрала, созерцающего выдающийся спектакль и наслаждающегося своим приобщением к великому. Да, он получил именно то, что хотел. Он ходил по городу, жадно пожирая расширенными от восхищения глазами его прелести, и шептал: «это прекрасно, это замечательно! То, что я вижу – замечательно!».  Все пять лет жизни здесь он продолжал шептать те же слова. Возможно, на глаза ему и попадались какие-нибудь недостатки, но он отказывался замечать их. Он создал себе четкий психологический образ Москвы – богатырская мощь, масштаб, размах, шик, тщательное, практически вылизанное убранство, каких не находилось в Питере, его родном городе. По сравнению с болезненной худосочностью Петербурга, Москва казалась пышущей здоровьем щедрой купчихой, заботливой мамкой-кормилицей, к которой так и хотелось припасть и сосать, сосать жирное питательное молоко.

Он любил Москву, и она отвечала ему взаимностью. Здесь он встретил Маришу, ставшую ему верной подругой и любимой женой. С Маришей он превратился из дерганного, закомплексованного подростка в обласканного добродушного кота. Здесь он стал самостоятельным, обеспеченным мужчиной. Он и сбежал-то из Питера прежде всего затем, чтобы вырваться из-под опеки родителей, долгие годы крепко сжимавшей тисками его горло. Из уюта, тепла, от постоянно накрытого стола – в неизвестность, в одиночество в незнакомом, но так сильно манящем городе. Исполнять роль домашнего животного не было больше сил, нужно было искать свой путь, начинать самому принимать решения, ползти к собственной вершине.

Можно сказать, ему фантастически повезло. Наличие московской квартиры дало ему возможность выбора, какого лишены те, кто приезжает на голое место. Ему не нужно было судорожно метаться в поисках жилья, его не терзали мысли о том, где достать денег на аренду. На еду уходило слишком мало, на остальное и того меньше, поэтому денежный вопрос перед ним остро не стоял.
Во время своих кратких учебных поездок в Европу Андрей успел пообщаться с тамошней студенческой молодежью. Он узнал людей свободных в своих действиях и защищенных системой. Они прыгали с учебы на учебу, из университета в университет, интересуясь абсолютно всем, хватая по верхам, разбираясь во всем и одновременно не разбираясь ни в чем; то же самое с работой  – с ней они вообще не заморачивались, зная, что самая незатейливая подработка даст им барыш, на который можно неплохо прокормиться, и самые убогие знания по любой специальности, полученные в аудиториях, обеспечат им хорошую работу; в крайнем случае, можно годами жить на пособия, занимаясь всем, чем душе угодно, хоть в потолок плюй. Андрей проникся их образом жизни, одновременно понимая, что это не подходит для России, где даже самое усердно полученное образование не сулит ничего обнадеживающего в смысле заработка.

Он видел недовольство отца относительно его брожений и расхоложенности, и чувствовал перед ним нечто вроде вины за то, что отец в течение многих лет только и делал, что вкалывал, ходил на нелюбимую, презираемую работу из-за денег, чтобы обеспечивать семью, возвращаясь по вечерам понурый и расстроенный. Тем не менее повторять путь отца, впрягаться в плуг и тянуть унылую лямку Андрей не собирался. Его пугала перспектива такого существования.

Родители (особенно отец) всегда активно навязывали ему свои стереотипы, которые притащили из коммунизма: сразу же после учебы (а лучше уже и во время) – на работу, не важно куда, лишь бы на хлеб хватало, а там, глядишь, зернышко к зернышку, и доковыляешь к чему-то большему; главное – чтобы шел стаж, была оформлена трудовая книжка, чтобы через тридцать лет выслужить себе пенсию, и тогда жизнь будет прожита не зря. Андрей, привыкший слушаться родителей, сначала принял все за чистую монету, поверил, что, возможно, в этом кроется залог благополучия, но внутри него роились сомнения. Необходимость зарабатывать хоть какие-то деньги, а не просто сидеть на родительской шее, заставляла его пользоваться этой схемой, поскольку другой он не знал. Большинство людей вокруг него добывало свой хлеб насущный именно таким способом, балансируя на узкой дорожке под названием «работа» между пропастью нищеты и пропастью отверженности.

Приходилось устраиваться в какие-то гаденькие офисы с гаденькими сотрудниками, с которыми нужно было находить общий язык, вливаясь в коллектив, строить из себя приветливость, обсуждать скучные темы или новости, перетирать кости какому-нибудь общему знакомому, чувствуя себя от этого мерзким подонком; зубоскалить, ходить курить на задний двор через каждые полчаса, всасывая вместе с никотином свой закостенелый рассудок; потом ходить обедать в паршивую столовую, пить паршивый кофе, скидываться из и без того скудной зарплаты на дни рождения и праздники, отходя в сторону и с отчаянием подсчитывая в кошельке оставшиеся гроши. Все дни проводить в ожидании той минуты, когда можно будет оторвать от стула запревший зад и умчаться домой, а там, набив брюхо поздним ужином, отрубиться перед телевизором.

Андрея от всего этого тошнило. Он не мог представить, как можно заниматься подобной дрянью тридцать лет подряд, как можно вариться в этой бурде, вяло помешивая разваренную картошку собственных мозгов. Ради чего? Чтобы в итоге получить обглоданную кость в виде микроскопической пенсии и бесплатного проезда в трамвае? Чтобы однажды посмотреть в зеркало на свое морщинистое лицо и понять, что все кончено, и, оглянувшись назад, увидеть не пышные луга насыщенно прожитой жизни, а выжженные степи однообразного существования, бесцельно прожитых десятилетий, отданных непонятно чему? Или чтобы потом, когда тебя выкинут в помойное ведро за ненадобностью, как перегоревшую лампочку, дожить несколько лет в виде развалины, никому не нужного старика, в провонявшей старостью хибаре, за которой с интересом наблюдают наследники и со злостью шепчут: «когда же ты подвинешься, освободишь место молодым, когда же ты, наконец, сгинешь, старая сволочь...»?

Нет, на такое Андрей не подписывался. Он был трудоголиком, если нужно, мог работать сутки напролет. Но только не на таких условиях. Он собирался и уходил. Сначала его бичевали разочарования, прежде всего самим собой, ощущение собственной неполноценности, ущербности, но потом, привыкнув, он покидал очередное место работы легко и спокойно. Поменять работу стало для него, как сходить облегчиться в сортир: туда с порывом достичь вожделенной цели во что бы то ни стало, оттуда – с расслабленным осознанием, что очередная нелепая цель достигнута. А родителям... родителям придумывал разные истории, чтобы они не слишком огорчались.
Чего же, собственно, хотел Андрей?

Приехав в Москву, вышагивая по городу, он видел повсюду дорогие машины и тех, кто сидит в этих машинах, их уверенный высокомерный взгляд, их осанку, их спокойствие. Он ненавидел этих людей, и в то же время хотел быть одним из них. Вот чего он хотел. Он не хотел служить им, пригибаться, лебезить перед ними, как ему приходилось делать до сих пор, он хотел быть им равным, стоять с ними на одном уровне. Он мысленно примерял на себя их платье, и находил, что оно чертовски подошло бы ему. Он завидовал не столько их дорогим цацкам, сколько их свободе, независимости, отстраненности от мишуры и мелочности, мышиной возни, в которой живут бедняки и середняки, в которой жил он, и в которой хотели родители, чтобы он жил. Буржуи, паразиты, воры – так называли этих людей, когда Андрей учился в школе. А еще эксплуататоры, сидящие на шее трудового народа. Что ж, пусть так, значит, Андрей хотел быть буржуем и паразитом.

Но у него не было ни одной зацепки, как стать одним из них. Не было ни начального капитала, ни связей, ни идей. Ничего. Он читал книги про миллиардеров, чтобы найти ответ; не находя его, только еще больше распалялся. На листке бумаги им был написан список желаний и планов, начиная с краткосрочных и заканчивая далекой перспективой; хоть планы эти и желания не содержали в себе каких-то заоблачных фантазий, Андрею они казались неосуществимыми: месячный достаток в две-три тысячи долларов, машина (да, почему бы нет, отец всегда говорил, что у мужчины должен быть свой автомобиль), но самое важное – подчиняться только себе, тратить время на то, что интересно... читать, путешествовать, посмотреть мир... в конце концов, заняться собой и начать ходить в тренажерку, а не приходить с работы без сил и падать на диван! «Господи, пожалуйста, – молил он, – дай мне шанс, Ты же видишь, как мое жалкое существование гложет меня, уничтожает смысл той жизни, которую Ты мне подарил. Даже если я не заслужил. Пожалуйста, Господи!»
Никому, кроме Мариши, он не рассказывал о своих тайных вожделениях, потому что знал, что вызовет этим лишь насмешку, что-нибудь из разряда «спустись на землю», «хватит витать в облаках», «главное, чтобы на хлеб хватало». И только Мариша поддерживала его во всем, ободряла, говорила, что все получится, что ни в коем случае не нужно отказываться от мечты. Она ни разу не упрекнула его, не посмеялась над ним.

Страстные желания имеют одно замечательное свойство – они притягивают нужные обстоятельства и нужных людей. Как по мановению волшебной палочки, эти люди и обстоятельства начинают реализовывать идеи, в круговороте чередующихся событий формируя новую картину бытия.
Друг Андрея из Питера, владелец интернет-магазина одежды, просил Андрея взять на себя московские продажи на правах партнера. Боже, конечно нет! Андрей ничего не смыслил в этом, стопроцентно подведет, провалит все дело. Слишком большая ответственность. Нет.

Друг делал кратковременные наезды в Москву – это было несерьезно, работать на два города никак не получалось. Жаль, но приходилось отказываться от Москвы, ограничиваясь Питером. И тогда Андрей, который просиживал штаны в очередном офисе за триста долларов в месяц, уступил. «Ладно, – сказал, – помогу, только в свободное от работы время, на подхвате, и без обязательств, то есть без претензий, если что». «Да, да, – воодушевился друг, – конечно, без претензий, конечно, часик-другой после работы, не в ущерб». Андрей попробовал день, а на другой навсегда покинул офис за триста долларов, и стал работать на себя. С этого дня он стал рано просыпаться по утрам.

Он проработал год как младший компаньон своего друга. Вот тут-то и проявились его трудолюбие и усидчивость. Представившийся случай был воспринят им не как должное, а как тот шанс, о котором Андрей столько мечтал, читал, о котором просил Бога. Он принялся за дело. Один известный миллионер писал в своей книге: чтобы стать успешным, нужно не лениться делать больше, чем требуется, проходить лишнюю милю. Андрей помнил это условие и проходил две. Он не искал чужих плеч, делал все сам: закупал, встречался с поставщиками и клиентами, вел бухгалтерию, договаривался, звонил, предлагал, рекламировал, убеждал, бегал, продавал, придумывал различные способы, чтобы клиент оставался полностью доволен и возвращался. Преисполненный энтузиазма, Андрей не чувствовал усталости от изнурительного труда. Через год его опыт в интернет-продажах был огромен, распирал голову, чесался, требуя высвобождения, реализации. Он откровенно поговорил с другом, и, удостоверившись, что тот не обидится, открыл свой собственный интернет-магазин того же направления.

Теперь нужно было заботиться о себе самому. Каким бы опытом и связями он ни успел обзавестись, сомнения и опасения были велики. Конечно, весь доход принадлежал ему, новоиспеченному капиталисту, он был единоличным хозяином, стоял у руля, но... а вдруг завтра все рухнет, несмотря ни на навыки, ни на то, что скопленных денег должно было хватить, чтобы раскрутиться. Вдруг он останется у разбитого корыта и придется возвращаться в гаденькие офисы, в тошнотворные коллективы. Здесь были волчьи законы, жаловаться некому, винить некого – что сам добудешь, тому и рад, а пропадешь, так туда и дорога. Сам себя и похвалишь, и сапогом под хвост дашь. Одного трудолюбия тут недостаточно, нужно просчитывать, анализировать, нюхом чувствовать, интуицией забегать на два шага вперед.

Азарт победил страх; желание жить среди хищников, рвущих и заглатывающих сочные куски, было выше мнимого благополучия коровы, жующей в стойле свою жвачку и ожидающей, когда ее поведут на убой. И судьба была благосклонна к нему. Магазин стал приносить деньги. Конечно, Андрей не превратился в одночасье в олигарха или миллионера – три, иногда четыре тысячи долларов в месяц чистого дохода (вполне достаточно, чтобы не зависеть от обстоятельств и распоряжаться временем по своему усмотрению).

Важнее всего для Андрея было то, что отец был доволен им. В нем поднималась волна радости, когда Петр Иванович, причмокивая, декламировал:

– Волчонок, прямо волчонок оказался! Кто бы мог подумать!

Отец, который столько лет, нет, не то чтобы игнорировал, но не воспринимал серьезно, скорее всего даже презирал, наконец принял его, волчонка, в свою стаю, стал разговаривать с ним, давать советы, слушать сына, прислушиваться. Никогда еще Андрей не был так близок с отцом духовно. Он был рад, что и отец открыл свое дело, проявил себя.

Ему очень хотелось подарить отцу что-нибудь особенное. Что-нибудь дорогое. Просто взять и привезти в очередной их с Маришей визит в Питер: вот, батяня, это тебе. Без повода. Андрей знал, что это будет. Туфли Гуччи, за тысячу долларов; Андрей уже ездил смотреть их в ЦУМ. Отец всегда выглядел опрятно, солидно, пусть и не чрезмерно дорого. Чистая обувь, выглаженные рубашки, костюмы с иголочки, пальто без единой пылинки. Туфли должны будут ему понравиться...

Андрей пил чай на кухне, собираясь идти курить на балкон. Городской телефон не работал уже несколько месяцев. Андрей не пользовался им, и чтобы не платить понапрасну, сходил в телефонный узел и отключил. У него был подключен выгодный тариф на мобильном, и он мог недорого звонить родителям в Питер. В это ноябрьское утро мама позвонила сама.
– Привет, – торопливо проговорила Лидия Сергеевна. – Видимо, тебе придется приехать все-таки, у отца рак.

Глава 9

Пауза – секунда, две, три, четыре. Невыносимо долго. Четыре секунды пустоты, вакуума, абсолютной изоляции от окружающего мира, от самого себя, полная потеря ориентации, атрофия разума. Четыре секунды – вполне достаточно, чтобы поседеть.

Андрей не поседел. Он почувствовал, как его лицо... вернее, он совсем не почувствовал своего лица, лишился его,  оно онемело и поплыло вниз, точно от сильнейшего наркоза. Пропали также ноги, тело, провалились в пропасть. По согнутой в локте окаменевшей, оледеневшей руке, которая каким-то образом, неподвластная рассудку, умудрялась сжимать кружку, от плеча до кончиков пальцев прокатились зудящие нервные импульсы, прозванные в простонародье мурашками, только этих мурашек было так много, что они переросли в язвящие электрические разряды. Кисть другой, припечатавшая телефон к щеке, налилась свинцовой тяжестью.

Четыре секунды, и ни одного удара сердца. Наконец он понял смысл тех слов, которые влила ему, словно яд, в уши мать. Они ослепили его взрывной вспышкой.

– С-с-сука, твою мать! С-с-сука, твою мать! – сдавлено захрипел Андрей, выхаркивая из себя услышанное, скатываясь этими примитивными, недостойными слуха его матери, возгласами отчаяния, напоминающими скорее безусловные рефлексы, чем осмысленные слова, на истерическое блеяние; так, бесконтрольно и постыдно блеет тот, кто, ничего не подозревая, вдруг оказывается перед лицом неожиданной, неумолимо надвигающейся смертельной опасности, и, не в силах противостоять, не имея средств борьбы, беспомощной бранью или визгом, или лепетом пытается оттолкнуться от гибели, заслониться от нее, как щитом.

Мать произнесла только одно предложение и замолчала. Одно предложение, решительным, раздраженным (а может быть, перепуганным) голосом, и это предложение оказалось для Андрея величиной с роман, с эпопею, поразило его, как не поражало ни одно произведение самого великого из существовавших писателей.

Андрей тоже замолчал. Было слышно, что мать где-то идет, шуршание шагов, дыхание. Трубку перехватила тетя Людмила:
– Андрюша, здравствуй. Такая история – у папы обнаружили рак. Ты не волнуйся, пожалуйста... что есть, то есть. Как сможешь, приезжай. Папа ничего не знает, он в больнице. Мы в больнице. Только узнали.

Андрей снова выругался в трубку, услышав это слово...

Лидия Сергеевна и Людмила Ивановна прошли в кабинет заведующей. Заведующая вошла следом и плотно прикрыла дверь.
– Присядьте, – она указала двум женщинам на стулья, а сама прошла к своему столу. Они сели на краешек стульев, как студентки перед строгим экзаменатором. Заведующая сидела за столом, потупив глаза, нервно теребила ручку. Вид у нее был озадаченный, брови приподняты. Просидев в тишине с полминуты, она подняла глаза.
– Не слишком хорошие новости. Не все так хорошо, как... – она запнулась и неуклюже провела ладонью вверх по лбу, отирая выступившую испарину. Очевидно, она готовилась заранее, что сказать, но потеряла все слова. Говорить все же было нужно.
– Ну... как бы вам... Гм...– она растеряно смотрела на двух женщин, предельно напряженных, сверлящих ее пронзительными взглядами.
– Скажите! – упорно и с ненавистью, чеканным выговором сказала Лидия Сергеевна. – Что?
– Рак.
Да, это именно оно. Именно это слово ожидала услышать Лидия Сергеевна. Природная прозорливость ее не подвела.
Людмила Ивановна раскрыла рот и вдохнула: ах!
Лидия Сергеевна молчала несколько секунд, потом поджала губы и заговорила с решительностью, с возмущением:
– Рак – ну и что! Это же не приговор. Сейчас это лечат во всем мире, и люди живут годами, справляются, побеждают... и мы справимся, сделаем операцию, в конце концов.
– Нет... – сказала заведующая. – Боюсь, все сложнее. У вас... то есть у вашего мужа четвертая стадия, неоперабельный, с метастазами. Очень запущенный случай... если бы раньше...
– Боже мой, боже мой! – скороговоркой зашептала Людмила Ивановна. – За что! Он же еще молодой такой! Как же это!
Заведующая виновато пожала плечами.
Лидия Сергеевна все еще не поняла:
– Но ведь что-то же можно сделать? Должен же быть способ! Мы же не в Средневековье живем. А как же Институт позвоночника?
– Мне очень жаль, – ответила заведующая пошлой голливудской фразой, которая резанула уши Лидии Сергеевне и взбесила ее.  Она еле сдержалась.
– Но ведь время есть? Сколько-нибудь времени осталось? Сколько?
Да, Андрей знал это слово. Он слышал, как оно произносилось разными людьми, видел в кино, читал о нем, как и о некоторых других словах из той же категории: СПИД, убийство, смерть, война, теракт, крушение, катастрофа. Это все были ненастоящие слова, какие-то символические, декоративные, придуманные для острастки, происходящие где-то далеко, за горами и морями, не здесь, не в его жизни, с другими, ненастоящими людьми. А он как будто был застрахован от них, его это не касалось никоим образом. Он мог посочувствовать, но не принять. Даже тогда, когда-то двадцать лет назад, когда в Архангельске умерла его бабушка. Но он был ребенком, к тому же плохо знал эту бабушку, папину маму. Он видел тогда испуганные глаза отца, и не понимал, почему ему, Андрею, не страшно, почему вообще должно быть страшно. Скорее всего, тогда и узналось это слово, и то, что подразумевается под ним, есть нечто плохое, злое, и оно существует в этом мире. Может быть, узнав именно это слово, он впервые задумался о жизни и смерти, и впервые испытал первобытный ужас перед смертью, но все равно, это была лишь абстракция, никак не проявляющая себя наяву. Взрослым он вообще относился к этому слову с равнодушным снисхождением: чему быть, того не миновать (в расчете на то, что минует, с уверенностью, что минует)... и вот в один момент это слово обрело плоть, проникло в его жизнь, вгрызлось в его нутро, прорвало внутренности, впилось в мозг, взрезало глазные яблоки.
– Я приеду завтра, – сказал он матери глухо, подавленно.
– Ладно, давай, позже созвонимся, мы тут уже пришли, некогда, – заторопилась Лидия Сергеевна.
– Да, да, давай, конечно.
Лидия Сергеевна, прервав разговор, оставила Андрея в полной тишине. Андрей почувствовал жуткую усталость, совершенный упадок сил, веки отяжелели, он прикрыл глаза. Ему захотелось немедленно лечь и уснуть, чтобы, проснувшись, с облегчением понять, что это был лишь очередной кошмарный сон. Ведь так много снится ему последнее время подобной чернухи. Так почему бы еще одной не промелькнуть, напугать и тут же не исчезнуть?
Его начинало лихорадить. Он перенес пепельницу с балкона на кухню, и стал курить одну сигарету за другой, с силой выдыхая дым в прозрачные кухонные шторы. Ошарашенный, он не заметил, как машинально вскипятил чайник, налил полную кружку кипятка и отхлебнул. Небо моментально обварилось, облезло и заныло. Он тотчас выплюнул кипяток на пол и, не обращая внимания на боль, даже обрадовавшись ей, стал курить дальше, целенаправленно, яростно, затягиваясь по полсигареты, приканчивая одну и тут же поджигая в трясущихся пальцах следующую, пока не выкурил за пятнадцать минут почти целую пачку. Лихорадка переросла в крупный озноб, практически в судороги. Несколько раз он кидался к раковине, и его выворачивало. Он еще не завтракал, поэтому спазмы пустого желудка, которому нечего было отдать, были особенно изнуряющими.

– Заюнь, ну что там? – спросил Петр Иванович.
Они старались не смотреть на него. Людмила Ивановна скромно села на стул.
– Дальше проверять, что... пока ничего не понятно, – сердито вполголоса, чтобы не привлекать внимание соседей, проговорила Лидия Сергеевна, изобразив крайнее недовольство. Она стала копаться в спортивной сумке, достала оттуда пачку подгузников, чтобы переодевать мужа.
– Что может быть непонятно? – раздражился в свою очередь Петр Иванович, также вполголоса. – Опухоль, которую нужно как можно скорее удалять! Что еще проверять?
– Все проверять, Петя, весь организм... Все то, что ты отказывался делать эти годы. И опухоль твою тоже проверять, еще раз...
– Так поехали в Институт позвоночника, пусть там и проверяют!
– Какой тебе Институт позвоночника! Засвербило, услышал! Так тебя туда и взяли с улицы! Направление нужно.
– Что за направление? Откуда?
– Отсюда – откуда. Оттуда, где тебе диагноз поставили первичный. Справка, что тебя обследовали и рекомендовали именно туда... просто так никто тебя не возьмет. Размечтался.
– Ну хорошо. И сколько-же здесь лежать?
– Сколько скажут,  столько и будем лежать! – вспыхнула Лидия Сергеевна. – Около недели... я пока за это время узнаю про Институт, съезжу.
– Неделю! – подпрыгнул на своей койке Петр Иванович. – Они что тут, совсем с ума посходили! Что можно проверять целую неделю!
Дотошность мужа, его капризы, необходимость лавировать между его вопросами и при этом не сорваться, не разрыдаться навзрыд, не завопить в голос... это было невыносимо. Нужно было спровоцировать небольшую ссору, чтобы какое-то время не разговаривать, дать себе передышку.
– Вообще – скажи спасибо, что тебя здесь согласились проверять! Отправили бы домой, и сидел бы, ждал... Посмотрите-ка на него, барин нашелся: там ему не так, здесь не годится! Неизвестно еще, сколько это стоило бы в твоем Институте. Все! Сказано – здесь, значит, здесь.
Петр Иванович замолк, видя взвинченное состояние жены. У сестры Людмилы он ничего спрашивать не хотел. Лидия Сергеевна молча вынесла бутылку с мочой, поменяла мужу подгузник, отметив, что стула не было, лишь беловатая слизь. Людмила Ивановна вышла в коридор, чтобы не смущать брата, и вернулась, когда Лидия Сергеевна закончила и позвала ее.
– Есть будешь? – все еще недовольно спросила у Петра Ивановича Лидия Сергеевна. Петр Иванович отрицательно махнул головой. Лидия Сергеевна села на стул, исподволь поглядывая на мужа. Петр Иванович обиженно смотрел в потолок. В палате воцарилась тишина.
Месяц, не больше. Так сказала врач. Лидия Сергеевна была раздавлена этим сроком, втоптана в грязь, как червяк. Время, которое всегда шло вперед, щедро прибавляя секунду к секунде, складывая их в минуты, часы, дни, годы, вдруг повернулось вспять и стало вычитать, красть эти сделавшиеся драгоценными секунды, от нынешнего момента к тому, который произойдет через месяц. Обратный отсчет, так это называют. Сколько в месяце секунд?
Она смотрела на мужа.
Вот он – лежит, дышит, надеется, строит планы, по-детски обижен. А через месяц его не будет. Он исчезнет, испарится, как дымка, словно его и не было никогда, и она останется одна, доживать. Тридцать два года вместе, и вдруг одна. Навсегда одна. В ее возрасте это определенно точно, да она и представить себе не может кого-то рядом, кроме него, с кем прошла рука об руку все, что только можно было пройти, целую жизнь.
Она смотрела на мужа, а время шло вспять.
Последние годы... тихое счастье, благополучие. Счастье по разным комнатам, против которого так неистово протестовала неугомонная натура Лидии Сергеевны, жаждущая событий, движения, развития. Муж говорил ей: для меня самое важное – знать, что ты здесь, рядом, за стенкой, или на своей половине кровати, или на своем конце обеденного стола. Бывало, когда она просыпалась, первое, что видела, – его глаза, смотрящие пристально, ласково, изучающе. Он просто лежал и смотрел на нее, любовался. Как же ее всегда раздражало это! А ведь именно это и было счастье, вдруг отчетливо поняла она. Ее личное счастье, ее смысл жизни, сокровенная ценность, принадлежащая только ей и ему, им. Редкие поездки вдвоем в теплые края, лежанье круглые сутки под шезлонгами, как амебы, полный пансион. Это и было их счастье. А раньше – достижение целей, упорная работа, воспитание ребенка, машины, квартиры, деньги; судорожно отрывались куски жизненных благ, старательно волоклись в дом, в закрома. Друзья, развеселые застолья по квартирам с майонезными салатами, жареной курицей, с водкой для мужчин и шампанским для них, хохотушек-жен. Совместная с друзьями аренда дач на лето, чтобы вывозить детей, где-нибудь в вечно дождливых пригородах Питера, на берегу холодного Финского залива. И это тоже было счастьем. А еще раньше – институт, молодость, нищета до полуголодных обмороков, общага, коммуналка, студенческие пирушки, любовь, дикий секс везде, где только застанет неудержимая страсть. Покорение Ленинграда, куда оба приехали с периферии, он – из Архангельска, она вообще из Казахстана. Освоение покоренного Ленинграда, приютившего их под своим прохладным северным крылом. Это была их жизнь, их история.

Еще вчера, еще час назад все это принадлежало им. Казалось, все по плечу, ничто не испугает, они смело смотрели в глаза любому, даже и самой судьбе. У них было все, и всего этого они достигли вместе. У них было прошлое, настоящее, будущее.

А теперь был только рак. Судьба, которой они так смело смотрели в глаза, сыграла с ними злую шутку. Она обесценила, обнулила их достижения, лишив самого важного – жизни, возможности продолжать жить, дав лишь мизерные крохи времени на сборы и прощания. Произошел дефолт, банкротство, конфискация, без возможности переиграть, умолить, откупиться. Судьба в одно мгновение раскидала возведенные из детских кубиков башни. Этот искуснейший конвоир с непревзойденным профессионализмом этапировал их в разряд каторжников, закованных в кандалы, бесправных, не имеющих впереди ничего, кроме скорби и мучений, а позади – лишь изорванные горькие воспоминания, превращенные в перегнивший тлен, каждое из которых будет рвать душу и требовать забыть, отпустить, простить.

Андрей позвонил Марише на работу и рассказал. Она заплакала. Через несколько минут она перезвонила и сказала, что едет с ним в Питер, взяла отгул. Андрей попросил ее купить электронные билеты.

Оставив прокуренную кухню, он ушел в комнату и заходил по ней, от одного угла к другому, туда-сюда, словно зверь в клетке, не находя выхода своему исступлению. Лихорадочное состояние, начавшееся у него сразу же после того, как он узнал жуткую новость, теперь, усугубленное тишиной и спокойствием комнаты, разрослось до гигантских размеров. Бесконтрольный панический ужас полностью завладел им, заставляя метаться, словно бесноватого, от одной стены к другой. В голове царил хаос, мысли путались, роем нахлестывали и тут же уносились, напрочь забывались. Не то чтобы утешить себя, успокоиться, разобраться со случившимся, обдумать, но и силой взять себя в руки было невозможно. Что тут обдумывать! Будет смерть.

Первый раз он воочию увидит смерть, и сразу же родного человека. Отец – его кровь, его плоть, умрет, отец – основная часть и без того крошечного круга по-настоящему близких людей – Мариша, папа, мама, – с которыми сросся корнями длиной в целую жизнь, от существования которых зависим, как от воздуха, за которых отдал бы все, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью. Чем тут утешиться? Чем обнадеживаться? Что предпринимать? Все, конец. Что может быть страшнее этого. Если бы что-то другое, плевать, что угодно... любое. Раньше случались трудности, неприятности, и это всегда лишь стимулировало к тому, чтобы сконцентрироваться, собраться, разозлиться, наконец; и решение всегда находилось, кризис преодолевался, и все становилось прежним, ложилось на прежний курс. И только воспоминания о преодоление проблемы складывались, утрамбовывались в подкорке мозга, в копилку личного опыта, в архив, из которого по необходимости можно было иногда что-то зачерпнуть, припомнить, чтобы избежать каких-нибудь попутных ошибок. Но теперь решения не было, архив был пуст, ничего не выдавал по такой катастрофической проблеме, как смерть. Выхода не было. Куда бы ни кинулся мозг за решением, за объяснением, за руководством к действию, везде была пустота, error, фатальная ошибка. Логика была бессильна, и в дело вступил страх. Как солдат, вставший из окопа, полный решимости биться, идти в атаку, вдруг подрывается на мине, и с ужасом, еще не отдавшись боли и агонии, взирает на то месиво, которое еще секунду назад было его телом, его собственностью, которой он и только он полновластно распоряжался, не в силах поверить, что произошло непоправимое, так и Андрей пребывал в состоянии шока. Как это? Зачем это? Кто творит этот произвол и по какому праву? Ведь минуту назад все было хорошо, вот же оно – время, еще не убежало, еще петляет перед глазами, еще можно успеть схватить его за подол, за хвост, притянуть назад, перемотать, вернуть как было. Но нет времени, и не найти виновного, которого можно было бы привлечь к ответу.

Андрей стонал от безысходности, ныл, как раненый зверь. В тишине пустой комнаты ничто не могло остановить его безволия.

Он проходил два часа. Наконец, чувствуя предел своих нравственных страданий, он яростно стал собираться, выбежал из квартиры, кинулся вниз, перепрыгивая через лестничные пролеты, желая навернуться и сломать себе ногу, раздробить череп. Не получив желаемого, он вылетел на улицу и быстрым напряженным шагом пошел к магазину; там купил бутылку водки и вернулся домой, налил полную кружку и проглотил, как лекарство, залпом.

Его накрыл глубокий ступор. Он уселся за компьютерный стол и уставился расплывающимся пьяным взглядом в черный погашенный монитор. Так было лучше, чем трезвому – страх прошел, и наступило мутное отупение, насильственно вызванное алкоголем. Он вдруг почувствовал глубочайшее одиночество, мрачным демоном воспарившее из черноты души.

«Мама, мамулька, каково ей сейчас!» – тут же подумал он. В тысячу раз хуже, тяжелее, чем ему. Маленькая, хрупкая, беззащитная, совсем одна, почти за тысячу километров от него, лишенная его помощи, его присутствия. Он всегда был связан с матерью невидимой, но прочнейшей нитью, чувствовал ее на телепатическом уровне. Сейчас эта нить надрывалась, жужжала, вибрировала, звала. Он видел, как она возвращается из больницы домой, как по-новому смотрит на квартиру, как боится пустоты, тишины этой квартиры. Он чувствовал ее страх, как свой, страх перед грядущей ночью, в которую она не уснет. Как же потом оставлять ее там одну? Потом, когда все случится.

Сколько сразу трудностей притянула за собой основная беда! Работа, которую нужно как-то оставлять. И на кого? И как надолго? Он уже точно знал, что будет в Питере до самого конца. О том, чтобы приехать, сделать печальный вид и через неделю сбежать обратно в Москву, прикрывшись занятостью, не могло быть и речи. Даже мысль об этом была противна Андрею. Поэтому нужно было что-то быстро придумать.

Он позвонил Юре, своему помощнику, и объяснил ситуацию. Юра, пожилой приземистый мужчина с добрым лицом, удивительно похожий на Бунина в годах, подъехал ближе к вечеру – они встретились у метро; Андрей отдал ему ключи от склада с товаром, дал кое-какие указания. Юра уже оставался на делах, пока Андрей разъезжал по Европе, поэтому Андрей доверял ему.

– За дела не беспокойся. Я все сделаю, что нужно, – сказал Юра. Он достал пачку ментоловых сигарет, Андрей достал свои и они закурили.
– Не знаю, когда вернусь. – сказал Андрей. – То есть, я, конечно, может, и вырвусь на день-другой. Но все, получается, ложится на вас. Как вы, Юр, справитесь?
Юра обращался к Андрею на «ты», в то время как Андрей, понимая разницу в возрасте, обращался к Юре на «вы», несмотря на то что был его начальником.
– Не волнуйся, Андрей, я все сделаю... потом, мы же всегда на связи, ты же берешь свой телефон в Питер?
– Да, конечно...
Они разговорились, стоя под едва моросящим дождем, чуть поодаль от снующей около метро толпы.
– Обязательно носи с собой таблеточки пустырничка, – по-отечески советовал Юра. – Вот, держи, захватил тебе... мне в свое время здорово помогло, – он протянул Андрею два бумажных блистера. – Закончатся, купишь другие, в любой аптеке, они копейки стоят.
– Спасибо, Юр, – Андрей засунул таблетки в карман пальто.
– И что бы ни было – высыпайся. В этом деле, чтобы не сорваться, нужно обязательно высыпаться. Просто ложись и – хочешь, не хочешь – спи при каждом удобном случае.
– Но как, как же так! – жаловался Андрей. – Ведь все было нормально. Никто и думать не думал о каком-то раке в ближайшие двадцать... ну, десять лет по крайней мере...
– Об этом никто не думает...
– И как ему сказать? Он ведь не знает.
– Он узнает... почувствует, позже. Это такая болезнь. Ее под конец чувствуешь. Я многих перехоронил своих... – Юра тяжело вздохнул.
– Тоже? – спросил Андрей.
– Многое было, и это тоже, – Юра часто заморгал, прогоняя подступившие слезы.

Они поболтали еще немного и разошлись. Сумерки быстро сменились вечерней чернотой, и мокрый асфальт заблестел светом включенных уличных фонарей и автомобильных фар. Было многолюдно, люди спешили по домам с работы, потоком вытекали из подземного перехода метро, просачивались в переулки, исчезали и появлялись в дверях освещенных продуктовых лавок и магазинов. Машины выстраивались в очереди на перекрестке, нетерпеливо гудели, подгоняя друг друга.
Действие водки успело отойти, и мрачные мысли навалились на Андрея грузнее прежнего.
По пути домой он позвонил матери. Голос Лидии Сергеевны был неожиданно бодрый, словно ничего не произошло. «Это хорошо, – подумал Андрей, – значит, держится». Лидия Сергеевна еще больше оживилась и приободрилась, когда узнала, что Андрей с Маришей не стали откладывать приезд и уже завтра будут в Питере. Андрею нравилась черта материнского характера: в трудной ситуации никогда не раскисать, а, напротив, становиться деятельной, колкой, собранной, словно стремясь перемолоть в жерновах чрезмерной активности сам дух уныния.

Вскоре пришла Мариша. С ней Андрею сразу же полегчало, он собрался, как мог, с духом. Билеты были куплены на полночь. Ближе к одиннадцати Мариша собрала вещи, свои и Андрея, в большой чемодан, свадебный подарок Петра Ивановича и Лидии Сергеевны. 
 
Они стали ждать. Мариша молча сидела на диване, задумавшись, Андрей – за компьютерным столом, уставившись в черный монитор, отсчитывая последние минуты до того, как начнется его трудное путешествие. Маленькая квартирка казалась чужой. Здесь, где всегда царили покой и уют, где все искрилось от радости и смеха, когда по вечерам с работы возвращалась Мариша, а Андрей с нетерпением поджидал ее (или наоборот, когда Андрей задерживался по своим делам, а Мариша приходила первой), теперь было тускло, тихо и мрачно.

Пришло время ехать. Они разом оба нахмурились и поджали губы; выйдя из подъезда, оба с тоской посмотрели на темные окна квартиры. Нужно было поторапливаться, но ноги заплетались, сами собой замедляли ход. Они прижались друг к другу и понуро шли по пустынной мокрой дорожке к метро, грохоча чемоданом, потом спускались вниз, ехали в пустом завывающем вагоне.
На вокзале Андрею мучительно захотелось пепси. Оставалось еще немного времени. Они сели в кафе и взяли по стакану газировки. Андрей медленно цедил приторный, всегда презираемый им, но на этот раз такой отрадный и утешающий напиток, этот вечно праздничный, новогодний, семейный вкус, допивая с последними глотками его последние капли своей беззаботной счастливой жизни.
Объявили их поезд.

– Чувствую, как Питер притягивает меня… как удав... чтобы сожрать, – сказал Андрей с горечью.
– Милый мой, – произнесла Мариша. Она гладила его руку, неотрывно смотрела на него с любовью и жалостью.
– Мне страшно ехать туда, – сказал Андрей.
– Мне тоже.
– Спасибо тебе, малыш. Спасибо, что едешь со мной. Для меня это очень важно. Ты даже не представляешь. Я очень дорожу этим.
– Я же люблю тебя. Мой родной мужусенька!
В купе было душно и тесно. Мариша застелила постели, пока Андрей на перроне курил последние на сегодня сигареты. Публика была спокойная, степенная, без буйных весельчаков, в основном сонные пожилые пары; всем хотелось поскорее разложиться и выспаться до Питера. Андрей и Мариша забрались на верхние полки и затихли. Поезд тронулся.

Глава 10

Андрей проснулся в кромешной темноте с болью в висках. Несколько мгновений он не мог понять, где находится. Откуда-то вдруг гнусаво затараторило, и Андрей вспомнил, что он в поезде, на пути в Питер. Поезд стоял. Из громкоговорителей то и дело женский голос диспетчера принимался начитывать монотонные неразборчивые инструкции, и какой-нибудь из невидимых близких составов встряхивало, словно лошадь в стойле, передергивало железной дрожью.

Кто-то из соседей спустил до упора резиновую штору, и Андрей, словно слепец, даже с открытыми глазами не видел ни зги, кроме густой черноты. Его тянуло спать, но сознание того, куда он едет и что было причиной этого поездки, иглой впилось в голову, не давая уснуть. Ему было тошно, как никогда. Он закрыл бесполезные глаза и лежал, не шевелясь. Попробовал дышать глубоко и редко; упражнение помогло, вскоре пульсирующая, словно ошпаренная кипятком, мысль его отяжелела и растворилась в небытие.

Он проснулся лишь тогда, когда поезд останавливался у питерского перрона. Штору подняли, в окне мельтешили серый настил платформы и семенящие ноги встречающих. Андрей глянул на Маришу: она, помятая и разбитая на вид, тоже только что проснулась, и, вскинув голову, с мутным непонимающим взглядом озиралась по сторонам.
– Приехали, – хрипло прошептал Андрей.
– Угу, – обреченно кивнула Мариша.
Соседи уже ушли, проход был свободен. Андрей спрыгнул вниз, следом спрыгнула Мариша, они быстро собрались на выход.

Проводница приветливо прощалась с пассажирами. Когда Андрей выходил из вагона, глаза его  жадно забегали по лицам стоящих на перроне людей. Но нет, отца среди них не было. Только чужие люди, чужие фигуры в чужих одеждах. Впервые за столько лет отца не было, никто не встречал их. На Андрея снова, как после вчерашнего стакана водки, накатило чувство глубокого одиночества.

В Питере, как и в Москве, было тепло и пасмурно. Облака сплошной пеленой низко густились над городом, нехотя пропуская тусклый утренний свет, но не показывая и клочка чистого неба. Серые здания вдоль платформы были сырыми, с темными влажными подтеками. На площади перед вокзалом, вокруг стоящего посредине высокого остроконечного обелиска, в туманной дымке невидимой измороси плотно кружили машины; перед Андреем сновали люди, недовольно и упрямо продираясь один сквозь другого. В метро все ехали в черном, траурном, как нарочно. Казалось, никого не радовал последний рабочий день и грядущие выходные.

«Будет тяжело», – подумал Андрей, глядя на опущенные в пол лица, которые, изредка вскидываясь исподлобья мрачным враждебным взглядом, словно говорили: «А, и ты здесь, сукин сын,  чтоб тебя». Это был не тот Питер, в который Андрей мельком заезжал последние годы с розовыми очками умиления и легкой ностальгией. Это был тот депрессивный город, полный гнетущих воспоминаний, в котором он промучился четверть века и из которого бежал сломя голову, который боялся и ненавидел. Как лакмусовая бумажка, душа Андрея моментально пропиталась этим Питером, и проявила все то скрытое, что так тщательно хоронила в себе эти пять лет. Воспоминания, как вросшие в жизнь корни столетнего дуба, их не выкорчевать, подумал Андрей. Воспоминания,  как привязанность к жестокому родителю – ненавистному идеалу, от которого всецело зависишь...

Когда они вошли в квартиру, то увидели с порога, как Лидия Сергеевна беспомощно, по-детски растерянно стоит посреди кухни в халате мужа, настолько для нее большом, что она практически утонула в нем и казалась совсем маленькой, какой-то тщедушной. Она не спала эту ночь, и выглядывала их из окна с самого рассвета, пока не увидела, как они идут по дворовой дорожке к подъезду.

– Лидусенька! – жалобно простонала Мариша. Она быстро смахнула с себя верхнюю одежду и поспешила на кухню, протягивая  руки к свекрови. Лидия Сергеевна уже рыдала. Она зарыдала сразу же, как они вошли, хотела что-то сказать и не смогла – лицо ее немедленно сморщилось и затряслось. Мариша зарыдала следом. Андрей был недоволен. Оставив двух рыдающих женщин в объятиях друг друга, он ушел в ванну мыть руки, толком не поздоровавшись с матерью.

– Слава богу, вы приехали, – говорила Лидия Сергеевна. – Я бы с ума сошла одна. Все напоминает... его... не знаю, как дальше... – Лидия Сергеевна снова начинала плакать, а Мариша крепче прижимала ее к себе.

Когда звуки плача смолкли, Андрей вышел из ванной и заходил по кухне, нахмурившись. Лидия Сергеевна, после нескольких минут слабости собравшись и сделавшись, как обычно, серьезной и решительно-активной, с жаром пересказывала события последних дней, особенно вчерашние, когда все узналось.

– То, что он откладывал годами, – говорила она, – в больнице сделали очень быстро. Сколько просила, упрашивала – все без толку. И вот результат. Сказали, чтобы везла домой и не мучила понапрасну лечениями. Там еще врач подошел, бывший афганец, мощный такой, он, знаешь, хирургом был по ранениям в голову, оперировал тех, которым голову прострелили. Так этот вообще за словом в карман не полез, решил по-солдатски с плеча рубануть: забирайте, пусть на полную катушку этот месяц поживет. Какую катушку! Он без ног лежит, парализованный. Ухари! Привыкли, наверное, каждому второму такое говорить. Вообще-то, родственникам запрещено рассказывать о состоянии больного, если на то пошло. Только после того, как скажут ему, и только с его разрешения. И он сам должен назвать, кому рассказать, а кому нет. А эти – пожалуйста, все на меня и на Людмилу вывалили, и умыли руки. И как теперь ему говорить? Кто должен это делать? Я не могу ему сказать! А он все говорит, что к декабрю на ногах должен... что работы много... – Лидия Сергеевна снова приготовилась заплакать, голос ее задрожал.  – Не представляю, как потом здесь жить... Все он выбирал, покупал, заказывал... и теперь все будет напоминать...
– Лидуся! – Мариша тоже собралась плакать.
– Ну, в крайнем случае продашь квартиру, если совсем тяжело будет, купишь другую, – сердито сказал Андрей. – И надо вещи его убрать. Вынести, не знаю, отдать кому-то. И машину тоже продать, – Андрей почувствовал, что говорит не то, запутался. Лидия Сергеевна его перебила:
– Да погоди ты, продавать... сейчас лечить отца будем. Я просто так отступать не собираюсь.
Андрей смутился.
– А как лечить-то? Что-то сказали конкретно? – спросила Мариша.
– Ничего не сказали. Сами... надо думать. Выяснять. Просто так сидеть дома и ждать конца я не собираюсь.
– М-да,  не хотелось бы, – сказал Андрей.
– Я сказала им, чтобы держали его в больнице, сколько возможно. Вроде несколько дней согласились подержать, пока обследования. А потом не знаю, что делать. На месяц его точно никто там не оставит.
– А что еще обследовать?
– Ну, не понятно, где очаг. Очаг рака.
– Как не понятно! Разве так бывает? Так может, и рака нет, – Андрей, если честно, не верил в ошибку врачей, как бы ему ни хотелось, но в душе проблеснула хилая, словно болезненный ребенок, надежда. Лидия Сергеевна закачала головой:
– Нет. Вся печень в метастазах. Все лимфоузлы в метастазах. А очага нет.
– А та опухоль, что в позвоночнике? Может, она?
– Та, говорят, доброкачественная. Нет, очаг где-то в другом месте.
– Но как это тогда получается... странно. Может, как обычно, напутали что-то, ошиблись?
– Вот и будут всего проверять, искать. Найдут, и выкинут из больницы. Вы надолго приехали? – осторожно спросила Лидия Сергеевна.
– Мариша ненадолго, а я до конца... может, и дольше.
– А как же твоя работа?
– На Юру оставил.
Лидия Сергеевна с облегчением вздохнула.
– Да, твоя помощь очень нужна. Боюсь, мне одной не справиться.
– Ну мы, слава богу, со своими родителями друзья, не то что вы со своими были: уехали, и поминай как звали, – Андрей опять сказал не то, что хотел. Ему хотелось сказать, что теперь мама не одна, что теперь он рядом, и они вместе разделят тот страх, который немыслимо было бы пережить по отдельности, но получилась ерунда. Лидия Сергеевна продолжала:
– Самая большая трудность, это то, что он не ходит. Они сказали, у него синдром конского хвоста, передавлены нервные окончания в пояснице. Ну и, конечно, опухоль вокруг позвоночника. Он теперь ничего не чувствует ниже пояса. Это осложняет положение. Дотянул! – со злостью вставила она. – Мог бы хотя бы ноги сохранить! Как его теперь таскать на себе?
– Да что теперь говорить-то, – сказал Андрей.
– Поэтому срочно делать анализы, и со всеми снимками бежать в Институт позвоночника. Там есть какой-то хирург Печужкин. Он звезда, волшебник, безнадежных поднимает. Умолять его, чтобы оперировал отца, удалял опухоль из позвоночника. Чтобы отец мог ходить. И тогда уже можно его раком заниматься, пробовать устраивать... на Песочную или еще куда. Куда возьмут.
Лидия Сергеевна строила отчаянные планы, точно осуществление их, если быть расторопным и везде поспеть, со всеми договориться, было вполне реально. Андрей не спорил с ней, потому что знал, что это бесполезно. Она будет биться до конца. Главное, что она не собиралась отступать, оставлять отца умирать здесь, в квартире, у них на глазах. Она найдет решение, выроет из-под земли.
Пора было ехать в больницу, увидеть его, «виновника торжества». Лидия Сергеевна достала из сумочки приготовленные успокоительные таблетки, все трое выпили по одной и поехали.

Казалось, путь их длился вечно. Полчаса до метро, в медленном, старом, расшатанном троллейбусе, прижавшись друг к другу, молча, каждый погруженный в то бездумное отрешенное состояние, когда движения выполняются механически, а взгляд уходит из внешнего мира глубоко внутрь, затуманивается и перестает различать окружающее. Потом почти час в метро – мрачном подземелье с каменными лестницами переходов и угрюмыми пассажирами. Там они случайно встретились с Людмилой Ивановной, которая тоже ехала в больницу. Она удивилась и обрадовалась, что Андрей с Маришей так скоро приехали.

– Вот и хорошо, вместе легче будет, – неизменной скороговоркой сказала она, расцеловавшись со всеми. 

После метро снова поехали поверху, на этот раз трамваем. Людмила Ивановна окончательно завладела Лидией Сергеевной, сплелась с ней, держа под руку, и непрерывно нашептывала:
– Сашенька сразу сказал – никакого рака нет, тем более четвертой стадии! (Сашенька был сын Людмилы Ивановны, двоюродный брат Андрея, старше его на два года, который некогда окончил медицинский институт). При раке четвертой стадии люди иссыхают, кричат от боли, есть не могут, их рвет. А Петя и ест с аппетитом, и выглядит свеженьким, хорошеньким. Ну, может быть, чуть-чуть осунулся, но столько пережить за один день.
Лидия Сергеевна усмехнулась:
– Да уж далеко не за один.
– Ну, не знаю... чувствую я, что не все потеряно...  Забудь, Лидочка. Никакого рака нет! Я уверена! Ну уж никак не последней стадии...
– А метастазы?
– Ну, знаешь. Все что угодно может быть. Тень. Неправильный ракурс этой, как его... рентгена.

«Когда же, наконец, приедем, – думал раздраженный изматывающей поездкой Андрей. – Сколько нужно отпахать километров в этом городе, сколько грязных пустырей пересчитать, чтобы увидеть, наконец, умирающего родного человека, оказаться у его постели?» Он с отвращением смотрел в окно. Унылые виды, обширные пустые пространства почти без деревьев, безвкусно сляпанные пеналы длинных блочных домов. Придумали бы что-то пооригинальней, чем эти мерзкие растрескавшиеся многоэтажки. Зачем унижать людей, заставляя жить в таком уродстве? Он представил, как обитатели этих клетух, словно маленькие червяки, копошатся там, наводняя продуктами жизнедеятельности, запахом жареных прогорклых котлет на кухнях, сигаретного дыма на лестничных пролетах, как выпивают по вечерам, саркастично злословят, орут друг на друга, на детей, мотают друг другу нервы, мнительные, озлобленные, меланхоличные и подозрительные. Разочарованные. Северная столица, культурный центр. Тогда где же оно, счастье? Где? Средний уровень жизни, и невозможность достичь чего-то большего, вот и все.

Провинциальная дыра, безрадостная, разворованная, от одного только вида которой можно надолго заболеть. Можно было бы сделать из города алмаз, сверкающий брильянт. Ведь и Хельсинки, очаровательный город-игрушка, где он не раз бывал с родителями, и куда этим летом заезжал с Маришей, тоже находится в этом же фарватере, построен на тех же болотах, «мшистых берегах», омывается тем же заливом, а какая сокрушительная, шокирующая разница! Да кому это надо здесь, перед кем метать бисер! Зачем брильянт – сойдет и грязное сбитое стекло. Конечно, понятно, что больший кусок пирога достается Москве-любимице, а этому, как подкидышу, швыряются жалкие крохи, которые тут же волочатся прочь всей этой мразью (Андрей не слишком разбирался в политике, но был уверен, что именно они, политиканы, все поголовно жулье, одно подлее другого, спешащее побольше заграбастать, растащившее и без того скудные объедки, предназначавшиеся городу, превратили город в голодранца, в оборванного нищего). Тут, на окраинах, это как нигде бросалось в глаза. Андрею стало обидно за город, который он мог назвать своим, на который имел, как родившийся здесь, моральное право. Он вспомнил Париж. Эх, повезло тебе, Париж, что стоишь ты там, где стоишь, а не здесь, а то давно бы твоя Эйфелева башня сгнила и развалилась...

– О чем думаешь? – спросила Мариша, прижавшись к нему.
– Так... о Москве. Обратно хочу.
– Я тоже. Здесь так неприятно, тоскливо.

Глава 11

Больница произвела на Андрея несколько иное впечатление, чем на Петра Ивановича. Несколько стоящих друг за другом мощных, бледно-розовых корпусов хоть и выглядели неухоженно, все же  демонстрировали серьезность заведения. Масса народу, снующая по вестибюлю, одевающаяся, раздевающаяся, ожидающая в оцепенении или, наоборот, мечущаяся вдоль стен, продуктовые и аптечные ларьки, как на базаре, скорее развеяли, приободрили Андрея, чем напугали. Он еще не бывал в подобных местах, куда люди, пораженные тяжелыми, часто смертельными недугами, приходят из своих полных страдания жилищ бороться, некоторые побеждая, некоторые проигрывая и отдавая болезни свою жизнь, и, пока раздевался, сдавал в гардероб одежду и шелестел в обязательных синих бахилах к пропускному пункту, с любопытством разглядывал тревожных посетителей, печальных больных в домашней одежде, изредка мелькавших, словно архангелы, белоснежных врачей, каким в свое время Андрей и сам хотел стать.

На седьмом этаже, при выходе из лифта, было по обыкновению дымно – на лестничной площадке стояли курильщики. «Очень кстати», – отметил Андрей, давно уже не куривший и мечтавший о сигарете. Даже тлетворный гнилостный запах немытых тел и волос, царивший в маленьком коридоре перед палатой Петра Ивановича, удивленный Андрей вдыхал с некоторым удовольствием, с каким вдыхают хоть и отталкивающие, но яркие, необычные запахи, которые для пытливого воображения дают порой больше пищи к размышлению и рисуют больше образов, чем привычный рассказ или изображение. Но более всего Андрея волновало и завораживало то приближающееся мгновение, когда он увидит отца. Каким он стал, отец, когда в нем уже гнездится смертоносная язва? Какую печать успела наложить на него болезнь?

Они вошли в палату. Андрей сразу же увидел Петра Ивановича, в очках полусидевшего на своей кровати в дальнем углу и читавшего газету. Он впился взглядом в лицо отца. Ничего необычного, точно такое же лицо, спокойное и беззаботное, какое он видел совсем недавно, в сентябре, на дне рождения, только разве сильно заросшее темной щетиной, успевшей стать бородой.

– Здрасьте, – весело прогорланил толстый детина с перевязанной головой, сидевший на кровати прямо у входа; это был Андрюха. – Во к тебе народу-то привалило, Петруха! Повезло!

Петр Иванович оторвался от газеты, по-деловому глянул поверх очков на пришедших, и, узнав их, просиял радостью. Да, это был все тот же отец, даже еще более энергичный, воодушевленный. Единственное, он не поспешил, как всегда, своей грациозной походкой встречать дорогих гостей, а поджидал, пока к нему подойдут. Дождавшись, Петр Иванович старательно расцеловал всех по очереди – жену, сестру, и, как на десерт, особенно тщательно, Андрея и Маришу.

Напряжение немного спало, и все расселись вокруг кровати. Петр Иванович стал расспрашивать о Москве, Мариша рассказала что-то забавное, отчего Петр Иванович засмеялся. Андрей, не отрывавший испытующего взгляда от отцовского лица, обнаружил вдруг нечто новое и неприятное в этом смехе: если раньше, смеясь, Петр Иванович лишь одними губами словно ощеривался, а остальное лицо, слегка округляясь, сохраняло свой прежний вид, то теперь оно как-то все разом неестественно оскалилось, словно смеялся череп, кожа натянулась, и нос очень заострился, нескромно очерчивая рельеф хрящей. Андрей встал со своего стула и подошел к изножью кровати.
– Как ноги? – спросил он. Петр Иванович пожал плечами: да так...
– Можешь шевелить?
Петр Иванович попытался пошевелить. Андрею показалось, что ступня слегка дрогнула. Он принялся активно разминать холодные стопы отца, сначала одну, потом другую, нажимая нарочно сильно.
– Чувствуешь, как я мну?
– Что-то есть немножко...
Нет, Петр Иванович ничего не чувствовал.
– Надо почаще мять... чтобы кровь разгонять, – сказал Андрей. Петр Иванович рассеянно согласился. Его волновало сейчас кое-что другое.
– Ребятки, – сказал он ласково. – У меня к вам большая просьба. Раз Андрей приехал... тут, я узнал, есть на этаже душевая или что-то в этом роде. Не откажите, найдите коляску, свозите меня туда. Хочу глянуть – может, ополоснуться удастся, умыться, а то я совсем тут, лежа, коркой покрылся.
Петр Иванович отличался щепетильной чистоплотностью. Дома никогда не валялось ни носков, ни исподнего, ни брошенной в беспорядке одежды, все было выглажено, аккуратно сложено, свернуто, развешено на вешалках в шкафу, обувь была всегда начищена, ногти аккуратно подстрижены, а сам Петр Иванович вымыт и выбрит, минуя, конечно, усы, которые он носил лет тридцать, никогда не сбривая, но постоянно подравнивая; он не переносил и тончайшего запаха использованных носок, улавливая его из ниоткуда, подобно ищейке, и тут же немедленно избавляясь от предмета, его издававшего, унося в ванную, прямиком в стиральную машину. Надо ли говорить, что теперь, несколько дней без душа, в одной и той же футболке, с безобразной щетиной, Петр Иванович испытывал жуткий дискомфорт.
Все засуетились, желая поскорее уважить любимого больного. Лидия Сергеевна убежала за инвалидным креслом и быстро привезла его. Людмила Ивановна и Мариша поднялись со стульев и в нерешительности стояли, не зная, что делать, чем пособить. Андрей стал помогать отцу сесть на кровати. Петр Иванович цепко обхватил его за шею прохладными пальцами и подтянулся.
– Погоди-погоди, – проговорил он, усевшись. – Дай отдышаться. Фу... Немного в глазах потемнело.
– Да, батя, не торопись... – сказал Андрей, почувствовав отчего-то неловкость. Тут он заметил зеленую бутылку и трубку, торчащую из спортивных штанов. – А это что за штуковина?
Петр Иванович бегло объяснил. Андрей усмехнулся:
– Интересную тебе бутылочку отжалели. Спрайт, ишь ты.
– Да уж, – презрительно усмехнулся и Петр Иванович.
– Ну что, поехали? – Андрей приготовился перетаскивать. Петр Иванович кивнул. Андрей обхватил отца и стал тянуть к креслу. Петр Иванович, несмотря на худобу, был очень тяжел, к тому же мешали бездвижные ноги и путающаяся под руками трубка. С трудом перетащив отца, Андрей разогнулся и с шумом выдохнул:
– Ух, батя! Тяжеловат!
Спина у него заныла. «Сорвал, – подумал Андрей. – Ну да плевать».
– Ладно, поехали. Куда везти?
Лидия Сергеевна поспешила вперед, а Мариша и Людмила Ивановна остались в палате. Андрей выкатил отца в коридор. Петр Иванович сидел сгорбившись, как старик, крепко ухватившись за ручки кресла. На коленях у него лежало большое домашнее полотенце. Увидев, что они с Андреем одни, он со злобной досадой, словно с жалобой, которой хотел поделиться только с сыном, сказал ему:
– Во дожил я! – и грязно выругался.
– Да ладно, батя... Ничего... – сказал Андрей. Он хотел добавить, что все будет хорошо, но не смог. Хорошо не будет. Он смотрел на отца сверху вниз и видел худые плечи со слабо развитыми мышцами и спину, тощие руки с длинными пальцами, тощую шею, растрепанные мягкие волосы с пробивающейся сединой. Ему хотелось запомнить все как следует, до единой черточки, на всю оставшуюся жизнь, и он выжигал в памяти эти хрупкие изгибы. До чего же тонкой показалась ему сейчас шея! Он и раньше видел эту истончающуюся из года в год шею, но не обращал внимания, думая, что отец просто стареет, постепенно превращаясь в сухонького старичка, но никак не полагая, что эта тонкая шея в пятьдесят отцовских лет означает присутствие рака, означает высосанные жизненные соки из еще совсем недавно здорового организма. Все изменения последних лет, бледная кожа, дряблость не по годам, худоба, пигментные пятна, потухший бесцветный взгляд, которые вызывали печальный вздох: да, годы берут свое... оказывается были штрихами, ретушью, наносимыми самой смертью. Андрей заиграл желваками, в переносице скрутило от подступающих слез. Нет, плакать нельзя, только не сейчас, не при нем. Андрею удалось взять себя в руки.

Лидия Сергеевна стояла в конце «вонючего», как прозвал его Андрей, да и не только, вероятно, он, коридорца, широко распахнув дверь душевой. В одной руке у нее был прозрачный пакет с мочалкой в виде варежки и душевым набором – мылом, шампунем, бритвенными и зубными принадлежностями Петра Ивановича, через другую перекинута свежая футболка и еще что-то розовое. Когда они трое проникли внутрь душевой, нащупали выключатель и осветили это довольно вместительное помещение, то все разом невольно ахнули. Бледный свет показал вошедшим комнату, выложенную покосившейся грязно-рыжей плиткой, в которой одна за другой стояли две большие ванны, унитаз, пара квадратных жестяных раковин. Все эти предметы когда-то были белыми, эмалированными, но теперь их покрывала ржавчина. Даже унитаз, который не был железным, и, казалось, не мог быть подвержен ржавлению, покрывали сплошь рыжие разводы. Повсюду стояли ведра, швабры, лежали ветоши для мытья полов, и ядрено пахло хлоркой.

Зрелище было настолько удручающим, что Петр Иванович с перекошенным от злобы лицом уставился застывшим взглядом в одну точку, не желая даже оглядываться. Лидия Сергеевна, наоборот, растерянно смотрела по сторонам, пытаясь найти хоть какое-то оправдание, хоть какую-то зацепку для того, чтобы немедленно не сбежать из этой клоаки. Андрей же совсем не удивился, поскольку интуитивно ожидал чего-то подобного, познав до этого зловоние коридора.

– Ну что, – сказал он, открыл воду в одном из кранов, зачерпнул в ладонь, понюхал, – Я так понимаю, душ отменяется. Интересно, водой здесь можно пользоваться, или она отравлена?
Родители не были настроены шутить.
– Петя, давай хоть оботремся, – виновато сказала Лидия Сергеевна. 
Петр Иванович кивнул, не меняя злобного выражения и не разжимая губ.
– Зубы почистишь? – осторожно спросила Лидия Сергеевна.
– Нет, – категорически ответил Петр Иванович.
Лидия Сергеевна тщательно растерла грудь и спину, шею мужа смоченной мочалкой в виде рукавицы, промокнула полотенцем. Петр Иванович вдруг изобразил на лице обреченную решимость:
– Надо мыть голову... не могу с грязной больше.
Они нагнули его над одной из ванн, Андрей держал, а Лидия Сергеевна быстро мылила и смывала. Запахло свежестью шампуня. Вымыв голову, Лидия Сергеевна надела на Петра Ивановича новую футболку, а на волосы маленькое розовое полотенце треугольником, которое привезла специально для Петра Ивановича из Москвы Мариша. Петр Иванович так обрадовался этому очаровательному трогательному подарку, что сразу же повеселел. Он даже согласился почистить зубы, только за водой Андрей сбегал в палату.
– Может, заодно побреешься? – спросила Лидия Сергеевна.
– Нет, бриться буду уже дома, – сказал Петр Иванович. – Поехали отсюда.
– А вот и мы, – шутливо сказала Лидия Сергеевна, ввозя в палату Петра Ивановича с веселым розовым колпаком на голове.
– Ой, какой милый! – в один голос встрепенулись Мариша и Людмила Ивановна. – На гномика похож. Давайте фотографироваться.
Мариша достала свой телефон с хорошей камерой. Петр Иванович светился от радости, улыбался, охотно позировал, в смешном колпаке и без. Три женщины по очереди обнимали его, фотографируясь, смеясь, дурачась, словно и не было никакого рака, словно еще немного, несколько дней, и Петра Ивановича выпишут из больницы вылеченного, здорового, домой, где все будут ждать его, чтобы вместе готовиться к Новому году.

Андрей фотографироваться отказался. Ему было не до веселья, слезы душили его. Он ушел курить и долго стоял на лестничной площадке у лифтов, втягивая в себя сигарету за сигаретой. Вернувшись, он помог переложить отца на кровать.

– Да, видно, судьба отыграется на мне за всех нас, – сказал напоследок Петр Иванович. – Ну и хорошо! Дай-то бог, чтобы это была единственная неприятность в нашей семье. Спасибо, дорогие, что не бросаете, помогаете. Уж будьте уверены, я отработаю, отслужу (все зашикали: да брось ты, что такое говоришь!). Особое спасибо тебе, Маришка, что бросила все и приехала... Андрей... (Андрей замахал руками: пустяки, не нужно, лишнее). Жаль только, что встретить вас в этот раз на вокзале не вышло. Ну ничего, в декабре, на Новый год приедете, я вас на машине буду встречать, как раньше.

Глава 12
– Лидусь, поехали завтра с нами в церковь... – сказала Мариша.
– Нет, что вы! – воспротивилась Лидия Сергеевна. – Езжайте сами.
Мариша не настаивала. Зачем навязывать то, что не близко. Тем более что Лидия Сергеевна немного захворала – видимо, сказались перенапряжение последних дней и бессонные ночи. Поэтому лучше, чтобы она побыла дома, рассуждала Мариша, хоть немного расслабилась, уделила время самой себе. А они с Андреем съездят проведать Петра Ивановича, а заодно... но нет, так нельзя говорить. Сначала поедут в церковь, просить Боженьку за папульку, а потом к нему.

Тем не менее Мариша заставила Лидию Сергеевну сесть и переписать молитву, которую привезла из Москвы для Петра Ивановича. Нужно было, чтобы слова молитвы были переписаны рукой самого близкого человека, то есть Лидии Сергеевны. Тут Лидия Сергеевна охотно согласилась и аккуратнейшим образом, красивым почерком переписала все на тонкий тетрадный лист. Мариша сложила листок в свою сумочку, чтобы везти в больницу.

Андрей всегда с удовольствием ходил в церковь с женой, хоть и случалось это редко. Теперь ему особенно хотелось в церковь, даже не столько ради отца, сколько для себя самого.

– Так, нужно взять в церкви святой воды, – проговаривала Мариша, чтобы не забыть. –  Это чтобы пить ему и протирать там, где опухоль, спину и грудь. И обязательно маленькую иконку Матронушки под подушку. Андрюша, запомни, пожалуйста... Матронушку. И посмотреть еще кое-каких святых. Лидуся, у тебя есть какая-нибудь накидка на голову? Платочек?

Андрею нравилась набожность жены. Он видел в этой набожности, кротости, залог того мира и гармонии в их союзе, которыми так сильно дорожил, без спеси и эгоизма, без ссор и упреков. Но его удивляло то, что наряду с верой в Бога, которого она каждое утро, просыпаясь, благодарила за новый день, Мариша никогда не читала Библии (Андрей прочел ей как-то раз кусочек из Бытия, о том, как голодный Исав отдал первородство своему  хитроумному близнецу за красноватую снедь, и Мариша нашла рассказ не более как забавным и написанным детским языком, каким пишут сказки). Кроме того, она страстно увлекалась астрологией, верила в приметы и талисманы, и даже ходила к гадалкам (одна из них, между прочим, предсказала скорые слезы и нежданную смерть некровного родственника). Андрей иногда указывал жене на разнобой в ее духовных привязанностях, на увлечение столь разными, совершенно несовместимыми направлениями, исключающими одно другое, а как-то раз подтрунил над ней:
– Ты молоканка, вот ты кто. Молиться молишься, но Божьего Слова не читаешь.
– Я не знаю, кто я, но в душе у меня есть вера, и это главное, – серьезно заявила Мариша. – А ты вообще никогда не верил. Поэтому не надо рассказывать...
Андрей всплеснул руками от возмущения (правда, возмущение было напускное, пропитанное чувством любви и нежности к жене):
– Это я-то неверующий! Да я единственный из всех вас, кто проштудировал все четыре Евангелия, и кое-что из Торы... кстати, я и Коран читал.
– Читать не значит верить. А о Коране чтоб я больше не слышала...
– Это еще почему?
– Если тебе хочется заделаться исламистом-джихадистом – пожалуйста, только без меня.
– Странное суждение. Может, ты мне запретишь читать Платона или Джона Локка, например? А может, Толстого? У него тоже были разногласия с церковью.
«Вот тебе и набожность без ссор и упреков», – огорченно подумал Андрей, жалея, что вообще затеял этот разговор.

Считая мужа неверующим, Мариша ошибалась. Андрей верил, да еще как! Его вера была сложна и претерпела значительную эволюцию. Он никому о ней не рассказывал, да и рассказывать было нечего: это была не история, а глубокая душевная работа, которую невозможно было бы выразить доступными для понимания фразами. Что-то сокровенное, сугубо личное.

О Боге Андрей узнал в одиннадцать лет. До этого – ни слова, ни намека. Родителям нечего было поведать сыну, поскольку они и сами ничего не знали. При коммунизме религия, вера считались чем-то если и не запрещенным, то комичным и бестолковым: толстопузые попы, беззубые дьячки, обжоры, развратники и алкоголики. Даже и мысли не было, чтобы приобщиться к чему-то эдакому, возвышенному, вечному, чистому. Мир, труд, май – пожалуйста, приобщайся.

В начале девяностых религия вошла в моду. Все бросились креститься. Отдыхая летом в дождливом Сестрорецке, просиживая дни в унылом пансионате, Петр Иванович и Лидия Сергеевна от нечего делать сходили покрестились в местную церквушку, а заодно покрестили и Андрея. Было мило. Но родители не прониклись таинством, проносили крестики с неделю и сложили в сервант. «Шею натирает», – шутил Петр Иванович. Андрей свой крестик оставил.

Родители больше никогда не заговаривали о религии, которую приняли мимоходом, никогда не ходили в церковь. Их можно было назвать светскими гуманистами. Они ни в коем случае не отвергали религию, боже упаси! Но, относясь к ней снисходительно, ничего о ней не знали, не хотели знать, и предпочитали, чтобы она существовала где-нибудь подальше от них. Если бы вы спросили Петра Ивановича о том, как он относится к Богу, он бы ответил с легкой улыбкой: спокойно, без фанатизма... на вопрос, верит ли: да, конечно, почему бы нет, опять же в меру, без фанатизма... Библия? Нет, не прочел ни страницы. Молитвы у иконы в слезах, всепрощение, обе щеки под удар, спасение души, критическое осмысление прожитого и терзание муками совести – нет, все это было не для него и жутко его раздражало. Он верил только в собственные интеллектуальные способности и выводы, сделанные из собственного же жизненного опыта, а также в то, что можно разглядеть невооруженным взглядом. А высшие силы, если им вздумается обратить на него внимание, могут постоять в сторонке и понаблюдать. И вообще, тема религии была для него скучнейшей из тем.

Муж и жена – одна сатана: Лидия Сергеевна придерживалась таких же взглядов. Она была убеждена, что даже если Бог и существует, от Него ничего не зависит, и нужно во всем и всегда рассчитывать только на самого себя.

Таким и было религиозное воспитание Андрея в детстве – сказка о попе и работнике его Балде, – пока в пятом классе школы учитель литературы, строгий еврей, не положил перед Андреем и еще перед  тридцатью детьми Евангелие и не приступил к его детальному изучению. Учитель зорко следил, чтобы информация дошла до адресатов, и она дошла. Андрей жадно накинулся на Новый Завет. После тех уроков учителя-еврея никто больше не заострял на этом внимания Андрея, но семя было брошено, и оно пошло в рост.

Поскольку у родителей искать разъяснений и задушевных бесед на эти темы не имело смысла, а скептическое отцовское «ты там сильно не увлекайся, смотри, чтобы без фанатизма» окончательно разуверило Андрея в сочувствии с их стороны, Андрей стал вникать в Священное Писание сам, как умел. Он скрывался в своей комнате, как в келье, и читал. Читал не лишь бы прочесть, а выискивая, перечитывая, смакуя, впитывая, как губка. Ребенок, он еще многого не понимал, и, лишенный опытного проводника, совершал ошибки,  то и дело сбивался с пути, впадал в крайности. То он начинал молиться, становясь на колени на пол и отвешивая поклоны, то требовал от Бога немедленного доказательства Его присутствия в этом мире, и неистовствовал, злился, не получая ответа, не замечая, что Бог вокруг, в каждой крупице, в каждом вздохе. Он шипел на Бога, как змееныш: я отказываюсь от Тебя, не лезь ко мне, ненавижу Тебя! А потом, раскаиваясь, снова валялся на полу и бился головой: прости, прости меня! И целовал крестик, прощупывая губами его прохладные металлические выпуклости.

В короткий срок он превратился из обычного беззаботного ребенка в замкнутого самоеда, сторонящегося людей и пребывающего на грани нервного срыва из-за осознания тленности жизни и повального грехопадения, понимания повсеместных страданий и несправедливости, ощущения жизненного дискомфорта и собственной ограниченности. Он не был готов к истине, которая так ясно показывала разницу между тем, как нужно, и тем, как было на самом деле. Его стала грызть совесть, по делу и без, за себя и за других.

Душа его, до этого легкая, наивная и пустая, как воздушный шарик, стала быстро отяжеляться чем-то полноводным, тягучим, томительным и пронзительно тоскливым. Однажды он взял тетрадь и набело, без исправлений, написал стихотворение:

Живу, ведь надо жить,
Уже до дней кончины недалеко,
И чашу горести испить
С своей душою одинокой.
Как много бед успел я пережить,
как много сделал я ошибок,
Пока – живу, ведь надо жить,
Среди завистливых улыбок.
Уже ни с кем не говорю,
Душа лишилась жажды разговора,
И думу одинокую мою
Залью слезами я позора
И горя, одиночества и лжи,
О, как мечтаю я испить простора,
О, как мечтаю я взойти на поле ржи,
Златую от сияния небосклона!
Живу, ведь надо жить,
Как ангел божий вознесенный.
И жить, трудиться и любить,
Рукою Бога исцеленный.

Родители пришли в восторг от излияний одиннадцатилетнего сына.

– Где же ты успел столько горя и бед-то испытать? – говорил с иронией и в то же время одобрительно Петр Иванович и трепал Андрея по голове. – Молодец, сынулька. Дерзай дальше, шлифуй мастерство...

Именно тогда в Андрее зародился главный его мучитель – страх смерти. Смерть вызывала у него примитивный ужас. За малолетством у него не было ни опыта, ни сведений, чтобы объяснить ее, хоть чем-то компенсировать ужас перед ней. Он не мог смириться с неизбежностью конца своего физического существования. То, о чем люди начинают задумываться и чего начинают бояться в куда более зрелом возрасте, когда замечают физиологические изменения своего стареющего организма, Андрей с усердием бередил, тормошил, расчесывал, словно зудящий прыщ, в детстве, когда кожа его была еще совсем гладкая, когда пищу и блага добывали для него, и еще будут добывать в течение многих лет, родители, а основной заботой, казалось бы, должны быть прилежная учеба и хорошее поведение.

Иногда им овладевал внезапный, парализующий страх смерти. В такие моменты внутри него цепенело и сжималось, а зрение резко обострялось. Он смотрел в одну точку, будто глубоко задумавшись, но на самом деле с удесятеренной ясностью и четкостью, словно пронизывая насквозь, осознавал окружающую действительность, ту, что заставала его на тот момент, – люди, предметы, звуки, запахи, в самых мельчайших нюансах. К нему приходило глубокое ощущение происходящей вокруг него жизни, ее мощного непрерывного движения. И его, Андрея, временного присутствия в ней. Ужасало то, что именно временного, а не постоянного. Порой он представлял свой последний вздох, последний взгляд, и даже нарочно задерживал воздух, чтобы сымитировать отказ дыхательных путей. Когда прозрение отступало, отпускало, как отпускает наркомана разрушительная эйфория после достижения своего апофеоза, Андрей погружался в мрачные размышления. Зачем жить? Зачем рождаться? Какой изощренный садист развлекается лепкой миллионов людишек из грязи и скверны с последующим целенаправленным уничтожением их? Нет, неверно, не просто уничтожением, а с непременным дополнением – толикой разума, вложенной в их маленькие мозги, чтобы они могли мучиться, наблюдая за своим постепенным умиранием и понимая свое бессилие как-либо воспрепятствовать этому. Каждый рожденный, удостоившийся чести, получивший одну возможность на миллиард единожды пробиться в эту жизнь, словно он есть само воплощение вселенского смысла и предназначения, с первого же мгновения существования обречен на смерть, вероятнее всего, жуткую и безобразную, ибо иной она и не может быть.

Постоянно жить в ожидании смерти... попутно играть какую-то глупую игру на скользких подмостках для равнодушных зевак, какой-то нелепый спектакль, нацепив на себя важную расфуфыренную маску благополучия и достатка, или наоборот, не менее лживую и лицемерную трагическую маску, изображающую горе и нищету. А на поверку – агонизировать в ожидании конца. Хотелось уже, наконец, дождаться, и баста – без сожаления сбросить с себя невыносимое бремя существования на столь диких условиях. В тот период жизни, который занял без малого десять лет, окончательно погруженный в умственный хаос, усугубленный нелюдимостью, депрессивной атмосферой города и чтением огромного количества книг, Андрей частенько подумывал о суициде.

Однажды в интернете он увидел страшную видеозапись – чеченские боевики казнили пятерых русских солдат, молодых парней – резали им по очереди горла. Это видео переполнило чашу страдания его и без того больной души, оставив на долгие годы кровоточащий рубец, и перечеркнуло его веру. Для него не было новостью, что вся история человечества состоит из непрерывно чередующихся войн, зверств, подлости и насилия. Казни, пытки, притеснения;  гладиаторы, растерзание зверями, инквизиция, холокост, красный террор, нацистские лагеря смерти – все это, по большому счету, мишура в масштабах вселенной, вопли миллионов и миллионов жертв ни на децибел не нарушат ее глухоты. Одни микробы изничтожают других, чтобы насытить первобытную жажду крови и быть в свою очередь уничтоженными себе подобными, временем или судьбой. Палачи и тираны, каких бы вершин власти они ни достигли, лягут гнить в землю рядом со своими жертвами, а земля так и будет алкать свежей подпитки.

Он прекрасно знал также, что веками вражды горцы резали русских ради своей свободы, как и русские за лакомые земли резали головы горцам. Об этом писали классики и историки, это было прикрыто даже некой вуалью благородной романтики. Так было и тут – у каждого своя правда: кого-то ужаснут отрезанные головы, вызовут ненависть к убийцам и всему их роду, а кто-то испытает злорадное удовлетворение оттого, что кучка дикарей смогла в лице этих пятерых парней поставить на колени и освежевать, как барана, огромную нацию, непобедимую страну, подробно задокументировав свою удаль в устрашение врагу и к ликованию союзников.

Но Андрея не интересовала такая правда, которая не имела смысла, поскольку не была правдой; он потребовал ответа свыше, там, где правда была и есть для всех единой. Он задал вопросы, которые, возможно, нельзя было задавать, которые были запрещены, кощунственны в самой сути своей. Эти вопросы были: зачем Богу все это нужно? Почему Он, самый милосердный, самый могущественный, Творец и Властелин всего сущего, допустил то, что весь род человечий, который Он создал по образу и подобию Своему, стоит на ненависти, тонет в крови убитого братом брата? Почему Он не берет под свою защиту безропотных, верных Ему агнцев, обрушивая на их головы самые тяжкие напасти, и не карает убийц и предателей. Не только не карает, не испепеляет молниями, не кидает их голыми коленями на ледяные камни самых глухих и смрадных подземелий отмаливать загубленные души, но и позволяет им ни секунды не сомневаться в своей безнаказанности, ни секунды не сожалеть о своих преступлениях, преспокойно, до самой старости, разгуливать в дорогих костюмах на их излюбленных светских раутах, посасывая дорогие сигары или потягивая марочные коньяки, с самодовольными улыбками хозяев жизни.

Андрея больше не устраивали ответы вроде: это специально, это проверка, это испытания, мера беззаконий еще не наполнилась, всем воздастся потом по делам их... почему потом, а не сейчас? Что останавливает Всесильного немедленно и окончательно, на все времена установить порядок, искоренить зло, уничтожить грех, прекратить страдания? Дьявол и его происки? Но ведь дьявол, в отличие от Бога, не обладает абсолютной властью, а поэтому по единому желанию Господнему, по единому мановению губ Его, повелевающих, может быть тотчас низвергнут ниц, обратно в свой Коцит.

Из множества задаваемых вопросов в голове Андрея всплыли, как два солнца, два вывода, столь поразительно простых и логичных, что невозможно было не согласиться с ними. Либо того, кто мог бы остановить беспредел и торжество зла, просто не существует, и мир подчинен банальному произволу и случайности, либо тот, кто правит балом, не важно, как его имя, – и есть тот самый изощренный садист, чудовище, который наслаждается причиняемыми мучениями, не ведая о милосердии, любви, доброте, всепрощении. Оба эти вывода исключали дальнейшее безоговорочное почитание верховного божества, кем бы он ни был. Андрей снял с шеи крестик, открыл форточку и выкинул его прочь.

И ему стало легче. Словно то тягучее, полноводное, пронзительно тоскливое, что переполняло его душу, вдруг вылилось из него через прорванный нарыв, и душа снова стала легкой и пустой, как воздушный шарик. Будто кто-то сказал ему: «Не забивай свою голову тем, что тебя не касается. У каждого свой путь, вот и ты иди своей дорогой». И он пошел. Через душевные терзания, сменившиеся резким отречением, он пришел к спокойному и созерцательному взгляду на вещи, на себя, на Бога, относясь ко всему, словами Петра Ивановича, без фанатизма. Через несколько лет вера вернулась к нему, но уже в ином виде. Андрей считал, что Бог, видя его неудачи в личной жизни, его замкнутость, послал ему Маришу – светлого любящего ангела, с которым Андрей нашел душевный покой и счастье; видя долгое безденежье и нереализованность – дал в итоге хороший достаток и интересное занятие. Андрей раз и навсегда решил, что не будет больше роптать на высшие силы. Он уважал религию, старался следовать основным правилам, и был благодарен за каждый прожитый день тому, кто этот день подарил.


Глава 13
Сутра подморозило. Погода была ясной, но без солнца. Пронизывающий шальной ветер яростно носился по пустырям и широким, пересекающим друг друга проспектам. Город замер, оцепенел, словно опасаясь лишний раз шевельнуться, чтобы не растерять последние крупицы тепла. Редкие прохожие, отчаяннее укутываясь в воротники, согнувшись в три погибели под порывами ветра, спешили пересечь долгие пустые пространства, попасть ближе к домам, нырнуть во дворы, в подъезды, в метро.

Церковь, которую они выбрали, была недалеко от больницы; она проглядывала в длинной цепи тянущихся вдоль проспекта однообразных домов, разрывая эту цепь посередине. Как желанный чертог, готовый приютить озябших путников, она влекла к себе. Андрею хотелось поскорее внутрь, он остановился перед входом, пропустил вперед Маришу, дождался, пока она перекрестится и поклонится. Потом, с опаской оглядевшись, чувствуя неловкость оттого, что какой-нибудь случайный прохожий может увидеть, спешно перекрестился сам и пошел следом за женой.

В церкви было очень тихо. Пахло ладаном. Полумрак слабо освещался мерцанием редких свечей, отчего было уютно и тепло. Скованность, с какой Андрей вошел сюда, быстро отступила, сменившись спокойствием. «Вот где нужно спасаться от болезней и невзгод», – промелькнуло в голове Андрея. Сюда, верно, никакая зараза не просочится... Никакая болезнь, никакое безумие не посмеет вползти. Он вдруг ощутил могучую невидимую силу, охраняющую внутренность этого помещения от любого зла. Пока он здесь, то и он защищен этой силой. Захотелось остаться здесь навсегда, с этим отрадным, живительным покоем в сердце.

Несколько старушек ходили туда-сюда, заботливо убирали догоревшие свечи, оправляли, отирали утварь, исчезали и снова появлялись. Две женщины-прихожанки в платках стояли перед иконами и молча молились. Мариша делала все степенно, аккуратно, сняла свою вязанную шапочку, надела на голову платочек, позаимствованный у Лидии Сергеевны, купила свечей, дала одну Андрею, потом подошла к образу Христа, потом Богородицы. Андрей ходил за ней, слегка поодаль, вглядываясь в иконы и не зная, к какой подойти. Наконец он подошел к иконе Николая Чудотворца и поставил свою свечку.

Обычно, входя в церковь, он каждый раз будто слышал одну и ту же строгую фразу:
– А, это ты, кто крестик выкинул. Ну, входи.

Услышал он ее и теперь. Андрей не считал себя в праве просить о чем-то, да Бог и без того знает, что нужно, а что нет, дать ли, или не давать, и когда дать. Поэтому Андрей обычно просил только простить ему по возможности его грехи, а потом начинал задавать вопросы, внутренний же голос отвечал ему, просто и прямо, без рассуждений и споров – хочешь верь, не хочешь – забудь. Теперь же Андрей и вовсе не задавал вопросов. Коротко попросив за отца, он стоял, отрешенно глядя на пламя своей свечи, дрожащей в полумраке. Молчал и внутренний голос, точно раздумывая над короткой просьбой Андрея. Сложная просьба-то. Невыполнимая. Андрей понимал, что невыполнимая, и смотрел на трепетное пламя тонкой, стройной, похожей на отца, свечи, которая сгорала скоро и неумолимо. Андрей знал, что запомнит навсегда эту свечу за здравие, как за упокой.
Он поцеловал икону Николая Чудотворца. Уходить не хотелось, не хотелось назад на студеную улицу, ехать в больницу. Но время пришло. Мариша набрала из большого черного чана святой воды в литровую бутылку, купила крохотные иконки под подушку Петру Ивановичу, дала на храм, и они вышли.

Петр Иванович был несказанно рад их видеть. Сегодня он пребывал в бодром расположении духа. Дело в том, что боль совсем не беспокоила его ни ночью, ни с утра. Петр Иванович отлично выспался, ни разу не просыпаясь за ночь, и даже забыл о том, что у него что-то когда-то болело, не далее как позавчера, в первую ночь его пребывания здесь. Паралич окончательно закостенел в нем, остановившись на уровне поясницы, захватив как раз тот участок спины, который постоянно ныл. Чувствительность, которая вчера, казалось, еще теплилась, что выразилось в еле заметном движении ступни по просьбе Андрея, теперь полностью исчезла, оказав тем самым услугу Петру Ивановичу, лишив попутно и боли.

Петр Иванович  долго держал в своей ладони ладонь Мариши, с восторгом глядя ей в глаза, так, что Андрей даже немного заревновал.

– Подзаряжусь энергией, – приговаривал Петр Иванович и все не отпускал руку. Мариша не возражала. Петр Иванович  обожал Маришу до подобострастия. Когда Андрей все тянул, не решаясь делать предложение, Петр Иванович шутил:

– Если Андрей не женится на Маришке, то тогда я на ней женюсь.

Он мечтал о внучке, подгонял их, но они не торопились. Впереди было много планов, нужно было попробовать заработать на квартиру, в Москве или ближнем Подмосковье, неважно, хотя бы на самую простенькую... Разговор о детях был явно преждевременным.

По указанию Лидии Сергеевны, сразу же по приезде Андрею полагалось вынести бутылку с мочой, поменять отцу подгузник, после чего накормить, чем Андрей и занялся по порядку, с серьезной деловитостью (пока он выполнял первые два поручения, Мариша предупредительно вышла в коридор). Казалось бы, столь интимные вещи, как смена белья, могли вызвать неловкость или стыд, во взрослом ли сыне, или в отнюдь не престарелом отце, но ничего подобного не случилось. Оба отлично понимали: на войне как на войне, и с успехом справились с теми чувствами, которые так опрометчиво позабыл Хам, накликав на свой род проклятия. Меняя подгузник, Андрей увидел, что тот упорно пустовал. С одной стороны, это облегчало задачу, не нужно было лицезреть нечистоты, вымывать, или, как это унизительно (особенно в отношении взрослого мужчины) называют  – подмывать, с другой стороны, настораживало, поскольку питался Петр Иванович исправно, и результат давно уже должен был проявить себя. Послезавтра намечались обследования кишечника, который для этих целей определенно должен был быть пуст. Он же определенно был полон и стоял. Андрей взял этот факт на заметку, чтобы доложить дома Лидии Сергеевне.

После того как Андрей справился со своей частью работы, к делу приступила Мариша. Она принялась натирать Петра Ивановича святой водой – грудь, спину, волосы. Петр Иванович зачарованно замер, испытывая явное удовольствие, даже прикрыл глаза, и неважно, что вода была слишком прохладной. Потом Мариша положила под подушку иконки, а на футболку на грудь прикрепила самой маленькой булавочкой совершенно крохотный, с копеечку, образок, на котором, за малостью его, еле различался лик Матронушки. В завершение Мариша достала написанную Лидией Сергеевной молитву и положила на край стола, объяснила, как ее читать и когда. Петр Иванович тут же взял листок, попросил подать очки, и принялся – не вслух, про себя, слегка шевеля губами – читать, неторопливо и вдумчиво. Андрей и Мариша ждали.

Прочитав, Петр Иванович аккуратно сложил листок и положил на столик.
– Будем читать, – сказал он.

Андрей дал ему перекусить, и они втроем затеяли необременительную беседу. Улучив момент, видя хорошее настроение отца, как бы между прочим, Андрей решился попросить у него машину:
– Батя. Знаешь, слишком далеко больница... так долго ездить... целый город объезжать. Может, не знаю, сделать доверенность на машину, чтобы мы с мамой могли... ну, приезжать быстрее. А то далеко как-то слишком.

Во время этой путаной речи Петр Иванович стал серьезным и смотрел в одну точку, слушая.
– Нет, – сказал он после того, как Андрей закончил. – Не нужно на машине. Поездите и так, ничего страшного. Не долго ездить. И потом, сейчас гололед, а шины летние. Нет, я не разрешаю...
«Гололед на земле, гололед, – подумал Андрей. – Люди, падая, бьются об лед». Он знал, что Петр Иванович очень ревностно относился к своим автомобилям, так же ревностно разбивая их. Больше заострять внимание отца на этом не стоило, Петр Иванович и без того сделался при упоминании его машины и просьбе воспользоваться ей недовольным, не в силах скрыть это недовольство.
– Ну, тогда я пригоню свою, – сказал Андрей.

– А это еще зачем! – сказал Петр Иванович. – Андрей, послушай!  Не нужно машин. Поездите на метро. Это совсем не долго. Ты сейчас все равно уедешь...
– С чего ты взял! – удивился Андрей. – Я не уеду. Буду до конца... – он осекся. Мариша испуганно посмотрела на него.
– Ну, конец может продлиться долго, – сказал Петр Иванович. – Неизвестно, сколько займет восстановление. Ведь к декабрю, может, и не получится быть на ногах. Поэтому проведали, и ладно. У вас дела, у вас своя жизнь. А мы с матерью тут вполне и сами управимся.
Андрей усмехнулся. Ему не понравилось, что отец так запросто решил за мать.
– Поглядим, – сказал он.

Назад к метро Андрей и Мариша пошли пешком. Обоим хотелось развеяться, тем более ветер поутих, установилась довольно сносная погода. Начинало смеркаться, как всегда поздней осенью, едва переступив середину дня. Во время этой прогулки Андрей сказал Марише собираться домой, в Москву. Оставалось еще два дня ее отгула; она хотела ехать в упор, чтобы сутра прямо с вокзала мчаться на работу. Андрей не согласился на такую ненужную жертву. Спокойно приехать, не торопясь провести выходной день, передохнуть, собраться с мыслями – вот как надо поступить. Незачем здесь сидеть друг на друге и изображать печаль. Понятно, что жалко, понятно, что расставание. Но перед смертью не надышишься. Чем скорее, тем лучше, а то потом вообще будет друг от друга не отлипнуть. А под конец он ее вызовет... попрощаться... или как это все происходит обычно?
Доводы мужа убедили Маришу. Вернувшись домой, она сразу же купила билет на следующее утро: банковская карточка, пара несложных манипуляций на компьютере, и готово.

Вечером они сидели на кухне за ужином. Говорила преимущественно Лидия Сергеевна. На фоне мелькал экран маленького телевизора, почти без звука.

Андрей был молчалив и мрачен, отъезд Мариши лег ему на душу черной тучей. Он отчаянно не хотел отпускать жену, ни завтра, ни послезавтра, никогда. Страх, с которым он ехал сюда и который требовал присутствия жены, прошел, но это ничего не значило. Андрей не перестал нуждаться в Марише, напротив, жаждал ее с каждой минутой все сильнее, как ребенок, знающий, что его вот-вот заберут от матери, жаждет матери, жаждет слиться с ней, прорасти в нее. Андрей заранее тосковал, и питал глухую злобу на все внешнее, равнодушное, на это пресловутое стечение обстоятельств, разлучавшее их с такой оскорбительной, возмутительной бескомпромиссностью. Ему очень хотелось выпить. В одном из кухонных шкафов у отца хранился внушительный запас алкоголя: коньяки, виски, водка, джин, настойки и марочный коньяк 1968 года в деревянной коробке – этот был неприкосновенен, его Петр Иванович хранил на рождение внука. У Андрея сдавливало в груди от желания откупорить какую-нибудь бутылку из этого арсенала (за исключением коньяка), и как следует наклюкаться. И так каждый вечер, до тех пор, пока ему не вернут его жену, его прежнюю жизнь.
Лидия Сергеевна увлеченно рассказывала.

– Только сейчас я начала задумываться, – говорила она. – Насколько у всех все одинаково... слушаешь эти рассказы, вроде и сочувствуешь, а все равно мимо ушей. Пока самого не коснется. А теперь понимаешь, что все идут по одному и тому же пути. У каждого в жизни было что-то подобное. Как грибы после дождя – то у одного история, то у другого. Все едино.
Речь шла об одной близкой знакомой Лидии Сергеевны (подруг она принципиально не заводила – только знакомые). Муж этой знакомой был также тяжело болен раком. Болезнь засела у него в голове, в мозгу. Уже были сделаны три операции, трепанации, уже врачи разводили руками, а мужчина все боролся, все цеплялся за жизнь, которая превратилась в одну сплошную мольбу о жизни. И те же самые разговоры: не знаю, как жить без него, все всегда вместе, все напоминает, каждая мелочь, каждая вещь...

Другая знакомая недавно рассказала не менее драматичную историю – в хосписе доживала в мучениях свои последние дни пожилая женщина-профессор. Они с мужем всю жизнь посвятили науке. На эту же стезю встал и их сын. Они оградили его от всего, лишь бы он занимался наукой, пошел по их стопам. Когда сын женился и у него родилась дочь, они забрали ее на воспитание, только бы сын и его жена не отвлекались, защищали докторские, строили карьеру ученых. Внучка все время была с дедом и бабкой – профессорами, пятнадцать лет подряд, лишь изредка встречаясь с вечно занятыми родителями. И все было замечательно, пока в один вечер не произошла трагедия. Внучка, как обычно, ушла в свою комнату, а дед сидел в гостиной. Квартира располагалась углом, так, что из окна гостиной было видно окно внучкиной комнаты. Дед только и успел разглядеть, как внучка стоит на карнизе. Заметив, что дед смотрит на нее, девочка помахала рукой и бросилась вниз. Что было тому причиной – неизвестно. У деда на месте случился инсульт, но удалось откачать. А у его жены из-за сильнейшего стресса развилась онкология. Убитая горем, обвиняя себя в смерти внучки, она отказалась от лечения, и когда боли стали нестерпимы, переехала в хоспис.
Обе истории происходили сейчас, параллельно с историей Петра Ивановича, где-то в этом же городе. И теперь к ним присоединилась еще одна, такая же, о которой хотелось рассказывать во всех подробностях и во всеуслышание, как о самой бесчеловечной несправедливости, достойной осуждения всякого, кто услышит ее; хотелось выкрикивать, навязывать эту историю, чтобы раздробить на множество осколков эту непосильную глыбу, переложить на как можно большее количество плеч груз ее, в надежде облегчить тем самым ношу тому, кому придется идти с этой глыбой, так и не уменьшившей своей тяжести, до конца.

Петр же Иванович спокойно лежал на своей койке, с интересом читая под маленькой настольной лампой, которую привезли ему Мариша и Андрей, свежие газеты, и даже пролистывая простенький детективчик русского пошиба: менты, воры в законе, разборки, стрельба. Рака для него не существовало, динамика была положительной, заботливые родные под рукой... осталось только чуть-чуть подождать. Петр Иванович знал, что с ним никогда не произойдет ничего дурного, просто потому что он – главный герой этой книги, а главные герои неуязвимы, они всегда выходят победителями.

Глава 14

Мариша позвонила Петру Ивановичу еще с вечера, просила прощения, что нужно так скоро уезжать. Петр Иванович и без того был счастлив приезду Мариши. Он бесконечно благодарил ее, сказал, что ждет ее всегда, в любой час дня и ночи. И непременно в Новый год, когда все трудности будут преодолены, чтобы как следует отметить, так сказать, его второе рождение.

– Мне кажется, что еще не все потеряно, – говорила Мариша Андрею по пути на вокзал. – Нет у меня чувства, что он уходит. Может быть, Боженька отсрочит, или пощадит... Пусть на лекарствах, пусть даже в инвалидной коляске, но, может быть, даст возможность пожить.

Андрей был сам не свой, отвечал монотонно, однообразно. Он смотрел на Маришу пристально и не просто испуганно, а с отчаянием, готовый в любой момент разрыдаться. В носу, от ноздрей до височных впадин сифонило, нагнетая жидкость в уголки глаз. Он хмурился и щурился, пытаясь удержать эту жидкость, не дать ей пролиться наружу. Ему хотелось говорить и говорить Марише: я люблю тебя, ты так нужна мне, моя родная, моя жена... чувствуешь ли ты мою невыразимую тоску? Но сил у него хватало только на то, чтобы крепко прижимать ее к себе, зарываться носом в ее волосы, временами отстраняясь, чтобы заглянуть к ней в лицо. Он чувствовал, как теряет ее, а вместе с ней теряет свою волю. Так было всегда: стоило ей хоть ненадолго уехать, оставив его одного, и он тут же превращался в вялого, безразличного ко всему меланхолика, замкнутого в коконе. И наоборот, с ней он был таким естественным, настоящим – предприимчивый, мужественный, уверенный в себе. Да, с ней он был мужчиной, нравился сам себе, без нее  – становился бесполым существом, презирающим самого себя.

Вдобавок ко всему теперь он наверняка подпадет под власть родителей. А он очень хорошо помнил эту власть, помнил трудный, временами деспотичный характер, особенно у матери: взрывной, не терпящий возражений, подавляющий. Бесспорно, они были себе на уме, и в те времена, когда он жил с ними, был зависим от них, не задумываясь помыкали им, требуя беспрекословного подчинения. Своего голоса он никогда не имел. Его положение было сходно с положением княжны Марьи, нещадно подмятой под самодурство старика-отца, с той разницей, что здесь орудовали оба родителя. Андрей прекрасно помнил сказанную ему однажды Петром Ивановичем уничижительную фразу: «Все в этом доме, включая тебя, принадлежит мне». «Включая тебя»... точно он вещь, такая же, как шкаф, или телевизор... понятно, что Петр Иванович не интересовался тонкостями  семейной психологии, а с таким бесхребетным слизняком, каким был Андрей тогда, казалось, в другой жизни, сам бог велел особо не церемониться и не заботиться о выборе выражений... Последние годы, когда Андрей выпал из сферы их влияния, стал одним целым с Маришей, родители поменялись, стали радушными, веселыми, и что особенно важно – деликатными, никогда не позволяли себе вмешиваться в их с Маришей тандем, принимая без возражений их порядки и устои. Да и возраст, возможно, смягчил их жесткий нрав, остудил импульсивный нахрап. Но было ли это их истинное лицо, или это была маска, умело скрывающая до поры до времени то, что они не утруждали себя скрывать раньше? И как они поведут себя теперь, в столь сложной ситуации, в которой все оказались? Даже если опасения Андрея напрасны, и ему не придется лавировать между двух огнеопасных характеров, необходимость приспосабливаться на правах третьего лишнего к укладу семьи из двух человек, пусть и родителей, приводила его в уныние еще большее, чем расставание с женой.

Время неслось, как кинофильм на ускоренной перемотке. Андрей не заметил, как они оказались на вокзале, уже шли по платформе, вдоль серой железной боковины поезда, растянувшейся, подобно змее, на добрую сотню метров. Вот и нужный вагон. Узкий проход между коек. Вещей у Мариши  почти не было; большой, подаренный родителями на свадьбу чемодан оставался в Питере, забитый Андреевыми вещами с расчетом на длительное пребывание. Десять минут до отправления превратились в пять, потом в три, потом счет пошел на секунды. Дверь вагона закрылась. Мариша испуганно смотрела в мутное окно, когда поезд тронулся. Андрей прошел немного за вагоном и повернул на выход. Лицо его было серьезно, плакать больше не хотелось. Он испытал даже нечто похожее на облегчение, то мрачное обреченное облегчение, которое испытывали «враги народа» (Андрей читал об этом), напряженно ожидавшие ареста, и, наконец, дождавшиеся его.

Если, пока они ехали на вокзал, время мчалось, кувыркалось, захлебывалось, то сейчас оно, наоборот, практически полностью остановило свой ход. Андрей шел, а все вокруг него замерло. Снующие люди, здания, площадь – все это были лишь подобья, иллюзии, на которые он смотрел, словно сквозь пелену тумана. Его словно окончательно выкинули из внешнего мира, преградили доступ туда, где жили обычные люди, и куда последней путеводной ниточкой была Мариша... Вырванность из жизни с ее суетой, мельтешением, занятостью. Как бы ему хотелось назад, туда, в мелочные заботы, хлопоты, в этот круговорот ничего не значащих событий... Одиночество. Снова это чувство, эта пронзительная тоска, ледяная, давящая на грудь безысходность, пустота, дно. Уже который раз за последние несколько дней. И теперь уже ширящееся, как океан, насколько видит глаз. Это было не только его одиночество, это было их общее одиночество. Какая жестокая насмешка судьбы: крепкая счастливая семья, ничем не примечательная ячейка общества, никому не сделавшая дурного, честно, в труде добывающая свой хлеб насущный, и вдруг обесчещенная, оскверненная, разодранная на части, расчлененная, словно попавшая в мясорубку произвола, под надругательство, безвинно под кару за самые тяжкие грехи по клеветническому доносу.

И вроде бы даже теперь, в беде – один за всех, вроде бы и полны решимости биться сообща, до конца, как всегда, но каждый брошен в свое одиночество, как в темницу, оторванный один от другого. Вот и Мариша уехала, чтобы одиноко ждать мужа в опустевшей квартире, вместо того чтобы быть рядом, утешить, дать сил. Мама – одинока в своем кошмаре, в невозможности изменить, спасти того человека, который стал, как воздух, необходим на пороге старости, в невозможности признаться ему в том, что она знает. Отец – одинок в своем неведении, в своей болезни, в поставленной перед ним самой сложной задаче – подвести итог и одному переступить пугающую всех грань, даже если он пока и не готов к этому, не знает об этом. Хватит ли сил пережить? Можно ли будет скроить то, что останется от их некогда образцовой семьи? Пожалуй, когда-нибудь. Время великий хирург, оно скроит, залатает. Но ужасного шрама, там, где некогда был один из членов ее, не загладить никогда.  Андрей почувствовал, как его виденье мира начинает меняться, формируя новые, отличные от того, к чему он привык, очертания. Интересное явление, отметил он, так, наверное, меняется сознание душевнобольного, когда реальная картина мира вытесняется новой, полной призраков, наваждений и фобий. Выпадая из стандарта, из привычного уклада жизни, можно узнать о себе много неожиданно интересного, препарировать самого себя, как лягушку и вывернуть наружу нелицеприятную подноготную.

Андрей спустился в метро и поехал в больницу, куда должна была подъехать и мать.

Лидия Сергеевна давно уже была там. Приехав, она первым делом бросилась проверять подгузник. В нем ничего не оказалось, можно было даже не менять его на новый. Она немедленно направилась к заведующей. Заведующая, как всегда, благоухала здоровьем и красотой. Выслушав Лидию Сергеевну, она весело сказала:

– Сейчас идите вниз, купите слабительное, – она написала на бумажке название. – И начинайте ему давать. У  вас когда колоноскопия? Завтра утром?  Отлично, время есть. Пусть пьет слабительное, по инструкции. Если к вечеру ничего не произойдет, будем клизмировать. Да, и нужно воздержаться от еды. Целый день. Знаю – сложно, но иначе никак. Пейте больше воды.

Лидия Сергеевна стремглав помчалась вниз, в вестибюль, в аптечный киоск. Слабительное оказалось большой пластиковой бутылью, а не теми маленькими пакетиками с порошками, горькими, как желчь, которые издавна знала Лидия Сергеевна. Вернувшись в палату, она сообщила мужу неприятную для него новость:

– Сегодня есть нельзя.
– Как нельзя! Почему нельзя! – Петр Иванович успел изрядно проголодаться, и был искренне озадачен и возмущен неожиданным известием.
– Потому что из тебя ничего не выходит, Петя, – вздохнула Лидия Сергеевна.  – Завтра с утра колоноскопия, а ты элементарно не можешь... уже несколько дней. Врач сказала пить слабительное и ничего не есть.
Петр Иванович заскрежетал зубами.
– Господи, когда это все закончится?
Лидия Сергеевна с жалостью посмотрела на него.
– Ты кушать хочешь, да?
Петр Иванович нервно вздохнул.
– Ну, давай перекуси. Совсем немного... и тогда уже все, придется крепиться.
Петр Иванович кивнул. Лидия Сергеевна опасливо дала ему позавтракать, после чего Петр Иванович настроился на вынужденную голодовку. Лидия Сергеевна начала давать слабительное, кисельную сладкую субстанцию.

В палате тем временем царило оживление. То и дело заходили врачи, медсестры, звали толстого Андрюху на перевязку, меняли бутылку с кровью у Игоря. У кровати Игоря с самого утра сидела полная женщина, его мать, бедно одетая и забитая на вид. Пока Игорь спал, она замерла, боясь шелохнуться на стуле. Но когда вдруг дверь распахнулась, и в палату ворвался врач Игоря, молодой, с ярко выраженной кавказской внешностью, с орлиным носом, чернявый и поджарый, мать испуганно встала со стула и прижалась к стене. Врач, с сильным до смешного акцентом, прямо с середины палаты принялся громко отчитывать Игоря за то, что он спал.

– Хватит спать! Как не зайду, все спишь. Мама, будите сына! Что он все спит! Работать пора.
Перепуганная женщина стояла без движения. Игорь нехотя перевернулся и, недовольно морщась, стал усаживаться на койке.

– Пора работать, – выкрикивал, точно выплевывал, кавказец. – Твоя работа сейчас в том, чтобы надувать шары, тренировать легкие. Ты надуваешь шары? Не вижу! Ты должен четко понять, что твоя жизнь сейчас – в твоих руках. Если ты только спишь, то в легких – застой, понимаешь? Сколько раз тебе говорить? Вот – кровь течет и течет... и ты думаешь, она прекратится сама? Нет...

Врач еще долго, настойчиво и очень громко, словно для всех присутствующих, втолковывал Игорю, что если тот не начнет делать предписанные упражнения, то выздоровления ему не видать. Андрюха, вернувшийся с перевязки, с белой свежеобмотанной головой, сидел на своей койке и с усмешкой глядел на врача. Когда тот ушел, все в палате вздохнули с облегчением – слишком назойливый, шумный и бестолковый был его визит.

– Я думал, он тут сейчас нам лезгинку отчебучит, – пошутил Андрюха. Мать Игоря робко опустилась назад на свой стул, а сам Игорь откинулся на подушку и спустя несколько минут заснул.
Пару раз заходила медсестра и к Петру Ивановичу, уточняла, есть ли результаты от слабительного. Лидия Сергеевна отрицательно качала головой.

– Будем клизму делать. Ближе к вечеру. Пока – пейте, – спешно говорила медсестра и исчезала.
Приехал с вокзала Андрей, уселся ждать рядом с Лидией Сергеевной. Время постепенно клонилось к вечеру. Мать Игоря незаметно ушла, сосед-Андрюха тоже надолго вышел. В палате после дневной суматохи наконец-то утихло.

Андрей еще на вокзале купил себе книжку – «Эру милосердия» Вайнеров – и увлеченно читал у окна. Когда книгу заметил Петр Иванович, глаза его загорелись:
– О, отличная книжка. Читай, получишь массу удовольствия, – сказал он Андрею.

Андрей очень удивился: за тридцать лет своей жизни он ни разу не видел, чтобы отец читал что-то серьезное, что можно назвать классикой, в основном газеты и крайне редко пустые детективы-однодневки.

Большая половина бутылки слабительного была выпита спустя четыре часа, и все зря. Петр Иванович строил недовольные гримасы, раздраженно вздыхал. Голод давал о себе знать, вдобавок к этому внутри отяжелело и распирало. Живот его надулся, стал тугой, как натянутая на барабан кожа, – хоть бери да играй. Лидия Сергеевна тоже нервничала. Час назад забегала медсестра и сказала – дальше тянуть нельзя, надо чистить, – после чего исчезла с концами, поминай как звали. Лидия Сергеевна была уверена, что она нарочно тянула, не желая заниматься «грязной» работой. На что она, собственно, надеялась? Что все решится само собой, и ее присутствие не понадобится? Или что они должны сами чистить? Чем, лопатами, руками? Ну уж нет, хватит тянуть! Лидия Сергеевна строго сказала:

– Андрей, поди разыщи медсестру. А то мы тут до ночи проторчим.

Андрей пошел в коридор. В коридоре было безлюдно, приемные часы давно закончились. Царил беспорядок: наваленные куда придется жестянки, судна, несколько громоздящихся вразнобой штативов – отголоски бурного трудового дня. Дверь лаборантской была раскрыта, там ярко горел свет. Андрей заглянул туда, потом в другую открытую дверь, рядом с лаборантской. Там оказалась еще одна палата, женская. Андрей не замечал ее раньше. Он увидел медсестру: она возилась, пытаясь поставить капельницу лежащей женщине, довольно молодой, но истощенной и мертвенно бледной.

– Ой, мужчина, – встрепенулась медсестра, увидав Андрея. – Идите сюда. Помогите. Винтик закрутила, никак не открутить. Сможете? У вас сил все же побольше будет.

Андрей подошел к кровати, аккуратно попробовал повернуть маленький пластиковый винт, прямо у иглы, которая стояла в ключице у женщины, прикрепленная пластырем. Винт был закручен крепко, пальцами не открутишь. Андрею показалось, что зубами должно получиться.

– Да хоть как уже, – тотчас согласилась медсестра. Андрей пригнулся к груди больной, почувствовав прохладу, исходящую от ее белой кожи. Больная женщина смотрела безропотно, устало, полузакрытыми глазами, на вынужденную близость незнакомца к своему телу, едва прикрытому ночной сорочкой. Зубами получилось, винт поддался и ослаб. Андрей немедля распрямился:
– Как нам с клизмой быть, в соседней палате?

– А? – медсестра явно забыла про них. – Ах, да. Вы начните сами. Возьмите в лаборантской судно, перчатки, и попробуйте пальцем, слегка помассируйте. А я подойду... Сейчас закончу и приду.
Когда Андрей вернулся в палату с раздобытыми резиновыми перчатками и белым пластиковым судном, то увидел, что Петр Иванович уже лежал на боку, подготовленный к процедурам Лидией Сергеевной.

– Где медсестра? – недовольно спросила она.
– Сказала самим начинать. Пальцем помассировать, и пойдет... – ответил Андрей, протягивая ей пару припудренных перчаток. Лидия Сергеевна повернулась к соседу-Андрюхе, который  с интересом смотрел по телевизору какой-то заезженный голливудский блокбастер, предупредить, что сейчас начнется нечто не слишком для присутствующих приятное. Андрюха понял ее без слов.

– Ну что, Игорян, пойдем, что ли. Не будем мешать, – сказал он Игорю, который тоже смотрел телевизор. Игорь в первый раз за все время, как его видела Лидия Сергеевна, поднялся на ноги. Еле семеня тапками по полу, придерживая свою бутылку и закутавшись в одеяло, он послушно побрел за Андрюхой в коридор. Там они уселись, как два воробья, на высокую железную каталку перед пустовавшим столиком дежурной медсестры. На столике стоял маленький допотопный телевизор, который Андрюха по-хозяйски повернул к каталке, и они уставились с Игорем в рябящий черно-белый экран, пытаясь выцедить из него если не качество, то хотя бы суть фильма.

Лидия Сергеевна и Андрей надели перчатки. Лидия Сергеевна распаковала подгузник. Петр Иванович, повернутый лицом к стене, притаился.
– Давай, я буду делать, а ты держи судно, – сказала Лидия Сергеевна Андрею. Андрей крепко прижал край судна к ягодице отца.

Занятие, которым они собирались заняться с секунды на секунду, было необычным для них, и само по себе шокирующим для неподготовленного обывателя. Но и Лидия Сергеевна, и Андрей были не из робкого десятка. Уж точно не из брезгливых. «А сейчас поговорим об отвратительных вещах», – с гусарским азартом пронеслось в голове Андрея книжной фразой, когда Лидия Сергеевна начала, как велела медсестра, аккуратно массировать, постепенно погружая палец, когда белоснежная перчатка моментально вымазалась, и тут же в прижатое к телу, словно пришвартованное, Андреем судно повалило все то, что копилось неделю в недрах Петра Ивановича...

Жизненные лабиринты, в которых мы бродим в поисках чудес, порой заводят нас совсем не туда, куда мы рассчитываем, даже если расчет кажется нам безупречным. Иногда нас ждут темные подворотни и тупики. Но человек – существо уникальное, обладающее удивительной способностью приспосабливаться. И делает он это намного быстрее любого из представителей животного мира. Ему больше не нужно тысяч лет эволюции. Богатство и бедность, горе и радость, болезнь и здравие – человек кочует от одной полярной величины к другой, преодолевая лишь незначительное сопротивление. Еще вчера он ел изысканные блюда и ездил на дорогой машине под пальмами, а сегодня, смотришь, рад куску черствого хлеба и топает пешком по сугробам и топям. Немного недовольного ворчания, и вот уже человек воспринимает новые условия как нечто само собой разумеющееся, адаптируется и начинает полноценно функционировать.
Андрей, который еще совсем недавно наслаждался удачным годом, удовольствиями, которыми этот год сыпал, как из рога изобилия, теперь, пропотевший настолько, что пришлось снять джемпер и остаться в одной майке, бегал от койки к уборной и обратно, и ему казалось, что он всю жизнь только и делал, что бегал туда-сюда по больничной палате. Более того, его переполняли радость и энтузиазм. Он радовался, что избавляет дорогого, любимого человека от страданий. Эх, если бы только в этом состояли его страдания, – Андрей бегал бы так с утра до вечера. Детали – ерунда, главное цель. Такой же энергией и веселостью полезного труда была преисполнена и Лидия Сергеевна.
– Давай еще, – командовала она. – Сейчас снова попрет.
Андрей живо подбегал и убегал, опорожнял и возвращался на исходную.
– Ну ты, батя, даешь! Как слон прямо... – пошутил он раз, как оказалось, не к месту.
– Следи за выражениями, – сдержанно одернула Лидия Сергеевна. Андрей поджал губы, но, продолжая бегать, мысленно улыбался удачному сравнению.
Они уже и думать забыли про медсестру, когда та, наконец, появилась в дверях. Она толкала штатив, на котором была привешена клизма с длинной трубкой-шлангом.
– О, так вы уже заканчиваете! – медсестра искренне обрадовалась тому, что почти вся работа была сделана. – Надо клизму?
– Надо. Еще осталось немного, – сказала Лидия Сергеевна.
– Да, давайте дочистим, – согласилась медсестра.
– Нужно воду вскипятить? – спросил Андрей.
– Зачем? – устало махнула медсестра. – Так, из-под крана... Берите потеплее, комнатную температуру.
Они поставили Петру Ивановичу пару клизм, которые, по большому счету, были уже не нужны. После второй Лидия Сергеевна сказала, что хватит, пора закругляться. Она выкинула перчатки, тщательно вымыла руки в раковине, подвешенной при входе. Устало взглянула на себя в настенное зеркало.
– Вы так старательно ухаживаете за супругом, – с восхищением говорила медсестра, собираясь. – Очень редко увидишь такое. Обычно родственники скидывают на нас. Вот сейчас пойду то же самое делать в другую палату, только одна. Там бабушку вообще позабыли, никто не помогает, не приходит.
Лидия Сергеевна, поначалу злившаяся на медсестру за ее нерасторопность и вдруг разглядевшая уставшую, загнанную женщину, обслуживающую за гроши десятки больных, чужих людей, сочувственно улыбнулась и всунула ей в карман халата небольшую купюру.
– Ой, не стоит! – воскликнула медсестра. – Вы же почти сами все сделали. Я же не для этого сказала.
– Берите-берите, – сказала, смущенно нахмурившись, Лидия Сергеевна.
– Спасибо. Приходите к нам работать санитаркой. Считай, экзамен вы сегодня уже сдали.
– Да нет уж, спасибо, – усмехнулась Лидия Сергеевна. – Сегодняшнего мне вполне хватило.
Нужно было поторапливаться, часы показывали без четверти одиннадцать. В душной жаркой палате стоял трудный запах.  Одев и укутав Петра Ивановича в одеяло, Лидия Сергеевна распахнула окно. Пропитанный влагой ночной воздух ворвался в помещение. Андрей, остывая, вышел в коридор, чтобы не простыть, и заодно отнести промытое судно.
– Как там дела? – спросил Андрюха с каталки.
– Закончили.
– Ну слава тебе господи!
– Пару минут проветрим, и можно заходить.
Через несколько минут в свежую палату вернулись все ее законные обитатели, давно уже мечтавшие о своих постелях. Сосед Андрюха не упустил случая схохмить:

– Ну что, Петруха, легче тебе стало? Во тебе спаться-то будет сегодня, наверно!
– Извините за неудобство, – сказала Лидия Сергеевна.
– Да нормально, все мы люди, – сказал сонный Андрюха, укладываясь. – Только попрошу вас, будете уходить, выключите свет, если не трудно.
– Конечно... Так. Домой, отдыхать, завтра трудный день, – заторопилась Лидия Сергеевна. – Главное – на метро не опоздать...
Петр Иванович приподнялся на кровати:
– Спасибо, дорогие мои.
Он привлек к себе и крепко поцеловал сначала жену, потом сына.
Они выключили свет и вышли в темный коридор. Лестницы были заперты, лифты не работали. Они остановились в замешательстве.
– Вы что здесь делаете? – послышался из коридорного сумрака недовольный голос, за которым появилась его хозяйка – маленькая старушонка.
– Не подскажете, как отсюда выбраться? – спросила Лидия Сергеевна.
– Никак. Время посещений закончилось в семь. Все закрыто.
– И что нам делать?
– Ходят тут всякие...  сказано – до семи, значит, до семи, что тут неясно. Идемте, – старуха повела их в закуток, где был служебный лифт, сердито ткнула кнопку в стене. Она сама отвезла их вниз, с подозрением поглядывая на них всю дорогу, и, выпустив, уехала обратно наверх. Главный вестибюль был закрыт. Они прошли через маленький приемный покой, вышли наружу, попав в ослепляющий свет фар подъезжавшей скорой. В кромешной темноте по узкой дорожке они пробрались до решетки забора и проскользнули через калитку на неосвещенную улицу. Невдалеке светили фонари проспекта.
– Может, пешком пройдемся до метро? – сказала Лидия Сергеевна. – Голова гудит... Успеем до закрытия?
– Успеем, – сказал Андрей. – А не успеем, возьмем такси. Очень хочется освежиться. И потом, вряд ли уже что-то ходит...
Андрей поморщился, представив, как они вдвоем стоят на пустынной остановке, тщетно дожидаясь какого-нибудь последнего трамвая, и с окончательной уверенностью сказал:
– Пошли.
Лидия Сергеевна взяла сына под руку. Они торопливо направились в сторону метро.

Глава 15

Ровно в половине девятого утра на первом этаже больницы с трудом, словно раздираемые пассатижами, раскрылись двери грузового лифта. Оттуда вышла молодая санитарка в белом халате, дородная, высокая кустодиевская красавица с приятным макияжем и самоуверенным, несколько насмешливым взглядом. Она немедленно оживила своим аппетитным видом мрачную и напряженную атмосферу маленького приемного покоя, через который Андрей и Лидия Сергеевна несколько часов назад покидали больницу.

Главный вестибюль был уже открыт для посетителей, но и здесь, в этом предбанничке, который вырастал в длинный коридор, сидело и стояло довольно народу (именно здесь сидел в свое время и перепуганный Петр Иванович, когда его только-только привезли).

Интересная молодая женщина не долго радовала глаз ожидающих. Вслед за ней, громыхая, выкатилась зловещая, словно дурное предзнаменование, железная каталка, на которой, тщательно укрытый одеялом, лежал Петр Иванович. Каталку толкал Андрей. Он был хмур: домой они с матерью вернулись в начале второго, а в шесть уже нужно было вставать, поэтому спал он отвратительно, то и дело просыпаясь и глядя на часы – не пора ли;  так толком и не заснув, он пребывал теперь в муторном похмелье от недосыпа.

Люди расступились, давая каталке проехать. Некоторые заглядывали на того, кто лежал на ней, и отводили взгляд, вспоминая, что и они здесь далеко не по своей воле.

Санитарка молча шла впереди, обозначая направление движения. Коридор сменился другим, еще более длинным и совсем пустым. Андрей заметил надпись, запрещавшую вход посторонним. В дальнем конце коридора находилась дверь, перед которой они и остановились.

– Обождите здесь, – сказала санитарка и вошла в эту дверь.

Петр Иванович заметно нервничал, часто моргал и щурился. Андрей улыбнулся ему, чтобы ободрить. Петр Иванович слабо улыбнулся в ответ. Чуть поодаль была еще одна, слегка приоткрытая дверь. Там, за этой дверью, в глубине, Андрей различил спину врача в сером халате и в шапочке, который склонился над чем-то, отсюда непонятным, и чем-то неторопливо занимался. Над врачом навис массивный блок с круглыми светящимися лампами. Андрей понял, что это была операционная. «Полевой госпиталь», – почему-то подумалось ему.

Он завидовал этим людям, хирургам. Позволь ему родители заниматься медициной, как он того хотел, лежал бы сейчас отец здесь? Вряд ли. Определенно, нет. Забавно: тетя Людмила заставила Сашу, своего сына, учиться на врача, окончить медицинский институт, а он не захотел быть доктором, стал каким-то заведующим складом. Андрею же, наоборот, запретили и думать о карьере врача, но внутренняя тяга так и осталась. Если он видел – на фотографиях ли, или по телевизору – хирурга, мужчину, в чистом до снежного хруста отутюженном халате, с сильными руками и мудрым лицом, то сразу же думал – вот он, символ мужественности, сочетание силы и уверенности с заботливостью и бережностью. Мариша как-то раз посмотрела его гороскоп, и сразу же увидела, что идеальной профессией для Андрея была бы профессия хирурга. Забавно и чудно... неисповедимы пути Твои... Андрей вздохнул с печальной улыбкой.

Вышла санитарка и махнула головой, чтобы они въезжали, пропуская их.

– Когда закончите, поднимайтесь в палату и ожидайте следующей процедуры. Перекладывать на кровать не нужно, – сказала она и пошла по коридору в сторону лифтов.

Андрей вкатил отца в узкий кабинет, казавшийся тем более узким из-за близко стоящих друг к другу двух столов и шкафа, а также из-за инспектора ГАИ, молодого парня в дутом служебном ватнике, растеряно переминающегося с ноги на ногу в проходе между столом и шкафом. За дальним столом, заваленным кипами бумаг и папок, у панорамного окна, сидела пожилая женщина-врач и активно писала, вероятно, для гаишника.

– Туда проезжайте, – сказала она Андрею, перестав писать, и указала на раскрытую дверь в следующее помещение, смежное с этим. – Фамилию назовите только.
Андрей назвал, и, не задерживаясь, проехал дальше. Следующая комната была просторной. Там не было ничего лишнего, кроме огромной капсулы посередине, напоминающей опрокинутую набок ракету из будущего, прилетевшую полюбоваться на ветхость прошлого. В дальнем углу, у такого же панорамного окна, как и в предыдущем кабинете, стоял стол. За ним сидела еще одна женщина-врач, тоже в возрасте, которая тут же поднялась и, быстро направившись к ним, сходу вскинулась на Андрея.
– Здесь нельзя посторонним! Да еще и без сменной обуви! Вы бы еще в шубе сюда ввалились! Боже, что за люди! Ставьте побыстрее каталку и выходите. Кто вас вообще впустил сюда!
– Мне надо переложить... – начал было Андрей, но вспыльчивая дама не дала ему объясниться.
– Выйдите, я еще раз говорю. Без вас переложат и положат.
Удивленный Андрей пожал плечами, и, оставив отца лежать, как есть, вышел обратно в узкий кабинет. Там он встал у двери, за спиной у гаишника, не зная, куда деться.
– Не стойте, присядьте, – сказала Андрею первая врачиха, на его счастье, более сдержанная, чем ее импульсивная напарница. Не успел Андрей присесть на лавку, придвинутую к шкафу, как появилась вторая.
– Идите, перекладывайте его сами, – презрительно сказала она Андрею. – Я не могу таскать...
«Семь пятниц на неделе, лишь бы нервы потрепать», – подумал Андрей. В какой-нибудь иной ситуации он, может, и не преминул бы ввязаться в перепалку, отвесить этой хамке пару ласковых. Но сейчас ему было плевать на ее грубость, балансирующую на грани оскорбления, на откровенное желание спровоцировать ссору. Он поднялся под пристальным взглядом взбалмошной старухи, в котором читалось: дурак какой-то, что с него взять. Она была явно разочарована пассивностью Андрея, нежеланием реагировать на ее бурный спектакль, который она так старательно разыгрывала.   

Андрей снова зашел в большую комнату. Петр Иванович лежал в полнейшем беспорядке. Одеяло было скомкано и откинуто, простынь смята. Андрей живо представил сцену борьбы: глупая спесивая старуха, тянущая за края простыни парализованного мужчину, Петр Иванович, отчаянно, но безуспешно пытающийся своими силами переместиться с каталки на платформу капсулы. Жалкое зрелище. Андрей переложил отца, поскорее вышел, чтобы не мозолить глаза отсутствием сменной обуви, и уселся обратно на скамью.

Пока он ждал, он с любопытством поглядывал на гаишника. Парню было тесно и жарко, он наполовину распахнул свой серый ватник, снял шапку и мял ее в руке, то и дело отирая пот со лба и слипшихся волос. Зачем он здесь? Совершенно не клеился его образ с больницей. Наверняка произошла тяжелая авария, кто-то пострадал, и гаишнику нужно было заключение врача для протокола. А может, как раз в тот момент, когда Андрей рассматривал спину хирурга из коридора, этот самый хирург оперировал пострадавшего?

Через двадцать минут они вернулись в палату. Андрей не стал перекладывать Петра Ивановича, лишь подкатив каталку к кровати, и сел рядом на стул. Вскоре в палату вошел низенький, тщедушный и бледный, как носферату, человечек в белом докторском халате. На вид это был совсем юноша, но будто не по годам состарившийся и болезненный.

– Я ваш врач, – представился юноша тихо, и монотонно затараторил, глядя в сторону:
– Я буду проводить вам колоноскопию и гастроскопию, а также попутно биопсию. Сейчас вас отвезут. Пожалуйста, будьте готовы: снимите всю одежду и подгузники. Оставьте только футболку. Теперь вам нужно подписаться, что вы согласны на процедуры... – он подставил Петру Ивановичу бумажку, зажатую на клипборде. Петр Иванович, не глядя, расписался.
– Теперь, – продолжал врач, – я хочу предложить вам наркоз. Дешевый наркоз совсем не хороший, поэтому...
– Нет, спасибо, мы уже оплатили дорогой наркоз, – перебил его Петр Иванович. Еще вчера Лида бегала оплачивать.
Маленький человечек, стоящий перед каталкой, раздражал Петра Ивановича своим никчемным видом. Он еле сдержался, чтобы не усмехнуться, увидев, как маленький врач смутился, услышав отказ. «Хотел небось положить себе в карман деньги за наркоз, мимо кассы», – подумал Петр Иванович. Как у них там делают, покупают где-нибудь по дешевке, а потом барыжат втихаря.
– Ожидайте, – загробным голосом произнес врач и поспешил удалиться. Андрей снял с Петра Ивановича, что требовалось, и плотнее подоткнул одеяло, поправил подушку. Петр Иванович, оставшись практически нагишом, порадовался, пожалуй, в первый раз, что в палате было так жарко. Отвозить его пришла все та же дородная кустодиевская красавица. Петр Иванович оглянулся на Андрея и махнул ему:
– Поехал...
– Давай, батя. Ни пуха...
– К черту, – Петр Иванович заметил, что Андрей клевал носом и бросил ему напоследок, негромко, чтобы санитарка не слышала:
– Вон, ляг на кровать, пока свободна. Покемарь.
– Да я здесь, на стуле... – сказал Андрей. Петра Ивановича повезли. Преодолев лифты, длинные коридоры, пытливые глаза людей, то и дело заглядывающих в каталку, словно желающих обнаружить там нечто ужасное, Петр Иванович оказался в кабинете. У стола сидело и стояло несколько веселых врачей, мужчин и женщин, которые посмеивались, о чем-то живо болтая и не обращая внимания на прибывшего. «Зачем их так много здесь? – недовольно подумал Петр Иванович. – Проходной двор. Впрочем, плевать».
– Так, кто тут у нас? – оторвалась от общего веселья пожилая врачиха, заглядывая в историю болезни. – Петр Иванович... нижние конечности... так, понятно... оденьте на Петра Ивановича штаны, – сказала она напоследок. Молодой санитар в голубом халате ловко надел на Петра Ивановича шорты с круглой дырой на промежности. К Петру Ивановичу подошел его маленький бледный врач и еще один, анестезиолог. У анестезиолога были очень скверные зубы, гнилые и отчасти раскрошившиеся. Не скрывая их и весело улыбаясь, он представился и спросил Петра Ивановича, были ли у него ранее обследования под наркозом. Петр Иванович ответил, что не было.

– Дайте руку. Расслабьте, – сказал анестезиолог.

Петр Иванович вытянул руку ладонью кверху. Врач крепко стянул поверх локтя жгутом. Рука налилась тяжестью.
– Поработайте кулаком.
Петр Иванович посжимал ладонь. Анестезиолог убрал жгут и больно поставил в вену иглу. Петр Иванович зажмурился. Перетерпев боль, он скосил глаза на инородный предмет в своем теле. Анестезиолог облепил иглу со всех сторон лейкопластырем. Петру Ивановичу дали в рот загубник и повернули набок, подогнув ноги к животу.

– Сейчас буду вводить наркоз, – сказал врач. – Готовы?

Петр Иванович промычал. А что же еще, конечно готов. Какой у него есть выбор? Резко скакнул и без того беспокойный адреналин. Врач присоединил к игле шприц, наполненный жидкостью, и медленно стал вводить ее. Петр Иванович, опустив глаза, пытался посмотреть, но не успел он толком ничего разглядеть, как – ух! – кромешная тьма накатила на него, опрокинув в пустоту и в следующее мгновение Петр Иванович отключился.
– Петр Иванович. Петр Иванович, просыпайтесь, – ласково, как показалось Петру Ивановичу, звал голос.
– Потормоши его. Сейчас проснется, – весело сказал другой голос.
Петр Иванович нехотя раскрыл глаза. Над ним стоял маленький врач. Поодаль улыбались другие врачи.
– Как вы себя чувствуете, Петр Иванович? – спросило сразу несколько голосов.
– Великолепно! – произнес заплетающимся языком Петр Иванович. – Как будто неделю спал. Вот только в животе точно камней накидали.
Петр Иванович  действительно испытывал такой невероятный подъем сил, который не испытывал никогда. Это было ощущение тотального обновления, какое обычно дает крепкий сон, только во много, во много раз сильнее. Он слышал, что иногда, если человеку, йогу или еще кому, удается во время сна полностью расслабить мышцы и мозг, то для полного восстановления достаточно и десяти минут. Сейчас было нечто похожее. Никаких помех, никаких сновидений. Никакой реакции на внешнее и внутреннее – хоть об стену швыряй.

– Сколько я спал? – непременно хотел знать Петр Иванович.
– Около пятнадцати минут, – сказали ему.
– Удивительное чувство. Хочу так всегда! Это же просто находка!

Врачи посмеивались. Словоохотливость и восторженность Петра Ивановича можно было объяснить еще одним его состоянием, вызванным действием наркоза, – он был в стельку пьян. В глазах вертелось и плясало, как после бутылки водки (и это при великолепном самочувствии). Настроение было приподнятое, философское. Желание ввязаться в разговор по душам с первым встречным останавливала лишь его врожденная сдержанность. Тем не менее, пока его везли в палату, он с жаром размышлял сам с собой о том, что с ним только что произошло. После чудодейственной силы сна под наркозом восторг у него вызвал также феномен мгновенной пустоты и черноты, куда он провалился после введения в его кровь анестетиков. Это была будто смерть понарошку, и Петру Ивановичу понравилась такая смерть. Все, чего боится человек больше всего на свете, – лишь мгновенная черная пропасть и вечный безразличный ко всему покой. Нет страданий, загробных мучений, ада или рая, конца всех чаяний и надежд, витания неприкаянных стонущих душ, нет всего того, что с таким страхом ждет каждый. Все предельно просто – щелк, и экран погашен, все фильмы и передачи, цветные и черно-белые, закончены. Человек так боится потерять вместе с приходом смерти свои жизненные наработки и достижения, а ведь именно с ее приходом в виде такой вот черноты он и получит то, к чему стремился всю жизнь, – душевное спокойствие и отдых, избавление от тягот и трудов...

Петр Иванович почувствовал, как из него выходят ветры, нагнетенные трубкой, а с ветрами постепенно исчезают из живота накиданные туда камни.

В палате, помимо сына, ждала также сестра, Людмила. Петр Иванович радостно приветствовал ее. Людмила хотела сегодня самолично переговорить с врачами о нем, что-то выяснить для себя, затем и приехала. Глупости. О чем можно говорить? И так ясно. Пусть спросит напрямую у него, он ей все подробно расскажет... вечно какие-то тайны, недоговоренности. Петр Иванович снисходительно усмехнулся. Ну, если ей так уж хочется, то пусть идет и выспрашивает у врачей. Женщин не понять...

Глава 16

Лидии Сергеевны не случайно не было в этот день в больнице. Ей предстояло дело не менее важное – ехать в Институт позвоночника, и не к кому-нибудь, а к самому профессору Печужкину.

Уже несколько дней, сразу же, как они узнали об Институте, Лидия Сергеевна пыталась собрать хоть какую-то информацию об этом заведении, а точнее, о возможности и способе попасть туда на лечение. Любую свободную минуту дома она проводила за стареньким компьютером, на экране которого был во всей красе раскрыт сайт Института. Сайт был разработан грамотно – на каждой странице указаны телефоны; улыбчивые сотрудники, врачи – сплошь доктора наук, профессора, сонм знаменитостей мировой величины – смотрели, словно святые с икон, хотелось на них молиться, взывать к ним, вымаливать спасение. Восторженные отзывы об Институте, научная деятельность, инновационные открытия, новейшие методики, применяемые там, недвусмысленно намекали на исключительное место данного медицинского учреждения в России да и в мире тоже.

Та гаденькая больница, в которую они имели несчастье попасть, по сравнению с этим Институтом казалась обшарпанным сараем, в котором кое-как исполняли свои обязанности низкопробные дилетанты, троечники и хозрасчетники медицинских колледжей, в лучшем случае середняки.

Лидия Сергеевна стала звонить по телефонам, указанным на сайте. Телефоны молчали. Лидия Сергеевна заполнила онлайн-заявку, и почти сразу же пришло ответное письмо о том, что мест нет, ожидаются к июню. Для Лидии Сергеевны это означало, что они не ожидаются никогда. Была еще онлайн-запись на консультацию, платную или бесплатную на выбор, но Печужкина среди дающих эту консультацию не было.

Нетерпеливая Лидия Сергеевна решила ехать сама, искать этого Печужкина, ждать его у кабинета, выхватывать в коридоре. Как получится. Она вспомнила поговорку: хочешь испортить все дело – позвони по телефону, – которую очень любил Петр Иванович. Да и времени не было ждать, заполнять безликие заявки, на которые неизвестно кто отвечает. Со дня на день их выписывали в никуда. Оставаться дома и ничего не предпринимать – это был гарантированный конец без помощи, без лечения, без надежды.

Лидия Сергеевна позвонила Вадиму Александровичу, с которым у Петра Ивановича был магазин. Как-никак Вадик считался самым близким и задушевным другом мужа. Они дружили семьями уже двадцать лет. В конце концов, у них был общий бизнес, а это еще больше сближало; они с Петром созванивались каждый день. Единственное, Вадик  тоже не знал про рак. Но, узнав, смог бы чем-то реально помочь. Он умел разговаривать обстоятельно, дельно, и по-мужски мог решить какие-то вопросы, которые решить ей самой было бы намного труднее.

– Вадик, это Лида, – сказала Лидия Сергеевна.
– Лидок, привет, – с хрипотцой сказал Вадим Александрович. – Как там у вас дела? Когда выписываетесь?

С ходу Лидия Сергеевна рассказала ему все: о раке на последней стадии, об оставшемся месяце жизни, об Институте позвоночника (единственное, о чем знал Вадим Александрович со слов самого Петра Ивановича), а также о том, что Петр ничего не знает о своем диагнозе, и пока не должен знать. Вадим Александрович был поражен.

Лидии Сергеевне некогда было предаваться с ним скорби. Пользуясь дружеским правом говорить без обиняков и реверансов, она напрямую озвучивала Вадиму Александровичу свои требования:

– Вадик. Мне нужно знать, когда работает в Институте Печужкин. Принимает, работает, бывает, неважно. Узнай, пожалуйста, как и когда можно с ним встретиться. И еще... Вадик, ты должен со мной съездить туда. Может, ты поговоришь с Печужкиным... по-мужски... может, получится пристроить...

– Лидок, это без вопросов. Жди, я узнаю, что да как.

Вадим Александрович все узнал. Он позвонил Лидии Сергеевне и назвал день, когда Печужкин будет в Институте. Это был день последних обследований Петра Ивановича, накануне выписки. Лидия Сергеевна раскидала карты так: Андрей занимается с отцом, не отходит от него ни на минуту, Людмила приезжает чуть позже и узнает от врачей результат томографии, колоноскопии, биопсии и проч., понимая под результатом местонахождение ракового очага. А они с Вадиком едут в Институт и серьезно разговаривают с Печужкиным, умоляя взять Петра на операцию.

Последнее было полнейшей авантюрой. Если Печужкин и согласился бы уделить им минуту-другую, то у Лидии Сергеевны даже не было выписного эпикриза, в котором была бы черным по белому описана суть проблемы. Несколько снимков с опухолью в позвоночнике, с метастазами в печени, и краткое заключение по этому поводу она выудила с обещанием вернуть у жизнерадостной заведующей, положив ей за это в карман тысячу рублей. Других документов не имелось. Лидия Сергеевна отлично понимала мизерные шансы на то, что что-то выгорит. Надо было пробовать брать нахрапом. Ее трясло, успокоительные таблетки оказались бессильны.

Они встретились с Вадиком у метро ранним утром, когда еще не рассвело. Он подобрал Лидию Сергеевну на своем подержанном маленьком «Киа», и они поехали к Институту. Вадим Александрович за те двадцать лет, которые знала его Лидия Сергеевна, сильно постарел. Жесткие густые волосы его, и в тридцать-то лет подернутые сединой, теперь были сплошь серебристыми. Некогда правильные черты специфически привлекательного лица с годами покосились и помялись. Раньше подтянутый и спортивный, бывший футболист, нравящийся женщинам, любивший женщин, оттого несколько раз женатый, теперь он был одряхлевший и медлительный полустарик. Петра Ивановича, которого он был почти на десять лет старше, он любил, как младшего брата. Однажды, очень давно, на очередном домашнем застолье, под лишнюю рюмочку, Вадим Александрович признался под видом шутки Лидии Сергеевне, которая всегда была весьма красивой миниатюрной женщиной, в своих более чем дружеских чувствах к ней, но при этом строго добавил: против Петра я никогда ничего не сделаю. Это выглядело и было воспринято как легкий комплимент, совсем не как непристойный намек, и поэтому не испортило отношений, хоть и было взято прозорливой Лидией Сергеевной на заметку и обусловило ее осторожное к нему отношение. 

– Лидок, ты меня просто убила, – говорил Вадим Александрович, пока они ехали. – Сразу скажу: без стеснений, без заминок, если что-то потребуется, деньги, помощь, тебе лично, или вам с Петром, – один звонок, и я еду. Петя, как же тебя угораздило-то, родное сердце! Шестой десяток разменял, ни о чем. Только раскрутились, жить начинаем! И внуков не посмотрит... как там Андрей, не собирается со своей барышней заводить?

–  Нет, тоже весь в делах, пытается раскрутиться. А теперь вот здесь... – без интереса отвечала Лидия Сергеевна, думая о своем.

– Я много думал... мы же с Петей собирались расширяться... (они занимали магазином только половину обширного помещения, и теперь хотели забрать в аренду всю площадь). Вся эта волокита, получается, полностью ложится на меня. Петр и так последнее время не появлялся почти, а теперь точно придется брать человечка, управляющего. А задаром, ты же понимаешь, работать никто не будет. Хочу одну свою родственницу взять, у нее опыт есть.
– Подключай Андрея, если что.
– А что Андрей? Он что, с бухгалтерией разберется? За товаром будет ездить?
– Ну, за продавцами присмотрит, товар посчитает. В крайнем случае, за прилавком постоит.
– Ладно, Лидок, ты голову не забивай. Занимайся Петром, сколько нужно. Я сам справлюсь. И вот еще что я решил. Я буду Петру отдавать его долю, зарплату, как обычно. А свою тогда вкладывать в расширение...

– Делай, как считаешь нужным, – сказала Лидия Сергеевна. Было очевидно, что история с Петром, уже сама по себе трагичная, легла дополнительным тяжким бременем на плечи Вадима Александровича. Но Лидию Сергеевну раздражали магазинные дела, о которых она меньше всего сейчас хотела слушать. Нововведения, расширения, какая ей разница... при чем здесь она?

Дело в том, что с магазином была связана одна неприятная история, которая отвратила Лидию Сергеевну от этой галантереи. Изначально магазин предполагался как общий семейный бизнес, на две семьи, давно и крепко дружившие. Это означало, что жены имели такое же право голоса, как и мужья. Лидия Сергеевна тут же оставила парикмахерское поприще, уволилась из салона, в котором работала, с намерением целиком посвятить себя помощи мужу. Но если жена Вадима Александровича скромно стояла продавцом и помалкивала, то Лидия Сергеевна самозабвенно взялась за дело на правах хозяйки, распоряжалась, высказывала свое мнение по вопросам обустройства, ассортимента товаров, смело и часто критиковала мнение мужчин. В семье последнее слово всегда так или иначе оставалось за ней, и она решила, что в бизнесе будет то же самое. Тем более, раз уж она пожертвовала своей работой, переведя лишь человек пятнадцать-двадцать постоянных клиентов на дом. Если бы у руля стоял один Петр Иванович, он не стал бы возражать против такого расклада. Но в данном случае командующих ртов было больше. Желание Лидии Сергеевны безраздельно руководить грозило привести рано или поздно к крупной ссоре. Так долго продолжаться не могло.

Петр Иванович, трепеща от страха, аккуратно попросил Лиду больше не вмешиваться в процесс. Лидия Сергеевна восприняла это как предательство. Она заявила мужу, что больше и слышать не хочет о магазине. Пусть сам копошится там, как червяк, подстраиваясь под своего дружка, если жена для него ничего не значит. Петр Иванович сильно переживал тогда, и в то же время вздохнул свободно, потому что уже и тут, в собственном детище, как уже столько лет в быту семейной жизни, стал ощущать хваткие, как тиски, пальцы жены на своем горле.

С тех пор Петр Иванович занимался своим делом, а Лидия Сергеевна – своим. Ей было вполне достаточно тех двадцати клиенток, которые с удовольствием приезжали к ней домой стричься и краситься, наболтаться всласть и напиться чаю с конфетами. Того, что они ей платили, на хлеб, как она любила говорить, хватало.

И вот вместе с известием о смертельной болезни мужа перед ней встал вопрос магазина. Вопрос, которым ей отчаянно не хотелось заниматься, ни теперь, ни когда-либо еще. И не только потому, что было неподходящее для этого время, а просто ее совершенно не интересовало это. Понятно, что руководить ей там все равно никто не позволит, а перспектива работать продавщицей... Нет. Тем более без Петра, с какими-то чужими людьми, в месте, которое будет постоянно напоминать... нет и еще раз нет. Трудно было не заметить, что пока Петр Иванович, поглощенный болезнью, и она, отстраненная от участия в делах мужа, все больше отдалялись от магазина, по ту сторону баррикад кипел энтузиазм. Взять, например, нынешнее расширение ни к селу ни к городу, когда магазин и без того уже приносил неплохой доход. Понятно, что для Вадима Александровича и его семьи это имело смысл: он сам проводил там все дни напролет, его жена давно уже на полставки работала с ним бок о бок. Другого занятия у них не было. Теперь он хотел пристроить в качестве управляющей свою родственницу. Но какова ее, Лидии Сергеевны, роль во всем этом? Она давно уже не чувствовала, что магазин был ее семейным делом. Приди она сейчас туда работать или руководить, не важно, все смотрели бы на нее там как на незваного гостя.

В идеале было бы, чтобы она там не появлялась, но чтобы Вадик отдавал ей каждый месяц некоторую часть дохода, пусть и не половину, процентов тридцать. Так было бы честно, если учесть, что вкладывались они с Петром пополам. Но это были вопросы и проблемы не сегодняшнего и не завтрашнего дня, и пока Лидия Сергеевна даже и думать не хотела о них, а уж тем более обсуждать.

Глава 17

В то время как Андрей толкал каталку с отцом по этажам больницы, Лидия Сергеевна и Вадим Александрович стояли у запертого кабинета Печужкина, в чистом, светлом коридоре Института позвоночника. Стоять пришлось недолго. Вскоре Лидия Сергеевна узнала того, кто был им нужен, вышагивающего по коридору в белоснежном халате. Сомнений быть не могло, Лидия Сергеевна досконально изучила его черты на немногих фотографиях, представленных ко всеобщему обозрению поисковыми системами интернета.

Свежий, упитанный красавец лет сорока, Печужкин олицетворял собой ту категорию самодостаточных мужчин, альфа-самцов, которые к своим годам обладают не только солидным материальным достатком, но и почетом, уважением, славой. Женщины мечтают о таких, мужчины завидуют и подражают. Вокруг него разливалась аура успеха. Он напоминал дорогой сочный стейк, в который так и хотелось впиться алчущими зубами, разбрызгивая сладострастную слюну.

По пути Печужкин с кем-то заговорил. Лидия Сергеевна услышала краем уха:
– Когда приведешь  своего на проверку... жду...
Затем он подошел к двери кабинета, открыл ее и, прежде чем войти, приветливо улыбнулся Лидии Сергеевне и Вадиму Александровичу, испытующе смотревшим на него.
– Как его зовут? – спросил Вадим Александрович, как только Печужкин скрылся за дверью.
– Андрей Игоревич, – сказала Лидия Сергеевна. «Андрей, – подумала она, – как и ее сына». Это имя было таким добрым, отзывчивым. И Печужкин, раз у него это имя, казалось Лидии Сергеевне, должен быть таким же добрым, готовым помочь. Вадим Александрович постучал в дверь.
– Андрей Игоревич, здравствуйте, – сказал он, проходя в кабинет. – Я извиняюсь, что отвлекаю вас, но у меня... у нас к вам дело...
– Да, пожалуйста, слушаю вас. Чем могу помочь? – приветливо сказал Печужкин. Видимо, он пребывал в хорошем расположении духа.
– Сложилась такая ситуация... мой друг... это его жена, – Вадим Александрович  указал на Лидию Сергеевну, – у него дома отказали ноги. Повезли в больницу и там обнаружили опухоль в позвоночнике...
– В какую больницу отвезли? – перебил Печужкин. Вадим Александрович назвал.
– Ага, – кивнул Печужкин, показывая, что знает о такой. – Есть какие-нибудь снимки?
– Вот, – засуетилась Лидия Сергеевна, передавая ему негативы, где мелко, во множестве кадров белели косточки Петра Ивановича, и другие, где изображения были крупными и размытыми.
– В той больнице сказали, что ноги отказали из-за опухоли и ее нужно как можно скорее удалять, – продолжал Вадим Александрович, – и что сделать это можете только вы.
– Ну, скажем так, мы специализируемся на этом...– сказал Печужкин. – Это не все снимки...
– Да, выписка завтра. Завтра все отдадут, – сказала Лидия Сергеевна. – Но мы хотели заранее узнать, можно ли что-то сделать?
– Сделать всегда можно что-то, – сказал Печужкин. – А это что? – он взял в руки снимок с метастазами.
– У него обнаружили помимо опухоли в позвоночнике еще и метастазы в печени, – озвучила Лидия Сергеевна самое рисковое, за что больше всего переживала.
– Ой-ой-ой, – вскинул брови Печужкин, – так это у вас онкология, получается, злокачественная. Позвоночник?
– Нет.
 – А где?
– Пока не определили. Сегодня делают последние обследования... станет ясно. А завтра выписывают.
– Ой-ой-ой, – повторил Печужкин. – Это значительно усложняет дело.
– Я говорила там с врачами, они сказали, что если муж встанет на ноги, то можно еще пробовать онкологию лечить...
– Я извиняюсь, а зачем ее лечить? То есть, я хочу сказать, есть ли уже смысл ее лечить?
Лидия Сергеевна пожала плечами и не ответила. Этот вопрос был жестоким и откровенным.
– И какой срок ему дали? – спросил Печужкин.
– Два месяца, – соврала Лидия Сергеевна.
Печужкин глубоко вздохнул.

– Понимаете, в чем тут дело... Раз вы все знаете, то я буду говорить, как есть, ни запугивать, ни обнадеживать. Гм... Наличие метастазов делает любое лечение бессмысленным. Вопрос в том, сколько можно подарить ему времени помимо того, что положили врачи. И какими средствами это сделать. И оправданны ли будут эти средства. Мы, конечно, никому не отказываем в лечении, в операции, если видим, что человеку это нужно. Особенно когда срочно нужно. Я могу взять вашего мужа на операцию. Но только в том случае, если я увижу, лично, сам, своими глазами, и пойму, что после этой операции он проживет еще хотя бы полгода. Если нет, если эта операция ничего не даст, кроме дополнительных мучений и осложнений, то я делать ее не стану. Ни за какие деньги, ни за какие мольбы. Ни один хирург не пойдет на такое... если почти точно, что пациент не встанет с операционного стола, или, еще хуже, превратится в овощ, парализованный от головы до пят, то никто не станет рисковать. Это даже не вопрос этики или репутации врача. Это вопрос, если хотите, его свободы. Вы же первые и обвините меня, чуть что не так. Никому не хочется под суд. Вы понимаете, о чем я?

– Но как же быть? – сказал Вадим Александрович. – Ведь онкологи сказали, что согласны лечить, если только на ноги поднимем. Разве нет никакого шанса хоть как-то заставить его ходить?

– Сделаем так. В любом случае, чтобы вы не теряли время, я выпишу вам направление на госпитализацию. С ней вы пойдете за квотой в департамент здравоохранения... адрес не помню, посмотрите в интернете, где-то на Балтийской. Перечень документов у них же спросите. Идите туда сразу же, как только получите в той больнице остатки документов, не затягивайте, раз такое срочное дело. Как только будет квота, мы будем обязаны взять на операцию. В этом для вас выход, поэтому не затягивайте...
– А в той больнице тоже нужно брать направление на квоту?
– Нет, только там, где будет делаться операция. И, поскольку я заведующий отделением, то вот я и выписываю вам направление. Пока это все, чем я могу помочь. Получите квоту, и будем заниматься дальше...
– А нельзя сделать в таком случае срочную операцию, если вопрос только в деньгах, в обход квоты? Мы сами заплатим, – сказал Вадим Александрович.
Печужкин закачал головой:
– Во-первых, это очень дорого...
– А если фирма гарантирует оплату? Берет все расходы... у него есть свое дело, своя фирма...
– Невозможно... Теперь это невозможно абсолютно. По закону, такие операции делают только по государственной квоте. Были случаи – люди тоже приходили и сами оплачивали операцию, отдавали последние деньги. Только они не учитывали, что после самой операции требуется восстановительный период, часто довольно длительный. А это тоже стоит денег, и немалых, иногда намного больше, чем сама операция. А если нужно восстанавливаться полгода-год? А у людей нет больше средств самим оплачивать. Создавалась масса проблем. Поэтому теперь все подобные операции делаются только по квоте. Иначе никак. Мы просто не имеем права. Держите, – он протянул им заполненный бланк.
– Что... Все тогда... – нерешительно сказала Лидия Сергеевна.
– Ладно, спасибо, – сказал Вадим Александрович. – Будем выбивать квоту. Спасибо, извините еще раз за беспокойство.
– Надеюсь, смогу вам в будущем помочь, – улыбнулся Печужкин, не вставая из-за стола.
Они попрощались и вышли.
– Ну что, Лидок? – спросил Вадим Александрович.
– Буду просить квоту, – сказала Лидия Сергеевна с трагичным напряженным лицом. Было видно, как мысли ее сконцентрировались в сплошной комок нервов, в середине лба прочертилась глубокая вертикальная морщина. Она говорила сама для себя. – Сколько ждать? Сколько придется, столько и будем ждать, что поделаешь.
– Думаешь, он не станет оперировать? Отмазался бумажкой в надежде, что не понадобится? – спросил Вадим Александрович.
– Думаю, что Институт позвоночника отошел на далекий задний план, – задумчиво сказала Лидия Сергеевна.
– Какие мысли? Что делать?
– Что делать... Придется забирать домой, а там куда возьмут. Пока, получается, не берут никуда... – Лидия Сергеевна вздохнула. – Когда врачи хотели его лечить, он не хотел лечиться. Теперь все наоборот. Что ж... вот так вот.
– Поехали, Лидок, довезу тебя до метро, да в магазин поеду.
– Езжай, Вадик, сам. Я пройдусь, голову надо проветрить, обдумать. Спасибо, что съездил со мной.
– Ты как, Лидок, в порядке?
– Замечательно. Все в порядке, езжай.
Они попрощались, и Лидия Сергеевна пошла к метро. До метро было около получаса. Пока она шла мимо неизменных пустырей и длинных блочных пеналов, она ни о чем не думала. В голове стоял все тот же комок напряжения, словно замершая шаровая молния. Жутко болело в висках, отдаваясь в глаза. Серость и пасмурная влажность были приятны ей, они освежали и  соответствовали ее душевному состоянию, угрюмой сосредоточенности. Она шла быстро, активно. Она ждала новостей от Людмилы.

Глава 18.
Петр Иванович очень уважал сестру, но расспрашивать ее о том, что же такое особенное она разведала у врачей, не собирался. Она вернулась в палату несколько смущенная. Петр Иванович объяснил это тем, что ничего нового она не узнала, зря только гоношилась.
– Ну что, сестра, что разузнала-то хоть, скажи? – ехидно спросил он.
– Ой, Петенька, – вздрогнула Людмила Ивановна. – Все нормально, все хорошо, – заторопилась она и принялась раскладывать в холодильнике еду, которую привезла для брата. – Звонила Лидочка – взяла квоту у этого профессора. Все нормально, все слава богу...
Петр Иванович с умилением улыбнулся. Это была хорошая новость. Как ни крути, все шло по его плану. Петра Ивановича неимоверно клонило в сон. Наркоз незаметно отходил, сменяясь усталостью. Ему хотелось как-нибудь ненавязчиво спровадить Андрея и сестру по домам, чтобы уснуть.
– Поезжайте, дорогие, домой, – сказал он. – А то с самого утра здесь. Вон, Андрей, забегался, еле сидишь, смотрю. Да и я покемарю. Сил что-то нет...
Андрей согласился:
– Да, батя, поедем. Тоже с ног валюсь.
Они наскоро распрощались, и двое из трех вышли, оставив третьего отдыхать.
Андрея удивило отвлеченное, рассеянное состояние тети Людмилы после того, как она вернулась от врачей, и сейчас, пока они молча спускались вниз. Ни тени беспокойства, какое-то странное затишье. Неужели врачи все-таки ошиблись. Ведь, раз не могли найти очаг, то, может, его и вовсе нет. Если раньше такое положение вызывало скептическое отторжение, то теперь оно пульсировало, полноводно разливалось по сердцу надеждой на то, что это правда, что все обошлось, они победили.
Внизу, в вестибюле, забрав из гардероба вещи, они отошли к окну, где потише, и стали одеваться. Только здесь Людмила Ивановна сменила рассеянность на лихорадочное возбуждение.
–  У него рак сигмовидной кишки, – скороговоркой, тихо, но надрывно, словно собираясь разрыдаться, проговорила она. – Показала колоноскопия. Кишка практически разрушена, проходимость менее сантиметра, опухоль огромная... Метастазы в печень и лимфоузлы. Прогноз – меньше месяца... Ох, Господи... я уже позвонила Лиде, рассказала.
У Андрея похолодело внутри. Чем больше он лелеял глупую надежду на благополучный исход, тем сильнее хлестнуло его известие о том, что все кончено. У него нервически задергалось правое веко. Он понятия не имел, где находится и как выглядит эта проклятая кишка, и отчего она сгнила, разнеся заразу вместе с кровью по всему организму Петра Ивановича и лишив сына отца в самом расцвете лет последнего.
Они вышли на улицу и пошли к метро. Людмила Ивановна шла сгорбившись, то и дело кутаясь в отворот своего тоненького пальто. Один раз она собралась было заплакать, но сдержалась.
– Братик мой, – наконец заговорила она. – Меньшенький наш, самый долгожданный. Все его оберегали, лелеяли. И вот самый первый уходит...
Андрей слушал. Он знал, что отец, младший из троих детей, поздний, был любимцем в семье. Андреев дед, отец Петра Ивановича, невероятно толстый, лысый Иван Валентинович, капитан архангельской милиции, которого Андрей никогда не видел, но который, по рассказам, был самодур и эгоист, не просто хотел сына, он его требовал. Когда после старшей, Людмилы, родился второй ребенок, и тоже девочка, Таня, Иван Валентинович пришел в бешенство. Он даже не приехал за женой в роддом. Людмила Ивановна ненавидела своего отца за то, что тот безобразно вел себя с их горячо любимой матерью, которая терпела его выходки ради детей (в итоге они развелись).
– Петенька, братик! Господи, за что ему такое! – причитала Людмила Ивановна. – Вот и мамочка наша... святой человек, а тоже прошла все тяготы рака. А отец наш, сволочь... изменял мамочке, терзал ее, унижал... Раз, и в один момент упал и помер, сердце отказало, у сволочи. А мамочка... и вот Петя теперь...
– Я тогда маленький был, – сказал Андрей. – Помню только, как батя несколько раз ездил в Архангельск, а потом приехал и сказал, что бабушка умерла. Очень мучилась? Больно было?
– Нет. Она приняла свою болезнь, смирилась. Лежала на бочку все... но ее закалывали, поэтому не больно. Петя тогда сильно испугался, отсиживался у Тани, пил много. А потом, когда мы с Петей в последний раз-то уезжали в аэропорт, мамочка повернулась к нам ко всем, к троим деткам, и сказала так спокойно: «Живите дружно»... ох... живите дружно... знала, что в последний раз видимся. А на остановке Таня догнала и сказала, что мамочка умерла... как мы ушли, повернулась к стенке, вздохнула глубоко и умерла.
Людмила Ивановна тихо заплакала, сильнее укутавшись в воротник. Андрей молча смотрел под ноги. Растрескавшийся асфальт, влажный от дождя, не закрепленный по краям бордюрами... он вдруг разглядел в мельчайших подробностях каждое зерно этого серого асфальта. Как бывало с ним в детстве, зрение его резко обострилось, до рези в глазах. Он жадно глотнул сырого воздуха, и почувствовал всю структуру его: прохладу, свежесть, влажность, движение по трахеям, легким. Ему страстно захотелось жить. Жить долго, интересно, правильно. Не размениваться на пустяки. Какой же он был расточитель, ханжа, готовый ни за грош разбазаривать свое драгоценное время, с презрением отрывать от него, как от каравая, огромные куски и вышвыривать прочь! Он явно путал стремительность локомотива с неторопливостью вагонетки, ему казалось, что он обладает неисчерпаемым запасом времени. О, отец раскрыл ему глаза! Все, хватит! С чистого листа! Ценить каждое мгновение, наслаждаться каждым мигом. Лицезреть красоту жизни во всех ее проявлениях: радость так радость, горе так горе... все есть благо! Познать, впитать все, что может дать тот мизерный кусочек времени от первого вздоха до последнего. Как же все важно – и этот асфальт в трещинах, и эта улица, и спускающийся на землю ранний послеобеденный сумрак. Как же это прекрасно, потому что это мир, это жизнь, это нерукотворный дар! Спасибо, Господи! И защити, Господи! Будь в сердце, поддержи нуждающегося в милости и жаждущего благости Твоей, выведи из тьмы заблудшего, не дай оступиться!
Приехав домой, он обнаружил мать, сидящую за компьютером и что-то скрупулезно вычитывающую. 
– Смотри! – сходу сказала Лидия Сергеевна, как только Андрей вошел. – Вот, читаю про сигмовидку... Неплохие прогнозы... один из самых щадящих видов рака. Смотри.
Андрей был голоден и без интереса взглянул на экран. Мать выискивала какие-то обнадеживающие фразы, выхваченные из общего мрачного контекста, цепляясь за них, как за соломинку. Она принялась зачитывать Андрею отрывки из статей, посвященных этому виду рака.
– Незаметный убийца. Почти нет симптомов. Так, это не важно... в сигмовидной кишке наибольшее скопление каловых масс, поэтому концентрация токсинов. Впитываются в кровь... так... Из-за неправильного питания, алкоголь... перитонит.  Да, мне сказали, что возможен перитонит... УЗИ, томография, колоноскопия. Все это мы сделали. А, вот, главное! Смотри, вот пишут (Лидия Сергеевна стала читать медленно, проговаривая каждое слово): наименее агрессивная форма рака. Видишь? Везде пишут. Выживаемость даже на четвертой стадии в течение пяти лет – сорок процентов. Это же очень большой процент, Андрей. Может, еще удастся вытянуть отца? А, как думаешь?
Первая мысль, бросившаяся Андрею в голову, была: пять лет... значит, пять лет придется жить здесь, с родителями. Бросить все там, в Москве, положить на закланье свои цели, свою жену, отказаться от всего... Родители наверняка потребуют от него этой жертвы. Мать не сможет одна. Поэтому – жить на чемоданах, метаться из города в город... его мозг уперся в глухую стену.
– А? Андрей? Может, и вправду удастся? – спрашивала Лидия Сергеевна у сына.
– Будем пробовать, – сказал Андрей. – Что там с Печужкиным?
Лидия Сергеевна стала рассказывать о своей поездке в Институт, потом обстоятельно расспросила у Андрея о том, как они справились в больнице. Незаметно они переместились на кухню и уселись за скромный обед: наскоро отваренная куриная грудка и отварной картофель. Чтобы наесться наверняка, голодный Андрей подналег на хлеб. После обеда он отпросился всхрапнуть на часок-другой, и с удовольствием завернулся в огромный верблюжий плед на родительской кровати в спальне. Лидия Сергеевна же снова засела за компьютер в гостиной, на этот раз выискивая информацию об особенностях получения квоты.

Вечером за ужином, ничем не отличавшимся от обеда, они позволили себе выпить немного коньяку из запасов Петра Ивановича. Лидия Сергеевна была сосредоточена, у Андрея в голове после дневного сна было сумбурно. Маленький пес Лидии Сергеевны лежал под столом, положив голову на ступни своей хозяйки, и дремал. В кухне горел тусклый свет. Квартира казалась пустынной, нежилой. «Странно, – подумал Андрей, – как удивительно быстро она приобрела старый, обветшалый вид». Может, за те два месяца, в которые он не приезжал сюда, а может, за эти несколько дней. Еще в сентябре все жило здесь активной жизнью, теперь же это жилище, так старательно обустраиваемое годами, напоминало город, из которого только-только, внезапно, наскоро ушли его обитатели, еще теплый, еще эхом гудящий былой бурной деятельностью, и все же уже опустевший и застывший. Андрею чудилось, как отовсюду, через все поры этого жилища, через вентиляционные отверстия, через щели, розетки, замочные скважины, водопроводные краны, с опаской, осторожно, но настойчиво проникала старость, иссохшая, костлявая, седая, со специфическим, пока еще едва-едва уловимым запахом. Неужели с уходом отца квартира превратится в неухоженную хижину, юдоль скорби? Нет. Конечно нет. Мама не допустит. Это лишь временный беспорядок.
В темноте за окном шел редкий дождь, постукивая по подоконнику.
– Ну, что делать-то будем? – тревожно спросила Лидия Сергеевна. – Завтра выписывают. Надо решать.
– Что решать?
– Как ему говорить, признаваться. Ума не приложу, как это сделать.
– А я и подавно!
– Пытаюсь представить его реакцию... страшно. Мне кажется, я не смогу.
– Давай вместе.
– Как думаешь, что будет, если сказать?
– Все что угодно. Это же крах всего. Тем более в таком возрасте, когда даже и мысли нет...
– А вдруг истерика, вдруг проклятия всех и вся... а, Андрей? А потом все эти этапы, про которые пишут: отрицание, обвинение, смирение.
Андрей задумался.
– Я вот думаю: а если бы мне сказали, что у меня рак... – сказал он. – Как бы я воспринял? Уж точно не смирился бы. Мне кажется, предпочел бы не знать до самого конца. Чтобы не мучиться морально, не грызть себя. Даже если догадывался бы, даже если корчился бы от боли, все равно чтобы никто ничего мне не говорил. Чтоб оставалась хоть капля надежды.
– Вот это с отцом и случилось. Тянул до последнего, лишь бы ничего не знать.
– Как бы там ни было, узнавать такое про других, пусть даже и близких, и про себя любимого – это две разные вещи, согласись.
– Может, заказать психиатра? – спросила Лидия Сергеевна.
Андрей усмехнулся:
– Да брось ты... Эти психологические этюды... полная чушь! Только испортим... я, конечно, увлекался НЛП и прочей ерундой, но совершенно убежден, что невозможно так сразу, поговорив по душам, принять случившееся как должное и созерцательно начать собирать, извини за выражение, чемоданы на тот свет.
– В том-то и дело. Помню, отец моей школьной подруги... – Лидия Сергеевна поведала Андрею одну из своих зловещих историй: отец ее школьной подруги, когда врач сообщил ему о диагнозе рак, тут же упал замертво, сраженный инфарктом.
– Поэтому это тупик, – сказала Лидия Сергеевна. – А если он потом узнает, что мы все время знали и молчали? Это же будет скандал. Станем врагами номер один. И сказать нельзя, и скрывать нельзя. Скрывать – значит сидеть дома целый месяц и врать. А ведь он будет требовать что-то с ним делать, везти лечить, как только начнется ухудшение. Уже сейчас он только и говорит об Институте позвоночника – когда, когда... и что ему отвечать? Что перед нами маячит совсем другое заведение, а не Институт позвоночника? Хоспис... Одно это слово убьет его.
Лидия Сергеевна замолчала, глядя в одну точку. Андрей подлил немного коньяка себе и ей. Лидия Сергеевна чуть пригубила из кружки.
– Последние годы мы были с ним словно чужие люди, – сказала она. – Он сам по себе, я сама. Жили в одной квартире, будто в разных местах. Никуда не ходили... даже не разговаривали толком, так, несколько фраз за день. Привычка... ну да, есть человек, вроде под боком, и ладно. Вроде ничего. Но пустота... пустота беспросветная... он приходил с работы, вечно – залудит полбутылки водки и сидит, таращится в телевизор. А в воскресенье, как по звонку, как какой-то отвратительный ритуал: сорваться в супермаркет и накупить гору еды! Целую гору, которая потом пропадает. Сам он ничего не ел. Последнее время даже на улицу не вытащишь. Знаешь, это было невыносимо. Каторга. Я уже думала о разводе, пусть бы жил себе, как хочет, в этой рутине. Если бы не собака, то я совсем чокнулась бы. Может, поэтому так все произошло. Потому что жизнь не ценилась, просачивалась между пальцев. Наказание за бесполезное существование. Не хочешь пользоваться – верни назад. Ох! Я так устала с ним в эти последние месяцы. Эти боли, эти бессонные ночи, эти разговоры про эвтаназию. Господи, зачем все это вообще нужно! Живешь, чего-то добиваешься, к чему-то стремишься. Хочешь быть рядом с близкими людьми. Общаться, путешествовать с ними по интересным местам, узнавать что-то новое. А для чего? Чтобы потом смотреть, как они умирают? Хоронить...Может, тогда и не нужно совсем этих близких людей? Чтобы потом не было так больно терять их, тех, кто должен дарить счастье, а, уходя, оставляют только горечь... только горечь...
Лидия Сергеевна желчно усмехнулась:
– Знаешь, пару раз проскользнула мысль... А может, плюнуть на все. Загулять, пуститься во все тяжкие. Упразднить все ценности. Жить для себя, одним днем. Вон, – она кивнула на стакан с алкоголем. – Начать расслабляться этим, как многие бабы делают. А что, замутить рассудок, обмануть саму себя. Будет ли так легче? Нет! Это не выход... Я так не смогу.
Андрей слушал, не перебивая. То, что он слышал, ему совсем не нравилось. Слова матери скребли, раздирали когтями. Он никогда не знал, как отвечать на подобные материнские откровения, когда они прорывались наружу, редко, но наотмашь, беспощадно, пощечиной. Он цепенел, мысли совершенно путались, и он не мог выдавить из себя ни слова. Такие рассказы и не требовали комментариев, она просто вбивала их, фразу за фразой, как осиновые колья, в самое сердце. Марише он сказал бы запросто: что за бред ты несешь, ну-ка хватит страдать херней. Сказать такое матери он не имел права.
То, что говорила Лидия Сергеевна про мужа, было неправдой. Вернее, это была правда, но перевернутая с ног на голову, какая-то дикая искаженная абстракция, выкрашенная черными красками. Словно из всего, что было – хорошего и не очень, – извлекли только самые негативные моменты, из которых составили уродливую аппликацию, параллельную реальной, настоящей картине, злую карикатуру, гротеск.

Андрей мог бы как дважды два доказать матери ее неправоту. Помимо того, что отец был настоящий красавец, почти арамисовой изысканности черт, стройный, элегантный, острого ума, он был к тому же, что называется, настоящий мужик с крепким стержнем, добытчик, сделавший со своей стороны все, чтобы им было хорошо, чтобы они никогда ни в чем не нуждались. Можно было перечислять до бесконечности те личные качества, которые делали его примером для подражания, идеальным мужем, превосходным отцом... И именно в последние годы, на которые так неистово ополчилась Лидия Сергеевна, были самыми счастливыми и спокойными. Именно теперь начало все получаться, а отношения в семье, во всяком случае какими видел их Андрей, стали прямо-таки трепетными, идиллическими. Андрей ни секунды не сомневался, что родители любили друг друга все тридцать лет, несмотря на терпкость отношений, на сложность характеров. Мать вытащила отца за уши из ряда передряг, позволила избежать некоторых серьезных жизненных ошибок (за исключением последней, фатальной – болезни), и, в свою очередь, была за ним как за каменной стеной. Что бы она ни говорила, они все всегда делали сообща. И теперь, без сомнений, она не бросит его, не отступится.

Да, она была из той удивительной породы русских женщин, заносчивых, злословящих, но самоотверженных, которые бранясь на своих близких, домочадцев, детей, супругов, понося их на чем свет стоит, готовы в то же время отдать за них жизнь. А отца к тому же, признаться, было за что побранить. Андрей и сам винил его за вопиющую халатность и легкомысленность, с которой этот въедливый твердолобый прагматик пустил на самотек свою жизнь, поставив попутно под угрозу благополучие всей семьи, здоровье жены.
Андрей мог бы, но не собирался ничего доказывать. Он боялся. Боялся, что мама поверит ему и уйдет в себя, замкнется в своем горе, сдастся. Лучше пусть она злится, пусть обвиняет отца во всех смертных грехах. Ничего, отец перетерпит. Смерть любимого человека это то же предательство, разрыв, измена... отпустить можно, только обвинив, возненавидев, разочаровавшись. Если это придаст ей решимости бороться, сгладит неизбежность и горечь расставания, то пусть так и будет. Ей нужно было найти причину, которая объяснила бы катастрофу, разрушившую ее жизнь. Которая выставила бы дело так, что Петр Иванович сам выбрал свой путь, сам, по собственному желанию отказался от жизни (а ведь так оно и было). Нужна была зацепка. Алкоголь!

– Знаешь, – начал Андрей. – Узнав сегодня, что рак в кишке, я сразу же задался вопросом: от чего? Откуда скопище токсинов? Ладно бы отец вел какой-то необузданный образ жизни, ел всякую дрянь, одно мясо или фастфуд, был бы жирным расхлябанным мужланом. Но я никак не могу сопоставить рак пищеварительной системы с твоими ультраздоровыми блюдами, с тем, как он не спеша ел, тщательно пережевывал каждый кусок. Да и вообще с его образом, внешним видом – подтянутый, идеальный вес, некурящий. Но я быстро нашел ответ. Алкоголь. Он постоянно пил свою водку.

– Да что ты! Он обожал ее, жить без нее не мог! – воскликнула Лидия Сергеевна. – Каждый день шлифовал организм, как он говорил. Дошлифовался! Даже из спортзала, когда мы еще туда ходили, возвращался, и первый вопрос: мы поедем сегодня куда-нибудь на машине? Можно пить начинать или нет? И каждый вечер – рюмка за рюмкой! – Лидия Сергеевна выпучила глаза, округлила рот и изобразила, как опрокидывает стопку. – Вот и весь интерес в жизни... куда ни поедем – в Египет, в Турцию – это «все включено», и он как с цепи...бесконечно, у каждого бара, пиво заказывает, тут же водкой запивает, тут же опять за добавкой! Жара, сопля течет, а он знай себе наяривает, причмокивает. Потом, тогда, в Египте, потерял сознание на стуле. Египтянин подошел, трясет его, потом понял, в чем дело, что отец перебрал... После той поездки он и начал сдавать. А потом спину сорвал.
– А помнишь, в Париже, – продолжала Лидия Сергеевна. – Все пьют вино, а он со своей водкой приехал...
Андрей немедленно погрузился, как в теплую ванну, в воспоминания о Париже.  Да, он помнил. Это выглядело странно: в страну, изобилующую лучшим в мире вином, на любой вкус, на любой кошелек, тащить в багаже бутылку водки. Отец пил водку под сыры, под устрицы, разве что не под вино... одним вечером после ужина Петр Иванович, добивший свою литрушку, и Андрей, ушатавший целую бутылку сухого вина, решили продолжить. Под предлогом, что мужчинам нужно серьезно поговорить с глазу на глаз, они оставили Маришу и Лидию Сергеевну дома и отправились на поиски приключений. Отец и сын, подумать только! Как два закадычных друга-пьянчуги!

О, это был задушевный разговор! Сначала они ввалились в крохотный ирландский паб попить «настоящего» Гиннесса, из-за тесноты чуть не перевернув там все. Хозяйка испуганно охала. Горький Гиннесс пришелся им не по вкусу, а тем паче подозрительные взгляды хозяйки, слышавшей иностранную речь и распознавшей в своих поздних гостях изрядное подпитие. Они ушли оттуда после первой же кружки, и купили в магазине целую коробку из шести бутылок местного крепленого пива. Спустившись к Сене, позади Нотр-Дам, в том месте, где открывается изумительный романтичный вид, который любят изображать художники, они выпили все шесть бутылок. Попойка сопровождалась бурными рассуждениями о бизнесе, а более всего о Марише, которой восторгались и Андрей, собравшийся жениться, что было для него явлением из ряда вон выходящим, и Петр Иванович, всецело одобрявший решение сына и осыпавший его подробными инструкциями к семейной жизни. Потом, вернувшись в свой узкий переулочек, к парадной, запиравшейся старинной узорчатой решеткой, они еще долго стояли и жарко, со слезами на глазах, упоенные беседой и спиртным, говорили и говорили, не в силах наговориться, позабыв об оставленных этажом выше любимых женщинах, которые не преминули задать им небольшую, для галочки, взбучку за то, что те вернулись за полночь и вдобавок мертвецки пьяными. Ах, развеселые были деньки!

Но они не всегда были такими развеселыми.

В начале девяностых, когда Андрей только-только переступил свое первое десятилетие, а его отец был в том возрасте, что сейчас Андрей, отец, поменявший работу, стал постоянно пропадать на этой новой работе с коллегами, и приходил домой ночью и на рогах. Это приносило напряжение и раздор в их семью, делало их чужими друг другу. Лидия Сергеевна нервничала и уходила спать в темноту родительской комнаты, говоря Андрею: «Откроешь этому, когда припрется...» Андрей со страхом ждал того момента, когда около часа ночи задребезжит дверной звонок, и он снова увидит осовевшее, бездумное, и каждый раз по-идиотски улыбающееся лицо отца. Ему делалось противно от этой улыбки. Он не узнавал отца, который всегда был таким правильным, рассудительным, пока не устроился на проклятую новую работу. Это продолжалось несколько лет подряд, дело между родителями шло к разводу.

Но в какой-то момент все  закончилось. Отец вдруг вернулся, как говорится, в лоно семьи. Андрей не знал причин столь внезапного радостного исхода; казалось, отцу просто надоело продолжать вести такой образ жизни. Андрей вздохнул с огромным облегчением, что все обошлось, и старался не вспоминать о тех временах.
Отныне Петр Иванович пил культурно, дома. Выпивая по вечерам, после трудового дня, на виду у жены, под ее полезнейшую стряпню, он никогда не бывал пьяным, и, расслабившись, мирно, тихо уходил в комнату, где его не было ни слышно, ни видно. Нет, Петр Иванович не был алкоголиком. Он и близко не собирался переходить ту грань, за которой человек превращается в падшее ничтожество, встречающее и провожающее каждый день в мутном угаре. Но он принадлежал к числу тех тихонь, тех пожилых рассудительных семьянинов с посеребренными височками, которые, не попирая мораль, а, наоборот, будучи ярыми защитниками этой морали, все же поставили на особый пьедестал почета успевшую стать для них священной рюмку русской водки.
Что ж, расплата не заставила себя долго ждать.

Глава 19

«Уплотнение в сигмовидном отделе кишечника с кровотечением... большое количество плохо удаленных каловых масс (господи, это-то зачем писать?!)... просвет менее 1 см. Диагноз – рак сигмовидной кишки, T4N1M1. Рекомендовано обследование в онкологическом диспансере, наблюдение у районного онколога, соблюдение диеты», и проч. и проч.

– М-да, ему такое показывать нельзя, – сказала Лидия Сергеевна, внимательно просматривая первый лист эпикриза. Они с Андреем находились в кабинете заведующей, где выслушали последние перед выпиской напутствия врачей. Заведующая сидела за своим столом у окна. Минуту назад вышел онколог, сумбурный тип, бледный, длинный, с большим лысым лбом и темными кругами под глазами. Толком он ничего не сказал – что делать, куда теперь – начал нести какой-то вздор о правильном питании, гречневой каше, свекле, куриной грудке. Сложилось впечатление, что это был не онколог, а диетолог, обозначавший диету для пациента. Тем не менее, как только он вышел, заведующая невзначай намекнула:
– Надо бы его отблагодарить... это он определил, где рак.
– Сходи, Андрей, – сказала Лидия Сергеевна.
– А куда? – спросил Андрей.
– Это этажом выше, – оживилась заведующая, – там онкологическое отделение. Сейчас еще догоните его...
Андрей ушел догонять. Лидия Сергеевна тем временем подошла к заведующей и украдкой протянула ей сложенные пополам пять тысяч рублей.

– Это вам, за заботу. Что не отказались, не бросили, – с натянутой улыбкой сказала она.
– Ой, да что вы! – отмахнулась было заведующая. Но деньги уже исчезли в глубоком кармане ее голубого врачебного халата, оставалось только похлопать сверху пухленькой ладошкой, чтобы немного попримять бумажку. Столь крупная купюра не только улучшила и без того замечательное настроение заведующей, но и пробудила в этой красивой женщине почти материнскую заботу.
– Знаете что, сделаем так: выньте из общей папки первую страницу, чтобы ему на глаза не попадалась. А я вам распечатаю сейчас другую, там ничего такого написано не будет. Только смотрите, не потеряйте оригинал! Потом доложите обратно, когда он посмотрит. Сойдет так?
Лидия Сергеевна согласилась. Пожалуй, только такой кустарный способ мог обмануть бдительность Петра Ивановича. Хорошо, что врачиха вообще пошла на такое... Впрочем, за сто пятьдесят-то долларов...
–  Сейчас возвращайтесь в палату, – сказала заведующая. – Я напечатаю вам страницу и занесу. Вы когда уезжаете?
– Пока еще не вызывали машину, – сказала Лидия Сергеевна. – Скорее всего, после обеда.
– Вот и хорошо. Собирайтесь себе не торопясь. Тогда где-то через часик я сделаю...
Лидия Сергеевна вышла в коридор, держа стопку листов, соединенных скрепкой. В коридоре ждал Андрей.
– Ну что, догнал этого? – презрительно морщась, спросила Лидия Сергеевна.
– Да. Тыщу дал.
– И как? Что сказал?
– Опять понес про питание. Сказал, правда, что мне нужно каждые полгода проверяться, раз у меня наследственность.
– Вот это верно. Задумайся-ка, Андрей. И давай, начинай за собой следить. Пора. Ты тоже уже четвертый десяток разменял...
Андрей терпеть не мог, когда мама приставала к нему со здоровьем: бросай курить, следи, что ты ешь, ходи к врачам... он поспешил сменить тему:
– Зато когда я ему деньги дал, сделал такой вид, будто я ему сто рублей сунул. Больше хотел, наверное.
Лидия Сергеевна усмехнулась:
– Наглость! Ничего, перебьется. Не на паперти – всем подряд милостыню раздавать. Нашел он очаг, видите ли. Тоже мне Папа Карло... надо было вообще ничего не давать за такое лечение. И так кучу денег уже по карманам рассовала.
– Зачем ты это делаешь, не понимаю. Спасибо – до свиданья, и будет с них.
Лидия Сергеевна не ответила.
– Слушай, нужно спрятать вот этот лист, – сказала она. – Чтобы отец не увидел. Убери его куда-нибудь по-тихому... не знаю, в сумку... только не помни.
Андрей пробежал взглядом по листу. Слово «рак» бросалось в глаза, словно бешеная псина. Они уже подошли к палате. Андрей не придумал ничего лучшего, как спрятать листок под свою широкую вязанную кофту, распластав его внутри по футболке.

Войдя в палату, Лидия Сергеевна специально положила эпикриз на столик у кровати мужа с тем расчетом, чтобы Петр Иванович при желании мог легко дотянуться и прочитать. К большому удивлению и облегчению Лидии Сергеевны, Петр Иванович не притронулся к бумагам, не обратил на них никакого внимания. Он был задумчив и молчалив. В нем царили смешанные чувства. С одной стороны, ему хотелось поскорее домой, прочь из этой неухоженности. И в то же время так ничего и не было решено с его спиной. Это раздражало. В своих размышлениях и планах Петр Иванович представлял, как его увозят отсюда сразу же в Институт позвоночника, сразу на операцию. На самом деле все ограничивалось лишь пустыми обследованиями и написанием бумажек, ни на йоту не приблизивших его выздоровление. Вот она, эта никому не нужная макулатура, кипа листов, которую Лида принесла от врачей и которую он принципиально не хотел брать читать, всю эту никчемную писанину, ради которой он потерял здесь столько дней. 

«Что может быть более мерзким и разъедающим изнутри, – думал Петр Иванович, – чем видеть цель, стремиться к ней, и не иметь сил до нее дотянуться?» Из-за банальной бюрократии, бумажной волокиты.
– Вызвали машину? – спросил он.
– Дождемся заведующей, она дописывает эпикриз, – сказала Лидия Сергеевна. Петр Иванович возмущенно вскинул брови и покачал головой. Андрей, пригнувшись и сделав вид, что ищет что-то в спортивной сумке, ловко вынул из своего убежища запрятанный листок и убрал его.
Начались долгие часы ожидания. После того как заведующая занесла фальшивый лист, а Лидия Сергеевна сходила оплатила палату, делать им здесь было больше нечего. Андрей вызвал службу транспортировки лежачих больных, их визитки были раскиданы на всех подоконниках больницы. Машины не было до самого вечера. Петр Иванович, переодетый на выезд в свой серый спортивный костюм, нервно вздыхал. Он дважды звонил в службу, молча, стиснув губы, выслушивал их оправдания – первый раз не успевали из-за большого наплыва клиентов, потом, уже по пути в больницу, застряли в пробке – после чего загробным голосом произносил:

– Ладно. Жду.

Наконец, в седьмом часу, два коренастых санитара в одинаковых светоотражающих комбинезонах, как двое из ларца, распахнули дверь палаты и гуськом, друг за другом вошли. Первый нес похожие на раскладушку собранные носилки с колесиками.

– Кого? Где?
– Сюда. Здесь. Осторожнее: катетер.

Санитары вздернули раскладушку и разложили ее, затем подстелили не слишком свежий на вид шерстяной плед и слаженно переложили на него Петра Ивановича.

В палате оживилось. Толстый Андрюха встал у своей койки в выжидающей позе, немного растерянной и в то же время исполненной благодушия, с какой провожающие хозяева терпеливо дожидаются в прихожей последних сборов и ухода приятных гостей.

– Давай, Петруха, выздоравливай! Не попадай больше в больницы!

Даже Игорь сел на своей кровати, провожая их.  Он болезненно улыбался и что-то беззвучно шептал, не в силах совладать с голосом.
– Давайте, ребятки, – хрипло говорил Петр Иванович с каталки. – И вам не болеть! Дай бог, еще свидимся когда... Спасибо. Не болейте.
– Вот и выписали, – не унимался толстый Андрюха. – Теперь неизвестно кого подселят. Может, полежишь еще, Петруха? Оставайся!
Петр Иванович уже из дверей махнул им напоследок рукой. Быстро попрощалась Лидия Сергеевна, не отставая от каталки. Последним шел Андрей, нес сумку и пару пакетов с вещами. Он махнул головой и улыбнулся Андрюхе и Игорю:
– Счастливо.

Ему вдруг захотелось тихо, по секрету сказать Андрюхе: умирать поехали. Он едва удержал на языке эти слишком личные, слишком ненужные, неуместные слова. Зачем? Зачем ему знать? Нет. Он, этот толстый весельчак, еще не готов; мимоходом встретившись со смертью в подъезде собственного дома, он тут же с нею разминулся, откупившись лишь сотрясением мозга и лоскутком кожи на голове. Никто из них, молодых парней, пусть и медленно, но верно исцеляемых, и не догадывался, что все это время тут, рядом с ними, смерть сидела у кровати одного из них, не торопясь, как падальщик, дожидаясь добычи. Они думали, что Петра Ивановича увозили домой на поправку. Вот и пускай думают. Пока падальщику ничего не перепало. Поэтому пусть они радуются за Петра Ивановича и поминают его добрым словом, а сами поскорее выздоравливают и снова кидаются с головой в бурлящий жизненный круговорот. И пусть их обойдет стороной та доля, что досталась их только что выбывшему соседу по палате.

Санитарная машина оказалась старой расшатанной «газелью» с завешанными окнами и керосинным душком. Это не помешало Петру Ивановичу немедленно захрапеть, чуть только они выехали за ворота. Он проспал весь путь домой: долгие пробки в городе, получасовые сотрясания ревущей измученной посудины на кольцевой дороге. Андрей, сидящий на хлипком сиденье рядом с Лидией Сергеевной, пытаясь отыскать и зафиксировать равновесие, усмехнулся, глядя на мирно спящего отца:

– Похоже, бате нравится. Может, ему каждый день эту «газель» вызывать? Чтоб высыпался.

Глава 20

Дом, милый дом. Родная, устоявшаяся аура тихого счастья. Знакомые запахи, которые меленько урывками вдыхаешь, словно процеживаешь через ситечко. Удивительная умиротворенная тишина. Ласкающе бежевые тона шершавых обоев. Мягкий свет бра. Боже, насколько все выпукло, утрированно кажется после чужого, неприятного, смазанного. Мое, родное! Целебное! Нет больше тяжелых переживаний, подавленности, лиц больных, снующих врачей, духоты. И даже то обстоятельство, что здесь были прожиты самые мучительные, болезненные дни и ночи последнего года, не умалило теплого живительного чувства расслабления.

Санитары переложили Петра Ивановича на его огромную кровать с ортопедическим матрацем, и сразу же исчезли, не успев повредить чудодейственной ауры. Лидия Сергеевна рассчиталась с ними у дверей и выпроводила.

Серый потертый пульт. Петр Иванович нащупал его почти машинально и не глядя нажал круглую кнопку. Икнул и осветился большой толстый телевизор, купленный Петром Ивановичем десять лет назад за полторы тысячи долларов. Это была дорогая покупка. Одна из тех, редких, которыми Петр Иванович баловал себя, забывая о скаредности. Тогда этот толстобрюхий телевизор считался лучшей новинкой с самой большой диагональю. Андрей, более всех оценивший покупку отца, часами пересматривал на DVD (Петр Иванович раскошелился тогда еще и на домашний кинотеатр) новинки кино, «Властелина колец» с его спецэффектами, и восторгался: прям как в кинотеатре! А звук! Стерео, долби! Теперь, в эру плоских экранов и изображений высокой четкости, телевизор выглядел занимающей целый угол ископаемой бочкой, внутри которой зиял даже не средних размеров экранишко с размытой картинкой. Это было неважно. Сохранившееся воспоминание о восторге десятилетней давности, словно это было вчера, сохранило попутно и уважение к этому громоздкому неуклюжему мастодонту.

Андрей вошел в родительскую спальню и улыбнулся, увидев отца, деловито щурящегося в телевизор. Словно он так и лежал здесь все время. Да, надо признать, с возвращением отца, хозяина очага, квартира сразу же приняла свой прежний обжитой вид, затеплилась уютом, обрела прежнюю душу.

На кухне уже вовсю гремели кастрюли, зажужжал блендер. Лидия Сергеевна готовила ужин... нет, не им – Петру Ивановичу. По совету сумбурного онколога, надо было измельчить куриную грудку, а на завтра обязательно купить свеклу. Оказывается, свекла – природное противораковое средство. Лидия Сергеевна взяла это на заметку, собираясь включить ее в постоянное меню. Вскоре она принесла мужу подкрепиться: перемолотое в пюре куриное мясо на питательном бульоне в пиале, присыпанное зеленью. Петр Иванович без аппетита похлебал с ложки. Лидия Сергеевна суетилась. Приняв назад пиалу, она тотчас начала стягивать с Петра Ивановича одежду, унося ее и утрамбовывая в стиральную машину. Потом, при помощи Андрея, перевернула мужа на живот и распаковала подгузник. Влажным полотенцем она обтерла запревший зад Петра Ивановича, словно это был не взрослый мужчина, а беспомощный младенец.

– Смотри, – тихо показала она Андрею, качая головой. – Не нравится мне это.
Андрей посмотрел. На копчике Петра Ивановича розовела свежая ссадина.
– Где это так? – спросил Андрей. Лидия Сергеевна вздохнула:
– Это пролежень... пока еще вроде только-только. Надо срочно что-то делать с этим.

– Да брось ты. Просто содрал. Ну какой же это пролежень! – вполголоса запротестовал Андрей. Он, зная о пролежнях лишь понаслышке, представлял их жуткими гноящимися ранами, которые появляются после долгих месяцев бездвижности у безногих солдат, или у полностью парализованных стариков, или вследствие некачественного лечения в антисанитарных условиях. Смешно даже называть отцовскую царапину пролежнем. Мама, как всегда, сгущает краски.

– Нет, Андрей. Это не шутки, – сказала Лидия Сергеевна, притрагиваясь к ссадине, ощупывая ее.
– Ну а что с этим делать?
– Есть специальные мази. И упражнения. Петя, слышишь, нужно делать упражнения, зарядку. Ты слышишь меня?

Петр Иванович не слышал. Уткнувшись лицом в подушку, он растворился в ней и похрапывал.
– Опять спит... Господи, что за неженка! – недовольно сказала Лидия Сергеевна. – Еще недели не прошло, а уже и с этим проблема! Не понимаю, неужели так сложно размяться, повертеться вокруг своей оси, не знаю... поворочаться, разогнать кровь? Неужели не бесит круглые сутки лежать в одном положении? Быстро он вжился в роль больного, рассчитывая, что все сделают другие. Разомнут, накормят, переоденут. Хорошо устроился.
– Просто думает, что все слишком быстро закончится, чтобы еще что-то делать сверх того, – сказал Андрей.
– М-м? – промычал спросонья Петр Иванович.
– Вот тебе и м-м... – смягчаясь, сказала Лидия Сергеевна.
– Что-то я размяк совсем, – вяло сказал Петр Иванович.
– Давай оденемся, – сказала Лидия Сергеевна.
– Ага, – согласился Петр Иванович и приподнялся на локте.

Они перевернули его на спину и надели подгузник, футболку и домашние треники. Оставив Петра Ивановича еще немного подремать, они ушли на кухню. Пришел и их черед чего-нибудь перекусить. Петр Иванович лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь приятной свежестью, струящейся из приоткрытого окна, запахом подушек, пахнущих чистотой и знакомым стиральным порошком, не той хлоркой, которой пахли больничные наволочки, а также прикосновением мягкого, немного свалявшегося верблюжьего пледа, которым он был укрыт. Через полчаса, окончательно проснувшись, Петр Иванович позвал жену. Лидия Сергеевна тотчас прибежала с кухни.

– Ну что, заюнь, надо бы принять душ, – сказал Петр Иванович. – Да и побриться бы не мешало.
– Андрей. Кати сюда кресло, – крикнула Лидия Сергеевна.
– Щас, – послышался голос Андрея.

Андрей прикатил в спальню старое парикмахерское кресло Лидии Сергеевны, на котором она обрабатывала своих клиенток. Лидия Сергеевна все время суетилась. Она примеривалась, как бы сподручнее ухватить Петра Ивановича, чтобы пересадить, недовольно цокала языком, то и дело повторяла: так! – словно решаясь на что-то. Потом спустила его ноги к полу, усадила на край кровати. Петр Иванович безмолвно подчинялся. Андрей отошел в сторону, чтобы дать матери всласть похлопотать. Все равно тащить отца в итоге придется ему.

– Давай, Андрей, что встал, – наконец, обнаружила Лидия Сергеевна бездействие Андрея.
Андрей выдвинулся вперед, слегка потеснив мать, навис над отцом и обхватил его одной рукой за талию, а другую подсунул под ноги, как жених обхватывает невесту, чтобы взять на руки.
 
Помня о том, что отец, несмотря на худобу, был удивительно тяжел, Андрей сгруппировался, напряг руки и плечи, и поднял его. Ноги затряслись, дух перехватило. Как можно скорее, едва не роняя, Андрей из последних сил перенес Петра Ивановича с края кровати на кресло, сантиметров тридцать по воздуху. Ему показалось, что позвоночник его вот-вот переломится надвое. Лидия Сергеевна волновалась, крутилась под ногами, придерживая бутылку из-под катетера:
– Надо было вместе... Аккуратнее, Андрей. Еще немного. Аккуратнее, ноги... ноги не сломай. 
– Ладно, ладно! Не мешай! – огрызнулся Андрей.
Петр Иванович уже сидел в кресле.
– Все нормально, не волнуйся, – примирительно выдохнул Андрей, потирая разнывшуюся спину. – На, вези.

Лидия Сергеевна встала позади кресла и начала толкать его в сторону коридора. Толкать было легко. Она, успокоившись, не спеша, словно экскурсовод, везла Петра Ивановича по его владениям, демонстрируя: вот, смотри, все в порядке, ничего не изменилось, а сама украдкой, и в то же время зорко поглядывала, как Петр Иванович осматривается, пытаясь предугадать его впечатление. Они въехали на кухню.

– Подвези к зеркалу, – сказал Петр Иванович. Лидия Сергеевна подкатила кресло к большому зеркалу, висевшему на стене у окна.

Петр Иванович уставился в свое отражение. Вид его, до этого сонный и расслабленный, начал стремительно меняться. Глаза сначала прищурились, потом сделались злыми. Они не отрываясь сверлили то, что показывало зеркало. Вслед за глазами ощерились губы, выпятив вперед подбородок. Петр Иванович замер, напряженно сгорбившись, сделавшийся похожим на знаменитую статую Вольтера в кресле, только лицо его не улыбалось, а выражало крайнюю озлобленность, ненависть, еле сдерживаемое бешенство.

То, что увидел Петр Иванович, заставило внутри него разом все рухнуть, словно взорванное динамитом здание. Каждый человек, обращая или не обращая на то внимания, сотни, тысячи раз видит свое лицо, оценивает его, изучает, примечает и запоминает мельчайшие детали и черты. Зеркало в ванной, в лифте, смутные силуэты в стеклах общественного транспорта, в витринах магазинов. Непроизвольно человек постоянно наблюдает себя, постоянно освежает воспоминания о своем внешнем виде. С годами это перерастает в абсолютное знание о самом себе.

Петр Иванович, лишенный возможности видеть себя всего лишь неделю, и увидев теперь, не узнал себя. Из зеркала на него смотрел скелет, древний старик. Где были те слегка припухлые щеки, с которыми он отправлялся в больницу? Где пусть и не явный, но все же округлый подбородок? Где его лицо! Откуда эти впалые глазницы с мертвым взглядом? Этот хрящеватый нос, прежде такой статный, мясистый, а теперь словно прямой тонкий клюв, дряблое горло, залысины... блестящая желтая кожа, обтягивающая кости черепа, как резиновая маска. Что означает этот вид? Вынужденная диета, скверное больничное питание, голодовка перед этой... как ее... обследованием кишки? А может, треволнения, переживания? А может, он и уезжал таким же... мертвяком, каким отражался теперь, только не обращал внимания? Что бы это ни было, это было ненормально, жутко. 

Петра Ивановича пронзил страх. Первый раз за все время он подумал о том, что скоро, очень скоро может умереть.

Лидия Сергеевна, стоявшая позади, смотрела на мужа, на его лицо в зеркале. Она все поняла и растерялась, замерла, как и Петр Иванович. Замерли ее расширенные глаза, застыла на губах забытая улыбка. Она, видя мужа почти каждый день, не замечала той перемены, которая так поразила Петра Ивановича. Но выражение лица Петра Ивановича ясно показывало, что для него перемена была огромной и страшной.

– Так. Ты, по-моему, хотел мыться, – применила Лидия Сергеевна свою излюбленную тактику защиты – нападение. – Хватит тут любоваться на себя без толку. Время уже к ночи. Потом налюбуешься.
– Да, – подавленно сказал Петр Иванович и опустил глаза.

Они поспешили в ванную. Раздеть и пересадить Петра Ивановича на борт ванны оказалось делом не сложным. Ну, а с борта уже совсем легко – только вниз, на дно. Вниз – не вверх, сущие пустяки. Петр Иванович долго поливал себя теплой водой, набирал в рот, отплевывался. Несмотря на приятные процедуры, он был напряжен и задумчив. Андрей поддерживал его на всякий случай сзади за спину. Лидия Сергеевна стояла у ванны, терпеливо дожидаясь. Потом, когда Петр Иванович подал знак, что довольно, Лидия Сергеевна вымыла его мочалкой, и, выключив воду, начала вытирать полотенцем. Петр Иванович выглядел расстроенным, молчал и смотрел в никуда. Все знали причину. Не следовало подвозить его к зеркалу. Но кто бы мог подумать... ничего не поделаешь, как уж есть.
Купание было закончено.
– Ну что, поехали, – сказал Андрей. Он прихватил отца сзади за подмышки и приготовился подтянуть на борт.
– Давай, – скомандовала Лидия Сергеевна.

Андрей попробовал приподнять. Не тут-то было. Десять, не больше, сантиметров от днища ванны, и на этом все. Петр Иванович, и без того тяжелый, теперь, в неудобном положении, с болтающимися, как плети, по всей ванне ногами, казалось, превратился в неподъемную бетонную плиту. Андрей сразу же осознал всю трудность положения. Он пробовал другой раз, третий. Безуспешно. Борта ванной сделались неимоверно высокими, словно непреодолимая Китайская стена. А ведь раньше – стоило только ногу поднять, переступить, и уже на полу, на коврике. Петр Иванович корчил болезненные гримасы, если Андрей обхватывал слишком крепко, но никак не помогал, безвольным мешком шлепаясь задом обратно в ванну.

– Нет, вытащить невозможно, – прохрипел Андрей.
Лидия Сергеевна, беспокойно наблюдавшая неудачные попытки Андрея, бросилась в бой.
– Дай я! Отойди, – она принялась яростно тянуть мужа. Видя, что ничего не выходит, она поддалась панике.

– Ты не сможешь, – сказал Андрей. – Ты же видишь, что так просто не поднять. Дай я сам.
Он пробовал подобраться с разных сторон, пару раз целиком влезал в ванну. Паника Лидии Сергеевны отчасти передалась и ему. Один Петр Иванович сидел внутри ванной с угрюмым спокойствием, не делая ни малейшего движения, полностью предоставив себя на волю жены и сына. 
– Ноги, Андрей, ноги не сломай, – срывалась на крик Лидия Сергеевна. – Смотри, как они изогнулись. Щас переломаешь! Катетер не выдерни! Он же ничего не чувствует, щас порвешь ему там все. Отойди, пусти  меня.
– Что ты лезешь! – зашипел Андрей. – Ты не видишь, что ты его не поднимешь? Что ты все кричишь, баламутишь!
– Пошел к черту! – вскрикнула в истерике Лидия Сергеевна. – Иди отсюда! Дай мне места! Ничего не можешь. Пусти меня, пошел вон!

У Андрея разрывалась голова, рябило в глазах от мельтешащих рук. Спина была окончательно и безжалостно сорвана. От оскорблений матери хотелось плакать. Наконец они уселись без сил, потные, словно загнанные лошади – Лидия Сергеевна на унитаз, Андрей на борт. Петр Иванович виновато поглядел на них, поглаживая своими длинными пальцами край ванны.

Несколько минут мать и сын сидели, каждый про себя обдумывая варианты решения проблемы. Андрей шарил глазами по помещению, останавливаясь взглядом на предметах. Нужен рычаг. Что-то наподобие домкрата. У стиральной машины на полу стоял пустой пластиковый таз, в котором Лидия Сергеевна любила простирнуть нижнее белье. Таз, хоть и небольшой, показался Андрею достаточно прочным. У унитаза стояло желтое ведро, тоже небольшое, но крепкое на вид.

– Давай сделаем так, – сказал Андрей. – Я приподниму, а ты подсунешь вон тот серый таз. А потом с таза – на вот это ведро.
Так и сделали. Андрей приподнял отца, а Лидия Сергеевна подсунула под Петра Ивановича таз. «Так, хорошо, сидим... не торопись. Готова? Поехали... Отлично!» Петра Ивановича удалось взгромоздить на перевернутое ведро. Узковато, но ничего, еще немного. С ведра – последним рывком на долгожданный борт. Вот и все, что и требовалось доказать. Отныне в эту ванну ни ногой.
«А ведь это только начало», – подумал Андрей. Только первый день их самостоятельности, первая попытка вернуться к нормальной жизни. И чем скорее им хотелось вернуть нормальную жизнь, тем отчетливее обозначалась пропасть, отделявшая их от этой жизни.
Нужно было побрить Петру Ивановичу его щетину, и Андрей вызвался сделать это. Они нарочно повернули его спиной к большому зеркалу над раковинной, чтобы он больше не разглядывал себя, да и Андрею так легче было брить. Намылив бороду отца пеной, Андрей приступил, аккуратно, снизу вверх, небольшими движениями, снимая слой за слоем. Свежие острые лезвия отцовской бритвы, так отличавшиеся от вечно затупленных в бритве Андрея, исправно делали свое дело. Петр Иванович вытягивал шею, поджимал губы, натягивая подбородок.

– Что с усами? – спросил Андрей.
– Сбривай, – хрипло ответил Петр Иванович.
Лидия Сергеевна тем временем ушла на кухню разговаривать по телефону. Звонила Людмила Ивановна. Без лишних слов, она сразу же приступила к делу:
– Лидочка! Завтра едем в Военно-медицинскую академию. В двенадцать, без опозданий. Там будет одна женщина, врач, онколог. Она хорошая знакомая моего сослуживца... ну, не важно... он с ней договорился. Она ждет. Не забудь все документы и снимки. Это очень хороший врач, Лидочка. Она многим и многим помогла. Я прямо чувствую, что она и нам поможет. Господи, может, это шанс? Может, теперь все получится? Ах, да, Лидочка, она сказала обязательно принести стекла биопсии. У тебя есть?
– Ну откуда у меня! – воскликнула Лидия Сергеевна.
– Они должны быть в больнице, в которой вы лежали. Поэтому езжай сутра за стеклами, а потом сразу в Академию.
– Мне надо завтра квоту идти выбивать.
– Да брось ты! – рассердилась Людмила Ивановна. – Плюнь ты на эту квоту. Ее в любой день сходишь подашь. А это один раз выпадает.
Лидия Сергеевна согласилась.

Глава 21

Людмила Ивановна ждала у метро, изящная и хрупкая, как француженка, в своем тоненьком пальто с большим отворотом, со своим очаровательным, тщательно уложенным каре с челкой. Еще не совсем остывшая осень позволяла ей пощеголять элегантностью и утонченностью.
Каждый раз, видя ее, Андрей невольно думал: как же она похожа на Людмилу Гурченко! Существуют же на свете двойники, типажи, оттиски, притом не братья или сестры, не родственники, совершенно чужие друг другу люди! А отец был удивительно похож на Леонида Филатова – статный нос, конусом  расширяющийся от узкой переносицы, высокий лоб, глубокие залысины, неизменные усы, изгиб бровей, структура волос, улыбка – все! В детстве Андрей хвалился ребятам из школы: мой отец вылитый Чак Норрис (из-за усов). Но потом он ясно понял – это определенно Филатов. Поджарый самоуверенный волчара.

Людмила Ивановна расцеловалась с Лидией Сергеевной и Андреем, и они скоро пошли в сторону Академии. Лидия Сергеевна рассказывала:
– Зашла за стеклами... они хранятся в морге при больнице. Там лаборантка, старенькая такая женщина, вынесла, и аж ахнула! Только взглянула, и сразу все поняла. Руками вскинула, говорит: «Бедный, сколько же ему лет? Это уже все... ничего не сделать...умирает...»

– Да что там можно увидеть-то, на этих стеклах? – негодовала Людмила Ивановна.
– Ладно, посмотрим, что сейчас скажут, – сказала Лидия Сергеевна.

Академия была в двух шагах от метро. Им нужно было не главное здание, а в обход по улице, в трехэтажный корпус с маленьким сквером перед входом. Когда они вошли внутрь, первое, что бросилось им в глаза, – помпезная лестница, разделявшаяся в марше на еще две, ведущие  полукругом ввысь, к торжественной колоннаде, за которой виднелось мозаичное панно. Несмотря на монументальность и парадность, все это сооружение носило печать ветхости и крайней неухоженности. Казалось, ремонт здесь делали очень и очень давно, несколько поколений назад, и здание, более-менее сносное снаружи, внутри окончательно одряхлело. Каменные ступени лестницы стерлись и сделались покатыми.

По правую руку находилась гардеробная, куда они сдали свои пальто. Людмила Ивановна достала бумажку с телефоном врачихи и позвонила.

– Что-то не берет, – сказала она. – Может, занята. Она здесь на какой-то конференции или семинарах, что-то такое. Но она точно здесь. Найдем.
Она спросила у гардеробщицы, может, та знает, где проходят семинары и, может быть, где можно найти врача Ольгу Петровну. Гардеробщица не знала.
– Попробуйте на третий подняться, – сказала она. – Там палаты, там все врачи.
Больше спросить было не у кого. Ни в вестибюле, ни наверху, у колоннады, не было ни души.
Они пошли по помпезной лестнице. На втором этаже пересекли огромное мрачное фойе, в глубине которого громоздились лестницы, ведущие на третий этаж (архитектор, создававший это здание, очевидно, отвел лестницам особую роль, стремясь передать ими масштаб и величие своего творения, взяв за образец лестничное изобилье Эрмитажа).

На последнем этаже, в неосвещенных коридорах, было так же пустынно, как и везде. Здесь зияли раскрытые двери палат с невероятно высокими потолками и окнами. Внутри виднелись койки. Кое-где горел свет настольных ламп. Андрей даже увидел старуху в халате, медленно бредущую по палате. Они томились нетерпением найти ту, кого искали. Казалось, что вот-вот это произойдет, что откуда-нибудь вдруг выпорхнет долгожданная Ольга Петровна, высокая, статная, в белом халате, и скажет: ну вот вы где, а я уже обыскалась вас, идемте, время не ждет, пора действовать! Но Ольги Петровны нигде не было.

– Так, стойте здесь, я все узнаю, – сердито сказала Людмила Ивановна. Лидия Сергеевна и Андрей отошли к стене. Людмила Ивановна живо пошла по темному коридору, заглядывая в палаты. В одной из них она исчезла, и вышла через несколько минут с медсестрой. Они разговаривали, Людмила Ивановна что-то эмоционально рассказывала, медсестра сочувственно слушала и кивала.
– Пойдем, – скомандовала Людмила Ивановна, душевно распрощавшись с медсестрой и подходя к Лидии Сергеевне и Андрею. – Это внизу на первом этаже, под лестницей. Такая женщина хорошая, отзывчивая, все объяснила – куда идти, где искать. Я ей рассказала о Пете. Такое я почувствовала в ней соучастие, желание помочь! Редко такое встретишь.

– Я думала, это она – наша Ольга Петровна, – усмехнулась Лидия Сергеевна.
– Нет, что ты. Просто медсестра. Но какое сострадание!
Они потащились обратно к гардеробной. Людмила Ивановна решительно шла впереди.
– Ждите здесь, – снова повелела она и исчезла под лестницей. Лидия Сергеевна, поникшая и нахмуренная, села на скамью у окна, рядом с выходом, положив на подоконник большой пакет со снимками, стеклами и эпикризом.
– Может, пальто забрать сразу? – спросил от нечего делать Андрей.
– Да, давай, – задумчиво сказала Лидия Сергеевна. Она была разочарована и жалела, что не поехала за квотой, как намечала, а тратила время, слоняясь, как идиотка, по этажам больницы в поисках мифической врачихи. А если этой врачихи вообще нет здесь, а они с Андреем метались, очертя голову, по городу с самого утра – сначала за стеклами, потом сюда, чтобы везде поспеть, не дай бог не опоздать.

Андрей принес пальто и сложил их на скамью. Потом сходил узнать, что под лестницей – там был длинный коридор. Вернулся назад и, стоя перед матерью, стал смотреть в окно, в сквер. Моросил дождь, черные стволы голых деревьев были мокрыми и печальными.

Наконец показалась Людмила Ивановна. Рядом с ней шла низенькая полная женщина с глазами навыкате, несколько растерянная и, видимо, недовольная тем, что ее побеспокоили. 

– Вот – Ольга Петровна, – радостно выдохнула Людмила Ивановна. – Вот – Лидочка...
Ольга Петровна тихо поздоровалась в ответ на приветствие Лидии Сергеевны, и покорно выслушала ее рассказ о Петре Ивановиче. Потом равнодушно посмотрела на свет снимки, без интереса взглянула на стекла, после чего сказала:
– Ну, что тут можно сделать... – И повторила практически дословно все то же самое, что говорили Лидии Сергеевне все предыдущие врачи. Тихая расслабленная речь врачихи продолжалась несколько минут и закончилась следующим советом:
– Расскажите ему обо всем как можно скорее. Это в ваших же интересах, если не хотите расстаться врагами.
– Но как рассказать!
– Вот так просто – сядьте перед ним и расскажите.
– Может, есть какие-то правила, как рассказывать о таком? – допытывалась Лидия Сергеевна.
– Нет правил, – досадливо поморщилась врачиха. Андрею, со скрытым отвращением наблюдавшему за ней, показалось, что она еле сдерживается, чтобы не зевнуть.
– А вы часто рассказываете больным, Ольга Петровна? – вступила в разговор Людмила Ивановна.
Ольга Петровна благосклонно улыбнулась:
– Каждый день.
– Какой ужас! – воскликнула Людмила Ивановна. – Как же вы переносите? Это же такой труд, столько сил, столько нервов! Вы святая женщина!
Ольга Петровна смутилась от такого приторного ходульного комплимента.
– Я уже привыкла, – сказала она.
– А как, как они воспринимают?
– По-разному. Женщины более стойко, собираются с духом, как-то борются, следят за собой. Мужчины, наоборот, сложнее, чаще сдаются, не могут смириться, опускают руки.
«Вот удружила, глупая жаба, – подумал Андрей. – Обнадежила. Теперь точно никогда не расскажем отцу».
– А скажите, Ольга Петровна, – сказала вдруг Людмила Ивановна. – Это, конечно, неожиданная просьба... может быть, вы ему скажете? Как врач. Позвоните, сообщите... или встретитесь. Я не знаю как сделать, можно обдумать...
–  Да ну что вы! – испугалась Ольга Петровна и взглянула на Людмилу Ивановну, как на умалишенную. – Нет. Конечно, нет. И речи быть не может. Если не можете сами, пусть психиатр сделает, это его работа. Пусть районный онколог, лечащий врач, не знаю. Нет, я вам тут не помощник.
Она обратилась к Лидии Сергеевне, и в ее голосе впервые послышались искренние нотки:
– Мне очень жаль, но я не смогу вам помочь. Тем более что я занимаюсь женской онкологией. Если хотите, я, конечно, дам вам несколько телефонов, но... – она пожала плечами. – Или могу посоветовать очень хороший хоспис.
– Да нет, спасибо, – с сожалением улыбнулась Лидия Сергеевна.
Наскоро попрощавшись, врачиха с виноватым видом поспешила удалиться туда, откуда привела ее Людмила Ивановна.
Лидия Сергеевна и Андрей стали одеваться. Людмила Ивановна пошла за своим пальто. Она выглядела немного смущенной.
– Лида, надо ей заплатить сколько-нибудь, – вдруг вспомнила она, вернувшись.
Лидия Сергеевна скептически поджала губы и вытащила из кошелька бирюзовую тысячу. Людмила Ивановна взяла купюру и упорхнула под лестницу вслед за врачихой. Минут через десять она вернулась.
– Отдала. Мы еще долго стояли, говорили. Поплакали. Она меня обняла так крепко напоследок...
Тьфу, гадость, подумал Андрей. Это было уже слишком. Произошедшее этим утром, эта нелепая поездка в больницу, эти пошлые старые лестницы, эта равнодушная врачиха, которая даже и не думала помогать, как было заявлено, и в завершение всего эта наивная попытка тети Людмилы поддать душещипательности... полнейший тошнотворный абсурд, верх лицемерия.
Они вышли на улицу. В этот момент Лидии Сергеевне позвонил Петр Иванович. Он оставался дома один. Лидия Сергеевна предупредила его, что поедет договариваться с онкологом, чтобы их взяли на лечение в больницу. Услышав звонок, она опешила и остановилась.
– Петя звонит, – испуганно сказала она. – Что ему сказать?
Людмила Ивановна оцепенела, тоже с испуганным видом остановившись рядом с Лидией Сергеевной.
– Господи, не знаю, что ему говорить, – нервничала Лидия Сергеевна. – Он все поймет сейчас.
– Скажи, как есть. Может, так и лучше, что сейчас все узнается, – прошептала Людмила Ивановна.
– Ладно, беру, – сказала Лидия Сергеевна и поднесла трубку к уху. – Да, Петя.
– Ну что, как там дела? – хрипло спросил Петр Иванович.
Лидия Сергеевна помолчала и тихо сказала:
– Нет, Петя, нас не взяли, – Лидия Сергеевна прикрыла глаза, приготовившись к любому, крикам, проклятиям, истерике человека, узнавшего, что его лишили последней надежды на спасение. Но Петр Иванович оставался спокойным. 
– Мест нет? – спросил он.
– И это тоже...
– Ну и хорошо. Зачем вообще эти онкологи, не понимаю. Сказано же, что нужен Институт позвоночника. Вот и будем идти туда. Не надо этих лишних движений, лишних людей. Давай идти по пути, который мы наметили. Закругляйся уже с беготней по врачам.
– Хорошо, – сказала Лидия Сергеевна. – Ладно, мы едем домой, будем через час.
Она убрала телефон.
– Ну что, Лидочка? – спросила Людмила Ивановна.
– Нет, он ничего не понял.
Людмила Ивановна тяжело вздохнула. Они молча дошли до метро и поехали по домам.

Глава 22

Петр Иванович был очень недоволен тем, что жена отложила поездку в департамент здравоохранения за квотой, а вместо этого встречалась с какими-то «левыми» врачами. Он хотел серьезно поговорить с женой на эту тему. Вечером, когда они лежали на кровати, а Андрей ушел к себе в комнату, Петр Иванович начал разговор:

– Лида, я еще раз хочу тебе сказать: пожалуйста, очень тебя прошу, не езди больше по непонятным врачам...

– Это была знакомая, – стала оправдываться Лидия Сергеевна. – Она должна была помочь.

– Ни по знакомым, ни по незнакомым, – настойчиво и вкрадчиво, как ребенку, втолковывал Петр Иванович. Гладко выбритое лицо его выглядело еще более бледным и худым, чем с бородой, отчего казалось строгим. – Я тебе скажу следующее: кроме Института позвоночника я больше никуда не поеду. Тратить время и деньги, как в этой больнице, я больше не собираюсь. Поэтому надо сдать документы на квоту и терпеливо ее ждать. Месяц – так месяц, полгода – так полгода. Я никуда не спешу. Договорились? Прекращай мельтешения по больницам и врачам... человек, врач, который согласен удалить мне опухоль из позвоночника – находится в Институте позвоночника, и не надо никого больше просить удалять мне эту опухоль. То, что ты сегодня не сдала документы на квоту – не есть хорошо. Именно это нужно было сделать в первую очередь, а уж потом все остальное.

Андрей ушел в гостиную, ставшую его комнатой, и позвонил Марише. Мариша ответила сразу.
– Родной мой! Котик! Здравствуй. Как у тебя дела? Я так соскучилась! Мне так плохо без тебя!
Они созванивались каждый вечер после ее отъезда, и каждый раз Мариша начинала разговор влюбленной тирадой и резонными жалобами жены, насильно разлученной со своим горячо любимым мужем. Вчера из-за выписки и переезда пообщаться не удалось, и теперь разговор предстоял быть длинным, за два раза. Андрей, не любивший безликое телефонное «бла-бла-бла» ни о чем, предчувствуя долгий сентиментальный диалог, лег на диван и с обреченной улыбкой умиления приготовился слушать и поддакивать.

– Здравствуй, мой малыш! – сказал он. – Ничего хорошего. Выписали.
Мариша расспросила, как Петр Иванович чувствует себя, как он воспринял возвращение в родные пенаты. Андрей вкратце рассказал о вчерашнем происшествии в ванной, об отвратительной сегодняшней поездке в Военно-медицинскую академию. 
– С каждым днем я все больше и больше понимаю, как же я не люблю этот город, – неожиданно для самого себя разговорился он. – Действительно говорят, что место, где тебе хорошо – помогает и лечит, дает силы, а нелюбимое, наоборот, тянет вниз, душит, топит. Не понимаю, как я мог обитать здесь четверть века! Не удивительно, что здесь у меня ничего не клеилось. А вот тетя Людмила говорит, что это ее любимый город, что здесь она счастлива.
– Думаю, это закономерность – недолюбливать то место, где родился, – сказала Мариша. –  Слишком много связано, и не всегда хорошее. А ведь именно плохое больше всего врезается в память и как раз и формирует эту нелюбовь...И наоборот, многие любят те новые места, в которые переехали и в которых обосновались, в которых поменяли свою жизнь. Тем более такое, как Москва. Что ни говори, а разница слишком заметна.
 – Да, пожалуй, так. Слишком много воспоминаний. А уж после теперешней ситуации я, чувствую, и вовсе перестану сюда ездить. И ко всему этому суета мамы... все сумбурно, шумно, как-то судорожно. Я так привык к спокойствию с тобой. Рассуждению, неторопливому осмыслению. Компромиссу, в конце концов. А тут... Паника, кавардак. Никак не могу собраться с мыслями. Тысяча дел в минуту. Нужно носиться, изображать занятость. Да еще то и дело покрикивает... я словно вернулся в детство, когда всецело был под ее контролем. Постоянно в чем-то виноват. Что ни сделай – все не так...
– Да, это тяжело, – сказала Мариша.
Андрей продолжал:
– Маманя мне тут высказала: ты ничего сам не делаешь, только мешаешься под ногами, или только и сидишь, ждешь... мол, никакой помощи, инициативы...
– Да, зная Лидусю...  – сказала Мариша. – Попробуй ей слово поперек сказать. Это она у нас маленький командир.
– Вот и я ей сказал – ты тут хозяйка, ты и руководи, а я буду исполнять. В своем доме я буду руководить... вроде стала более четко формулировать, что ей нужно. Так что я теперь, получается, придаток, на побегушках.
– Что ты! – воскликнула Мариша. – Ты не на побегушках! Ты помощник и опора. А Лидусе, может, так легче – чтобы все кипело вокруг. Или немножко побраниться. Понятно, что это не со зла, а чтобы справиться с тем, что творится в душе. Ты пойми, что ей очень тяжело.
– Да и мне не легче. Сложно, очень сложно. И без того тошно, а все это, попутное, только усугубляет. Вместо того, чтобы прочнее сблизиться духовно – одно недовольство и претензии. Это отдаляет. Как же мне не хватает тебя! Без тебя каждый день проклят!
– Родной мой... Андрюшенька, я тут подумала... это ничего не значит, просто мысли... может, нам стоит подумать о малыше?
– А как же наши планы?
– Это да, конечно. Но после всего, всех событий, я задумалась о жизни. Так быстро бегут года. Что ждет впереди? А малютку уже так хочется. И, может, папулька успеет увидеть внучку или внука? Он ведь так мечтал. А, что скажешь? Ты будешь классным папкой! Потому что ты лучший муж.
– В принципе, я не против... но високосный год... – в этот момент из соседней комнаты послышались нарастающие рыдания Лидии Сергеевны. Андрей вскочил с дивана. Дикий страх накатил на него, чуть не лишив сознания.
– Я перезвоню, – только и смог выдавить он и резко закончил разговор. Не зная, что делать и что думать, он уселся на край пуфа перед старым компьютером и принялся истерично, под самое мясо, грызть ногти. Потом, достав из кармана джинсов пачку сигарет и зажигалку, вышел на лоджию и, несмотря на строгий запрет на курение в квартире, закурил, раскрыв окно. Его трясло.
Пока Петр Иванович читал Лидии Сергеевне нравоучения, в ней снежным комом росло волнение, ощущение неумолимо приближающейся неизбежности. Когда это чувство подкатило к самому горлу и передавило дыхание, Лидии Сергеевне застлало глаза. Практически не понимая, что она говорит, она стала отрывисто и быстро произносить слова, слыша их, точно со стороны, точно это не она их произносила:
– Петя... нам не нужен Институт позвоночника... Петя... у тебя основная проблема не со спиной, не с позвоночником... у тебя онкология. Злокачественная опухоль в кишках. Сейчас нужно срочно лечить кишки, Петя. Нам не нужен Институт позвоночника, нам нужна онкологическая клиника. Ты понимаешь, Петя? (из нее начали прорываться рыдания, которые она не могла больше сдерживать). Петя, ты должен знать, что я буду с тобой до конца...
Лидия Сергеевна зарыдала. Эти рыдания и услышал Андрей.
Петр Иванович замер и смотрел прямо перед собой. Лицо его окаменело. В очках для чтения глаза его казались крупными и расширенными.
Онкология. Злокачественная опухоль. О чем это? Это значит рак, что ли?
Перед Петром Ивановичем немедленно встал его образ в зеркале, которому он ужаснулся вчера вечером. Он вспомнил свои мучения от болей последний год, бессонные ночи. Часто повторяемую с озлобленной упертостью фразу: умру, а никуда не пойду проверяться. И что, получается, нужно умирать?
Как и на Андрея в соседней комнате, только во много раз сильнейший, на Петра Ивановича обрушился ураганный страх. Адреналин зашкалил до боли в сердце. Виски раздавило невидимым прессом. Ему захотелось закричать зверем, заскулить, завыть. Разорвать голосовые связки. Он перестал что-либо видеть. Перед глазами узорами заиграли электромагнитные волны, какие бывают, когда резко встаешь из горячей ванны. Он часто заморгал и стал облизывать кончиком языка пересохшие губы. «Рак в моем теле, – думал он, лихорадочно сопоставляя эту болезнь со своей жизнью, примеряя к себе. – Я лежу, а в моем теле рак. Я конченный человек. Боже, какой же я мудак. Твою мать. Что я сделал с собой. Какой же я дурак!»
Лидия Сергеевна рыдала навзрыд. Ее слезы заставили Петра Ивановича очнуться. Он посмотрел на нее и понял, что это не его рак. Это их рак. Ее не в меньшей степени, чем его. Жалость к жене сдавила сердце Петра Ивановича, дав сил отвлечься от самого себя, подавить собственное смятение и собраться с духом.
– Лида, – осторожно позвал он. – Заюнька. Не надо, успокойся. Я тебя уверяю, что далеко не все потеряно. Это не приговор. Лида, послушай меня... я великолепно себя чувствую, я не собираюсь подыхать. Ты веришь мне? Посмотри на меня.
Лидия Сергеевна хотела было сказать, что шансов на спасение нет, но внутренний голос запретил ей произносить это. Слова мужа утешили, дали надежду, она почти поверила, что шанс все-таки есть. Потому что он теперь знает, а он все сможет решить, во всем разберется. Сквозь слезы она повторяла:
– Ты, главное, помни, что я рядом. Что бы ни было... буду рядом... до конца.
– Конечно, рядом, вместе. Как обычно. Мы всегда со всем справлялись. И я не вижу причины, почему мы не справимся теперь. Лида, я абсолютно уверен и никогда ни секунды не сомневался в своем окончательном выздоровлении. Это лишь вопрос времени.
Лидия Сергеевна переставала плакать.
Мариша написала смс: «Я напугала тебя разговором о ребенке?»
Андрей написал, не отвечая на вопрос: «По ходу, мама ему рассказала. Они разговаривают, но я не слышу, о чем. Мама плакала».
Мариша ответила: «Очень тяжелый момент. Мне страшно». Потом еще: «Папа имеет право знать. Так было нужно».
Андрей написал: «Теперь хоть не придется изворачиваться и врать». И еще: «Сижу на диком очке. Боюсь выходить из комнаты. Даже со стула встать».
Мариша ответила: «Не ходи. Дай им выговориться. Уверена, папа поймет».
Андрей больше не писал. В соседней комнате совсем затихло.
– Андрей, – послышался голос отца, мягкий, приглашающий. Андрей встал с пуфика и зачем-то отряхнул джинсы. Хрустнув дверью своей комнаты, он на цыпочках вышел в темный коридор и прошел к родителям.
В приятном приглушенном свете бра Петр Иванович сидел на своем месте в кровати, серьезный и спокойный. Его руки лежали поверх одеяла. Очки сползли к кончику носа, при этом глаза, каким бы спокойным он ни старался выглядеть, были широко открыты. Время от времени он принимался часто с усилием моргать. Андрей знал, что означает такое моргание отца – внутреннее сильное переживание или напряженное обдумывание.
С другой стороны кровати сидела Лидия Сергеевна, с распухшим и красным от слез лицом. Петр Иванович похлопал ладонью по одеялу рядом с собой:
– Андрюша, иди сюда, садись.
Андрей сел. Петр Иванович крепко взял его за руку.
– Ну что, – сказал он. – Мама мне все рассказала. Это, конечно, неожиданно. Ты понимаешь, о чем речь?
Андрей, опустив голову, как наказанный, мелко закивал.
– Думаю, никто не ожидал, – продолжал Петр Иванович. – Но повода для истерики я не вижу. Все решаемо. И то, что мы сейчас вместе, это, Андрей, дорогого стоит. Я не собираюсь подыхать. Не собираюсь отчаиваться, уходить в себя. Я настроен на борьбу и буду идти прежним курсом. Серьезно, – Петр Иванович жизнеутверждающе улыбнулся, – я намерен дожить до двадцатипятилетия внука. Ничто и никто мне в этом не помешает. Иди сюда... – Петр Иванович притянул к себе сына и крепко обнял. Андрей положил голову к нему на плечо и обхватил шею. Он услышал, как неимоверно быстро и дробно бьется у отца сердце.
Андрей вдруг вскочил и заходил по комнате. В чрезвычайном возбуждении, сбивчиво он заговорил о том, что тоже верит в успех, что как вообще может быть какая-то онкология, если ее не видно. Ведь не может человек чувствовать себя хорошо, а при этом быть... он чуть не произнес: смертельно болен. Серьезно болен. Отец внимательно слушал его.
Андрей казался смешным самому себе, что он вот так, как болванчик, ходит взад-вперед перед родителями, комично жестикулируя и болтая глупости. Он ничего не мог поделать с этим. Его охватило ощущение деятельности и решимости, вроде той, что охватывает военачальника, бурно рассуждающего над картой военных действий о ходе предстоящего боя, не принимающего никакого иного исхода, кроме победы, стремительного сокрушения врага. Петр Иванович поддался его настрою, то и дело повторял, что «не собирается подыхать» и что «доживет до двадцатипятилетия внука». Видимо, эти слова придавали ему силы; произносимые им, они были пропитаны энергией, а еще в большей степени верой в их непреложность.
Мама не раскрыла ему правды, Андрей это видел. Это было не важно. Того, что стало известно отцу, вполне достаточно, чтобы действовать заодно, а не по раздельности. Важнее всего то, как воспринял отец новости – мужественно, достойно. Да, он всегда был для Андрея первейшим эталоном.

Выговорившись и немного остыв, Андрей присел обратно на кровать, еще немного побыл с родителями и ушел к себе, крепко поцеловав отца и мать, особенно отца. У себя он лег на диван и прислушался. В комнате родителей было тихо. Нет, они не спали, Андрей был уверен.
«Мама не рассказала ему всего». – написал он Марише.

«А у нас снег выпал». – написала Мариша.

Действительно, они долго не могли уснуть в эту ночь. Муж и жена лежали и разговаривали. Обо всем, вспоминали далекое, недавнее... Петр Иванович признался:
– Этот последний год я точно потерял смысл жизни. Ничего не радовало, ничего не хотелось. Не жил, а существовал. Ну и конечно же сильно болела спина. Кто бы мог подумать, что обычная спина – и такие проблемы.

Андрей уже давно спал, ворочаясь на неудобном неразобранном диване, а они все говорили и говорили, тихо, в темноте, выключив свет. За окном нехотя занималось дождливое ноябрьское утро. По близкому проспекту шумели шинами редкие машины. В предрассветном сумраке по подоконнику стучали капли дождя.

Часть 2
Глава 1

На оптовом складе галантерейных товаров, чуть в сторонке, в явном замешательстве стоял мужчина. Он теребил в руках бумажку и беспокойно оглядывался. Мужчина был строен, красив, одет в дорогое кашемировое пальто черного цвета. Черные же ботинки с острыми носами блестели, тщательно начищенные. Лицо мужчины было восточным, с утонченными правильными чертами. Очень коротко стриженые волосы его покрывала не по годам ранняя седина – мужчине было на вид не более сорока лет.
Бумажка, которую он озадаченно теребил, содержала в себе наименования тех товаров, за которыми его послала сюда жена. Она увлекалась вышивкой икон бисером, и мужчина должен был купить ей несколько наборов. В розничных магазинах такие вышивки стоили на порядок дороже.
Проблема заключалась в том, что мужчина не мог найти никого из персонала, кто собрал бы ему его заказ. Сотрудники сновали то тут, то там, но на просьбы мужчины о помощи либо вовсе не реагировали, либо отнекивались, говорили обождать и тут же мчались по своим делам, забывая о нем. Мужчина не умел и не собирался скандалить. А раз так, то единственное, что ему оставалось, – это стоять и ждать, либо бродить по складу в надежде отыскать соучастие. И он его нашел.
Лена была заведующей складом; миниатюрная очаровательная женщина с короткой стрижкой под мальчика а-ля Холли Берри, она была одна из тех вечно юных особ, которые и в сорок лет не слишком отличаются комплекцией и энергичностью от двадцатилетних, разве что парой предательских морщинок у глаз.
– Девушка, я вас очень прошу, помогите мне, – взмолился мужчина, когда, наконец, набрел на ее стол. Приветливая Лена с готовностью откликнулась на призыв, взяла у него список, упорхнула и вскоре вернулась с заказом. Мужчина очень благодарил Лену за такую отзывчивость. Они разговорились, познакомились, его звали Эмиль. На прощание он дал ей свою визитку, записал в телефон ее номер. 
– Лена, можете обращаться по любому вопросу, – оказалось, Эмиль был врачом, заведующим одним из отделений в онкологическом диспансере.
Лена плотно сотрудничала  с Петром Ивановичем и Вадимом  Александровичем. Фактически весь ассортимент товаров для своего магазина они брали здесь, на оптовке, часто приезжая, то один, то другой, за очередной партией. За два года уровень доверия и хорошие отношения между мужчинами и Леной выросли до такой степени, что она порой втихаря забирала назад на склад те ранее купленные Петром Ивановичем или Вадимом Александровичем вещи, которые не находили спроса в их галантерее.
Когда Лена узнала от Вадима Александровича, что Петр Иванович лежал в больнице, и у него обнаружили рак, она была в шоке, она не могла поверить. А когда Вадим Александрович рассказал еще и о том, что после выписки Петра больше никуда не брали, везде отказывали, Лена сразу же вспомнила про Эмиля. Наверняка он смог бы дать какой-то совет. Так получилось, что после того единственного раза они так больше и не пересекались. Лена была уверена, что Эмиль и не вспомнит ее. Тем не менее она решила позвонить. Когда она нашла визитку и набрала его номер, то услышала неожиданное:
– Да, Лена, здравствуйте!
Голос Эмиля звучал так тепло и приветливо, словно Лена была его самой доброй знакомой, которую он всегда рад слышать. Лена опешила.
– Здравствуйте, Эмиль. Разве вы меня помните? – не смогла не спросить она.
– Конечно! Вы же так помогли мне тогда...
Через несколько минут Лена позвонила Петру Ивановичу. Она была не из робких, но все же побаивалась услышать его голос, не знала, как вести себя, что говорить человеку в таком состоянии. Не ляпнуть бы лишнего... Тем более Вадим Александрович предупреждал, что Петр Иванович не обо всем осведомлен, кое-что держится от него в строжайшей тайне (о безысходности положения Вадим Александрович, разумеется, Лене не сказал). Петр Иванович развеял ее опасения; он казался веселым, принялся живо расспрашивать, намечать грядущие заказы, шутил и посмеивался. Все оказалось настолько естественно и просто, что Лена, откинув сомнения в том, стоит ли вообще признаваться ему, что она знает о его болезни, рассказала об Эмиле. Эмиль ждал от Петра Ивановича звонка, не откладывая, сегодня же.
Петр Иванович, так жарко утверждавший ранее, что не будет иметь дело ни с кем, кроме Печужкина, изъявил серьезные намерения тотчас звонить Эмилю и договариваться о встрече. После того как он узнал о том, что основная опухоль у него в кишках, он нехотя оставил мысли о немедленной операции в Институте позвоночника. Неопределенность положения беспокоила его, еще больше беспокоило то, что никто не хотел заниматься его кишками. Прошла неделя со дня их выписки. Лидия Сергеевна подала все требуемые документы на предоставление квоты в департамент здравоохранения, убедила там всех в том, что время не ждет, что врачи готовы лечить и только ждут денег. Квоту обещали выделить сразу же после Нового года, возможно даже к концу декабря. После этого она съездила за город, в поселок Песочный, в еще одну известную онкологическую клинику, где наткнулась на очередной категорический отказ лечить парализованного. Этот замкнутый круг – одни требуют, чтобы он ходил, другие не берутся оперировать без квоты – заставлял Петра Ивановича напряженно думать, искать выход. Появление Эмиля было как нельзя кстати.
Эмиль приехал к ним ближе к вечеру, когда совсем уже стемнело, прямо из больницы, с работы. Припарковав свой дорогой внедорожник на пустыре перед домом, рядом с искореженными останками «форда» Петра Ивановича, Эмиль спешно, словно боясь не успеть на помощь, направился к подъезду, неся с собой стильный докторский саквояжик. 
Его услуги, в том числе и данный визит, стоили недешево. Он объявил цену за предварительный осмотр сразу, по телефону – пять тысяч рублей. Петр Иванович без колебаний согласился. Манера общения Эмиля с первых же слов заворожила его. От Эмиля веяло исключительной доброжелательностью. «Блестящий психолог», – подумал Петр Иванович. Спокойный, доверительный тон. Четко изложенные мысли; каждое слово, прежде чем быть произнесенным, продумано и отшлифовано, словно алмаз. Приятно слушать. Все это подкупало.
Когда Эмиль появился на пороге их дома, эти впечатления значительно усилились. Как только он вошел,  вокруг разлилась мощная положительная энергия, озарившая гнетущую атмосферу квартиры. Хотелось, глубоко с облегчением выдохнув, произнести: слава богу, ты пришел! Это был не официальный визит врача с нахмуренным лбом, из потустороннего мира (куда нет доступа больному), который, лишь озвучив нелицеприятный диагноз, так и не поняв сути своей миссии, поспешит удалиться, оставив больного один на один со своей неразрешимой проблемой. Нет, это был визит друга, могущественного друга, имеющего рычаги решения этой проблемы. Друга, лично заинтересованного в судьбе друзей, к которым он пришел на выручку и не отступится, пока не сделает все возможное и невозможное. 
Лидию Сергеевну и Андрея, встречавших его, прежде всего восхитили его опрятность, сверхинтеллигентность и скромность. Начищенная до блеска обувь; черное как смоль пальто – Андрей знал, как сложно содержать такое пальто в подобной безупречной чистоте. Стрижка, хоть и предельно короткая, какую можно подстричь самому, что называется «под машинку», сделана явно в салоне, и не дешевом, определила Лидия Сергеевна профессиональным глазом. Волосинка к волосинке, четкая окантовка.
Удалившись в ванную вымыть руки, Эмиль прошел затем к Петру Ивановичу в спальню. Петр Иванович с нетерпением ожидал его. Они тепло приветствовали друг друга, пожав руки. Лидия Сергеевна встала сбоку, рядом с дверью, а Андрей и вовсе ушел в свою комнату, чтобы не мешать. Эмиль приступил к делу. Он распаковал саквояж, тщательно осмотрел Петра Ивановича, несколько неумело взял у него кровь. Попутно он внимательно слушал подробный рассказ Петра Ивановича обо всем, что связано с его болезнью, об опухоли в позвоночнике, о Печужкине, на которого они рассчитывали после получения квоты. Петр Иванович спросил мимоходом, не знаком ли Эмиль с Печужкиным. Нет, Эмиль не знал такого, но если понадобится, он с ним поговорит. Последнее обещание окончательно покорило Петра Ивановича. Он смотрел на Эмиля чуть ли не с восторгом, как на всемогущего волшебника.
– Эмиль, может быть, чаю? Кофе? – спросил он.
– Если можно, стакан воды, – скромно произнес Эмиль и продолжил осмотр. Лидия Сергеевна умчалась за водой.
– Петр, давно у вас вот эта экзема? – спросил он, аккуратно ощупывая заскорузлости на локтях Петра Ивановича.
– Давно, уже несколько лет, – поспешила ответить за мужа возвратившаяся с питьем Лидия Сергеевна.
– Спасибо, Лида, – сказал Эмиль, принимая стакан.
Потом он долго вчитывался в эпикриз, просматривал фотографии, стекла. Потом долго оценивающе смотрел на Петра Ивановича, что-то обдумывая. Он сделался серьезным. Лидия Сергеевна знала эту серьезность, после ее появления на лице врачей они сообщали, что сделать ничего нельзя. Природный скептицизм говорил ей, что и сейчас история повторится. С той только разницей, что о том, что сделать ничего нельзя, теперь узнает и ее муж. Лидия Сергеевна поджала губы, опустила глаза и приготовилась выслушать приговор. Петр Иванович, в отличие от жены, смотрел на врача с бо;льшим оптимизмом, ожидая хороших новостей и конструктивных предложений по дальнейшему лечению.   
– Что ж, Лида, Петр, – сказал, наконец, Эмиль. – Вы наверняка уже слышали от врачей, что случай не из простых. Поэтому я не буду на этом особо заострять внимания, а сразу приступлю к главному. Лечение возможно, и даже необходимо, и как можно скорейшее. Время, к сожалению, работает не на нас, и мы должны поэтому устроить все как можно оперативнее, не теряя драгоценных дней (Петр Иванович согласно закивал: да, время не ждет, все верно).
– С моей стороны я сделаю все возможное, – продолжал Эмиль. – Сегодня же буду договариваться насчет вас, и можете не сомневаться, что получите наиболее адекватное и подходящее для вас лечение.
– А что это будет? Химиотерапия? – спросил Петр Иванович.
– Это определят позже. Но давайте не будем забегать вперед…
Эмиль сделал коротенькую паузу.
– Петр, скажите, как ваше настроение в целом?
– Боевое, – с решительностью ответил Петр Иванович. –  Я готов идти до победного конца и не сомневаюсь в своем окончательном выздоровлении.
– Лида? – обратился Эмиль с тем же вопросом к Лидии Сергеевне.
– Да, конечно, – смутилась Лидия Сергеевна. – Лечить... лечить... что же еще. Только вперед.
– Вот такой ответ я и хотел услышать от вас. Тогда приступаем к лечению. Понимаете, настрой очень важен. Мы, врачи, делаем большую часть работы, но, как показала практика, если человек сам не хочет бороться, если он пассивен, то участь его зачастую предрешена. И наоборот, когда он желает двигаться вперед, когда рядом с ним близкие люди, готовые действовать сообща, то шансы на победу возрастают в разы. То, что вы рядом, все вместе, сплочены, имеет огромное значение. Если уж на то пошло, согласитесь, у каждого из нас изначально неблагоприятный прогноз. Но людей отличает возможность и стремление качественно улучшать свою жизнь. Вы согласны?
Петр Иванович активно закивал:
– Знаете, Эмиль, я благодарен Богу, что он лишил меня возможности ходить именно теперь, и это позволило обнаружить болезнь на том этапе, пока ее еще можно лечить...
Лидия Сергеевна нахмурилась и поджала губы. Эмиль остался невозмутим.
– Кстати, Петр, вы верующий? – вдруг спросил он.
– Да как сказать, – виновато пожал плечами Петр Иванович. – Не то чтобы слишком. Но да, можно сказать, что верующий. Крещен, – он усмехнулся.
– Мы с женой очень верим, – просто и откровенно сказал Эмиль. – Часто ездим, когда выдается время, по святым местам, монастырям. Очень чтим Александра Свирского, ездим в его монастырь. Я бы очень рекомендовал и вам съездить туда в будущем, прикоснуться к мощам. Сейчас у меня, к сожалению, нет с собой, но я обязательно привезу вам иконки.
Петр Иванович не слишком заинтересовался рассказами о религии, но с уважительным вниманием слушал.
– И поскольку у вас онкологическое заболевание, вам нужно еще читать несколько сильных молитв Серафиму Саровскому. Считается, что этот святой помогает от серьезных недугов. Ну, и, конечно, Святой Пантелеймон, обязательно.
Тут Петр Иванович проявил интерес. У него уже мелькнула как-то мысль о том, что неплохо бы найти какие-нибудь молитвы против этой заразы, кому же именно молиться, он не знал. Маришины молитвы он читал ежедневно, дважды в день, но они были «общие», не про здоровье.
– Александр Свирский и Серафим Саровский? – уточнил он. – А где достать молитвы? В церкви?
– Да, все тексты молитв, и Серафиму, и Александру, должны продаваться в церкви, – сказал Эмиль. – Если есть поблизости или будете проходить мимо, Лида, зайдите, купите. Если не найдете, я вам привезу. По-моему, существует даже аудиозапись. Если у вас есть на чем слушать, то не поленитесь, найдите, скачайте в интернете. Петр, я вам очень рекомендую ежедневно посвящать чтению молитв какую-то часть вашего времени.
– Да, это нужно,  – согласился Петр Иванович. – А скажите, Эмиль, вот я узнал, что свекла помогает, бобровая струя...
Эмиль усмехнулся. Он немного огорчился, что разговор на столь высокую тему так нелепо переключился на банальности.
– Петр, сейчас в приоритете профессиональное лечение... и, конечно, вера... вот два направления, на которые я советовал бы настроиться.
– Это конечно. Да-да... – Петр Иванович понял свою оплошность, смешав свеклу со святыми.
– Если что-то из народной медицины вдруг понадобится, мы сразу же включим это в наш рацион, – сказал Эмиль. – Пока же давайте будем готовиться к скорейшему переезду в клинику. Петр, Лида, я всегда на связи, – Эмиль пожал руку Петру Ивановичу, прощаясь. – Можете звонить в любое время. И… я вам немедленно сообщу новости, как только все устрою. Готовьтесь, это будет в ближайшие дни, потому что, повторюсь, время работает сейчас не на нас.
– Спасибо, Эмиль, огромное! – сказал Петр Иванович, довольный и воодушевленный прошедшей встречей.
Лидия Сергеевна повела гостя в коридор, прикрыв за собой дверь в спальню, будто бы случайно, а на самом деле нарочно отделяя тем самым Петра Ивановича от того настоящего, честного разговора, которого она ждала от Эмиля. Расплатившись за визит, она провела его к лифтам,  и только там негромко, словно опасаясь, что и здесь их могут услышать, спросила:
– Эмиль, как... на самом деле?
Эмиль был готов к этому вопросу.
– Лида, я хочу, чтобы вы ясно все понимали. Я увидел, что Петру не все известно, поэтому не стал озвучивать... но вам я должен сказать. Судя по результатам обследований, положение очень не обнадеживающее. Болезнь прогрессирует не менее двух лет, и это слишком долгий срок. Теперь, к сожалению, речь не идет о полном выздоровлении. Наша задача, если я правильно понял лично ваши, Лида, намерения, это продлить жизнь. Ведь так?
– Да.
– Для этого нужно немедленно предпринимать какие-то действия. Если ничего не делать, у него две недели. Если мы начнем теперь, то выиграем время. Оно нам нужно для того, чтобы наметить дальнейшее лечение, для того же Института позвоночника... и тогда, дай Бог, мы сможем подарить ему еще полгода, а при хорошем раскладе год-полтора.
– А вдруг снова не возьмут. Нас ведь никуда не взяли...
– Как не возьмут! – воскликнул Эмиль. – Лида, я же вам сказал, что обо всем договорюсь. Об этом вы можете даже не волноваться. Никто теперь не оставит вас просто так, без помощи. Не сомневайтесь, Лида. Ваша задача – это быть рядом с ним, чтобы он чувствовал и видел вашу поддержку. Остальное на мне.
Эмиль вызвал лифт.
– Лида, держитесь. И если что, я всегда на связи.
Когда Эмиль уехал, Лидия Сергеевна пошла было к квартире, но вернулась и встала перед узким коридорным окном. За окном тянулся долгий ночной проспект, освещенный рыжим светом фонарей. Лидия Сергеевна в глубокой задумчивости смотрела вдаль. На сердце у нее лежало тяжелое безрадостное чувство опустошенности, хронической усталости солдата, уцелевшего в очередном бою лишь для того, чтобы назавтра все начать сызнова, кинуться в очередное сражение, а потом, если повезет выжить, в следующее, снова и снова, пока, наконец, не будет повержен, без всякой надежды достичь хоть когда-нибудь спасительного исхода из беспросветного мрака. Она обхватила себя руками и заплакала.

Глава 2

Эмиль действовал стремительно. Уже на следующий день после своего визита он позвонил Петру Ивановичу и торжественно объявил, что Петр Иванович приглашается на госпитализацию в онкологическую клинику. «Вот оно!» – всколыхнулось в Петре Ивановиче с радостью и одновременно с тревогой. Бездействие, в котором он пребывал до сих пор, неожиданно оборвалось, и впереди, словно выплывая из тумана, неясно, но с каждым часом все отчетливее обозначалось нечто волнующее, опасное и таинственное. Что ждет его там? Исцеление? Долгожданное освобождение? А может быть, наоборот… но нет, о другом нельзя даже думать, это табу. Как бы то ни было, Эмиль – молодчина, профессионал высочайшего уровня! Сказано – сделано, и с какой быстротой! Увидев его один только раз, Петр Иванович успел проникнуться к врачу глубочайшим почтением.
Эмиль заскочил к ним после работы, на минутку, по-приятельски. Нужно было обсудить запланированное, а заодно он привез им, как и обещал, картонные иконки, и небольшую бутылку со святой водой. Помимо того, что Петра Ивановича брали в больницу, была еще одна отличная новость – освободилась одноместная палата, и Эмиль придержал ее для них. Это был предел мечтаний, если так можно выразиться. Эмиль озвучил суточную стоимость палаты – совсем не та сумма, чтобы сомневаться, практически такая же, что содрали с них за палату в предыдущей больнице… и потом – деньги Петра Ивановича не интересовали, они у него были. Некоторые сбережения, скопленные за несколько лет. Их, по оценке Петра Ивановича, с лихвой должно было хватить на любое самое дорогое лечение.
– Когда вы готовы заехать, Петр, Лида? – спросил Эмиль.
– Да хоть сейчас! – воскликнул Петр Иванович.
Эмиль улыбнулся:
– Ну, сейчас не получится – поздно. Давайте завтра. Завтра с утра вам удобно?
– Конечно, конечно!
– Тогда так: вы должны подъехать к девяти утра, и ждать меня внизу, в приемном отделении. Я за вами спущусь…  Договорились?
Разумеется! Они готовы делать все, как он скажет.
Эмиль наотрез отказался брать деньги за визит и умчался на своем внедорожнике. В квартире поднялась суматоха. Начались сборы. Повключали свет. Собирать особо было нечего, но волнение было столь велико, что требовалась какая-то разрядка, высвобождение энергии. Лидия Сергеевна паковала спортивную сумку, носилась по комнатам, готовила еду. Не отставая от хозяйки, под ногами юлой вертелся любимец-йорк, повизгивая от радостного перевозбуждения. Лидия Сергеевна громыхала шкафами, перебирая футболки и полотенца, носки и постельное белье, покрикивала на Андрея, на собаку и даже на мужа.
– Звони, Андрей, заказывай машину, – требовала она. – И предупреди, чтобы не вздумали опаздывать. Чтобы в восемь как штык!
Андрей позвонил по сохранившейся визитке в службу транспортировки лежачих больных.
Наконец все было готово. В коридоре стояла собранная сумка, на стуле был развешен серый спортивный костюм Петра Ивановича. Пресытившись чрезмерной активностью, Лидия Сергеевна устроилась на кровати, забрав с собой пса. Свет выключили, оставив только мягкое, приглушенное бра в спальне. Несмотря на то что бурная деятельность прекратилась, спокойствия так и не наступило, в воздухе звенело напряжение.
Андрей, собираясь идти к себе и желая родителям спокойной ночи, между прочим спросил:
– А Эмиль не сказал, кстати, сколько это все будет стоить? Я имею ввиду не разовое посещение, не палату, а в целом, что там будет – операция, химия.
– Какая разница, – строго ответил Петр Иванович. – Сколько бы ни стоило.
– Просто столько историй... Люди иногда отдают последнее, чтобы оплатить подобное лечение.
Петр Иванович вдруг раздражился на сына:
– Ты смотри не вздумай даже заикнуться о деньгах при Эмиле!
– Ладно, ладно, – Андрею показалась странной реакция отца. Почему бы сразу не расставить все точки над i и не рассчитать бюджет. Впрочем, не в его компетенции обсуждать родительские траты. Главное, все уладилось, и они довольны. Он пошел к себе.
Ночью почти не спали. Улеглись во втором часу, но сон не шел. В шесть начала ходить по коридору Лидия Сергеевна, вслед за ней встал Андрей, проведший ночь в беспокойной полудреме. Было зябко – не от холода, а от переживаний. Они одели Петра Ивановича и стали ждать машину.
– Давай, звони, – нервничала Лидия Сергеевна. – Едут они или нет?
В семь Андрей позвонил. Его заверили, что о них помнят, что опозданий не будет. И вправду, в восемь часов во дворе сверкнули желтые фары въехавшей «газели». Завыл домофон, Лидия Сергеевна пошла открывать. Те же самые санитары, что и в прошлый раз, показались в дверях лифта с носилками.
– О, знакомые все лица.
– Да, похоже, мы теперь у вас постоянные клиенты.
Петр Иванович испытал легкое дежавю, когда его переложили на несвежий плед, отвезли вниз и загрузили в машину. На улице было свежо и туманно. Ночь отступала, в высоком небе чернота сменялась медленно светлеющей серостью.
Ехали недолго, еще одна удача: онкологический диспансер находился в их районе, минут пятнадцать от дома по свободным дорогам. И наконец вот оно – огромное белое здание оригинальной архитектуры, напоминающее обнаженную кость от стейка ти-бон, куда в предрассветном сумраке привезла их старая трясучая «газель». Вот оно – долгожданное лечение, которого, они думали, никогда не дождутся. Сейчас поднимется шлагбаум, запыхавшаяся трескучая «газель» въедет на обширную территорию, и лечение сразу же начнется. «Невозможно, бессмысленно»… Где те люди, те врачи, кидавшие эти слова в маленькую женщину, умолявшую лечить ее неизлечимого мужа? Пусть вернутся им те слова презрительной усмешкой. Жаль, не узнают они, что есть люди более достойные, чем они, для которых все-таки возможно, не бессмысленно.
Они приехали слишком рано. Андрей, выпрыгнув из машины, побежал в приемный покой за каталкой, чтобы переложить отца. К счастью, свободная каталка стояла тут же, при входе, в закутке коридора. Санитары переложили Петра Ивановича и завезли внутрь. Петр Иванович испуганно озирался по сторонам. Сбоку, у ноги его стояла неизменная бутылка с катетером, наполовину наполненная мочой. Грязно-белая дешевая плитка по стенам, какая встречается только в больницах, столовых или привокзальных туалетах, вызывала неприятное зудящее волнение, как в детстве, перед кабинетом зубного врача, или там, где делают прививки и берут кровь. Лидия Сергеевна и Андрей сняли свои пальто, и Лидия Сергеевна, свернув рулоном, уложила их в пакеты.
– Ну что, надо звонить Эмилю, – сказала она.
– Нет, еще рано, – остановил ее Петр Иванович.
– И что с того?
– Сказано в девять, значит в девять. 
– Ладно, поехали ближе, – сказала Лидия Сергеевна и повезла каталку в глубину коридора, туда, где перед белыми дверями регистратуры сидело и стояло множество людей. Не доезжая до толпы, Лидия Сергеевна поставила каталку у стены, а вещи сложила на свободные скамьи. Люди не сидели здесь, на этих скамьях, им было не до свободных мест, они плотно стояли прямо перед дверьми, словно боясь отойти от них даже на несколько метров, хмуро и жадно смотрели на эти двери, которые редко открывались, выпуская одного, и закрывались, запустив следующего. Андрей принялся с интересом разглядывать угрюмые лица. Большинство из этих людей определенно пристраивали родственников, но наверняка были и те, кто болел сам. Некоторые выглядели слишком замученными и бледными.
В коридоре показался парень, который вел тощего старика. Поравнявшись с каталкой Петра Ивановича, парень остановился и усадил старика на пустое сиденье.
– Сиди, батя, здесь. Я пойду узнаю. – сказал он и пошел в толпу. Старик покорно сел и прикрыл глаза. Он был очень худ, полузакрытые глаза его казались невидящими, лицо выражало обреченное смирение перед изглодавшей его болезнью. Андрей впился в него взглядом. Старик походил чертами на отца, только на много более поздней стадии болезни. Нет, конечно, по сравнению с ним отец выглядел куда более упитанным, ухоженным. И все же – такой же заостренный нос, обтягивающая череп кожа, впалые щеки и глазницы. «Эта ужасная болезнь делает людей одинаковыми, стирает, сжирает индивидуальные черты, оставляя лишь остовы», – подумал Андрей. А ведь остовы, скелеты и черепа не слишком разнятся между собой, даже если временно обтянуты кожей.
Все это зрелище – и старик, и люди – поразительно отличалось от того, что он видел в другой, общей больнице, в ее вестибюлях и палатах. Там были припухлые, вялые, недовольные, испуганные, хромающие, болтающие, рассеянные; что с них взять – синяки, травмы и перевязанные головы – такими были их основные заботы. Здесь же было что-то намного более глубокое, трагичное, основательное. Рак наложил на лица не только больных, но и их родственников печать мудрости, напряженного вдумывания, погружения в самого себя, в свой ли недуг, или в недуг близкого – не важно. С одинаковой силой сросшиеся с давней болезнью, принявшие ее, осмыслившие ее ждали здесь, в последней надежде на избавление, но как будто не слишком верящие уже  в это избавление…
Эмилю звонить не пришлось, он появился сам, изящно минуя толпу. На нем был надет белый докторский халат, идеально выглаженный, идеально сидящий по фигуре, словно приталенный, застегнутый на все пуговицы, как у пастора, разве только без стоячего воротничка. Даже этот обычный халат выглядел на нем эффектно, по-модному, будто скроенный по специальному фасону, специально для него.
– Петя, Эмиль идет, – сообщила Лидия Сергеевна мужу. Петр Иванович обрадованно заулыбался. Эмиль, деятельный и хлопотливый, скорым шагом, не обращая ни на кого из толпы внимания, прямиком, с улыбкой направился к ним, стоящим в стороне. Он радушно приветствовал их, пожал руки Петру Ивановичу и Андрею:
– Я улаживаю последние формальности. Мне нужно еще минут десять, и мы сразу же перемещаемся в палату. Тут многолюдно, неудобно, но это совсем ненадолго. Вы потерпите немного?
Получив обещание потерпеть, Эмиль исчез за белыми дверями регистратуры. Не позднее чем через десять минут он вышел оттуда с папкой листов, положил их в ноги Петру Ивановичу и, ловко прихватив каталку за изголовье, повез сквозь расступившуюся толпу. Андрей едва успел перекинуть через плечо сумку и ухватиться с другой стороны.
– Толкай тоже, – зашипела на него Лидия Сергеевна, неся в руках несколько пузатых пакетов. – Что Эмиль один везет...
– Толкаю, толкаю, – огрызнулся Андрей. Ему стало стыдно, что им помыкают на глазах у Эмиля.
– Ничего, это совсем не тяжело, – поспешил успокоить Лидию Сергеевну Эмиль, с удивлением наблюдавший их перепалку.
Они беспрепятственно прошли через железные турникеты охраны и направились к лифтам. Хмурый охранник, развалившийся на стуле, подозрительно оглядел Лидию Сергеевну и Андрея, но ничего не сказал, видя, что они с врачом. На грузовом лифте они поднялись на их этаж, где находилось проктологическое отделение, и очутились в широком фойе с большими окнами, которое напоминало скорее старомодный провинциальный сквер или оранжерею, чем больницу. Добрую половину его занимали кадки с различными растениями, цветами и деревцами, между которыми были расставлены миниатюрные столики с элегантными стульями. Рядом с лифтом на тумбе стоял огромный толстый чайник с намалеванной размашистой цифрой на боку.
– Здесь, если что, всегда кипяченая вода, – мимоходом пояснил Эмиль и поспешил туда, где зиял длинный неосвещенный коридор. Там начинались раковые палаты.
Этот зловещий коридор, ряд палат, одна за другой, словно тюремные камеры, только с раскрытыми дверьми, с сопрелой духотой, исходящей оттуда, производили тяжелое впечатление. Снова стены, выкрашенные масляной краской, на этот раз темно-желтой, словно моча; снова унылая ветхость. «Оставь надежду, всяк сюда входящий» – промелькнуло в голове Андрея. Да, судьба опередила обитателям этих мест поистине сложное испытание. Теперь настал и их черед примерить здешние робы. Кто они здесь? Узники. Приговоренные.
В конце коридора стояло несколько каталок. На одной из них стонал и выгибался человек. Эмиль вел их прямо туда, и через несколько секунд стонущий мужчина оказался перед ними. Это был практически скелет, мумия. С обнаженным торсом, во взбитых простыне и одеяле, он лежал с закрытыми глазами, запрокинув голову, издавая болезненные вскрики, от каждого из которых сокращалось его истощенное тело. 
Не доходя пары шагов до несчастного, Эмиль спешно свернул вправо, за угол, увлекая за собой каталку Петра Ивановича, словно стремясь поскорее увести их отсюда. Тут произошло невероятное. За поворотом был еще один коридор, и этот коридор ослепил их, как слепит солнце после длительной темноты. Перед ними точно отворились райские врата, оставив позади скорбные круги ада. Разница между предыдущим и этим коридором была столь велика, что, казалось, они попали совершенно в другое здание, да что там – в другой мир. Все здесь сияло чистотой и свежестью, в лучших традициях европейских клиник. Новый ремонт, пастельные тона ласкали глаз; тишина и спокойствие веяли домашним уютом. Эмиль улыбнулся, заметив, как Петр Иванович с облегчением вздохнул.
Их палата была изумительной. Просторная, с телевизором и холодильником. Шкаф, небольшой гостевой диванчик, слишком простенький, почти скамья, но на котором при желании можно было умоститься заночевать. И главное – не больничная койка, а мощная кровать-трансформер с ортопедическим матрацем.
– Вам нравится? – спросил Эмиль, заранее зная ответ.
– Эмиль, это бесподобно! Спасибо! Нет слов, – восхищенно качал головой Петр Иванович. Эмиль удовлетворенно улыбался. Лидия Сергеевна не теряла времени даром и заправляла кровать домашней простыней, укладывала подушку, готовила верблюжий плед. Эмиль помог Андрею переложить Петра Ивановича. 
– Лида, Петр, мне нужно бежать… поэтому я вкратце расскажу о том, что у нас на повестке дня. Сегодня к вам будет заходить много врачей. Не пугайтесь – так положено. Главное – к вам зайдет ваш лечащий врач. Его зовут Виталий Сергеевич. Познакомитесь с ним, он вам все подробно расскажет о вашем лечении. Ему вы отдадите вот эту папку, – Эмиль протянул Лидии Сергеевне бумаги, которые захватил с собой из регистратуры. – Это ваша история болезни. Не забудьте… впрочем, он сам первым делом попросит ее. Далее. В середине этого коридора – столик дежурной медсестры. Не знаю, работает ли кнопка вызова, – Эмиль попробовал кнопку, приделанную над кроватью. – Нет, похоже не работает… Что еще… где горячая кипяченая вода, вы знаете. Здесь в палате можно держать электрический чайник. Холодильник, телевизор, вот, все есть. Если будут вопросы – я всегда на связи.  Ну все, я побежал. Я еще обязательно загляну сегодня, поэтому не прощаемся. Ах, да, забыл – отвезите, пожалуйста, вниз каталку. А то они там ругаются, если не возвращают.
Оставшись в тишине комнаты, Лидия Сергеевна и Андрей уселись на диванчик рядом с кроватью, пару минут собраться с мыслями. Петр Иванович лежал, погруженный в приятные размышления, смакуя чувство удовлетворения происходящим.
– Ну как? – наконец произнес Андрей
– Замечательно, – сказал Петр Иванович.
– Буржуйская роскошь, – пошутил Андрей. – Не палата, а отдельная квартира.
Он встал и вышел в предбанничек, отделявший две одноместные комнатки от общего коридора. Там он обнаружил раковину с зеркалом, отдельный туалет и душевую, оборудованную специально для инвалидов. Вернувшись в палату, он рассказал родителям об увиденном.
– Да, с таким раскладом можно продолжать бороться, – сказал Петр Иванович. – И бороться с комфортом.
– А кровать-то! Смотри: хочешь лежишь, хочешь сидишь. Столько рычагов, настоящий танк, –  Андрей, ощупывая кровать, нагнулся к этикетке на боку. – Сделано в Финляндии.
Лидия Сергеевна убирала вещи в шкаф, продукты в холодильник, а остальное выкладывала на небольшой круглый столик рядом с кроватью.
– Иди лучше отвези вниз каталку, – сказала она Андрею. Андрей с готовностью подцепил каталку и вывез ее в коридор. Ему давно уже хотелось курить, и теперь, сбежав от родителей, можно было побродить-поискать какую-нибудь курилку.
В темном коридоре больше никто не стонал. Там мыли пол. Казарменно пахло хлоркой. Спустившись на лифте, Андрей увидел турникет с развалившимся охранником. «Сейчас начнется демонстрация власти», – с досадой подумал Андрей. Как там у Достоевского – административный восторг… Ему захотелось бросить каталку прямо у лифтов, и только мысль о том, что он может подвести Эмиля, заставила его толкать дальше. Как и следовало ожидать, охранник изучающе вперился в Андрея.
– Мне надо вернуть каталку, – пояснил Андрей. – Здесь оставить?
– Нельзя… в приемную везите.
– А как потом назад? У меня нет пропуска. Только въехали.
– Проезжайте, – махнул охранник снисходительно, давая своим видом благодетеля понять, что впустит назад. Андрей быстро, чтобы охранник не успел его позабыть, пошел к регистратуре. Народу там значительно поубавилось. Оставив каталку, Андрей торопливо вернулся, с виноватым видом просочился через турникет и поспешил к лифту.
– А бахилы где? – нашел к чему придраться охранник, не вставая, впрочем, со стула.
– Я сейчас… Обязательно, – пробубнил себе под нос Андрей, и, не дожидаясь лифта, юркнул на лестничную площадку. Курилку искать не стал, потерпит. Пешком поднявшись на этаж, он задержался в фойе-оранжерее перед нарисованным плакатом, висевшим на стене. Акварельные фрукты, овощи, подробно расписанные инструкции по правильному питанию при различных видах онкологии – Андрей с интересом изучил меню. Еще один плакат изображал серого, заросшего, словно леший, мужика: в великом ужасе этот мужик лежал на койке под капельницей, а поодаль валялись выпитые им ранее несколько бутылок водки и рыбьи скелеты.
Андрей вернулся в палату.

Глава 3

Из окна открывался вид на парк, осенний, почерневший и сырой. Дальше, за парком, была кольцевая дорога, а еще дальше – пустые поля, воля, разгульная шальная свобода, в которую хотелось, словно в омут, кинуться с головой и исчезнуть навсегда. Где-то совсем недалеко, за полями, находился аэропорт Пулково, и часто, с перерывом в пять минут, приземляющиеся самолеты делали петлю над домами и плавно садились в черные кроны парковых деревьев. Их степенный полет наполнял сердце Андрея необъяснимой отрадой, надеждой на то, что плохое обязательно пройдет, все образуется, и впереди, несмотря ни на что, ждет что-то новое, волнующе прекрасное. Уже давно Андрей взял в привычку загадывать желание, как на упавшую звезду, на пролетающие самолеты. Обычно он загадывал: хочу быть богатым. Но теперь, провожая взглядом каждый самолет, он беззвучно шептал: хочу, чтобы все поскорее закончилось.

Андрей раскинулся на широком подоконнике и смотрел в окно…

Этот район был крепко связан со всей их жизнью, жизнью каждого из них троих. Здесь, всего лишь в паре кварталов, прямо за парком находился институт, куда тридцать три года назад, из других городов, с разных концов страны, тогда еще объединявшей воедино многие братские республики, приехали поступать Петр Иванович и Лидия Сергеевна, Петр и Лида. Новая молодежь нового времени – такая никогда не постареет. Слишком самоуверенная, слишком порывистая, почти бунтарская, вырвавшаяся с периферии завоевывать себе место под солнцем. Полная противоположность квелым маменькиным сынкам, коренным питерцам, ленинградцам. Здесь они встретились, здесь был зачат и прожил первые годы своей жизни Андрей, в одной из трех студенческих общаг при институте, под шум бедных, но безбашенных студенческих пирушек, в благоухании молодости, которую пережили здесь Петр и Лида.

Петр Иванович в молодости был красив. Стройный, спокойный, печальные глаза, длинная прическа сэссон. Бесспорно, любимец девушек, обласканный и окруженный неизменным вниманием, поэтому порой излишне самоуверенный в собственной неотразимости. Пригретый под теплым крылом сестры, Людмилы, которая первая уехала в Ленинград из Архангельска, успела на тот момент основательно закрепиться здесь и которая души не чаяла в младшем брате, он, имея столь надежный тыл, был относительно спокоен за завтрашний день. Счастливчик… Часто судьба сама открывает таким свои лучшие кладовые. И часто именно такие люди проходят мимо этих кладовых, или попросту не могут выбрать, в какую из них войти – слишком много возможностей, предложений. Он был красив, и знал это. Он был любим, и знал это. Что еще нужно в жизни? Никаких комплексов, внутренней борьбы, недовольства собой, никаких мучительных осмыслений по ночам собственных просчетов и неудач. 

Лидия Сергеевна не имела таких преимуществ, не имела тылов. Красивая – да, но чрезмерно вспыльчивая, независимая, приехала она поступать в Ленинград с проклятием своего отца, не желавшего отпускать ее из отеческого гнезда, а точнее из бедной сакли на берегу быстрого Иртыша, из казахских степей, куда он и его жена, движимые коммунистическим фанатизмом (если не сказать – идиотизмом), приехали добровольцами чуть ли не из самой Москвы осваивать целину, молодые специалисты. Приехав сюда, оказавшись практически в первобытных условиях существования, они, может быть, и осознали свою ошибку, но были слишком горды, чтобы признать ее. И уж конечно, не могло быть и речи о том, чтобы позволить детям, которых у них было четверо, обскакать их, уехать куда-нибудь в более приличное место. Мать-то ладно, она была безропотной овечкой, не имеющей своего слова, а вот отец был сатрапом, к тому же эгоистом. Дети ходили у него по струнке. И только старшая Лида, взбалмошная, как и сам отец, пошла ему наперекор. Причиной послужила любовная история. Лида влюбилась в парня из богатой семьи, встречалась с ним, они думали пожениться. Узнав об этом, его отец запретил им видеться – они были не ровня, разное социальное положение. Парень не пошел супротив отца и оставил Лиду. Это оскорбило ее до глубины души. Поскольку отец Лиды был хоть и суров, но беден, и не мог исправить положения, то единственным способом для Лиды что-то доказать был немедленный отъезд в одну из столиц – Москву или Ленинград. Ленинград казался более доступным. Отец Лиды был в ярости, но ее уже ничего не могло остановить. Под песню «Во французской стороне, на чужой планете», с проклятием отца и с мизерной суммой денег, которую втайне ей передала мать, Лида уехала в Ленинград.

Никто не ждал Лиду в Северной столице. Судьба не открывала перед ней дверей, поэтому приходилось взламывать их напористо и решительно. На вступительном экзамене по физике она не знала ответ ни на один вопрос. Профессор хотел было отправить ее восвояси, но Лида не уходила. Она просто упрямо сидела перед ним на стуле. «Я не могу не поступить, мне некуда возвращаться», – сказала она. Профессор удивился такой наглости, и решил поставить тройку. Тройки не хватало для прохождения по баллам. Когда ошарашенный профессор начал было выводить четверку, Лида сказала:
 – Четверки тоже не хватает (за математику, которую она великолепно знала у себя в школе, в глуши, на вступительных экзаменах в Ленинграде ей поставили четверку; две четверки не давали нужного количества баллов).
– Однако! – произнес профессор, и, окончательно развеселившись, потому что иначе как с юмором, нельзя было принять ситуацию, поставил отлично, впустив тем самым Лиду во взрослую жизнь в большом прекрасном городе.
Новая жизнь была не сладкой, полуголодной. Лида была очень худа. Голод постоянно преследовал ее. Однажды, забежав в молочную кухню и купив на мелочь пару голубцов, она, едва выйдя из магазина, тут же половину съела, и только заглушив спазмы желудка, заметила, что ела полуфабрикат. В капустные листья был завернут сырой подмороженный фарш.
Несмотря на многих поклонников и поклонниц с обеих сторон, они выбрали друг друга. Вскоре наметился Андрей. Это вызвало бурю протеста со стороны родителей Петра, особенно его отца. Они были потрясены, что их красавец-сын, всего лишь двадцати лет от роду, не окончивший институт, никуда еще не устроившийся, связался не с перспективной ленинградкой, а непонятно с кем, с лимитой, нищенкой, ни кола ни двора. Они обвиняли Лиду в том, что она специально охмурила их сына, называли ее проституткой. Из Архангельска в панике примчалась мать Петра, и стала упрашивать Лиду сделать аборт. Лида категорически отказала ей, заявив, что Петр волен поступать так, как ему угодно, она не обязывает его жениться и воспитает ребенка сама. Петр оказался порядочным юношей, свадьба прошла по-студенчески весело, за исключением злых сверлящих взглядов новоиспеченных свекра и свекрови, подпортивших все свадебные фото (родителей Лиды на свадьбе не было – она все еще была проклята).
Единственная из той семьи, кто безоговорочно поддержал Лиду, была сестра Пети, Людмила. Да, ей удалось выйти замуж за местного, но оказалась она при этом фактически в той же самой ситуации, что и Лида, попав в немилость свекрови, видевшей в Людмиле такую же голь перекатную, какую родители Петра видели в Лиде, выползшую из архангельских трущоб и по-быстрому женившую на себе ленинградца, чтобы осесть в престижном городе. 
После того как родился Андрей, отношение к Лиде кардинально поменялось со всех сторон. Мать Петра валялась у нее в ногах, вымаливая прощение. Отец же его, наиболее безжалостно унижавший Лиду, навсегда потерял право видеть внука и переступать порог их дома (они виделись с Петром пару раз на вокзале, а потом, когда они с матерью развелись, и вовсе перестали общаться). В семье же самой Лиды рождение внука восприняли с восторгом, и более всех грозный отец, немедленно забравший назад свои проклятия.
Да, все эти страсти, радости и печали, самые щемящие чувства и воспоминания были связаны со здешними местами.
После окончания института они почти на десять лет переехали ближе к центру, в коммуналку на Московском. И все же волею судьбы вернулись обратно, именно сюда, на окраину, и поселились сначала в одной квартире, двушке, прямо напротив их родного института, которую затем, перед самым отъездом Андрея в Москву, обменяли уже на нынешнею, более новую и благоустроенную. Собственно, жилье им добыла Лида. Пока Петр тихо и мирно сидел за свои 120 рублей в месяц на бесперспективных Адмиралтейских верфях, Лида, ради того, чтобы им выделили собственную квартиру вместо коммуналки, два года проработала на стройке маляром и разнорабочим. Ежедневные пыль, тяжести, грязная изнуряющая работа, опасность несчастного случая. На глазах у Лиды погибла молодая работница, которая также за квартиру трудилась на этой стройке – наружный строительный подъемник сорвался как раз в тот момент, когда девушка высунулась под ним из окна. У самой Лиды обнаружили тогда кисту в груди, с нехорошими подозрениями на опухоль. «Только бы успеть достроить, чтобы Андрею и Петру осталось», – думала Лида, не прекращая работы. «Еще бы полгодика дотянуть, а там уже плевать, в любом случае квартира их». Она даже не стала рассказывать мужу. Когда через полгода Лида пошла проверяться, врач не поверил собственным глазам – от кисты не осталось и следа!..
 
Андрей смотрел в окно. На прозрачном стекле застыли забытые крупные капли прошедшего дождя. Красиво. Сюда, в парк, в течение многих лет они втроем – он и родители – приходили на долгие прогулки. Он ездил на велосипеде по гравиевым дорожкам, под прямыми северными соснами, мимо робких таежных березок и болотистых прудов, пахучих и заросших. Таких велосипедов, как теперь, спортивных или горных, не было и в помине, только «Аисты» или «Орленки». Он ездил на своем «Аисте», успевая объехать целый парк, пока родители медленно шли следом. Иногда отец отбирал у него велосипед и садился сам, весело кряхтя и неумело балансируя на узких дорожках, давая круг-другой. На другой стороне проспекта от больницы до сих пор есть изумительная кондитерская – горы пирожных, торты, настоящий рай для сладкоежек – в которую тогда, двадцать лет назад, они заходили после прогулок.

Потом, студентом, десять лет назад, Андрей приходил в парк с друзьями, побегать. Они разминались на спортплощадке, отжимались, качали пресс.
Каждый раз Андрей видел эту больницу, но никогда бы не смог представить себе, что однажды окажется в ее стенах. Да что там – он даже не знал, что огромное здание, представительное и столь выделяющееся из окружающих ее панельных домов, является больницей; ему казалось, что оно – какой-то мощный завод, исследовательский или даже правительственный центр. 

Глава 4

Как и обещал Эмиль, в палату стали заходить врачи. Первой пришла статная пожилая дама в белом халате и с губами, густо накрашенными ярко-красной, совершенно ей не подходящей помадой. Она была преисполнена напускной важности, и прямо с порога начала распоряжаться.
– Так, что мы имеем! Ходить можем? Нет… так, учимся делать зарядку. Молодой человек, – обратилась она к Андрею, не обращая внимания на Лидию Сергеевну. – Подходите ближе, вставайте с другой стороны. Одеяла убираем и берем одну ногу. Повторяем за мной…
Деловитый строгий тон ее сквозил насмешливой юморцой и был лишен враждебности, поэтому не обижал.
Андрей взялся за тощую ногу отца, обутую в немного поношенный, но чистый носок. Женщина принялась активно вертеть другую ногу в коленях, в щиколотках, сгибать, разгибать, демонстрируя упражнения; Андрей повторял за ней. Петр Иванович лежал, заложив руки за голову, и с удовлетворением наблюдал за этими манипуляциями. Врачиха, углядев его вольготную позу, раскрыла от возмущения глаза:
– Так, я что-то не поняла… а что это вы, скажите на милость, развалились тут, как падишах! Поглядите-ка на него! Отдыхает лежит!
Петр Иванович поспешил убрать из-под головы руки.
– Так, выдвигаем боковые ручки, – она подняла боковые ручки кровати, свисавшие по бокам, и закрепила их, после чего приказала Петру Ивановичу:
– Держитесь! (Петр Иванович зацепился за ручки). И начинаем подтягиваться, как на брусьях. Пробуем.
Петр Иванович отчаянным рывком попытался приподняться, но ничего не вышло. На его лице отобразилась гримаса непосильного труда.
– М-да, – поморщилась врачиха.  – Ладно, не нужно. Тогда купите эспандер и каждый день занимайтесь. Ну, или плотную резинку, и растягивайте ее в стороны любую свободную минуту. Дальше – тренируем легкие. Покупаем шары и постоянно их надуваем.  Спускаем-надуваем, спускаем-надуваем. Понятно? Если нет шаров, берем стакан с водой, трубочку, и с силой пускаем в воду через трубочку воздух. Запомните, как «отче наш»: не будет тренировок – не будет улучшения. Понятно?
Не дожидаясь ответа, врачиха чинно, словно гусыня, направилась к двери.
Немного погодя пришел и сам лечащий врач Петра Ивановича. Звали его Виталий Сергеевич Колесников.  С первого же взгляда он произвел несколько странное впечатление. В теле, от этого неуклюжий, похожий на откормленного бычка, он имел крупные мягкие черты лица, словно у деревенского парня-переростка, полные губы и кучерявые негустые волосы. И главное – он был по-домашнему обут в голубые резиновые тапки, разношенные и потертые, из которых торчали носки. Выглядел Колесников совершенно не по-врачебному, как-то несолидно. На вид ему было лет сорок. Он встал перед кроватью и нехотя, меланхолично заговорил односложными фразами.
– Здравствуйте, я ваш лечащий врач, – говоря, он складывал свои полные губы, точно для влажного поцелуя. Маленькие глаза его смотрели туповато-равнодушно. – Я буду вами заниматься. Анализы вам сделают в ближайшие два дня, и, скорее всего, дальше будет операция.
– А что за операция? – заинтересовался Петр Иванович.
– Скорее всего, судя по имеющимся данным, это будет операция по удалению части кишки с выведением стомы из брюшной полости. Большего пока сказать нельзя. Эмиль оставил для меня какие-нибудь бумаги?
Лидия Сергеевна с готовностью вручила Колесникову папку, и он нехотя взял, не взглянув.
– Моя ассистентка рассказала вам про упражнения?
Они кивнули.
– Пожалуйста, не пренебрегайте ими.
Колесников пожал плечами, не зная, что еще сообщить, и пошел прочь, кивнув на прощание. Весь его вид, манера общаться, вялость, пассивность породили сомнения в том, что это было то, что им нужно. Они предпочли бы кого-то вроде Эмиля, энергичного, излучающего позитив, говорливого. А этот... Тот, кто щитом должен встать между Петром Ивановичем и болезнью, как-то не вызвал особого доверия. Кто знал, в удачливые ли или бедовые руки вверялась теперь жизнь Петра Ивановича.

Вслед за врачом пришла медсестра, маленькая юркая женщина с грубоватыми мужскими чертами лица.  Она катила перед собой штатив, на котором висели два пакета с жидкостями. Женщина застенчиво улыбнулась и тихо поздоровалась. Поставив штатив рядом с кроватью, она присоединила к одному из пакетов длинную трубку с иглой на конце, нашла на худой руке Петра Ивановича вену и ввела туда иглу, закрепив кусочком пластыря. У основания пакета она отвернула маленький пластиковый винтик; оттуда медленно, капля за каплей, через трубку в руку Петра Ивановича пошло содержимое пакета.
– Когда закончится, позовите меня, я поменяю. Сами не переставляйте. Я на контроле буду или в палатах.
– А если вся жидкость вытечет, – взволновалась Лидия Сергеевна. – Это не опасно, что пустая останется?
– Нет, ничего страшного, она же просто висит себе, не мешает. В капельнице главное, чтобы, когда подключаешь в начале, воздух не прошел, а так не опасно совсем, – пояснила сестра и ушла. На этом знакомство с врачами завершилось. Палата погрузилась в тишину.
–  Что тут у нас? – Андрей подошел к капельнице и прочитал на пакетах: глюкоза, кальций.
Лидия Сергеевна доставала из сумки предупредительно собранные ею три небольшие чашки и несколько ложек, упаковку с чайными пакетиками и коробочку с сахаром.
– Будешь чай? – спросила она Андрея.
– Выпью чашечку.
– Тогда иди за кипятком.
Андрей сбегал в фойе. Лидия Сергеевна принялась заваривать. Пока доходила первая капельница, они втроем пили чай. Лидия Сергеевна зорко поглядывала на штатив. Как только последняя капля в том пакете, что был присоединен к Петру Ивановичу, с глюкозой, замерла в нерешительности, как бы раздумывая, остаться ли ей здесь или раствориться в раковой крови Петра Ивановича, Лидия Сергеевна активно поднялась с места:
– Пойду звать санитарку.
– Я с тобой, – сказал Андрей.
– Пошли, – с готовностью разрешила Лидия Сергеевна.
Они прошли через маленький предбанник. В коридоре было пусто, ни сестры, ни гуляющих больных.
– Ну и где ее искать? – сразу же изобразила недовольство Лидия Сергеевна. Андрей пожал плечами:
– Ну, врачи тоже люди. Нельзя же безотлучно сидеть на одном месте. Может, в палатах.
Они заглянули в те общие палаты, двери в которые были открыты. Медсестры нигде не было. Больные тихо, как экспонаты в музее, лежали на своих финских ортопедических кроватях.
– Да не волнуйся, – сказал Андрей. – Ничего там с капельницей не случится. Пойдем посмотрим в соседнем коридоре, может, там найдем.
Они прошли туда. Длинный полутемный коридор также пустовал. Двери палат были приоткрыты. Они заглянули в одну. Здесь, в отличие от их благоустроенного закутка, не стояло ортопедических кроватей, обычные койки. Обстановка, простецкая и унылая, очень напоминала ту, первую больницу. Они пошли вдоль коридора. В середине находилось несколько кабинетов врачей.
– О, посмотри-ка – Эдик! – вдруг оживилась Лидия Сергеевна. На одной из дверей висела табличка «Эдуард Владимирович Тонха. Врач-онколог».
– Знакомый? – поинтересовался Андрей. Он не знал, о ком идет речь. Вообще-то, у Лидии Сергеевны было много знакомых, некоторые из которых неожиданно объявлялись, точно призраки из глубины прошлых лет.
– Да, это он, Эдик! Я помню, он работал здесь, в этой клинике. Кстати, когда отца совсем уже скрутило, я ему звонила, думала, он как-нибудь поможет. Но телефон был выключен. Наверное, поменял уже номер давно. Да и кто знал, может, он уже и не работал здесь. Но вот он, смотри... Значит, все еще работает.
– Все равно не помню...
– Ну, это тот, что в салон приезжал, о тебе все справлялся. Тот, который сказал, когда ты все врачом мечтал стать, чтобы ты не вздумал идти в медицинский...
Андрей стал что-то припоминать. Да, мама рассказывала. Когда-то, когда она работала парикмахером в салоне, она коротко сошлась с тамошней косметологшей. Муж косметологши и был этот самый Эдик. Лидия Сергеевна стригла его. Она рассказывала: Эдик приезжал к ним на дорогом автомобиле, солидный, богатый, иногда с букетами цветов от благодарных, вылеченных им, надо полагать, пациентов. Ему наливали чай, и он важно рассуждал о том, как мало осталось хороших врачей, некому оперировать, все едут на Запад из-за того, что невозможно прожить на такую низкую зарплату. Она всегда упоминала об Эдике с гордостью, как о выдающемся, уважаемом враче. Да, теперь Андрей ясно припомнил. Он почему-то представлял Эдика, раз он был такой выдающийся, лысоватым, приземистым евреем в годах, строгим и с сильными волосатыми руками.
– Может, зайти? – сказала Лидия Сергеевна, стоя перед дверьми Эдикиного кабинета. – Думаю, свой человек более ответственно отнесется к делу, чем посторонний. Кто знает, что собой представляет этот Колесников? Что он за врач? А Эдик все-таки...
– Зайди конечно! Мне тоже Колесников как-то не очень...
Лидия Сергеевна заробела.
– Да нет! Ладно! Не пойду, – махнула она рукой и смущенно заулыбалась.
– Да заходи уже, не бойся. Давай...
Андрей постучался в кабинет, хотел открыть дверь, подергал ручку.
– Заперто, может, не его рабочий день? Какой сегодня день недели? А может, отошел. Давай подождем.
– Ну давай пройдемся, может, на обратном пути, – чувствовалось, что необходимость встретиться и поговорить с Эдиком очень смутила Лидию Сергеевну, она застеснялась.
Они прошлись до оранжереи, посидели на узорчатых стульчиках. Потом вернулись к кабинету.
– Вот он идет, – испуганно прошептала Лидия Сергеевна и прижалась к Андрею. От лифтов по коридору крупно вышагивал великан, богатырь. Сбитый, квадратный, курносый, глубоко задумчивый, Эдик. Он был полной противоположностью тому, кого представлял себе Андрей. Когда он поравнялся с ними, стоящими у его кабинета, Лидия Сергеевна жалобно пискнула:
– Здравствуйте!
Андрей тоже поздоровался.
Врач отрешенно безразлично посмотрел на них, на ходу открывая дверь, еле заметно кивнул на приветствие, и исчез в кабинете. Андрей и Лидия Сергеевна удивленно переглянулись.
– Это точно он? – спросил Андрей.
– Да.
– И что? Что это было?
– А я откуда знаю. Забыл, наверное.
Что ж, очевидно, так. Впрочем, Андрей, обладающий превосходной зрительной памятью, особенно на лица, усомнился, как можно не узнать человека, с которым коротко общался, пусть и несколько лет назад. Либо Эдик настолько не ожидал увидеть Лидию Сергеевну здесь, что даже и предположить не мог, что в полутьме коридора стоит именно она, либо те, по словам Лидии Сергеевны, приятельские отношения вовсе и не были такими уж приятельскими. 
– Вот тебе и хваленый Эдик, – вздохнул Андрей.
– Да уж, – огорченно ответила Лидия Сергеевна.
– Странно… ладно, – поспешил ободрить Андрей Лидию Сергеевну. – В любом случае, не починив свой телефон, и не узнав тебя сейчас, Эдик лишился крупной прибавки к своей зарплате.
– Это уж точно, – сказала Лидия Сергеевна. Они свернули из темного коридора на свою половину, и подойдя к дежурной стойке, стали ждать санитарку. За стойкой стояли стол, кресло, чуть дальше диванчик и шкаф.
– Удобно они себе устроили здесь, – сказал Андрей. – Диванчик мягонький.
– Ну они же здесь ночуют, чего ты хотел... – отмахнулась Лидия Сергеевна; она все еще не могла отойти от неприятного чувства, что Эдик не узнал ее.
На столе лежала большая разлинованная тетрадь, раскрытая посередине. Андрей слегка перегнулся через стойку и начал читать.
– Смотри, мам, фамилии... Как много! Интересно, это те, кто только здесь лежат, или еще и из того коридора? Сколько здесь палат: три общие и две одинарные... Сколько в общих кроватей, ты не заметила?
– Не лезь туда, некрасиво!
– Да брось. Все равно никого нет. Смотри лучше: рак сигмовидной... сигмовидная, сигмовидная... Толстая кишка... О, у женщины – рак желудка... Опять сигмовидные... У них у всех тут, что ли, рак сигмовидной один?
Из-за угла появилась медсестра.
– Интересуетесь? – спросила она, улыбнувшись. Андрей вздрогнул от неожиданности и выпрямился.
– Да, интересно стало, на глаза попалось просто, – сказал он.
– У нас капельница закончилась, мы вас ждали, – сказала Лидия Сергеевна.
– Сейчас, секундочку, я поменяю, – сказала медсестра. – Вы сегодня заехали?
– Да.
– А что у вас?
– Сигмовидная.
– Вроде бы это у вас мужчина парализован?
– Нет, не ходит только. Ноги отказали.
– Тогда пойдемте, я покажу вам, что где лежит. Вам может понадобиться.
Они пошли к подсобке. Внутри лежали пластиковые судна, клизмы, прочие приспособления.
–  Все здесь. Дверь не запирается, на щеколде.
– Понятно, спасибо.

– У вас кто лечащий врач?
– Колесников, – поморщилась Лидия Сергеевна.
– Блестящий хирург! – воскликнула санитарка. Лидия Сергеевна приподняла в удивлении брови.
– Он таких брал, – сказала санитарка. – От которых в Израиле и в Германии отказывались, разворачивали…
– И что, вылечивал?
– Многих... Свое дело он знает. Считайте, вам повезло.
– Хм… а на вид невзрачный совсем.
– Внешность обманчива… Да, обязательно приносите из дома сменную обувь, тапки, – сказала медсестра, заметив на них непокрытую уличную обувь. – Особенно если ночевать будете. Здесь строго с этим, должна быть чистота. Вы собираетесь оставаться ночевать?
– Еще не знаем. А разве нужно? Можно?
– Да, конечно, ночуют. Или нанимают сиделку, кто не хочет оставаться. Я тут тоже подрабатываю сиделкой по ночам. Если нужно будет, обращайтесь. Меня зовут Ира.
Лидия Сергеевна и Андрей представились. Им обоим показалось странно, как это – оставаться ночевать в больнице.
Андрей смотрел на Иру, изучая черты ее лица. Черты были мужскими, пожалуй, слишком грубыми даже для мужчины. Владимир Высоцкий, подумал Андрей, найдя наиболее подходящее сравнение. Вместе с этим, а может, как раз по причине ее некрасивости, Ира вызывала доверие к себе, приятельскую теплоту. С ней хотелось поболтать по душам.
– У вас тут столько рака сигмовидной кишки, я заметил, – сказал Андрей, кивая на журнал. – Вроде бы рак легких самый популярный считается, нет?
– Ну, здесь же совсем другое отделение, – улыбнулась Ира, тоже рассматривая их веселым взглядом. – Проктологическое. Как раз сигмовидка, толстая… Рак легких лечат на другом этаже.
– Ах, ну да, конечно! – уразумел Андрей. Отделения-то разные бывают. Слова Иры заворожили его, будто он услышал страшную сказку: здесь борются с одним чудовищем, на другом этаже с другим.
– Да, действительно, много с сигмовидкой теперь идут, особенно мужчин, – подтвердила Ира. – И все молодые идут, только-только полтинник разменявшие.
– У нас тоже – пятьдесят один, – сказала Лидия Сергеевна.
– Раньше такого ажиотажа как-то не было, – продолжала Ира, облокотившись поудобнее о стойку. – Буквально последние годы. Не зря говорят, сигмовидка – болезнь девяностых.
– Как это?
– Ну, вообще весь рак пищеварительной системы – он же напрямую от питания… А в начале девяностых, помните, какое у нас питание-то было?
– Помню, что никакого не было, – усмехнулась Лидия Сергеевна. – В пять утра, каждый божий день –  на улицу, очередь занимать за сметаной или творогом. Что подвезут… Вспоминаю, как страшный сон.
Андрей тоже помнил, как мать спозаранку, пока еще не рассвело, или днем, или вечером – смотря когда подвозили – убегала вниз, а он, маленький, долго из окна наблюдал, как она, в любую погоду, в пургу или под дождем стоит в длиннющей очереди к фургону. Он выглядывал из окна и отсчитывал, когда подойдет их черед. Мать возвращалась и приносила в бидоне жидкую сметану с комками. Да, с едой тогда были перебои. Перестройка, еда по талонам, драки в магазинах за последнюю посиневшую курицу и туалетную бумагу. Вкуснейшим редким деликатесом считалась хилая селедочка с глазастой подгнившей картошкой. До сих пор к этому блюду сохранилась особая теплота, по старой памяти.
– Зато потом резко все наводнилось разной снедью, – продолжала Ира. – Копчености, соленья всякие...
– О да, паштеты, балыки. Салями, – сказала Лидия Сергеевна. – Да, было такое дело.
– Одна соль и консерванты, – сказала Ира. – Ничего натурального. Все – не понятно, где и из чего сделанное. Помните? Никаких тебе ни сертификатов качества, ни контроля, ни сроков годности. 
– Помню жадность, с которой все это поглощалось! – сказала Лидия Сергеевна. – Тоннами. Как с цепи сорвались! Брр! Сейчас бы и в рот не взяла, за милю прилавки такие обходишь... А тогда это шик был, глаза разбегались после пустых-то прилавков.
Вспомнил Андрей и это; картины двадцатилетней давности оживали, словно вчерашние. Отец перешел с завода в кооператив (так их вроде называли). Появились деньжата, и, как следствие, появилась вся эта еда. Богатства в то время измерялись не машинами и квартирами, не тем, как часто и на какие курорты ездишь отдыхать, даже пока еще не импортными телевизорами и видеомагнитофонами, а колбасами, сырами, салатами оливье, возможностью накрыть стол пожирнее да поставить посередке побольше бутылок с красивыми этикетками. Еда была роскошью, наконец-то доступной роскошью, а не средством утоления голода, и уж тем более не средством поддержания здоровья. Помнится, слег однажды чуть ли не на месяц Андрей после таких яств с тяжелейшим гастроэнтеритом. Петр же Иванович обожал такую пищу, годами не ел он ни фруктов, ни овощей, зато мог спокойно намазать булку горчицей, а сверху положить кусок селедки. Ни одного сбоя, ни одного несварения – Петр Иванович славился исключительной крепостью желудка. Видимо, оттуда он и притащил свой рак.
– Те, кто на этом этаже – все едоки тех времен лежат, гурманы, любители выпить-закусить, – продолжала Ира. – Ко всем рак через рот приполз. А пили тогда как! О, это отдельная история. Паленая водка, разбодяженная в гаражах… суррогаты. Все шло на ура, все, что горит.
– Да, выпивалось много, – согласилась Лидия Сергеевна. Она всегда относилась равнодушно к алкоголю, но прекрасно помнила то, с какой любовью относился к нему ее муж, особенно тогда, в девяностые. 
– О последствиях никто даже и не задумывался, – продолжала Ира. – Смельчаки были, сам черт не брат… Все радости жизни… Зато сейчас – лавиной сюда, в диспансеры. Спасайте, как хотите! Лечите! Любые деньги. А кому теперь нужны их деньги… Молят, плачут, а иногда и угрожают, и проклинают. Требуют – хочу жить. Только и слышишь. Жить, жить, жить. На все лады.
– Да… Каждый сам выбирает, что важнее – подольше пожить или потуже брюхо набить, – сказал Андрей.
Он вспомнил, как раньше, особенно в пылу застолий, чтобы оправдать свое опьянение, или просто поумничать, отец любил рассказывать одну прибаутку. Эту прибаутку Андрей слышал от многих, не только от него. Во всех устах она звучала одинаково. Она о том, что можно не пить, не курить, идти по улице и умереть от того, что на голову случайно упадет кирпич… или молния ударит. Четко подмечено, умно! Только те, кто оказался на раковой койке, пожалуй, многое бы отдали, чтобы отойти в мир иной таким образом – тюк в темя, и нету, кирпич сверху или тромб оторвался. Такую смерть, оказывается, надо еще заслужить, вымолить ее у судьбы. Не каждому удается без мучений, в секунду, без того, чтобы не понаблюдать за собой, не осмыслить сполна, как осмысляет свое положение и душевное состояние приговоренный к смерти преступник. Все они, и он, Андрей, в большей степени, все до одного преступники. Преступники против самого себя, своего естества, своего тела, данного не в дар, но в долг. У каждого есть свои скелеты в шкафу, свои грешки перед природой. И грешки эти с годами отзываются все ярче, настораживают все больше. Вот и у Андрея уже побаливает временами внизу правого легкого, и что-то недвусмысленно намекает ему, что связано это с любовью к куреву, к которому он пристрастился одиннадцать лет назад. Не повторить бы путь отца. Он обязательно откажется от сигарет когда-нибудь, не сейчас… сейчас совершенно невозможно. А от чего, интересно, корчился тот, в коридоре, чем он заслужил свое наказание? И будет ли потом корчиться в таких же мучениях тот старик в приемном покое, которого привел парень? А отец, будет ли отец? Да, многое отдали бы за тот кирпич те, кому приходится умирать медленно… чтобы не было физической и моральной боли, чтобы не видеть, как люди вокруг продолжают жить, а ты – уже все, отрезанный ломоть, никому, кроме разве самых близких, не нужный и не интересный.
Ира продолжала, будто вторя мыслям Андрея:
– А чуть что не так – кто виноват? Врач виноват, не помог. Нарочно не помог, отправил домой или в хоспис помирать. Себя надо винить прежде врачей. Правильно говорят: борьба с раком заключается не в операциях или химиотерапиях, а в профилактике...
– Ну, это все теория! – воскликнула Лидия Сергеевна. – В наших условиях мало кто может позволить себе заниматься профилактикой. Люди носятся, как сумасшедшие, на сон едва хватает. Ритм бешеный, постоянные стрессы, ужасная экология. А гены, а предрасположенность! Практически у каждого... Никакая профилактика не поможет. 
– Как не поможет! Глупости! Ладно, допустим, нездоровый образ жизни, экология, стресс, сложно за всем уследить. Предрасположенность, вы говорите. Так не развивай эту предрасположенность. Сказано: стукнуло сорок – раз в год проверяйся. Что тут сложного, сходи на комплексную проверку, сдай анализы, и живи себе спокойно дальше со своей предрасположенностью. Слава богу, государство дает нам право сделать это бесплатно. Где они, кто-нибудь ходит проверяться? Женщины еще ходят, и то… а мужика силком не затащишь. О, эти – самые трусы… дотянут до последнего, когда уже невтерпеж, и только тогда идут: болит, дайте шанс, не бросайте! А где же ты раньше-то был, дорогой? Да вроде терпимо было, говорит… Симптомов не было… да были симптомы, были! Нам-то можешь сказки не рассказывать. Только ты эти симптомы от страха проглотил, задвинул поглубже, сжился с ними, как с родными. Лишь бы не лечиться, не лежать где-нибудь, не дай бог лишнего рубля не заплатить. На машину куда больше тратят, чем на здоровье. А здоровье это та же машина. Ухаживаешь – долго проездишь. Гонишь по ухабам на всех скоростях – не обессудь. Только тут детальку просто так не поменяешь... Симптомов он, видите ли, сидел дома, ждал. Что ж, дождался, пока все внутренние органы в труху превратились. Тут уже ни молитвы, ни чудеса науки не помогут.
– Прям как про нас рассказываете, – вставила Лидия Сергеевна.
– Так у всех одно и то же... вы думаете, вы одни такие? Толпы, толпы, один другого подгоняет. А сделай они вовремя обследование, и все бы нормально было. И метаться бы не пришлось. И врачам легче.
– Вы так говорите об этих обследованиях, как о панацее...
– Так ведь так оно и есть! Других вариантов нет. Самому обнаружить рак вначале, пока он только зреет, невозможно. Даже профессионал, обладающий длинным списком знаний мельчайших симптомов, и тот не сможет угадать на глаз, не то что обычный человек. А после сорока (а с таким образом жизни, как некоторые ведут, и после тридцати) все, считай, в зоне риска. Поэтому только так. Только так можно определить, есть опасность или нет. И если есть, то как далеко от катастрофы… Понимаете?
– Сомневаюсь я как-то в качестве нашей медицины…
– Ну и очень зря! Откуда эти предрассудки, не понимаю! У нас уже давно везде новейшая аппаратура стоит, не то что раньше. Это тогда, лет двадцать назад, может быть и... а сейчас такие инновации, такие обследования делают, которые, знаете, как опытный следователь, вмиг всю подноготную выявят, в самом зачатке. Только дойди, покажись... Сколько бы сотен тысяч жизней сохранили, подумать страшно! А все – халатность, самонадеянность… сколько сейчас, пока мы с вами разговариваем, по домам притаилось, надеясь на авось? Сколько уже поняло, что терпеть нет сил, и только-только собралось идти? А сколько врачей в этот самый момент смотрят на анализы и понимают, что ничего уже не сделать? А? Вы только задумайтесь! И вот вам результат – ежегодно каждый третий с раком.
– А часто тут умирают? – спросил Андрей тихо. Ира нахмурилась:
– Часто... но обычно стараются домой выписывать, здесь нарочно не оставляют. Запрещено.
– Вот вы говорите – не приходят, тянут… – нападала Лидия Сергеевна. – Так никто не знает ничего о раке. Я вот вообще не знала о какой-то сигмовидной кишке. Никто не говорит об этом, не рассказывает. Живешь, как в тумане. И только когда сам столкнешься, начинаешь копать, узнавать. А так что… Пару плакатов на улице увидишь. Мол, не отчаивайся, борись, раз уж заболел… Берегут наши нервы? Где написано, что каждый третий от онкологии умирает! Где написано про ваши инновации, аппаратуру, кто говорит о том, как себя вести, чтобы не заболеть? Сейчас тем же СПИДом все уши прожужжали, каждый знает, от чего он, как он опасен, как его избежать. А рак – это так... он всегда был... и причины у него какие-то размытые, не такие явные...
– Да информации-то полно, – сказала Ира. – В интернете, только кнопку нажать – все разжевано, все растолковано. Было бы желание. Только хочет ли знать кто-нибудь. Есть ли смысл долбить вечную мерзлоту ленивых мозгов? Очень уж долгий, неблагодарный и бессмысленный труд… правильно вы говорите – пока самих не коснется, пока не заболит, пальцем о палец не ударят.
– Так надо в обязательном порядке заставлять, как правила дорожного движения, – сказал Андрей. – Ну, или вдалбливать без конца. Один раз скажешь, напугаешь. Не послушают. Другой раз скажи, третий, пока уже само на подкорку не запишется.
– Ох, что-то я сомневаюсь. Для большинства рак – это миф, все же думают, что это точно не их случай. А потом ошарашенно стоят перед диагнозом… Попробуйте запретить им курить, выпивать. Позакрывайте сигаретные и алкогольные заводы. Уберите из магазинов всю вредную еду. А эти, как их... Макдональдсы всякие...
– Фастфуды, – уточнил Андрей.
– Лишите народ всего этого. Навяжите им здоровый образ жизни, заставьте. Это же будет революция. Покушение на свободу. Почему столько долгожителей из тех, кто Вторую мировую прошел? Да потому что жрать было нечего, организм чистенький был. Рак – это детище развращенного общества. Общество скорее согласится умирать в муках, чем отказаться от своих привычек. Поди, укажи кому-нибудь, что ему есть, пить и курить. Да тебе морду набьют. Все же взрослые, все сами все знают, в советах не нуждаются. Расскажи про страдания, про нескончаемые толпы людей, обычных, таких же, как все, стоящих в очередь в диспансеры. Да тебя пошлют куда подальше. Только жизнь такая штука, ее не пошлешь. Что вложишь, то и получишь. Вот так-то... ну, застращала вас совсем. Пойдемте капельницу менять. 
– Да нет, вовсе нет. Интересно. Есть над чем задуматься. Поздно только спохватились…
«Получается, нам крупно повезло, что с нами вообще стали работать», – подумала Лидия Сергеевна, следуя за Ирой в палату.
Глава 5
Ожидая возвращения жены, Петр Иванович задремал. Утомительное насыщенное утро и удобный ортопедический матрац весьма способствовали этому. Игла, удачно поставленная в вену  медсестрой, почти не ощущалась. Петр Иванович провалился было в небытие, но, как только рядом с кроватью началось движение, открыл глаза.
– Не волнуйтесь. Капельницу меняю, – заботливо сказала медсестра.
– Спасибо, Ирочка, – сказала Лидия Сергеевна. Петр Иванович слабо улыбнулся голосу жены, почувствовав глубокое облегчение, что она здесь, рядом, хозяйничает.
– За лекарства не благодарят, – весело сказала медсестра. – Через полчаса зайду, заберу.
Минут через сорок подошла к концу вторая капельница. Ира на этот раз не задержалась, отсоединила трубку от иглы и, погромыхивая, повезла из палаты штатив с пустыми пакетами.
– Иглу оставим, хорошо? – сказала она напоследок. – А то вен не напасешься. Вам же не больно?
Петр Иванович покачал головой.
– Ну, отдыхайте... – сказала Ира. – Лид, если скучно будет, выходите поболтать. Я на этаже. Вообще нас две сестры в смену, одна еще ночью. Так что, как говорится, по любому зову… Не стесняйтесь, если что.
Лидия Сергеевна еще раз поблагодарила Иру, и Ира ушла. Они остались втроем. Андрей развалился на широком подоконнике и смотрел в окно.
– Что там все рассматриваешь? – спросила Лидия Сергеевна, подходя.
– Да вон, самолеты летают. Загадываю желания.
Лидия Сергеевна дождалась, пока над парком полетит очередной самолет, и вцепившись в него взглядом, подумала про себя так сильно, напряженно, что Андрей, стоявший рядом, почувствовал ее внезапное усилие, взглянул на нее и понял, какое именно желание она загадала.
Петр Иванович больше не спал. Он возлежал на своем роскошном ложе и щурился в потолок, погруженный в думы, а может быть в терпеливое ожидание, подобное ожиданию пассажира поезда дальнего следования, смирившегося с вынужденным бездельем и однообразием дороги ради конечной  цели. Как бы то ни было, это помещение Петр Иванович никоим образом не считал своим пунктом назначения. Скорее вагоном, мчащим его к выздоровлению. Терпение было одно из условий успешного окончания маршрута. Лидия же Сергеевна, когда загадывала желание на пролетавший самолет, думала: пусть получится, и он выкарабкается. Не знаю как, но пусть будет так. А если нет… то пусть это случится здесь. Только не дома. Пусть здесь, в борьбе, с надеждой…
Не включая ни света, ни телевизора, Лидия Сергеевна и Андрей умостились, как на завалинке, на маленьком диванчике. Андрей был рад случаю просто спокойно посидеть в тишине, в полусонном отрешении от окружающего, а еще лучше подремать, прислонясь головой к стене. А вот Лидии Сергеевны хватило ненадолго. Она то и дело подскакивала, начинала оправлять одеяла, подтыкая под ступни Петра Ивановича, потом откидывала одеяла и разминала мужу ноги, как учила врачиха. Потом снова тщательно укутывала его и открывала окно, проветривать. Несколько раз она предлагала ему поесть, все настойчивее и настойчивее. Петр Иванович упорно отнекивался, и наконец сдался, закивал головой, не желая получать взбучку от жены. Лидия Сергеевна тут же достала термос, в котором был куриный суп – измельченная в блендере куриная грудка на бульоне. Приготовила тарелку, подложив полотенце, пристроила ее на груди Петра Ивановича, почти вплотную ко рту. Петр Иванович взял несколько ложек в рот, долго пережевывая растертую в пюре жижицу, казавшуюся ему какой-то прогорклой, стараясь растянуть время, а съесть поменьше. Хочешь не хочешь, но есть было нужно... Эмиль еще при первом свидании отметил важность регулярного питания, особенно в преддверии операции или химиотерапии, в обоих случаях требующих немалых сил. Поэтому надо есть... Но, Господи, каждая ложка превратилась в настоящую каторгу, давая предельное насыщение, словно после многочасового застолья. Полное отсутствие аппетита вызывало отвращение к еде, раздражение, что его пичкают, когда он уже готов лопнуть. «Сытость без пищи – щедрый подарок от болезни», – с желчью подумал Петр Иванович. «Сколько людей в мире голодают, а мне кусок в горло не лезет...» Через силу проглотив несколько ложек, он отстранился от тарелки и завздыхал:
– Все, заюнь… не могу больше... позже доем, убери пока.
Лидия Сергеевна недовольно покачала головой и убрала еду в холодильник.
Постепенно вечерело, и на потемневшем небе, чуть разрядившем беспросветную пелену облаков, оранжевой тоскливой ржавчиной мазнуло заходящее солнце. Самолеты мигали зелеными и красными точками, словно забытая новогодняя гирлянда в темной комнате. Лидия Сергеевна включила бра, висевшее на стене над столиком.
Как и обещал, зашел Эмиль. Несмотря на конец рабочего дня, он выглядел почти таким же свежим, как с утра, только халат его был распахнут; он подробно расспросил и внимательно выслушал о событиях прошедшего дня, о самочувствии, напомнил о важности нужного настроя на борьбу.
– Как вы, Петр, готовы? – спрашивал он серьезно. Петр Иванович с серьезным видом кивал. Он приободрился, болтая с Эмилем, живо интересовался тем, как будет проходить лечение, вплоть до самых отдаленных перспектив. То, что он не нашел нужным выспрашивать у чужого и неприятного Колесникова, он с удвоенной дотошностью выуживал из ставшего почти родным Эмиля. Впрочем, Эмиль хоть и обозначил кое-какие предположения, толком и сам пока ничего не знал. Перво-наперво надо сделать повторные анализы, это займет день-другой, а потом уже говорить конкретно.
– А то, что сделали в той больнице, не годится? – Петр Иванович не в первый раз испытал раздражение по отношению к «той больнице». Даже анализов нормальных не смогли сделать... столько драгоценного времени потеряно!

– Те результаты, – сказал Эмиль, – что были получены там, конечно, дают достаточно полную картину, но... в общем, нам нужны наши анализы, сделанные у нас... Понимаете,  уже прошло какое-то время, и что-то могло поменяться.

– Да, конечно, конечно, Эмиль, – заторопился Петр Иванович. – Все, как вы решите, как вы скажете.
Эмиль сказал, что они с Колесниковым работают в команде, и действуют сообща. Поэтому любые подробности тотчас будут сообщаться Петру Ивановичу.
– Эмиль, а как с ночевками? – спросила Лидия Сергеевна. – Нужно мне оставаться? Как? Медсестра сказала, что тут ночуют.
– Да, бывает, что остаются, – сказал Эмиль. – Само собой, если этого требуют обстоятельства. Потом, после операции какое-то время действительно придется поночевать, раз или два. А пока... – Эмиль пожал плечами, бросив на маленький диванчик взгляд, полный сомнения. – Не знаю, Лида, имеет ли смысл делать это теперь. Смотрите сами, как вы считаете лучше...
Когда Эмиль ушел, душевно распрощавшись до завтра, они пробыли еще часа два, пока совсем не стемнело. Лидия Сергеевна никак не могла решиться, оставаться ли ночевать или идти домой. И оставаться ли ночевать всем вместе или только ей. А может быть, только Андрею? Маленький диванчик казался тем меньше, чем внимательнее Лидия Сергеевна присматривалась к нему. Метр длиной, не больше. Если в прижимку, то можно свернуться калачиком. Андрей точно не вместится. Нужна ли такая жертва? Петр и раньше ночевал без них, правда в общей палате, где находились другие люди. С другой стороны – здесь  персонал, условия... придвинуть стол вплотную к кровати, а с краю, чтобы можно было дотянуться рукой, положить все необходимое, воду, очки, пульт от телевизора, мобильник, салфетки. Бра, разумеется, оставить включенным, его свет совсем не мешает. Зубы уже почистили, только что поменяли подгузник... остается только заснуть, а завтра с самого открытия они снова здесь, сидят до самого вечера. Нет, определенно, оставаться было незачем. Да и Эмиль сказал, что лишнее.
– Ты справишься сам? – уточнила Лидия Сергеевна у мужа. Петр Иванович пожал плечами. Вроде справится. Вид у него был поникший. Когда стало понятно, что жена склоняется к тому, чтобы уехать, на душе у него легла тяжесть. Это была не то чтобы обида, но томительная тоска, граничащая с безысходностью. Собравшись с духом, он все же произнес:
– Езжайте...
– Может, Ире сказать, чтобы посидела?
– Я что, совсем убогий, что ли? – рассердился Петр Иванович. – Езжайте уже, справлюсь...
В конце концов он взрослый мужик, окончательно определилась Лидия Сергеевна и начала активно собираться. Андрей собрался еще быстрее. Ужасно хотелось на свежий воздух. Эгоистичное желание вырваться наружу, поехать домой, снять запревшую от многочасового сидения в надышанной палате одежду, принять успокаивающий душ, пересилило любые, и без того не слишком убедительные доводы, чтобы остаться. Они вышли из палаты с чувством предателя, которое, впрочем, тут же оправдала Лидия Сергеевна:
– Ну, за день же ничего не случилось такого...  Что может произойти ночью?
Через двадцать минут они уже подъезжали к дому. Едва они вышли из маршрутки и пошли через тускло освещенный двор, зазвонил телефон Лидии Сергеевны. Это был Петр Иванович.
Глава 6
Впервые с начала его мытарств по больницам он остался по-настоящему один. Петр Иванович осознал это выпукло, словно уставился в огромную лупу, сразу же, как только жена и сын вышли из палаты.
Он включил телевизор, но это было совсем не то... в раздражении он поспешил выключить глупые экранные мельтешения. Попробовал читать молитву и увидел родной почерк жены. Сердце зашлось тоской.
Первые его слова после того, как Лида рассказала ему правду, слова о готовности бороться, об уверенности в окончательном выздоровлении в самое ближайшее время, конечно, остались при нем в виде неоспоримого лозунга, он не собирался от них отказываться, и все же обещание не уходить в себя оказалось ему не под силу. Еще тогда, когда он мучился от болей у себя дома, но боли эти еще не сформировались в слово «рак», началось медленное погружение Петра Ивановича в самого себя, которое неимоверно усугубилось после того, как он узнал имя своего недуга. Отныне он пребывал в длительных тревожных размышлениях, бродя затворником по мрачным подземельям и лабиринтам внутреннего мира, потеряв интерес к внешнему миру с его бесполезной мелочностью, которая занимала раньше все его время. Ему всегда претило самокопание, и он был бы рад вырваться из мрачных дебрей. Он всеми силами старался не думать о своей болезни, оградиться от нее, и с отчаянием понимал, что это бесполезно – болезнь просачивалась отовсюду. О чем бы он ни думал, он думал только о ней.
И только постоянное присутствие жены облегчало жгучий змеиный яд этих тяжелых раздумий. Ее чрезмерная суета вокруг него, даже ее вспыльчивость, властность, которые раньше вызывали недовольство, а иногда и протест, стали отрадой и отдушиной. Они отвлекали его от мыслей о самом главном, жутком. О его состоянии, о предстоящей операции... О смерти. Да, именно смерть, скрывающаяся в густом непроглядном тумане будущего, всегда такого далекого, и вдруг приблизившегося на расстояние вытянутой руки, нависла над ним давящим со всех сторон куполом.
Сейчас, один в палате, он как никогда почувствовал всем своим существом отсутствие маленькой женщины, с которой прожил всю жизнь, и свою зависимость от нее. Ему было невыносимо без нее. Он хотел рядом с собой только ее, жаждал ее и никого более. Только она одна могла помочь ему. Ни друзья, ни сестра, ни даже сын... да, Андрей молодец и все такое... он должен быть здесь, думал Петр Иванович, он необходим здесь, это его долг. Я вложил в него немало, пришло время долг вернуть. Да, он молодец, но он не сможет заменить жены. Сквозит в нем до сих пор эта беспечность, не знаю, безалаберность какая-то. Молодой еще слишком. Еще сам наблюдает жизнь из-под мамкиного крыла, только-только опериваться стал. С ним пришлось бы держать себя в руках, руководить, строить из себя отцовскую твердость духа, мужественность... Не хочу! Ни в каком виде. Не хочу быть мужественным, не хочу крепиться. Не нужны мне ни слова поддержки, ни тем паче эти фальшивые сочувствующие взгляды. Лживо, отвратительно! Хочу единения с близким человеком, отдаться, как младенец, на волю более сильного существа, которое все решит, все сделает. Хочу быть слабым. Тут нечего стыдиться. Когда человек болен, он имеет право быть слабым, и кто-то должен позаботиться о нем! Да, Лида сильнее. Она не сомкнет глаз, пока мне плохо, будет рвать за меня глотки, всех на уши поставит. Она спасет. Без нее я ничего не смогу... если она отступится, я ничего не стану делать. А может, она уже отказалась? Уехала... бросила... нет, невозможно. Тогда мне конец.
Петр Иванович почувствовал, как лоб у него покрывается испариной. Сердце выстукивало в груди. В палате было жарко и оглушительно тихо.
Тогда, после того, как Лида рассказала ему о раке, и они целую ночь разговаривали, он признался ей: он стал дорожить семьей только пятнадцать лет назад. Подумать только, из более чем тридцати лет только пятнадцать. Как это могло случиться, отчего? Об этом он раньше совсем не задумывался, как и о многом другом, касающемся его жизни. И вдруг всплыло столько вопросов к самому себе, аж в висках набухло. Эти вопросы терзали совесть Петра Ивановича, пытавшегося определить степень своей вины и определяя ее далеко не в свою пользу.
Почему он никогда не говорил ей просто так, без повода – «я люблю тебя»? Практически не дарил цветов, не целовал руки? Считал ребячеством, стыдился, экономил деньги и слова. Считал, что это не обязательно, что и так все понятно. Что они никогда никуда не денутся друг от друга. Да и нужно ли ей это было? С ее-то характером. Тут не до телячьих нежностей. Их отношения долгое время были слишком терпкими, исключающими слащавость и сюсюканье. Только последние годы им удалось раскрыться по отношению друг к другу, они стали более сентиментальны, что ли... уже не так зазорно стало потянуться за поцелуйчиком, прижаться друг к дружке. Она стала мягче, не такой бескомпромиссной, начала в чем-то уступать... да, во многом, как положено уступать жене. А раньше... Сколько было ошибок! Сколько раз они стояли на грани разрыва...
Сначала была сумасшедшая страсть, когда забываешь обо всем, пускаешься во все тяжкие. Им было по девятнадцать, и они не вылазили из постели сутками, неделями. Разгульная, бесконтрольная студенческая жизнь, море по колено. Да к тому же – приезжие, нечего терять. Это местные перебирают, притираются годами, берегут нажитое добро, чтобы никто из лимиты не позарился на жилплощадь, на прописку. А эти, понаехавшие кто откуда, как дворняги, – все пути открыты, ветер свищет. У этих своя мода – поскорее обжениться, чтоб продемонстрировать взрослость. С кем первым удалось запрыгнуть в постель в стране, где «секса не было», с тем и расписался. И время было другое... коммунизм, когда и комнату в коммуналке все равно дадут, и без работы не оставят, и у всех все одинаково – фиксированная такса в 120 рублей до самой пенсии, путевка раз в год от завода. Правда, их с Лидой попытались распределить после института куда-то на Крайний Север. «А вас, молодое семейство, уже с нетерпением ожидают в Мурманске!» Да щас, размечтались! Они такой переполох устроили, Людмилу с ее партийной линией подключили, что от них сразу же отстали. Пример Лидиных родителей, променявших Москву на захолустную пустыню, был очень ярок, чтобы еще раз наступить на те же грабли.
А потом все рухнуло. Не стало гарантированных работы по специальности, стабильной зарплаты, обеспеченной старости, хлеба за 14 копеек. Начались смутные времена, капитализм в его самом гнилостном проявлении. Петр не слишком жаловал и предыдущий период, теперь же стало совсем туго. Выброшенные на улицу люди, озлобленные, не имеющие завтрашнего дня, становились шакалами, грызущимися за последнюю кость, карабкающимися по головам друг друга. Алкаш-президент, пляшущий под гармошку, окруженный свинообразными прихвостнями, ковыряющими вилкой в зубах и рыгающими. Проклятая эпоха, которую Петр Иванович ненавидел. Эпоха разложения нравов, разложения устоев. Разруха, бандитизм, деградация нации.
В их семье произошел кризис. Страсть утихла, и тридцатилетний Петр, которого, казалось, раньше все устраивало, вдруг испытал нечто похожее на разочарование, даже отвращение. Сомнения в правильности жизненного выбора глодали его, поспешность сделанного шага была очевидной. Десять лет супружества вместо того, чтобы сплотить, наоборот, дали трещину. Осмотрев свою жизнь со столь внушительной высоты – десять лет! – он понял: он был слишком молод, чтобы жениться. Слишком рано завел ребенка, в двадцать лет, когда сам еще был юнец. Не нагулявшийся, не перебесившийся, не поживший для себя. Вынужденный на всю оставшуюся жизнь взвалить на себя рабское ярмо добытчика, пахаря. Все силы, все деньги растворялись в семье. И что в итоге? Жизнь превратилась в черновик, начирканный-перечерканный с тщетной надеждой на то, что когда-нибудь удастся переписать набело, красиво.
«Нужны ли они мне, чтобы терпеть и дальше?– спрашивал у себя Петр тогда. – Или это навязанная обуза, самая большая ошибка моей жизни, исковеркавшая мою судьбу, не давшая мне раскрыться, проявить себя?» Ведь только после тридцати мужчина становится самодостаточным, начинает морально созревать для семьи, для отцовства. А что такое двадцать!
(«Может быть, сложись все иначе, откажись я от них с самого начала, пусть это и было бы подло, я не лежал бы здесь?» – промелькнуло теперь в голове Петра Ивановича, вспоминающего свое прошлое.)
А тогда тиски быта душили его, он устал и больше не хотел всего этого. Между мужем и женой росла стена непонимания и недоговоренности. Замкнутость стала образом жизни. Петр считал причиной тому жесткость характера Лиды, захватившей семейные бразды правления, подавляющей своей властностью, стремящейся превратить его в безропотного подкаблучника. Эту роль Петр исполнять не желал, его ущемленное самолюбие роптало, но в силу своей натуры он боялся каких-либо разборок, боялся скандалов или отчаянных шагов. Он боялся жены. А что может быть более пагубным и унизительным для полноценной семьи?
Он нашел утешение в друзьях и в выпивке. О, это были славные, компанейские ребята... бывшие работяги-приятели с одного завода, они разом перешли в частную коммерческую фирму, открытую одним из сослуживцев. Все свои, знавшие друг друга, молодежь новой формации, глотнувшая воздух свободы и опьяненная им, бежавшая с газовыми пистолетами на московские баррикады рушить старый режим в надежде на сладкую жизнь. Атмосфера в коллективе была доверительной, работали слаженно, а по окончании рабочего дня устраивали ежедневные посиделки до полуночи, с выпивкой и закуской. Петр, и без того всегда уважавший водочку, теперь и вовсе попал в свою колею.
Общение с семьей он сократил до возможного минимума, ссылаясь на занятость. Лида видела его «занятость», когда он приходил домой навеселе.
У Вадима Александровича, сразу же ставшего самым задушевным другом Петра Ивановича,  была тогда тайная съемная квартирка, в которой он, интересный мужчина и любимец дам, время от времени организовывал себе, втихаря от жены, «островки счастья». Он поделился со своим лучшим другом некоторыми островками, связав их дружбу общей тайной. 
Вскоре после этого Лида попала в больницу с серьезной операцией. У нее была внематочная беременность, спровоцированная мерзкой венерической болезнью. Петр перепугался. Он знал, что жена, с головой занятая воспитанием ребенка, просто физически не могла заразиться этой дрянью от кого-либо еще, кроме собственного мужа.
У него произошла глобальная переоценка ценностей. Перед лицом реальной возможности потери семьи он вдруг осознал, насколько эта семья важна для него. Он одним днем завершил свои посиделки на работе с друзьями и прочие вольности. Тем более их сослуживец-хозяин, раскрутивший свой бизнес от маленького офиса до сети популярных магазинов, больше не видел в них прежних собутыльников, начинавших его тогда еще скромное дельце спина к спине, а лишь подчиненных, одних из многих.
Лида, возвратившись из больницы, сказала Петру:
– Я не собираюсь уличать тебя в изменах, докапываться, следить. Если у тебя что-то есть, или было, или будет, то пусть это остается целиком на твоей совести...
Она тоже оказалась не готова к разрыву. Они порешили на том, что болезнью ее каким-то образом заразили в больнице. Затем они оба пропили курс сильнейших антибиотиков, и Петр увез ее на отдых в Италию, их первый романтический отдых вдвоем. Андрей остался дома один, на хозяйстве.
Это было пятнадцать лет назад...
На фоне воспоминаний, окрашенных сплошь в негативные цвета, с примешанным разъедающим, словно соль на свежей ране, чувством вины, его внутреннее напряжение все усиливалось, пока не дошло наконец до маеты.
Словно полчища чумных крыс, отовсюду лезли черные мысли, мешаясь в какую-то полубредовую чертовщину. Многое он не мог сформулировать, и оно витало вокруг него мрачными призраками, не находящими своего воплощения.
Петр Иванович не мог найти себе места. Прикованность к постели, невозможность встать и пройтись превращали комнату, кровать в ловушку и душили безысходным томлением на грани панической атаки, схожим с томлением человека с боязнью замкнутого пространства, оказавшегося внутри застрявшего лифта. Ловушка. Западня. Смертельная опасность где-то совсем рядом и мучительное ожидание ее.
Петр Иванович вдруг вспомнил, как однажды читал распечатку черного ящика падающего самолета.  «Ребята, не убивайте, ну не убивайте!» – кричал кто-то, жаждущий жить, умолял, в замкнутом капкане маленькой капитанской кабинки. Да, теперь было то же самое. Он был заперт в своем больном теле. Петр Иванович замер и прислушался к своим внутренним ощущениям. Тишина. Только шумела где-то кровь, расширяясь от дробных ударов невидимого сердца. Он больше не доверял своему телу.
«Зачем Эмиль сказал тогда, мимоходом, о неутешительности прогноза для каждого? Что это значит? Что все все равно умрут, но я раньше? Что все оказалось ошибкой… Роковой просчет. Неужели, наблюдая за своей болью, я наблюдал уже за тем, еще не зная того, как организм мой… умирал? Нет, только не умирал. Не это слово… ослабевал, слабел… Все время, всю свою жизнь я слабел, сначала настолько медленно, что не замечал, но каждый шаг изначально был ошибкой, каждый шаг вел меня сюда, и теперь, здесь, в этом проклятом месте, я могу наблюдать свою слабость собственными же глазами, так явно и отчетливо. Наблюдать умирание… А что, если я действительно умру? Смерть. Почему же все время, словно тупой кол в мозгу, именно это слово? Главное – не думать об этом, нельзя допускать даже мысли… Если нужно – то отдам все деньги, найму лучших врачей, но не умру. Смерть…»
Он попытался еще почитать молитвы, желая найти в читаемых строках успокоение гнетущих мыслей, найти уверения, что смерти не бывает, но не смог. Он отложил молитвы.
«Поганая жизнь. Поганые порядки, установленные неизвестно кем и неизвестно по какой логике. Поколения вытесняют, давят, торопят, топят друг друга… сначала было много старших, потом ровесники, потом все более младшие, младшие, еще младше… а ты год за годом уходишь в историю, в небытие, а настоящее уже за другими людьми, которых и на свете не было, когда ты делал это настоящее. Если вдуматься в этот жуткий круговорот, проникнуться им, то волосы дыбом, становится невыносимо жить. Получается, жизнь не имеет смысла… И все же ни за что не хочется ее терять вот так просто, запросто… она же всегда была такая бескрайняя. Что же произошло? Когда все пошло вспять? Господи, невозможно думать ни о чем больше. Какая громадная разница – мысли обычного человека и мысли больного. Даже пустячная царапина своей зудящей болью поглощает все мысли, не давая ни на чем сконцентрироваться, кроме нее… а что говорить о том, когда внутри что-то засело, что-то происходит, о чем лучше вообще не знать. Эта дрянь, неизвестно откуда появившаяся, растущая там, отравляющая, жрущая… Вражина проклятая… Можно сойти с ума…
Мой разум, вот что самое драгоценное, вечное, скрытое в этой сгнившей оболочке, он тоже будет вынужден погибнуть. Как котенок в завязанном мешке, который начали топить. И все погибнет, все знания, все, что я копил, испытал, изведал. Все мои мысли, все мое внутреннее... Другие там ходят, веселятся, беспечные, глупые… Совсем не ценят, даже не задумываются. А я лежу здесь, прикованный к своему телу. Это тюрьма! Это мой гроб, в котором я погребен заживо! Почему нельзя расстегнуть какую-нибудь застежку на боку, вынуть все органы, осмотреть, промыть, очистить, аккуратно положить обратно, и так в любой момент? Почему нельзя в конце концов самому решить, когда умереть? Или хотя бы набросать какой-то план, или выбрать из предложенных вариантов? Говорят, что не убивает нас, делает сильнее. Но каждый вздох, каждый глоток воды и кусочек пищи, каждая секунда приближают к последнему мгновению, последовательно убивая. Лишь доказывая слабость и беззащитность. Безграничную и вездесущую. И с той жадностью и отчаянными усилиями, с которыми душа стремится к жизни вечной и не хочет верить, что все закончится, с такой же отчаянной быстротой тело разрушается день за днем. И подобно обветшалой избе, рухнет тело, погребет под своими обломками не стареющую эту и вечную душу...
Смерть… как же вытравить из себя это слово? Раз и навсегда. Ненавижу! Почему же Лида уехала! Неужели так было необходимо. Неужели нельзя было остаться. Потом бы и отоспалась, и отдохнула…»
Тут только Петр Иванович обратил внимание на то, что был весь мокрый. Футболка, надетая на нем, была насквозь пропитана его потом, не пахучим, постным. Он отшвырнул одеяло, оно тоже изрядно намокло, снял футболку. Ему стало холодно – мгновенно остывший пот вызвал озноб. Петр Иванович перевернул одеяло сухой стороной, укрылся сверху верблюжьим пледом, лежащим в ногах. Им овладел гнев. Он потянулся к столу, взял телефон и набрал жену.
– Лида, – сказал он желчно, как только она ответила. Ему хотелось выплеснуть на нее обиду. – Видимо, рановато ты поспешила уехать…
– Что случилось? – испуганно и остро произнесла Лидия Сергеевна.
– Не знаю, что… только я весь мокрый лежу.
– Как мокрый? Что случилось?
– Вспотел… Футболка насквозь, постель насквозь.
Лидия Сергеевна часто засопела в трубку.
– Температуру мерил?
– Нет… при чем здесь это.
Голос Лидии Сергеевны был растерянным.
– Сними футболку и повесь рядом посушить. Укройся одеялом, чтобы не простыть.
– Так ведь и одеяло все мокрое!
– Может, медсестру позвать?
– Кого! Никто не ходит. Мне что, в голос тут кричать, из этой палаты одноместной!
Лидия Сергеевна помолчала несколько секунд.
– Я сейчас приеду, – сказала она.
– Куда! – вспыхнул Петр Иванович. – Так тебя и пустили в закрытую больницу на ночь глядя, без пропуска. Штурмом брать будешь, что ли!
Лидия Сергеевна виновато молчала. Петр Иванович раздраженно подытожил:
– Ладно, сам как-нибудь справлюсь. Только завтра, пожалуйста, будь с самого открытия.
– Хорошо, – тихо сказала Лидия Сергеевна.
– Все, отбой.
После разговора с женой ему вдруг полегчало. Он словно побывал рядом с ней, удостоверился в чем-то, отвлекся. Переключился. Он больше не потел. Жуткие мысли, взбудоражившие его, утихли, он даже злобно усмехнулся своей истерической невоздержанности. Взяв пульт, он включил телевизор и без интереса отрешенно уставился в экран.
Глава 7

Они приехали к самому открытию. В просторном вестибюле было уже оживленно. Словно утята за мамой-уткой, за старой врачихой просеменил выводок студентов-медиков, все в белых халатах, не выспавшиеся и рассеянные. Посетители сдавали вещи в гардероб;  Лидия Сергеевна и Андрей не стали ничего сдавать, помня о том, что кому-то из них, а может и обоим, придется сегодня заночевать здесь. Растолкав свои пальто по пакетам, они купили синие бахилы, натянули их и устроились в хвосте очереди к стойке выдачи пропусков. Неимоверно толстая женщина по ту сторону стойки, тоже в белом тугом халате, с трудом вмещавшем ее формы, важно насупившись, выписывала каждому подходящему его пропуск, задавая один и тот же вопрос:
– Номер палаты, фамилия?
Лидия Сергеевна, когда подошла ее очередь, спросила о возможности постоянного пропуска, на что получила равнодушный ответ:
– Здесь не выдают постоянных пропусков.  Подхо;дите, выписываете, идете. Номер палаты и фамилия.
Лидия Сергеевна назвала, и, получив квиточек на двух человек, поспешила к турникетам охраны. Андрей не отставал. Отдав бумажку и просочившись через узкий турникет, они свернули к лифтам.
Петр Иванович ждал их в траурной величавости, заранее им отрепетированной. Лицо его выражало скорбь и разочарование домочадцами, прежде всего женой. Не глядя на них, он едва кивнул на их приветствие и продолжил смотреть в никуда. 
Лидия Сергеевна сделала вид, что ничего не произошло. Спрашивать о том, как он провел ночь, не имело смысла  – все и так было написано на его лице. Наскоро разобрав вещи, она приступила к обслуживанию мужа. Убрав ночную футболку, она надела на него свежую. У него стоял другой катетер, новая белая трубка, на полу лежал плотный пластиковый пакет, разлинованный делениям, словно мензурка – все как положено, как у людей. Бутылка из-под спрайта, отслужившая им верой и правдой, исчезла.
– Это кто тебе поставил? – спросила Лидия Сергеевна.
– Колесников, – нехотя ответил Петр Иванович.
– Заходил уже… Сказал что-нибудь? Что на сегодня?
– Анализы.
– Какие? Кровь?
– Кровь уже взяли, – Петр Иванович хмурился с выражением на лице, говорящим: чего вы все от меня хотите.
– Ого! Это когда они успели? – Лидия Сергеевна прекрасно видела это выражение, но отступать не собиралась.
– С семи ходят…
– А что еще? Какие анализы?
Петр Иванович нервно вздохнул:
– Остальные, наверно… я почем знаю. К одиннадцати повезут.
– Завтракать будешь?
– Зубы почистить хочу.
– Принести?
– Сам хочу… умыться надо… на коляске, – Петр Иванович был недоволен тем, что его вынудили общаться, как ни в чем не бывало, отвечать на расспросы, не дав сохранить неприступность. В принципе, ночь прошла благополучно, ему даже удалось поспать, дуться было совсем не обязательно. Но нужно было ясно дать понять жене, что такого разгильдяйства, как в этот раз – запросто взять и уехать, оставив его одного – впредь повториться не должно.
Нащупав слабину мужа, Лидия Сергеевна оживилась.
– Андрей, вези коляску, – принялась она командовать. Андрей привез из коридора черное инвалидное кресло и подкатил вплотную к кровати. Петр Иванович торопился. Ему хотелось поскорее усесться, поехать в предбанничек и там, зачерпнув холодной воды из крана, несколько раз ополоснуть лицо, еще и еще, смыть ощущение затхлости, этой отвратительной опрелости от бесконечного лежания. Он протянул руки и ухватил Андрея за шею.
– Осторожно, батяня. Не спеши, – сказал Андрей, подтягивая Петра Ивановича. Они спустили ноги.
– Посидишь, отдохнешь? – спросил Андрей.
– Вроде нормально, – прохрипел Петр Иванович, оценивая свои силы. – Давай дальше.
Андрей без труда пересадил его в кресло. Далее произошло нечто стремительное и неожиданное для всех.
Оказавшись в кресле, Петр Иванович обмяк и застыл. Голова его, качнувшись набок, замерла, глаза уставились в одну точку и остекленели. Всего несколько мгновений назад живой человек, он превратился вдруг в бездвижную восковую куклу – ни единого движения, ни одного вздоха под собравшейся складками на тощей груди футболкой.
Андрей, глянув на отца, оторопел. Что? Что такое? Это из-за меня, я что-то сделал не так? Что случилось? Господи.
И тут он понял, что отец умер. Неизвестно как, почему.  В одно мгновение. Внезапная смерть. Вот и все. Неужели это произошло вот так, запросто. Не простившись, не сказав друг другу ни слова… неужели это конец! Боже! Боже, пожалуйста! Не надо…
К горлу подкатила тошнота. Сердце начало долбить изнутри кувалдой, словно пытаясь проломить грудную клетку. Кисти рук заходили ходуном. Расширенными глазами Андрей смотрел на сидящее перед ним бездвижное тело отца, не зная, что делать. Сбоку тихо и осторожно подошла Лидия Сергеевна.
– Петр, – пролепетала она слабым, умоляющим голосом.
Петр Иванович не проявлял признаков жизни. Лицо его, словно маска, выражало  удивление,  пересохшие тонкие губы были слегка приоткрыты. Открытые глаза по нижнему веку наполнились влагой, которая, перелившись, потекла ручьями по щекам. Лидия Сергеевна стояла перед ним просто, руки по швам, не прикасаясь, не подходя, похожая на ребенка, парализованного страхом, и только еле слышно повторяла через равные, будто вымеренные промежутки времени, безответное:
– Петр, Петр, Петр…
Андрей очнулся и бросился в коридор, оставив мать стоять.
В коридоре, по обыкновению, никого не было. Столик дежурной медсестры пустовал. Андрей побежал в другой коридор, в центре которого были кабинеты врачей. Две из трех дверей оказались заперты, третья поддалась. Андрей заглянул внутрь и увидел в дальнем конце кабинета, словно в конце туннеля, Эдика, громоздко склонившегося над столом и читавшего. Андрей замялся. Захотелось немедленно уйти, что он и сделал бы, если бы не умирающий отец. Переборов себя, он прошел в кабинет.
– Извиняюсь... там мужчине плохо, – сказал он дрожащим срывающимся голосом, от которого ему сделалось стыдно.
Эдик вскинул на него глаза и сразу же опустил обратно в стол. Не могло быть сомнений, он узнал их, вспомнил. Не его лично, Андрея, поскольку они никогда не виделись, а Лидию Сергеевну, с которой Андрей стоял тогда. Эдик нахмурился и раздраженно грубо сказал:
– Где там?
– В палате. Одноместной.
Нахмурившись еще сильнее, Эдик могучим богатырем поднялся из-за стола, смахнул в ладонь лежащий на краю стетоскоп и широкими шагами двинулся по кабинету в сторону Андрея. Придержав для врача дверь, Андрей пошел вперед, обозначая дорогу. Сзади вышагивал Эдик.
Когда Андрей сходу, не раздумывая, что его там ожидает, влетел в палату, он увидел, что мать все еще стоит перед инвалидным креслом, как завороженная твердя одно и то же – «Петр, Петр...».
Петр Иванович сидел с раскрытыми невидящими глазами и покачивал головой. Из его рта доносились невнятные звуки. В ответ на зов жены он пытался произнести: «Я Петр, я Петр...», но губы, с которыми он не мог совладать и которые не мог заставить пошевелиться, издавали глухо, словно из потустороннего мира, что-то наподобие: «А феф».
В палату вошел Эдик. Они отступили, давая ему дорогу, и он прошел прямо к Петру Ивановичу, нарочно не глядя на Лидию Сергеевну, пряча глаза.
– Вы меня слышите? – спросил он, нагибаясь к Петру Ивановичу. Петр Иванович повернул голову на голос врача, слепым взглядом упершись в стену.
– Слышите? – переспросил врач.
– Да, – вымученно, через силу прохрипел Петр Иванович.
Эдик взял пальцами голову Петра Ивановича, оттянул веки, заглянул в зрачки.
– Поморгайте с силой. Можете?
Петр Иванович слабо моргнул. Эдик воспользовался болтающимся у него на шее стетоскопом, прослушал Петра Ивановича, проверил пульс. Потом, ни на кого не глядя, сказал:
– Слишком рано пересадили его. Резкий перепад давления. Больше так не делайте.
– А что теперь? – тихо спросила Лидия Сергеевна.
– Через несколько минут отойдет. Пусть сидит, ждет. Дайте ему потом крепкого чаю.
– А может, назад переложить?
– Ну вы же хотели прокатиться, я так понял. Прокатитесь, раз уже усадили. Ждите, сейчас отпустит. Минут пять-десять, – Эдику не терпелось уйти. Он боком прошел к двери и вышел с каким-то странным выражением на лице – одновременно усмешки и смущения.
Петр Иванович потряхивал головой, пытаясь прийти в себя. Он выглядел удрученным и разбитым. Лидия Сергеевна приготовила крепчайший чай и напоила его. Минут через двадцать, когда Петр Иванович окончательно восстановил зрение и способность двигаться, Лидия Сергеевна вывезла его умыться и разок прокатила по общему коридору, после чего Андрей переложил его обратно на кровать. К одиннадцати Петра Ивановича увезли на обследование.

Глава 8.
Колесников пришел к ним после обеда. Петр Иванович спал под капельницей, глаза его были приоткрыты и закатились, обнажив белки, рот, тоже приоткрытый, не издавал ни звука. На лице Колесникова отобразился испуг.
– Что с ним? – настороженно спросил он, подходя к кровати.
– Спит, – сказал Андрей.
– А! – выдохнул с облегчением Колесников. Андрей усмехнулся про себя. Действительно, вид у спящего отца был такой, что, не зная, что это лишь сон, можно было подумать черт знает что. Лидия Сергеевна разбудила мужа. Колесников зашел, собственно, сообщить, что поскольку все обследования сделаны, операция назначена на завтра, на полдень. Петр Иванович значится вторым по списку, первой оперируется женщина с желудком. Это известие взволновало их. Значит, завтра. Что-то будет завтра? Завтрашний день – черта между прошлым и будущим. В строение человека, в его тело, до этого неделимое и целостное, будут внесены изменения рукой другого человека, всего лишь человека, пусть и специально обученного этому, которая будет исправлять то, что предопределила этому телу высшая сила, природа, судьба. Рука смертного, спасающая ближнего, будет пытаться попрать непреложную волю Божью, вступив с ним в борьбу, как вступил в борьбу с Ангелом Патриарх, ради того, чтобы вытребовать благословение на дальнейшую жизнь, доказать право на существование… Что же будет завтра? Надежду и осознание близости предстоящего торжественного события испытывал Петр Иванович, надежду испытывали и Лидия Сергеевна, и Андрей. Завтрашний день будет благом для них, каким-то большим шагом, казалось им. Петр Иванович был убежден в этом, остальные ждали чуда.
– Виталий Сергеевич, – сказал Петр Иванович выразительно и негромко врачу, когда тот уже собирался уходить. – Я надеюсь, что завтра все пройдет по плану... и еще,  я бы хотел, чтобы вы знали... я... привык быть благодарным...
Колесников смутился, особенно в присутствии Лидии Сергеевны и Андрея.
– Сейчас не нужно об этом говорить... – начал было он, поворачиваясь к двери. Петр Иванович мягко, но настойчиво перебил его:
– Я не буду больше ничего говорить, повторю только, что привык быть благодарным.
Колесников понял его. Он многозначительно кивнул, пристально посмотрев в глаза Петру Ивановичу, заключая с ним этим взглядом некое негласное соглашение, и молча вышел.
Чтобы выглядеть прилично на операции, Петр Иванович изъявил желание побриться. Андрей тщательно побрил его щетину, ополаскивая бритву в кружке с разбавленным кипятком. На этот раз это было нечто большее, чем просто бритье. Андрей с удвоенной заботой медленно проводил бритвой, аккуратно и бережно. Ему хотелось уважить отца, сделать ему что-нибудь приятное, и Петр Иванович понимал это. Он, отпустив утреннюю обиду, молча смотрел на Андрея с теплотой и отеческой нежностью.
– Спасибо, сынок, – ласково сказал он и потрепал сына по плечу, когда тот закончил брить.
– Да пустяки, батя.
Пришла молоденькая медсестра. Смущаясь, она сообщила, что для операции требуется побрить еще и промежность. В обязанности медсестры входило сделать это, но Петр Иванович категорически отказался от ее услуг. Лидия Сергеевна заверила ее, что сама все сделает в лучшем виде, и девушка, обрадованная, удалилась, правда, ненадолго. Вскоре она снова показалась в дверях, на этот раз вместе с другой – пожилой, прихрамывающей женщиной, бывшей, судя по всему, из них двоих главной. Женщина неспешно везла штатив с клизмой.
– Ну что, хороший мой, готов? – сказала она Петру Ивановичу по-деревенски тепло. – Надо почиститься перед операцией.
Колесников предупреждал их сегодня, что будет клизма, поэтому Лидия Сергеевна и Андрей с готовностью перевернули Петра Ивановича набок и освободили от подгузников. Молоденькая медсестра встала в сторонке, окончательно смутившись, и старалась ни на кого не смотреть. Она была здесь явно лишней. Когда пожилая медсестра предложила родственникам выйти, Лидия Сергеевна отказалась.
– Мы уже делали это, – сказала она. – Поэтому, думаю, лучше будет, если мы вам поможем...
Пожилая медсестра согласилась и отпустила молоденькую. Втроем они слаженно и быстро, наученные опытом, сделали то, что полагалось сделать. После того, как пожилая медсестра ушла, Лидия Сергеевна, не откладывая в долгий ящик, при помощи Андрея побрила мужу промежность.
То, что Лидия Сергеевна остается ночевать, было делом решенным. В семь закончилось время посещений, но Андрей досидел почти до одиннадцати, и только тогда стал собираться. Уйти он мог когда угодно, родители не упрекнули бы его, да вот только что-то удерживало его, не хотелось уходить. Между ними троими, отцом, матерью и сыном, после того, как узналось о завтрашней операции, вспомнилась и восстановилась та особо тесная связь, возникшая впервые в тот вечер, дома, когда Лидия Сергеевна призналась... Это была тихая нежность друг к другу, единение, удовлетворение тем, что они рядом, близко. Это не было душевным успокоением, благоденствием или счастьем, скорее, наоборот, смутной тревогой и зарождающейся тоской, как перед грядущей, еще не наступившей разлукой, возможно долгой, очень долгой разлукой. Нынешний вечер неожиданно приобрел особую ценность для них. Поэтому Андрей не спешил. Когда же все-таки пришлось уходить, и он совсем уже собрался, Петр Иванович подозвал его к себе и долго, крепко поцеловал. Андрей нагнулся к отцу и прижался своей щекой к его щеке, запустил пальцы в мягкие отцовские волосы, погладил их.
Лидия Сергеевна вызвалась проводить его до лестницы. Они медленно пошли по коридору.
– Не боишься оставаться? – спросил Андрей.
– Нет, что ты! Что бояться-то, – сказала Лидия Сергеевна. Она была грустно-задумчивой. Казалось, что ей очень не хотелось отпускать сына, и что она готова в любой момент попросить его остаться. Но она не попросила; подойдя к лестнице, она сказала Андрею:
– Ну, иди. А то поздно уже. Будь осторожен. На маршрутку,  и домой.
– Завтра с утра приеду, – сказал Андрей.
– Ладно. Иди.
Лидия Сергеевна обхватила себя руками и смотрела, как Андрей спускается. На лестничном пролете Андрей помахал ей снизу вверх рукой, и она, помахав в ответ, медленно пошла обратно к палате.
Внизу, в грандиозном, в несколько этажей, стеклянном вестибюле было темно и пусто. Выходы были заперты, турникеты застопорены, и только сбоку желто светился, словно одинокое бодрствующее окно в уснувшем доме, прямоугольник дверного проема. «Выход там» – указывал на этот ход рукописный указатель на листе бумаги, закрепленном на стене. Еще было написано: «Вещи, оставленные в гардеробе после семи вечера, переносятся в дежурный гардероб». Андрей двинулся туда, на ходу надевая пальто. По узкому длинному коридору он прошел в небольшое фойе с тем самым дежурным гардеробом, в котором сиротливо висело несколько вещей. У турникета скучал старик-охранник. Увидев Андрея, он сонно сказал:
– Уходите? Пойдемте, я вам отворю.
Андрея удивило такое миролюбие – он не сомневался, что придется отхватить от местных старожилов пару ласковых за свои поздние шатания по больнице. Очевидно, в этом месте посетители частенько засиживаются до последнего, а то и вовсе остаются, бросая вещи на волю гардеробщиков, и на это уже давно перестали злиться, даже организовали подсказки для тех, кто все же решит покинуть эту юдоль скорби – куда идти и где искать забытые пожитки. Старик выпустил Андрея куда-то совсем позади больницы, в закуток без дороги и освещения. На вопрос Андрея, в какую сторону улица, он махнул рукой вправо и запер за ним дверь. Андрей пошел впотьмах, куда указали, вдоль здания. Несколько бездомных собак, лежащих неподалеку на пустыре, встрепенулись, завидя его, и сначала зарычали, а затем одна за другой подняли надрывную злобную брехню. Андрей, всегда боявшийся таких свор, сжался от страха и ускорил шаг, озираясь и готовясь в любую секунду отражать нападение. К счастью, дворняги не стали его преследовать, и он благополучно вышел за ворота.
Он не поехал на маршрутке, как велела ему мать. Выйдя с территории больницы на улицу, Андрей с наслаждением вдохнул влажный воздух. Было сыро, но без дождя, и ласково-прохладно. Недолго думая, Андрей скорым шагом двинулся по длинной пустынной улице. Многочасовое сидение без движения в маленьком помещении оказалось для него, привыкшего к постоянной беготне по городу, весьма утомительным занятием, особенно морально, и теперь ему очень хотелось пройтись, долго, пусть хоть полночи, не щадя ног, по пустому спящему городу, как он это делал когда-то давно, когда жил здесь. До дома было около часа ходьбы, и это расстояние вполне соответствовало его теперешним аппетитам. Он никогда не боялся ночного Питера, а уж этих районов, связанных с ним десятилетиями, где он знал каждый дом, и подавно. Каждый закоулок, каждое здание, магазин, светофор, изгиб дороги воскрешали в нем целый рой призраков-воспоминаний, на этот раз приятных и отрадных.
Близилась полночь, и Андрей шел, ни о чем не думая, растворившись в скором движении, в ночной свежести и одиночестве. Это было похоже на медитацию, сочетающую в себе равномерную активность шага и дыхания с умственным расслаблением. Такая зарядка приободрила его и напитала энергией, позволив отстраниться от его постоянно подавленного состояния, ставшего в последнее время нормой. Поистине, спорт, даже в виде обычной ходьбы, есть лучший успокоитель нервов, думал он. Тем более в период тяжелого стресса или депрессии. Как хорошо было бы ни с того ни с сего вдруг сорваться и побежать, как Форест Гамп, и бежать не останавливаясь, куда глаза глядят, пока всю дрянь, что скопилась в душе, не вымоет вместе с потом, пока взбудораженное эндорфинами тело не заткнет за пояс ущербную тлетворную психику, чахнущую в подкорках, словно Кащей.   
Домой он пришел разгоряченный и бодрый. Ненадолго вернувшись на улицу – прогулять родительского йорка, терпевшего целый день (благо декоративные собачки успешно пользуют лотки), Андрей  окончательно вернулся домой и заперся.
Первым делом он внимательно осмотрел в зеркале в ванной свои волосы на предмет наличия седины. Нет, пока седины не видно, организм справляется.
Еды не оказалось, мама все забрала в больницу. В холодильнике стояла банка собачьих консервов. Андрей отсыпал из банки в собачью миску, и, будучи голодным, засунул ложку этой снеди себе в рот, прельстившись насыщенным запахом тушенки. На зубах захрустело, это был уголь или какая-то специальная добавка. Андрей выплюнул консервы, но то немногое, что он успел проглотить, немедленно отдалось жгучей изжогой.
Потом он будто бы невзначай приоткрыл ту дверцу шкафа, за которой хранились отцовские запасы алкоголя. Да, неплохой арсенальчик успел собрать батя. Андрей взял одну бутылку – виски приличной марки – внимательно почитал этикетку и повернул колпачок до треска. Он достал прозрачный стакан и налил янтарной жидкости на два пальца. Отхлебнул. О да, это именно то, чего ему так не хватало последнее время! По вискам пробежало щекочущее наслаждение, и он прикрыл глаза, не в силах сдержать сладостный стон. Еще пару маленьких глотков окончательно отправили его в эйфорический нокаут.
Он прошел в свою комнату и раскинулся на диване, мягком, хоть и не слишком удобном для спанья, но роскошном, тщательно выбранном родителями и купленном не абы где, и весьма дорого, как и все в этой комнате, в этой квартире. Андрей и понимал их желание наполнить квартиру дорогими вещами – они делали это жилище для себя, продумывая каждую мелочь, каждый штрих (и действительно, получилось очень уютно и стильно, хоть и немного холодновато), – и одновременно не разделял их увлечения выискиванием чего-то особенного, оригинального. Диваны, стенки, обои, журнальные столики – какая разница где, поехал в ближайший магазин и купил. Зачем рыться в каталогах, заказывать черт знает откуда, ждать два месяца доставки из Италии и потом возвращать на обмен, потому что вместо дуба прислали какой-нибудь вяз или орех, или оцарапали какую-нибудь поверхность, или разбили в пути каленое стекло! И все это при довольно среднем для таких штук доходе. Андрей слышал пару раз, как дядя Вадик (Вадим Александрович) говорил отцу, в шутку или нет, что они живут не по средствам. Андрей тоже относился к этому скептически, его вообще никогда особо не интересовало материальное ради материального, он предпочитал дорогим стульям и унитазам хорошую книгу. Не так давно, когда Мариша купила себе дорогой смартфон, он нашел и приобрел на интернет-барахолке за пару тысяч двадцатичетырехтомник всемирной истории, и был рад своей покупке не меньше, чем Мариша своему дорогому гаджету. Кстати, о книгах...
Чтобы убивать, сидя в больнице, огромные пласты времени хоть с какой-то пользой, нужно выбрать что-нибудь из большой родительской библиотеки. Впрочем, завтра операция... и что будет после нее? Может, больше уже ничего не будет. Тьфу-тьфу, Андрей старательно плюнул через левое плечо. Завтра все пройдет хорошо, он не сомневался. Нет ощущения конца, не теперь. И вообще, первоначальные волнения и страхи сменились пусть и безрадостным, но спокойствием, штилем. Ни хорошо, ни плохо, апатичное подвешенное состояние. Никто не спешит помирать, дни сменяют один другой, а ухудшений нет никаких. Конечно, дай-то Бог, уж лучше так, ни то ни се, чем какие-нибудь страдания, боли, истерики. Бывают же случаи, когда болезнь блокируется сама собой и просто перестает развиваться, опухоль затвердевает, сосуществуя со своей жертвой многие годы, как не вынутая из тела пуля... кто там, Фрейд, прожил двадцать лет с раком горла вроде?
Андрей достал из подписных изданий томик Чехова, полистал желтоватые страницы, потом взял следующий чеховский том, затем следующий, пока не нашел тот, что с крупными рассказами и повестями. Лет десять назад он прочел все эти тома, полное собрание сочинений, и приблизительно знал, что ему нужно. Именно повести вызывали у него наибольшее восхищение: развернутый серьезный, не комичный, но с щепоткой иронии сюжет, достаточно объемный, но не размазанный на сотни страниц, без лишнего словоблудия и описаний ненужных деталей ради толщины, но с филигранной прорисовкой героев и их характеров. Плотность, компактность и зрелищность, практически трехмерность письма вызывали у Андрея не раз восторженное «вау!» и заставляли его по нескольку раз непроизвольно перечитывать абзацы, смакуя гениальные предложения. Определенно, с Чеховым больничное время полетит быстрее и интереснее.
Андрей пошел налил себе еще виски. Потом вышел на балкон и закурил. Стояла черная влажная ночь. Двор внизу уснул. Левее, в промежутке между домами в отблесках фонарей виднелись дали, летом пышно зеленые, а в эту ноябрьскую пору черные и голые. Предполагалось, что их дом, когда  еще только строился, будет последним на проспекте, с живописным видом на залив, «живописным» настолько, насколько могли считаться таковыми болотистые прибрежные пустоши, заросшие непролазным кустарником и осокой, разраставшимися, правда, в обширный парк. Район давно уже раздался вширь вплоть до самого залива, задвинув их глубоко внутрь дворов и оставив на их долю только этот кусочек паркового пейзажа, сжатый со всех сторон высотками. Когда-нибудь и он исчезнет за очередной громадой.
Андрей крепко затягивался и потягивал спиртное у открытого окна лоджии, вспыхивая красным зрачком сигареты и выпуская в ночь серые клубы дыма. Как же хорошо! Он испытывал душевное освобождение. Боже, как же хорошо в одиночестве! Хорошо, что мама осталась в больнице (как это ни подло звучит), и этот вечер принадлежит полностью ему. Один, сам себе хозяин, делаешь только то, что нужно тебе... Андрей привык с детства к одиночеству, никогда не видя в нем ничего дурного для себя, теперь же одиночество доставляло ему истинное блаженство. Права мама: а может, и не нужны эти люди рядом, близкие, друзья, родители, родственники, жены, дети. Отказаться от всех, и баста. Ни о ком не заботишься, не переживаешь. Ни по кому не тоскуешь. Даже Иисус сказал ученикам – оставьте все... ни к кому не привязываться, ни от кого не зависеть. Ни это ли он имел ввиду? Это ли не свобода! Ведь человеку ничего, собственно, для самого себя не нужно. Все его потуги – ради кого-то. Самому-то что нужно, практически ничего, сухарь да подстилка. И никаких забот.
И потом, ведь одиночество – неисчерпаемый источник самопознания и познания окружающего мира. Оно активирует внутренние ресурсы, позволяя не отвлекаться на внешнее и не размениваться по мелочам. Одинокий перестает играть какую-то извечную навязанную, нудную игру – ему это больше не нужно, некого потешать; он скидывает с себя сотни нудных масок, оставаясь обнаженным раскрепощенной наготой нудиста, человека без нравственных ограничений, моральных шлагбаумов. Жизнь становится предельно ясной, до пронзительности; дерево становится деревом, стена стеной, небо небом, утро утром, без подтекста, без дополнений и комментариев. Да, немного сходишь с ума, становишься странным, зато какая глубина погружения в реальность! Все великие мира сего были затворниками, отшельниками, сумасшедшими. Почему же люди так боятся одиночества? Стадные инстинкты, боязнь выпасть из социума, стать непохожим на толпу и быть обвиненным ею за это? Половое влечение, необходимость оргастической разрядки, эгоистическая жажда воспроизвести свой образ в отпрыске? Боязнь, что на старости лет никого не окажется рядом, никто не подаст стакан воды? Боязнь пустоты, тишины? Глупости. Никого и так не будет рядом, кроме мошенников, и окружи себя хоть легионом, а смерть все равно придется встречать самому, без помощников.
Бояться одиночества, значит бояться самого себя, не доверять самому себе. Странно, что отец испугался оставаться один вчера. Закатил истерику. Чистой воды эгоизм. Впрочем, отец наверняка тоже счел их поведение эгоизмом. Нет, он бы, Андрей, не стал требовать от Мариши сидеть рядом с собой круглые сутки, окажись он в похожем положении. «Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог...» Ну уж нет! Чтобы потом о тебе думали: «когда же черт возьмет тебя...»  Андрей не хотел бы, когда он станет помирать, чтобы над ним стояли и причитали, и носились сломя голову, как мать носится с отцом. Один, куда-нибудь забиться в дальний угол и испустить дух. Чтобы было и горько, и в то же время не так больно, не так жалко... Тут Андрей сорвался с места и поспешил к шкафу, раскрыл и стал искать в книгах... читал раньше, в юности... надо найти, немедленно! Вот тот томик, главное найти... а, вот!

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты ни с кем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан...

Да! А вот это прямо в точку:

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала...

Да...
Во всем твоя одна, твоя вина...
Прочитав то, что хотел, Андрей успокоился и продолжил свои размышления.
Сама мысль о том, чтобы навязываться, вешаться на кого-то со своими проблемами претила ему. Тут он пошел в мать. Однажды давно, когда мама попала в больницу и перенесла серьезную операцию, она тем не менее не заставляла ходить к ней каждый день, сидеть часами, тем более ночевать... так, пару раз за все время заскочить на минутку, принести пару яблок да кефира. Отец и не сидел с ней. Но оказавшись сам в больнице, остаться наедине с самим собой не сумел. Андрей не хотел осуждать, но такое поведение отдавало слабоволием, малодушием. Эти новые черты, которые отец  раньше не демонстрировал (даже, наоборот, демонстрировал нечто противоположное, независимость, показную самостоятельность, самоуверенность на грани фатализма), казались теперь тем непривычнее и неприятнее. Андрей был недоволен отцом, его потребительским отношением с пассивным, без собственного старания, принятием их помощи, как должного, с непонятно откуда появившимися обидами и претензиями. Это делало его похожим скорее на вечно гундящего старика, чем на пятидесятилетнего мужчину. Понятно, что отец не может ходить и без помощи не обойдется, понятно, что эта болезнь многое меняет, но не в этом суть... А суть была слишком размыта.
Все чаще после того, как он приехал в Питер, он думал об отце критически, вспоминал, анализировал, сопоставлял. Раньше такого не было – жили себе и жили, ни о чем не рассуждая, любое воспринималось априори, как оно было. Теперь же словно нужно было решить задачу со многими неизвестными, сделать какой-то неутешительный сложный, запутанный вывод. Столько всего предстояло передумать заново и впервые.
Что ж, ночь только начинается, а под выпивку мысли и откровения льются рекой, словно в афинской школе.

Глава 9

Иногда, очень редко, он любил «подлезть», поднырнуть к отцу под руку, и тот запускал свои длинные красивые пальцы ему в волосы и слегка поглаживал. «Подзаберу-ка у тебя энергии», – говорил отец. Андрей растворялся от удовольствия. Это была единственная вольность, которую они позволяли себе, если не считать особенно крепкие поцелуи в последние годы при встрече и расставании.
Он относился к отцу с затаенным обожанием, и скорее согласился бы провалиться сквозь землю, чем выдать это. Перебирая в голове людей, мужчин, которых он мог бы назвать своими кумирами, он понимал, что отец стоит на первом месте. «Пожалуй, это характерно для большинства отношений в формате отец – сын, – думал он, – даже если эти отношения строятся на откровенной вражде, или когда отец вовсе отсутствует, существуя чисто гипотетически». В любом случае, в каждом мужчине незримо заложено природой подсознательное почитание символа мужского начала в лице конкретного человека – отца. Как родитель видит свое чадо глазами творца, властелина, так и чадо видит и почитает в родителе своего создателя. А уж в случае Андрея никто бы не усомнился в том, кто его создатель. Андрей не только походил внешне на отца, особенно безгубой, словно ощеривающейся улыбкой, но и поведением, манерой общения, которые он перенял, скопировал непроизвольно, вовсе не желая того. При этом он ни в коей мере не избегал этого, его забавляла похожесть фразеологических оборотов, нюансов поведения, мимики, хода мысли...
Из далекого детства Андрей помнил ослепительно солнечное летнее утро (а может быть, утро ранней осени) и себя, идущего за руку с молодым отцом. Отец, стройный и красивый, носил загнутые к подбородку (по моде) усы и большие, в тонкой железной оправе (опять же по моде) очки. Он был спокоен, расслаблен и по-настоящему любил Андрея, не за что-то, а просто потому, что Андрей его сын. Андрей чувствовал эту любовь, и тоже любил отца всем сердцем. Это было еще на Московском, где они жили в коммуналке на три семьи. Это было в Ленинграде, который Андрей также любил. Потом, когда Ленинград стал Петербургом, грязным, депрессивным, провонявшим старостью, как напудренный алонжевый парик, Андрей перестал любить его. Но тогда это был солнечный город, и Андрей шел радостный с энергичным и радостным отцом по аллее, протянувшейся между громоздких сталинок, которые всегда так нравились Андрею своей основательностью, монументальностью архитектуры, словно вырубленные из цельного куска камня. Они шли в парк Победы, где бродили вокруг широких прудов, иногда катались на лодках; а может быть, они шли в булочную на другом конце большой круглой площади, где отец щупал двузубчатой вилкой пахучий батон, прежде чем подцепить его и сунуть в целлофановый пакет; а может быть, они шли тогда на трамвайную остановку и ехали далеко, в самый конец проспекта, совпадающий с концом города, где по обе стороны высились два небоскреба, в одном из которых был большой магазин грампластинок, и отец выбирал себе свою музыку, а Андрей свою – сказки и музыкальные композиции; потом отец оплачивал покупку, и они спешили назад домой, слушать новинки на дефицитном проигрывателе, добытом откуда-то из-под полы по знакомству. Андрей слушал с одинаковым удовольствием и свое, детское, и отцовское, взрослое. В то время они постоянно были вместе. Отец играл на гитаре, а Андрей старательно выпевал их общие любимые песни. «Лица стерты, краски тусклы, то ли люди, то ли куклы...» То они что-то увлеченно мастерили, строгали, пилили или паяли в маленькой кладовой в коридоре. То они торопились в светлых сумерках на салют в День Победы все в тот же парк Победы, или за елкой в преддверии Нового года, а потом устанавливали и наряжали ее. То они ездили вдвоем на море, в Судак или Сухуми, где лазали по горам, и отец пил горькое пиво и ел раков; где они делили в какой-нибудь съемной комнатухе на десять коек одну койку на двоих, поскольку мест не хватало, и Андрей, объевшись с вечера арбуза, постоянно мочился во сне. Отец каждый раз зарекался давать ему арбуз, и каждый раз все же давал, и каждый раз история с мокрой простыней повторялась. Да, они постоянно были вместе. Андрей почти совсем не помнил мать тех лет.
Отцу очень нравилось, как Андрей рисовал. Одной из любимейших книг Андрея была тогда большая потрепанная медицинская энциклопедия. Андрей мог часами изучать ее, рассматривал красочные рисунки, вчитывался в певучие латинские названия и заучивал их. Однажды он срисовал из этой энциклопедии пищеварительный тракт человека и подписал названия органов: пищевод, желудок, печень, аппендицит, толстая кишка...  Вместо сфинктра он написал слово, которое недавно узнал в детском саду, нехорошее слово, за которое ему могло влететь, и которое тем  сильнее хотелось написать. Написав, он тут же закрасил его черным фломастером, оставив лишь первую букву «ж», и побежал к отцу хвалиться рисунком. Отец внимательно посмотрел рисунок. «А тут у тебя что?» – показал он в самый низ, на заштрихованное слово. Андрей растерялся и произнес: это желудок. Отец обладал чувством юмора: «Что-то низковато у тебя желудок расположен, да и букв как-то маловато в слове...» «Да, – оправдывался Андрей, – я уже нарисовал один, просто забыл, вот и закрасил второй». «Ну ладно, пусть будет так, молодец», – сказал отец и, потрепав сына по плечу, отпустил рисовать дальше.
В то самое время отцу пришла повестка из военкомата – его отправляли служить в Афганистан. Это была трагедия для них. Собирали тихо, без застолий и проводов. Андрей, которому было не более пяти лет, почувствовал что-то плохое, настолько плохое, что до сих пор в деталях помнил каждую минуту того расставания: он, скромный и тихий мальчик, рыдал навзрыд, отдавшись своему горю, как бешеный, орал, цеплялся за отца, срывал с него зеленый мешковатый рюкзак, а отец, худой и растерянный, бесконечно обнимал его, прижимал к себе. Когда Андрея все-таки отняла мать, и отец ушел, Андрей сидел опустошенный, зная, что больше отца никогда не увидит. Отец оказался дьявольски везучим. В военкомате их, молодых парней, выстроили в ряд, и офицер стал отсчитывать; дойдя до отца, он остановился. «Эти едут, а эти по домам», – сказал он. Отец со своим тощим рюкзаком пошел домой, а те, кто стоял перед ним – поехали пытаться ценой своих жизней и рассудков очистить мир от гнили, которую позже назовут мировым терроризмом.
Ситуация изменилась после того, как отец стал приходить пьяным с работы. Это было уже не в коммуналке на Московском, а в собственной двушке на окраине, и богатырские сталинки сменились блочными высотками, утыканными окнами, как сотами в улье. Прежний красавец-отец исчез и появился другой, пьяненький, виновато улыбающийся в ночной прихожей. Андрей боялся этого человека, укравшего, поглотившего того отца, которым он всю свою прежнюю жизнь восхищался. Андрей не имел сил скрыть отвращения к новому отцовскому амплуа, и отцу не составило труда разглядеть это отвращение сына к себе. Однажды он сказал Андрею: «Никогда никому не показывай своего небрежения и презрения», имея в виду себя. А чего он хотел? Чтобы Андрей принял его вот таким, пьяненьким, жалким?
С тех пор отец установил дистанцию между ними. Затаил ли он обиду, или это было взаимное разочарование, а может, виной тому был пресловутый эдипов комплекс, когда Андрей переключился на мать, отдался в ее распоряжение, под ее покровительство, образовав с ней негласный союз против вставшего на порочный путь главы семейства? Андрею больше не удавалось найти точек соприкосновения, как раньше. Любая попытка излить душу и быть выслушанным натыкалась на холодный сжатый ответ, беглое предметное объяснение, что нужно делать, и все. Этого было недостаточно. Создавалось впечатление, что ко всему, что беспокоит Андрея, отец относился с иронией, и старался общими фразами поскорее отделаться от него. Андрей сполна находил все, что ему требовалось, у матери, и глубокое соучастие, и стремительно предоставляемую помощь, и это еще больше отдаляло его от отца.
Вскоре появились словечки, уничижительные, которые отец с удовольствием садиста втыкал в Андрея, словно иглы. Это были заковыристые словечки, из мира насекомых. Гнус. Трутень. Ну что, гнус... Все читаешь, трутень?.. будет толк-то когда-нибудь от твоего чтения, а, гнусяра?.. Андрей был в замешательстве, не зная, как реагировать. Вроде бы произносимые каждый раз в шуточном тоне, эти фразочки, повторяемые вновь и вновь, сочились ядом. Это были непозволительные слова, теперь Андрей ясно понимал это, которые прямо формировали его личность. Но тогда они произносились человеком, от которого он всецело зависел, слишком авторитетным для него, и поэтому он не только принимал их, он верил в них. Если его называют гнусом, трутнем (спасибо, что не падлой или мразью), то, вероятно, такой он и есть. Он, и никто другой, виновен в этом. Он не достоин называться иначе. Определенно, в этом крылась причина его тогдашних моральных мучений, постоянных неудач, ненависти к самому себе и презрения к самому себе. К этому добавились неожиданная полнота, которой он никогда раньше не страдал, и нездоровая тяга к религии. Он считал себя ничтожнейшим из людей, не представляющим ценности, низшим бесполезным существом, не имеющим права поднимать головы и вставать с колен. Вот тогда ему и полюбилось одиночество, чтобы, скрывшись ото всех, может быть, хотя бы наедине с самим с собой не чувствовать себя гнусом и трутнем (хотя и наедине с самим собой он не мог избавиться от ощущения собственной ущербности).
Нет, конечно, все было не совсем так, он чрезмерно сгущает краски, слишком много выпил, и поэтому все кажется утрированным. Никто его ни в чем не ущемлял, у него все было, что нужно для жизни, он жил под заботливым крылом матери, выполняя ее волю, и она с лихвой компенсировала ему отсутствие отца. А слова отца – это ведь всего лишь слова. Можно было просто пропускать их мимо ушей. Скорее всего, отец и не задумывался о разрушительной силе действия их.
В довершение всего отец решил привести к общему знаменателю еще и внешний вид сына. Его, и без того скупого, жутко раздражало, когда Андрей останавливался у витрин с красивой молодежной одеждой, которую носили Андреевы сверстники. «Адидас», «Найк», «Рибок», не говоря уже о чем-то более модном. Андрей видел, как передергивает отца, как он отворачивается с возмущенной усмешкой и уходит вперед, и не смел даже заикаться о таких вещах. Он понимал, что недостоин их. Вместо этого он донашивал отцовское, либо, когда подходил срок, раз в год или два, тащился с отцом на Апрашку, или другие, еще более убогие рынки, где отец, мучимый необходимостью тратиться, желая максимально сэкономить, превращал пятнадцати-шестнадцатилетнего сына в настоящее убожество: скукоженные коричневые тулупы, мешком висящие на нем; ушанки и шапки, в каких ходят разве что пенсионеры; неизменно черные дешевые безвкусные боты или сапоги, «говнодавы», как называл их сам отец... Джинсы, кроссовки или стильные спортивные ботинки – об этом можно было даже не мечтать. Только однажды отец раскошелился на контрафактный «Абибас» вместо «Адидаса», но и этому Андрей был несказанно рад, и заносил свои «абибасы» до щелей в подошве... При воспоминании о том времени Андрею становилось горько.
А потом Андрей повзрослел. Отец больше не использовал свои словечки, оставив только общий прохладно-иронический фон. И так было до последних нескольких лет, когда наступила бархатная осень в их взаимоотношениях, и обидные слова были прощены и забыты, вплоть до нынешнего вечера. Наступила пора, как оказалось, недолговечная, их возвращенного взаимопонимания. Точно чистый ручей, который должен был тянуться и тянуться от истока до самого конца, вдруг беспощадно пересушенный посредине, все же нашел свое продолжение, пробился заново неизвестно откуда и какими силами...
Андрей выпил целую бутылку виски, и странное дело – совсем не чувствовал опьянения. Зачем он наворошил эти воспоминания, нагромоздил и копошится в них, как в старой рухляди? Что ему с них, какой прок? Может быть, потому, что завтра отца не станет, и не будет больше никогда, и только эти  воспоминания останутся доказательством его пребывания на земле, с каждым годом тускнея и тускнея, пока не превратятся в мутную дымку и, наконец, вовсе не исчезнут.

Глава 10

Похмелья не было – у него никогда не было похмелья, как о нем рассказывают, с головными болями, тошнотой, интоксикацией – только апатия, пустота, как будто вместе с попойкой исчезла частичка души, чего-то сокровенного, чего уже не вернуть.
Спал он на кровати родителей, на месте отца, и всю ночь промучился от удушья, то и дело выныривая из забытья, как из пучины, и жадно заглатывая воздух, судорожно шаря по тумбочке в поисках будильника, заведенного на восемь, и всматриваясь в циферблат. Так и не дождавшись звонка, в начале восьмого он поплелся в душ и долго стоял под горячей струей. Потом оделся впотьмах, не включая свет, и вышел на улицу. Еще не рассвело, а жизнь уже кипела. Машины, резко и неприятно блистая фарами, спешили доставить своих хозяев на работу, но ничего не выходило: они кучковались на перекрестках, выстраивались в очереди, нервно жались друг к другу, лишь усугубляя всеобщий затор. Андрей задремал в маршрутке, вязнущей то в одной, то в другой пробке.
В вестибюле больницы, в очереди за пропуском он мрачно наблюдал, как у стены тщедушный студент-медик подхалимски выпрашивал что-то у пожилой врачихи. Лицо врачихи выражало непреклонность. «Правильно, не ставь ему ничего, этому бездарю», – думал Андрей. Сколько людей мечтали бы стать врачами, а этот двоечник, судя по его виду, наверняка не ходил на практику, и теперь хочет задним числом выклянчить свой тройбан или зачет. Он отвратителен, этот прыщавый недоносок. Гнать в шею таких горе-лекарей. Нещадно. Чтобы потом за державу не было обидно.
Произнеся магические слова – номер палаты и фамилию – Андрей получил пропуск и поднялся на четвертый этаж, на отделение. Родители бодрствовали, они пребывали в лихорадочном оживлении и выглядели так, словно и вовсе не ложились в эту ночь.
– Андрей, у нас проблема, – произнесла испуганно Лидия Сергеевна, как только он вошел. – Иди сюда, посмотри.
Андрей подошел. Лидия Сергеевна раскрыла одеяло, под которым лежал Петр Иванович, и распаковала подгузник. Мошонка Петра Ивановича, тщательно выбритая накануне, была красной и распухшей, превратившейся в небольшой плотный шар, как миниатюрная грелка, наполненная водой.
– Что это, Андрей? – спросила Лидия Сергеевна тихо и тревожно, ощупывая мошонку. – Что делать? А?
Андрей нахмурился; зрелище не напугало его, а скорее вызвало досаду и раздражение. Как же не вовремя! В считаные часы до события, которого они так ждали, вдруг появляется, как палка в колесе, какая-то распухшая мошонка, с которой определенно ничего нельзя поделать в столь короткий срок. И что теперь? Срываться и бежать в коридор, поднимать переполох ради этого, настолько нелепого, неважного сейчас, что и вообще не стоило замечать, заглядывать под одеяло? Досадная оплошность может погубить все дело. Причина, почему так случилось, была очевидна.
– Это из-за бритья, однозначно, – сказал Андрей. – Слишком сильно скоблила вчера бритвой, перестаралась. Кожа тут нежная, а он ничего не чувствует. Не знаю, мне кажется, ничего страшного.
– Ну как ничего, посмотри...
– Когда обнаружила?
– С утра, часов в шесть. Сначала было меньше, а теперь вон как раздуло.
– Знаешь, ума не приложу, что с этим делать. Давай, придет Колесников, покажем. Ну или звони Эмилю. Что мы здесь сами можем?
– Сейчас Колесников глянет и откажется оперировать. И на этом все закончится.
Именно этого и опасался Андрей.
– Что там? – заволновался Петр Иванович, пребывавший все время в напряженной задумчивости и только сейчас услышавший их разговор. Он скосил глаза вниз в тщетной попытке что-нибудь разглядеть. – С членом все в порядке?
– Все в порядке, – отмахнулась Лидия Сергеевна. Петр Иванович больше ничего не спрашивал, затаившись сверху, на подушке, и испуганно моргая.
– Оставь, – сказал Андрей матери. – Просто оставь, как есть. Сядь.
Лидия Сергеевна послушно села.
– Удалось поспать? – спросил Андрей, переводя разговор. – Как тебе диван, совсем  неудобный?
– Да, поспали немного, – отвечала Лидия Сергеевна рассеяно. – Диван-то что, мне под рост в самый раз...
Постепенно светало. День обещал быть погожим. Часам к десяти, почти одновременно, к ним заглянул Колесников и приехала Людмила Ивановна. Они показали врачу распухшую мошонку Петра Ивановича. К их общему облегчению, Колесников не слишком обеспокоился ее видом.
– Это водянка, очень частое явление, – меланхолично сказал он. – Старайтесь не трогать лишний раз. Если есть, слегка присыпьте тальком.
«Как я и полагал – ничего страшного», – подумал Андрей.
На вопрос, не помешает ли это операции, Колесников сказал, что нет, и что, вероятно, это скоро само собой пройдет. Он пробыл у них несколько минут, сделав для них исключение и навестив в день операции, и ушел готовиться к первой из них – операции по удалению рака желудка у женщины. Они остались дожидаться своей очереди в атмосфере все нарастающего волнения и томительного напряжения. Петр Иванович непрерывно моргал расширенными блестящими глазами, с по-детски испуганным лицом, то и дело озираясь по сторонам, словно не понимая, где он находится. Лидия Сергеевна и Людмила Ивановна тихо сидели на краешке дивана, Андрей же не мог найти себе места и вышел в коридор, по своему обыкновению заходив туда-сюда вдоль стены.
В большое панорамное окно коридора светло и радостно било солнце. За больницей, вровень с парком, раскинулось небольшое сельцо, сплошь из деревянных темных домишек, бедных и ветхих на вид, совершенно нелогичных для современного города. Самолеты приземлялись сегодня особенно часто, опускаясь с этого ракурса не в кроны деревьев, а прямо в поля. Андрей останавливался, чтобы проводить взглядом очередной блестящий на солнце лайнер, ничего на этот раз не загадывая, и снова принимался ходить.
Когда показались санитарки, направляющиеся в их сторону, волнение Андрея хлынуло через край, он, задыхаясь, поспешил в палату с возгласом «идут!», и встал рядом с отцовской кроватью. Он был готов броситься к отцу на шею и разрыдаться, как когда-то в детстве, когда отец хотел уйти от него, оставить. Ему захотелось никому не отдавать отца, никуда не отпускать его. Пусть остается так, как есть, только не уходит, не исчезает.
Вошедшие санитарки быстро взялись и повезли Петра Ивановича в коридор, прямо на финской кровати, не перекладывая на каталку, оставив в середине палаты зияющую пустоту. Андрей крутился вокруг них, приговаривая: «Давайте я покачу... давайте помогу довезти...»
– Да не надо, – говорили санитарки. – Мы сами, все равно вас туда не пустят.
Выйдя вслед за ними в коридор, Андрей заметил выглядывающие из-под одеяла пальцы левой руки отца, и уцепился за них.
– Пап, пап, – негромко позвал он дрожащим голосом, плаксиво улыбаясь, пытаясь обратить на себя внимание отца, но Петр Иванович не слышал его, погруженный в свои переживания, раскрытыми перепуганными глазами блуждая где-то совсем  далеко от сына. Андрей остановился и смотрел, как кровать с отцом, с подоткнутым под самый подбородок одеялом, быстро увозимая двумя женщинами, скрылась за поворотом.
Его захлестнула тоска. Он не ожидал, что происходящее вызовет в нем столь бурную реакцию, и оказался совершенно не готов к ней. Это было то самое чувство безысходности, которое овладело им в Москве, когда мама сообщила ему о раке, чувство, перед которым он был бессилен. Он ходил взад-вперед по коридору,  и ему было страшно, по-животному бездумно страшно. Это был страх на грани потери сознания восходящего на эшафот приговоренного, без последней надежды, когда впереди ждет нечто настолько жуткое, что рассудок не может переступить планку и представить себе, что же именно ждет его там. Андрей переступал планку и видел с кристаллической ясностью, как практически решенное дело, как через час или два кто-то сообщит им, что отца больше нет. И чем проще была суть вещей – человека нет, а жизнь идет дальше, как ни в чем не бывало, смерть разыграла очередной отвратительный спектакль, можно расходиться по домам – тем сильнее отторгало нутро эту проклятую подавляющую простоту, перед которой теряли смысл все эти псевдогуманистические, надуманные нагромождения о том, что человек это центр мироздания, что личность первее и ценнее всего, что разум делает человека подобным богу. Человек лишь разлагающийся органический мусор, бесправный в лице вселенной и бессильный перед ее простой до примитивизма логикой, и все его хитросплетения устремлений и желания счастья и свобод не стоят и ломаного гроша...
Ему требовалось уединение, и он не заходил в палату, где сидели и тихо разговаривали Лидия Сергеевна и Людмила Ивановна, а навязчиво ходил по коридору по вымеренной траектории – от окна вглубь метра три и обратно к окну. Время тянулось немыслимо медленно, прошло несколько часов, а новостей никаких не поступало. Андрей, морально истощенный, не имея сил больше сопротивляться, подчинился своим страданиям и пребывал в мрачной сосредоточенности.
И вот, наконец, из-за угла стремительно выпорхнул Эмиль. Халат его развевался, а сам он светился радостью. По его виду Андрей все понял, и то, что терзало его эти несколько часов, мгновенно исчезло, как ветром сдуло, не оставив и песчинки. Внезапное облегчение привело к полному упадку сил, он даже не смог улыбнуться Эмилю в ответ на его улыбку.
– Андрей, пойдемте, – Эмиль приобнял Андрея за плечо, приглашая войти в палату. Там уже стояли, снедаемые волнением, Лидия Сергеевна и Людмила Ивановна.
– Ну что! – торжественно начал Эмиль, выходя на середину. – Я вас поздравляю! Операция сделана, и сделана удачно. Скажу более: это была уникальная операция. Петр сейчас в реанимации, и будет там до завтра. Поэтому сейчас можете спокойно ехать домой и отдыхать. Вещи можете совсем не забирать, никто здесь ничего не сворует, даже заходить не будут... Лида, если вам интересно, я расскажу подробнее о самой операции... если вы готовы услышать…
– Да, конечно! – воскликнула Лидия Сергеевна. – Естественно хочу, готова!
– Случай оказался (как и предполагалось) очень сложный. Я присутствовал на операции и все видел. Скажу откровенно, обычно при таком состоянии уже не оперируют... открывают, смотрят и закрывают обратно, не трогая. Пораженная кишка, когда ее удалили, ну... практически распалась в руках врачей. С такой, Лида, вы извините... ну что там говорить... это... был бы конец... пару недель и... перитонит. Виталий Сергеевич сделал поистине ювелирную работу. Впрочем, как только Петр вернется в палату, вы сами, своими глазами все посмотрите. Лида, у него теперь выведена стома. Надеюсь, она вас не напугает – это очень милое, розовое отверстие сбоку на животе. Вы должны завтра сходить вниз, и там вам выдадут несколько упаковок с калосборниками – это такие пакеты, которые надеваются сверху на стому. Здесь вам их выдают бесплатно, пока вы лежите, по фамилии. Потом, я думаю, у вас не составит труда найти их в аптеках.
Заканчивая, Эмиль еще раз душевно поздравил их.
– Езжайте домой и хорошенько отдохните сегодня, – сказал он напоследок. – Вы это заслужили. Выкиньте все из головы и выпейте вина.
Хорошие вести настолько воодушевили их, что счастливый исход всей борьбы, кто бы что ни говорил, вновь показался им вполне возможным. Главный враг – раковый очаг – уничтожен.  Сражение, крупное, если не сказать переломное, было выиграно. Одно сражение, конечно, еще не вся кампания, но все же! Вот когда хочется выкрикнуть: мгновение, замри! и упиваться чувством удовлетворения от победы. С легким сердцем, отринувшим пережитые невзгоды и не желающим волноваться о грядущих, оставив в палате все как есть, не забрав с собой даже телефон Петра Ивановича, чтобы он дал о себе знать, как только сможет, они вышли на улицу.
Людмила Ивановна, то и дело приговаривая: «Слава богу, слава богу!», распрощалась с ними на перекрестке и поспешила к метро, они же, желая прогуляться, пошли тем самым путем, которым вчера вечером шел Андрей. В одном месте, там, где заканчивался парк, на холмистом пустыре, покато скатывавшемся вниз к шоссе, стояла деревянная церквушка. Они решили зайти в нее. Лидия Сергеевна хотела все-таки найти те книжки с молитвами, которые рекомендовал Эмиль, либо, если не окажется этих, какие-нибудь другие для болящих. Андрей же хотел купить Библию. В их семье никогда не было Библии – удивительное явление, учитывая прежнее увлечение Андрея. Действительно, сначала была лишь случайно купленная, но с интересом прочитанная Андреем книжка детских рассказов на основе Ветхого Завета, с гравюрами, изображающими сотворение мира, изгнание из Рая, Всемирный потоп, Самсона, суд Соломона и прочие библейские сюжеты. Потом, когда в школе проходили жизнь Иисуса, детям раздали бесплатные экземпляры четырех Евангелий, которые, собственно, и зацепили Андрея за живое, став первой Андреевой Библией. Позже, в институте, Андрей набрал у одного своего приятеля, обладающего великолепной библиотекой, гору книг по философии  и религии, в том числе Библию. Осилив в иудейской ее части лишь Бытие и Исход, он упорно не возвращал Библию в течение нескольких лет, надеясь продвинуться дальше в изучении истории еврейского народа, а также что приятель попросту забудет о ней, но тот не забыл, и книгу пришлось вернуть. Отныне Библии у него не было. И вот сейчас Андрей почувствовал, что пришла пора купить Ее, свою, собственную, которая останется в их семье.
В церкви было многолюдно и тесно. Толпа народу, состоящая преимущественно из женщин в платках, возбужденно ожидающая чего-то, немного смутила Лидию Сергеевну и Андрея. И все же Лидия Сергеевна купила несколько тонких брошюрок, свечей и прошла между людьми к иконе, чтобы поставить за здравие. Андрей тем временем купил Библию в черном мягком переплете, и пошел вслед за матерью. Едва Лидия Сергеевна поставила свечу, как появился батюшка. Поднялся благоговейный щебет. Батюшка тихо обмолвился с подступившими к нему и, не задерживаясь, двинулся к алтарю. Не успели Лидия Сергеевна и Андрей что-либо сообразить, как батюшка принялся звучно, нараспев читать, а толпа, как была, пала ниц, на колени. Растерявшиеся Андрей и Лидия Сергеевна, оставшись было стоять одни, также опустились на деревянный пол: Андрей на оба колена, Лидия же Сергеевна, как посвящаемый рыцарь, на одно.
Батюшка читал громко и непонятно, толпа же неистово, чрезмерно бурно крестилась и била в пол поклоны. Андрей поглядывал на мать. Для нее это было слишком необычно, как и для Андрея. Они не кланялись в пол, а лишь опускали головы, и крестились не каждый раз. Проповедь шла долго, не менее получаса, колени у Андрея разболелись, и он злился на себя, что вообще зашел сюда. «Вот так и становятся атеистами», – подумал он. Казалось, Богу захотелось подшутить над ним, заставив слушать неразборчивую скороговорку батюшки в самой неудобной и болезненной позе, среди пугающих своим фанатичным поклонением людей, чтобы показать ему его лицемерие во всей красе – свечку-то с постным видом поставить каждый может, а вот когда потребовалось нечто большее, пойти на неудобства или лишения, тут и возроптал. «Не успеет пропеть петух, как трижды отречешься...» – вспомнил Андрей.
Когда все, наконец, встали, они, незаметные, тотчас просочились к выходу и вышли, несмотря на то что проповедь продолжилась. Лидия Сергеевна смущенно усмехнулась, не зная, что сказать, и они молча двинулись дальше.   

Глава 11

Петр Иванович позвонил ранним утром, сразу же, как только его перевели обратно в палату. Лидия Сергеевна и Андрей помчались в больницу.
Петр Иванович выглядел ослабевшим. Над ключицей, почти у самой шеи его стояла игла, закрепленная пластырем; к игле была присоединена капельница: на штативе, помимо привычных двух пакетов с глюкозой и кальцием, висел еще один, с белком.
Лидия Сергеевна нагнулась к мужу и осторожно, нежно поцеловала его. Андрей зачем-то хотел пожать отцу руку, поздравить, но Петр Иванович притянул сына за протянутую руку к себе и крепко поцеловал в губы. После этого Лидия Сергеевна принялась распаковывать его, как новогодний подарок, разворачивая тщательно подоткнутое одеяло, и внимательнейшим образом изучать. Живот, разрезанный посередине, от солнечного сплетения до низа, был частично забинтован, показывая лишь верхнюю часть грубого шрама, измазанного зеленкой. Сквозь марлю бинтов кое-где проступала сукровица, обозначая скрытую линию разреза. Наибольший же интерес вызывала колостома с левой стороны живота, почти на боку, свободная от бинтов и упакованная в плотный специальный пакет, напоминающий мешок для пылесоса – калоприемник. Пытливая Лидия Сергеевна не удержалась, аккуратно своими тонкими пальцами подцепила пакет снизу, где он клеился к телу, и отлепила, обнажив розовое и нежное, похожее на маленький бутон отверстие. Они с Андреем долго рассматривали это новшество.
– Ну что ж, замечательно, – подытожила Лидия Сергеевна. – У нас сейчас полстраны так ходит. Все артисты – только и узнаешь, то у одного стома, оказывается, то у другого. Ничего, живут.
Андрей читал о стоме у Солженицына, в Раковом корпусе, красочно представленной там, как нечто унизительное, позорное, перечеркивающее возможность продолжать жить полноценной жизнью. Кто знает, может, так оно и было, пока не изобрели эти пакеты. В самой же стоме ничего унизительного Андрей не увидел. Анус, перемещенный чуть выше того места, где ему следует быть, только и всего. Главное, поменьше зацикливаться. Что же касается удобства или неудобства, то для тех, кто не ездит на общественном транспорте в часы пик и не сидит в душных офисах, забитых сотрудниками, это вообще не проблема.
Гораздо большую проблему представляла собой мошонка, увеличившаяся со вчерашнего дня практически вдвое. Впрочем, раз Колесников обещал, что пройдет...
В остальном Петр Иванович не изменился. Бледность, худоба и изможденный вид его были естественны для человека, только что перенесшего операцию. Несмотря на слабость, настроение у Петра Ивановича было хорошее, и оно еще более улучшилось, когда в дверях показался Вадим Александрович.
– О, дружище! – просиял Петр Иванович, завидя друга.
– Родное сердце! – прохрипел Вадим Александрович с уставшей улыбкой и уставшей шаркающей походкой старика проковылял обниматься.
– Лидок, Андрюша, – он чмокнул в щеку Лидию Сергеевну, затем Андрея.
Вадим Александрович принес два огромных пакета, набитых множеством крошечных упаковочек со специальными питательными смесями, жутко дорогими и отвратительными на вкус, в каждой из которых содержался полный суточный комплекс витаминов и питательных веществ. Лидия Сергеевна расставила смеси в шкафу, выложив из кирпичиков-упаковок многослойную стену на одной из полок.
Вадим Александрович и Петр Иванович завели скучную болтовню о магазине, а Лидия Сергеевна с Андреем тем временем спустились вниз, за калосборниками, принеся оттуда в палату несколько коробок. Капельницей сегодня занималась Ира, и, чтобы дать закадычным друзьям пообщаться (разговоры о магазине плавно сменились футболом, которым оба живо интересовались), Лидия Сергеевна вышла вслед за Ирой в коридор, тоже поболтать.
– Ну как, Лида? – с искренним интересом спрашивала Ира.
– Ой, Ирочка. Сегодня сделали...
– Я вижу... что сказали?
– Сказали, что удачно. Ой, не знаю... – Лидия Сергеевна боялась, как бы муж не услышал ее опасения. Ира внимательно слушала. Они уже успели перейти на ты, и со стороны выглядели как две маленькие шепчущиеся по секрету подружки.
Андрей, выйдя с ними вместе, между прочим уточнил у Иры, есть ли в больнице курилка, и, получив подробные координаты, улизнул курить. Курилка оказалась на первом этаже, в самом начале того коридора, который вел к запасному гардеробу, функционирующему по вечерам, когда закрывался основной вестибюль. Это была  маленькая комнатка за плотно притворенной дверью, утопающая в табачном дыму даже тогда, когда в ней никого не было. Сейчас в ней сидело на лавке двое тощих мужчин-больных в домашней одежде, жадно вытягивающих впалыми щеками последние капли яда из своих скуренных до фильтра хабариков. В центре комнаты стояло ведро для окурков. Могильный сырой дух чужого невыветренного табака был неприятен Андрею, и он закурил, пристроившись почти у самого выхода, где было посвежее. Как он и подозревал, сигарета не пошла, застревая в горле сухим песком; через силу сделав несколько затяжек, Андрей выкинул ее, недовольный тем, что не смог выудить желаемое удовольствие.
– Фу, накурился, – поморщилась Лидия Сергеевна, когда Андрей вернулся.
– Скорее пропитался, – сказал Андрей. – Эта курилка – просто нечто. Вонища. Дым коромыслом. Удивительно, что здесь позволяют такое...
Они стояли рядом с дверью в палату, чтобы видеть Петра Ивановича. Ира вполголоса заканчивала рассказ о том, как здесь, в больнице, умерла от рака мозга ее сестра, за которой Ира ухаживала. Запрет на сильные наркотики, избавляющие от болей, вынудил сестру умирать в страданиях. В то же время, рассказывала Ира, тетя ее подруги, жившая в Италии и умиравшая от такого же вида рака, получала столь действенные средства, что боли не было и в помине, только постоянное состояние опьянения.
– А какие тут используют? – спрашивал Андрей с живым интересом. – Что разрешено?
– В основном дюрогезики, – отвечала Ира. – Это такие пластыри, которые впрыскивают в кровь обезболивающее. Их только главврач выписывает, просто так не достать. По идее, они раз в сто сильнее морфия, но, если честно, полная туфта... При сильных болях почти не эффективны...
– А какие по-настоящему сильные? А какие солдатам дают... ну... при ранениях? – Андрея по-мальчишески интересовало все, что касается медицины, будь то даже лекарства или их свойства.
– Лида, – послышался из палаты голос Петра Ивановича. Лидия Сергеевна встрепенулась.
– Лид, не прощаемся, – сказала Ира. – Я еще приду забирать капельницу.
Лидия Сергеевна поспешила в палату, а Ира пошла по своим делам в глубину коридора.
– Вадик уходит, – сказал Петр Иванович. – Не уходи далеко, пожалуйста, будь здесь.
Вадим Александрович ушел. Вскоре после него приехала Людмила Ивановна. Она терпеть не могла Вадима Александровича, и, предупрежденная Лидией Сергеевной, подгадала по времени, чтобы не пересекаться с ним. Бабник, говорила она про него, есть в нем что-то отталкивающее. Людмила Ивановна привезла огромную пустую стеклянную банку и бутылку святой воды. Перелив воду из бутылки в банку, заполнив ее только наполовину, она прикрепила к ней большую черно-белую фотографию Петра Ивановича в ранней, студенческой молодости и поставила на подоконник. На стол, рядом с привезенной Андреем Библией, она положила книжку какого-то современного целителя, вроде Норбекова. Андрей полистал книжку: это были очередные изыскания на тему «исцели себя сам силой мысли», пестрящие шаблонными подбадривающими фразами, взятыми из сотен таких же книг.
После Людмилы Ивановны пришел Колесников, и его приход был наиболее желанный из всех. Колесников был приветлив, по обыкновению немногословен; он пришел осмотреть Петра Ивановича, Петр же Иванович, снедаемый нетерпением, тотчас приступил к основательному допросу врача. Колесников не возражал и, отступив на середину комнаты, как на экзамене, заложив руки за спину, терпеливо отвечал.
– Свою часть работы мы сделали, – говорил он. – Теперь дело за вами. Надо разбираться с ногами... Эмиль сказал, что вы делаете квоту в Институте позвоночника?
– Да, она будет к концу декабря. Виталий Сергеевич, а когда предположительно выписка?
-Ну, в таком состоянии, в котором вы теперь, о выписке говорить рано. Надо наблюдать, как организм будет справляться... ждать... Как только увидим, что вы можете обходиться сами, без врачей, можно будет выписывать.
– А что... ну предположительно.. после Института? Что дальше? Химия?
– Да. Если здесь, то только химия. Оперировать больше нельзя.
– А какая химия? Сколько раз? – выспрашивал Петр Иванович, как ребенок. – А я не облысею от химии?
– Это все преждевременные вопросы, – отвечал Колесников. – Нет, у нас не та химия, от которой лысеют. На нашем отделении никто еще не лысел.
– А если не получится с Институтом позвоночника?
– Тогда будем что-то решать. Может быть, подберем вам легкую химию, пока вы дома будете.
– Просто я тут подумал, – сощурился Петр Иванович. – Может, чтобы не терять времени даром, уже теперь начать химию?
– Петр Иванович! – усмехнулся Колесников. – Вы только-только с операционного стола! как вы себе это представляете... Это же не просто – сделал укол и пошел по своим делам. Химия – это яды, очень сильные, опасные, со множеством побочных эффектов. Все это требует подготовки, сил. Вы просто не выдержите химии. Анализы скверные, состояние скверное, гемоглобин, белок на нуле. Пока показатели не вернутся в норму, хотя бы отдаленно, ни о дальнейшем лечении, ни о выписке речи нет. Мы вам усилили капельницу, ставим активно белок, вы со своей стороны должны усиленно питаться...
Колесников немного рассказал о продуктах, какие нужно есть, а от каких следует воздержаться.
– Можно немного красного сухого вина... – сказал он.
– Да, можно? – уточнил Петр Иванович, вскинув брови.
– Да, вполне, полстакана в день, не больше.
– А можно вино заменить на водку? –  с надеждой спросил Петр Иванович. Колесников снова усмехнулся:
– Нет, этого не нужно...
– Виталий Сергеевич, а не могли бы вы дать свой номер телефона, – вдруг попросил Петр Иванович, – на всякий случай...
Колесников загодя качал головой:
– Нет, извините, но я не даю телефон. У каждого своя личная жизнь, понимаете... просто люди и по ночам звонили раньше...
– Да-да, – перебивая воскликнул Петр Иванович. – Конечно! Ни в коем случае!
– Просто у вас же есть Эмиль, вот давайте через него и держать связь, – сказал Колесников. – А заходить, пока вы здесь, я и так часто буду.
К вечеру Петр Иванович, казалось, окончательно оправился, пришел в себя. Андрей твердо решил, что остается ночевать в больнице, а мама едет домой. Мужская рука сегодня может понадобиться больше, чем женская ласка. Родители согласились. Даже отец воспринял предложение спокойно, не проявляя озабоченности или тревоги. Лидия Сергеевна досидела до упора, как могла, и, полная сомнений, собралась домой, отдыхать, прекрасно понимая, что отдыха как такового она себе не позволит, придумав тысячу дел до самого утра. Андрей проводил мать вниз, до запасного гардероба, строго наказывая ей сразу же, как только приедет домой, ложиться и как следует выспаться. Проводив и объяснив, в какой стороне улица, на обратном пути в палату он заглянул в курилку, к ночи уже не такую зловонную, как днем, в одиночестве на лавке перед ведром выкурил подряд две сигареты, впрок. Вернувшись в палату, он уселся за стол, немного посидел в задумчивости и, видя, что отец ничего не просит, потянулся к Библии.

Глава 12

Они сидели рядом, почти друг напротив друга, отец и сын. В палате было тихо, так, что можно было услышать дыхание или шелест переворачиваемых страниц. Когда становилось слишком душно, Андрей вставал, и, укутав отца, шел отворять окно, останавливаясь взглядом на фотографии молодого студента, закрепленной на пузатой банке со святой водой. «Повезло», – думал Андрей, он, Андрей, никогда не был таким красавчиком. Полнота, от которой он долго не мог избавиться, исключила его на долгое время из числа тех юношей, которые пользуются популярностью у девушек, и пришлось сильно постараться, чтобы вернуться в форму и наладить личную жизнь. У отца, судя по фотографии, таких забот не было.
Андрей стоял под свежими струями воздуха, льющегося в открытое окно. Освежившись и проветрив палату, он затворял окно, усаживался за стол и продолжал чтение. Он перечитывал Исход. Честно говоря, к Ветхому Завету Андрей относился скептически. Насколько откровением для него стало Евангелие, из которого он черпал для себя постулаты нравственности и морали, пропитанные духом истины, настолько недоверчиво он читал Тору, не видя в ней ничего особенно морального, кроме десяти заповедей. Повальное кровосмешение, зуб за зуб, око за око, убийства и многоженство, которые позволяли себе Патриархи и их близкие – все это как-то не вязалось со святостью, той настоящей святостью, которую проповедовал Иисус. Вдобавок его покоробили как-то прочитанные слова одного известного иудаиста о том, что Иисус – сектант и выскочка, посмевший назвать себя Сыном Божьим, за что по справедливости получил от мудрых фарисеев, хранителей порядка и ветхозаветных устоев. Это уже не лезло ни в какие ворота! И все же, несмотря на высказывания этого хоть и именитого, но глупца, Андрею хотелось проникнуть в таинства именно Ветхого Завета, пока что закрытые для него. «Ведь если тебе кажется что-то противоречивым, непонятным или даже ложным, то... если это одобрено и почитается многими миллионами людей, поколениями людей... то, может, в тебе самом проблема, ты сам дурак?» – думал Андрей. Он вспомнил, как ему попалась однажды статья какого-то горлопана о докторе Живаго Пастернака, в которой тот недоумок плевался желчью и с жаром доказывал, что Пастернак не более как графоман (кому-кому, а Пастернаку не привыкать к подобным нападкам). И вспомнил испытанное отвращение от этого чтива, пожалуй, самого наглого и гнусного примера человеческой тупости. Что может быть более мерзким, негодовал Андрей, чем очередной недоросль, не представляющий собой ровным счетом ничего, обливающий грязью какое-нибудь великое творение, на всех углах кричащий, как ворона, что это плохо, бездарно. Андрей отчаянно не хотел быть таким недорослем... зная за собой грешок покритиковать всех и вся (впрочем, он наблюдал эту особенность практически у всех людей), он всячески подавлял в себе эти позывы, если они просились наружу. Теперь, вырванный из комфорта неведения и невежества, заново, как много лет назад, поставленный перед множеством молчащих доселе, словно дремлющие вулканы, вопросов – о смысле жизни, о смерти, о несправедливости, о страданиях –  его ум жаждал пищи, чтобы усмирить эти проснувшиеся вулканы, жаждал докопаться, постичь, разобраться, и чем сложнее было ему, чем непонятнее, тем яростнее вгрызался он в это непонятное...
– Что читаешь? – спросил Петр Иванович, прервав Андреевы раздумья.
– Библию, – сказал Андрей.
– Из дома принес?
– Купил... у нас дома не было.
– Дашь глянуть? – попросил заинтересовавшийся Петр Иванович. Андрей с готовностью подал отцу книгу, надеясь, что ему понравится. Петр Иванович надел очки и стал щуриться, усиленно пытаясь разобрать мелкий шрифт.
– А с крупными буквами есть? Слишком мелко.
– Только такая... Но если хочешь, я куплю специально для тебя, с крупными.
Петр Иванович махнул рукой – не нужно – и вернул Библию Андрею.
– И что... веришь? – с легкой усмешкой спросил он.
Андрей пожал плечами, почувствовав неловкость от этого вопроса.
– Сложно сказать. Что-то есть, но... да и не в этом суть.
– А в чем? – спросил Петр Иванович простодушно. – Просто: раз читаешь, значит что-то хочешь для себя найти?
– Как бы объяснить… Библия – это же не только о Боге, верь и молись, и не задавай лишних вопросов... Тут много кодов, зашифровок, которые нужно вычитывать, разгадывать...
– Разгадываешь? – со своим излюбленным ехидством спросил Петр Иванович.
– Помаленьку. Кстати, вот одно: знаешь, почему негры так долго были рабами у других народов?
– Ну?
– Там была история в Библии: Ной (который построил ковчег и спасся с семьей от потопа), после потопа посадил виноградник, сделал вино и напился. Вот, значит, он напился и уснул. И один из его сыновей – Хам – вошел и увидел его голым, посмеялся и рассказал двум другим братьям. А те прошли задом, чтобы не видеть наготы отца, и укрыли его. Ной проснулся и узнал обо всем и проклял Хама. Он сказал: твои потомки будут рабами у рабов братьев твоих... А потомки Хама как раз и заселили Африку, и стали неграми. Понимаешь всю заковырку.
Петр Иванович был удивлен:
– Интересно, интересно!
– И такие загадки там повсюду...
– И что, ты уже всю Библию прочел?
– Нет, это очень трудно... Библию же нельзя читать насквозь, как роман. Бесполезно. Надо вчитываться годами, вдумываться. Библия поистине великая философия, даже если и не верить в самого Бога, как Его принято представлять.
Петр Иванович вскинул в удивлении брови:
– Странно... читать Библию и не верить в Бога. Первый раз слышу такое...
Андрей продолжал, спеша пояснить:
– Нет, вера предполагается, конечно! Но тут много другого, что мне интереснее: внутреннее становление человека, например... психология, не знаю... или социум, то есть существование человека внутри общества...То есть, я хочу сказать, что Библия разъясняет, как нужно поступать каждому конкретному человеку, чтобы достичь душевной гармонии, и одновременно в Библии впервые озвучены общие нравственные основы всего человечества, по которым оно живет.
– Это какие?
– Ну, вот... например те же заповеди Моисея: не убий, не укради... Согласись, одно только «не убий» послужило руководством к действию для многих народов, для всего цивилизованного мира, легло в основу прав и законов. В этой крошечной фразе больше практического смысла, чем во всех томах Канта и Шопенгауэра вместе взятых. А уж то, о чем учил Иисус, так это вообще кладезь...
– Значит, в Библии написано, что можно делать, а что нельзя. И человек, если не хочет быть наказан, должен выполнять. Так?
– Скажем так, Библия предостерегает и направляет. А человек вправе сделать свой выбор сам...
Петр Иванович заметно оживился, беседа явно увлекла его. Андрей же тем паче был рад обсудить одну из его любимых тем, которую он ни с кем, кроме как сам с собой, не обсуждал. Он закрыл Библию, и ждал от отца, который определенно был тут профаном, вопросов.
– Интересно. Значит, для тебя Библия скорее философия, чем вера... – сказал Петр Иванович.
– Во многом... конечно, мне хотелось бы верить, что есть высшая сила, под покровительством которой мы живем, которая устанавливает порядок, наказывает за грех или поощряет за добро. А главное – для которой мы не подопытные кролики, а любимые дети, о которых нужно заботиться. Но в бородатого старца я не очень верю... Скорее какой-то абсолют, нематериальная субстанция. Эдакая вселенская справедливость.
– А как же разговоры про образ и подобие божье, если он не выглядит так же, как и человек?
Пришла очередь Андрею усмехнуться:
– Ну, подобие же не в физическом смысле, а в разуме. И у насекомых есть руки и ноги...
– Ну, разум же тоже не появляется так вдруг, ни с того ни с сего! – сказал Петр Иванович. – Он приходит с опытом. У некоторых вообще не приходит...
– А как же тогда! Разум дается с рождения, и потом развивается... это как восход солнца.
– Вот обзаведешься, Андрюша, детьми, и тогда посмотришь, где там разум... Примитивные рефлексы, и ничего более. Пустой сосуд. Ни интуиции, ни инстинкта самосохранения. Это потом уже: первый шаг, первое слово, потом читать, писать, решать задачки... а дальше, чем напичкают в школе, то и вырастет. Вот и весь разум. Поставят к станку, и будешь, как болванчик, по шаблону выполнять то, что скажут, за краюху хлеба.
– Человек в любом случае избранный, без сомнения, стоящий над всем остальным. Оглянись вокруг, чего достигло человечество, прогресс. Это ли не торжество разума!
– А на что оглядываться? Чего оно достигло? Бесконечные войны ради денег. Одни жируют и отдыхают, другие горбатятся всю жизнь за гроши. Какой тут прогресс? Вонючие машины, коптящие заводы, убитая экология, горы мусора. Вряд ли Бог или кто там, раздавая разум, предполагал, что он будет использоваться таким образом. Нет. Все это результат не божественного вмешательства, а банальной эволюции, которая дойдет однажды до своего предела и лопнет, как мыльный пузырь, и на этом все закончится. А разум, в его узком смысле – наслоение множества и множества внешних факторов, которые поступают через органы чувств и перерабатываются в психику, в образ мыслей, в характер. Чистой воды химия и физика. Одно воздействует на другое, образуя противодействие, реакцию. Вот так же и человечество, ошибка за ошибкой, проба за пробой, случайность за случайностью. Простейшие решения добавлялись к простейшим решениям, как снежный ком, образуя более сложные понятия. И до вершины прогресса еще очень и очень далеко. Даже сегодня основная масса народу, несмотря на всеобщее образование, так и осталась темной... как бы сказать помягче... лишь простым потребителем благ, изобретенных несколькими тысячами гениев. Поэтому религия еще долго останется актуальной, скорее как средство утешения во мраке, чем ярким светом в конце тоннеля.
– Слушая тебя, мне кажется, что для тебя религия – это пережиток прошлого, который терпят из жалости, закрывая глаза на его бесполезность.
– Мне так кажется, и я ничего не утверждаю... да, мое личное мнение –  вполне вероятно, что по мере того, как человечество будет глубже и глубже познавать окружающий мир, отпадет и потребность в Боге, как символе чего-то неизведанного. Уже сейчас многие подсознательно это ощущают, но боятся посмотреть правде в глаза.
– Ну, во-первых, во имя религии произошло столько преступлений, равно как и великих дел. Поэтому я бы не стал относиться к ней так легкомысленно... А потом, вот сам же ты сказал: гении, благодаря которым мы имеем то, что имеем. Это же божий дар, искра, сверхспособности, доказывающие божественное присутствие, озарение разума.
– Опять же – только лишь совокупность обстоятельств. Ведь что такое гениальность? Это способность быстро разложить сложное на его простые элементы и обратно, как кубик Рубика. Кто такой гений? Это человек, который знает «как». Как лучше других сделать то-то или это. А значит, он воспринял что-то, что позволило ему сразу же понять «как», где-то он узнал (что называется, «в миру»), что-то прочел, подсмотрел, у кого-то научился, на него оказал влияние тот круг общения, в котором он вращался или вращается. Не из вакуума же он взял свое умение. Не из пустоты. Его опыт сошелся так. Гения отличает от негения… до что там, человека успешного отличает от прочих умение качественно считывать информацию, поступающую извне и… как бы это назвать… переиначивать в своем творчестве. А если к этому прибавить живой интерес к тому, чем занимаешься, когда напролом к цели, как говорится, то тут можно достичь именно таких результатов, каких и достигают гении. С вялостью и ленью вряд ли что-то получится даже тогда, когда есть задатки. А то, что дар божий тут ни при чем, говорит то, что те же гении в одном деле – совершенные неучи в другом. Невозможно быть абсолютным гением и в самолетостроении, и в  медицине...
Андрея снова резанула обида за то, что ему не позволили заниматься медициной. Насильно лишили занятия, которое он делал бы со страстью. Вероятно, очень вероятно, что он достиг бы выдающихся результатов, как, например, Печужкин, о котором рассказывала мать после того, как побывала у него на консультации. Да, Андрей видел себя именно таким, успешным, уверенным, в белом врачебном халате, а не зачуханным торгашом, интернет-продавцом китайского шмотья. А теперь он навек погружен в повседневную серость с ее убийственной бытовухой: достать денег, сытно пожрать, сладко поспать, посмотреть какую-нибудь голливудскую дрянь по телевизору... без особых стремлений, тех, благодаря которым вырастают крылья. Надо что-то делать, как-то выбираться из рутины. Нельзя больше жить прежней жизнью...
– Вообще, я думаю, что все определено заранее, – продолжал Петр Иванович. – Предопределено. За счет вытекающих одно из другого следствий. Каждое движение определено предыдущим, еще задолго до того, как оно произошло. Бесконечные связующие нити. И человек – это не самостоятельная независимая единица, наделенная божественной благодатью, а выполняющий предопределенные действия объект, марионетка. Он ничего сам не решает и не может.
– А как же воля? Я делаю только то, что я хочу. Я хочу чего-то достичь, и я, я сам, и никто другой, достигаю этого. Мир, который вокруг меня, я сам формирую своим мировоззрением. Я повелеваю своей руке, и она поднимается, опускается, берет...
– Ерунда. Иллюзии самонадеянных идиотов. Все эти рассуждения философов – жалкая попытка поиграть в психиатров. Солнце тебя слепит, и ты чихаешь – ты этого сам захотел? Ты заболеваешь и умираешь – ты этого сам захотел? Волен ли ты не дышать пять минут? Всего лишь жалкие пять минут? Нет? Все твои действия, твои поступки, эмоции и пр. и пр., гениальность или бездарность, удачи и неудачи уже предопределены много веков назад и на много веков вперед. Ты моргнул глазом,  потому что у тебя пересохла роговица, которая пересохла оттого, что в глаз тебе дунул из окна ветер, потому что это окно сделал мастер, потому что когда-то этот мастер родился, потому что родились его родители и его предки произошли от обезьяны, как и твои. И ты не волен что-либо изменить в этой цепочке и не моргнуть, потому что твое моргание предопределено миллионами жизненных эпизодов, произошедших в течение миллионов лет и сросшихся в итоге в этот примитивный рефлекс. И так во всем...  нет преломлений судьбы, все идет прямо по одной траектории, без вариантов.
– Так значит, получается, человек не ответственен и за свои поступки, плохие или хорошие. Так?
– С точки зрения мироздания – совершенно верно. Он марионетка, я же сказал... с точки зрения общества – то наказание или поощрение, которое к нему применят, это лишь ответная реакция общества на его действия. Все общество так же подчинено обстоятельствам, как и отдельно взятый индивид.
– И все равно мне кажется, что за всем стоит какое-то высшее начало, которое держит миллиарды нитей судьбы, руководит и каждым в отдельности, и всеми вместе?
– Ну хорошо, тогда почему это пугливое начало до сих пор не показало себя человечеству? Вот как оно есть. Если оно одно держит бразды правления. Покажись, царствуй, раз все и так тебя почитают. Люди перестанут поступать дурно, настанет мир во всем мире, прекратятся войны... зачем скрываться тогда, если на кону такие разительные перемены к лучшему?
– Ты думаешь, это решит проблему? Мне сразу вспомнился пример Фауста: уж если к тебе явился сам Мефистофель, то нетрудно догадаться, что существование дьявола есть неоспоримое доказательство существования и Бога... и что продавать душу в таком случае не стоило бы, а стоило бы, наоборот, задуматься о спасении этой самой души. Даже если Бог выйдет и скажет: «Вот я!», люди придумают море причин, чтобы продолжать грешить, а то и прикончат под шумок, как это уже сделал однажды богом избранный же народец... Поэтому Бог и говорит с каждым отдельно, через совесть, а не показывается толпе. Нет смысла метать бисер перед свиньями.
– Хорошо, а как понять, что с тобой через совесть говорит именно Бог?
– А самое простое, что придет на ум, это и есть Бог. Знаешь, как говорят: первая мысль самая верная. Захотелось тебе, скажем, выпить водки, а внутренний голос тебе сразу выдает, коротко и ясно: алкоголь вреден. Вот это тебе Бог и сказал, это истина. Как «не убий»… Ни отнять, ни прибавить. А то, что ты потом стал юлить и рассуждать о том, что водка чистит сосуды, что был сложный день и нужно расслабиться – это уже ложь, которой ты пытаешься заглушить истину и подстроить ее под свои интересы. Это от дьявола. Вот у тебя болела два года спина, и внутренний голос сказал тебе – это опасно, срочно к врачу, пока не поздно. Это истина, хоть и очень неприятная, пугающая и сулящая многие трудности. А то, что ты лелеял надежду, что само собой пройдет, выдумывал себе сотни отговорок, успокаивал себя – это ложь, с которой тебе было комфортно. И ты видишь, к чему привела тебя ложь.
Петр Иванович нахмурился. Ему не хотелось говорить о своей болезни.
– Если Бог такой простой, то зачем ему эти огромные храмы в золоте? Я, знаешь, не люблю поэтому наши церкви, православные, все пестрит, везде эта раздутая помпезность. Я об этом подумал еще в Париже, когда мы заходили в Нотр-Дам. Готика как-то мне больше по душе пришлась. Полумрак, темный камень, ничего лишнего. Эдакая средневековая мудрость.
– Зачем же ты читаешь тогда православные молитвы? – спросил Андрей.
– А вдруг... – невесело улыбнулся Петр Иванович.
Они прекратили разговор. Андрей продолжил было чтение, но больше не мог сосредоточиться. По большому счету, отец был прав. Все идет от опыта, и непознаваемость Бога не может не вызывать серьезных сомнений в Его существовании. И любые рассуждения о чистом разуме, вложенном кем-то свыше, помимо опыта – это бред сивой кобылы. Слишком большая честь для такого ничтожества, как человек. Даже математика, которой так любили прикрываться философы, складывалась из опыта, прибавляя палочку к палочке. И даже нет таких признанных понятий, как время или пространство, это лишь наспех придуманные единицы измерения глобального ничто, в котором трется друг о друга великое множество тел, разрушаясь от этого трения и переходя из одного состояния в другое. И все же так не хотелось отказываться от невидимой ниточки, идущей из сердца прямо в небо, и переставать верить и надеяться, что кто-то, более сильный, могущественный, там наверху, связан с тобой этой ниточкой, как мать связана пуповиной со своим ребенком и питает тебя жизненными соками, бережет тебя, и любит какой-то высшей неисчерпаемой любовью...
Андрею захотелось провести один эксперимент. Подошло время делать отцу разминку ног. После того, как он ее сделал, он не стал накрывать ноги одеялом, как полагалось, а приказал отцу:
– Пошевели ногой.
Петр Иванович посмотрел на него вопросительно. Андрей сказал:
– Сосредоточься на ноге и заставь ее двигаться. В голове центр, который отдает приказания.
Петр Иванович с серьезным видом пристально смотрел на ногу около минуты. Нога не шелохнулась. Андрей поджал губы и сокрушенно покачал головой.
– Ладно. Не надо...
Чтобы поскорее отвлечься от своего поражения, он подошел к шкафу и стал перебирать маленькие пакетики с питательными смесями.
– Тебе какой, апельсиновый или мультифрукт? – спросил он у отца.
– Давай мультифрукт, – сказал Петр Иванович, и, получив питье, принялся цедить из трубочки. – Ну и гадость, – констатировал он, когда с шумом высосал последние капли. Андрей, успевший попробовать смесь, был того же мнения.
Зашла медсестра, спросила, нужно ли сделать укол. Петр Иванович отказался.
Около полуночи Андрей застелил скамью и сделал первую пробу, улегся и повертелся. Ноги ниже колена свисали вниз. Андрей удлинил свое ложе стулом. На этот раз ноги более-менее уместились. Предупредительная Лидия Сергеевна привезла из дома подушку и одеяло, без которых условия ночевки для Андрея были бы совсем солдатскими.
– Ну что, ложимся, – сказал он отцу.
– Давай, – ответил Петр Иванович. Андрей выключил свет. Уличное освещение тотчас наполнило палату бледно-оранжевыми бликами и узорами. Андрею на удивление удобно лежалось на мягкой подушке. Клонило в сон, но он решил подождать, пока заснет отец. Вскоре с отцовской стороны послышалось ритмичное посапывание, и Андрей тоже потихоньку стал проваливаться.
И вдруг Петр Иванович резко вскинулся на кровати,  усевшись на ней под прямым углом и вцепившись руками в поднятые боковые перекладины. Андрей немедленно открыл глаза и увидел в свете уличных фонарей ощерившийся в волчьем оскале остроносый отцовский профиль.

Глава 13.

Едва забывшись поверхностным сном, Петр Иванович вздрогнул и проснулся. Ему приснился короткий кошмар... грязный мешок... отвратительный, оскорбляющий глаз, вызывающий возмущение, какое вызывает зловонный бездомный, развалившийся на сиденьях в вагоне поезда в метро и источающий тлетворный смрад. Бери этот мешок, проносится в голове у Петра Ивановича, будто кто-то приказывает ему. Ты должен его забрать. Он принадлежит тебе... Петр Иванович знает, что это его мешок. Он всегда знал это. А еще он знает, что там внутри. Там его болезни. Много, все, которые он накопил за жизнь. Ты должен взять.... Но как только он дотронется до мешка, произойдет нечто ужасное... должен взять... это твое... не хочу...
Как кусок застревает в горле, неожиданно и уперто, сдавливая дыхание, так и в мозг Петра Ивановича, внезапно пробужденного, забился ком, застопорился ото лба до затылка. Ноздри тяжело, с храпом вдыхали воздух, пытаясь засосать обратно в трясину потерянного сна, отяжелевшие веки норовили сомкнуться. Но голова уже была выдрана из сна, как недозревший плод из теплой земли, с корнем. Снова эта паническая атака, маета, не подчиняемая и необъяснимая. Сколько можно! Неужели так будет каждую ночь!
Петр Иванович ощерился и хрипло застонал. Потом вцепился в ручки кровати и рывком приподнял свое тело. Посидев немного, он откинулся обратно на подушку, скалясь от злости, не в силах избавиться от зудящего лихорадочного напряжения. Тишина палаты сводила его с ума.
Надо было, чтобы Лида ночевала. Она давно бы уже стояла рядом. С полуслова... А так... к черту это все. Одни проблемы. Зачем он согласился, чтобы ночевал Андрей. Теперь ни позвать, когда нужно, ни попросить лишний раз ни о чем. Который час? Может, еще не спит.
– Андрей... спишь? – прохрипел Петр Иванович в ночи.
– Нет, – послышалось в ответ.
– Давай, может, проветрим слегка, – сказал Петр Иванович.
– Да, конечно, – послушно поднялся со своей скамьи Андрей. Он понимал, что находится здесь не для того, чтобы спать, а чтобы в любой момент быть готовым помогать. Хорошо хоть не крепко уснул.
– Свет включить? – спросил он.
– Включи светильник.
Андрей включил бра и стал готовить отца к проветриванию.
– У тебя болит что-то? – спросил он.
– Нет, – прохрипел Петр Иванович, виновато морщась. – Просто заснуть не могу. Хочется, а не выходит.
Андрей пошел к окну. Справа, за парком, тянулся проспект, высились дома. Жизнь еще наблюдалась: в домах светились окна, по улице плыли машины. Петербуржцы не любят рано ложиться. Андрей широко зевнул, прогоняя сон и ежась от ночной прохлады.
– Андрюша, можешь подвезти меня поближе к окну, а то сюда не долетает, – сказал Петр Иванович. Андрей подкатил отцовскую кровать на середину палаты.
– Еще поближе, прямо к окну, – говорил Петр Иванович. Андрей подкатил вплотную к окну.
– Щас подышу, может полегчает, – сказал Петр Иванович, глубоко вдыхая.
– Может, медсестру позвать? – спросил Андрей.
– Пока не надо. Щас посмотрим, может, пройдет. Ладно, достаточно, отвози обратно.
Андрей вернул отца на место и закрыл окно. Он уселся за стол, не решаясь снова ложиться.
– Андрюша, дай градусник, – сказал Петр Иванович.
Андрей подал, отметив про себя бледность отца.
– Может, я все-таки схожу за сестрой? – спросил он с тревогой.
– Погоди, – сказал Петр Иванович.
Они дождались градусника. Андрей посмотрел: градусник показывал 35 или даже меньше. Андрей никогда не видел столь низкой температуры. Что она означает? Полный упадок сил? Сопротивление организма? Или начинающаяся предсмертная агония, свидетелем которой Андрею предстоит стать сегодня ночью...
– Что там? – протянул Петр Иванович руку.
– Что-то... сломан, что ли, – сказал Андрей, нерешительно отдавая градусник. Петр Иванович, щурясь уставился в градусник, и, то ли не понимая ничего, то ли, наоборот, слишком ясно уразумев смысл увиденной цифры, страдальчески скривил лицо и вернул градусник сыну.
Какое-то время они молчали. Андрей сидел за столом и наблюдал за отцом. Петр Иванович маялся. Он то лежал на подушке с закрытыми глазами, глубоко дыша, то вдруг ощеривался и кривил лицо, шипел, вскидывал голову и замирал так, с приподнятой головой, словно прислушивался, потом опять откидывался на подушку. Казалось, он хотел попросить о чем-то, но каждый раз передумывал.
Андрей не знал, что делать, как помочь. От медсестры отец отказался, оставалось только ждать, пока отпустит само.
– Пап, надо что-нибудь? – спросил он. 
– Не знаю, – прохрипел Петр Иванович. – Давай, может, подушку поправим... Давит.
Андрей поправил.
Прошло часа полтора-два, а Петр Иванович все изнывал. Начав раз, он теперь ежеминутно о чем-то просил. Андрей терпеливо поправлял подушки, приподнимал и опускал изголовье кровати. Глаза у него слипались, и он сам уже пребывал в лихорадочном болезненном состоянии. Чтобы взбодриться, он пару раз открывал окно и стоял прямо на сквозняке, под свежим воздухом. Дома за парком окончательно потемнели, потушив последние окна, улица опустела, фонари бессмысленно ярко освещали пустое полотно дороги.
– Раз уж не спим, давай разомнем ноги, – придумал Петр Иванович очередное занятие. Андрей размял ноги. Вслед за этим поступило предложение размять заодно и плечи. А там уже по новой: подушки, изголовье, словно в непрерывно вертящейся по кругу карусели.
Андрей уже понял, что отцу на самом деле было нужно, почему он не отпускал его от себя ни на минуту, не давал не только прилечь, но и присесть, не обращая внимания ни на поздний час, ни на усталость своего новоиспеченного прислужника. По словам отца, боли не было. Тогда зачем все это, этот спектакль? Не можешь уснуть – возьми полистай книгу, отвлекись, включи, в конце концов, телевизор. Но нет, он хотел жертвы. Он хотел, как паук, сосать жизненные соки из находящегося рядом, питая тем самым свои собственные истощенные силы. Да, боли не было, но был страх. Он боялся умереть в эту ночь – вот в чем суть – умереть в темноте и тишине, пока все спят, и поэтому хотел, чтобы Андрей суетился вокруг него, развлекал его, имитировал вечное движение, перпетуум мобиле, отгоняя смерть. Он требовал соучастия, артистизма, чтобы Андрей паниковал вместе с ним, страдал вместе с ним. Андрею было жалко отца, но его начинала раздражать эта истерия, это безволие, моральное бессилие, наблюдаемые не в первый раз. Чрезмерная самоотверженность жены, готовой отдать всю себя без остатка, разбаловала отца, пробудила в нем хищнические инстинкты, которые он с назойливостью удовлетворял и с помощью сына. Андрею вдруг стало понятно, почему Стивен Дедал отказал в просьбе умирающей матери встать перед ней на колени. Потому что желания умирающих – это блажь, неприкрытый эгоизм, и если позволить им слишком много, они потребуют в конце концов лечь вместе с ними в могилу. Тут нужно чувствовать тонкую грань, где заканчивается действительная нужда в сострадании и поддержке, и где начинается каприз, прихоть. Прихоти отцу было не занимать.
«Интересно, – подумал Андрей, – а стал бы отец так же носиться, сломя голову, ухаживая за ним, Андреем, или за женой?» Маловероятно... Во всяком случае, Андрей совершенно не мог представить себе отца в роли няньки. «Петя отсиживался у Тани, струсил... много пил, пока его мать умирала в соседнем доме...» – вспомнил он слова тети Людмилы.
Чтобы хоть как-то превозмочь желание спать, Андрей взял обрывок картонной упаковки, лежащий на столе, ручку, и стал записывать то, что видел в эту ночь. «Он открыл глаза и увидел в свете уличных фонарей ощерившийся в волчьем оскале остроносый отцовский профиль...» – написал он.
Петр Иванович оглянулся на него диким взглядом.
– Что делаешь? – спросил он. – пишешь?
– Да так... мысли...
– Подай мне попить, пожалуйста.
Андрей, не написав и абзаца, пошел к холодильнику за водой.
– Андрюша, – сказал Петр Иванович, сделав глоток. – Посмотри там, в тумбе, должно быть снотворное.
«Давно пора», – подумал Андрей. Он залез в тумбу и стал перечислять те немногие названия, что имелись.
– Нет, это все не то, – нервно вздыхал Петр Иванович. – Это не помогает. Знаешь, сходи все-таки к сестре, спроси, может у нее есть.
К раздражению Андрея прибавилась досада. Отказаться от укола, когда предлагали, не позвать медсестру сразу, когда еще не было так поздно, чтобы теперь, наконец, созреть! И он, Андрей, должен слоняться, как идиот, по ночной больнице в поисках врача. Удружил папа, нечего сказать, спасибо! Оставалось надеяться, что за дежурной стойкой в середине коридора окажется хоть кто-нибудь из персонала, и ему не придется бродить по всему этажу (Андрей не слишком на это рассчитывал, помня, что и днем эта стойка, как правило, пустовала).
Надев тапки, он вышел в коридор, погруженный в темноту. Если бы не скупой уличный свет, проникавший через единственное панорамное окно, темнота была бы кромешной. Андрей осторожно, маленькими шажками, чтобы ничего не задеть, не споткнуться, направился в середину коридора. Дойдя до дежурной стойки, он заглянул за нее и рассмотрел очертания человеческого тела, лежащего на диване у стены. Он негромко позвал:
– Я извиняюсь...
– А? – почти вскрикнула испуганная женщина и вскочила с дивана, судорожно оправляя волосы. – Да? Что?
– Извините, – еще раз сказал Андрей. – У вас нет какого-нибудь снотворного... таблетки...
– Ах... да, – растерянная женщина зажгла настольную лампу и стала копошиться за стойкой. – Сейчас... вот, держите, – она протянула парочку таблеток.
– Спасибо. Извините, – Андрей поспешил в палату. Таблетки оказались теми же, что были у Петра Ивановича.
– Ладно, давай эти две, – недовольно прошептал Петр Иванович и проглотил их, запив водой. Снотворное не помогло. Петр Иванович лежал в изнеможении, с полузакрытыми бездумными глазами, время от времени бормоча то проклятия, то, наоборот «Спаси и сохрани раба божьего Петра».
Вдруг он оживился и спросил, поводя мутным, точно пьяным, взглядом:
– Андрюша, а во сколько завтра в школу?
Андрей не ответил, понимая, что отец бредит.
– Сядь рядом, – попросил Петр Иванович. – Дай руку.
Андрей пододвинул стул вплотную к кровати и сел, взял в свою руку прохладную руку отца.
– Расскажи что-нибудь, – сказал Петр Иванович. Андрей отрицательно покачал головой.
– Вот тебе блаженного-то наблюдать, – прохрипел Петр Иванович сухими губами, и затравленно улыбнулся впалыми глазами.
– Ничего, – произнес Андрей, не выпуская руку отца. Петр Иванович затих, смотря в одну точку на стене.
Держа руку, Андрей слушал неровное отрывистое дыхание отца, дыхание испуганного, загнанного в угол собственной психикой человека. Когда-то он не то что бы увлекался, но интересовался гипнозом... может, попробовать. Глупости... И все же Андрей подстроился под это неровное дыхание, сделал несколько таких же отрывистых вдохов, и стал неспеша переводить в свой, размеренный ритм. Ему показалось, что получилось. Петр Иванович задышал медленнее, потом еще медленнее, потом опустил зажатые плечи. Андрей начал посылать мысленные импульсы. Ты расслабляешься, расслабляешься. Все больше и больше... руки тяжелеют, веки тяжелеют. По телу разливается приятное тепло. Успокаиваешься... успокаиваешься.
Удивительно, но ему удалось. Не прошло и десяти минут, как Петр Иванович погрузился в забытье. Возможно, причиной тому стало нормализованное дыхание, или прикосновение рук. Как бы то ни было, впервые за сегодняшнюю ночь Петр Иванович засыпал.
Как только Андрей убедился, что отец уснул, он, не выключая свет, аккуратно перебрался на свою скамейку и растянулся на ней, зарывшись лицом в подушку. Через несколько мгновений он уже спал мертвым сном. В половине седьмого Андрей проснулся и почувствовал, что даже полтора часа сна в достаточной мере зарядили его энергией. Открыв глаза, он увидел приподнятую голову отца, озирающуюся по сторонам. Опять за свое! Он остался лежать, не поднялся, наблюдая за отцом прищуренными глазами. В какой-то момент Петр Иванович оглянулся на него и их взгляды встретились. Петр Иванович поспешил отвернуться. Андрею, пойманному с поличным, стало стыдно за то, что он проснулся и не встал, и за свой пристальный, волчий взгляд. Отец мог неверно истолковать его, приняв за взгляд ненависти, и, что ужаснее всего, наверняка истолковал, запомнил.
Петр Иванович ни о чем больше не просил. Каждые несколько минут он тянулся к телефону, лежащему рядом на столе, брал его и взглядывал на экран, нервно пшикая и кладя телефон обратно на стол, чтобы через несколько минут снова протянуть к нему руку. Около семи послышались первые хождения в общем коридоре и зажегся верхний свет, резкий и яркий. Андрей уселся. Петр Иванович был взвинчен и все не оставлял в покое свой телефон. Вскоре появилась медсестра с капельницей.
Ровно в восемь Петр Иванович принялся звонить. Андрей угрюмо наблюдал за ним. Петр Иванович загробным голосом жаловался жене, которая подняла трубку немедленно, словно всю ночь только и ждала у телефона этого звонка:
– Очень плохо... да... совсем не спал. Промучился... да...
Андрей презрительно усмехнулся. Это выглядело отвратительно, и звучало как ябеда, осуждение прежде всего Андрея. Не оправдал возложенных на него ожиданий. Да... Уснул на посту. Как обычно... Вырвался на полтора часа из того безумия, которое отец устроил здесь уходящей ночью. Что ж, пусть жалуется, если ему от этого легче.
Как только в палату ворвалась Лидия Сергеевна, готовая сходу помогать, действовать, Петр Иванович расслабился и почти сразу же уснул на целый день. По ночам он больше не спал.

Глава 14

Всю следующую неделю Петра Ивановича штормило; организм его отчаянно пытался преодолеть кризис, вызванный операцией, но улучшений не было.
После неудачной ночи с Андреем Петр Иванович настоятельно попросил жену, чтобы впредь только она оставалась ночевать. Андрей, который и сам не хотел больше ночевать с отцом, был все же немного задет. Он не считал себя в чем-то виноватым за ту ночь, если не считать того взгляда... Как бы то ни было, Андрей исправно приходил к девяти утра и буквально гнал Лидию Сергеевну, не спешащую уходить, домой до вечера, отсыпаться, отдыхать. Лидия Сергеевна уезжала, и каждый раз лишь на несколько часов, после обеда спешила обратно в больницу, с едой и бельем. При Андрее Петр Иванович преимущественно спал, не обращая внимания даже на капельницы, и пробуждался только тогда, когда возвращалась жена, или когда заходили Эмиль или Колесников.
На третий день после операции был плановый обход пациентов врачами отделения под руководством заведующего отделением – Михаила Израилевича Фишмана. Пожилой, приземистый, в очках с толстой роговой оправой, Фишман степенно ходил по палатам, одетый в халат цвета морской волны, а за ним в белых халатах вереницей семенили врачи с папками в руках, всего человек пять. Среди них были и Колесников, и на голову выше всех остальных великан Эдик, оба со смиренными почтительными лицами. Когда Фишман подходил к очередной койке с больным, с легкой усмешкой рассматривая его, как Наполеон рассматривал под Аустерлицем оставленных на поле боя поверженных русских солдат, лечащий врач больного отделялся от общей толпы и приближался к Фишману, чтобы шепотом рассказать шефу о положении дел. Войдя в палату к Петру Ивановичу, Фишман поздоровался и с интересом уставился на него, сверля взглядом улыбающихся глаз, пока Колесников что-то нашептывал ему на ухо. Андрей, сидя за столом, в свою очередь изучал Фишмана, слегка удивленный тем почтением, которое оказывали ему остальные, сами маститые специалисты, врачи, все, за исключением одного, стоящего в самом конце, особняком, с насмешливым злым прищуром, щуплого и коротко стриженного. Неприятный врачишка, себе на уме, сразу же отметил Андрей этого последнего. Наверняка завистливый и мелочный. Выслушав Колесникова, Фишман кивнул и вышел сквозь строй расступившейся свиты в коридор. 
Колесников заходил к ним каждое утро, еще заставая Лидию Сергеевну. Он внимательно осматривал Петра Ивановича, его швы, простукивал пальцами по круглому надутому животу, но был неприветлив и немногословен. Андрей заметил это недовольство и обратил на него внимание родителей.
– Может, что-то не так пошло, – принялась гадать Лидия Сергеевна.
Андрей усмехнулся:
– Да хочет денег уже, вот и все! Ты же обещал, батя, «быть благодарным»... и как-то замял историю. Вот... и дуется.
Как бы грубо это ни звучало, отчасти это было правдой. Петр Иванович, как только речь зашла о деньгах, нахмурился и проговорил:
– Всему свое время. Сам решу...
В свой следующий визит Колесников был снова мрачен. На вопросы Лидии Сергеевны о плохом самочувствии отвечал, что это естественно, что операция прошла только-только и ожидать мгновенного результата просто глупо. Осмотрев раздутую мошонку, он дал тот же ответ: из-за операции, водянка, пройдет. «Не нужно торопить события», – несколько раздраженно бросил он напоследок. Когда он ушел, Лидия Сергеевна сказала мужу:
– Действительно, Петя, прошла уже неделя... Пора бы уже расплатиться, да с плеч долой.
– Ладно, – сморщился Петр Иванович. – Андрей, знаешь, где хранятся деньги, в шкафу?
Андрей кивнул.
– Поедешь домой когда, – сказал Петр Иванович, – возьмешь, привезешь завтра тысячу долларов. И купи где-нибудь по дороге конверт.
Тот конверт, что Андрей купил на следующий день в газетном киоске, Петру Ивановичу не понравился.
– Что, нельзя было достать обычный чистый, не разлинованный, – возмутился он.
– Какой был, – обиделся Андрей.
– Да успокойся! – вступилась за сына Лидия Сергеевна. – Главное не конверт, а то, что внутри. Дай сюда.
Она взяла конверт и аккуратно наполнила его новыми стодолларовыми купюрами. Когда пришел Колесников, Петр Иванович отвлек его несколькими вопросами, после чего сказал, покашливая:
– Виталий Сергеевич, мы благодарны вам за проделанную работу, поэтому... – он замялся и обратился к жене. – Лида...
Лидия Сергеевна подошла к Колесникову и ловко опустила ему в карман врачебного халата подготовленный конверт. Колесников едва заметно кивнул, не обращая внимания на вещь в его кармане, точно там ничего и не было. Тем не менее тон его голоса немедленно поменялся, и поведение его сделалось настолько учтивым, насколько позволял ему его замкнутый характер, лишенный какой-либо эмоциональности.
Эмилю говорить об этих деньгах не стали. Если Колесников сочтет нужным (что вряд ли), то скажет сам. Все равно основная плата, та, которую должен озвучить Эмиль, еще впереди. А эта тысяча долларов была, так сказать, личная благодарность, приятный бонус.
Отныне Колесников навещал их с большим настроением и отвечал на любые вопросы много более обстоятельно и охотно. Одной из основных проблем оказалось усиленное питание, о важности которого он каждый день напоминал. Аппетит напрочь отсутствовал, Петр Иванович через силу, со скандалом вцеживал в себя одну-две упаковочки с витаминными смесями за целый день. Лидия Сергеевна злилась, ругалась.
– Колесников сказал...
– И что, что сказал! – злился в ответ Петр Иванович. – Не лезет, понимаешь! От одного только вида тошнит.
– Неделю ничего в калосборнике, Петя! Ты уже высох весь! Соберись уже, и начинай выполнять, что говорят врачи. Зарядку вообще не делаешь, шары не надуваешь, как велели. Или ты думаешь, что нас здесь до бесконечности держать будут...
Петр Иванович скалился и гневно проговаривал, глядя сквозь жену:
– Ох, не те ты слова говоришь сейчас! Не те!
– Хватит киснуть. Бери себя в руки, – нападала Лидия Сергеевна.
Петр Иванович глубоко вздыхал и закрывал глаза, не желая продолжать разговор. Лидия Сергеевна не отступалась и все же заставляла мужа проглотить несколько ложек бульона. В шкафу стояла непочатая бутылка красного вина.
К вечеру, когда Андрей уходил, у Петра Ивановича начиналось обострение. Температура скакала от 35 до 38. Лидия Сергеевна меняла футболку за футболкой, простирывала пропотевшую в раковине в предбаннике и развешивала ее на горячей толстой батарее под окном в палате, чтобы через полчаса снова надеть на мужа, сменив мокрую. После жара зачастую наступал озноб, и Лидия Сергеевна накрывала мужа несколькими одеялами. Потом возвращался жар, Петр Иванович просил проветрить. Лидия Сергеевна, чтобы не застудить его, надевала на него шапку и открывала окно, кутаясь в свое тоненькое одеяло.
Затем начиналась очередная долгая ночь. И когда во всем районе гасли окна, а сама больница погружалась во тьму и напоминала уснувшего на мерзлой земле, поодаль ото всех, грозного одинокого исполина, только в одном окошке до рассвета мельтешил неяркий свет. Это маленькая женщина в маленькой комнатушке, не зная сна, жрицей поклонялась и прислуживала своему идолу, бдящему в ночи, словно вампир.
Андрей же, возвращаясь по вечерам домой, всю неделю пил. Открывал заветный шкаф и доставал очередную бутылку из отцовского запаса. За вечер он выпивал строго одну бутылку крепкого алкоголя, ни больше и ни меньше. Когда закончился виски, единственный крепкий напиток, который он предпочитал в обычной жизни, он приступил к водке, почему-то показавшейся ему сладкой, затем к хвойному джину, который терпеть не мог, и который вдруг неплохо пошел. Все это он пил чистоганом, не разбавляя и не закусывая. Так и не достигнув опьянения, трезвый, как стекло, он ложился спать. По ночам ему снились кошмары, мучило удушье.
Он ужасно скучал по Марише, и, не видя никакого способа ни заполучить ее к себе, ни вырваться к ней, пребывал в черной меланхолии. Бесцветность окружающего, усугубленная глубокой осенью, окончательно стершей любые краски, сжала его внутренний мир до состояния высохшего бесплодного зерна, не способного более к расцветанию. И с каждым днем это состояние только ухудшалось. Ему хотелось просто лечь и умереть. Как никогда он был готов к смерти в эти дни. Жизнь не имела никакой ценности, она была пустой, беспросветно серой. В больнице, пока отец спал, он читал Чехова, находя и там одну только серость (как нарочно, ему попались рассказ «Припадок» и повесть «Палата номер 6», произведения тяжелые и безрадостные).
В своем душевном состоянии Андрей все больше винил отца.
К концу недели его нутро словно протухло от спиртного, появились неприятные ощущения в кишках, в желудке, в области печени. Любая пища ложилась булыжниками, не перевариваясь и  разлагаясь внутри него, как в выгребной яме. Справляя большую нужду, он увидел, что из него льется кровь, иногда алая, а все больше густая вишневая, стекая ручьями по белым внутренним стенкам унитаза, а когда он вставал – капая на икры. Такого никогда с ним раньше не случалось, даже во времена его увлечения клизмами. Он сбавил обороты с выпивкой, не потому, что испугался за свое здоровье, а потому что и в ней не находил больше расслабления, к тому же отцовские запасы подошли к концу.

Глава 15
 
Не понятно, как это произошло. Почти сразу же после операции ссадина на крестце Петра Ивановича начала разрастаться и вскоре превратилась в алеющий струп, сочащийся сукровицей. Лидия Сергеевна заметила, как подмокает простыня и стала подкладывать пеленки. Андрей купил в аптеке пенку для пролежней, эффективность которой оказалась весьма сомнительной. Затем одним днем рана загноилась и почернела по краям.
Вечером, приготовляя мужа к очередной бессонной ночи, Лидия Сергеевна увидела это. Собираясь запшикать белой пеной копчик Петра Ивановича, она перевернула его на бок и похолодела от ужаса; она не поверила своим глазам.
Как же так, где, каким образом она могла упустить, недоглядеть, будучи постоянно начеку! Да и не было же так! Откуда появился этот гнойный нарыв, этот жуткий свищ? Лидия Сергеевна готова была разрыдаться от отчаяния. Любые попытки вылечить, спасти давали обратный результат, приводили ко все большим и большим осложнениям. Операция... да, именно операция подкосила его, после нее стало намного, намного хуже! Что теперь делать? Господи, неужели так со всеми, кто заболевает раком, или только с ними, за какие-то чудовищные грехи? Всегда такой подтянутый, красивый, и вдруг гниет на глазах, сгнивает заживо. И он тоже хорош, никакой помощи, лежит мумией. Говоришь заниматься, упражняться, делать зарядку – обижается, огрызается. Хоть бы чуточку помог. Взвалил все на нее одну. Как будто это ее, а не его жизнь, ее, а не его тело.
Лидия Сергеевна побежала за медсестрой. Медсестра, не знакомая Лидии Сергеевне, увидев нагноение, пришла в замешательство.
– Сложно сказать, – пожимала она плечами. – Может, марганцовкой промокать, не знаю... если слишком мокро будет, надо как-то подсушивать... тальком пробовали? Да, течет, конечно, порядочно... надо чаще переворачивать на бок, чтобы нагрузки такой на это место не было, это я вам точно скажу. И еще купите круг такой специальный, пусть он лежит на нем. А чем лечить, я даже и не знаю... лучше у врача вашего спросите.
Лидии Сергеевне менее всего хотелось показывать пролежень Колесникову или даже Эмилю. Риск того, что, увидев такое, они просто откажутся от дальнейшего лечения, был велик. Нужно попытаться справиться самой.
– Может, это пеленками натерло? – строила она предположения. – Они такие жаркие, ватные. Запрело. Не дышало ничего.
– Вполне возможно! – оживилась медсестра. – Вы знаете что: чтобы там не терло и не прело, подкладывайте ветошки, мягонькие. Нарвите старых наволочек, есть ведь наверняка. Я сейчас принесу, у нас есть немного.
Она ушла и скоро вернулась с несколькими тряпичными лоскутами, наскоро разорванными на прямоугольники. Лидия Сергеевна сложила один из них надвое и аккуратно подсунула под Петра Ивановича, потом другой, третий, и так все остальные, пока вся область таза не была обложена ими.
Петр Иванович не хотел ничего спрашивать, ничего знать. Он даже старался особо не слушать, о чем жена говорила с медсестрой у него за спиной, и только думал: она разберется, она сделает все как надо, я ей все равно не помощник.
На следующее утро Лидия Сергеевна помчалась по близлежащим аптекам в поисках марганцовки. Марганцовка оказалась дефицитом, и нашлась только в одной аптеке, один маленький пузырек в одни руки (оказывается, этот продукт годен для изготовления взрывчатки, и продажи его с некоторых пор стали строго ограничены). Вернувшись в больницу, Лидия Сергеевна показала подъехавшему Андрею пролежень и немедленно приступила к лечению.
Она обильно смазывала марганцовкой рану Петра Ивановича, промокала, тормошила ее. Затем подкладывала под него купленный надувной резиновый круг, но Петр Иванович, страдальчески морщась, неестественно выгибался и нарочно соскальзывал с него. Поэтому пришлось отказаться от круга, ограничившись лежанием на боку (и даже тут Петр Иванович, словно непослушный ребенок, пытался филонить и поскорее улечься обратно на спину).
Андрей, раздраженный капризами отца, требовал немедленно обо всем рассказать Эмилю. Лидия Сергеевна сопротивлялась, объясняя свой отказ только одним: нас выгонят из больницы.
Подсознательно она винила себя в том, что недоглядела, и считала себя обязанной лично исправить свою ошибку. Помимо этого, незаметно подходил тот срок, не больше месяца, который врачи определяли Петру Ивановичу; Лидия Сергеевна со страхом помнила о нем и надеялась дотянуть до его прихода, а по возможности и переступить этот срок здесь, в больнице, не дома. Только здесь, в окружении врачей, медсестер, профессионалов, она могла рассчитывать на ту помощь, в которой так отчаянно нуждалась.
Марганцовка значительно ухудшила ситуацию. Вдобавок Лидия Сергеевна, следуя совету медсестры, не придумала ничего лучшего, как сушить рану парикмахерским феном, который привезла из дома. В течение еще пары дней, за которые Лидия Сергеевна предполагала самостоятельно одолеть недуг, пролежень превратился в одно сплошное гнойное месиво. Вслед за ним мошонка вдруг раздулась до такой степени, что половой орган совершенно исчез в ней, только трубка катетера торчала из глубины этого розового шара, покрытого крупной липкой испариной. Ноги Петра Ивановича опухли и налились влагой – при нажатии пальцем на коже оставался глубокий влажный след, как в мокром песке. Немного погодя загноилась и мошонка. Ветошь, которую они подкладывали под Петра Ивановича, быстро пропитывалась гноем, и Лидия Сергеевна непрерывно перестирывала ее. В палате появился сладковатый душок разложения. Приходилось часто проветривать, особенно перед приходом Колесникова, чтобы тот не унюхал и не догадался. Колесников осматривал Петра Ивановича лишь поверхностно, только живот, и запаха не замечал. Эмиль, пару раз наведывавший их, тоже не обратил внимания на этот сладкий перебродивший дух.
Новая забота занимала отныне все их время. Лидия Сергеевна совсем перестала ездить домой, посылая Андрея в магазин купить еды. Когда запах гнили стал невыносим, и уже было невозможно просто так, без приступов тошноты, раскрыть одеяло, Андрей сказал, что пора признаваться первому же из врачей, кто придет, Эмилю или Колесникову. На этот раз Лидия Сергеевна согласилась. Даже для нее стало очевидным, что самим им не справиться, еще чуть-чуть, и может начаться что-нибудь вроде гангрены или заражения крови – и тогда будет уже слишком поздно.
Первый зашел Эмиль. Он был, как обычно, на позитиве, бодр и активен. Андрей сказал ему почти сразу, без лишних разговоров, как только Эмиль принялся расспрашивать их о самочувствии:
– Эмиль, у нас большая проблема...
Эмиль изобразил обеспокоенность:
– Да, Андрей, рассказывайте скорее.
– У нас пролежень загноился.
– Где? Показывайте... – Эмиль устремился к кровати Петра Ивановича. Лидия Сергеевна раскрыла одеяло.
– А что же вы молчали! – воскликнул Эмиль, увидев рану. Он укоризненно посмотрел на Лидию Сергеевну. – Лида, ну что же вы!
Лидия Сергеевна смутилась и не знала куда деть глаза.
– Я показала медсестре, и она сказала мазать марганцовкой. Сушить. Мы думали, что так удастся самим...
Эмиль слушал ее с удивленно раскрытыми глазами.
– Лида, кто такая медсестра, и кто такой врач! Медсестры не занимаются у нас лечением пациентов, не ставят диагнозов, не назначают процедуры. Этим занимаются врачи. Удивительно! А если бы медсестра сказала вам поливать кипятком, вы бы тоже это сделали? Лида, я прямо не узнаю вас. 
Лидия Сергеевна молчала.
– Ладно, будем отталкиваться от того, что имеем, – продолжал Эмиль. – В данном случае вы изначально выбрали неправильный путь. Вы должны запомнить очень твердо, что самолечением вы не занимаетесь ни при каких условиях! Пожалуйста, не осложняйте нам нашу задачу. Что-то беспокоит, что-то болит... не знаю... загноилось, кровоточит – сразу звоните мне, и я немедленно направлю к вам Колесникова. Тем более он получил от вас довольно внушительную сумму, чтобы постараться («значит, рассказал все-таки», – подумала Лидия Сергеевна). Сегодня... нет, завтра с утра придет Колесников и будет разбираться. Вы ничего не трогаете, даже не заглядываете туда. Одновременно с этим вы завтра едете в специальный магазин и покупаете, запомните, тампоны и особенно сетчатые повязки для пролежней третьей-четвертой стадии, с нагноением. Третьей или четвертой. Там вам все расскажут и подберут. Главное, чтобы были в наличии. Запомните, Лида, не для начальной стадии, а с нагноением... пенок и мазей покупать не нужно – они уже не помогут. Было бы крайне необходимым, но тут вы уже смотрите сами, купить противопролежневый матрац. Резиновый круг – обязательно.
– Круг есть, но он не может на нем лежать, – сказала Лидия Сергеевна.
– Тогда определенно нужен матрац.
Эмиль был впервые по-настоящему рассержен; он еще раз отчитал Лидию Сергеевну за самодеятельность. Андрей решил уже до конца все рассказать:
– Эмиль, еще одна проблема... мы не спим ночами. С операции еще ни разу не спали.
Лидия Сергеевна виновато призналась и в этом.
– Вообще не удается заснуть? – спросил Эмиль.
– Нет, – отвечал Андрей. – Днем спит, а ночью нет.
– Это тоже не дело, – сказал Эмиль. – Нужно соблюдать режим. Раз нет бессонницы, то запрещать спать днем. Лида, это понятно? Только так можно войти обратно в режим. Вообще, чем больше элементарных правил вы будете придерживаться, тем легче будет вам же самим.
Несмотря на строгий выговор Эмиля, всем полегчало от этого разговора, он расставил все по своим местам. На следующее утро Лидия Сергеевна поехала в специальный магазин, единственный в Питере, который торговал средствами для лечения пролежней, где-то на Ваське. Андрей остался в больнице дожидаться Колесникова. Последний не заставил себя ждать.
Часов в десять утра в их тихом коридорчике загромыхало и забряцало, и в палату въехала не то каталка, не то лоток, толкаемый той строгой пожилой врачихой, ассистенткой Колесникова, которая учила их в первый день разминать ноги. Андрей, взволнованный, встал у подоконника, жадно наблюдая за происходящим. На лотке много лежало: хирургические инструменты, бинты, полотенца, тюбики и прочее, все аккуратно распределено по своим местам. Вслед за ассистенткой пришел Колесников. Он негромко поздоровался с Петром Ивановичем и Андреем, ничего не спрашивая. Ассистентка вела себя при Колесникове сдержанно и немногословно, совсем не заносчиво, как в первый раз.
– Думаю, вам нужно выйти, – сказала она Андрею.
– А можно остаться? – попросил Андрей, совершенно не рассчитывая на то, что ему позволят. – Я просто в свое время мечтал стать хирургом...
Произнося это, он уже собрался было идти в коридор, как вдруг женщина неожиданно сказала:
– Ну не знаю... оставайтесь, если вам интересно, – она с сомнением поглядела на Колесникова, который приготовлялся к операции. Врач равнодушно пожал плечами – пускай, если хочет.
– Просто он же ваш отец, – сказала женщина. – Смотреть на близкого человека.
Андрей вернулся к подоконнику и превратился весь в зрение. Колесников и ассистентка надели коричневые резиновые перчатки. Колесников взял хирургические ножницы и стал резать, срезать омертвевшие и почерневшие куски кожи. Андрей не видел подробности, поскольку Петр Иванович был сначала повернут на бок, но завороженно, не отрывая глаз, смотрел в ту сторону. Потом, когда Колесников занялся мошонкой, и Петра Ивановича перевернули на спину, стало видно практически все. Вот появились первые окровавленные бинты и вата. Брызнул фонтанчик крови, как в кино. Колесников сделал глубокий разрез в мошонке, который щедро залил пенящимся хлоргексидином, достал яичко, омыл и его хлоргексидином, отчего на беловатой поверхности вздулись красные сосуды. Андрей чувствовал опьянение от восторга, зная, что никогда больше не увидит ничего подобного. Операция вживую! Ни капли страха он не испытывал, только азарт гончей, вовлеченной в охоту.
– Левомеколь, – сказал Колесников, и ассистентка стала подавать ему тюбик за тюбиком мазь, которой он до отказа наполнял очищенные от гноя глубокие, зияющие расщелинами раны. Потом он стал пинцетом утрамбовывать раны бинтами. Крови больше не было, операция подходила к концу. В завершение он наложил сверху повязку и сказал, обратившись к Андрею:
– Сами ничего не трогайте, повязки не снимайте.
Андрей кивнул.
Петр Иванович всю операцию смотрел в потолок. Анестезия не понадобилась, он ничего не чувствовал там, где резали, и тихо ждал, не опуская глаз, смотря нарочно вверх над собой. Когда Колесников и его ассистентка ушли, он какое-то время напряженно думал, после чего пристально посмотрел на сына, на его лицо, сохранявшее удивление и восторг, и спросил:
– Тебе действительно это все так сильно нравится?
– Да! – многозначительно прошептал Андрей.
Петр Иванович болезненно сощурился, словно от осознания совершенной им огромной непоправимой ошибки и сказал:
– Вот мы с матерью мудаки были!

Глава 16

– Дело в том, что анализы до сих пор очень скверные. С таким раскладом вы можете пролежать здесь еще месяц, – неторопливо рассказывал Колесников. – Пожалуйста, нам не жалко, никто вас не выгонит отсюда в таком состоянии. Но для вас это ненужная трата времени. Насколько я понял, к январю вы должны быть готовы к Институту позвоночника. Эмиль меня торопит, он уже с кем-то разговаривал оттуда, но пока улучшений нет, и я не могу сказать ему ничего определенного. А если до нового года вы не успеете, то вам придется лежать здесь просто так. Конечно, родственников к вам допустят, один вы в новогоднюю ночь в пустой больнице не останетесь, но... Не думаю, что это то, что вам хотелось бы. Врачей здесь в праздники не будет, только медсестры... у меня тоже планы на эти числа. Поэтому надо как-то ускориться. Обычно пациенты восстанавливаются быстрее. Как у вас обстоит с питанием?
– Виталий Сергеевич, – сказала Лидия Сергеевна. – У нас плохо с питанием... совсем не может есть... тошнит. Кислая отрыжка. Какой-то запах странный изо рта. И в калосборник ничего не выходит, газами надувает, я их выпускаю, и на этом все...
Колесников наклонился к Петру Ивановичу:
– Дыхните.
Петр Иванович дыхнул ясно угадывающимся ацидозом. Колесников нахмурился. Несколько мгновений он раздумывал, потом вышел из палаты, сказав на ходу: «Сейчас вернусь». Вернулся он с длинной гибкой трубкой, с одного конца которой был прикреплен пакет, и попросил подготовить стакан воды. Лидия Сергеевна подготовила. Колесников подошел вплотную к Петру Ивановичу, коротко приказал:
– Глубоко вдохните.
Петр Иванович вдохнул, и Колесников вместе с этим вдохом ловким и скорым движением просунул трубку в одну из ноздрей Петра Ивановича. Перепуганный Петр Иванович стал задыхаться, выпучив глаза.
– Дышите медленно и спокойно ртом, если не можете носом, – сказал Колесников, взял у Лидии Сергеевны стакан с водой и подставил к губам Петра Ивановича. – Так. Теперь пейте мелкими плотными глотками.
Петр Иванович на грани потери сознания стал судорожно глотать воду, а Колесников продолжил проталкивать с каждым глотком трубку до тех пор, пока она не уперлась в желудок. После этого он закрепил трубку пластырями к носу Петра Ивановича, сказал успокаивая:
– Не нервничайте, все нормально. Главное дышать.
«Легко сказать», – подумал Петр Иванович, чрезмерными усилиями стараясь взять себя в руки и выполнить указания врача. Он чувствовал себя, словно бабочка, проколотая насквозь булавкой. Все произошло слишком неожиданно, даже бесцеремонно со стороны Колесникова. Петр Иванович замер на подушке, боясь пошевелиться.
В течение нескольких дней он испытывал тошноту и муть внутри, явные признаки отравления, и зонд, вставленный Колесниковым, хоть и доставлял ему жуткий дискомфорт, но помог – уже через час из желудка медленно потянулась по трубке в лежащий на полу пакет зеленоватая густая жижа, иногда с непереваренными кусочками пищи и даже белыми хлопьями – остатками бария, который Петр Иванович пил еще до операции, когда обследовался. Вся эта гадость хранилась в нем больше недели, не перерабатываемая желудком, и разлагалась. Часто наполнявшийся желчью пакет Лидия Сергеевна опорожняла в утку и выносила. На следующий день почти ничего больше не шло, а к вечеру окончательно опустевший зонд как-то сам собой выскользнул из носа. Лидия Сергеевна позвала медсестру, и та очень неудачно вставила обратно выпавший шланг, который невозможно было терпеть и который Петр Иванович, матерясь на никчемную медсестру, сам вытащил из своего носа и швырнул на пол. Пришедший на следующее утро Колесников спросил, где зонд; Петр Иванович сказал, что выпал, но поспешил добавить, что все в порядке, больше не нужно, все прошло. Колесников не стал ставить новый.

После этого состояние Петра Ивановича начало стабилизироваться. Очищенный желудок заработал, Петр Иванович почувствовал робкий аппетит. Как следствие, впервые наполнился калосборник. Колесников полностью взял под личный контроль пролежень, раз в два дня делал перевязки. В магазине, куда Лидия Сергеевна ездила за противопролежневыми средствами, почти ничего не оказалось, пришлось спешно заказывать то, что нужно, из Москвы. Лидия Сергеевна купила синий вибрирующий матрац с тяжелым блоком питания, и теперь под Петром Ивановичем непрерывно гудел и меленько зудил резиновый массажер, тем самым позволяя Петру Ивановичу все больше лениться и отлынивать от тренировок и лежания на боку.

В общей сложности они провели в больнице три недели. Когда декабрь перевалил за середину, Колесников заговорил, наконец, о выписке, потом озвучил точную дату. За пару дней до отъезда он поменял Петру Ивановичу старый катетер на новый, попутно обучив Лидию Сергеевну премудростям этого дела – как устанавливать катетер при помощи крупного шприца. После этого он развернул перед ней то поле боя – крестец и мошонку, – которое скрывал под бинтами и к которому запрещал до сих пор прикасаться (надо признаться, Лидия Сергеевна давно уже залезла туда сама и все изучила). Колесников детально демонстрировал, как нужно обрабатывать раны, куда заливать чудодейственную мазь левомеколь, как утрамбовывать бинты и тампоны, как правильно накладывать повязки.

Лидия Сергеевна внимательно слушала, попутно соображая, что нужно докупить домой, чтобы компенсировать лишение больничных удобств. Инвалидное кресло им давала в пользование знакомая. Оставалось определиться с ортопедической кроватью, наподобие той, на которой лежал теперь Петр Иванович. Это удовольствие стоило дорого. Покупать новую – заплатить как за полмашины. Нужна ли вообще она? Да и куда ее ставить? Лидия Сергеевна просмотрела в интернете объявления о продаже подержанных, они стоили вдвое дешевле новых, хоть и все равно дорого. По одному из таких объявлений она и отправила Андрея.

Андрей с энтузиазмом поехал, радуясь, что удалось вырваться из больницы в город, тем более в ту его часть, которую он наиболее всего любил – на Московский, недалеко от парка Победы, туда, где прошло его раннее сознательное детство.

Моросил сплошной мелкий дождь. Андрей шел по проспекту по направлению к тем домам, с генеральской башней, где они жили в коммуналке, сделал небольшой крюк, чтобы заглянуть в окна их бывшего жилища, со стороны проспекта на втором этаже, над галантереей, прямо над буквой «р», как учили его в детстве родители – где искать их окно. Конечно, теперь здесь все было выкуплено богатеями, коммуналок нет и в помине. Деревянные рамы превратились в пластиковые стеклопакеты. Нет и самой галантереи с буквой «р» под их окном, вместо нее банк. Зато чуть дальше, у арки, до сих пор процветает крошечная пирожковая, выдержавшая испытание на прочность длиною в тридцать лет (это только на веку Андрея). Даже соседство с пиццериями, суши и кафетериями, открытыми уже много позже того, как Андрей уехал отсюда, не смогло поколебать эту старушку. В детстве Андрей обожал ее, особенно беляши, которые Лидия Сергеевна не покупала ему (неизвестно на каком масле, неизвестно из какого мяса), и как только приезжала погостить из Казахстана бабушка, ежедневно водил ее в эту пирожковую, пока родители были на работе. Добрая бабушка, пережившая голод войны, была менее привередлива, чем Лидия Сергеевна, и от души кормила внука вредными беляшами.

Воспоминания... В одной из комнат в их коммуналке жила мать-одиночка с двумя сыновьями-близнецами, пришибками, которых она постоянно лупила, а они орали, как резаные. В другой комнате, за стенкой, – семья, муж, жена и дочка. Муж, заядлый куряга, заболел раком желудка и, будучи и без того маленьким и худосочным, безобразно высох, как мумия фараона... он не мог есть от боли, и жена, Машка, втихаря, чтобы он не видел, наскоро перекусывала на общей кухне, а после из их комнаты слышалось ненавидящее и вымученное: «опять там жрешь без меня...» После того, как муж умер, к Машке стали ходить пропитые мужики, с которыми пару раз до крови и разодранных рубах дрался молодой Петр Иванович, пока наконец знакомый мент не разобрался с Машкиными ухажерами раз и навсегда: забрал их в обезьянник и промял им бока демократизатором. Андрея это мало касалось, это был мир взрослых, он же жил в своем мире, в мире друзей, с которыми он кочевал бок о бок из яслей в детский сад, из детского сада в школу. С ними Андрей пропадал пропадом в этих огромных тополиных дворах...

Если и была у Андрея родина, не пафосная и патриотичная, а та сокровенная, к которой прикипает сердце, к которой тянет, как магнитом, из любой точки мира, то именно здесь. Здесь был тот Ленинград, который Андрей любил. Сердцевина, ядро. Если уж и возвращаться когда-нибудь назад, то только в этот район, на эти улицы, в свое счастливое, как солнечное утро, начало, в молодость их с родителями только-только зародившейся семьи (сколько той семье и было-то тогда – два-три годика)...
Андрей дошел до нужного адреса. Позвонил в домофон, поднялся по старым массивным лестницам, таким же, какие были в его подъезде. Ему открыла пожилая женщина с желтоватым пуховым платком на плечах. Возраст ее, может, шестьдесят лет, может, меньше или больше, разобрать было сложно, невообразимая печаль и усталость от жизни совершенно обезличили ее, сделав похожей на приведение. Женщина держала себя спокойно и благородно. Типичная питерская интеллигенция, отметил Андрей, проходя в квартиру. Действительно, повсюду стояла массивная деревянная мебель антикварного вида, старые абажуры, высокие потолки украшала лепнина. И вся эта мебель, стулья, зеркала, столики, комоды были покрыты чем-то белесым, словно саваном. Это была пыль, пыль на всем, на каждой мелочи, устоявшаяся, въевшаяся. Андрей хотел разуться, но женщина остановила его.
– Не надо, не надо, – плаксивым голосом просипела старушка (да, этот голос моментально состарил ее еще на десять лет). – Здесь нечисто. Проходите в дальнюю комнату.
Андрей прошел. Это была спальня, больше похожая на тюремную камеру или келью, чем на жилое помещение. Не по размерам, нет, она была достаточна большая, а по убранству. Здесь ничего не было, ни одной вещи интерьера, кроме огромной железной кровати, той, которую женщина продавала как ортопедическую для лежачих больных, и большого голого, без занавесок, окна напротив кровати, с голыми черными ветвями снаружи. Кровать не имела ничего общего с их больничной, финской. Железный монстр, остов темно-серого цвета, без матраца, с ребрами железных перекладин, с мощными пружинными механизмами и железными балками: только чтобы вытащить ее отсюда потребуются усилия трех, не меньше, мужчин. Кровать выглядела настолько зловеще, насколько может представить себе воображение.
– Хорошая кровать, – тихо рассказывала женщина плаксивым голосом. – Голландская. Металл. Вот – все части металлические, очень прочная. Стоила в два раза дороже. Почти не использовали... муж лежал месяц. После инсульта... ох, – женщина погрузилась в свои эмоции, на какое-то время выпав из реальности. – Промучился... здесь и умер, на кровати этой.
Андрей скептически поджал губы.
– А у вас что? – спросила женщина, не обратив внимания не выражение лица Андрея.
– Рак, – сказал Андрей.
– А! – сказала женщина таким тоном, будто рак – это пустяки по сравнению с инсультом. – Хорошая кровать, не пожалеете. Будете брать?
Андрей уже решил, что не будет брать кровать.
– Я подумаю, – сказал он. – Но скорее всего нет... к сожалению.
Женщина безропотно вздохнула:
– Что-то не удается мне ее продать никому...
Андрей сочувственно пожал плечами. «Не нужно просто так красноречиво рассказывать про мужа, который здесь умер...» – подумал он, но ничего вслух не сказал и прошел к выходу. Попрощавшись и спустившись на улицу, он позвонил матери.
– Ма, посмотрел... нет... знаешь, там муж у нее умер на этой кровати, и вообще... жуть, юдоль скорби. Мне кажется, если бэушные, там у всех кто-то умер на них.
– Да, я тоже подумала об этом, – подхватила Лидия Сергеевна. – Давай закругляться с кроватями. Не нужна она, обойдемся креслом.
Уже стемнело. Андрей дождался автобуса и поехал в больницу.
День отъезда был традиционно хлопотным и торжественным. Андрей носился по этажам, оплачивая трехнедельное проживание. Петр Иванович требовал полной финансовой отчетности о предоставленных услугах, пришлось собирать по разным кабинетам подписи и печати. Попутно в последний раз сходили за бесплатными калосборниками. Колесников принес эпикриз, который, описывая все, что было произведено с Петром Ивановичем в этой больнице, заканчивался совершенно жизнеутверждающей лучезарной фразой: «В результате лечения произошло улучшение состояния пациента (выздоровление)». Эта фраза дорогого стоила – Петр Иванович был воодушевлен, доволен своим пребыванием здесь и ждал продуктивного продолжения лечения. Его ничуть не смущал пролежень. Он верил этой фразе, как самому себе.
Домой они приехали днем. Внизу консьержка выбежала из своего закутка и распахнула двери, чтобы санитары свободно провезли каталку. Она уже знала (как и другая консьержка, ее сменщица), что с Петром Ивановичем, всегда таким солидным, приветливым, всегда здоровающимся мужчиной, выгуливающим собачку в спортивном костюме или уезжающим на машине с деловым видом, что-то серьезное случилось, что его несколько раз увозили на каталках на скорой помощи. Лидия Сергеевна, обычно останавливающаяся поболтать, теперь ежедневно стрелой проносилась туда-обратно с озабоченным лицом по нескольку раз в день, лишь здороваясь на скорую руку; и все же пару раз она ненадолго задержалась, рассказав, что серьезно заболели, легли на операцию, не вдаваясь в подробности и тем самым еще более заинтриговав.
Был выходной день, люди сновали как во дворе, так и в подъезде. Перед въехавшей в подъезд каталкой расступилось испуганное семейство, выходящее на улицу. Петр Иванович почти полностью накрыл лицо капюшоном и лежал не шелохнувшись. Его коробило от лишних взглядов, от присутствия посторонних людей.
Консьержка с состраданием смотрела на процессию. Каталку с грохотом провезли к лифтам, следом, навьюченные сумками, просеменили Лидия Сергеевна и сын, приехавший из Москвы. Затем грохот у лифтов, несколько недовольных фраз Лидии Сергеевны. Потом где-то наверху, в отдалении, характерные отголоски и гул. Через несколько минут ушли санитары, и в подъезде снова стало тихо и мирно, и только консьержка про себя еще долго причитала, как же это так могло произойти.

Глава 17

Андрей стал долго спать, чуть ли не до полудня. Он перебрался с неудобного дивана на пол, расстелив почти на все свободное от дивана, стенки, журнального и телевизионного столиков пространство огромный матрац, матерчатый и расписной. Постельное белье, три подушки и жаркое одеяло, взбитые и скомканные во время беспокойного сна, он не складывал, оставлял на целый день лежать в беспорядке, и его комната напоминала от этого неубранные покои падишаха.
Ночью его все так же одолевали дурные и тягостные сновидения, которые растворялись в подкорках памяти мутными пятнами, как только Андрей открывал глаза. Только один кошмар ему запомнился хорошо: он шел вперед в полумгле, и вдруг увидел перед собой отца, сидящего к нему спиной и пытающегося через спину оглянуться на него. В середине спины отца, там, где легкие, зияла большая дыра – результат разложения, увеличенный в разы пролежень. В этой дыре Андрей различил оголенные коричневые легкие, полусгнившие закругленные ребра, ошметья рыхлого мяса... Это было отвратительно.
Андрей просыпался мокрый, словно только что из душа, несмотря на то что на ночь распахивал дверь на балкон и окна лоджии и спал под прямыми струями уличного воздуха, на самом сквозняке. Просыпаясь с муторной ватной головой, точно с похмелья, приоткрывая глаза, он каждый раз надеялся увидеть черные стволы деревьев со сплошной узорчатой сеткой ветвей, толстых и тонких, готовых протиснуться в узенькую балконную дверь его московской однушки, и каждый раз видел серый огрызок пустого неба, единственно доступный вид с седьмого питерского этажа. Андрей уже успел возненавидеть этот серый прямоугольник. Хотелось закрыть глаза, зарыться в подушку и снова сбежать от реальности. И спать, спать, спать... под моросящий за окном дождь.
За пределами же его комнаты, за закрытой дверью с самого утра хозяйничала Лидия Сергеевна. Она заполняла пространство неимоверной суетой, беспрерывным движением. То и дело она проносилась по коридору в сторону кухни и обратно в родительскую спальню; потом на кухне по полчаса шуршала пакетами, или гремела посудой, сковородами, кастрюлями. Затем, ближе к одиннадцати, принималась мыть пол, подкрадываясь сердитой шваброй все ближе и ближе к двери Андреевого логова. Наконец швабра начинала скрестись, постукивать о порог, недвусмысленно намекая Андрею на то, что время сна давно закончилось. Как подтверждение, следом слышался голос Лидии Сергеевны: «Андрей, давай вставай, хватит дрыхнуть». Сама не заходила, будто мимоходом бросала, слегка толкая дверь.
Андрей упрямо лежал. В нем разливался яд протеста. А то что, если не встану?! Давай-ка, поди-ка, сделай-ка, принеси-ка... Первое, что хочется сделать, услышав такое хамское обращение, это как минимум не подчиниться, сделать наоборот. Она словно нарочно провоцирует на ссору: ну давай, попробуй только ответить, вякнуть, тогда увидишь... Она всегда им помыкала, с самого детства. Всегда этот повелительный тон, норовящий незаслуженно оскорбить, унизить. Поскорее бы опять в какую-нибудь больницу, чтобы она там проводила большую часть времени. Да хоть бы и он проводил, главное, чтобы подальше друг от друга. Дома она была невыносима.
Андрей, возмущенный отобранным сном, ерзал под одеялом. Ни слов благодарности, ни... да что там, просто вежливого отношения, и того нет. Вот возьмет, и вообще не выйдет сегодня из комнаты!
А в Москве кипела работа; Юра, что называется, зашивался, работал на износ. Судьба, забирая с одной стороны, одаривала Андрея с другой. Выручка впервые перевалила за шесть тысяч долларов, при этом до конца декабря оставалась еще неделя, самая жаркая, предпраздничная, когда покупатели сметают все с прилавков, в том числе и виртуальных. А Андрей сидит здесь, прикованный к этому проклятому Питеру, как кандалами, совершенно не у дел. Те несколько дней после их возвращения из больницы были полным штилем и бездействием. В обязанности Андрея входило два раза в день помогать перевязывать отцовский пролежень, вернее присутствовать, потому что Лидия Сергеевна все делала сама, Андрея не допускала, Андрей лишь придерживал тощий, костлявый таз повернутого на бок отца, напоминавший круп высушенной голодом лошади. Другой обязанностью было один раз в день пересадить отца на инвалидное кресло и помочь одеть, чтобы мать смогла увезти его на балкон черной лестницы.
Больше дел у Андрея не было. Остальное время он проводил в комнате, в напряженном ожидании попрека, что сидит просто так, или приказания, отданного как лакею. Мать превратила в сгусток негатива то и без того неимоверно трудное оставшееся время, которое они должны были провести в любви и общении. Бедный отец – всю жизнь подстраивался под нее. Кто знает, может, это она довела его... ведь все время жить в подобном напряжении, это же ни один организм не вынесет.
Мариша! Любимая, родная! Только сейчас Андрей осознал по-настоящему, какое душевное спокойствие, какой уют, какую атмосферу поддержки и доверия создала для него жена. Он видел, знал это, но сейчас оценил во всей полноте, прочувствовал до мозга костей. Ангел – называл он ее.
– Терпи, – говорила она на его жалобы. – Это твоя мать, какая бы она ни была. Представь, как ей тяжело. Терпи, терпи. Перед Богом ты должен пройти это испытание.
И это давало ему сил терпеть, не вступая в пререкания, молча выслушивая материнские нападки, останавливало от того, чтобы вспылить, психануть, собрать чемодан и уехать в Москву, и не важно уже, выгонят ли его и Маришу из московской однушки, принадлежащей Лидии Сергеевне, проклянут ли, лишат ли наследства (или какие там еще козыри имеет на руках мать, чтобы позволять себе измываться над ним, взрослым мужчиной, как над школяром).
Непрерывно думая о Марише, Андрей со стыдом и раскаянием вспоминал о том, как плохо он вел себя с ней поначалу, когда они только-только стали жить вместе. В нем играла унаследованная от матери шальная натура – и любить, и жалить, упиваясь ядовитым чувством непримиримости от какой-нибудь мелочной ссоры, специально подстроенной на ровном месте ради ссоры. Свое поведение он тогда никак не объяснял и не желал объяснять – просто защитный рефлекс, результат неудачных опытов прошлого.
Отсутствие женского внимания в годы учебы, когда он был толстым нелюдимым ботаником (при этом испытывающим все причитающиеся молодому организму желания и страсти), сделало его слишком пугливым по отношению к женщинам, пугливым до мнительности и подозрительности. И в то же время, не зная взаимности, не имея возможности постичь тайну женского естества, тайну, если хотите, женской плоти, он обожествлял образ женщины. Удивительные, таинственные создания. Неприступные и желанные. Он то и дело влюблялся, маясь по ночам в упоительных грезах, сгорая от страстного желания любить и быть любимым – влюбленность вспыхивала моментально, словно пух. О том, чтобы признаться очередному предмету своих воздыханий, не могло быть и речи. Он знал, что стоит ниже, намного ниже этого божества – женщины, – чтобы попросить о снисхождении.
Этот свой комплекс неполноценности он успешно преодолел в физическом плане, когда занялся спортом и привел себя в порядок. И сразу же долгожданный приз – противоположный пол, до того обходивший его стороной, вдруг как пчелы на сладкое, слетелся на похорошевшее молодое тело. Только ради того, чтобы, пресытившись этим телом, тут же исчезнуть. Больше не было таинства женщины – она была разгадана и по взаимному согласию употреблена по назначению. Ночные клубы каждую ночь, где в темноте танцпола рука смело тянулась к очередной стройной талии, притягивала, податливую и гибкую, чтобы передать пальму первенства наглым губам, требующим немедленного поцелуя. Он ни разу не получил отказа в этой мелочи, которая раньше была для него несбыточной мечтой. Встречают по одежке, теперь это было доказано, как дважды два. Понятно, почему он со всей своей начитанностью и эрудицией был никому не интересен, пока не показал товар лицом – стать и мускулы, самоуверенный, чуть насмешливый взгляд и миловидную голубоглазую физиономию. Вот, оказывается, что было нужно. Умные речи и изящная мысль не такие уж помощники там, где подразумевается животная похоть, где информацию считывает глаз, а не ухо. Андрей усвоил этот урок.
Итак, он пресытил свой голод, удовлетворил физическую потребность. Но это не решило проблемы. Клубные девицы, зацикленные на розовой жизни, вызывали у него презрение. Те же несколько девушек, с которыми он пытался в разное время соорудить нечто большее, чем просто секс, резонно ждали от него финансовой стабильности. Этого он предоставить им не мог, и они уходили одна за другой. Они хорошо к нему относились, возможно любили, но не могли рисковать.
Андрей опять оказался проигравшим. После нескольких тяжелых расставаний он разочаровался в женщине. Корысть – основная женская черта, сложившаяся исторически, определил он для себя. Желание потеплее пристроиться, подороже продать себя, и не важно кому, уроду ли, старику ли, идиоту, главное чтобы кошелек был тугой. Ни ум, ни красота не решают ничего, если они не сопряжены со звонкой монетой. А посему женщина – это вещь, товар, а любовь – миф, глупая сказка.
Именно на этом опасном этапе он и встретил Маришу. Они практически сразу стали жить вместе. Она всегда повторяла ему, что влюбилась в него с первого взгляда и окончательно. Он недавно переехал в Москву и согласился на совместное проживание (впервые в жизни) исключительно потому, что для него было совсем уж необычно так сразу оказаться в полном одиночестве, без родителей и друзей. Идея пожить с красивой девушкой показалась ему поначалу неплохой. Он был, как всегда, на мели. Деньги ее не интересовали. Она с готовностью, на правах хранительницы очага, впряглась в незамысловатый быт без излишков, и без возражений стала вносить свою лепту, в том числе и материальную.
Андрея напугал такой напор, такая приверженность Мариши к семейным ценностям, эдаким бабушкиным порядкам. Еще не прошел «романтик», конфетный период, а его уже начали одомашнивать. Она вторглась в жилище холостяка и принялась наводить там порядки, хозяйничать, попутно посягая не только на свободу, но и на внутренний мир, распорядок, привычки, требуя отдачи почти как от мужа. Андрей начал брыкаться.
Он не мог просто так взять и сказать заботливой, ласковой девушке, которую сам же пригласил, чтобы она оставила его в покое, ушла, что он передумал, привык заботиться только о себе и не готов взваливать на себя обязанности и тяготы семейной жизни, тем более при его плачевном финансовом состоянии. Что он хочет чего-то более легкого, облегченного, без обязательств... присмотреться, принюхаться. Он не знал сам. Сейчас такое время, двадцать первый век... люди ни от кого не зависят, пробуют, делают, что им нравится. Как во французских романтических комедиях. Расходятся, снова сходятся, встречаются сегодня с одним, завтра с другим, веселятся, тусят. Свобода, раскрепощенность современного человека! Никто не хочет, как раньше, побыстрее выскочить замуж, а там хоть трава не расти. Чтобы потом всю жизнь ненавидеть и проклинать друг друга. Эти деревенские привычки – вцепиться друг в друга, как клещи, и сидеть на завалинке с пятью детьми, лузгать семечки – просто ужасны! Он не мог озвучить ей всего этого, и не только потому, что боялся слез, упреков, а потому что ему было хорошо с ней, спокойно, и что-то постоянно толкало его в бок: не торопись, присмотрись, не произноси того, о чем потом можешь пожалеть.
Тем не менее он провоцировал ее. Нарочно демонстрировал свой несносный характер, обижался без причины, дулся по несколько дней, отказываясь разговаривать. «Ну что не так, прости, если я тебя чем-то обидела», – просила Мариша. «Да ничем, просто хочу побыть один, просто отлезь». Это не было постоянно, основную часть времени они жили дружно и ладно (никто бы не выдержал непрерывного прессинга, Андрей и сам бы не выдержал), но довольно часто. Он называл это «проверять». Затевал какие-то мелочные склоки, каждый раз заканчивая одним и тем же: вот дверь, если что-то не нравится – до свидания. А сам наблюдал – уйдет или нет. Если уйдет, значит она одна из тех, «очередных», значит, правильно, что избавился по-быстрому, подбадривал он себя. Он не хотел, чтобы она ушла, боялся этого, ненавидел сам себя, разъедаемый своей моральной деградацией, унижающей их обоих. Если бы она собрала вещи, пожалуй, он первый бы кинулся ей в ноги. Мариша не уходила. Она всегда тянулась к нему, стараясь успокоить, смягчить его нрав, не отвечала злом на зло, принимала таким, какой он есть, и терпеливо несла в своих маленьких ладошках огонек своей любви, оберегая от диких бурь. Да, она любила его. Втайне она даже подумывала, чтобы отпустить его, позволить жить так, как ему хочется.
А потом это прошло – дурь прошла. В какой-то момент Андрей задал себе прямой вопрос: зачем ты это делаешь, зачем занимаешься этой гадостью? Если не любишь, то имей мужество признаться, и закончим на этом, если же любишь – немедленно прекращай. Ответ пришел сразу: Мариша дорога ему, и он никогда ее не бросит. Ни с кем ему не было так хорошо, как с ней, никто не ценил и не берег его так сильно, как она. С ней, и ни с кем другим он будет продолжать строить свою жизнь. На этом вопрос был исчерпан. Он отдался, погрузился в Маришу. Он познал настоящую любовь и безграничную нежность к своей верной подруге, и познав, возблагодарил Бога за то, что успел прозреть, одуматься, успел сохранить свое счастье, не уничтожить в разлагающемся смраде саморазрушения и самодурства. Как смел он так рисковать тем, что ниспослано ему не иначе, как самой судьбой! Он каялся перед Богом, молил о прощении, о том, чтобы тот период больше никогда не повторился и не имел бы последствий в дальнейшем. Теперь не то что бы прогнать, расстаться, он готов был отдать ей все, что у него было, включая собственную жизнь. Потому что она подарила ему рай, рай умиротворенной души, которая, как из колыбели, укутанная пуховым одеялом любви, со счастливой улыбкой смотрела на окружающий ее мир.
Пришло время, и Андрей позвонил отцу. «Ну что, батя, буду делать предложение». Петр Иванович деловито откашлялся в трубку и стал серьезно и сдержанно говорить. Он говорил немного и вроде бы совсем о постороннем и преждевременном: о свадебном костюме, о том, где проводить свадьбу – в Питере или Москве, но по его тону Андрей понял, что отца распирает от радости. Петр Иванович закончил тогда разговор так:
– Ты сделал правильный выбор. Вероятно, на сегодняшний день это самое твое верное решение в жизни. Я не сомневался в Марише никогда. Скорее сомневался в тебе, что ты примешь нужное решение...
Потом, в Париже, вдвоем на набережной Сены, пьяные, они вернулись к этому разговору.
– Пирушки, веселье, друзья – это нужно, это хорошо, до поры до времени, – жестикулировал, как дирижер, Петр Иванович. – Молодость на то и дается, чтобы как следует встряхнуться, пожить одним днем. Пусть будут пирушки, пусть будет не по правилам. Это лишь сильнее подчеркнет то, насколько же приятно найти свою тихую гавань. Жизнь идет, и мы не молодеем. Но не нужно бояться этих этапов... ты понимаешь, о чем я?.. смешон тот, кто молодится в зрелости или старости. Не нужно становиться попугаем. Для каждого возраста свои ключи, те, которыми пользовались раньше, уже не подходят. Семья – вот основа, вот что тебя будет всегда держать на плаву. Понял, сынок?
Андрей еле сдерживал слезы умиления:
– Да, батя! Я это понял. Вот сначала мне нужна была свобода. Я прямо бесился, если мне говорили, что делать...
– Не дозрел еще тогда, не дозрел, – вклинивался Петр Иванович.
– Да, да! А потом, батя, столько женщин вокруг. Ты сам понимаешь... глаза разбегаются, а нужно постоянно придерживать коней. Вроде и нагулялся, а все равно... невозможность, как раньше, выбирать... кто-то претендует, хочет подчинить. Ты понимаешь?
– Я тебя понимаю, – подхватывал Петр Иванович. – Женщины это как сладкое, как пирожные. Хочется и то попробовать, и это. Но в этом ли смысл, так ли это необходимо!
– Да и друзья баламутили: зачем тебе это надо, живи, веселись, бухай, тискай баб, а придет время, остепенишься, мы тебе такую подберем – пальчики оближешь.
– Запомни, Андрюша, одно железное правило: никому, никогда не позволяй не то чтобы плохо говорить, а вообще обсуждать свою женщину. Жена она тебе или еще нет. Запомни раз и навсегда. Друзья – не друзья, пьяные – не пьяные, эта тема – табу! Если кто-то начнет вдруг, заикнется – гони прочь таких людей от себя, сразу же гони, не задумываясь! А теперь Мариша неотделимая часть твоей жизни. Обидев ее, ты нанесешь вред прежде всего самому себе...
Андрей страстно любил жену. Боготворил ее. Их союз стал не просто сосуществованием двух людей, объединенных общими интересами и бытом, а бесконечной нирваной, восторженным любованием друг другом.
И сейчас, далеко от нее, он страдал. Наблюдая то, что происходило с родителями, он примерял на себя их страхи, их отчаяние, их безысходность. Его терзали фобии, воображение рисовало самые жуткие картины. Когда-то придет и их черед расставаться, как расстаются сейчас отец и мать. Мысль об этом была ему невыносима. Если что-то случится с Маришей, он не переживет. Он представлял себя одного, в пустой квартире. Что может быть более пронзительно печальным, безотрадным, чем опустевший дом. Там, где жили двое, а остался только один, где слышались голоса, смех, ссоры, и вдруг тишина, вечная тишина, которая не зарастет никогда новыми звуками. И все, что раньше в этом доме радовало, вдохновляло, питало энергией, становится чем-то прямо противоположным, жутким, выворачивающим наизнанку. Андрей вдруг вспомнил, как в одном фильме Ингмара Бергмана мать, потерявшая ребенка, ежедневно сидела в его опустевшей комнатке, и ей там было спокойно. Нет, только не это. Если уж нельзя по-другому, то только чтобы он первый... Уход мужчины, воина, брутальной доминанты всегда переносится легче, чем уход любимой женщины, основы всего духовного, сокровенного. Сколько историй, когда мужчины, какими бы сильными они ни были, уходили вслед за женами, а женщины, наоборот, потеряв мужа, жили потом еще долгие годы... От подобных мыслей сжимало в висках, сдавливало в груди. И она так далеко, и он не может помочь, защитить ее, вдруг что, не может прижать к себе и не отпускать.
Андрей чувствовал, что сходит с ума.

Глава 18

Новые средства от пролежней, прибывшие из Москвы, показали себя великолепно. Они полностью очистили рану, убрали остатки некроза. Лидия Сергеевна, довольная, ощупывала место вокруг, показывая Андрею: смотри, смотри. Андрей смотрел.  Пролежень был чист и глубок, он напоминал кратер вулкана, уходящий к бледно-розовым мышцам, сухожилиям и костям, едва скрываемым этими сухожилиями. Изрезанная мошонка сдулась и походила на женские половые органы. Гноя не было. Правда, совершенно было непонятно, как это будет зарастать, заживать, и возможно ли вообще заживление дыры, в которую можно просунуть три пальца.
В первый раз Лидия Сергеевна заказала немного, на пробу, и средства уже подходили к концу. Это были тампоны, пропитанные очищающими маслами, которые Лидия Сергеевна глубоко утрамбовывала в пролежень, и накладки на рану, тоже пропитанные маслами, позволяющими содержать пролежень в целебной влажной среде.

Лидия Сергеевна сделала повторный заказ. Когда он прибыл, Андрей отпросился поехать забрать его. Любая возможность выбраться из дома, улизнуть из-под родительского надзора, была для него как глоток свежего воздуха. Получив разрешение, он немедленно оделся и вылетел на улицу.

У метро на Васильевском острове сновал народ. Андрей знал, где, в какой стороне находится магазин, совсем недалеко, но, пробравшись сквозь толпу, нарочно прошмыгнул не туда. Ему хотелось немного поплутать в голых ребрах Линий.
Эти места сохранили удивительную приверженность старине; ветхие, будто покосившиеся фасады с низкими проходными и деревянными замусоленными дверями парадных, узкие улочки с раскрошенным асфальтом и кучками раскисшего собачьего кала повсюду. Разруха старины здесь успешно сочеталась с разрухой современности. Это не слишком удивляло Андрея, в свое время он частенько бывал здесь.

В этих исторических районах, бок о бок со сливками петербуржского общества, профессурой, ютится нищета, а также питерская полунищенская богема, и на каком-нибудь чердачном этаже можно найти никогда не запирающуюся дверь, за которой, как мокрицы, в сырости тускло освещенной кухни, выходящей окном на близкую, проросшую кустарником стену, проводят время студенты-гуманитарии, посредственные художники или музыканты, вокруг бутылки водки перебирая струны гитары и саркастично злословя, полагая, что это протест, что это порыв мысли.

Отсюда, выбрав себе в компанию такого же, как и ты сам, закомплексованного и начитанного до одури приятеля-однокашника, можно было начинать долгие ночные прогулки по Питеру, особенно волнующие пряными майскими светлыми ночами, когда грудь готова надорваться от свежести, переполняющей одновременно тоской и сладостью. Здесь, и дальше, на Петроградской стороне, можно было раствориться в бесчисленных капиллярах улочек, и слушать тишину спящего города, его еле уловимый гул, дожидаясь, пока верхушек домов коснется первое солнце, постепенно проникающее внутрь переулков. Если не разводили мостов, можно было пойти на Невский, и, пройдя его насквозь, свернуть к Староневскому, где стояли проститутки, чтобы за отсутствием денег просто поглазеть издалека, похлебывая дешевое пиво, на то, как их «снимают» и увозят подъезжающие машины, а потом, распалившись фантазиями, возвращаясь с первым поездом метро домой, неуемно по свежей памяти дрочить в своей комнате или запершись в ванной, почти ненавидя женский пол за те мучения, которые причиняет он своей недоступностью при показной, дразнящей развращенности...

Сделав внушительный круг, Андрей дошел до магазина и спустился в полуподвальное помещение, звякнув в дверях чем-то вроде колокольчика. Получив и оплатив заказ, он немного побродил меж расставленных повсюду инвалидных кресел, кроватей, тренажеров, уже наметанным глазом примеряясь к ценам и рассматривая качество. Однако же сколько приспособлений изобрело общество, чтобы помочь своим физически ограниченным членам (к которым теперь принадлежали и они) вести вполне достойную жизнь. Жаль только, что далеко не все, судя по ценам, смогут позволить себе эти новинки и диковинки. Даже эта отрасль, которая, казалось бы, должна полностью строиться на бескорыстности и человеколюбии, превращена людьми предприимчивыми в чертовски прибыльный бизнес.
Андрей вышел на улицу и направился без прогулок прямиком к метро, поскольку занялся мелкий неприятный дождь. У метро ему позвонил отец.
– Андрюша, съезди, пожалуйста, в магазин... Вадик поехал за товаром, нужно присмотреть за продавщицами, может, помочь чем...
Андрей охотно согласился и поехал в отцовскую галантерею, на Разъезжую.
Продавщицы, две пожилые женщины, знали Андрея и всегда радушно встречали его.
– Андрюша, ты приехал, – приветливо защебетали они. – Как папа?
Андрей зашел по пути в пиццерию и нес на ладони большую коробку с угощением для всех.
– Здравствуйте, – тепло улыбнулся он. – Ничего, выписали. Теперь дома.
– Как себя чувствует?
– Вроде нормально... Я пиццу принес, идемте, чай попьем, – Андрей чувствовал себя здесь если не хозяином, то кем-то близким к этому, лицом сопричастным, и возможно, скорым преемником отца. Каждый раз, приезжая с отцом, он с гордостью осматривал отцовское детище, разглядывал прилавки с аккуратно разложенными товарами, со стороны наблюдал за важным, деловитым, и в то же время благодушным видом отца. Если вместе с ним приезжала Мариша и ей что-нибудь нравилось, Петр Иванович незамедлительно доставал эту вещь и дарил Марише.
Продавщицы засмущались было, но когда Андрей разложил в подсобке, на столе раскрытую коробку с благоухающей свежей пиццей, одна за другой потянулись на запах.
– Как вкусно пахнет! Сейчас чайку горячего... – и робко стали доставать треугольные кусочки.
Точно из воздуха, незаметно и бесшумно в подсобке появился Вадим Александрович. Он нес огромные туго набитые товаром пакеты.
– А, Андрюша, – прохладно произнес он, изображая занятость. – Ты что здесь?
– Папа послал, сказал помочь.
– Зачем помогать... у нас все под контролем, – сказал Вадим Александрович, скидывая тюки в угол и собираясь выходить. Продавщицы поспешили назад за прилавки, угадав скрытое недовольство Вадима Александровича тем, что в зале никого нет.
– Помочь вам дотащить? – предложил Андрей.
– Нет, я уже все. Остатки. Сам сейчас... – Вадим Александрович ушел к машине. Андрей отметил его холодность. Определенно, ревнует к магазину. Тем не менее нужно было поговорить с Вадимом Александровичем о том, как тот видит их совместную деятельность после смерти отца, и видит ли вообще.
Вернулся Вадим Александрович более приветливый, настроившийся на дружелюбный лад, и занялся разбором покупок.
– Как отец?
Андрей пожал плечами:
– Пока без изменений.
– Вы же ему так и не сказали?
– Наполовину.
– М-да...
Разговор не клеился.
– Дядя Вадик... вот, хотите пиццы? – сказал Андрей.
– Нет, я такого не ем, – равнодушно ответил Вадим Александрович. «Ну да, у него же язва», – подумал Андрей.
– Если нужно чем-то помочь... – снова предложил он.
– Ну, если не торопишься, – устало согласился Вадим Александрович. – Посчитай кое-какой товар.
Он принес картонки с какими-то тесемочками, бусинками, пуговицами разных цветов и размеров, и, сложив это все на стол, ушел в зал. Андрей уселся в большое отцовское кресло. Энтузиазм его быстро иссяк; ковыряться и перебирать пуговицы и бисер, записывая в тетрадку их количество, оказалось невыносимо скучно. Андрей морщился и кривился. Если какая-нибудь бусинка случайно скатывалась на пол, он не нагибался за ней, а отфутболивал под шкаф или в дальний конец комнаты. Он то и дело прекращал подсчеты и подолгу застывал взглядом на низком, заваленном бумагами окне, выходившем внутрь двора-колодца. Наконец, с грехом пополам окончив работу, Андрей встал и вытянулся, разминая затекшие члены. Какой же все-таки чепухой занимался отец в этом склепе, торгуя грошовой мишурой, купленной за копейку и проданной за две; нет, он, Андрей, определенно не станет тратить на это время.
– Дядя Вадик, я все, – сказал он, выходя в зал.
– Да, Андрюша, спасибо, – прохрипел Вадим Александрович. Андрей, положив тетрадку с подсчетами и товар на прилавок, ушел обратно в подсобку. Дождавшись, пока туда заглянет Вадим Александрович, Андрей будто между прочим спросил у него:
– Дядя Вадик, хотел спросить, а что дальше с магазином... ну, когда отца не станет?
– А что дальше? – с готовностью переспросил Вадим Александрович. – Какие у вас планы? Мои-то понятны – я буду продолжать заниматься магазином. А вот вы... что вы думаете, какие предположения, пожелания. Что мама думает... вот от этого надо играть.
Было видно, что он уже думал на эту тему, думал много, и ожидал разговора. Понятно, что Андрея он не воспринимал серьезно, как партнера, в силу возраста ли или по другим причинам. Но бизнес был на двоих, Андрей имел законное право претендовать на свою часть наследства, поэтому какое-то совместное решение должно было быть принято.
– Ситуация сложная, – точно жалуясь, говорил Вадим Александрович. – Вон (он подхватил ворох бумажек) сколько счетов. Одно электричество вышло почти на сто тысяч. А зарплаты продавцам, а товар! И еще наше расширение. Я себе зарплаты и так уже не беру...
– Так, может, деньги нужны, – сказал Андрей. – Если надо подтянуть, то я могу дать...
– Нет, не нужно, – сказал Вадим Александрович. – Хороша ложка к обеду. Деньги есть. Но все уходит на эту канитель.
– Ну а моя какая роль? – спросил Андрей. – Придется заниматься делами отца?
Вадим Александрович усмехнулся.
– Андрюш, ты пойми, в чем тут дело. Твой отец фактически ничем и не занимался тут. Все делаю я, я занимаюсь счетами, налогами, товаром. Я уже привык, знаю, где, что, как... Понимаешь? Какая твоя роль, ты спрашиваешь... Как ты можешь тут помочь, я даже не знаю. Заниматься какой-нибудь мелочью, так это любой продавец сделает. Разве что за товаром ездить...  а потом, ты же в Москве, и возвращаться, я так понял, не собираешься. Или собираешься (в голосе Вадима Александровича мелькнули тревожные нотки)?
– Нет, – сказал Андрей. – Но я рассматриваю вариант работать на два города. Неделю там, неделю здесь...
– Ну это же несерьезно! – перебил Вадим Александрович. – Во-первых, долго ты так просто не выдержишь. Да и потом, здесь нужно плотно заниматься, сидеть, следить за продавцами, ездить закупать товар. Этим всем нужно серьезно заниматься. Это требует постоянного присутствия. Ты же не готов на это?
– Ну так маманя, может, будет.
– Вот поэтому и надо будет потом, не сейчас, собраться всем вместе, и все обсудить. Сейчас понятно, она занимается отцом, ей не до этого всего. Но решать вопрос придется. Откуда я знаю, может она вообще, условно говоря, захочет закрыть магазин, разделить все пополам и разойтись... Ты меня пойми, столько сил потрачено и не хотелось бы в одночасье все потерять. Время идет. Решения нет. Поэтому ситуация очень тяжелая. Пожалуй, самая неожиданная и трудная, какую только можно себе представить.
Вадим Александрович, выговорившись, замолчал. Андрей тоже молчал, понимая, что то, что он услышал, было правдой.
– Ну, вы не забивайте себе этим голову, – сказал Вадим Александрович. – Занимайтесь отцом, сколько будет нужно... Кстати, сегодня мы организуем небольшой стол, в честь Нового года. Если хочешь, присоединяйся.
– Нужно скинуться тогда... – сказал Андрей.
– Не надо. Фирма оплачивает.
Андрею не хотелось домой, и он остался. За столом в маленькой подсобке собрались обе продавщицы, Вадим Александрович с женой, чуть позже приехала Лена – управляющая оптовым складом, та, которая нашла Эмиля. Выставили несколько салатов, сырные и колбасные нарезки, символические фрукты, пару бутылок водки. Вадим Александрович пил только сок, хрипло говорил тосты; потом позвонили Петру Ивановичу, и тот по громкой связи поздравлял коллектив с наступающими праздниками, произнеся длинную речь. Андрей молча пил водку.
Посидев еще немного, все стали быстро собираться. Жена Вадима Александровича упаковала оставшуюся еду и унесла в машину, Андрей помог расставить по местам стол и стулья. Так же быстро все очутились на улице, наспех прощаясь. Вадим Александрович запер магазин, и они с женой и Леной укатили на маленьком «Киа» в сторону Лиговки. Обе продавщицы, взяв друг дружку под руки, поспешили под едва моросящим дождем к недалекому метро. Андрей же, потуже обмотав вокруг руки пакет с пролежневыми средствами, чтобы ненароком не выронить, пошел своей дорогой. Он был пьян, но, как обычно в последнее время, совсем не чувствовал опьянения.
Ему не хотелось так запросто закончить этот день, отданный ему родителями. До закрытия метро оставалось еще достаточно времени, дождь почти не ощущался, и Андрей быстрым шагом двинулся в сторону центра, нарочно выбирая пустынные переулки, проходя редкие перекрестки с мигающими желтыми светофорами. Через Мойку, или Фонтанку (он, петербуржец, всегда путал эти две реки – какая из них как зовется), он прошел к Гостиному, и спустя несколько минут был уже в самом центре. Не выходя на Невский, идя параллельно ему тихими улочками, он набрел, перейдя очередную реку, на какое-то метро, которого раньше не было, ярко освещенное и блистающее новизной, как алмаз, а от него, наконец, вышел на Дворцовую площадь, пустую, черную и мокрую, похожую на огромное черное озеро. Пройдя ее насквозь и через проулочек налево по Лебяжьей, он вышел на простор, захлебнувшись нахлынувшим на него порывистым ветром. Он тут же вспомнил, как точно так же здесь же задохнулся от этих воздушных порывов в сентябре, на дне рождения отца, во время их совместной прогулки. Андрей стоял на набережной и смотрел на раскинувшиеся простор и дали – мятежную ходуном ходящую пучину Невы, а за ней – на спящие музеи, бледно-розовые колонны, погруженную во мрак Петропавловку, на город, плоско стелящийся под низкой, давящей сверху чернотой подступающей ночи. На набережной, кроме Андрея, не было ни души. Поднимался шторм.
Андрей силился что-то припомнить, уяснить нечто важное, связанное с этими местами, но ненастье напрочь выдувало из его головы какие-либо мысли. Он не хотел ни о чем думать, ему было хорошо здесь и сейчас, и он простоял бы целую ночь, упиваясь этим ненастьем, если бы не крепчающий с каждой минутой холод. Шерстяное пальто не слишком спасало Андрея от пронизывающего ветра. Быстро озябнув, он поспешил назад, к новой станции метро.

Глава 19

Петр Иванович с самого утра пребывал в дурном расположении духа. Ночь снова прошла тяжело, он не мог уснуть, просил у жены снотворное. Лида не сомкнула глаз около него. Предписания Эмиля спать по ночам никак не удавалось выполнить. Петр Иванович понимал, что изводит жену, но ничего не мог поделать. Его очень смутило то, что, делая ему в полуночной тишине массаж плеч, Лида вдруг заплакала. Он не видел, почувствовал это, и у него перехватило дыхание, внутри все сжалось. Лида плакала долго, беззвучно, не переставая мять почти со злостью его тонкую желтоватую кожу, а Петр Иванович понуро сидел, потупив голову, не решаясь произнести ни звука. Наконец он сказал, виновато прищурившись:
– Что, слишком похудел?
– Угу, – только и смогла произнести позади него жена...
Они уснули под утро.
Часов в десять, пока Лидия Сергеевна хлопотала на кухне, Петр Иванович занялся упражнениями. Он стал регулярно тренироваться после серьезного разговора с Эмилем. Эмиль усердно, задействовав все свои обаяние и настойчивость договаривался по поводу них с врачом из Института позвоночника, молодым ассистентом Печужкина. Переговоры складывались удачно, Печужкин вроде бы уже давал согласие брать на операцию сразу же, как только придет квота. В обязанности ассистента входило лично приехать и осмотреть Петра Ивановича непосредственно перед госпитализацией, чтобы доложить Печужкину об истинном положении дел, есть ли смысл оперировать, вернее, не так – позволяет ли состояние больного вынести операцию.

От Петра же Ивановича Эмиль требовал ежедневных усиленных упражнений по списку, чтобы можно было предстать перед ассистентом в удобоваримом виде и убедить его ходатайствовать перед Печужкиным. Эмиль был очень недоволен, узнав, что Петр Иванович все дни напролет праздно валяется в постели.
– Запомните, – втолковывал он, – каждый день, проведенный без движения, требует потом десяти дней восстановления. Мы не можем позволить себе такое расточительство, просто нет на это времени.
Это подстегнуло Петра Ивановича; попасть в Институт позвоночника было главным делом для него на данный момент, и на кону стояло слишком много, чтобы и дальше расхолаживаться. Петр Иванович попросил Андрея привести из своей галантереи самую плотную и широкую резинку, отрез метра два, не меньше, и, заполучив ее, свернул вчетверо и по нескольку раз в день растягивал наподобие эспандера. Также он старательно надувал и спускал воздушные шары, тренируя легкие. В обязательном порядке раз в сутки – на свежий воздух. При помощи Андрея пересаженный в инвалидное кресло, укутанный, как капуста, в тысячу одежек женой, Петр Иванович увозился ею на широкий балкон черной лестницы, где они вдвоем, муж и жена, подолгу молча смотрели вдаль унылого проспекта – он прищурившись и сгорбившись в кресле, она – сзади, вытянув вперед руки и положив их ему на грудь.
Этим утром, едва только Петр Иванович приступил к упражнениям, на тумбочке рядом с кроватью зазвонил мобильник. Петр Иванович изобразил недовольство и отложил резинку. Звонила сестра из Архангельска, Таня. Увидав ее номер на экране, Петр Иванович скептически поджал губы. В отличие от старшей сестры, Людмилы, которую он безгранично уважал, к Тане Петр Иванович относился двояко: вроде бы и любил ее по-братски тепло, и в то же время испытывал к ней некое раздражение, смешанное со снисходительным презрением.
Виной тому был характер Тани, мягкий и простецкий, почти по-детски наивный, делающий ее похожей на деревенскую недалекую кумушку с вкрадчивым провинциальным говорком. Она вполне могла уехать из соломбальской разрухи вслед за сестрой и братом в Ленинград, но предпочла вялое прозябание в ветхой хрущевке на окраине Архангельска, непритязательное существование на скудное жалование школьного учителя литературы. Раздражала же Петра Ивановича привычка Тани лезть ко всем подряд со своими нравоучениями. В частности, Петра Ивановича она в каждый свой приезд в Питер упрекала в «поклонении золотому тельцу», в непрерывной погоне за деньгами, чем выводила его из себя, Петр Иванович еле сдерживался, чтобы не нагрубить. Прикладывая к уху трубку, он смутно ожидал чего-то похожего.
– М-да, – сказал он, прокашливаясь.
– Братик, привет, – простодушно послышалось из трубки.
– Привет, сестра, – Петр Иванович начал миролюбиво, даже улыбнулся.
– Петенька, хочу с тобой серьезно поговорить, на правах старшей сестры.
Петр Иванович нахмурился, и все же произнес разрешающе:
– М-да...
– Я очень много думаю о тебе, Петя, – неторопливо и наставительно начала Татьяна Ивановна. – Твоя болезнь... мне кажется, что она идет изнутри тебя, что-то тебя гложет, разрушает. Послушай, Петя, я желаю тебе только добра. Я уверена, что как только ты преодолеешь свое напряжение, саморазрушение, все само собой разрешится и ты пойдешь на поправку. Покопайся в себе, вспомни. Может, ты кому-то сделал плохо, обидел... освободись душой, очистись. Попроси прощения и прости врагов своих, отпусти, не таи злобы. Обратись к Богу, подумай о спасении души, Петя, это же так важно, в этом источник силы... ты перегорел на работе, в вечной беготне за деньгами... успокойся, хватит, переключись...
Слушая ее, Петр Иванович побелел от бешенства, и когда она в очередной раз завела свою любимую пластинку о поклонении деньгам, не выдержал.
– Ты чо мне звонишь – мораль почитать, а? Ты бы лучше спросила у меня, как я себя чувствую, – закричал он в трубку. Громыхания на кухне разом прекратились, квартира погрузилась в тишину, в которой диссонансом раздавался неестественно громкий, почти истеричный крик Петра Ивановича. – Я тут без ног лежу, а ты мне звонишь и какую-то ахинею про спасение души порешь! Сама прощай врагам своим, поняла! Не надо мне этого говорить, поняла! Все! Раз и навсегда, чтобы я больше не слышал...
Он замолчал, точно запнулся. Татьяна Ивановна испуганно притихла. На кухне точно так же притихла, затаилась Лидия Сергеевна, а в своей комнате, соскочив, как ошпаренный, с матраца, приложил ухо к двери Андрей.

– Ладно, Петенька, извини, если я тебя обидела, – произнесла Татьяна Ивановна. Петр Иванович понимал, что перегнул палку, погорячился не в меру. Он тихо, спокойно стал задавать сестре вопросы о ее жизни, но внутри него поселилось смятение. То ли он стал суеверен... мозг непроизвольно перебирал эпизоды жизни, ища червоточину. Кого он мог настолько обидеть, чтобы получить такое... как это назвать? Проклятие, наказание? Было только одно происшествие, подходящее к данной ситуации. Довольно давно, лет семь, десять назад. Его первая авария, когда он напрочь разбил свой первый автомобиль, «Шкоду». На перекрестке, прямо в боковину с его стороны в него врезалась старая «лада», сложившись от удара в гармошку. Слава богу, никто не пострадал, но обе машины были изувечены. Водитель «лады», какой-то работяга, заметно суетился, паниковал. Гаишники все задокументировали, и, казалось бы, проблем не было, Петр Иванович был не виноват в аварии. За дело должны были взяться страховые компании. И вдруг Петра Ивановича вызвали в суд. Петр Иванович, немало удивленный, приехал на слушание, и с еще большим удивлением узнал, что в аварии виноват он, Петр Иванович, и что первоначальные документы, оформленные ГАИ, вдруг изменились по своему содержанию на прямо противоположные. Также нашлись свидетели, которые якобы видели, что именно Петр Иванович нарушил правила и спровоцировал столкновение. Таким образом, Петр Иванович не только не получал ничего на ремонт своей машины, а должен был еще и доплачивать из своего кармана на восстановление чужой. Но Петр Иванович был не так прост. Сразу же после аварии он позвонил одному своему приятелю, и тот, подъехав на место происшествия, подробно все заснял на фотоаппарат и видеокамеру. Эти материалы, включая снимки первоначальных протоколов, Петр Иванович и предоставил судье, разложив на столе фотографию за фотографией. Лжесвидетельства и подмена документов были в одночасье разоблачены, и оппонент Петра Ивановича позорно проиграл дело.

Это была лишь первая часть истории; вторая оказалась куда драматичнее. Как выяснилось, страховая компания Петра Ивановича насчитала хозяину «лады» сумму компенсации, практически равную стоимости всего автомобиля. Страховка несчастного никак не покрывала такие расходы, и парень оказался должен более десяти тысяч долларов собственных денег. Видимо, такая сумма оказалась для него катастрофической, и у него от стресса случился приступ. Родственники бедолаги снова подали в суд на Петра Ивановича, за причинение тяжкого вреда здоровью. Петр Иванович явился в суд и спокойно как дважды два доказал, что все вопросы, относящиеся к аварии и ее последствиям, его не касаются, и что ими занимается страховая компания. Больше Петра Ивановича никто не беспокоил. Что сталось с тем парнем, он не знал и не хотел знать, машину починили и продали, а сам Петр Иванович чувствовал себя довольно комфортно, сознавая свою правоту. Потом эта история подзабылась и не вспоминалась до теперешнего момента. И вот она вылезла наружу, мерзкая, скользкая от начала и до конца, словно болотная жаба, и уселась на впалой груди Петра Ивановича, таращась на него. Да, это оттуда... те люди его прокляли, больше некому. И мостом протянулась к той, первой, последняя, апрельская авария с фурой, когда Петра Ивановича признали виновным, и все его попытки доказать обратное окончились неудачей (и особенно то, что после нее и без того неважное самочувствие Петра Ивановича стало стремительно ухудшаться). Все это взаимосвязано, сковано одной роковой цепью. Что же делать? Как исправить ситуацию?

– Все нормально, Петя? – настороженно спросила Лидия Сергеевна, заглядывая в комнату.
– Да... да, – отрешенно ответил Петр Иванович.
– Завтрак готов. Нести?
– Да...
Без аппетита перекусив, Петр Иванович задумался. Лидия Сергеевна, накормив мужа, ушла гулять с собакой. Петр Иванович вдруг понял, что нужно сделать.
– Андрей! – громко позвал он. Ответа не последовало. Петр Иванович еще пару раз позвал сына, и все безрезультатно; Андрей не откликался. Где же он, черт подери. Вечно нет на месте, когда нужен. Хорошо только тогда делает, когда ему выгодно... Не хочет помогать, пусть валит обратно в Москву.
– Андрей! – крикнул он еще раз. В спальню скорым шагом вошел Андрей, держа полотенце. Петр Иванович вперился в него пристальным взглядом, гневно играя желваками на скулах.
–  Я тебя звал много раз. Ты не слышал... или не хотел слышать?
Андрей удивленно ответил:
– Я был в душе. Не слышал.
– А... – смягчился Петр Иванович. – Как сможешь, сходи, пожалуйста, в церковь, она в соседнем дворе... знаешь где?
– Да.
– ...найди и попроси батюшку, чтобы пришел к нам домой.
Андрей удивился еще больше. Его первым желанием было спросить: зачем? Зачем батюшку, зачем этот цирк? Тетя Таня напела, накурлыкала? А если кто-то еще накурлычет, что для исцеления необходим хор мальчиков, то его пошлют искать хор мальчиков? Нет, если бы отец был истинно верующим – другое дело, нет вопросов, пожалуйста, Андрей был бы только рад сходить, позвать, привести страждущему духовного наставника. Но он помнил их разговор в больнице и сегодняшний всплеск ярости, крики, ругань по телефону. К чему тогда этот фарс, затевающийся не для примирения с собой, не для покаяния, а в расчете на то, что кто-то намолит, наколдует спасение. Неужели не понятно, что Бога не обманешь. Лицемерие. А может быть, страх. Андрей вдруг вспомнил деда, отца матери, сурового коммуниста, атеиста, когда они ездили в последний раз в Казахстан. Деда лупил один инсульт за другим, и нужно было торопиться, успеть увидеться. Дед был очень напуган, постоянно плакал, и один раз попытался креститься, незнаючи, левой рукой, путаясь, куда сначала. Да, пожалуй, на пороге смерти все начинают верить в Бога, даже самые ярые хулители Его.
Андрей не стал спорить с отцом, оделся и пошел в церковь. Ему было очень неловко, и он опасался, что, если батюшка вообще согласится идти непонятно к кому непонятно куда, начнутся расспросы о том, верует ли отец, верует ли он, Андрей, ходят ли они в церковь, и придется врать, юлить. 
Батюшки, к облегчению Андрея, не оказалось, сегодня службы не было.
– Но вы можете оставить свой номер, – сказала женщина-прислужница, к которой обратился Андрей. – Батюшка должен позже заехать, я передам.
Андрей написал на клочке бумаги номер телефона отца и передал женщине. Вернувшись домой, он рассказал отцу о своем походе и что, возможно, на отцовский номер будет звонить батюшка. Лидия Сергеевна уже была дома и готовила Петра Ивановича на прогулку. Андрей помог. Когда родители уехали на балкон черной лестницы, он пошел на кухню, набрал в чайник воды, и, дождавшись, пока закипит, заварил себе чашку чая и пошел в свою комнату. Тянулся очередной серый день. Андрей включил компьютер и приготовился провести за ним несколько часов, поудобнее расположившись на низком мягком пуфике.
Сегодня родители проветривались недолго, минут двадцать. Когда хрустнула входная дверь, Андрей оторвался от пуфика и вышел в прихожую. Мать стягивала с отца пуховик, шапку, обувь, от помощи Андрея отказалась. Андрей прошел в кухню и увидел, что из-под кухонного шкафа, там, где была раковина, лужицей разлилась вода.
– Мам, здесь течет что-то, – позвал Андрей. Лидия Сергеевна прибежала посмотреть.
– Что, с трубой? Прорвало, что ли? – спросил Андрей.
– Да нет, – нахмурилась Лидия Сергеевна, открывая дверцу шкафа и забираясь под раковину.
– Это кран... нужно плотнее закрывать, до конца, иначе протекает. Видимо, ты не закрыл как следует.
Она точно установила виновника – да, скорее всего именно Андрей не до конца закрыл кран, когда набирал в чайник воду – но не рассердилась на него (откуда он мог знать), пошла за тряпкой. Воды натекло не много.
– Что там? – послышался из коридора голос Петра Ивановича.
– Да... – отмахнулась Лидия Сергеевна. – Воды налило... 
– Он только тогда делает хорошо, когда ему надо, – зло прошипел Петр Иванович утренней, понравившейся ему и запомнившейся фразой.
– Успокойся, – оборвала его Лидия Сергеевна и стала вытирать тряпкой пол на кухне. Андрею сказала:
– Пойди, отвези отца в комнату, я сейчас приду.
Петр Иванович сидел в своем кресле насупленный и злой, не взглянул на Андрея, когда тот подошел сзади и взялся за ручки, чтобы развернуть кресло в сторону комнаты. Андрей и тут оказался неуклюжим: поворот получился слишком резким, подножка и передние колеса уткнулись в стену, едва не повредив ступни Петра Ивановича, а самого Петра Ивановича от толчка сильно качнуло вперед.
– Да осторожнее! Хватит уже! – взвизгнул он. – Ничего не можешь сделать нормально! Только портишь! Безалаберный!
Андрея словно хлестнуло пощечиной. Это не был сиюминутный порыв отца, Андрей знал. Это не были нападки матери, ее горстями, как горох, пущенные колкие словечки, о которых она тут же забывала. Нет, эти фразы отец обдумывал, смаковал, заготавливал заранее, ожидая удобного случая, чтобы пустить их в дело. Здесь, в этом узком коридоре отец разрывал все негласные договоры о дружбе; отцовская гордость за сына, за его успехи аннулировалась, душевные разговоры прекращались, и между ними возводилась старая стена отчужденности.
Андрею захотелось разрыдаться.
«Да пошел ты!» – шепотом, точно для себя одного, и все же достаточно громко, чтобы отец различил отдельные шипящие, выдавил из себя Андрей и бросил неподвижные ручки каталки. Он отошел на шаг назад от кресла и в замешательстве встал, не зная, что делать дальше – продолжать везти или вообще уйти отсюда, удалиться, оставив отца сидеть, как сидит, носом к стене. Долго так стоять ему не пришлось, из кухни с тряпкой в руках выходила Лидия Сергеевна.
– Что ты все лаешь сегодня на всех, как собака, – обрушилась она на Петра Ивановича. – Этот ему не так сделал, тот не так сделал. Успокойся уже! Ступай, Андрей, я сама доделаю.
Андрей поспешил скрыться в своей комнате. Лидия Сергеевна сама довезла мужа и переложила на кровать. Петр Иванович смотрел в одну точку угрюмым застывшим взглядом. Он чувствовал обиду, тупую сосущую пустоту под сердцем. Он чувствовал одиночество, ненужность свою, и эти тяжелые чувства, которые и без того давно уже давили его, обрели свое неожиданное воплощение в лице Андрея. Нельзя сказать, что он был разочарован, поскольку трезво смотрел на вещи и не впадал в такие крайности, как очарование или разочарование. Но он констатировал факты: душевной теплоты от сына не было, одна формальность, сказали – сделал, не сказали – замечательно, отсижусь в комнате, лишнего раза не подойду, не спрошу, как самочувствие, как настроение... не тот сейчас случай, чтобы отсиживаться, отмалчиваться, не тот. Да уж, сынулька оказался... каким? Петр Иванович не смог подобрать слово. Не тем... без души, черствый, как сухарь. Столько вложено было в него. Не столько даже денег, сколько сил, внимания, чтоб только ценил, вырос порядочным человеком. Никакой отдачи. «А мной, что ли, было вложено, сил-то этих?» – вдруг промелькнуло в голове Петра Ивановича, но он с возмущением парировал: «А кем!»
Ему стал неприятен Андрей. Он вносил какой-то раздор, разлад, даже не в общем смысле, а внутри самого Петра Ивановича. Жаль, что без него никак не справиться...
Поздно вечером неожиданно позвонил батюшка, и спустя десять минут после звонка пришел. Это был типичный поп, каким его представляют: грузный, пузатый, тяжело сопящий, с большой бородой, в черном подряснике под черным плащом и в скуфье. Он не выглядел смущенным или робким, делал все спокойно и уверенно, словно ему уже не раз приходилось навещать больных в их домах. Передав плащ и скуфью встречающей его в прихожей Лидии Сергеевне, пригладив большой ладонью влажные от пота жидкие волосы, он густым басом попросил вести его к больному. С собой он принес огромную пятилитровую бутыль святой воды. Зайдя в родительскую спальню, он попросил оставить их вдвоем со страждущим. Лидия Сергеевна прикрыла дверь, и они с Андреем встали в коридоре, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате. Практически сразу послышались певучие растянутые, отдающие громовыми раскатами по всей квартире речи батюшки – он нараспев, где-то в большой октаве, читал молитвы.
Затем его мясистый бас умолк. За закрытыми дверями еще минут десять шла еле различимая беседа, после чего батюшка вышел и попросил Лидию Сергеевну, стоявшую в коридоре, напиться. Лидия Сергеевна принесла ему чашку воды, которую батюшка жадно осушил. После этого он разрешил всем войти в комнату, где вкратце озвучил содержание проведенной с Петром Ивановичем беседы.
– Вы, видно, не слишком верующие, – говорил он. – Слова Божьего не читали, к Богу обращались редко... поэтому всем вам нужно прочесть хотя бы самое короткое Евангелие. Вон я раскрыл в нужном месте, – он указал на тумбочку, где лежала раскрытая Андреева Библия. – Пейте чаще святую воду, что я вам принес. И молитвы читайте... только не те, которые на листах у вас написаны. Там все неправильно, и имена святые с прописной буквы – это уже совсем кощунственно. Выкиньте эти письмена, не гневите Бога... надо будет еще мне прийти, и не раз, много еще вопросов нерешенных.
Говоря это, батюшка потихоньку продвигался к прихожей. Лидия Сергеевна принесла ему плащ и скуфью, а заодно протянула две тысячи, которые тут же исчезли в черных складках подрясника. Батюшка смущенно засопел.
– А вам, молодой человек, – обратился он к Андрею, – нужно обязательно в церковь ходить, службу стоять, за отца молить. Да вот хоть завтра и приходите. В девять утра.
Андрей виновато улыбнулся и слабо кивнул, зная, что никуда не пойдет. Когда батюшка ушел, и они вошли в спальню, чтобы расспросить Петра Ивановича о том, как ему понравилось посещение батюшки, то увидели, что Петр Иванович, оскалившись, с бешенством в глазах рвет на мелкие кусочки написанные Лидией Сергеевной со слов Мариши молитвы. Мельче, еще мельче, выкручивая бумагу с такой ненавистью, словно в ней и заключались все его несчастья. Нарвав мелких ошметьев, Петр Иванович протянул их, зажатые в кулаке, Лидии Сергеевне:
– На, отнеси, выкинь.
Лидия Сергеевна понесла выкидывать на кухню. Андрей, ничего не спрашивая, пошел к себе в комнату.
Библия, раскрытая на Евангелии от Марка, так и осталась лежать нетронутой. Через пару дней Андрей незаметно закрыл ее и унес к себе.

Глава 20

Последний день уходящего года ничем не выделялся из бесконечной вереницы серых будней, но Андрей с самого утра был возбужден и радостен. Его было не узнать, он прямо-таки светился; рано проснулся, бойко помогал Лидии Сергеевне ухаживать за Петром Ивановичем, с готовностью бежал выполнять любые поручения. Все внутри него ликовало, в ушах звучали торжественные фанфары, что-то наподобие Рождественской оратории Баха.

Это был один из самых счастливых дней в его жизни. Причиной тому был не праздник, стоявший у порога, не преддверие нового года с его надеждами на лучшее. Нет, тут радоваться было нечему, ничего хорошего грядущий год не сулил, чтобы ждать его прихода с распростертыми объятиями, и где-то в глубине своей скрывал тот жуткий роковой день, который навсегда должен был изменить их жизнь. Причина душевного подъема Андрея и ощущения им полновесного счастья заключалась в том, что сегодня, буквально через несколько часов, приезжала Мариша. Что может быть волнительнее приятного ожидания, предвкушения долгожданной встречи! Он не променял бы эту встречу ни на какие богатства.

«Может мне не стоит приезжать? Я не буду мешать?» – сомневалась Мариша. Андрей холодел от таких слов. «Да что ты! Я только и живу тем моментом, когда увижу тебя!» – убеждал, умолял он. «Я... мне так тяжело здесь. Если ты лишишь меня... если я ко всему еще и лишусь встречи с тобой!» «Бедненький! Я тоже и представить себе боюсь встречать Новый год без тебя. Да, конечно я приеду. Пусть даже если это немного и помешает родителям». «Да почему! Ни о чем не беспокойся. Отец в тебе души не чает... мы все тебя ждем!». «Тогда воссоединим нашу прежнюю семью, нашу дорогую ячеечку. Я стала настолько больше ценить тебя, все, что с тобой связано. Никогда не отдам тебя ни болезни, ничему плохому. Буду беречь тебя до самой старости. Глубокой-глубокой старости!»
«Будешь, я знаю, моя дорогая, моя ненаглядная, – думал Андрей. – А я тебя». Он верил жене, каждому ее слову.

Он вышел из дома, чтобы ехать на вокзал, намного раньше положенного. Погода стояла пасмурная и теплая, апрельская, какая больше всего нравилась Андрею. Кто бы мог подумать – в середине зимы и такая благодать, теплынь! Он заметил, что на некоторых деревьях даже набухли обманутые природой почки...

Разумеется, Андрей отправился до метро пешком. Распахнув пальто, он быстро шагал по проспекту, минуя квартал за кварталом, зная, что где-то, в полутора-двух часах езды отсюда навстречу ему мчалась любимая женщина, среди проплывающих темных полей, обрамленных черными, с проседью березовых рощ, близкими и дальними опушками, мимо мелькающих сиротливых деревушек, вдоль мрачных хвойных лесов, сплошной стеной нависших над бегущим в низине поездом.
Всю дорогу, пока Андрей шел, было многолюдно; народ, чувствуя тепло, высыпал на улицу и прогуливался парами, семьями, часто с колясками или резвящимися детьми. Люди смотрели весело, задорно, с улыбками бросали взгляды на разгоряченного, несущегося мимо них Андрея. «С чего бы это они все как один улыбаются мне?» – думал Андрей и понимал, что они отвечают тем самым на его улыбку, которую он не в силах был сдержать, не в силах был скрыть от окружающих. Прошагав без малого час, без признаков усталости, только еще больше взбодрившись, он дошел, наконец, до метро и быстрой перебежкой спустился в подземный переход. Даже здесь, в метро, где публика отличается особой угрюмостью и меланхоличностью, царила невидимая, но ощутимая атмосфера всеобщей приподнятой расслабленности и приветливости.

И все равно он приехал рано. На оживленном вокзале, среди радостно снующей толпы его возбуждение переросло в волнение. Он то лихорадочно бродил по залу, то останавливался перед витринами магазинов, пестрящими товарами, не видя этих товаров, поскольку мысли его уже были там, снаружи, на перроне. Он нарочно не выходил туда, раздразнивая себя сладостным томлением. И вот, дождавшись запланированной минуты, когда уже было можно, он вместе с потоком уезжающих просочился на перрон.

Мариша предупредила, что ее вагон в самом конце, и Андрей пошел туда, где полукруглая крыша перрона обрывалась, давая небольшую фору платформе, за которой открывалось окно в мир. «Когда-нибудь и я буду стоять здесь для того, чтобы уехать отсюда», – думал Андрей. Как каторжник, отбывший свой срок, стоит в распахнутых перед ним, не удерживающих его более дверях темницы и растерянно смотрит на простирающуюся свободу, не зная, с чего начать. Пока же до свободы было далеко, и стоял он на границе своей неволи, понимая, что дальше этого рубежа нет ему хода.
За платформой множество рельсов блестели металлической белизной, сходясь и расходясь, перечеркивая друг друга, сплетаясь, словно змеи, и в итоге сливаясь в одно большое серебряное пятно. Громоздко прокладывая себе путь в этих рельсовых изгибах, показался долгожданный поезд. Он двигался мучительно медленно, испытывая терпение Андрея, издеваясь над ним. Андрей неотрывно глядел на приближающуюся громаду. Сердце его медленно отсчитывало секунды. Вот мимо проплыл локомотив, волоча за собой утонувшие наполовину в платформе вагоны. Секунды пульсировали в голове Андрея. Поезд остановился.

Из раскрывшейся двери вагона выпорхнула Мариша, первой, налегке, без вещей. Андрей поймал ее в свои объятия и прижался к ней, не в силах произнести ни слова. Он вдыхал ее запах, аккуратно прощупывал губами ее кожу. Потом отстранился, заглянул ей в глаза – они горели восторгом и любовью. Он шепотом произнес ее имя, а она его, и они снова замолчали, слившись в объятии и поцелуе. Вокруг сновали люди, словно праздничные елочные игрушки; кто-то шумно радовался встрече, кто-то торопился к вокзалу. Они же стояли посреди толпы, не в силах оторваться друг от друга, оторвать друг от друга глаз. Затем, когда перрон значительно опустел, медленно пошли к выходу, временами останавливаясь и обнимаясь.

Глава 21

Для Андрея Новый год всегда был семейным праздником. Не тем семейным, когда собирается родня, братья, сестры, близкие друзья, когда все рассаживаются перед неистощимой скатертью-самобранкой и поднимается невероятный гомон, болтовня, вскрики, чоканье. Нет, нет и еще раз нет! Для этого всего есть первое, второе, третье января, все дни, целая неделя вплоть до самого Рождества.
Новый год был для него домашним, интимным событием, почти что таинством. До Мариши – только Андрей и родители, втроем. Бутылка шампанского (для отца, конечно, водка), что-то особенно вкусное, запеченное в духовке, в исполнении мамы, мягкий приглушенный свет, тихий ненавязчивый телевизор как данность. Уютно, как у камелька. После того, как пробьет полночь, можно посидеть еще немного и юркнуть в постель, с удовольствием и теплым чувством безопасности слушая, как снаружи на улице весельчаки горланят, взрывают петарды, хлопушки, пускают салюты. А сутра будто ничего и не было, снова серый день за окном.
Только один раз Андрей изменил традиции и сильно пожалел об этом. Это было в годы его учебы. Один из студентов собирал у себя на квартире новогодний сабантуй. Андрея тоже позвали. Сначала он отказался, но потом подумал: почему бы нет? Надо же когда-нибудь начинать выбираться в люди, ему уже почти двадцать, не все же с родителями справлять, как маленький. Ему вдруг очень захотелось в компанию сверстников, быть «своим», в теме, рубахой-парнем.
Стать своим на той вечеринке ему не удалось. Он знал большинство присутствующих, некоторых видел в институте, с некоторыми учился на одном факультете, но никогда ни с кем из них коротко не общался. Это был специфический институтский кружок из продвинутых, этакий бомонд местного пошиба характерной чертой которого было высокомерие, напыщенность. Их манера общения – с саркастической усмешкой, с надменностью, уничижающими собеседника, заставила Андрея моментально зажаться. Он чувствовал напряжение и скованность, пребывал в состоянии жуткого внутреннего дискомфорта, почти что паники, не зная, как вести себя, о чем говорить, чтобы не получить в ответ одну из тех презрительных усмешек.
Те темы, на которые они разговаривали, были не интересны ему и казались беспросветно тупыми и банальными; они перетирали кости каким-то общим знакомым, которых Андрей не знал, вспоминали какие-то пошлые общие истории из институтской жизни, в которых Андрей не принимал участия. «А помнишь, этот лох, как его... облажался на экзамене?.. а помнишь, тогда-то там-то такой-то препод завалил полкурса?..» Хорошо, что эти вопросы обращались не к Андрею, Андрей не помнил и не хотел помнить. Он не мог поддержать их разговор, поэтому помалкивал и бродил по комнатам, незаметно притуляясь с краю то к одной компании, то к другой.
Слоняясь без дела, Андрей заглянул в какую-то пустую комнату, куда гости не заходили. В дальнем конце комнаты, у окна вальяжно стоял парень, один из фаворитов этой компании, плюгавый, инфантильного вида, не в меру самоуверенный, который разговаривал по телефону. Андрей знал его, недалекого ума чванливый выскочка на курс младше, из смазливых. Увидев Андрея, парень немедленно, не прерывая разговора показал ему средний палец, и, отстранившись от трубки, прикрыв ее рукой, шепнул притворно миролюбиво: «Шучу, шучу...»
Андрей был невероятно оскорблен этой выходкой, но вышел из комнаты с напускным равнодушием. Ему не хотелось разборок, которые наверняка закончились бы выдворением его отсюда. Это окончательно унизило бы его.
Дождавшись наступления нового года, Андрей позвонил родителям и поздравил их, сообщив, что все классно и он очень доволен, что выбрался. Ему было стыдно и противно. Если бы у него были деньги на такси, он немедленно уехал бы. Если было бы лето и тепло, он даже ушел бы домой пешком, и не важно, что дом находился на другом конце города. Но денег на такси у него не было, а на улице злобствовала пурга, холодная, воющая за окнами, как стая волков. Он оказался заложником положения.
Стола не было, хозяин выставил несколько бутылок водки и плохонькие бутерброды, а сам, чтобы развеселить народ, взялся за гитару. Все собрались в одном месте, в гостиной, слушая песни, пили водку, запивая теплым приторным соком, подъедая куски раскрошившейся булки. Андрей тоже пил, стоя позади. Хлеб, которым он закусывал, вероятно, пропитавшись спиртным, дал нехорошее и быстрое подпитие, Андрея разморило. Сил сидеть в общей толпе или шататься по квартире больше не было, и он, прокравшись в темную пустую комнату, в которой его давеча незаслуженно оскорбили, уселся в кресло, сразу же опрокинувшись в сон. Хозяин обнаружил его там спустя час, и постоянно проведывая, каждый раз тряс за плечо, приговаривая: «Не спи, слышишь, не спи...» он явно опасался, как бы Андрей не наблевал. Андрей крепился из последних сил. Как только время на часах показало близость открытия метро, он сразу же уехал, ни с кем не прощаясь, благо большинство либо разъехалось своим ходом, либо спало где попало.
Отныне он избегал подобных сборищ малознакомых людей, какими бы радушными они ни казались. Что же касается Нового года – то только дома, с родителями.
Появление в его жизни Мариши отразилось в том числе и на этом праздновании. Оно стало более насыщенным, ярким, и не только в канун, но и в последующие дни. Какие-то подарки, приятные мелочи, непременные гуляния, вылазки в город, походы в кино, на каток или в боулинг. Петр Иванович и Лидия Сергеевна не сопротивлялись, хотя и было видно, что они предпочли бы более спокойное времяпрепровождение, как раньше.
В этот раз ничего такого не предвиделось. Мариша была немного озадачена, что делать, как провести праздник. Несмотря на то что встретили ее с радостью, особенно Петр Иванович, который, по обыкновению, до неловкости долго держал ее ладони в своих ладонях и восторженно смотрел ей в глаза, атмосфера была гнетущей. Лидия Сергеевна не хотела праздновать, не хотела ничего готовить. «Не тот случай, не хочу устраивать пир во время чумы», – пару раз обронила она мимоходом, так, чтобы Петр Иванович не услышал. Мариша решительно воспротивилась такому настроению. Как раз именно тот случай! Именно теперь самое время встряхнуться, сбросить уныние, немного расслабиться. Эти доводы были неоспоримы, как и самый важный из них, который не озвучили ни Мариша, ни Лидия Сергеевна, но который подразумевался и без слов – скорее всего, это был последний Новый год Петра Ивановича, и отпраздновать его, несмотря ни на что, было нужно настолько достойно, насколько это в сложившейся ситуации было возможно. А посему Лидия Сергеевна, приободрившись, встала у плиты печь блины, а Андрей с Маришей помчались в универмаг. Намечались блины с икрой и пара самодельных салатов по рецепту Мариши, которые она делала каждый Новый год. Для Петра Ивановича такое меню грозило серьезными проблемами с пищеварением, но он заявил, что хочет в кои-то веки нормально поужинать, нормальной вкусной «грешной» пищей, а не перетертыми в блендере овощами с курицей.
Выйдя на улицу, Андрей виновато спросил у Мариши:
– Ну как тебе?
– Тяжело, – призналась Мариша. – Сразу видно, как папа сдал. Очень жалко его.
– М-да, малыш, – вздохнул Андрей, – в этот Новый год Дед Мороз украл у нас праздник. Наверное, мы были плохими мальчиками и девочками...
Мариша поджала губки и сделала жалостливое личико.
Андрей смаковал мгновения, проводимые наедине с женой, как смакует первый кусок пищи изголодавшийся, пребывая в полуобморочном экстазе, с замиранием сердца высасывая из этих мгновений питательную силу. По-видимому, Мариша также испытывала нечто подобное: они бродили по магазину как завороженные целый час, прижавшись друг к другу, толкая перед собой почти пустую тележку и не добавляя в нее ничего, кроме того, что они положили туда в первые десять минут. Им не нужны были продукты, им нужен был их мир, где были только они вдвоем, и магазин оказался как нельзя более подходящим местом, коконом, теплым и светлым, в котором они могли не отвлекаться друг от друга, синхронно вальсируя вдоль полок и холодильников.
Телефонный звонок Петра Ивановича вернул их на землю. Он волновался, все ли в порядке, почему их так долго нет. Уже перевалило за девять вечера, они совершенно забылись! Пора было возвращаться.
Дома на кухне аккуратной горкой высились приготовленные блины. В спальне кипела работа –  Лидия Сергеевна готовила мужа к столу, меняла повязки, перебинтовывала, утрамбовывала тампоны. Нужно было надеть отутюженные брюки и рубашку, Петр Иванович хотел выглядеть прилично. Андрей пошел помогать матери, а Мариша осталась на кухне готовить салаты.
В половине двенадцатого расселись вокруг стола в гостиной, по случаю праздника избавленной от извечного Андреевого беспорядка. Включили телевизор для создания настроения, которого не было. Петру Ивановичу было тяжело сидеть, но он наотрез отказался оставаться в постели. Сидя во главе стола в своем черном инвалидном кресле, словно нависая над всеми в каком-то мрачном величии, Петр Иванович походил на Кащея, неподвижного, напряженного и молчаливого. Перед ним, словно щит, лежала огромная белая тарелка. Он отведал чуточку салата, похвалив его, надкусил блин с завернутой в него икрой, сделал глоток шампанского. На этом все – больше он к еде не притронулся.
Андрей исподлобья наблюдал за ним с другого конца стола. Казалось, еще вчера они праздновали так же, здесь же, прошлый Новый год, и позапрошлый, и отец в том же месте, что и теперь, живчиком, румяным, развеселым, от души смеялся, опрокидывая под шумок рюмку за рюмкой своей любимой водки, и с аппетитом уплетал тарелку за тарелкой. Боль уже была в нем, заставляя время от времени морщиться, но еще не грызла ненасытным голодным волчарой. Та же самая рубашка, которая была год назад впору, теперь висит на нем, как на вешалке. Как же летит время! Андрей попытался представить себе, что будет через год...И все-таки это был счастливый год, подвел Андрей про себя итог. Удачные финансовые дела, путешествия, женитьба, перебирал он в голове ставшее почти не важным, пока не остановился на главном... и пока еще живой отец. Его последний год.
Приближалась полночь. Мариша вдруг спохватилась:
– Давайте загадывать желания! На салфетках... обязательно сбудется, если успеть.
– Давайте. Что надо делать? – подхватила Лидия Сергеевна. Петр Иванович тоже оживился.
– Лидуся, есть салфеточки? - торопилась Мариша.
– Да, конечно, сейчас принесу, – Лидия Сергеевна сходила на кухню за салфетками.
– И ручки нужны, каждому... у меня вроде в сумочке... Лидусь, найди ручки.
Мариша побежала в прихожую искать ручку.
В это время по телевизору с поздравлениями заговорил президент. Его никто не слушал.
– Смотрите, – объясняла Мариша. – Сейчас пишем все каждый на своей салфетке желание, самое сокровенное. Слишком большой кусок не берите, а то сложно потом будет... Пишите.
Каждый стал писать. Гелевая черная ручка Петра Ивановича рвала салфетку, неясные буквы расплывались по бумаге, прожигая ее насквозь. Мариша продолжала объяснять:
– Так, теперь, пока будут бить куранты, нужно успеть сжечь салфетку и выпить пепел с шампанским. Если успеть, то сбудется. Есть чем жечь? Лидуся, есть спички? Скорее, начинается! Андрей, ты же куришь, где зажигалка?
Андрей сбегал за зажигалкой. В этот момент забили часы. Петр Иванович все еще пытался писать на салфетке непослушными руками.
– Давай, пиши же скорее, – волновалась за мужа Лидия Сергеевна. Андрей, за ним Мариша и Лидия Сергеевна подпалили свои салфетки. Легкая бумага вспыхивала словно пушинка, взмывала вверх едва видимым дымком. Пепел они высыпали каждый в свой бокал и выпили. Один Петр Иванович замешкался. Он не успел сжечь свое письмо до окончания боя курантов. Его тонкие пальцы нерешительно теребили промокший в чернилах листок, не зная, что с ним делать, жечь или уже не нужно.
– Ничего страшного, – сказала Мариша. – Все равно давайте жечь, все равно исполнится. Главное – до нового года написать желание, а сжечь можно и после.
Петр Иванович с благодарностью улыбнулся Марише измученной, бесконечно печальной улыбкой, и отдал ей слабыми руками свой листок. Мариша быстренько сожгла его, тщательно растерев пепел, растворила его в бокале шампанского и подала Петру Ивановичу. Едва пригубив, Петр Иванович хрипло произнес, прося внимания:
– Я хочу сказать пару слов.
Все насторожились. Андрей пультом выключил телевизор. Он потупился и прикрыл ладонью низ лица, словно отгораживаясь ото всех, от отца и его еще непроизнесенных слов. Мариша плотнее прижалась к нему. Лидия Сергеевна испуганно смотрела на мужа. Петр Иванович оказался один перед ними троими, против них, обособленно, отдельно. Он задумался, замерев взглядом на столе, после чего заговорил, негромко, медленно, проговаривая каждое предложение:
– Вот и еще один год прошел. Год оказался трудным для нашей семьи. Но мы справились. И считаю, закончили его достойно. Огромная заслуга в этом Лидина... нашей мамы. Она делает огромную работу. Ей нужно памятник поставить. Без нее меня давно бы уже не было в живых...
Лидия Сергеевна, не в силах больше сдерживаться, беззвучно зарыдала. Она поднялась со своего места и пошла к мужу. Обойдя его сзади, она обняла его, крепко прижавшись щекой к его волосам. Повисла пауза. Петр Иванович не продолжал, сидел молча и сурово, накрыв рукой обнимающую руку жены. Взгляд его застыл, лицо замерло, и только скулы слегка подрагивали, выдавая волнение. Мариша сделала плаксивое лицо. Немного успокоившись, Лидия Сергеевна пошла обратно и села. Петр Иванович продолжил:
– Также спасибо Андрею, – он говорил обо всех в третьем лице, рассказывая всем собравшимся о каждом из них, не обращаясь ни к кому лично. – Спасибо Андрею, что находится рядом и помогает.
Андрей нахмурился до боли во лбу. Он не поднимал глаз, и никак не реагировал. Все внутри него вертелось кувырком, словно он катился с горы. Ему хотелось провалиться сквозь землю от стыда, он не считал себя достойным благодарности. Он не хотел этих слов. Отец благодарил предателя, иуду, уже готового бросить, отвернуться, сбежать; благодарил человека, который не хотел больше бороться за него, и только и жил мечтами о том, чтобы все это поскорее закончилось – мечтами, которые он нацарапал на салфетке, сжег и выпил ради вернейшего исполнения. А это значило, что Петр Иванович благодарил того, кто желал ему смерти. И это был его собственный единственный сын.
Далее Петр Иванович поблагодарил Маришу за то, что она приехала.
– Мы тебя очень любим и всегда ждем, – сказал он напоследок, и тем самым завершил свою речь. Почти сразу же после этого Петр Иванович попросил отвести его в спальню и уложить. Минут через двадцать стол убрали и все окончательно разбрелись по своим комнатам.
«Как встретишь новый год, так его и проведешь, – вертелось в голове у Андрея. – А встретили мы его слезами».

Глава 22

Андрей открыл глаза. Снова прямоугольник серого неба. Здравствуй, новый питерский год...
Полночи внизу, во дворах веселился народ; зеленым и красным заревом переливались и отражались в окнах фейерверки и самопальные салюты, рассыпались каскадами брызг. Андрей и Мариша ничего не видели и не слышали. Едва прикоснувшись к подушкам, они моментально отключились, даже словом не успели перекинуться, не говоря уже о чем-то большем, положенном супругам, долгое время бывшим в разлуке.
И вот снова ослепляющая утренняя серость. Андрей прищурился на круглые часы, стоящие на стенке. Восемь. Спать больше не хотелось, Андрей чувствовал себя полностью отдохнувшим, налившимся свежей силой, словно спелый фрукт. Совсем не похоже на него... и вдобавок какое-то новое непривычное ощущение внутри, основательное, полновесное. Спокойствие. Как будто, наконец, нашлась недостающая часть его жизни, отсутствие которой делало эту жизнь невыносимой, и все сразу же встало на свои места. Покосившаяся конструкция, готовая вот-вот развалиться, снова нашла свою утерянную было опору.
Вот она, эта недостающая часть, которой ему так не хватало. Спит крепким сном, завернувшись в одеяло. Андрей некоторое время пристально разглядывал спящую жену, жадно поглощая глазами каждую видимую деталь: нежная гладкая кожа молодой женщины, завитки волос, немного пушащиеся по краевой линии, аккуратные небольшие ушки без серег. Сколько же смысла заключалось для него в этом человеке! Он стал для Андрея самым дорогим на земле. Когда-то первостепенными для него были родители. Они были главной его ценностью. Но теперь он понимал, что многое изменилось, само собой, без его воли или желания. Если бы он не знал причины изменений, то, вероятно, мучился бы угрызениями совести, клеймил бы себя за свою измену. Но он знал, почему так происходит, вычитал эту истину в главной книге. «Оставит мужчина отца и мать и прилепится к жене своей, и будут одна плоть», – говорилось в ней. А значит – такова жизнь, так положено. Так же и его родители в свое время оставили своих отца и мать, с готовностью, с юной резвостью отделившись от них временем, расстоянием, обстоятельствами, изъяв свои души из одного сосуда и вложив их в другой, по их мнению, более достойный. Так же когда-нибудь и его ребенок (Андрей видел это с ясностью провидца), его творение, любовь к которому оставит далеко позади даже нынешнюю любовь к жене, сблизив ее с отошедшей любовью к родителям, когда-нибудь и его ребенок, которого он напитает соками своей отцовской любви и нежности (он не повторит путь отца), его ребенок отпадет от него, как осенний лист, и умчится в свои системы координат, даже не оглянувшись на одряхлевшую понурую корягу, давшую ему некогда жизнь. Это и жестоко, и одновременно прекрасно в своей печальной закономерности, натуральности.
Но хватит оправдываться перед самим собой! Андрей почувствовал нестерпимый аппетит и осторожно, и в то же время настойчиво стал протискиваться под одеяло к жене. Она терпеть не могла, когда Андрей пытался проделывать это в Москве, брыкалась и злилась так отчаянно, что Андрей давно уже не позволял себе ничего подобного. Вот и теперь, потревоженная так бесцеремонно в столь ранний час, она недовольно застонала было, но тут же улыбнулась, не открывая глаз, и прошептала:
– Как же я счастлива, дорогой мой, что ты рядом!
Спустя некоторое время они оба, украдкой, друг за дружкой прокрались из комнаты в ванную. Наскоро приведя себя в порядок, Андрей поспешил в родительскую спальню, поздороваться и узнать, не нужна ли помощь. Мариша немного погодя, в розовом пушистом халатике, также прошла к родителям. Петр Иванович, на своем месте, встретил ее лучезарной улыбкой, настолько искренней, словно сама душа его распахнулась, позабыв о постигших ее горестях.
Лидия Сергеевна готовилась к обычным процедурам, и Мариша ушла, чтобы не мешать, а Андрей остался. Как и накануне, он деловито и старательно помогал матери, совершенно не находя в себе тех неприятных чувств отчуждения и глухого ропота, которые непрерывно одолевали его прежде. Определенно, если бы жена была постоянно при нем, он просидел бы здесь, в Питере, сколь угодно долго. И все было бы совсем по-другому, правильно, размеренно. Разлука – вот что вносило в его душу хаос, глодало, тянуло отсюда, заставляло кипеть изнутри, ненавидеть родителей, ненавидеть этот город, ненавидеть саму жизнь. И теперь он наслаждался умиротворением, смаковал начало дня, который был для него драгоценным, потому что завтра Мариша уедет, и всему придет конец.
Во время завтрака Мариша гадала наедине с Андреем, как провести сегодняшний день. Вариантов немного: либо сидеть с родителями, либо улизнуть вдвоем.
– Как ты скажешь... – предоставила она право выбора мужу.
– Улизнуть! Боже, конечно же улизнуть! – шепотом прокричал Андрей. – Они справятся сами, всего лишь день... в конце концов это наш день, они не имеют права отнимать его у нас.
– Да, – подхватила Мариша. – Я рада, что ты согласился... но по городу гулять не хочу. Может, боулинг?
Андрей покривился. Нет, не то. Последние два года они каждый раз по приезде в Питер ходили с родителями в боулинг. Идти в боулинг теперь значило снова погружаться в лишние воспоминания.
– Тогда в кино, – сказала Мариша. Андрей согласился. Они дождались полудня, когда начинали работать развлекательные центры, и стали собираться.
– Вы куда? – спросила Лидия Сергеевна.
– В кино сходим, – ответил Андрей. Лидия Сергеевна поджала губы; она так расстроилась этому известию, вероятно, неожиданно даже для самой себя, что, казалось, была готова расплакаться, хоть и старалась всеми силами не показать свою обиду. Андрей заметил это ее по-детски наивное огорчение, и ему стало жаль мать. Он вдруг впервые осознал, насколько она устала, насколько сильно и ей тоже хотелось глотнуть свежего воздуха, сделать передышку, вырваться из цепких пальцев умирающего мужа, которыми тот впился в нее мертвой хваткой. Впрочем, быстро взяв себя в руки, она сказала:
– Ну, а мы тогда поедем на балкон гулять.
Андрей помог пересадить отца в кресло, и они с Маришей быстро ушли, чтобы им не успели подкинуть еще каких-нибудь поручений.
– Ничего, они справятся, – еще раз заверил сам себя Андрей, крепко обнимая Маришу на трамвайной остановке. – Всего лишь один день. Полдня. Ничего не случится.
В развлекательном центре было многолюдно и празднично. Они выбрали глупую отечественную комедию, и это оказалось как раз то, что нужно. Отключив мозги, они от души веселились, ржали над примитивным, порой даже пошлым юмором, хрустели попкорном и потягивали из огромных стаканов фанту. В другой ситуации они, пожалуй, раскритиковали бы этот дурацкий, в целом вульгарный фильм, но теперь вышли удовлетворенные и расслабленные.
– Не хочу домой! – воскликнул Андрей. – Давай еще на один.
Мариша с радостью поддержала его предложение. На этот раз они пошли на захватывающий голливудский блокбастер – вольная трактовка конан-дойлевского Шерлока.
Довольные обоими фильмами, слегка опьяненные и опустошенные более чем четырехчасовым прикованным вниманием к экрану, уже в сумерках они вышли, наконец, на улицу. Петр Иванович звонил несколько раз, осведомлялся, скоро ли они вернутся, все ли в порядке.
– Мы еще в кино, – холодно объяснял Андрей.
– А, ну ладно, – говорил Петр Иванович, но минут через сорок делал очередной звонок: вы где? все в порядке? когда домой? Андрей негодовал на настырность отца.
– Зачем непрерывно трезвонить! – возмущался он про себя. – Просто нет слов!
Они пошли домой пешком. Было тепло и туманно. Чем больше народу сновало в развлекательном центре, тем пустыннее показалась улица, погруженная в довольно густую белесую пелену. Туман выпускал из себя и тут же поглощал редких прохожих, и казался мерцающим, впитывая и рассеивая тускло-золотистый свет фонарей. Обстановка напоминала декорации к английскому детективу, примерно такому, который они только что просмотрели.
– Не бойся, это не криминальный район, ничего не случится, – сказал Андрей.
– Я и не боюсь, – ответила Мариша, плотно прижимаясь к нему. – Я с удовольствием прогуляюсь. Совсем не хочется домой. Хорошо, что тепло...
– Да, эта погода спасает меня, – сказал Андрей. – Я с ужасом жду зиму. Холода, мертвый белый снег повсюду... и черно-белый мир, как в хронике про какой-нибудь концлагерь. Не хочу!
Они немного помолчали.
– Спасибо, малыш, что приехала, – сказал Андрей. – Ты не представляешь, насколько это важно для меня...
– Я представляю, дорогой мой... я вижу, как тебе тяжело. И родителям... в прошлый приезд я думала, что у папы есть шанс. Он еще так хорошо выглядел. И смеялись, помнишь? А сейчас настолько видно, как он сдал. Очень похудел... и такой подавленный.
– Операция изменила его в худшую сторону, – сказал Андрей. – Это учитывая, что он не знает о четвертой стадии. Что шансов нет.
– И вы ведь не скажете?
– Нет, уже нет. Маманя сказала, что не хочет доставлять ему еще больше страданий.
– А насколько это растянется, как думаешь? – спросила Мариша.
– Не знаю. Мне кажется, до лета.
Мариша вспыхнула:
– Я совершенно не могу без тебя до лета! Это невозможно, это слишком долго!
Андрей болезненно сощурился. Жалобы жены скребли ему душу. Лучше бы она сказала, что у нее дел невпроворот и некогда скучать. Мариша продолжала:
– Ты бы знал, как мне страшно и невыносимо возвращаться каждый раз с работы домой, зная, что тебя там нет. Я постоянно плачу одна. В голову лезет всякое... Я не хочу спать без тебя на нашей постели. Иногда я ненавижу твоих родителей, что они отняли тебя у меня. Извини...
В этот момент снова позвонил Петр Иванович.
– Не хочу больше отвечать, ответь ты, – сказал Андрей и передал трубку жене. Мариша взяла трубку и ласково заверила Петра Ивановича, что с ними все нормально, они уже идут домой.
– И так в каждой мелочи, – сказал Андрей, убирая телефон в карман. – Постоянный контроль. Он не отпускает нас от себя ни на шаг. Я иногда убегаю в отцовский магазин, но и там сидеть радости мало. Не так давно был случай, еще в больнице... я ушел домой пораньше, а маманя ночевала там; на следующий день, когда я пришел в больницу, отец мне с претензией, так, мимоходом, как он умеет, бросил: ты что вечером не позвонил, мол, не узнал о самочувствии. Тебе, мол, что, совсем не интересно?.. хм... хотелось спросить в ответ – а тебе что, совсем не интересно, что мать сутками с тобой не спит, нянчась, как с младенцем? Он пытается соорудить культ вокруг себя.
– Как думаешь, почему так? – спросила Мариша.
– Уверен, что из-за страха.
– Думаешь, он догадывается?
– Черт знает. Не поймешь. Он же совсем не общается с нами, не разговаривает, не знаю, может, с матерью о чем-то говорят наедине, но только не со мной и только не об этом. Лежит сутками и молчит, насупившись. Не читает, не слушает музыку, почти не смотрит телевизор. Как кукла. Это уже не мой отец. Какая-то оболочка. Все, что связано с ним, мне вдруг стало казаться... не знаю... каким-то неприятным, чужим. Я чувствую враждебность. И это ужасно. Он со своей этой болезнью словно пробудил во мне мою черную сторону. Из меня лезут такие отвратительные качества, мысли, эмоции, которые я не только раньше хоронил как можно глубже, но и вообще не подозревал об их существовании в самом себе.
Мариша внимательно слушала.
– Это звучит подло, но он надоел мне, – продолжал Андрей. – Я отлично понимаю, что его скоро не станет, и все... не будет никогда. Это не просто взять и уехать, отдохнуть друг от друга и снова съехаться. Это навсегда. Но мне уже все равно, и я жду его смерти. С удовольствием жду. Понимаешь – с удовольствием! И думаю, что, может, было бы лучше, если бы он погиб тогда в аварии. Тогда бы хоть запомнили его другим, не таким хилым, беспомощным... Не хочу быть таким же потом... эх, жаль у нас нет эвтаназии. Я вспоминаю, читал где-то, что древние прибалты убивали своих немощных родичей... у меня к тебе просьба на будущее: если вдруг у меня случится инсульт или инфаркт, не пытайся меня выходить; просто уйди-погуляй где-нибудь пару часиков, пока я окончательно не окоченею. Чтобы потом говно лопатами из-под меня не выгребать.
– Не надо так говорить, пожалуйста! – взмолилась Мариша. –  Нас впереди ждет долгая счастливая жизнь. Мы сделаем ее счастливой. Это для нас огромный урок, чтобы научиться беречь друг друга. А то, что ты сидишь рядом с ними, бросив дом, жену, все свои дела – вот главный показатель, а не то, что ты думаешь что-то плохое. Мало ли кто что думает, тем более в таких критических ситуациях.
– Да, конечно. «Пусть он хмур был и зол, но шел»... я часто вспоминаю теперь эти слова. Естественно, я никуда не сорвусь и буду сидеть здесь до упора. Даже если возненавижу их окончательно. Не в этом дело. Отец рушит мой внутренний мир, вот что ужасно! Он перечеркивает все мои ценности. Не говоря уже про злобу на родителей... это грех, величайший грех, смертный грех. Но я чувствую, что во мне поселилась какая-то невыразимая печаль, которой раньше не было, червоточина. Невозможность счастья. Будто я проклят. Эдакий Агасфер, не находящий своей тихой гавани. То есть я знаю, что впереди ждет много хорошего, радостного, но для меня любое будет отныне в серых тонах. Будет постоянное ощущение присутствия мерзости смерти. Мне стало жутко жить. Понимаешь... жутко. По большому счету ничего не имеет смысла.
– Как же много накопилось в тебе! – сказала Мариша. – Но не переживай, родной мой. Я вытащу тебя из этого состояния, обещаю. Все пройдет. Я уверена, что это временно... постарайся отстраниться от ситуации, не воспринимать все так близко к сердцу. А я пока буду охранять наше гнездо и ждать тебя.
– Ты моя голубка.
– Я тебе еще и малыша рожу. Нашу малютку.
Андрей с глубокой нежностью посмотрел на жену и, притянув к себе, поцеловал. Мариша сильно прильнула к нему, почти приняв форму его тела.
На следующий день она уехала – назавтра нужно было выходить на работу. Андрей спокойно проводил ее на вокзал, спокойно вернулся домой. Родители были у себя. Андрей разделся и прошел на кухню. На столе стояла чашка с недопитым Маришей кофе. Андрей взглянул на нее, и ему сделалось очень тяжело. Он пошел в ванную, уперся ладонями в прохладную каменную столешницу перед раковиной и уставился в свое отражение в зеркале. Лицо серого землистого цвета, очень болезненное. Он смотрел прямо в глубину черных зрачков, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. Чаша переполнилась, и из него стали вырываться глухие беззвучные рыдания, конвульсиями сотрясая его плечи. Физиономия в зеркале, на которую он неотрывно смотрел, уцепившись взглядом, сделалась красной, опухшей и безобразной. Одна сплошная морщина, выпускающая из себя одну порцию слезных потоков за другой, которые Андрей не старался унять...
– Андрей... – вдруг раздался издалека, из комнат, голос отца. Андрея дернуло, словно от удара током.
– Твою мать, – со злостью прошипел он. Слезы моментально высохли, но краснота пятнами крепко зафиксировалась на лице, убрать ее в короткий срок было невозможно, нужно было ждать минут пять, не меньше. Этого времени у него не было. Андрей включил холодную воду, как можно шумнее, и начал активно намывать лицо, чтобы выглядело так, будто он просто освежался, а не плакал.
– Андрей, – более настойчиво повторился отцовский зов. Андрей оценивающе посмотрел в зеркало, состроил бодрую гримасу. Халтура. Но уж как есть, авось не обратят внимания.
Они обратили внимание – Андрей понял, как только вошел в комнату. Мать, мельком взглянув на него, потупилась и отвернулась, поджала губы. Отец почему-то сделал испуганное лицо, и, словно желая поспешить к сыну на помощь, приподнялся на подушке, на которой лежал, и неожиданно, ошеломляюще заботливо, тепло, с живым неподдельным участием спросил:
– Все в порядке с тобой, Андрюша?
– Да, да, все в порядке, – поспешил заверить Андрей, махнув рукой, и смятение охватило его. Снова жгучий стыд перед отцом за свои мысли, за свое отношение к нему, смешался с щемящим чувством жалости, и нежности, да, именно нежности к этому человеку. Сердце обильно облилось кровью.
Нужно было пересадить отца в кресло, они с матерью собирались ехать дышать свежим воздухом. Андрей обхватил его и глубоко вдохнул запах его больного тела, показавшийся вдруг таким родным. Бедный отец, несчастный, слабый, умирающий... что же случилось в мире, что так все обернулось?
Он заботливо умостил бездвижные ноги отца на подставки, закрепил их резинками, чтобы они не свалились. Поставил подлокотники, в которые тут же впились тонкие неустойчивые пальцы Петра Ивановича. Лидия Сергеевна укутала мужа, и они уехали на балкон черной лестницы. Андрей остался в квартире. Зная, что родителей не будет минут двадцать, он вышел на балкон и закурил, глядя через раскрытое окно на грязный двор. Он думал. Что же все-таки случилось в мире? Ошибки... сколько же ошибок! Одни ошибки.

Часть 3
Глава 1
Зима брала свое, проникала в город. Студеный порывистый ветер разметал по улицам белую крупнозернистую поземку, предвещавшую скорые снега. Теплая погода, которую природа, вопреки всем законам, умудрилась сохранить до конца декабря, единым днем закончилась, все вокруг зачерствело, заледенело, превратившись не в хрупкую корочку, но в монолитный пласт, сковавший землю гололедом.
Особенно неистово ветер злобствовал в районе новостроек у Финского залива, там, где жили Петр Иванович и Лидия Сергеевна. С открытого взморья дуло жестоко и яростно.
Лидия Сергеевна спешно выгуливала своего песика и поскорее возвращалась домой. Раньше после прогулки, с тщательно вымытыми лапами он мчался через весь коридор, с разгона вскакивал на широкую хозяйскую кровать и начинал юлой вертеться, крутиться, зарываться в одеяла на потеху людям, зная, что им восхищаются, что любимый хозяин ласково назовет его «Пацанчиком», притянет к себе и долго будет трепать по мягкой, словно человеческие волосы, шерсти, чтобы, как он это называл, «подзабрать энергии». Но теперь, как только пес пытался запрыгнуть на кровать за очередной порцией ласки, прежде такой добрый хозяин со злостью отшвыривал его обратно на пол.
               – Лида, не пускай его сюда, – гневно требовал Петр Иванович, выпучив глаза.
Спустя короткое время песик перестал подходить к нему, сторонился и уныло дремал где-нибудь под столом на кухне.
Такое отношение Петра Ивановича к своему питомцу было вызвано тем, что он готовился к Институту позвоночника, точнее к визиту тамошнего врача, ассистента Печужкина, которого всеми силами охмурял Эмиль. Чем же мог помешать маленький пес? А тем, что Петр Иванович требовал максимальной чистоты, пес же – как и любое животное – мог занести грязь, пыль, шерсть, микробов, что угодно.
Серьезность предстоящей встречи подчеркивал несколько раз навещавший их Эмиль. Третьего числа он приехал к ним снова, во-первых, сообщить, что на следующий день после Рождества, восьмого января, состоится тот самый визит ассистента Печужкина к ним на квартиру, после которого сразу же решится, возьмут их в Институт позвоночника или нет. Даже Эмиль переживал по этому поводу, потому что если нет, то об Институте можно было забыть. «Легкая домашняя химия», о которой упомянул Колесников, жалкая ненужная подачка, совсем не вызывала оптимизма, Петр Иванович и думать о ней не хотел.
Во-вторых, Эмиль приехал за деньгами. Колесникову полагалось две тысячи долларов.
– А вам, Эмиль, сколько? – спросил Петр Иванович, рассчитавшись за Колесникова.
– Петр, Лида, это на ваше усмотрение, – Эмиль говорил о своем вознаграждении совершенно спокойно и будто даже без особого интереса; казалось, сообщи ему Петр Иванович, что денег больше нет, он не слишком и расстроился бы. Петр Иванович, разумеется, ничего подобного не сказал, и Эмиль получил сумму, вдвое превышавшую вознаграждение Колесникова. Расчет был произведен, и результат его всех устроил, особенно Петра Ивановича, который, не обсудив сразу с Эмилем общую сумму, считая это неудобным, пребывал последние несколько дней в волнении, что сумма эта может оказаться неожиданно велика, двадцать тысяч долларов, пятьдесят, сто… озвучь Эмиль такие цифры, возникли бы серьезные проблемы.
Уплаченные деньги были как за то, что уже было сделано, так и за будущее участие Эмиля в их судьбе, и вопрос оплаты был на этом окончательно закрыт. Петру Ивановичу хотелось вернуться к обсуждению предстоящего приезда ассистента из Института позвоночника. Ему казалось, что восьмое января еще слишком не скоро. Может, упросить прийти пораньше, заплатить?
– Даже восьмое число для нас большая удача, – говорил Эмиль. – Все равно Печужкин выйдет не раньше десятого… Условие его согласия – то, что вас должны осмотреть и дать заключение буквально накануне принятия решения о госпитализации. Потом будет консилиум, и только тогда операция… Да, праздники пришлись совсем некстати, и мы ничего не можем с этим поделать. Это не моя клиника, и я не могу диктовать им условия, к сожалению. Лида, как обстоят дела с квотой?
– Архив откроется тоже десятого, – сказала Лидия Сергеевна. – Тогда будет точно известно.
– Если ее дадут, то проблем практически нет, – сказал Эмиль. – Если нет, то придется срочно прорабатывать дополнительные варианты. А пока у нас есть немного времени, чтобы привести себя в порядок. Прежде всего, привести в порядок пролежень.
– Но полностью залечить его не получится, – сказала Лидия Сергеевна.
– И не нужно, – сказал Эмиль. – Они все предупреждены об этой проблеме. Главное, чтобы он был чист, без гноя, вы понимаете? Судя по дорогим средствам, – Эмиль указал на пакеты с пластырями и тампонами, лежащими на тумбе, – вы этим активно занимаетесь. Давайте посмотрим…
Лидия Сергеевна показала Эмилю пролежень, и Эмиль остался очень доволен результатами лечения:
– Нам нужно сохранить его в таком виде, – сказал он. Эмиль долго подробно расспрашивал Петра Ивановича о его режиме дня, не пропуская ни одной мелочи. Ежедневная гимнастика? Да, Петр Иванович практически все свободное время проводил в растягивании резинки. На руках его под смуглой тонкой кожей заиграли небольшие, но плотные округлые мышцы. Питание? Петр Иванович через силу съедал все, что готовила ему по списку жена. Сон? Только по расписанию, только ночью; как бы Петру Ивановичу ни хотелось вздремнуть днем, он не позволял себе этого. Разумеется, ежедневные длительные прогулки на свежий воздух – на широкий балкон черной лестницы. Распорядок дня Петра Ивановича мало чем отличался от распорядка дня спортсмена, готовящегося к соревнованиям. Эмиль утверждал, что видит наконец-то в Петре ту волю к победе, которую, признаться, ранее искал, но не находил в той мере, в которой нужно. Петр Иванович и сам видел в себе эту волю.
В эти дни ему часто, каждый день звонил батюшка, напрямую на мобильник, напоминая о необходимости побеседовать о душе, и получая согласие, немедленно приезжал. Тяжело сопя, батюшка проходил в спальню и минут десять читал молитвы, после чего грузно вываливался в прихожую и, пряча в полы черной рясы очередные полученные от Лидии Сергеевны две тысячи, исчезал так же быстро, как и появлялся. Лидия Сергеевна была очень недовольна его чересчур систематичными посещениями. Один, ну два раза, но навязываться, приезжать каждый день… понятно, что в их лице батюшка нашел неплохой способ подзаработать, со своей стороны оказывая посильную моральную поддержку страждущему, и все же нужно было объясниться с мужем, который явно увлекся в тратах.
– Петя, не пора ли уже закругляться с батюшкой? Знаешь, много денег ушло, половина того, что было, и еще сколько уйдет. Неизвестно, сколько придется заплатить Печужкину. Это тебе не Колесников, этот может и миллион запросить. А дальше как? Химию на что делать?
– Надо, чтобы батюшка приходил, – говорил Петр Иванович. – Хотя бы до операции.
– Да, но не каждый же день. Наши накопления значительно уменьшились. Пока еще тянем, но лишние траты уже довольно ощутимы. Если так пойдет, мне придется возвращаться в салон. Здесь я не могу никого принимать.
– Не надо никуда возвращаться, – морщился Петр Иванович. Этот разговор был крайне неприятен ему.
– Ну так деньги-то нужно откуда-то брать! – все больше заводилась Лидия Сергеевна. – Что с твоим магазином? Вадик обещал отдавать тебе твою долю, зарплату, но что-то денег оттуда я уже который месяц не вижу. Он вообще работает, магазин ваш?
Когда речь коснулась магазина, Петр Иванович окончательно напрягся и закостенел. Лидия Сергеевна продолжала допытываться:
– Так что, Петя? Как? Раньше магазин приносил тысячу, полторы тысячи долларов в месяц, а сейчас тишина, ноль.
– В магазине все идет своим чередом, – зло ощерившись, стал проговаривать Петр Иванович. – Не надо туда лезть.
– Так если своим чередом, то где деньги?
Петр Иванович молчал, гневно играя желваками.
– Если там не справляются, то привлекай Андрея, – сказала, смягчаясь, Лидия Сергеевна.
– Андрей что понимает в этом! – взорвался Петр Иванович. – Еще раз повторяю: не нужно ничего делать в магазине! Я встану на ноги и сам всем займусь. Или я что, в таком состоянии должен разбираться с этим! – он прямо-таки взвизгнул на этой фразе. – Что там и как – тебя не касается. Занимайся своими делами.
Лидия Сергеевна вновь возмутилась.
– Что значит своими делами! Пока ты с дружком все деньги тратил на свой магазин, мы полностью жили на то, что зарабатывала я. Я тебе и слова не говорила, пожалуйста, вкладывайся, развивайся. А теперь – не касается. Интересные дела! Он еще принадлежит тебе, этот магазин?
Петр Иванович смутился:
– Да, денег пока нет, потому что мы расширяемся, потому что Вадику пришлось взять управляющего…
– То есть твой друг без твоего ведома нанимает новых людей, взял в аренду еще один зал…
– Не без моего ведома. Я дал согласие. Все было обсуждено и вынесено совместное решение.
– Так, может, следовало повременить с новым залом, который в аккурат сожрал все ваши доходы. Дались вам эти лишние стены с размазанными по ним товарами, которые прекрасно умещались и в одном помещении! Клиентов не прибавилось. Деньги ушли. А знаешь, нам сейчас эти деньги ой как нужны.
– Я еще раз прошу тебя не вмешиваться в магазинные дела. Денег на все хватит. В крайнем случае, возьму потребительский кредит. У Андрея есть счет, снимет. Можно продать машину…
Лидия Сергеевна стояла перед ним, не веря своим ушам, и расширенными от удивления глазами смотрела на мужа, пытаясь осознать, в своем ли он уме, не шутит ли. Петр Иванович имел вполне серьезный вид, понятно было, что то, что он только что сказал, было неоднократно обдумано им.
Потеряв поначалу дар речи, она произнесла затем тихо, четко, закрепляя раз и навсегда каждое сказанное слово в подсознании того, кому оно предназначалось:
– Даже не думай об этом. Никаких продаж квартир, машин, никаких кредитов. Забудь и никогда не вспоминай больше про счета Андрея. Только то, что есть. Лечимся на то, что осталось.
Петр Иванович боялся такой жены на грани бешенства, готовой идти напролом. Он притих на своем месте и ушел глубоко в себя. На душе у него лежала тяжесть, и причина этой тяжести заключалась не только в произошедшей ссоре, но и в наличии одного документа, касавшегося магазина.
Да, Лида содержала семью какое-то время, когда несколько лет назад Петр Иванович открывал свой бизнес. Но это не значило, что он считал жену сопричастной к этому бизнесу, несмотря на видимую семейность его, даже на то, что они с Вадимом в шутку говорили, что теперь окончательно породнились, осталось только переехать жить в одну квартиру. Он не видел в Лиде никаких задатков к такому роду занятий, считал ее слишком импульсивной. Пусть себе тихо-мирно «стрижет-красит свои бошки на кухне», никаких проблем и всегда копеечка в кармане. Некоторые из его знакомых заводили семейные дела, муж – жена и никого лишнего; Петр Иванович изначально отверг такой вариант, в котором он был бы в роли вечного подчиненного. Более того, он боялся держать все яйца в одной корзине, сам нести за все ответственность, ему было легче привлечь кого-то со стороны, разделить пополам риски и опасности. Тем более этим кем-то согласился стать его лучший друг, которого он знал тысячу лет и неоднократно видел в деле, при решении самых трудных вопросов. Петр Иванович считал только себя истинным хозяином, вложившим собственные деньги, скопленные тяжелым многолетним трудом, и Вадима, также положившего на кон свои сбережения. Причем здесь жены? В конце концов, должно же было в жизни хоть что-то принадлежать только Петру Ивановичу! Вадим Александрович со своей стороны придерживался схожих взглядов, во всяком случае поначалу. На основании таких умозаключений они и составили партнерский договор. В нем было четко прописано, что хозяевами являются только они вдвоем, ни жены, ни дети. Также, с известной долей иронии и фатализма, они вписали пунктик, по которому в случае смерти одного из партнеров весь бизнес переходил к другому, не к женам и не к детям. Это была некая игра с судьбой, вызов, поскольку никто из них, само собой, умирать в ближайшие годы не собирался, и в то же время демонстрация безграничного доверия и крепчайшей дружбы, практически братства между мужчинами. Говоря откровенно, Петр Иванович, какие бы дружеские чувства ни испытывал к Вадиму Александровичу, в силу своей природной осмотрительности и дальновидности и тут рассуждал так, что если и может случиться что-то с кем-то из них двоих, то случится не с ним, за всю свою жизнь не видевшим ни одной болячки, а скорее с Вадимом Александровичем, который был на десять лет старше, дряхлый полустарик, страдающий от язвы желудка и прочих хронических недомоганий.
Именно этот пунктик и смущал Петра Ивановича теперь. Интуиция подсказывала ему, что договор следовало бы изменить, переписать, но он не видел никакого способа сделать это. Просить Вадима – совершенно невозможно, любой намек будет воспринят как удар по доверию, сразу же поставит под угрозу их отношения. Вадим и не согласится. Кто бы стал переигрывать выгодную для себя партию? Петр Иванович первый не стал бы, окажись он на месте друга. Оставалось только надеяться на порядочность Вадима и на то, что удастся выкарабкаться, вернуться в строй, переборов болезнь.
Из всего вышесказанного следовало, что магазин постепенно переходил в полноправное владение Вадима Александровича. Петр Иванович, умирая, оставлял жену ни с чем, предоставляя ей отныне самой добывать хлеб насущный, как придется. Естественно, ни Лидия Сергеевна, ни Андрей об этом не знали.

Глава 2
Незаметно подошло Рождество. С самого утра Лидия Сергеевна готовила стол, ожидались гости: Людмила Ивановна с сыном Сашей и специально приехавшая проведать брата из Архангельска Татьяна Ивановна с мужем Иваном. Последние остановились у Людмилы, и теперь Саша должен был привезти всех разом на своей машине. Помимо них обещал подъехать Вадим Александрович с женой.
В отличие от Нового года с его концентрированной мрачностью, сегодняшний день сулил пройти весело и легко. Тихо улыбался Петр Иванович, в затаенном зачарованном ожидании сидя в своем инвалидном кресле, подготовленный и приодетый Лидией Сергеевной. Он очень ждал сестер, хотел увидеть их вместе. С ними он возвращался обратно в детство, в молодость, непроизвольно светло вспоминал родной Архангельск, в котором не был более двадцати лет, со смерти матери. Сестры были хранительницами той частички его души, которую он старательно скрывал от любого влияния извне, то ли из стеснительности, то ли из-за боязни повредить, оцарапать эту и без того хрупкую частичку.
И вот призывно, настойчиво загудел домофон, извещая, что праздник вот-вот начнется. Петр Иванович затаился в спальне. Лидия Сергеевна побежала открывать. Спустя пару минут у лифтов зашумело, зашелестело, по коридору зацокало, застучало, перемешиваясь с веселым говором нескольких женских голосов. Прихожая стала заполняться людьми. Лидия Сергеевна суетилась, хихикала, скороговоркой перекидывалась короткими фразочками сразу со всеми, стараясь обслужить всех сразу. Людмила Ивановна по-хозяйски прошмыгнула мимо Лидии Сергеевны и сама развешивала свое пальто на вешалке, затем убирала в шкаф, искала тапки.
Татьяна Ивановна в массивной шубе и ее муж Иван занимали почти все пространство. Еще лет семь-восемь назад худая, резвая, как девчонка, Татьяна Ивановна теперь чрезвычайно располнела, расплылась вширь и походила на провинциальную матрону, в которой солидность и основательность сочетались с простодушием и говорливостью. Иван был под стать жене: бывший военный ( с приличным офицерским чином), он тоже выглядел солидно, приземисто, с коротко стриженными усиками и короткими седыми волосами, но был настолько добродушным и даже наивным, держась так просто и тактично, что все его называли не иначе как Ваня, и принимали исключительно тепло, по-родственному. Ваня стоял за спиной у жены немного растерянный с большими раскосыми глазами, по-детски восторженными.
Позади всех, у дверей терпеливо ждал Саша, со снисходительным умилением поглядывая на столпотворение. О нем словно все позабыли, и Андрей, наскоро расцеловавшись с тетушками, поспешил взять Сашу под свою опеку, проведя в обход толпы в свободную комнату, подготовленную к праздничному застолью. Двоюродные братья с самого раннего детства постоянно общались и дружили, притом были почти одного возраста, поэтому между ними не возникало при встрече каких-либо барьеров или скованности, они сразу же находили общий язык и тему для разговора. Саша был немного старше и держал себя чуть покровительственно по отношению к Андрею, в хорошем смысле этого слова; Андрей был не против и  позволял Саше главенствовать, занимая позицию скорее слушающего советы и внимающего им, чем дающего их.
Тем временем, едва дождавшись, пока все разденутся, Лидия Сергеевна выкатила из спальни Петра Ивановича. Сестры обступили его, обнимая и обцеловывая, а Петр Иванович жмурился и улыбался. Ваня тоже хотел подойти, но женщины буквально облепили своего любимого брата, обвили его руками, телами, головами. Наконец дали место и Ване, и Саше. Всех Петр Иванович крепко расцеловал.
Татьяна Ивановна была поражена внешним видом брата. Она знала его выходящим к ней каждый раз навстречу бодрой походкой со словами: «Ну здравствуй, сестра!», после чего он обнимал ее ласково, и в то же время сдержано, и похлопывал по спине. Каким бы больным она его не представляла, она никак не ожидала увидеть немощного сгорбленного старика с выцветшим взглядом, виновато улыбающегося блеклой, похожей на тусклое зимнее солнце улыбкой. Он не смотрел ей прямо в глаза, а куда-то мимо, словно опасался, что она заглянет в него и поймет, что творится у него на душе. Она ведь и поняла, сложно было не понять, и испугалась, но не подала виду, а стала еще более говорливой, нарочито веселой. Когда все расселись за столом, она выпила подряд две стопки водки, чтобы сбросить тяжелое впечатление. Вероятно, Ваня также был напуган видом Петра Ивановича, и поначалу сидел, прижавшись к жене, молчал. Несколько рюмок спиртного и ему позволили расслабиться и постепенно присоединиться к общему разговору, заводилами в котором выступали Лидия Сергеевна, Людмила Ивановна и Татьяна Ивановна. Не прошло и часа, как Татьяна Ивановна вместе с Ваней прикончила бутылку водки. Она окончательно развеселилась и, свыкшись с видом брата, осмелела, то и дело подходила и обнимала его:
– А ты еще очень ничего, братик! Я-то думала, что ты уже того… а ты молодцом! Я даже приезжать боялась сначала. А теперь вижу, что мы еще поборемся, ого-го поборемся с болячкой твоей! Ну-ка давай что есть мочи, прочисть горлышко, пой со мной. «Выходила на берег Катюша!..» Пой не стесняйся, как можно громче. Давай.
Петр Иванович еле слышно подпевал сестре «Катюшу», закашливался и морщился.
– Пой, пой! – командовала Татьяна Ивановна. – Что есть мочи пой! Кричи. Гони болезнь из себя.
Андрей выпил бутылку вина и принялся за вторую. Многолюдье нравилось ему, успокаивало. «Если на душе скребут кошки – иди в народ», – вспомнил он кем-то сказанную фразу.
– Тетя Таня, пойдемте курить, – позвал он Татьяну Ивановну. Укутавшись в шубу, она пошла за Андреем на дальний балкон черной лестницы, напоследок со смехом бросив Петру Ивановичу:
– А ты пой давай! Вернусь – чтобы пел еще!
Они вышли на морозный балкон, закурили.
– Вот такие, тетя Таня, у нас дела, – сказал Андрей, намекая на отцовское состояние. – Не слишком радостная картина.
– На все воля Божья, Андрюшенька, – мягко отвечала Татьяна Ивановна. – Будем молиться и верить. А что говорят врачи, сколько осталось?
– Нисколько, – усмехнулся Андрей. – Живем в долг.
Он нервно затянулся и со злостью и досадой произнес:
– М-да… всех подвел отец. Как же так нужно было умудриться…
Тень огорчения легла на светлое доброе лицо Татьяны Ивановны.
– Андрюша, ты должен сейчас встать на путь душевного примирения с отцом… я сегодня весь вечер наблюдала за вами и увидела отчуждение. Не нужно, Андрюшенька, не время. Ты должен простить его за все и отпустить. Не нужно осуждать. Возможно, он обидел тебя чем-то. Брат всегда был сложным человеком, особенно последнее время, когда увлекся гонкой за деньгами и забыл о главном, о душе… прости его, чтобы он остался светлым воспоминанием. И не повторяй его ошибок…
Андрей знал о любви Татьяны Ивановны порассуждать о пагубности денег, и его это не раздражало, как раздражало отца, а, наоборот, забавляло своей детской непосредственностью.
– Ну… гонка – не гонка, а ему всю жизнь копеечка с трудом доставалась, – сказал он. – Может, отсюда и видимость гонки. Он всегда мечтал стать богатым. Очень страдал, что судьба так долго не давала ему шансов.
– И зря! – воскликнула Татьяна Ивановна. – Это и погубило его, сожрало. Он извел сам себя.
– Что же плохого в том, что человеку хочется вырваться из вечной кабалы – с работы домой, из дома на работу. И ведь только вырвался – и хлоп – свалился. Какая злая ирония судьбы.
Татьяна Ивановна задумалась, потом негромко засмеялась:
– Вспомнила, какая предпринимательская жилка вырабатывалась у брата в юности. Он не разрешал выдавливать прыщики у него на носу просто так, а продавал каждый прыщ по 20 копеек. Я давала ему рубль и получала право выдавить пять прыщей. Он строго следил, чтобы ни одним больше… ржач! Или еще: они играли с друзьями в карты на деньги и каждый раз обыгрывали Серегу, не щадили его, так как он был один сын в семье. У брата была жестяная баночка, в которую он складывал выигрыш, монеты. Страшно не любил литературу в школе, бесился, когда надо было учить стихи или писать сочинения. Просил меня написать, а потом жестко отчитывал за четверки. Я его не могла убедить, что учитель знает его возможности и никогда не поставит пятерку. Меня удивляло, почему он никогда не вступался за маму во время их ссор с отцом. Я и Людмила всегда шли в рукопашную, но только не он. Наверное, боялся. Не думаю, что это было равнодушие…
Андрей слушал, втягивая дым и глядя вдаль.
– Андрюша, я хочу с тобой серьезно поговорить, – сказала Татьяна Ивановна. – Я опасаюсь за тебя. Ты становишься похож на отца, тоже подпадаешь под власть денег. Зачем? Ты же всегда был такой интересующийся, вдумчивый, всегда много читал. У тебя такой обширный кругозор, душевный багаж. Твоя мама привила тебе все это, взращивала в тебе. Нужно ли тебе продаваться длинному рублю, тем более там, в этой Москве, вдали от своего дома, от своих корней. Болезнь отца – это знак тебе. Возвращайся назад, сюда, будь рядом со своим родом… и ты найдешь душевный покой.
– Вот уж где-где, а именно здесь у меня не было никогда душевного покоя. Да и что я здесь буду делать?
– Ты всегда был умным мальчиком, придумаешь. Рынок труда огромен. Ты должен вернуться.
Татьяне Ивановне все-таки удалось зацепить Андрея за живое. Он вспылил:
– Никогда не вернусь сюда! Ненавижу этот город до глубины души!
Татьяна Ивановна была немного напугана такой неожиданной агрессией, и замолчала. Андрей понял, что перегнул палку и ушел от разговора про возвращение.
– Я не согласен, что повторяю путь отца. Я уважаю деньги, но никогда не раболепствовал перед ними. Это отец складывал бумажку к бумажке, в надежде когда-то зажить по-настоящему. И что в итоге. То, что он так жадно копил годами, теперь так же жадно спускает, и с какой быстротой. Я это прекрасно все увидел и осознал. Поэтому я не повторю его ошибки, можете не волноваться. Для меня деньги – это не самоцель, это материал, средство. А цель – свобода, независимость. Возможность путешествовать, читать, познавать, развиваться. Само собой, как можно больше проводить время с близкими. То, за что вы так ратуете, если я правильно понял, только с другим подходом. Так что деньги – мои друзья, а не господа…
Татьяна Ивановна сокрушенно покачала головой. Андрей незаметно для нее усмехнулся.
«Впрочем, что вы можете знать о деньгах, тетя Таня», – подумал он. Что может знать об этом человек, проработавший всю жизнь училкой литературы, довольствовавшийся малым и пальца о палец не ударивший ради чего-то большего? Говорить с таким человеком о Наполеоне Хилле или Роберте Кийосаки тут совершенно излишне.
Андрей любил поболтать со своей тетушкой ни о чем, когда случались редкие встречи, но не воспринимал ее всерьез. Блаженная простота, что тут еще сказать… Андрей вспомнил, как лет пятнадцать назад тетя Таня приехала в Питер в гости и остановилась у них. Было очередное застолье, а потом убирали со стола; мать на кухне мыла посуду, Андрей, отец и тетя Таня относили из гостиной на кухню остатки салатов и грязные тарелки. Когда на столе осталась лишь скатерть, тетя Таня со словами: «Ой, нельзя в ладонь сметать!» стряхнула скатерть со всеми крошками прямо на пол, на ковер. Отец, в это время вошедший в комнату, был несказанно возмущен. Он выпучил глаза. «Ты что делаешь! Я тебя спрашиваю… ты, что ли, здесь убираешь!? Что ты творишь?» Он не мог унять свой ропот, не желал перевести все в шутку и сгладить ситуацию, и стоял перед ней с выпученными глазами, а тетя Таня стояла перед ним, как ребенок, и глупо улыбалась. Андрей присутствовал при этой сцене,  и ему было стыдно, не за тетю Таню, а за то, что взрослый отчитывал, унижал взрослого. С тех пор тетя Таня ассоциировалась у него с этой неприятной историей.
На балкон вышел Ваня.
– А я вот смотрю, жены нигде нет…  – сказал он с извиняющимся видом и достал сигарету. –  А вы тут, оказывается… холодновато.
Он встал около жены и прикурил.
– Андрей, а чем ты в Москве занимаешься? – спросил он. Андрей вкратце рассказал.
– Хорошее дело – работать на себя, – мечтательно  сказал Ваня. – Вот знаешь, Андрей, я пошел на пенсию, и мне начислили десять тысяч рублей в месяц. А когда пришел получать, то оказалось, что еще триста сверху получилось. В смысле, триста рублей… Вот такие тарифы у нас нынче. Это я проработал, получается, сорок лет… триста – за выслугу лет надбавили. Это еще много, мне сказали, и по сто – еще много. Подумать страшно.
– А отец своей пенсии так и не дождался, – сказал Андрей. – Вот, тетя Таня, вам и рынок труда. Однажды ехал в метро и прочел такое объявление: приглашаются на службу в милицию метрополитена. Не написано про зарплату, но на пенсию и какие-то льготы поступивший на эту службу мог рассчитывать только после 25 лет работы. Представьте себе – двадцать пять лет! Чтобы получить десять тысяч пенсии и прибавку триста! Четверть века стоять в казенной форме в духоте, в подземелье, сканировать мельтешащую толпу, и это за какие-нибудь пятьсот долларов в месяц. Вот должность как раз для тех, кто не хочет продаваться длинному рублю…  С другой стороны, хочу вам рассказать, что когда ездил в Австрию поступать, то разговаривал с тамошними австрийцами – студентами. Учатся черт знает чему, какой-нибудь истории искусств, зато все абсолютно убеждены, что после окончания учебы, как бы скверно они ни учились, их ждет стабильная работа, даже в провинции, и зарплата от двух тысяч евро. И именно по специальности, а не где-то в каменоломнях, вы понимаете. Вот им – не нужно ни за чем гнаться, им уже все дано. Для них деньги не важны, потому что они у них есть, это лишь материал для того, чтобы жить как им хочется. Мы с вами, к сожалению, не в той стране, где можно не гнаться за своим куском, а только о душе сидеть думать.
– Ну, ты сравнил Россию  и Европу! – воскликнула Татьяна Ивановна. – У нас и житье дешевле, и образование бесплатное, и медицина.
– А с чем мне еще сравнивать! С африканскими племенами? Житье в Европе не намного дороже, а еда и подавно по московским ценам. А насчет бесплатного… видели мы здесь и бесплатное образование, и бесплатную медицину. Сейчас как раз наблюдаем бесплатную медицину, когда нас ни в одну клинику не взяли лечиться, пока денег не заплатили. И не то чтобы лечить, а вообще – ни слова о помощи, идите, умирайте сами, как хотите, не важно – в мучениях ли, в говне, извините за выражение… Под присмотром участкового врача, который ни разу, пока мы дома, не заглянул. И бесплатное образование тоже видели. Мой отец вывалил за мое якобы «бесплатное» образование уйму денег, и что в итоге – убогая работа, никто не устраивает по-настоящему, чтобы не платить налоги, платят гроши, и те в серую…  ради чего было учиться вообще?
– А я вот думаю, – вставил Ваня, – была бы минимальная зарплата от тысячи долларов, а не двести-триста, то и не нужны были бы бесплатные образования и медицина. С тысячей долларов любой человек сможет себе сам оплатить и страховку, и учебу детям, даже если треть будет уходить. И качество намного улучшится, чем на бюджете. Из-за этого всего бесплатного и отношение к людям, как к дешевке.
– Спросило государство у меня после двадцати лет, потраченных на упорное образование,  – продолжал Андрей, – хорошо ли я устроился, достаточно ли мне этих грошей на проживание, не голодаю ли я, есть ли мне где жить? Могу ли я позволить себе завести на эти деньги семью, детей? Нет, никаких подобных вопросов не поступало. Зато, как только открыл свое дело, – сразу изо всех щелей, как крысы, повылазили – плати налоги, плати пошлины, плати за это, за то. И вопросов бы не было, если бы мое нажитое шло той же бабке на нормальную пенсию, тому же врачу и педагогу. Если бы они сказали мне: конкретно ваши деньги пойдут конкретно этим двум-трем пенсионерам или конкретно в этот детский дом. Да на здоровье! Я это буду воспринимать как благотворительность. Но они не говорят, и я знаю, что мои деньги получит вор, какой-нибудь депутат с рублевской дачей и собственной яхтой, и его, а не мои дети будут учиться на эти деньги за границей. Ну уж хрен. Хрен они получат мои денежки, которые я заработал не благодаря, а вопреки. И не надо мне ни пенсий ваших, ни бесплатных учеб.
– Что-то ты, Андрюша, больно на судьбу свою сетуешь, – сказала Татьяна Ивановна. – Все у тебя плохо. Не бывает так, чтобы все вокруг только плохо.
– Согласен, – сказал Андрей. – То ли ситуация повлияла, что все в черном видится… но я никого не обвиняю, сразу говорю. Просто констатирую наблюдения. Кому-кому, а не мне жаловаться. Благодаря нашей расхлябанности и коррупции я и налогов почти не плачу, и товар контрабандой гоню. Далеко я, тетя Таня, не безвинная овечка. В какой-нибудь Америке давно бы уже меня прижали, а тут мне хорошо, вольготно. Грех жаловаться.
– В опасные ты игры играешь, Андрюша, – покачала головой Татьяна Ивановна. – Смотри, не заиграйся. И не страшно тебе?
– Сначала боялся, – сказал Андрей. – Хотел все бросить. И знаете, кто остановил меня? Отец. Он сказал: не смей ничего бросать, если бросишь, я этим займусь вместо тебя. Столько воруют – миллиарды, города разворовывают – что ты с твоими контрабандными шмотками никому нафиг не интересен. И я успокоился. Потому что понял, что живу в такой стране. Тут иначе никак, либо внизу по-честному, в гордой нищете, либо наверху, но как угодно, кроме честного. Нету той середины, нету того европейца, который после вуза – на работу за две тысячи евро. О, дядя Вадик приехал…
Из узкого балконного окна было видно, как открылись двери лифта, и оттуда вышел Вадим Александрович с женой Ольгой.
– Тьфу ты, – нахмурилась Татьяна Ивановна. – Еще один… охотник.
Они выкурили уже по три сигареты и изрядно продрогли, особенно Ваня, вышедший искать жену без дубленки, в одном пиджаке.
Вадим Александрович был голоден как волк и сразу же приступил к запеченной с картофелем свинине, позабыв о своей язве. Слишком вкусно готовила хозяйка. Опять же, в ущерб себе, он подналег на водку, как в старые добрые времена. Следующую неделю будет мучиться от болей, не спать по ночам, глотать таблетки. Ольга, его жена, полненькая хохотушка, любительница водочки и девичьих посиделок, не отставала от мужа. Они сидели за полупустым столом и с аппетитом лакомились. Вадим Александрович почти все время болтал с Петром Ивановичем, несмотря на утомленность оживившимся в присутствии друга. Вскоре подошли Андрей с Татьяной Ивановной и Ваней, все сызнова расселись по местам, и застолье продолжилось, голоса смешались в один сплошной гул.
Вадиму Александровичу нужно было потолковать с Лидией Сергеевной, и он, пресытившись яствами, ждал подходящего случая. Увидев, что она в один момент пошла на кухню, он, посчитав, что пора, также выбрался из-за стола и направился следом. Лидия Сергеевна собиралась готовить кофе и чай, и затем потихоньку выпроваживать гостей: Петр Иванович уже слишком устал от столь длительных посиделок, подходило время перекладывать его обратно на кровать.
– Лидок, ну как вы тут? – спросил Вадим Александрович без особого интереса. Лидия Сергеевна ответила также дежурной фразой:
– Нормально, Вадик, пока справляемся.
Вадим Александрович немного замешкался.
– Лидок, надо бы поговорить… про магазин. Я понимаю, что не время, но надо что-то решать.
– А что решать? – спросила Лидия Сергеевна, не глядя на Вадима Александровича, занимаясь чашками. В голосе ее проскользнули ледяные нотки. Быстро взяв себя в руки, она отложила приготовление чая и как можно спокойнее посмотрела на Вадима Александровича.
– Давай будем откровенны друг с другом, – сказал Вадим Александрович. – Тебе же не нужен этот магазин.
– В каком смысле?
– Ну, в том, что ты же не станешь там ничем заниматься? У тебя клиенты… Статус продавщицы же тебя не устроит? Стоять там по двенадцать часов за прилавком?
– Конечно, нет. И что ты предлагаешь?
– Лидок, давай по-честному… – начал снова Вадим Александрович.
Лидия Сергеевна засмеялась:
– Ну, давай-давай, говори уже.
– Предлагаю тебе двести тысяч отступных, и магазин остается за мной. А, Лидок? Можно, конечно, закрывать магазин, стопорить работу, высчитывать общий доход, искать среднее арифметическое, делить пополам, поднимать бумаги. Только, Лида, ты же сама понимаешь, что у нас вся бухгалтерия серая. То, что официально, по официальным документам – там копейки выходили. Одна страница – для налоговой шла, а пять следующих – нам с Петром в карман. Так что – двести, больше не могу, и так большие трудности, еле вытягиваю. И… за мой счет… – Вадим Александрович заговорил беззвучно, практически одними губами, – похороны и поминки, ресторан, какой ты выберешь.
Двести тысяч… они с Петром складывались по четыреста, подумала Лидия Сергеевна. Но те деньги уже окупились, да к тому же – похороны и поминки… то на то и выходит. Чтобы сразу не соглашаться, она сказала:
– Я должна с Андреем поговорить.
– Да, конечно, я тебя не тороплю, – оживился Вадим Александрович. – Спокойно все обдумай, обсуди с Андреем. Я говорю, разумеется, про потом, а сейчас все как раньше, как договаривались…
– Ты говорил, что будешь отдавать зарплату…
– Да-да, Лидок, – перебил ее Вадим Александрович, заранее обрадованный исходом переговоров. – Если на таких  условиях, то всю зарплату я отдам, это само собой разумеется. Просто, если бы пополам, понимаешь, то, конечно, там и вкладываться пополам нужно было бы. А так, конечно, все, что Петру принадлежит, все будет выплачено за эти месяцы.
Вадим Александрович развеселился. Он приобнял Лидию Сергеевну за плечо и забубнил ей на ухо.
– Лидок, ты такая замученная… знаешь, есть предложение. После всего этого… может, рванем куда-нибудь… тебе отдохнуть нужно.
– В смысле? – не поняла Лидия Сергеевна, но неприятный холодок пробежал у нее по спине.
– Ну, вдвоем… у меня есть хорошие санатории на примете. Подлечимся…
Лидия Сергеевна удивленно вскинула брови и усмехнулась. Она непроизвольно спросила:
– А Ольга?
– Не… это мои заботы, – махнул рукой Вадим Александрович. – Пусть в магазине поработает пока.
Лидия Сергеевна еще раз усмехнулась и сказала равнодушно:
– Там видно будет.
Она не только не собиралась ехать с ним куда бы то ни было, но и вообще общаться, даже изредка. «Вот тебе и лучший друг, не разлей вода», – подумала она.
– Мам, ну что там с кофе, – вошел на кухню Андрей. Он увидел, как дядя Вадик обнимает мать и что-то нашептывает ей, и сразу же догадался, что он ее «клеит». Вадим Александрович затушевался и поспешил удалиться в комнату, прохрипев напоследок:
– Лидок, ну, подумаешь про магазин, хорошо?
Когда он вышел, Лидия Сергеевна сразу же сказала Андрею:
– Мы говорили про магазин.
– И что?
– Он предлагает за него двести тысяч, и чтобы мы не претендовали на него.
Андрей ответил моментально:
– Бери деньги. Даже не думай.
Лидия Сергеевна подняла брови удивленно и даже обиженно:
– Да? Вот так просто?
– А как еще! Или ты там собираешься заниматься чем-то? Он тебе вообще разве нужен? Дохода он больше не приносит, и неизвестно, будет ли приносить впредь. Пока дают живые деньги, надо брать.
– Не знаю, – Лидия Сергеевна опять засомневалась.
– Ну а кто знает?
– А ты? – спросила она Андрея. – Ты не хочешь взять магазин на себя?
– Нет, – Андрей решительно мотнул головой. Лидия Сергеевна задумалась.
– Не хочешь вернуться? – тихо спросила она.
Андрей нахмурился:
– Нет, мама, пойми… Москва – смысл моей жизни, я там счастлив. Я стремился туда. Возвращаться назад – это крах всего того, чего я достиг. Это крах моей жизни.
– Я тоже не хочу, чтобы ты возвращался, уезжал из Москвы, – сказала Лидия Сергеевна. – Это был бы шаг назад. Хоть мне и будет здесь одной очень одиноко.
Андрей почувствовал, что из глаз его готовы брызнуть слезы.
– Мам, никто тебя не бросит здесь одну. Я буду часто ездить к тебе, ты к нам. Если дела пойдут хорошо, то мы всеми силами будем стараться купить квартиру. Освободим тебе твою, хочешь – переедешь в Москву, хочешь – сдавай. Мы никогда не расстанемся. Теперь-то ты уж точно будешь под нашим неусыпным контролем...
Людмила Ивановна и Татьяна Ивановна порядочно захмелели и пошли освежиться в ванную. Разглядывая себя в зеркало над раковиной, Людмила Ивановна активно нападала на Вадима Александровича, не скупясь в выражениях. Татьяна Ивановна поддакивала.
– У, загребущий. Глаза б мои не видели. Не отдавать ему магазин. Пусть Андрей борется за него, ни копейки не спускает!
– Лида сказала, что там одни родичи его сидят. Управляющего нанял на полную зарплату, тетку какую-то. И та его родственницей оказалась.
– Как плющ, все опутали. Пусть только Лида не подаст на наследство. Я как сестра родная подам. А потом свою долю перепродам конкурентам…
Они повернулись от зеркала уходить и увидели, что в дверях стояла Ольга, с испуганными глазами слушавшая их разговор…
Сразу же после чая все начали вставать из-за стола, чтобы идти в прихожую. Андрей с Сашей болтали на кухне.
– А ты что на батиной машине-то не ездишь? – спросил Саша.
– Не дает, – пожал плечами Андрей.
– А что тут давать. Напиши сам доверенность от руки и езди себе. А я тебе страховку сделаю за пару дней, дружбан как раз занимается.
– А доверенность нужно нотариально заверять? Отец не согласится.
– Ничего не нужно заверять.
– Отец так болезненно реагирует на это, что лучше вообще не трогать…
– Да блин! – недоумевал Саша. – Что тут такого, не понимаю! Пойдем спросим.
Они пошли в комнату.
– Дядя Петя, – начал Саша с деловым видом. – А что вы, дайте Андрею машину-то водить. Что она стоит просто так. Давайте я страховку сделаю.
Лидия Сергеевна тотчас поддержала:
– Правда, что ты все тянешь. Давай сюда права, где они? Пусть Саша оформит... а то машина так и сгниет у тебя. Холода начинаются, не находишься по городу.
– Наверняка уже аккумулятор разрядился, – сказал Саша. – Это же вредно, что просто так простаивает.
– Я давно уже говорю ему, – нападала Лидия Сергеевна.
Петр Иванович растеряно кивал в знак согласия, его застали врасплох. Доводы Саши убедили его, и Саша быстро забрал все необходимые документы.

Глава 3

– Знакомьтесь, это Федор, – представил Эмиль Петру Ивановичу плотного молодого человека, чересчур серьезного для своих почти юных лет, ассистента Печужкина.
Федор слегка поклонился в знак приветствия, и Петр Иванович, переняв его строгость, ответил таким же уважительно-сдержанным кивком. Зато Эмиль был энергичен и деятелен; он прямо-таки вился вокруг Федора, подсовывая ему листок за листком эпикризы, истории болезни, свежайшие результаты анализов, сделанные накануне в независимой экспертизе (чтобы исключить подделку), впрочем, без участия самого Петра Ивановича. Все показатели анализов были в норме, и не могли препятствовать дальнейшему лечению, в том числе и оперативному вмешательству. Эмиль вполголоса объяснял, рассказывал, втолковывал, будто утрамбовывая в голове юноши все необходимые сведения о Петре Ивановиче, необходимые, прежде всего, конечно, для целей Эмиля. Федор слушал с важным видом и кивал.
– Так, ну что, осмотрим, может? – подсказал Эмиль. Федор принялся тщательно осматривать тело Петра Ивановича, преимущественно его пролежень. Он сфотографировал рану, измерил линейкой ее диаметр, расстояние от пролежня до середины спины, где предположительно находилась позвоночная опухоль, расстояние между лопаток. Далее потребовал измерить температуру.
– Тридцать семь… – произнес он с сомнением, взглянув на Эмиля.
– Это же замечательно! – воскликнул Эмиль. – С такой болезнью это более чем хорошо. По сравнению с тем, что было, это просто фантастические результаты.
Федор пожал плечами.
– Ну, вроде нормально, все в пределах, соответствует… – сказал он скорее вопросительно, чем утвердительно. Эмиль воодушевленно подтвердил заключение этого явно совсем еще неопытного врача. Что ж, Петр Иванович и впрямь выглядел очень прилично благодаря упражнениям.
– Ладно, я передам Андрею Игоревичу, и мы сообщим, когда госпитализация, – сказал Федор. – Я надеюсь, с квотой все в порядке?
– Конечно, конечно, – заверил Эмиль. – Этот вопрос уже полностью решен.
Эмиль был опять молодец. Юноша-студент, ассистент, а вернее, стажер Печужкина не стал преградой к осуществлению намеченной цели. Не задерживаясь, сразу же после осмотра, Эмиль элегантно повел Федора на выход, чтобы увезти на своем внедорожнике. Мимоходом он шепнул Лидии Сергеевне, сколько следовало заплатить Федору за услугу, и Лидия Сергеевна тут же передала заранее приготовленные деньги.
Все шло по плану. Через день подтвердилось наличие квоты, а еще сутки спустя на электронную почту Лидии Сергеевны пришло сухое, деловое письмо от Федора, в котором содержалась дата госпитализации в Институт позвоночника – чуть меньше чем через неделю. Это была победа. То, о чем мечтал Петр Иванович, а вместе с ним и его близкие, свершилось. Он ложился на операцию, которая даст ему возможность снова ходить, а значит, продолжать бороться, действовать.
За два дня до госпитализации самочувствие Петра Ивановича резко ухудшилось. Температура перевалила за сорок, его непрерывно знобило. Ночью не спали; не помогали ни снотворное, ни обезболивающие. Самое же ужасное, что повергло в шок Лидию  Сергеевну, было то, что вдруг посреди ночи заработал анус, начав извергать нечистоты, и в немалых количествах. Как это могло произойти? Данная часть тела уже несколько месяцев была полностью изолирована, отделена от остальной выделительной системы. Объяснений не было. Лидия Сергеевна разбудила Андрея. Они принялись убирать кровать, менять белье. Все было перепачкано. Уложив Петра Ивановича на клеенку, они гадали, что же делать, собственно, с ним самим. Первым делом, конечно же, вымывать, вымывать тщательно и быстро. Таз с теплой водой, клизма, хлоргексидин, гора влажных салфеток – настолько качественно, насколько смогли, они вымыли его и перевязали.
Петра Ивановича лихорадило до утра. Чуть свет Лидия Сергеевна помчалась в поликлинику, к районному онкологу. Тот долго искал медицинскую карточку Петра Ивановича, но безуспешно – такой в архивах не числился, хоть и был прикреплен по месту жительства.
– Да не ищите ничего, он никогда не ходил в поликлинику, – нетерпеливо объясняла Лидия Сергеевна. Она принесла с собой какую-то полуразвалившуюся тетрадь. – Вот его старая карта.
– Но как же! – восклицал врач. – Человек настолько болен, и ничего! Ни одного анализа, ни одного обращения. И уже сделанная онкологическая операция! Я первый раз вижу такое! Как он попал вообще в онкологическую клинику без направления из района? Кто взял на себя такую ответственность?
«Кто надо, тот и взял, – раздраженно подумала Лидия Сергеевна. – Люди поумнее тебя взяли…»
– Выпишите нам рецепт на дюрогезик, и больше ничего не нужно, – сказала она. – Нам в больнице давали.
– Я не могу вам дать такой рецепт. Это же наркотик. Да и в обычных аптеках его не продают, только в специальных. Знаете что, идите домой, а я к вам сейчас сам приду. Тогда и решим, что делать. Может, и не нужно дюрогезиков. Я сейчас закончу тут и приду, осмотрю его.
Лидия Сергеевна отправилась домой. Как только наступило удобное время для звонка, она позвонила Эмилю. Эмиль внимательно выслушал ее.
– Лида, хорошо, что вызвали врача, – сказал он. – Не переживайте, я уверен, что ничего сверхъестественного не произошло. После врача сразу же перезвоните мне.
Вскоре пришел районный онколог. Сперва он внимательно изучил все документы, касающиеся болезни Петра Ивановича, потом приступил к осмотру. Петр Иванович лежал бледный, его всего мелко трясло. Онколог ощупал низ живота.
– Определенно, есть воспаление. Давно вы меняли катетер?
– Последний раз в больнице. Давно.
– Думаю, причина в этом. Нужно менять каждые десять дней.
– Хорошо, я поменяю сегодня.
– Умеете?
– Да, меня научили.
– У вас есть новый катетер? Дать?
– Не надо, у меня есть парочка.
После ухода врача Лидия Сергеевна решила сначала поменять катетер, а потом уже звонить Эмилю. Вспоминая все то, чему ее учил Колесников, она поменяла старую трубку на новую, намереваясь заодно промыть мочевой пузырь мужа. Да, Колесников рекомендовал промывать, запуская через шприц внутрь раствор фурацилина. Фурацилина у Лидии Сергеевны не оказалось, зато был хлоргексидин. Она набрала полный шприц жидкости, и, присоединив его к пломбе катетера, до упора медленно вжала шток в толстый цилиндр. Жидкость почти сразу же устремилась обратно, в подготовленный Лидией Сергеевной пластиковый таз. Это был не просто хлоргексидин, а жуткого вида белые хлопья, отвратительная короста, отторгнутая лекарством от стенок мочевого пузыря, которая, судя по всему, и вызвала воспаление и мучения. Лидию Сергеевну испугало безобразное зрелище, она поскорее вынесла таз в уборную. Делать повторное, какое наметила поначалу промывание, она не стала, боясь снова увидеть эти кефирообразные струпья; ее передергивало от одной только мысли, что подобное может находиться внутри человека.
Закончив с катетером, она набрала Эмиля. Эмиль был настроен решительно.
– Прежде всего, Лида, хорошо, что это обнаружилось теперь, а не в день отъезда. Хорошо, что мы успели показаться в нашем лучшем виде. Есть еще два дня. Постарайтесь сбить температуру. Замечательно, что поменяли катетер…
– А вдруг не удастся за два дня восстановиться? – нервничала Лидия Сергеевна. – Может, написать этому Федору, что мы не сможем заехать через два дня? Чуть позже...
– Не вздумайте! Лида, нам нужно попасть в Институт именно теперь, во что бы то ни стало. Больной так больной, с температурой так с температурой. Главное – оказаться внутри, в палате. А там пусть они сами ищут причину болезни и лечат ее, они уже не смогут отказать.
Лидии Сергеевне показалось, что Эмиль хочет спихнуть их со своих плеч на чужие.
– Лида, поймите… – продолжал Эмиль. – Это наш единственный шанс. Больше не будет нормальных анализов, визитов Федора, не будет согласия Печужкина, который пошел нам навстречу.  Вы не представляете, каких титанических усилий стоило организовать все это, согласовать…
Лидия Сергеевна представляла. Она прекрасно помнила, как совсем недавно безуспешно обивала пороги клиник и везде получала отказ; она помнила разговор с Печужкиным. Да, все, что делал Эмиль, выглядело легко, естественно, будто по велению волшебной палочки, будто иначе и быть не могло, но она представляла себе весь масштаб проделанной Эмилем в эти дни работы, поэтому немедленно согласилась со всеми его доводами. Что бы ни произошло, даже полумертвого, она доставит мужа в Институт позвоночника в положенные день и час.

Глава 4
С машиной была проблема. Как и предупреждал Саша, аккумулятор сел, мотор не заводился. Андрей ничего не смыслил в автомобилях, но тут пришлось залезть под капот. Непослушными окоченевшими пальцами, непрерывно матерясь, Андрей в течение часа пытался извлечь тяжелый, заляпанный грязью ящик. В бардачке он нашел набор ключей и размораживающую жидкость (исключительная прозорливость отца!), и даже с их помощью открутить заледеневшие болты оказалось совсем не просто. Один раз с досады Андрей даже пнул машину ногой в бок, оставив там небольшую вмятину. В конце концов ему удалось-таки достать аккумулятор. Он притащил грязный ящик домой, на балкон, и поставил заряжаться на ночь.
С утра аккумулятор был водружен на место. Покончив с этим, Андрей забрался в салон и сразу же растворился на мягком сиденье, сполна прочувствовав всю прелесть комфорта дорогого автомобиля. Он повернул ключ зажигания; панель осветилась таинственным красным светом, но сам автомобиль не завелся, а лишь затикал где-то изнутри. Андрей несколько раз повернул ключ: ничего, кроме тиканья, не произошло - автомобиль не работал, словно чувствуя вмешательство чужака и отказываясь подчиняться. Андрей обреченно вздохнул, понимая, что в этом противостоянии он потерпел поражение. Ездить им и дальше с матерью на метро. Он еще немного посидел в удобном кресле, слушая мерное тикание и глядя на светящуюся панель - единственное, что ему удалось добиться от капризного отцовского автомобиля, и уже собирался глушить мотор и возвращаться домой, как вдруг тот сам собой вздрогнул, мягко зарычал и завелся.
Обрадованный Андрей принялся изучать приборы. Его московская машина, простенькая рабочая лошадка была устроена незамысловато, элементарно, если не сказать примитивно, здесь же, в отцовской грациозной пантере, все было иначе - кнопок, рычажков и датчиков было слишком много, глаза разбегались, мысли путались. Андрей не мог найти, где включается ближний и дальний свет. Чтобы не накрутить лишнего, он позвонил отцу:
– Пап, а как у тебя ближний свет включать?
Реакция Петра Ивановича была неожиданно пронзительной, исполненной душевной боли. Он еле сдержался, чтобы не раскричаться:
– Господи, не испорть там ничего! Ты ничего не смыслишь! Надо же было сначала сесть передо мной, чтобы я рассказал, объяснил. Куда ты пошел сам лезть! Что же ты за безалаберный-то такой… зря, зря тебе разрешил!
– Ладно, сам разберусь, – пробурчал Андрей и поспешил закончить разговор. Он нашел переключатель света. Несмотря на то что Андрей не имел до этого дела с автоматом, только с механикой, он быстро сориентировался, что к чему, и тронулся с места. Машина плавно дала ход. Вырулив со двора на проспект, Андрей с удовольствием дважды объехал квартал, в завершение второго круга окончательно освоившись, как оказалось, с вполне отзывчивым механизмом.
По возвращении домой он подвергся основательному и ревнивому допросу отца.
– Ты прогревал машину? – выпытывал Петр Иванович. – Надо не менее пятнадцати минут прогревать, а то и двадцать.
– Прогревал, – отвечал Андрей.
– А жидкость стеклоомывающую залил зимнюю?
– Да.
– Смотри, если не залил, то все, пипец, можно тогда до весны не трогать. Точно залил?
– Да залил, не волнуйся, – Андрей не врал, он действительно залил незамерзайку, бегал за ней в магазин.
В день отъезда, ранним утром, в предрассветных сумерках к дому подъехала старая «газель» – транспортировка лежачих больных, – чтобы везти Петра Ивановича на другой конец города, на этот раз в Институт позвоночника. Андрей уже полчаса как прогревал машину, тщательно очистил стекла и крышу от сухого снега. Он настаивал, чтобы ехали все вместе на машине, но Петр Иванович воспротивился: пусть нормально загрузят, довезут и выгрузят, не где-нибудь на задворках, а в приемном отделении, без волокиты с пропусками и прочим. Поэтому условились так:  Петр Иванович и Лидия Сергеевна едут с санитарами, а Андрей с вещами на машине, встретятся уже на месте. Тронулись одновременно. Во дворе Андрей пропустил «газель» вперед, еще какое-то время тянулся за ней по спящим пустынным улицам, но ближе к кольцевой дороге, поняв, что силы утлого микроавтобуса слишком малы для нормальной скорости, с легкостью обогнал его и умчался.
Рассветало, темнота ночи уже полностью отступила, и в ясное, белесо-голубое небо осторожно выбиралось из простирающихся за кольцевой дорогой заснеженных полей и рощ нежное, ласковое солнце, постепенно озаряя сиянием изумительную северную зиму. Далекие и близкие хвойные и березовые леса, в полудреме, еще откидывали длинные голубые тени. Андрей с восхищением взирал на эту красоту, одновременно наслаждаясь упругим покачиванием летящей по широкой дороге машины. Он ощутил прилив любви к жизни. «Спасибо, Господи, что подарил мне этот день, что дал возможность увидеть его», – страстно прошептал он и перекрестился. Он вспомнил, как читал однажды книгу о Чайковском: гуляя как-то за городом в одиночестве, среди летних благоухающих живописных полей, композитор был настолько поражен величием и красотой окружавших его видов, что бросился на колени и жарко, со слезами молился, благодаря Всевышнего за эту красоту. Нечто похожее испытал только что и Андрей. Эти заснеженные просторы, густые рощи, это восходящее солнце были поистине прекрасны.
Приехав, как и предполагалось, слишком рано, Андрей не торопясь припарковал машину во дворе жилого дома, напротив Института, и встал в распахнутом пальто у дороги, поджидая «газель» с родителями. Утро выдалось студеным. Андрея не пугал холод, ему нравился мороз в сочетании с солнцем, нравилось вдыхать полной грудью бодрящий ледяной воздух, чувствовать, как он проходит до самых легких и смотреть, как выходит белыми ватными клубами пара.
Андрей закурил и с интересом рассматривал Институт, этот «новый лечебный дворец» своеобразной архитектуры, собравший в своих стенах стольких светил медицины (как писали о нем в интернете). Сколько же людей стремятся сюда, чтобы гарантированно излечиться от своих тяжелых недугов! Вот и они удостоились чести, дождались. «Пусть эти стены станут избавлением для нас», – мысленно загадал Андрей.
У входа в Институт толпился народ. Это был преимущественно молодняк, студенты, курящие перед лекциями, – как-никак, Институт был помимо всего еще и учебным заведением. Прочие посетители не задерживались, подойдя с улицы, ежась от мороза, сразу же исчезали в дверях проходной.
Еще издали Андрей распознал подъезжавшую «газель», с трудом ковылявшую по переулку, и, подхватив сумки, направился к единственному, как он заметил, шлагбауму, преграждавшему въезд на территорию Института. Когда «газель» остановилась у шлагбаума, Андрей распахнул боковую дверь и забрался внутрь.
– Где машина? – сразу же спросил Петр Иванович со своей каталки.
– Во дворе.
– Хорошо запер?
– Да.
Шлагбаум раскрылся, и «газель» въехала на территорию.
Внутри Институт мало чем отличался от предыдущих клиник; атмосфера уныния и угрюмой сосредоточенной деятельности царила в длинных полутемных коридорах; корпус, где находились учебные аудитории и кабинеты; своими пыльными подоконниками высоких окон и засиженными лавками по стенам, закутками, лестницами, снующими тут и там группками студентов напомнил Андрею тот институт, в котором некогда учился он сам.
На восьмом этаже, куда они добрались на лифте и где находились палаты, было опрятно и светло. Людей практически не было. Они остановились у кабинета, номер которого Федор указал в электронном письме. Лидия Сергеевна постучала и заглянула внутрь. Федор в белом халате вышел к ним в коридор, прохладно поздоровался и по обыкновению строго глянув на болезненного Петра Ивановича, сказал:
– Что-то неважно выглядите сегодня… у вас все в порядке?
Лидия Сергеевна сделала невинное лицо:
– Возможно, из-за волнения. Переезд… Да и слишком рано вставать пришлось. Не выспались просто.
– Да? - усомнился Федор. - Ну ладно, обождите здесь. Я пойду узнаю, готова ли палата.
– Да-да, конечно, – подхватила Лидия Сергеевна.
Федор ушел, а они остались ждать. Ждать пришлось долго. Петр Иванович понуро сидел на инвалидном кресле, Андрей и Лидия Сергеевна прислонились к стене, сложив под ноги сумки, и молчали. Прошло полчаса. Казалось, что о них и вовсе позабыли. На душе стало неуютно и тоскливо, они ощущали себя бедными родственниками, нахлебниками, пришедшими побираться у чужого порога. Насколько душевно встретил их в онкологическом центре Эмиль, сразу же дав понять, что они среди друзей, что их ждут, им помогут, настолько неприветливо и по-чужому было здесь, с явным чувством, что никому они здесь не нужны, и терпят их по большому-большому одолжению. Казалось, уйди они сейчас отсюда, никто и не заметит их исчезновения, не бросится искать.
Минут через сорок Федор вернулся.
– Там долго выехать не могли, поэтому ждать пришлось, – коротко объяснил он задержку. - Пойдемте, - он повел их по длинному долгому коридору.
– Это здесь, вот ваша палата, – остановился он наконец и показал на приоткрытую дверь. – Сейчас там доделают и вас пригласят. Устраивайтесь, я подойду позже.
В этой части коридора густо, сытно пахло пищей, то ли рассольником, то ли котлетами. У Андрея заныло в животе, рот наполнился слюной. Вкусный дразнящий запах напомнил ему, что он сегодня не позавтракал.
Вслед за ними в коридор вкатили еще одно инвалидное кресло. На нем сидел толстый кавказец, возможно армянин или азербайджанец, лет пятидесяти, в пижамной паре. Он выглядел крайне испуганным; затравленный беспомощный взгляд его блуждал по окружающей обстановке, а остановившись на Петре Ивановиче, сделался и вовсе паническим. Очевидно, мужчина тоже должен был заселятся в палату. Лидия Сергеевна, исподлобья глянув на него, шепнула Андрею:
– Сейчас, как позовут, не зевай, заходи первым, выбирай место получше. Нас не жди.
Андрей кивнул. Когда их, наконец, позвали, он поспешил в палату прежде других. Это было маленькое душное помещение, переполненное людьми. Метрах на двадцати, не более,  размещалось пять кроватей, три из которых были заняты. Вокруг каждой из этих трех сидело по одному-два человека, посетители. Расстояние между кроватями было минимальным, и люди сидели практически впритык друг к другу.
Еще две кровати пустовали, застеленные чистым больничным бельем. Андрей взялся было за изножье той из них, что стояла по центру у окна, в один ряд с тремя другими, но тут заметил в углу, обособленную ото всех, еще одну кровать, с продольной перекладиной наверху. К перекладине был приварен треугольный ухват для того, чтобы, зацепившись за него, можно было подтянуться и сесть. Эта кровать подходила им лучше: немного больше пространства, чем у других, рядом с раковиной, с одной стороны стена. Здесь не нужно было сидеть спина в спину или лицо к лицу с родственниками других больных.
Андрей подошел ко второй кровати и закинул под нее сумки, обозначив тем самым свои владения. Лидия Сергеевна, вкатившая Петра Ивановича, одобрила выбор сына.
Следующим в палату въезжал пожилой кавказец, его везла хрупкая восточная женщина. Едва миновав порог и испуганно оглядев толпу людей, наполнявшую помещение, кавказец, похожий на мешковатую тучную коалу, вдруг психанул, как ребенок, и жалобно, истерически затараторил на своем языке. Женщина смутилась и спешно задом вывезла его обратно в коридор.
Андрей и Лидия Сергеевна тем временем уложили Петра Ивановича на кровать. Нужно было дождаться Федора, чтобы узнать план действий. Места вокруг кровати было в обрез, сесть мог только один. Андрей уступил место Лидии Сергеевне, а сам, откатив инвалидное кресло в коридор, встал у стены, разглядывая палату и ее обитателей.
Огромное окно занимало целую стену и походило на панорамное живописное полотно, изображающее зимний городской пейзаж: залитое солнцем белое искрящееся покрывало, от которого слепило глаза, окутало дома, далекий парк, близкие пустыри. Темные прожилки проспектов крест-накрест перечеркивали это белое единообразие. Андрей перевел взгляд извне внутрь. Напротив них стояла кровать, вокруг которой было наиболее многолюдно. На кровати бездвижно лежал на боку бритоголовый парень с перевязанной шеей. По обе стороны сидели пожилая пара – определенно родители, и молодая девушка, надо полагать, подружка. Они неотрывно смотрели на парня, не произнося ни звука. Лица их выражали скорбь. Далее шла пустая кровать, от которой отказались Андрей и трусливый кавказец. На третьей кровати сидел молодой долговязый парень с глупым выражением лица и полуоткрытым ртом, и, подобно Андрею, разглядывал всех подряд, особенно Петра Ивановича с его болезненным видом. Рядом с парнем сидела женщина, вероятно, мать. На последней кровати, дальней от них, читал книгу пожилой мужчина в очках. Его посетительница, эффектная, стильно одетая женщина, ушла сразу же, как только в палату начали заселяться новички.
Андрей посмотрел на отца и нахмурился: отец выглядел плохо, был бледен и изнурен; еще когда перекладывал его, Андрей заметил, что руки его крупно дрожали. В таком состоянии лежать в забитой народом конуре – тяжелое испытание. И сколько им еще предстоит провести дней в этом месте, пожалуй, худшем из всех, где им довелось побывать? Каждая минута, проведенная здесь, казалась вечностью. Вечностью в аду, не иначе. И каким образом оставлять его здесь одного ночевать? Оставаться вместе с ним – физически невозможно, тут и днем негде приткнуться, все сидят друг у друга на головах. Вариантов не было, они узнавали: отдельная палата стоила триста долларов в сутки – совершенно неподъемная цена.
Невыносимее всего была удушающая духота, словно в закупоренной бочке.
– Я извиняюсь, – обратился Андрей ко всем присутствующим. – Вы не против немного проветрить?
Это предложение вызвало бурный протест у родственников парня с перевязанной шеей: еще не хватало простудить тут всех, не надо ничего открывать и т.д.
Андрей понял, что в этой духоте им придется проводить все время.
– Пойду выйду в коридор, – сказал он матери. – Парилка, дышать нечем.
– Давай, – сказала Лидия Сергеевна. – Далеко не уходи только.
Андрей вышел из палаты. В коридоре кипела ссора: кавказец на инвалидном кресле жарко ругался со своей спутницей, что-то втолковывал ей не по-русски, размахивая руками. Женщина коротко и резко отвечала, и наконец ушла, оставив кавказца сидеть одного. Спустя минуту она вернулась с врачом. Кавказец вполголоса, на этот раз на русском, с акцентом, языке, стал расспрашивать врача о возможности получить отдельную палату. Врач склонился к нему вплотную и учтиво зашептал. Кавказец согласно кивал. С самодовольным видом дельца, заключившего выгодную сделку, врач умчался по коридору, тут же вернулся и распахнул перед ними дверь одноместной палаты, находившейся напротив общей. Хрупкая женщина оперлась сзади о коляску, и вкатила насупленного кавказца внутрь его нового дорогостоящего жилища.
Наблюдавший за ними Андрей усмехнулся. Проводив их взглядом, он огляделся и, заметив в середине коридора старое, потрепанное кресло, пошел к нему. Кресло, несмотря на ветхость, или, скорее всего, благодаря этой ветхости, оказалось настолько мягким, что Андрею, усевшемуся в него, почудилось, будто он провалился в перину. Мягкость эта подействовала незамедлительно, Андрей не заметил, как запрокинул голову на спинку кресла и захрапел. Сон его длился совсем недолго, и прервался то ли клокотанием храпа, исходившего из его приоткрытого рта, то ли присутствием рядом кого-то еще, помимо Андрея. Андрей открыл глаза; прямо перед ним, почти задевая его, прогуливался мужчина, которого он заметил в палате, в дальнем углу, читающим книгу. Мужчина с интересом поглядывал на Андрея, и, побродив немного туда-сюда, вдруг спросил:
– Я извиняюсь, вы случайно не из онкологического диспансера сюда приехали?
Андрей был не то чтобы удивлен, скорее озадачен.
– Да, – сказал он хрипловато. После короткого, внезапно прерванного сна он пребывал в сумбурном состоянии.
– Просто, уж извините, по виду вашего больного можно сразу догадаться… - сказал мужчина. - Я сам оттуда.
Андрей сочувственно опустил губы и покачал головой. Очевидно, мужчине не хватало общения, но Андрею общаться не хотелось, тем более говорить с первым встречным о болезни отца. Он надеялся, что его незванный собеседник не станет задавать лишних вопросов, и, побыстрее закончив разговор, удалится. Однако мужчина попался разговорчивый, начал рассказывать о себе и своих злоключениях, доложил, что он здесь после третьей химии,  и все никак не может “убить метастаз”, то пропадающий, то снова возникающий. Еще один несчастный, отчаянно пытающийся выжить, подумал Андрей. Худой, измученный, цвет кожи землистый. А главное - взгляд... каким бы общительным балагуром не казался его хозяин, взгляд был направлен глубоко внутрь, в себя, туда, где роились его страхи и сомнения. Впрочем, какая ему, Андрею, разница. Этот тип был неприятен ему, слишком настырный.
– Тут, наверное, все с онкологией, – предположил Андрей, чтобы хоть что-то ответить.
– Вовсе нет, – ответил мужчина. – Вон тот парень, что рядом с вами лежит, с шеей забинтованной, – это мотоциклист, после аварии. Печужкин ему несколько позвонков искусственных ставил, присоединил голову к телу. А другой («с глупой физиономией», – подумал Андрей) – глухонемой. Что-то у него с ногой, не знаю точно, трубка торчит из ноги. Мать сидит с ним неотлучно, и ночует здесь же…
Андрей искренне удивился:
– Здесь!? В этой комнатухе! Это возможно?
– Да, представьте себе. Сидит рядом с ним у кровати целую ночь на стуле. Не всегда, конечно, но очень часто. Иногда ее муж сменяет. Это жутко напрягает, но что поделать. Этот парень немного того... странный. Видно, как она печется о нем. Они из глуши приехали, откуда-то с Урала. Ради этой операции продали там у себя что-то ценное, чуть ли не квартиру. Здесь по хостелам ютятся который месяц. Все ради сына.
– Откуда вы все это знаете? – презрительно усмехнулся Андрей.
– Пока лежим, перекидываемся парой слов. Тут родственники заправляют. Эти-то двое совсем беспомощные. С шеей который – вообще не движется, стонет только, и другой ничего не говорит.
– Понятно.
Они больше не разговаривали - пришел Федор, и Андрей, раздасадованный тем, что ему так и не дали вздремнуть, и что приходится покидать столь удобное кресло, поднялся и поспешил в палату.
Федор с еще большим недоверием, чем прежде, рассматривал Петра Ивановича.
– А что случилось-то? Почему в таком состоянии? Температура какая? - выпытывал он, стоя перед кроватью.
Лидия Сергеевна призналась – самочувствие скверное, знобит. Думали, связано с переездом. Федор был очень недоволен такими новостями.
– Что ж, - сухо сказал он. - Завтра после обеда покажемся Андрею Игоревичу. Он уже сам решит, что да как. А пока… Минут через десять за вами приедут, повезут на анализы. После этого вы (он обратился к Лидии Сергеевне и Андрею) можете ехать домой, если хотите.
Он ушел.
– Слушай, – сказал Андрей Лидии Сергеевне. – Езжай домой, отдохни. Что нам тут вдвоем сидеть. Езжай. Я все сделаю.
Лидия Сергеевна немного поколебавшись, согласилась.
– Не знаю: посиди часов до восьми да дуй домой тоже, – сказала она Андрею. – Только смотри, перед тем, как уезжать будешь, обработай пролежень, перевяжи как следует! Ладно?
– Хорошо, все сделаю, – заверил Андрей. Он нарочно не сказал матери, что тут ночует мать глухонемого, чтобы она тоже не вздумала остаться. Хватит, довольно уже наночевалась по больницам.
Выпроводив Лидию Сергеевну, Андрей уселся на хлипкий стул и стал ждать. Он снова забылся было легкой дремотой, от которой очнулся, когда в палату вошли две пожилые медсестры. Они везли пустую каталку для Петра Ивановича, забирать на обследование. Одна из женщин, худая и нервозная, подойдя к кровати Петра Ивановича, не решаясь прикоснуться к нему, громко запричитала:
– Ой, как же вести его? Как перекладывать?
Она заходила вдоль кровати. В глазах ее читался неподдельный ужас.
– Зачем нас заставляют таких-то таскать! У меня грыжа, я же предупреждала. Зачем они послали. Я не буду…
Другая медсестра, толстая и маленькая, молча смотрела на свою напарницу, дожидаясь у дверей.
Андрей уже успел встать со стула и тоже наблюдал за импульсивной медсестрой пристальным хищным взглядом. Зачем она вообще вошла сюда, зачем тревожит больных людей своей истерикой? Почему она позволяет себе беспардонные высказывания: «таскать таких»… каких «таких»? Андрей почувствовал, как в нем закипает бешенство. Он сжал губы и заскрипел зубами, подходя к медсестре, создавшей коллапс в узком проходе. Ему хотелось оттолкнуть ее, нахамить ей, что есть силы заорать на ухо: «Убирайся отсюда! Пошла вон!»
– Отойдите, – с ненавистью процедил он сквозь зубы. – Не смейте трогать, вам понятно. Я сам переложу.
Женщина отпрянула и смутилась. Вместо нее подошла другая медсестра, и с ее малой помощью Андрей перетянул отца на каталку. Перетаскивая, из-за отсутствия свободного места, он один раз невольно оперся задом о кровать парня с перевязанной шеей. Пожилая пара, родственники парня, тут же вскинулась со своих мест:
– Осторожнее можете! – зашипели они, как два гуся. – Аккуратнее там!
– Пошли к черту, – прошипел в ответ Андрей. Он был крайне взвинчен, и готов был наброситься на любого, кто встанет у него на пути. Он окончательно возненавидел это место и всех его обитателей. Ненавидел сопляка Федора с его вечно строгой постной миной, возомнившего себя неизвестно кем и обращавшегося с ними, как с дерьмом, ненавидел Печужкина, которого еще и в глаза не видел, но представлял себе раздутым от понтов самовлюбленным царьком местного пошиба, казнящим и милующим, таким далеким от их нужд. Он вез каталку с отцом по коридорам, ненавидя каждую стену, каждую тусклую лампу. В этом месте им не помогут, пронеслась у него в голове горькая догадка, словно недоброе предчувствие.
Часа два они проходили обследование, дожидаясь в коридорах среди других больных своей очереди в каждый кабинет. Вернувшись в палату, Петр Иванович, почувствовавший себя немного лучше, заснул. Андрей угрюмо сидел рядом с кроватью, потом выходил подышать в коридор, потом возвращался обратно в палату и усаживался на стул. Пейзаж за окном постепенно тускнел, бледнел, пока, наконец, не заискрился другим, отличным от солнечного, блеском – искусственным блеском уличных фонарей и окон домов, над которыми чернела бездонная и чистая зимняя ночь. Андрею очень хотелось туда, в ночь, на мороз.
Общий свет в палате потушили, и включили пару слабых бра на стенах. Родственники все не уходили, сидели по своим местам в оцепенении, словно истуканы. Андрей ждал их ухода, чтобы приступить к обработке отца, но они не шевелились. Тогда он достал из сумки чистую домашнюю простынь и развесил ее по всей ширине продольной перекладины кровати. Получилось вроде навесного шатра, импровизированной походной операционной. Это сооружение полностью скрыло Петра Ивановича от посторонних глаз, особенно от настырного взгляда глухонемого, непрерывно таращившегося в их сторону. «Болван, – думал про него Андрей, – вот не устанет зырить».
Было жарко. Промывая рану, очищая ее и утрамбовывая тампонами, Андрей взмок. Он снял свитер, потом бадлон, и остался в одной майке, мокрой до нитки. От него ядрено пахло потом, руки и шея лоснились от влаги. Ему нравился свой запах, и он мысленно радовался, что внес свою лепту в общую духоту палаты. Пусть те, кто отказывался проветривать, отведают новых ароматов. Время от времени вылезая из-под навеса, он оглядывался, и каждый раз натыкался на идиотский взгляд глухонемого. Да плевать, пусть пялится…
Закончив с отцом, он стянул со штатива простынь и вышел в коридор хоть немного остыть. Вернувшись, стал быстро собираться к отъезду. Напоследок он поменял отцу  футболку. Калосборник трогать не стал – тот был пуст.
– Справишься? – спросил Андрей отца и взял его за руку.
– Придется… – слабо улыбнулся Петр Иванович, сжимая ладонь Андрея в своей ладони. – Спасибо, что помог.
– Вот вода… завтра приеду к открытию, – Андрей наклонился к отцу и обнял его. Петр Иванович обхватил шею сына.
– Ладно, Андрюша. Ступай.
Мороз опустился градусов до пятнадцати. Ледяной воздух после целого дня в душном карцере доставил Андрею немыслимое наслаждение. «Как же мало, оказывается, нужно для счастья, – подумал Андрей. – Глоток свежести… чистое звездное небо… солнечный зимний рассвет», – вспомнил он красоту сегодняшнего утра. Он не торопясь обходил территорию клиники, направляясь к выходу. В машине он испытал не меньшую радость, как только тело приняло форму удобного сиденья, и наступило приятное расслабление. Остаток вечера решил компенсировать ему тяготы прошедшего дня. Тихо, но мощно завелся мотор, и автомобиль плавно двинулся с места, словно большая черная пантера.
Глава 5
– Ты когда приедешь? У меня пакет порвался, – голос Петра Ивановича был загробный. Андрей понял, что под пакетом подразумевается калосборник.
На всякий случай он сказал отцу: минут через сорок, уже выехал.
– Давай поторопись, – недовольно сказал Петр Иванович.
На самом деле ехать нужно было около часа.  Андрей сидел в машине уже минут пятнадцать, дожидаясь, пока замерзший мотор оттикает свое, отогреется и заведется. На часах было без четверти восемь, прием посетителей в Институте позвоночника начинался в девять.
Когда мотор, наконец, завелся, Андрей немедленно выехал. Всю дорогу, раз семь, Петр Иванович звонил с одним и тем же вопросом: далеко еще? Каждый последующий раз вопрос этот звучал все более нервно. Андрей был невозмутим и монотонно озвучивал предположительное время в пути. Подгонять его по эту сторону телефонной трубки было некому – Лидия Сергеевна осталась дома до полудня. Да и вообще, последнее время, а точнее с того момента, как состояние Петра Ивановича несколько дней назад ухудшилось, Лидия Сергеевна стала вдруг более спокойной, даже медлительной, как будто с какой-то внутренней отстраненностью делая все то, что раньше делала с излишней дерготней, ненужной суетой, которую Андрей успел прозвать «вудиалленовской». Теперь лицо ее с печальной, едва заметной улыбкой, словно говорило: будь что будет, уже как есть. Вчера она позволила убедить себя Андрею уехать домой пораньше, сегодня, опять же по настоянию Андрея, осталась до обеда дома, притом, приготовив Андрею легкий завтрак и сварив ему чашечку кофе, юркнула обратно в постель, чтобы еще часок понежиться. Андрею нравилось это. Он поддерживал эту умеренную пассивность матери, считая, что она имеет на нее право, что отец достаточно уже высосал из нее кровушки за последние месяцы. Немного разгрузив ее таким образом, Андрей заметил, что сам стал более ответственным, инициативным, переняв у нее эстафету.
Когда Андрей зашел в палату, то обнаружил всех вчерашних соседей в сборе, сидящими по своим местам; они будто и не уходили отсюда (а может, и вправду не уходили?). Свободного места при этом прибавилось – увезли пустую кровать, оставив всего четыре.
Петр Иванович напряженно придерживал изнутри одеяло на уровне живота. Андрей приоткрыл его: калосборник был переполнен до отказа и лопнул посередине. Руки Петра Ивановича и часть одеяла испачкались.
Андрей выругался про себя, но не на отца. Отца ему было жалко. Неужели он пролежал так всю ночь? Никого не попросил помочь, не переступил через стыд. Робкий где не надо… и где вообще персонал? Ну да ладно, не время рассуждать... Когда Андрей приподнял одеяло, трудный запах стал стремительно распространяться по и без того душному помещению, поэтому действовать нужно было быстро.
Он достал целлофановый пакет, попросил отца подержать одеяло на весу и отлепил порванный калосборник от тела, после чего засунул его в подготовленный пакет и накрепко завязал. Главный источник запаха был нейтрализован. Андрей опустил обратно одеяло и сказал отцу:
– Потерпи еще немного. Я пойду выкину, и сразу же помою тебя.
Петр Иванович кивнул. Андрей поспешил в коридор. Разыскав туалет, он избавился от пакета и вернулся в палату, надел перчатки и стал намыленной губкой, то и дело смачивая ее в раковине, вымывать отца. Потом надел на него новый калосборник и поменял пододеяльник, запихнув грязный поглубже в сумку. Ну вот и все… закончив, он уселся на стул. Можно было начинать новый день.
Часов в одиннадцать развозили еду, слипшиеся макароны с кусочком сыра и яйцо. Петр Иванович есть не стал.
– Возьми, Андрюш, – предложил он Андрею, но Андрей тоже отказался. Другие же обитатели палаты с удовольствием завтракали, за исключением парня с перевязанной шеей, за все утро не сделавшего ни единого движения (его порцию съел его отец). С особенной жадностью поглощал пищу глухонемой.
Около полудня приехала Лидия Сергеевна, и почти сразу же в палату вошел Федор. Он был очень мрачен и сердит. Едва кивнув головой в знак приветствия, он позвал Лидию Сергеевну и Андрея в коридор.
– Ваши дела плохи, – сказал он будто даже с ядовитым удовольствием, не пытаясь как-то смягчать то, о чем он толковал. – Вы меня очень подвели… все те анализы, что вы передали мне, не соответствуют действительности.
– Эти анализы делала независимая экспертиза, – парировала Лидия Сергеевна, про себя возмутившись тоном этого сопляка, но держа себя в руках, чтобы не повысить голос. – Мы сами ничего не делали. Вы скажите конкретно, что произошло?
– Анализы хуже некуда. Оставлять в таком состоянии в общей палате нельзя. Минут через десять придет Печужкин, он посмотрит вас, а потом сразу же везем в реанимацию.
– Почему?
– У него острый цистит, с подозрением на сепсис.
– Что это такое?
– Цистит – воспаление мочевого пузыря. Вызывается инфекцией. Анализы подтвердили ее наличие, как и то, что инфекция попала в кровь. А это уже сепсис, заражение крови. В таком состоянии категорически запрещено находиться в одном помещении с другими больными. Поэтому в течение часа едем на карантин в реанимацию и делаем срочное лечение антибиотиками. Вернее, начинаем делать…
– А что дальше?
– Дня три лечимся тут, сбиваем самые первые симптомы, а потом нужно перевозить в инфекционный диспансер. Ну, или куда вы сами решите. Обсудите это с Эмилем.
Для Лидии Сергеевны это означало одно – конец. Это было самое худшее, что могло произойти. Но она оставалась на удивление спокойной. Это было спокойствие человека, понявшего, что он проиграл, что выбранный им путь был изначально неверен, и продолжать следовать им далее не имеет смысла. Это было безысходное равнодушие человека, сжигающего мосты, человека, единым мигом без сожаления уничтожающего плоды рук своих, столь тяжело и кропотливо создававшиеся.
Уже тогда, когда Петру Ивановичу стало плохо, несколько дней назад, дома, когда она увидела крупно дрожащие руки и тело, белые хлопья, идущие из катетера, она поняла, что нечто подобное, что происходило теперь, обязательно случится. И она ждала этого.
– А что с операцией? – спросила она без особого интереса.
– Ну, конечно, никто вас в таком виде на операцию не возьмет. Вылечите цистит, сепсис, и тогда уже можно пытаться снова сюда ложиться. И то не сразу. Через три месяца – первое обследование. Потом через полгода. И только тогда… но это, опять же, при условии, что заживет пролежень.
Лидия Сергеевна усмехнулась: такие ограничения говорили сами за себя. Легче было сказать – если выздоровеете, мы обсудим ваше возвращение сюда.
– А квота? Пропадает?
– Почему, нет… насколько я знаю, ее можно отложить, заморозить.
Лидия Сергеевна задумалась и спросила:
– Но откуда заражение? Всегда под присмотром, в чистоте, все обрабатывалось. Всего пару дней, как температура появилась.
Федор пожал плечами.
– Мне тоже не легче. Печужкин мне такую взбучку задал. Отстранил меня от работы, пока я с вами не разберусь.
Лидии Сергеевне было плевать на проблемы Федора. Она спросила:
– А если бы операция все-таки прошла… она помогла бы? Поставила бы его на ноги?
– Насколько я посвящен в ситуацию… гм… дело в том, что опухоль в позвоночнике злокачественная. Вы знали об этом?
– Нет. (Для Лидии Сергеевны это теперь уже не имело принципиального значения.)
– Она полностью затронула три позвонка, – продолжал Федор. – В принципе, смысла ее трогать нет. Операция рискованная. Если неудачно задеть, то может быть полный паралич. Вам это надо? Сейчас он функционирует, двигается… понимаете? И химию можно попытаться делать. А так… представьте, когда человек полностью парализован, овощ...
Лидия Сергеевна ничего не хотела представлять.
– Вы сказали, химию делать можно? – спросила она.
– Это вы уже с Эмилем решайте. Тут я вам ничего не скажу.
– Понятно.
– Вы в общем, ждите тогда, сейчас подойдет Андрей Игоревич.
Лидия Сергеевна и Андрей вернулись в палату.
– Сейчас Печужкин придет, – сказала Лидия Сергеевна. Петр Иванович заволновался. Он часто заморгал, стал сжимать и разжимать кулаки.
– Поднимите, пожалуйста, перекладины, – попросил он хриплым задыхающимся голосом.
Они подняли боковые поручни кровати, и Петр Иванович вцепился в них. Лидия Сергеевна с Андреем отошли к стене и прижались к ней. Им казалось, что прошел час, хотя на самом деле едва ли минуло минут пять. Дверь в палату широко раскрылась и вошел Печужкин, в белом застегнутом халате. Он вышел на середину палаты и остановился, поискав глазами по кроватям и быстро определив Петра Ивановича. Лицо его было приветливым, даже веселым.
– Ну, здравствуйте, – будто даже немного стесняясь, сказал он Петру Ивановичу, и стал изучать его взглядом. Позади него стоял Федор.
Петр Иванович представлял собой невероятное зрелище. Собрав все свои силы, он подтянулся на брусьях и замер в полусидячем положении. Его руки, словно влитые в перекладины, были напряжены и скованны. Напряжены были спина, вытянутая вперед шея. Он пытался улыбаться, в упор глядя на Печужкина, но у него выходило нечто страшное и отчаянное.
Лидия Сергеевна смотрела на него сбоку, пытаясь оценить его глазами врача, как если бы она видела его в первый раз. Худой, словно узник концлагеря. Измученный, жалкий. Глубокие исстрадавшиеся глаза, говорящие о бесконечной усталости. Болезненная испарина на лбу. Какой тут может быть приговор, даже при самом доброжелательном расположении?
«Если я сам увижу, своими глазами, – вспомнила Лидия Сергеевна слова Печужкина… – и пойму, что… не бесполезно… только в этом случае…»
Спустя минуту Печужкин улыбнулся и вежливо сказал Петру Ивановичу: «До свидания», после чего не задерживаясь вышел из палаты. Федор пропустил его вперед и вышел следом, мимоходом сказав Лидии Сергеевне:
– Я сейчас вернусь.
Он вернулся действительно почти сразу же. Неожиданно учтиво и обходительно он сказал:
– Собирайтесь, пожалуйста. Сейчас мы переезжаем на первый этаж, в реанимационное отделение. Я вас провожу.
Пока Лидия Сергеевна и Андрей упаковывали сумки, Федор сходил и привез каталку, даже помог Андрею переложить Петра Ивановича.
– С сумками в реанимацию не нужно, – сказал он. –  Кто-нибудь один поедемте со мной, а кто-нибудь пока здесь обождите, в палате.
– А для Петра? – заволновалась Лидия Сергеевна. – Футболку… воду? Калосборники?
– Ничего, – сказал Федор. – Там все запрещено. Впрочем, давайте калосборники.
Лидия Сергеевна передала ему упаковку.
– Давай, мам, я поеду, – сказал Андрей. – Жди здесь.
Лидия Сергеевна растерянно опустилась на стул. Андрей и Федор повезли каталку к лифтам, потом вниз, на первый этаж, потом долго громыхали по длинному темному коридору, по стенам которого кучками лежало использованное постельное белье, пока, наконец не остановились перед мощной, обитой железом дверью, где-то в середине коридора. Федор позвонил в звонок на стене. Долго никто не открывал. Федор позвонил еще раз. За железной дверью заскрежетало, и им открыла молодая девица с короткой стрижкой.
– Вот, как говорили, историю болезни занесу позже, – сказал ей Федор и обратился к Андрею:
– Завезете сами? Вам покажут.
Андрей кивнул. Федор пошел обратно по коридору.
– Завозите быстрее, – грубо сказала девица Андрею. – Наденьте халат…
– Где? – замялся Андрей.
– Вон висит, разуйте глаза, – казалось, один только вид Андрея раздражал ее до крайности, и она готова была в любой момент окончательно выйти из себя, дай только повод. – И давайте побыстрее… завезли-вышли. Тут не парк, нечего тут шататься. Туда везите.
Андрей был обескуражен такой хамской фамильярностью, но повез ничего не понимающего Петра Ивановича в указанном направлении, в большое, вымороженное помещение, напоминающее морг (каким видел его Андрей в фильмах). Мрачные полуподвальные застенки с узкими окнами под потолком, выложенные белым кафелем. Несколько старых кроватей, у каждой из которых громоздились старые аппараты с выключенными мониторами. Наверху замерла, словно огромный спрут, операционная лампа с круглыми, как присоски, прожекторами. Холод был жуткий, чуть ли не уличный, а на кроватях лежали лишь тонкие шерстяные пледы, какие выдают в поездах.
Следом за Андреем в палату вошли два молодых парня в бирюзовых халатах, санитары. Они легко переложили Петра Ивановича на первую попавшуюся кровать. Андрей плотно укрыл отца тонким одеялом под самое горло. Петр Иванович дрожал всем телом, на нем была только футболка, не было даже штанов.
– А как с одеялами? – спросил Андрей. – Тут такой холод. Можно, я сейчас принесу? И воды нужно, еды…
Ребята-санитары оказались приветливыми парнями.
– Тут строго запрещено еду. Воду еще можно попробовать. Одеяла тоже принесите, а пока заберите с других кроватей. Да вы не волнуйтесь, все будет нормально.
– А телефон еще нужно…
– Телефон держать здесь запрещено.
– Там еще пролежень. Его обрабатывать надо. И стома.
– Не волнуйтесь, тут постоянное наблюдение и уход, это же реанимация, поэтому ваш родственник…
– Отец.
– Да, ваш отец будет под контролем.
- Вы обрабатывать будете пролежни? Давайте я покажу, там не все так просто...
- Это дежурная медсестра делает, а скорее всего, обрабатывать будет ваш лечащий врач. Мы только помогаем, переносим, укладываем. Но не волнуйтесь, все будут рядом, все будут следить. 
Андрей собрал с соседних кроватей несколько одеял и укрыл дрожащего отца. Он всю дорогу видел вопрошающие испуганные глаза отца, но как ему объяснить столь стремительные перемещения, не знал.
– Ты куда? Уходишь? – жалобно, едва слышно спросил Петр Иванович Андрея, когда тот собрался бежать наверх за вещами.
– Батя, нужно тут полечиться какими-то антибиотиками. Что-то подлечить. Понимаешь? Врачи сказали… я сейчас схожу за вещами и вернусь. Ладно? Пять минут.
Петр Иванович согласно кивнул. Андрей быстро, почти бегом пошел вдоль темного коридора к лифтам. У лифтов он встретил Федора. Они в неловкой тишине стали ждать.
– Вы из Москвы? – спросил Федор. – Эмиль говорил.
– Да, – ответил Андрей.
– А что в Москву не повезли лечить? Там же лучше условия…
– Если бы он ходить мог. А так – как его довезти? Нереально.
– Ну да, – безразлично сказал Федор и они вошли в лифт. – Зайдите ко мне завтра после полудня, я отдам вам ваши документы.
– Хорошо, – сказал Андрей.
Вернувшись в палату, Андрей сказал Лидии Сергеевне:
– Мам, пошли вниз.
Лидия Сергеевна вскочила с места, и они вдвоем, подхватив все вещи, устремились прочь из злополучной палаты, не прощаясь с постояльцами ее. Внизу, у железных дверей, они свалили сумки на пол и расположились, как табор цыган. Андрей перечислял то немногое, что нужно подготовить: теплую одежду, бутылку воды… очки не забыть, добавила Лидия Сергеевна. И телефон. Нет, телефон запретили, сказал Андрей.
– Давай звонить, – сказала Лидия Сергеевна, указывая на дверной звонок. Андрею очень не хотелось снова сталкиваться со взбалмошной девицей и слушать ее хамство.
– По этому звонку не открывают, он для своих, – соврал он матери. – Давай подождем, пока кто-нибудь не выйдет. Тогда просочусь по-тихому.
Из дверей никто не выходил. Они ждали долго, пока в коридоре не послышались женские голоса. Две женщины, вероятно медработники, приближались в их сторону, громыхая чем-то тяжелым и не замечая их, скрытых стеной. Они оживленно разговаривали. Прямо за углом женщины остановились, видимо, подбирая сваленные по стенам кучки белья, и Лидия Сергеевна с Андреем ясно расслышали их разговор. Одна из разговаривающих, не подозревая, что ее подслушивают, отчаянно сквернословила.
– Сегодня утром пять операций и уже, на.., три смерти, – сказала она.
– Да ладно! – воскликнула другая.
– Да, п-ц… и та казашка тоже. Помнишь?
– Неужели!
– Сегодня утром. Не вытянули, б...
– От заражения?
– П-ц, прикинь.
– Жалко как!
– А остальные на столах...
Женщины вышли из-за угла. Одна из них толкала тележку, куда складывалось белье. Они равнодушно глянули на Лидию Сергеевну и Андрея и прошли мимо, но уже молча.
– Ладно, все же позвоню, – решился Андрей и пошел к двери. На звонок никто не откликнулся, но минут через пять железные двери сами открылись, и оттуда показалась пожилая женщина. Андрей пошел к ней с подготовленным пакетом.
– Мне нужно передать вещи… – заспешил он объяснить женщине свои цели. – Мы только что сюда переехали, я отходил… врачи сказали донести, вон туда, в самый первый отсек… можно, я быстро?
Эта женщина была вежливой и спокойной.
– Давайте мне вещи, я передам, – сказала она. – Вход, к сожалению, запрещен. Но я передам.
Андрей не стал спорить и прорываться внутрь.
– А как нам быть? Тут ждать?
– Зачем? – сказала женщина. – Спросите у вашего врача, он вам все объяснит. Давайте пакет, не беспокойтесь, я передам.
Андрей отдал ей пакет и попросил:
– Скажите ему, пожалуйста, что мы тут, в коридоре будем.
– Хорошо, – женщина скрылась за дверями. Они немного постояли в задумчивости.
– Поехали домой, – устало сказал Андрей.
– Поехали, что тут стоять, – сказала Лидия Сергеевна. – Все равно ничего не выстоим. Когда Федор сказал, завтра приходить?
– Да, после обеда.
Они собрали свои пожитки и двинулись по темному коридору.

Глава 6

Боже, какое наслаждение! Не нужно никуда нестись, телефон молчит (хорошо, что в реанимации запрещено держать при себе телефоны, иначе он звонил бы ежеминутно). На улице уже совсем светло, а они еще лежат в своих постелях, и им совсем не стыдно. Часам к десяти вышли каждый из своей комнаты, вялые, в халатах, и посеменили на кухню. Сейчас Лидия Сергеевна по-быстрому приготовит жиденькой овсяночки и вскипятит турку кофе: себе добавит молока, Андрею оставит горький. А дальше будет видно.
«Интересно, – думал каждый из них, – а когда его не станет, будет так же хорошо и спокойно? И тишина… будет ли такой же умиротворенной? Или все-таки зловещей?»
Удивительное существо человек. Ко всему привыкает. Да, привычка, пресловутое «время, которое лечит» – великий дар природы. Среди рака, пролежней, заражений крови они умудряются выискивать удовольствие, подумать только! Это сродни будням солдата, привыкшего видеть вокруг ежедневные убийства и смерть, убивающего, и тут же пляшущего на привале под какую-нибудь гармошку. Какое-то нравственное извращение… Организм будто черствеет, становится невосприимчив к горестям, переступая невидимую моральную черту. Он начинает алкать, требовать чего-то хорошего, прекрасного, отказываясь более воспринимать негативное и плохое, даже если оно повсюду.
То время, когда они впервые попали в больницу, ту, самую первую, казалось им уже каким-то далеким и… хорошим. Добрым воспоминанием, как давнее приятное путешествие. Совсем еще свежий Петр Иванович, тот, настоящий, живущий в мире людей, а не собственных призраков; все они полны надежд, стремлений, даже в какой-то степени уверенности в выздоровлении. Славное было время. И совсем не казалось теперь так уж плохо, неухоженно в той больнице, в том пограничном пункте, впустившем их в новую жизнь.
Но относится ли это все к умирающему? Привыкает ли он? Или он должен быть положен на заклание, как жертва? Ради искупления. Ради торжества жизни.
Андрей, не размышляя об этом специально, но чувствуя, переживая внутренними глубинными чувствами, вдруг вспомнил фильм «Смерть коммивояжера», не тот бездарный, где Дастин Хоффман не смог изобразить ничего лучше истеричного, тараторящего без толку и умолку отвратительного таракашки с подгнившими зубами, а более старый фильм, где главный герой был угрюмый, мужиковатый, увязший в невзгодах и долгах человек на краю пропасти. Его семья балансировала вместе с ним на краю этой пропасти. И его смерть стала разрешением проблемы, дала свободу самым близким ему людям. Андрей вспомнил этот фильм, потому что и отец стоял на краю пропасти, а они уже хотели свободы от него, даже мать. Моральная черта была переступлена.
Позавтракав, они не спеша собрались и поехали в Институт позвоночника.
В то же самое время на четвертом этаже проктологического отделения онкологического диспансера из лифта вышел Эмиль. Лидия Сергеевна уже позвонила и все ему рассказала. Он не был слишком удивлен, потому что с самого начала не верил, что из затеи с Институтом позвоночника выгорит что-то дельное, что радикально изменит ситуацию. Чудес не бывает. Но клиенту это было нужно, и клиент щедро заплатил за эту аферу.
Афера провалилась быстро, быстрее, чем ожидал Эмиль, а посему нужно было прорабатывать новые варианты. К счастью, они у Эмиля имелись. Гнойные, инфекционные диспансеры, про которые с ужасом сообщила Лидия Сергеевна, даже не рассматривались. Нужно было забирать Петра обратно к ним, в онкологию. А уж тут Эмиль чувствовал себя, как рыба в воде. Тут, в его родной стихии, можно было решить любые самые сложные проблемы. И даже то, что на решение отводились всего лишь сутки, не смутило его. Он уверенно направился к кабинету заведующего отделением Михаила Израилевича Фишмана.
– Михаил Израилевич, доброе утро, – сказал он, входя в кабинет.
– Доброе утро, Миля, – приветливо ответил Фишман. Они немного побеседовали об общих делах, прежде чем Эмиль приступил к главному.
– Михаил Израилевич, – начал он. – Если помните, месяца два назад на вашем отделении лежал мужчина с раком сигмовидной. Его оперировал Колесников.
Фишман, признаться, не помнил (мало ли тут оперировали за последние месяцы мужчин с сигмовидкой), но сделал вид, что припоминает. Действительно, Эмиль усердно хлопотал за кого-то. Да-да, было дело…
– Он вроде совсем плох был? – спросил Фишман.
– Ну, операция прошла тогда очень успешно, – говорил Эмиль. – Сейчас он проходил лечение в другом медицинском учреждении. И вот настало время ему опять возвратиться. Михаил Израилевич, я вас очень прошу принять его обратно на ваше отделение.
– Ну так пусть он через районного онколога… – сказал Фишман. – Как положено…
– Это слишком долго. Волокита может затянуться на недели. Можно упустить драгоценное время. А он завтра уже выезжает из той, другой клиники. Я бы хотел, чтобы лечение не прерывалось, и он въехал сразу сюда, минуя дом. Это лишняя трата времени.
Фишман удивился:
 – Ничего себе скорость!
– Колесников говорил, что как раз необходимо начинать делать химию, сроки подошли. Он наметил ее еще в ноябре. Я боюсь упустить время. Потом лечение уже может стать бессмысленным. И вся та работа, которую мы проделали, пойдет насмарку.
Фишман был озадачен.
– Ну, если Колесников говорил… надо узнать, есть ли места в палатах.
– Я уже узнал и забронировал.
– Ну, Миля, смотри сам, – Фишман добродушно посмотрел на Эмиля через свои очки с толстой роговой оправой. – Ты так печешься об этом больном. Он тебе родственник, что ли?
– Ну… да. В каком-то смысле… близкие.
Получив разрешение Фишмана, Эмиль пошел к Колесникову.
– Виталик, завтра приезжает твой любимый пациент.
Колесников понял, о ком идет речь, и закатил глаза.
– Ты опять за старое!
– Только что говорил с Фишманом, он дал добро, – сказал Эмиль.
– А что там с Институтом позвоночника? Он же туда хотел?
– Скажем так: по независящим причинам операция отложилась.
Колесников недовольно вздохнул:
– А зачем его брать сюда? Что с ним тут делать? Он же безнадежный. Пусть едет в хоспис. К нам же приезжают лечиться, а не умирать.
– Ну, Виталик, ты же понимаешь…  не тот случай, чтобы в хоспис.
– Но первая же химия прикончит его.
– Знаешь, мне кажется, для них не это самое важное…
– Смотри, конечно, тебе виднее, – пожал плечами Колесников.
– Есть еще одна проблема.
– Что еще?
– В Институте он каким-то образом подцепил сепсис. Ну, в Инстите или раньше - не понятно, но именно там обнаружили...
– Ого! И как нам быть? С этим его точно никто сюда не возьмет. Тем более в общую палату.
– Возьмут. Главное, чтобы никто, кроме тебя и меня, об этом не знал.
– А Фишман?
– Ну, послушай, нужно сделать так. Они заезжают пока в общую палату, ты говоришь, какие лекарства купить, Лида (его жена) покупает, и тихо прокапываем курс, сколько нужно, дней десять-пятнадцать. Не вижу никаких трудностей. Ему сейчас уже делают несколько дней антибиотики, так что он уже приедет почти готовый, нужно будет только долечить. Контактов с больными у него не будет, положим подальше от других. А как только появится одноместная палата, сразу же переведем туда.
– Тебе виднее, Эмиль. Но если что, я тут ни при чем, будешь отдуваться сам.
– Хорошо, Виталик.
На том и порешили.
Лидия Сергеевна с Андреем поднялись к Федору на восьмой этаж. Федор стал несколько мягче в поведении, может быть, получив строгий наказ от Печужкина вести себя как можно вежливее, а может, предчувствуя свое скорейшее освобождение от этих людей, доставивших ему столько неприятностей. Он передал Лидии Сергеевне документы.
– Я обработал пролежень, – сообщил он. – Ему еще доделывают, что намечено, а завтра к полудню можете забирать. Только не позже, к двенадцати очень просили освободить место. 
– Хорошо. Спасибо, – сказала Лидия Сергеевна. – И извините, что так получилось.
– Да ладно, ничего, – неискренне скосил глаза в сторону Федор. Они постояли друг напротив друга несколько мгновений. Хочет денег, угадала Лидия Сергеевна; ждет… нет, ничего не получит, ни копейки. Она еще раз поблагодарила Федора, и они с Андреем пошли вниз. Они оба решили, что стоять у реанимации, как стояли вчера, не будут. Одевшись в шумном гардеробе, они вышли на зимнюю белую улицу. Обходя здание, занимавшее полквартала, состоявшее из множества корпусов, флигельков и пристроек, они увидели, как в огромных окнах первого этажа, под нависшими хирургическими лампами склонились над невидимыми отсюда, с улицы, столами, врачи в медицинских шапочках. Врачи оперировали, почти соприкасаясь головами, опущенными вниз.
– Это здесь вчера из пяти трое не встали? – вспомнила Лидия Сергеевна подслушанный в коридоре разговор двух санитарок.
За Институтом раскинулся типичный петербургский сквер, представляющий собой обширное голое пространство с несколькими низенькими деревцами и исчерченное наискось дорожками. Только эти дорожки расчистили для ходьбы, все остальное осталось покрыто глубоким нетронутым снегом с ледяной коркой, искрящейся на солнце.
Они побродили по дорожкам сквера и, быстро озябнув, зашли в небольшое грузинское кафе пообедать. На обеде настоял Андрей, Лидия Сергеевна поначалу отнекивалась, считая посиделки в кафе без повода излишним шиком. Она никогда не заходила просто так не только в такие места, но даже и в обычный фастфуд, Ростикс или Бургер-Кинг, которые для Андрея и его поколения давно уже превратились в обыденность, и к которым сама она так и не смогла привыкнуть, не зная ничего подобного во времена своей молодости (за исключением, конечно, каких-нибудь совдеповских  пышечных или пирожковых, которые уже Андрей в свою очередь считал пережитком прошлого, недостойным внимания).
– Пошли, я угощаю, – внушительно сказал Андрей. Лидия Сергеевна с удовольствием согласилась, она была не прочь чего-нибудь перекусить. Не зная, что выбрать, она потерялась в меню, и Андрею пришлось самому заказать по салату «Цезарь», солянку, шашлыки и бокал домашнего вина для матери. Лидия Сергеевна была очень довольна, а Андрею было приятно видеть, как измученная, издерганная мать хоть в чем-то смогла получить заслуженное удовольствие и немного расслабиться.
– Не помню, когда в последний раз ходила в ресторан, год назад… нет, летом, на твою свадьбу, –  сказала она, элегантно обхватывая пальцами бокал. –  Начинаю возвращаться к жизни… какое вкусное вино!
Андрей улыбнулся.
– Правильно, начинай выходить из этого ада. Просто отстранись. Плохо так говорить, но… хорошо, что отец лежит в реанимации. Дал нам несколько дней передышки…
– Я тоже чувствую облегчение. Ноги он, конечно, основательно на нас свесил. Знаешь, что он мне сказал: ты хотела бы со мной в один день умереть?
Андрей удивленно раскрыл глаза.
– Да, – продолжала Лидия Сергеевна. – Я прямо опешила. Я же не жена фараона, чтобы быть погребенной вместе с мужем. Ну совсем уже!
– Кстати о фараонах, – сказал Андрей. – Сразу же, как все закончится, везу тебя в Египет.
– Ну, посмотрим.
– Нет, точно, решено!
– Да, почему же нет, – согласилась Лидия Сергеевна. – Не с этим же олухом в санаторий ехать.
Она рассказала Андрею про то, как Вадим Александрович звал ее отдохнуть вдвоем. Андрей посмеялся – старого кобеля не исправишь (он знал от матери давнишнюю историю о том, как дядя Вадик как-то на гулянке раскрыл ей свое сердце, благородно заявив при этом, что против друга не пойдет).
– Как представлю кого-нибудь кроме отца, – сказала Лидия Сергеевна, – рвать тянет. Бе! Не знаю, как он, а я перед ним чиста. За все годы – только он. Эх, так профукать свою жизнь. Все только начинается – живи, путешествуй… годик-другой и внуки пойдут… о, этот бы растворился во внуках, особенно если бы девочка… так хотел переехать в Москву, когда ты квартиру купишь, в нашу однушку, в парке гулять всем вместе…
– Не забивай голову, – поспешил Андрей увести ее от ненужных воспоминаний.  – Наслаждайся моментом. Как тебе «Цезарь»?..

Глава 7

То, что произошло с ними в эти дни в Институте позвоночника, казалось омерзительным кошмарным сном. Они были рады, что уезжают, пусть и не солоно хлебавши.
Когда, подъехав в Институт часов в одиннадцать, Андрей зашел в реанимацию забирать отца (вместе с санитарами из транспортировки лежачих больных – иначе не пропускали), он сразу понял, что с отцом тут особо не церемонились. На Петре Ивановиче не было лица, он лежал в холоде, почти зеленого цвета, все тело его дрожало. Создавалось впечатление, что местные лекари нарочно стремились извести его, чтобы он не вышел из этого помещения живым. Едва слышным голосом, глядя на Андрея затравленными глазами, он произнес:
– Я тут оказался в западне!
– Ничего, батя. Сейчас уезжаем. Назад к Эмилю.
Петр Иванович не спрашивал, почему его забирают отсюда, что не так. Три дня в одиночестве, в ледяной пыточной вместо палаты, полное отсутствие еды, минимум питья, одни капельницы и уколы – силы его были на исходе, рассудок замутнен, чтобы требовать объяснений. Три дня он пребывал в забытьи, вызванном угнетенным состоянием духа. Ему не хотелось знать подробности, почему его подвергли такому безжалостному испытанию. Федор, приходивший к нему сам обрабатывать пролежни, молчал, и Петр Иванович не задал ему ни одного вопроса. Ему было все равно. Он приготовился к смерти.
Когда зашел Андрей, Петр Иванович еще испытал слабую надежду на то, что, может быть, его повезут обратно в палату, и лечение возобновится. Но когда Андрей сказал, что они уезжают, Петр Иванович понял, что с Институтом позвоночника покончено. Ходить своими ногами он больше не будет. Им овладело безразличие к окружающему, апатия. Пусть везут, куда хотят.
Эмиль встретил их как положено, в лучших традициях. Вид у него был несколько виноватый, будто извиняющийся за то, что так все сложилось, но никому из них и в голову бы не пришло в чем-то обвинять его. Наоборот, чем больше была разница между отношением к ним Эмиля и отношением других врачей, тем более ценили они его заботу, внимание, деликатность и тщательность. Да, они заплатили ему немало (с точки зрения средней руки обывателя, не более), но отдача была соизмерима; это была не просто формальная отработка вознаграждения, а живое соучастие, сострадание. Никто из них не сомневался – деньги были потрачены не зря, как никто не сомневался и в том, что Эмиль сделал все возможное.
В онкологическом центре они моментально погрузились в атмосферу заботы, почувствовав себя, как дома. В коридоре им повстречалась Ира, которая на удивление искренне обрадовалась их возвращению. Они с Лидией Сергеевной тут же сгруппировались в один маленький женский организм и умудрились еще по пути в палату о чем-то пошептаться и похихикать.
Палата была общей, на шесть кроватей, очень просторной. Она находилась в том же уютном чистеньком коридоре, что и предыдущая одноместная, только в противоположном его конце. Петра Ивановича уложили у окна и тут же привезли и присоединили привычные капельницы – глюкоза, белок, еще что-то. Лидия Сергеевна украдкой передала Эмилю пакет с антибиотиками, которые тот накануне поручил ей раздобыть, несколько коробок с ампулами, рассчитанными на курс в две недели. 
В палате, помимо Петра Ивановича, лежало еще двое: в дальнем конце у стены молодой тощий парень с длинной и всклокоченной бородой, и напротив него у стены же – поджарый мужчина лет пятидесяти. У всех стояли капельницы, на штативах висело по одному-два черных непрозрачных пакета. Бородатый парень лежал со своей капельницей спокойно, будто в трансе; мужчина напротив время от времени морщился, отвечая внутренней боли, которая, вероятно, и привела его сюда.
Вскоре к ним пришел Колесников. Через всю свою внешнюю вялость он улыбнулся им тепло, как старым знакомым. На ногах его Андрей увидел, как и в первое знакомство, домашние резиновые шлепанцы, растянутые и потертые, с торчащими из них носками. Андрей улыбнулся: сейчас они показались милыми и успокаивающими, а тогда, в первый раз, вспомнил он, чуть ли не возмутили его.
Колесников вкратце рассказал о десяти-пятнадцати днях курса препаратов (он не озвучил, каких именно, но те, кто были в курсе, догадались, что имелись в виду антибиотики).
– А там начнем подбирать дальнейшее лечение, – подытожил он. Тут он и сам не мог с уверенностью сказать, что это будет за лечение. Для больного оно могло бы называться обнадеживающим словом «химиотерапия», на самом же деле это должно было быть нечто предельно легкое, безобидное (поскольку настоящей химии настолько уставший организм не переживет), используемое не с целью борьбы с недугом, а с целью как можно дольше растянуть время пребывания Петра Ивановича в больнице. Первый раз в жизни Колесникову приходилось заниматься подобной чертовщиной – юлить, изворачиваться, чтобы безнадежного пациента не отправляли домой, а… да что тут скрывать – позволили умереть здесь. Для этого нужно было врать заведующему отделением, что процесс идет, врать самому больному, обнадеживая его, что его лечат… ничего себе задачку подкинул Эмиль! Впрочем, именно Эмиль будет заниматься наиболее «скользкой» стороной дела, роль же Колесникова – плыть по течению и выполнять то, что от него зависит, в рамках своих служебных обязанностей. Нести ответственность за авантюру, в которую его втянули, Колесников не собирался ни в коем виде.
После капельниц Петру Ивановичу сделали первый укол антибиотика. После укола никто их более не беспокоил, предоставив самим себе. Петр Иванович задремал, Лидия Сергеевна и Андрей вышли в коридор. Перед ними стоял вопрос: как, кому и где оставаться ночевать?
На стене было приклеено объявление, которое они раньше не видели, скорее всего просто не обращали внимания за ненадобностью: «Посетителям запрещается оставаться ночевать в общих палатах». Поначалу это объявление обрадовало; оно снимало с них ответственность за отказ от ночевок. Но в середине коридора, напротив стойки дежурной медсестры, был оборудован уголок отдыха, который они раньше тоже не замечали, главной составляющей которого был прекрасный широкий диван. Наличие дивана все кардинально меняло и возвращало на круги своя.
– Что ж, буду ночевать на этом диване, – сообщила Лидия Сергеевна. – Тем более Ира иногда ночами дежурит. Вместе будет веселее.
– Послушай! – воскликнул Андрей. – Она же говорила, что подрабатывает сиделкой. Давай ей заплатим, и пусть приглядывает. А? Это реально выход…
– Ты же понимаешь, что отец на это не согласится…
Андрей раздраженно фыркнул.
– Ну вот зачем мы ему нужны будем, если он там, а мы здесь будем ночевать? Бегать непрерывно туда-сюда целую ночь? Подглядывать в замочную скважину?
– Да…
– Глупости. Во-первых, кто тебе даст сидеть в мужской палате по ночам, караулить там, как ты привыкла? И потом, здесь уже все свои, как родные, кого ни попроси, с радостью последят за ним.
– Там видно будет… сегодня пусть точно сам ночует. У меня завтра работа в кои-то веке, с самого утра, трое придут стричься и краситься. Хоть какие-то деньги. Поработаю, и завтра разберемся.
– Ты от клиентов-то не отказывайся. А то всех потеряешь.
– Уже многих и потеряла… они звонят, а я все с отцом сижу. Не каждый, знаешь ли, согласится ждать месяцами.
– Ну вот и работай. А он пусть сам ночует. Привыкает. А то слишком категоричные условия стал выдвигать, – недовольно сказал Андрей. – И ты тоже не строй из себя героя, где не надо…
– Жалко его просто, – вздохнула Лидия Сергеевна.
Сказано человеческим языком – нельзя, так чего выгибаться, изводить себя, злился про себя Андрей. Сколько можно терпеть! Никто не остается ночевать, и у всех все нормально, а этот… не согласится он на сиделку, посмотрите, какой брезгливый... захотел он, видите ли, умереть в один день… Они вернулись в палату. Петр Иванович успел проснуться и испугано искал их глазами.
Вслед за ними вошли еще двое посетителей: худенькая женщина с печальным одутловатым лицом тапира, немного сгорбленная и одетая в невзрачную блузу, и высокая девица с таким же лицом тапира, исключающим всякое сомнение в том, что она была дочерью первой. Девица была одета по-молодежному, особенно выделялись джинсы, плотно облегающие чрезмерно полный зад и мощные ноги, сильно сужающиеся к низу. Женщина держалась скромно, дочь же ее, наоборот, с показной напыщенностью. Это были посетительницы поджарого пожилого мужчины. Они взяли свободные стулья и расселись рядом с кроватью своего больного.
– Папа, я сама сегодня машину вела, – бойко начала девица, нарочно громко, чтобы все слышали.
– Да? – тихо проговорил мужчина. – Как с габаритами, справляешься?
Девица принялась рассказывать о своем вояже на машине до больницы. Пробки, кто-то подрезал, сложный светофор… мужчина послушно кивал, но было видно, что занимали его совсем другие мысли, и он с трудом отрывался от них, чтобы продемонстрировать дочери свое внимание. Женщина тем временем доставала из принесенной сумки лоток с едой. Увидев еду, мужчина страдальчески сморщился.
– Ой, я тебя умоляю… нас здесь кормят… не могу я столько есть.
– Антоша, ты так исхудал, – запричитала женщина.
– Ну я прошу тебя, – строго сказал мужчина, Антон.
– Давай тогда поменяем, может? – конфузясь, сказала женщина.
Антон нехотя раскрыл одеяло. На боку, скрытый футболкой, у него висел калосборник, такой же, какой был у Петра Ивановича.
– Что, нету ничего? – спросила женщина.
– Да не надо, оставь, – поморщился мужчина, запахивая обратно футболку. – Я сам, если что.
Семейство замерло.
В это время из коридора прозвучало:
– Обед. Кому обедать?
Прежде всех поднялся на зов бородатый парень. Он достал из своей тумбочки тарелку с ложкой и пошел в коридор прямо с капельницей, ловко управляя штативом. Быстро вернувшись, он не лег, а сел на кровати, поджав под себя одну ногу, и принялся неторопливо жевать, отрешенно глядя в никуда.
Следующей поднялась жена Антона, а потом и Лидия Сергеевна. Они вышли друг за дружкой в коридор, жена Антона с большой тарелкой, Лидия Сергеевна, у которой посуды не было – так. У дверей палаты стоял возок с несколькими большими бидонами. Женщина в белом халате раздавала пищу всем желающим.
– Проходите, пожалуйста, вперед, – вкрадчиво сказала жена Антона, пропуская Лидию Сергеевну.
–  Ой, да у нас и тарелки своей нет, – засмущалась Лидия Сергеевна. – Только заехали, не успели.
– А ничего страшного, – весело сказала повариха и протянула Лидии Сергеевне больничную тарелку. – Суп будете?
– Нет, только второе...
– А пожалуйста, – веселая повариха ловко плюхнула на тарелку половник пюре из одного бидона и достала из другого приличный кусок отварной рыбы. За Лидией Сергеевной подошла за своей порцией жена Антона.
– Я извиняюсь, – деликатно и осторожно спросила она Лидию Сергеевну, пока та не успела уйти в палату. – Может быть, неудобный вопрос… У вашего супруга какая стадия?
– Четвертая, – сказала Лидия Сергеевна тихо.
– А что вам врачи говорят? – спросила еще тише, практически шепотом, жена Антона, торопясь отойти от раздатчицы еды и увлекая за собой Лидию Сергеевну. – Я извиняюсь, если это не секрет.
– Нет, – махнула спокойно рукой Лидия Сергеевна. – А что говорят… все, ничего нельзя сделать.
Жена Антона оживилась.
– Да! А как вы ему… сообщили? Как он это переживает?
– Он не знает. Все знают, кроме него.
– А что же делать? – каждый последующий вопрос жена Антона произносила все более пытливо, жадно ловила каждый ответ. Лидия Сергеевна пожала плечами:
– Лечить до конца. Делать вид. Но говорить уже точно не будем. Он уже столько перенес.
– Мы тоже. Я почему вас спрашиваю… вы извините меня, пожалуйста…
– Да ничего, ну что вы!
– Просто у моего мужа тоже четвертая стадия. Рак прямой кишки. Мы уже прошли и операцию, и три химии. И вот мне вчера сообщили, что эта, что сейчас нам делают, последняя… и что больше ничего нельзя сделать. И что нам нужно съезжать… гонят отсюда в хоспис.
Глаза женщины наполнились слезами.
– Извините, – произнесла она. Лидия Сергеевна сделала трагическое лицо. Они отошли к стене и разговаривали почти шепотом, держа на весу тарелки для своих мужей.
– Я ему тоже не говорила, – продолжала жена Антона. – А теперь придется сказать… у него столько дел. У него свое дело… и тут, и в Москве. Как это все оставлять…
Лидия Сергеевна понимала, что несчастной женщине нужно выговориться.
– А у меня вон сын приехал из Москвы, – не упустила возможности похвалиться она. – Тоже уже который месяц сидит здесь, помогает.
– Да что вы! А он живет в Москве?
– Да, уже несколько лет.
– Снимает?
– Нет, в своей. Квартира по наследству досталась, и он сразу же уехал.
– А где в Москве живет? – казалось, посторонняя тема немного отвлекла жену Антона от ее горестей.
– На востоке, – сказала Лидия Сергеевна.
– О,  и у нас… у мужа там тоже бизнес, он ездит туда. Но снимает, своей нет… Район «Измайловской», «Партизанской…»
– Да-да, примерно там же, – сказала Лидия Сергеевна.
– Подумать только! В таком месте, и почти соседи. А мы сами из Шушар. Каждый день ездим сюда.
Они немного помолчали, каждая про себя удивляясь превратностям судьбы.
– А вас не отправляют в хоспис? – спросила жена Антона.
– Нас нет пока, – Лидия Сергеевна мысленно поплевала через левое плечо. – Да и уже не отправят.
– Повезло! Как же сделать так, чтобы и нас не выгоняли?
«Знали бы вы, сколько денег мы сюда втюхали…» – подумала Лидия Сергеевна. Они пошли в палату. Антон разговаривал по телефону. Вид его был деловой и строгий; он раздавал указания по бизнесу, подробно обсуждал какой-то проект. Лидия Сергеевна с интересом взглянула на него: жизнь стремительно уходила из этого крепкого жилистого человека, а он все командовал, руководил, не ведая, какой жуткий сюрприз приготовила для него судьба. Она представила его в деловом костюме, на совещании в каком-нибудь небоскребе, во главе стола, за которым напряженно расселись его подчиненные, не сводящие с него раболепных глаз. Страшно подумать, как изменится он, такой уверенный, самонадеянный, через несколько дней, когда жена сообщит ему правду, что нет для него больше места во главе стола, как нет места для него и в этой больнице, и в этой жизни.
Нет, Лидия Сергеевна ни в коем случае не злорадствовала, наоборот, ей было искренне жаль его, но она будто предвидела, знала, каким станет он через несколько дней. Потому что таким же самоуверенным был не так давно ее собственный муж.
Петр Иванович наотрез отказался от еды. Лидия Сергеевна немного поковырялась в рыбе и отложила.
– Знаешь, чего бы мне хотелось, – прохрипел Петр Иванович. – Томатного сока… со сметаной.
– Ладно, завтра принесем, – сказала Лидия Сергеевна.
Вечером, перед тем как уйти, она нашла в коридоре дежурную медсестру и попросила непременно сделать Петру Ивановичу укол снотворного, даже если тот начнет отказываться.
– А то он всю больницу на уши поставит, – добавила она.
– Тогда сделаю двойную дозу, – пообещала медсестра.

Глава 8
Андрей выискал из художественной литературы, имеющейся в библиотеке родителей, те произведения, в которых описывался рак. В свое время он читал их: «Раковый корпус» Солженицына, «Железный век» Кутзее, «Смерть Ивана Ильича» Толстого. И сейчас почувствовал потребность перечесть некоторые из них заново, прежде всего «Смерть Ивана Ильича». Он взял с собой в больницу книжку Толстого из собрания сочинений и предусмотрительно закачал в планшет аудиокнигу Солженицына (предусмотрительно потому, что сидеть перед раковыми больными с книгой, на обложке которой живописно красуется название «Раковый корпус» было бы верхом кощунства).
Сидеть сегодня предстояло целый день, и, вероятно, ночь, поэтому Андрей позаботился об умственных развлечениях. Помимо чтива, чтобы развеяться, он закачал в планшет несколько фильмов о Фантоцци и Мистере Бине, прямо противоположный книгам выбор, дающий эффект полного отключения мозгов. В качестве музыкальной части выбрал Четвертую и Девятую симфонии Бетховена, которые ему наиболее нравились (слушать эстраду или рок совсем не хотелось). Все это должно было максимально разнообразить унылые посиделки перед кроватью отца.
Помня о желании отца выпить томатного сока, Андрей зашел в продуктовый и купил сока и сметаны.
– Какая дрянь, – сморщился Петр Иванович, сделав глоток.  – Что за фирма? Сплошная горечь! Просроченный, что ли? Можно было достать сок нормальной фирмы?
Андрей ничего не ответил, принял обратно стакан и ушел мыть. Фирма была самая лучшая, уж на этой мелочи он экономить не стал бы. Дело было не в фирме. Дело было в отцовской печени, изрытой метастазами, не способной воспринимать пищу такой, какая она была на самом деле. Андрей понимал это, Петр Иванович – нет.
Вернувшись в палату, Андрей тут же занялся отцом, чтобы как можно быстрее освободиться и усесться-погрузиться в чтение. Он споил Петру Ивановичу витаминный коктейль, разобрался с наполненным мочой пакетом. Обрабатывая пролежень, Андрей увидел, как распухли у отца ноги, превратившись в две ватные подушки, и какой огромной снова стала мошонка, настоящий шар. Надо будет непременно показать Колесникову.
Около часа Петр Иванович не давал Андрею присесть. Он не мог найти положения на кровати, чтобы не давило спину. Андрей приподнимал, опускал обратно изголовье финской кровати, взбивал потуже подушку, потом разглаживал ее до состояния блина. Петр Иванович морщился, на минуту успокаивался, потом снова звал Андрея искать удобной высоты и подходящего наклона. Наконец нужное положение, казалось, было найдено. Петр Иванович затих, а Андрей, примостившись на стул рядом с кроватью, с жадностью накинулся на книгу, глотая абзац за абзацем, страницу за страницей. Читалось уже раз прочитанное легко и быстро. Знакомые персонажи и образы воскрешались вновь, некогда изученные и похороненные в памяти. Как же четко изображен внутренний мир больного, его ощущение болезни, его постепенный уход из мира живых – сначала уход духовный, а потом и физический, поражался Андрей исключительному мастерству Толстого. Если у Кутзее было представлено вообще непонятно что, что угодно, но только не рак, а у Солженицына рак был скорее смертельной болезнью коммунистического общества в целом, нежели отдельно взятого человека (уж слишком беспечно занимались своими делами насущными его герои, больше напоминающие типажи), то Толстой попал в самое яблочко – болезнь была прописана во всей своей безграничной мерзости, разлагающей аморальности по отношению к человеческому естеству, и как трагедия сугубо индивидуальная, вырывающая мученика из окружающего мира, в единении с которым он до того беззаботно сосуществовал. Андрею казалось, что те же самые ощущения, мысли, которые пережил Иван Ильич, в точности переживал и его отец. А мужик Герасим, которого больной не отпускал от себя, разглядев в нем родственную душу, – это, конечно, в их случае – мать. Да, это она, единственная, кто готов безропотно бдеть рядом сутки напролет, не зная сна и отдыха, готовая в прямом и переносном смысле взвалить себе на плечи ноги мужа.
Себя же Андрей узнал в отвратительном лицемерном образе жены Ивана Ильича. Он во всей этой истории – главный объект разочарования отца, а возможно и ненависти. И он достоин и ненависти, и разочарования. Он не стал для отца последним утешением и отрадой, закрылся, не принял его боль, как свою. Не понятно вообще, что удержало его здесь, в Питере, на протяжении столь долгого времени. Точно не страх (страх попасть под родительское проклятие, лишиться наследственных квартир; нет, тут можно было бы найти множество причин, которые оправдали бы его в глазах родителей: другой город, дела, семья, работа, развивающийся бизнес). Нет, не то. Но и не любовь, теперь это было очевидно. Вероятно, долг, обязанность перед самим собой и перед той любовью, которая все же была когда-то, еще совсем недавно… долг перед памятью, которая, соединив воедино многие жизненные эпизоды, создала четкую картину понимания того, что он должен отцу. И то, что он тут делал – лишь ничтожно малая толика того, что он был должен.
Ему удалось прочитать довольно много, несколько глав, когда Петр Иванович снова обратил на него внимание.
– Андрей, подай градусник, – сказал он. Андрею очень не хотелось отрываться от чтения, но он поднялся со стула и залез в отцовский ящик.
– Дай мне воды, – сказал Петр Иванович. – И таблетки… те, что в тумбе. Какие там? Вот эти. А вот эти вообще убери.
Говоря, Петр Иванович морщился, будто ему было неприятно разговаривать с Андреем, просить его о чем-то. Через несколько минут он велел проверить градусник.
– Сегодня вечером не забудь сказать медсестре, чтобы сделала укол, – сказал он.
– Ладно, – сказал Андрей. Он сел обратно на стул, но Петр Иванович не дал ему прочесть и нескольких слов.
– Андрюш, помни мне спину.
Андрей начинал нервничать. Отец не мог не видеть, что он увлечен чтением, и нарочно отвлекал его каждую минуту. Прерывание занимательного чтения равносильно прерыванию глубокого сна – ничего, кроме злой досады, оно не может вызвать. «Лучше бы тоже взял книгу почитал, чем страдать херней», – подумал Андрей, вставая и подходя к отцу сзади. Вот радость, лежать сутки напролет и таращиться в пространство. А если бы вдруг Бог подарил ему шанс на спасение и дал еще год, десять лет жизни? Заставило бы это его хоть что-нибудь начать менять в жизни, или лишь продолжило бесцельное существование в горизонтальном положении? Определенно, сын извлек из болезни отца больше, чем сам больной – время дано человеку, чтобы познавать, жадно впитывать все, что имеется вокруг, ежесекундно. И не важно, в болезни или здравии. В болезни с удесятеренной силой. Взять того же Зацырко из «Ракового корпуса», или, например, Фриду Кало, рисовавшую, превозмогая боль, будучи прикованной к постели. Вот в чем заключается смысл! Непрерывное творчество, созерцание, преодоление, переработка информации, умственная деятельность. Отец будто намеренно старался лишить его всего этого, не имея ни желания, ни воли к чему-то подобному. Мелочно и низко – определил Андрей такое отношение к себе.
Андрей заметил, что Антон из дальнего конца комнаты внимательно наблюдает за ними; ему стало стыдно, и это еще более разозлило.
Он стал мять отцовскую спину, тонкую кожу. Движения его были грубыми и резкими. Он негодовал. Зачем отец все усугубляет, почему постоянно стремится создать атмосферу напряженности? А может, взять и рассказать ему? Хотя правда вряд ли что-либо изменит, лишь усугубит, увеличит пропасть между ними. И, скорее всего, он уже и сам догадался. Любой бы на его месте догадался… Не идиот же он, в конце концов.
– Все, – холодно сказал Андрей после пяти минут массажа. Он отошел на свое место и снова взял книгу.
– Андрей, – позвал Петр Иванович.
– Ну что еще? – устало произнес Андрей, отрывая глаза от книги.
– Злобный? – сказал Петр Иванович, недобро усмехнувшись.
– Что? – не понял Андрей.
– Злобный? – желчно повторил Петр Иванович.
Лицо Андрея исказила гримаса недоумения. Он покачал головой, ничего не ответив. Это странное слово – злобный (надо же было выбрать именно его, не «сердитый», не «недовольный», а «злобный», словно тролль) неожиданно сильно смутило Андрея, если не сказать ошеломило. Оно хлестнуло презрительной пощечиной. Опять из него хотят сделать виноватого, ничтожество, с которым все понятно. Он уткнулся в книгу, но не мог больше настроиться на чтение.
Петр Иванович, чувствуя себя победителем в этом противостоянии, закинул руки за голову и закрыл глаза. Вскоре он задремал. Андрей, увидев это, встал с неудобного стула и потянулся. Он вышел было в коридор, но у самых дверей столкнулся с Колесниковым; врач направлялся к ним. Колесников сдержанно поздоровался с Андреем.
– Виталий Сергеевич, – сказал Андрей сразу, чтобы не забыть. – У нас снова ноги раздуло и мошонку.
– Да? Вероятно, из-за уколов. Сейчас посмотрю.
Он вошел в палату и приступил к осмотру Петра Ивановича. Андрей встал у окна, чтобы не мешать, и ожидал заключения врача по поводу раздутых ног.
– У вас есть бинты? – спросил Колесников. Андрей быстро нашел в тумбе пару упаковок бинтов.
– Только это, – показал он найденное Колесникову.
– Хорошо, – сказал Колесников. – Сейчас вернусь.
Он вышел из палаты и вернулся с несколькими тюбиками левомеколя и хирургическими ножницами, слегка изогнутыми на конце.
– Поможете мне, ладно? – сказал он Андрею. – Приготовьте бинты и подавайте мне, как я скажу. Отрывайте примерно вот по столько, – он показал, как нужно делить.
Андрей и Колесников встали спинами к присутствующим в палате, загородив таким образом обзор для лишних глаз, и Колесников приступил к обработке мошонки. Сегодня Андрею не хотелось лицезреть подробности, он смотрел в другую сторону, пока Колесников оперировал. Минут через пятнадцать все было готово, Петр Иванович тщательно перевязан. Огромный шар у него между ног снова сдулся. Оставались только ноги.
– Это точно антибиотики, – сказал Колесников. – Как только закончим курс, сойдет. Не обращайте внимания.
Колесников не стал задерживаться, и после операции сразу же ушел. Андрей сел было на стул, но Петр Иванович позвал его:
– Андрей, что это? – он вытащил из-под одеяла руку и показал Андрею перепачканные кровью кончики пальцев. Андрей приоткрыл одеяло и увидел нечто шокирующее. Все под одеялом было в крови. Бинты и повязка промокли насквозь и были красными. Андрей аккуратно, чтобы не измазаться, согнул ноги отца в коленях: на простыне, под Петром Ивановичем растеклась темно-красная лужа.
Андрей не испугался (в нем тут же всколыхнулся азарт несостоявшегося медика – действовать, исправлять), но лицо его вытянулось в озадаченную гримасу, брови высоко взметнулись вверх. Петр Иванович заметил это выражение.
– Что там? – тревожно спросил он.
– Ничего, все нормально, – соврал Андрей. – Немного протекло. Я сейчас схожу за Колесниковым, а ты, пожалуйста, ничего не трогай там. Ладно?
– Хорошо, – настороженно произнес Петр Иванович. Андрей запахнул сверху одеяло и побежал искать Колесникова. На его огромную удачу тот далеко не ушел; он стоял в коридоре прямо за углом, вяло беседуя с кем-то из персонала.
– Виталий Сергеевич, – сказал Андрей тихо. – У нас опять проблемы. Кровь течет снизу, там, где вы обрабатывали. Все в крови.
Лицо Колесникова сделалось испуганным. Он не задерживаясь поспешил вместе с Андреем обратно в палату. Приоткрыв одеяло и взглянув под него, он бросил свое всегдашнее «сейчас вернусь» и, как всегда, ничего не объясняя, ушел. Через несколько минут в коридоре загрохотало. Пожилая ассистентка Колесникова ввезла лоток с инструментами, Колесников шел следом.
– Выйдите в коридор, – строго сказала ассистентка Андрею. Андрей хотел напомнить ей, что в прошлый раз был допущен к просмотру, но женщина сказала еще строже:
– Побыстрее, пожалуйста. Освободите пространство.
Андрей вышел в коридор. Женщина закрыла перед его носом дверь, напоследок приказав:
– Никого не впускать в палату.
– Хорошо, – сказал Андрей. Дверь захлопнулась, оставив внутри, помимо Петра Ивановича и врачей, двух невольных свидетелей: Антона и бородатого парня.
Минут через двадцать Колесников вышел.
– Поменяете ему постельное белье? – сказал он Андрею. – Есть у вас сменка? Если нет, спросите у дежурной медсестры.
– Да-да, конечно, вроде есть, – сказал Андрей. – Я понял, я поменяю.
– Сейчас принесут капельницу, и сделают заодно переливание крови, – сказал Колесников. – Поэтому, по возможности, подготовьте его побыстрее. Мы там подсобрали, как смогли. Доделаете…
– Да, мне нужно минут пять, – сказал Андрей.
– Хорошо, – сказал Колесников. – Минут через десять-пятнадцать.
Петр Иванович лежал на клеенке, прикрытый свежей больничной простыней. Старая, измазанная кровью, была скомкана и отброшена врачами подальше за тумбу. Андрей быстро убрал ее с глаз долой. Вокруг Петра Ивановича было чисто, был чист и он сам – чувствовалась хозяйственная женская рука, определенно постаралась пожилая ассистентка Колесникова. Андрей стер с кожи отца, там, где нашел, успевшие засохнуть незначительные разводы крови, после чего переменил постель. Вскоре привезли капельницу. Вместе с прозрачными пакетами был еще один – с кровью. Это была более вытянутая, чем другие, ампула, казавшаяся черной от густой плазмы. Ее поставили прежде других. 
Андрей решил не говорить матери о произошедшем. Остаток дня он провел тихо на стуле, как и хотел; Петр Иванович оставил его в покое и почти ни о чем не просил. Осилив повесть Толстого, Андрей с наслаждением, словно смакуя заслуженное пирожное, приступил к просмотру Фантоцци.

Глава 9
Андрей постарался придать себе невозмутимый вид, и как ни в чем не бывало принялся застилать одну из трех свободных кроватей, рядом с кроватью отца. Тем не менее он чувствовал неловкость и сильное смущение. Оставаться ночевать в общей палате было вопиющей наглостью. В самом деле, с какой стати чужак, проходимец, человек извне, из того, другого мира, позволяет себе хозяйничать тут, тревожа и раздражая своим здоровым видом больных, утомленных очередным изнурительным днем борьбы за выживание.
Андрей, ожидавший с большой долей вероятности, что постояльцы палаты начнут выражать недовольство и изгонят его ночевать в коридор, испытал облегчение, увидев, что его присутствие никого не обременило. Бородатому парню вообще, казалось, было пофиг на все, что происходило вокруг, взгляд же Антона, который Андрей несколько раз случайно поймал, говорил о том, что он все понимает – на войне как на войне.
Чуть погодя, перед тем как тушить общий свет, зашла дежурная медсестра, делать уколы. Она также не обратила внимания на Андрея, и, быстро выполнив свою работу, ушла, тем самым окончательно закрепив право Андрея остаться здесь.
«Ну вот и славно», – подумал он, укладываясь на мягкий ортопедический матрац. Свет окончательно погас и все затихли на своих местах, не включая светильников. Напряжение пережитого дня волной схлынуло с Андрея, моментально погрузив в дрему, и только неясной зацепкой маячил перед ним, стремительно засыпающим, неудобный вопрос, что же он, собственно, делает здесь, зачем нужен, чем может помочь отцу. Бодрствовать всю ночь напролет, раздавая приказы, как тот привык – нельзя, жечь свет до утра – нельзя.
Сначала, перед тем как лечь, Андрей рассчитывал, что будет просто лежать, не засыпая, карауля тем самым отца, чтобы, может, тихо, никого не беспокоя, поднести воды или поменять футболку, но улегшись, понял, что не заснуть ему не удастся, слишком велика оказалась усталость, накопленная за день, и слишком удобным оказался добротный финский матрац.
Ему уже было не важно, все равно, понадобится ли его помощь отцу этой ночью, или нет, как все равно постовому на вахте, который, несмотря на угрозу неминуемого наказания за свою преступную халатность, не в силах более совладать с природой, теряет связь с реальностью и проваливается в ватные облака крепчайшего сна, оставляя на произвол судьбы то, что обязан был охранять. Что ж, отец, тебе придется взять себя в руки и пережить эту ночь самому, потому что твой (нельзя сказать верный) страж уснул, и пользы от него в ближайшие пять-шесть часов никакой не предвидится, разве что эффект присутствия…
Пронзительно-яркий верхний свет включили в семь. Он без труда пробился сквозь тонкую оболочку век и разом прервал глубокий Андреев сон. Андрей зажмурился и уселся на кровати. Петр Иванович не спал, в строгой задумчивости смотрел перед собой, и только мельком взглянул на проснувшегося растрепанного сына.
Они не сказали друг другу ни слова.
В палату вошла медсестра, недовольно глянула на Андрея:
– Собирайтесь скорее, прибирайте кровать, сейчас новые будут заезжать, а у вас здесь не пойми что творится.
Андрею стало стыдно. Нахмурившись еще сильнее, он спешно поднялся и убрал свое постельное белье, сложил тонкое шерстяное одеяло. Медсестра одевала в свежую наволочку и взбивала мятую подушку, придавая ей более-менее пристойный вид.
Чтобы не мешать, Андрей поспешил пересесть на стул, и замер на нем в ожидании, пока медсестра приведет в порядок палату, а больные закончат свой утренний туалет. После этого он сам проскользнул в уборную почистить зубы и умыться, и приготовил умыться отцу.
Больным ставили капельницы, по порядку – сначала бородатому, потом Антону, и напоследок Петру Ивановичу.
Уже совсем рассвело, и палату наполнил ясный, яркий свет чистого  морозного утра. Появились новенькие. Это была пожилая пара. Мужчина выглядел живчиком, бодрячком, крепенький, сбитый и низенький, как сказочный гномик, с умиротворенным выражением на добром морщинистом лице. Женщина, хоть и была ему под стать, такая же маленькая, приземистая и вкрадчивая, производила впечатление плакальщицы, с воспаленным траурным лицом, слегка сгорбленная и явно напуганная. Она хоть и старалась всеми силами не показать отвращения и страха перед этим гиблым местом, но все же смотрела искоса, с настороженностью и злобой маленького зверька, ступала несколько боком, боязливо, словно все вокруг нее источало враждебность, опасность. Она исподволь оглядела свободные кровати, и указала на ту, что стояла рядом с кроватью Петра Ивановича, на которой ночевал Андрей.
– Давай сюда, – пропищала она плаксивым голоском. Старичок не возражал, бодро подошел к выбранному женой месту и принялся тут же распаковывать вещи. Первым делом он выложил на прикроватную тумбочку целую стопку книг, толстых и тонких. То были книги по самоисцелению и народной медицине, о чем говорили крупные названия на обложках.
Какое-то время женщина нерешительно переминалась на противоположной от мужа, ближней к Петру Ивановичу, стороне кровати, не зная, куда пристроить два пузатых пакета с вещами, которые она все это время держала в руках, как вдруг, бросив пакеты на пол, одним внезапным стремительным рывком она вцепилась в штатив с капельницами Петра Ивановича, стоявший тут же.
– Можно убрать это куда-нибудь… – запищала она и стала тянуть штатив из прохода, рискуя в любой момент выдернуть иглу из руки Петра Ивановича.
– Эй, вы что делаете, с ума сошли! – вскочил со своего стула Андрей. Сделав широкий шаг, он оказался рядом со старухой и перехватил штатив из ее рук.
– А что вы нагромоздили, ни пройти ни проехать, – истерично жаловалась старуха, съежившись в бессильном протесте. Андрей навис над ней с выпученными глазами. Его трясло от негодования. Он не мог найти слов, чтобы выразить свое возмущение. Заполнив собой все пространство между кроватями, он вытеснил оттуда старуху, раз и навсегда обозначив свою территорию. Старуха просеменила на другую сторону, к мужу. Андрей вернул штатив на место, приставив его на всякий случай вплотную к кровати отца.
За все время этой быстрой неожиданной сцены муж старухи стоял притихший, с потупленным взглядом. Вероятно, ему было стыдно за поведение своей благоверной, и он не знал, как вести себя, вступиться ли за супругу, или, наоборот, осадить ее. Когда она перешла на его половину, он, примостившись на край кровати, поспешил заняться дальнейшей разборкой вещей, нарочно активно шурша пакетами, чтобы поскорее замять неприятный осадок от происшествия, не с самой лучшей ноты начавшего его пребывание здесь. Когда вещи были разобраны, старуха заторопилась:
– Пойдем выйдем, – вполголоса пробурчала она. – А то здесь развернуться негде, все позанимали…– и когда они встали и почти уже вышли в коридор, она, не оборачиваясь, будто для всех в этой палате, процедила сквозь зубы:  Некультурные люди.
Андрей проводил ее недобрым взглядом. С заездом этих двух места в палате и вправду значительно поубавилось, во всяком  случае, с их стороны, стало очень тесно – Петр Иванович у окна, узкий проход, потом кровать новенького, потом кровать бородатого парня. Со стороны Антона оставалось целых две свободных кровати.
Старичок вскоре вернулся, уже без жены, и весь его добродушный вид, как бы извиняясь, говорил – не обращайте внимания, со мной у вас проблем не будет. Он улегся на свое место и достал из стопки одну из книг…
Лидия Сергеевна приехала после полудня. Она выглядела свежей и отдохнувшей. Причиной тому было даже не то, что сутки на воле, дома, в тишине квартиры, подарили ей столь необходимую перезагрузку, а то, что она как следует поработала. Вчерашний день, проведенный с клиентами, явно пошел ей на пользу. Работа всегда придавала ей тонуса, хоть она и говорила порой, что после трех-четырех клиентов еле стоит на ногах, спину ломит, руки отнимаются. Парикмахерство нравилось ей, она отдавалась своему занятию самозабвенно, делала свою работу хорошо. За это ее ценили и любили, и даже теперь, когда у нее почти не было времени, многие клиентки терпеливо дожидались, пока у Лидии Сергеевны не выпадет окно, чтобы тут же, по первому зову, мчаться к ней за стрижкой и окрашиванием, вести мужей и детей. В свое время, помимо парикмахерских курсов, Лидия Сергеевна посетила немало престижных курсов по окрашиванию волос и считалась великолепным колористом. Краски и средства ухода она закупала у оптовиков, поэтому у нее всегда можно было получить отличное окрашивание и шампунь хорошей марки по более чем выгодной цене. 
Лидия Сергеевна привезла противопролежневый матрац с блоком питания. В беготне по больницам о нем как-то забылось, его не использовали в Институте позвоночника, и вот теперь она увидела его дома и решила снова пустить в дело. Блок они с Андреем установили под кроватью, а матрац расстелили под Петром Ивановичем.
Окровавленная простыня, которую Андрей убрал в сумку, не осталась незамеченной.
– А это что? Почему все в крови? – испуганно произнесла Лидия Сергеевна, когда готовила использованные вещи на стирку, складывала их в сумку, чтобы везти домой.
– Колесников опять делал операцию, – сказал Андрей как можно более непринужденно. Это объяснение успокоило Лидию Сергеевну.
– Прямо здесь делал?
– Да, я ему помогал… – не без гордости заявил Андрей.
– Всю простынь испортил. Мог бы и поаккуратнее делать. Куда ее теперь стирать. Впору выкинуть только.
Андрей пожал плечами. Судьба простыни не особо интересовала его. Ему хотелось узнать распорядок сегодняшнего дня.
– Как поступим? – спросил он. – Давай я съезжу домой и вернусь к вечеру, ночевать.
– Не нужно, – сказала Лидия Сергеевна. – Отдыхай. Сегодня я поночую.
– Где?
– Ну здесь.
– Не выдумывай. Тут ты никак не сможешь ночевать, в этом я сегодня убедился. Сделаем, как вчера. Через пару часов приеду и отпущу тебя. Ночую я. Это даже не обсуждается.
Оставалось еще достаточно свободных кроватей. Даже если все их займут, все равно: Андрея не пугал коридорный диван. Ему очень хотелось освободить мать от изнурительных ночевок.
– Ладно, – согласилась Лидия Сергеевна. – Езжай, а я тебе сообщу, когда приезжать. Выложи вещи сразу, как приедешь. Особенно простынь. Может, еще удастся отстирать.
– Хорошо. Колесников сказал, чтобы мошонку не трогали. Это оттуда столько натекло.
Лидия Сергеевна не могла ничего не трогать. Как только Андрей ушел, она первым делом осмотрела мужа. Ватные ноги, болезненно влажные, контрастирующие с верхней, худой половиной тела. Перевязка свежая, добротная, может, и правда не стоит трогать, лезть туда. Калосборник пуст, но вот его как раз и можно было бы поменять. И, кстати, сразу же сходить на первый этаж за новыми упаковками – их снова выдавали бесплатно, по фамилии.
У Антона находилась его жена, на этот раз без дочери. Она тоже, как и Лидия Сергеевна, склонилась над мужем и что-то делала с ним. Когда Лидия Сергеевна поменяла калосборник, надев новый, Петр Иванович, пребывавший все время в задумчивости, вдруг очнулся и приподнял с подушки голову.
– Что-то говном воняет, – прохрипел он, морщась и озираясь.
Он хотел произнести это тихо, но не совладал с голосом, и получилось неожиданно громко,  хриплым выкриком, особенно отчетливо прозвучавшим в тишине палаты. Лидии Сергеевне стало так стыдно, что она зажмурила глаза.
– Закрой рот, – еле слышно произнесла она. Она уже заметила, что жена Антона также снимала с мужа калосборник, и именно он, в отличие от пустого калосборника Петра Ивановича, оказался полон и источал как раз тот самый дух, на который отреагировал Петр Иванович. 
– А? – растерялся Петр Иванович, часто заморгав. – Ой. Я думал, это от меня.
– Да помолчи ты уже, – прошипела Лидия Сергеевна. Она мельком оглянулась и успела заметить, что жена Антона очень смутилась от грубых слов Петра Ивановича, как и сам Антон, нахмурившийся и недовольно заторопивший жену:
– Убирай поскорее в пакет, да выноси отсюда.
Жена Антона быстро убрала в пакет, что требовалось, и поспешила из палаты в уборную, выносить. Лидия Сергеевна с виноватым видом пошла выносить свой пакет.
– Извините, пожалуйста, – сказала она, дождавшись, когда жена Антона выйдет из уборной. – Мой муж не хотел обидеть… он подумал, что это наш порвался. Просто у нас уже рвался несколько раз…
– Ничего страшного, – едва произнесла жена Антона, и вдруг, закрыв лицо руками, принялась беззвучно рыдать, сотрясаясь всем телом.
– Ну что вы, – произнесла Лидия Сергеевна. – Ну извините.
– Нас завтра выписывают, – простонала женщина. – Все, это конец. Господи, что мне делать! Что делать!
– Пойдемте выйдем, – прошептала Лидия Сергеевна, указывая на коридор. Она мимоходом быстро юркнула в уборную, выкинула калосборник в мусорное ведро, и они вышли.
Как только они оказались достаточно далеко от палаты, жена Антона зарыдала навзрыд, не в силах больше сдерживаться. Лидия Сергеевна понуро стояла рядом. Самое логичное и естественное, что можно было бы сделать с ее стороны, это обнять несчастную женщину, начать увещевать, утешать. Возможно, этого и ждали от нее, как от единственной посвященной в чужую сокровенную тайну. Но Лидия Сергеевна не хотела обнимать, ей не хотелось ничего говорить. Она просто стояла и ждала. Она ничего не чувствовала по отношению к жене Антона, кроме едва различимого сострадания. Быть может, собственное пережитое не оставило ей больше сил для переживания чужого, а может, видеть отчаяние постороннего человека, когда у тебя самого все «схвачено», договорено, не так больно, нежели если находишься в равных обстоятельствах. Совсем не больно. Играть Лидия Сергеевна не умела, а переступать через себя и изображать чрезмерную солидарность именно в этом конкретном случае вдруг показалось ей лицемерием. Вдобавок ей было некогда.
Она вспомнила то равнодушие, с которым ей самой врачи сообщали о раке, о бесполезности лечения. Может, рассказать об Эмиле? У этих наверняка будет чем заплатить. А вдруг Эмиль разозлится? Раскрывать первому встречному, даже тому, кому это жизненно необходимо, всю подноготную, всю схему работы, которая практикуется здесь… нет… ни в коем случае. И речи быть не может!
– Мне очень жаль вас, – сказала она. – Я не представляю, что можно посоветовать… просто нет слов. Крепитесь. Ничего не поделаешь…
– Да, да, конечно, – женщина постепенно брала себя в руки.
– Ну, успокаивайтесь, – сказала Лидия Сергеевна. – Он не должен видеть вас в таком состоянии.
– Хорошо. Спасибо. Пойду умоюсь…
Лидия Сергеевна проводила женщину до уборной и, предоставив самой себе, пошла за калосборниками вниз. Получив несколько коробок, она вернулась на этаж. Выйдя из лифта, пройдя большое фойе-оранжерею и едва ступив в полутемный коридор с палатами, Лидия Сергеевна увидела Эдика. Великан в белом халате широко вышагивал прямо на нее. Он тоже увидел ее, и, понимая, что в узком коридоре им не разминуться, с легкой досадой на лице замедлил крупный шаг и остановился.
– Лида, – сказал он, смутившись. – Ведь… это ты?
Лидия Сергеевна усмехнулась, тоже смущаясь и пряча глаза:
– Ну… да.
Встреча была настолько неловкой, нелепой, что лучше бы ее и вовсе не было. Лучше бы Эдик, как обычно, промчался мимо, не узнав, не заметив ее. Оба встали как вкопанные.
– Как… как ты, Лида? Как твои дела? – неискренне поинтересовался Эдик, пробубнил себе под нос.
– Нормально… ничего.
Эдик замялся. Несколько мгновений они молчали в ступоре, словно забитые подростки-аутсайдеры, а не взрослые люди. 
– Ладно, Лида, я тороплюсь. Еще увидимся, – выдавил из себя Эдик.
– Ладно, – кивнула Лидия Сергеевна. С чувством несказанного облегчения они разошлись в разные стороны. У палаты, как на иголках, Лидию Сергеевну дожидалась Ира.
– Ну где же ты, Лид! – бросилась она к Лидии Сергеевне.
– Что случилось? – встревожилась Лидия Сергеевна. «Что-то с Петром!» – промелькнуло в голове.
– Палата освободилась. Одноместная, – сказала Ира. – Срочно переезжаем. Меня послали помочь перевезти. Ваш Эмиль послал…
«Тьфу, чтоб тебя, – выдохнула Лидия Сергеевна. – Перепугала…» Они спешно вошли в палату.
– Петя, переезжаем в одноместную. Освободилась, – прошептала Лидия Сергеевна мужу. Петр Иванович обрадовался. Его измученное лицо озарила улыбка, потухшие глаза ожили. Он тут же приосанился, привстал на подушке, готовый ехать.
– Ира, как сначала? – суетилась Лидия Сергеевна. – Вещи перенести? Каталку пойти найти?
– Да зачем, Лида – суетилась рядом Ира. – Оставь вещи… повезли прямо на этой… а из той палаты сюда перевезем…
– Ой, подожди, отсоединю матрац… Давай… как возьмем?
Женщины запутались, стали выкатывать кровать, благо продуманная зарубежная конструкция была снабжена колесами и легко управлялась. Но оказалось, не так-то и легко. Два колеса были застопорены тормозами, и женщины в спешке забыли их снять. Непонятно как, но кровать надломилась в середине, складываясь в изножье, и ноги Петра Ивановича, закутанные в одеяло, водопадом обрушились вниз.
– Ой-ой-ой, – запричитала Ира, пытаясь поднять громоздкую часть. Лидия Сергеевна немедленно подключилась и ухватилась, одновременно придерживая другой рукой Петра Ивановича, чтобы тот окончательно не скатился на пол. Петр Иванович изо всех сил вцепился в бока кровати. Положение выглядело комичным, но в любой момент грозило перерасти в трагическое.
Видя, что у женщин не получается совладать с кроватью, со своего места поднялся Антон. Он быстро перешел комнату и так же быстро и ловко, одним движением поднял преломившуюся часть. Ира зафиксировала стык посередине соскочившим креплением.
– Ой, спасибо! – принялась она благодарить Антона. – Вот что значит настоящий мужчина… так помогли. Нам, двум малявкам, не справиться было бы. Спасибо большое. Что бы без вас делали!
Лидия Сергеевна тоже благодарила Антона. Позади нее кивал головой, благодаря, Петр Иванович. Антон молча улыбнулся и кивнул им, пошел к себе, но не лег, а, подойдя к двери, раскрыл и держал для них, чтобы кровать смогла проехать.
– Давай, поехали! – торопила Лидия Сергеевна Иру. Они ухватились и быстро выкатили кровать в коридор. Через несколько минут Лидия Сергеевна вернулась за вещами. Стесняясь, она еще раз поблагодарила Антона.
– Всего вам самого лучшего! Удачи… и здоровья… – окончательно смутившись, не привыкшая расточать любезности, Лидия Сергеевна вышла из палаты.
Одноместная палата оказалась той же самой, что и в прошлый раз. Словно невидимым магнитом притягивало их к этому месту, заставляя возвращаться. Но никто из них не был против. Место было хорошее, удачливое. Немного отдышавшись, Лидия Сергеевна позвонила Андрею.
– Андрюша, не приезжай сегодня. Нас перевезли в одноместную… в ту, которая и была. Вот удача! Мы уже устроились… и Ира сегодня здесь. Так что не приезжай.

Глава 10
Наступил февраль, белый, сухой, студеный. Зима в своем последнем месяце выдалась ясной, солнце часто сияло на трескучем морозце, пасмурных дней было относительно немного. Чувствовалось неумолимое приближение ранней весны, и щипучий мороз словно подмигивал озорно: скоро, скоро все изменится к лучшему, скоро опять проснется и заискрится новая жизнь.
Четвертый месяц Андрей проводил в Питере. После того, как Петра Ивановича перевели в одноместную палату, время будто остановилось. Дни тянулись монотонно, похожие один на другой. Лидия Сергеевна ночевала в больнице, Андрей сменял ее с утра, а вечером уходил домой. Часто Лидия Сергеевна приезжала сразу после обеда, и они втроем сидели в палате. Эмиль навещал их все так же исправно раз в два-три дня. Про то, что ждет их после того, как закончится курс антибиотиков – а он уже подходил к концу – Эмиль ничего не говорил. Только один раз он заговорил было о том, чтобы снова пробовать попасть в Институт позвоночника, но Петр Иванович прервал его, произнеся то, что от него никто не ожидал услышать:
– Эмиль, не нужно больше Института позвоночника… не готов я туда…
Больше Эмиль об Институте позвоночника не упоминал.
Болезнь никак себя не проявляла, словно заняла осадное положение и выжидала. Внешне Петр Иванович не менялся, во всяком случае в глазах жены и сына. Не менялся и его режим: днем он спал, ночью бодрствовал. Поэтому основной удар приняла на себя Лидия Сергеевна, вынужденная подстраиваться под ночной распорядок мужа, и, прибегая домой, выкраивать лишь несколько часов тревожного спешного сна.
С Андреем Петр Иванович почти ни о чем не разговаривал. Да Андрею и не хотелось. Он питал к отцу глухую злобу, почти ненависть. Ничто не вызывало в нем сострадания, жалости по отношению к этому человеку. Андрей механически выполнял то, что от него требовалось, после чего надевал наушники и погружался в свои книги, в свой планшет, отстраняясь тем самым от неподвижного тела с уставившимися в одну точку впалыми глазами.
Он обвинял отца во всем: в его болезни, в его молчании, в его бездвижности с суровой угрюмой маской лица, на которой не проскальзывало и намека на улыбку, на человечность. Он винил его за слабость, за трусость, за ложь, которой тот довольствовался, лишь бы не посмотреть правде в глаза и не сказать: да, я умираю, давайте прекратим морочить друг другу голову и поговорим начистоту… о важных вещах… что это были за важные вещи, что он хотел услышать от отца, Андрей не знал. Что угодно, только не пустое обоюдное молчание. Может быть, отец смог бы рассказать ему многое, очень многое. То, что сам Андрей вспомнил бы на своем смертном ложе. Но отец молчал... всю свою жизнь он только и делал, что молчал. Сколько же еще это терпеть, Господи! Хотя при чем тут Господь?
Андрей обвинял отца за разлуку с женой, за бесконечные месяцы, проведенные в Питере. Он обвинял его за кровь, хлещущую из его, Андреевой задницы, о причинах которой было страшно и подумать, за нервические приступы удушья, схожие с астмой, появившиеся неизвестно откуда. Но даже не это было главным. Главное заключалось в том, что Петр Иванович был виноват в колоссальной перемене, происходившей в Андрее, ломавшей его, перерождавшей. То была плохая перемена. Андрей наблюдал в себе глубокое личностное расстройство, которое выражалось в навязчивой, почти шизофренической идее, терзавшей его, о том, что смерть рядом, она повсюду, она и только она властвует, торжествует, полностью подмяв под себя жизнь и все ее ценности, и все умирают исключительно от рака, заживо сгнивая в разлагающемся теле, что все вокруг уже больны, еще не зная этого (а он знает за них), и что сам он умрет так же, как умирает его отец, умрет рано, в скором времени, ничего не успев, ничего толком не увидев, не узнав, не достигнув, в одиночестве, покинутый и проклятый людьми, близкими, Богом, обезумевший от мук. Возможно, он уже безнадежно болен. Смерть, рак и отец стали для него единым целым, олицетворением зла, стремящегося погубить его. Он бесконечно жевал, пережевывал эти мысли, которые заставляли его жить в постоянном невыносимом страхе и отчаянии, хоть волком вой. Он испытывал бессильную ярость буйнопомешанного, скрученного смирительной рубашкой. Он ненавидел мир, людей, жизнь, Бога. И довел его не кто иной, как этот… у, проклятый! Всю жизнь исковеркал… как теперь жить с этим безумием!
За свою ненависть к отцу Андрей презирал и ненавидел самого себя, и в этом он тоже обвинял отца.
Лидия Сергеевна, несмотря на то, что все так же исправно ухаживала за мужем, и не просто исправно, а предельно качественно, наметанной рукой, четким наработанным глазомером (Ира, с которой она окончательно сдружилась, постоянно звала ее работать к ним сиделкой), тоже чувствовалось, что духовно устала отдавать себя всю, без остатка. Однажды, когда они сидели в больнице все вместе, втроем, в тишине палаты, Лидия Сергеевна вдруг, забывшись, сказала:
– Господи, как же я устала! Как я хочу куда-нибудь уехать!
Андрей тут же встрепенулся и, машинально, не задумываясь повторил ей то, что уже не раз говорил с глазу на глаз:
– Как только все закончится, везу тебя в Египет…
Петр Иванович посмотрел на них строго, внимательно, и произнес хриплым голосом:
– А меня вы уже в расчет не берете?
Они оба смутились.
– А у тебя сейчас другая цель – лечиться, вставать на ноги, – эти слова, сказанные в полном замешательстве Лидией Сергеевной, прозвучали скомканно и лживо. Это выглядело ужасно. Бесстыжий сговор. Два заговорщика, которых застали на месте преступления. Они сидели здесь только для того, чтобы дождаться освобождения и броситься по своим делам, по своим увеселениям. Как же низко они пали!
Петр Иванович все прекрасно понимал. Он видел и эту ложь, и отупелую усталость жены, и крайнее отчуждение сына. Он знал, что был тому причиной. Единственное, чего он не знал, – что с этим делать.
И ему не хотелось ничего с этим делать. Все дни после возвращения из Института позвоночника он пребывал в мрачной меланхолии, совмещенной с общим упадком сил, мышечной вялостью и постоянным неприятным ознобом, который пристал к нему после ледяной реанимационной Института. Вместе с исчезновением цели, к которой он так стремился все эти месяцы, исчезло и желание продолжать бороться, сменилось апатией, обреченным безразличием к происходящему, отчасти обидой. Он перестал упражняться, делать зарядку, через силу умывался и чистил зубы. Подчас ему становилось трудно дышать, он не мог вдоволь вдохнуть воздуха, и это вызывало в нем панические атаки. Врачи говорили, что причиной тому постоянное лежание, отсутствие движения, из-за чего в легких скапливается жидкость. Такое объяснение успокаивало его; другое дело, если бы врачи сказали, что затрудненное дыхание – следствие прогрессирования болезни, тогда бы он, конечно, потребовал от них немедленно что-то предпринимать. А так… Петру Ивановичу не хотелось лишний раз двигаться, и он лежал в какой-то унылой полусонной прострации, не в силах заставить себя даже поднять руку с поверхности одеяла.
Ему казалось, что он живет не своей, чужой жизнью. И все, что с ним было раньше, и до болезни, все это тоже было не его жизнью. Бессмысленная, глупая череда неудач, бесцветная ретроспектива, не имеющая никакой ценности. И только постоянный страх, страх ожидания напоминал ему, что он все еще здесь, в этом мире, сером, унылом и враждебном. В опостылевшем и измучившем его мире. Ночами страх разрастался, не давая уснуть, с наступлением нового дня ослабевал.
Несколько раз он думал об эвтаназии, о ее сущности. Один раз он попросил у Андрея планшет, якобы почитать новости в интернете (один из единичных случаев за последнее время, когда он просил о чем-то Андрея). Недолго полистав новостные страницы, он ввел в поисковике запрос «эвтаназия в Бельгии» (он слышал, что там она разрешена). Да, в Бельгии добровольный уход из жизни был легализован, но, как оказалось, только для местных. Для иностранцев такое мероприятие было возможно лишь в Швейцарии. Всего-то четыре тысячи долларов, и тебе организовывают ознакомительную прогулку по городу и безболезненный отход к праотцам при помощи снотворного. Петр Иванович подумал о том, что если бы ситуация с ним резко ухудшилась, и сил терпеть больше не было бы, то такой вариант был бы наилучшим. Это показалось ему по-настоящему гуманно. Заставлять человека страдать, прикрываясь буквой закона, когда человек готов уйти, хочет уйти, жаждет – сродни варварству; это насилие, попрание элементарных человеческих прав. Лицемерно то общество, которое готово при любой заварушке кидать на смерть десятки, сотни тысяч молодых здоровых мужчин, и при этом боится подарить эту желанную смерть нескольким обреченным несчастным, которым она действительно нужна, вынуждая их погибать в моральных и физических муках. Религия и ее запреты? Религия это абстракция, которая не вправе диктовать здоровому гуманистическому обществу какие-либо обязательные нормативно-правовые устои… поэтому если бы. Если бы.
Он представил себе Альпийские горы и лазурное озеро в легком тумане. А пепел тут же выкинуть, развеять над озером, не везти домой… впрочем, как Лиде будет угодно. Если хочет, пусть оставит. Просто если выкинуть – это значит порвать все эти нити сожаления, стать сильной, освободиться от оков привязанности и каких-то сомнительных ценностей. Они только осложняют жизнь. Они-то и есть самая соль на рану…
Значили ли подобные размышления, что Петр Иванович смирился перед возможной смертью, принял ее, ждал? Ни в коем случае! Оценивая свои шансы, он внутренним чутьем определял цифру шестьдесят. Шестьдесят процентов. Относилась ли эта цифра к возможному исцелению или наоборот, было не важно – и в том и в другом случае шансы на успех были велики. Он не хотел умирать, не собирался делать этого. Просто не хотел, что бы ни было, кто бы ни подгонял его, насколько бы проигранной ни казалась партия. Да и почему он должен умереть? Даже при таком скверном состоянии, в котором он находился, он не верил в возможность смерти. И потом, ни врачи, ни Лида ни разу не обмолвились ни единым словом, что ему конец. Он внимательно следил – ни одного намека. Уж Лида бы сказала ему, она бы не стала скрывать. Не смогла бы скрыть, давно бы уже выдала себя как-нибудь. Можно было бы, конечно, спросить ее напрямую… но нет. Зачем? Просто все очень устали. Просто все слишком затянулось.
Приходя из больницы вечером домой, Андрей подолгу зависал в соцсети, переписываясь с Маришей. Он строчил ей километры жалобных посланий, что больше не может, что он постарел лет на тридцать, и чувствует себя ужасно. Мариша в ответ писала нечто похожее. И вот однажды она сообщила, что приедет в Питер через несколько дней, и у нее есть важные новости, хорошие. Мариша упорно не говорила, что за новости, но Андрей догадывался.
Он встретил ее на вокзале утром, и они поехали домой. Мариша светилась какой-то внутренней нежностью. Она была не накрашена, и естественная красота ее завораживала Андрея. Она была спокойной, степенной, ласковой, будто умудренной новыми переживаниями, мыслями.
Дома, на кухне, она попросила Андрея стакан воды и сказала:
– Я хочу тебе кое в чем признаться…
Андрей улыбнулся.
– Ты догадываешься? – спросила Мариша, садясь в старое парикмахерское кресло Лидии Сергеевны.
– Да, – сказал Андрей.
– У нас будет малыш…
Андрей стоял перед ней, опершись сзади о раковину. Он улыбался, нежно глядя на жену. Следовало бы кинуться к ней и расцеловать, но Андрею не хотелось этой неискренней театральщины.
– Я знаю, Маришенька. Я уже понял из наших переписок. Я очень рад… я действительно хочу этого малыша.
Он подошел и опустился на колени перед ней, заглянул ей в глаза, задрав подбородок. Она погладила его по длинным отросшим волосам и, слегка наклонившись, поцеловала. Он уткнулся носом ей в колени.
– Ах да, у меня же есть снимок. Я уже сходила на узи. Хочешь посмотреть?
– Конечно!
Они вскочили, и Мариша поспешила в коридор, где оставила сумочку. Андрей пошел за ней. В коридоре было неудобно и тускло, и он вернулся со снимком на кухню, к окну, к дневному свету, принялся рассматривать. Маленькое белое пятнышко вольготно расположилось, словно плескалось, на непонятных темных серых разводах и белой ряби. Пятнышко было его ребенком. Человек, созданный им. Начало чьей-то истории, зарождение чьего-то существования. Ни чьего-то, а того, первопричиной которого был он сам. Андрей испытал нечто схожее с опьянением, перед глазами завертелось и расплылось. Последнее время он основательно очерствел, но известие о том, что у него будет собственное дитя, подействовало на него, как кипяток, вылитый на глыбу льда: что-то внутри него принялось отекать, плавиться, перемешивая заскорузлую грязь и очищающую влагу.
– Ты сказала своим? – спросил Андрей, имея в виду родителей Мариши.
– Да, конечно, первым делом…
– Надо теперь и моим. Не знаю… по отдельности или обоим. Наверно, сначала маме одной.
– Я уверена, папа будет счастлив. Ему нужно сказать обязательно.
– Да, само собой…
– Может, это даст ему сил бороться?
– Хм, – Андрей усмехнулся. Он сразу вспомнил один голливудский фильм, где главный герой, мужчина, неизлечимо больной раком, ждал ребенка и тем самым оттянул свою кончину до его рождения. На него тогда этот фильм произвел колоссальное впечатление. Несколько дней он ходил сам не свой. После него «Филадельфия» показался ему приторным и фальшивым, слишком переигранным…
– Может, наша новость поможет продлить ему жизнь, скрасит ее, – сказала Мариша. – Она сейчас такая безрадостная!
Андрей нахмурился.
– Чтобы он дожил до рождения внука? Девять месяцев… – он покачал головой. – Не знаю, готов ли я опекать его здесь так долго.
– Ну да… – согласилась Мариша.
– Знаешь, когда я смотрю на него, у меня в голове возникают… хм… простые слова… жестокие: уходя уходи… я не хочу, чтобы он жил еще девять месяцев на тех условиях, которые он нам определил. Мне больше не важно время, проведенное с ним. Для матери – да, возможно, да и то она на последнем издыхании от усталости и недосыпа… кажется, еще немного, и для нас с ней пойдет такой же обратный отсчет, как до этого пошел для него. И тогда он добьется своего – утащит нас за собой.
– Этого не будет, – сказала Мариша. – Я считала по нумерологии… и у тебя, и у Лидуси еще длинная жизнь впереди. Поэтому не говори глупости. Как бы то ни было, но сказать о беременности надо.
– Да, да, конечно, – согласился Андрей. – Однозначно.
Через четверть часа они ехали в больницу. Родители встретили Маришу, по обыкновению, тепло, Петр Иванович восторженно. Он снова, как всегда в присутствии Мариши, оживился, будто стряхнул с себя затхлость своего болезненного существования; ледяные застывшие глаза его тотчас заморгали, подобрели, потеплели; черствые губы сами собой растянулись в искренней улыбке. Он, словно улитка из панциря, опасливо выглянул из глубин своего подсознания, вдруг обозначив интерес к внешнему миру.
Мариша все свое внимание направила на Петра Ивановича, около часа не отходя от него, держа его руку и спокойно, неторопливо, вполголоса рассказывая всякие мелкие новости (которых оказалось немало), и отвечая на его редкие, необременительные вопросы.
Улучив момент, когда убирали капельницу, Мариша позвала в коридор Лидию Сергеевну и показала ей заветный снимок.
– Ой, что это? – в первый момент не поняла Лидия Сергеевна. Она взяла снимок и поднесла к лицу, щурясь. И практически тут же глаза ее наполнились слезами. Она ничего не говорила и только шмыгала носом, отведя раскрасневшиеся глаза в сторону. Лицо ее опухло и порозовело.
– Спасибо, – только и смогла произнести она. – Это самый лучший подарок!
Мариша обняла ее. Лидия Сергеевна какое-то время любовалась снимком, потом поцеловала его.
– Пойдем, покажем отцу.
Они вернулись в палату. Лидия Сергеевна протянула мужу снимок:
– Вот… смотри…– начала было она, но слезы снова выступили у нее на глазах, и она запнулась, отвернувшись и прикрыв лицо. Петр Иванович с испуганным видом взял бумажку тонкими пальцами, и широкими непонимающими глазами принялся рассматривать. Потом вопросительно посмотрел на жену.
– Это твой внук… или внучка, – с некоторым раздражением на недогадливость Петра Ивановича сказала Лидия Сергеевна. Непонимание в его глазах сменилось кратковременным удивлением, потом сильным волнением: Петр Иванович часто заморгал, скулы его задвигались. Он долго не мог избавиться от полуиспуганного выражения лица, и напрочь позабыл об улыбке – настолько сильно он был потрясен. Приходить в себя он начал только тогда, когда все расселись вокруг его кровати и стали обсуждать, как бы назвать будущего продолжателя рода. Андрею решительно не нравилось ни одно из имен, предлагаемых женой или матерью.
– Да кто тебя спрашивать будет! – злилась Мариша. – Ты, что ли, рожать собираешься!
Но Андрей снова и снова забраковывал имена. Петр Иванович внимательно слушал, и вдруг, захлебнувшись в кашле, громогласно прокричал:
– Полина!
– Господи, так и инфаркт получить можно, – в шутку испугался Андрей, хватаясь за сердце. – Зачем же так кричать!
Петр Иванович посмотрел на него строго и недовольно. Андрей смутился.
– Назовем тогда просто Малютка, – сказала Мариша.
– Ага, – подхватил Андрей. – А лучше Малюта. А что, вполне себе ничего, старославянское имя. И сразу подходит и для мальчика, и для девочки. Перестраховка! Только отчество немного меняется: Малюта Андреич или Малюта Андреевна…
Эта шутка, которая самому Андрею показалась довольно глупой, вдруг вызвала бурное веселье у всех троих. Особенно (и неожиданно для Андрея) смеялся Петр Иванович, даже закашлялся.
Эта веселость, как пир во время чумы, была неприятна Андрею. И тем не менее Андрей был доволен тем, что отца удалось расшевелить, взбодрить. Давно он так не расслаблялся. Вот так и нужно было проводить все это время: хохоча от души, даже если хочется рыдать, через нехочу, выхаркивая из себя, из застоявшихся легких болезнь вместе со смехом. Налить отцу его любимой водки – и чхать на все, пусть бы пил себе, если в этом его отдушина. В этом было бы, пожалуй, куда больше толку, чем от всех пережитых ими в последние месяцы мытарств, с их капельницами и уколами, больницами, врачами. И уж бесспорно больше толку, чем в траурных, скорбных лицах, в придирках, в озлобленности, обидах и обвинениях друг друга, явных и скрытых, в недоговорах, настолько сильно отдаливших их друг от друга, что и расставание казалось уже благом. Чертовски прав был один из умирающих в точно такой же больничной палате персонажей Антониони, говоря, что больницы должны стать чем-то наподобие ночных клубов, чтобы больные развлекались до последнего. Это, конечно, чересчур, но родители исключили даже смех, улыбку из своего рациона, самый благодатный и целебный продукт, напичкав себя скверной уныния. Они всегда все делали неправильно, утверждая при этом, что именно так и должно быть. Что ж, жизнь доказала обратное. Нет ничего тягостнее – и Андрей был уверен теперь в правоте этого, ибо не мог припомнить что-либо более тягостное – чем суровость, уныние и безнадежная скорбь у одра умирающего…
Петр Иванович взял слово. Все умолкли, обратившись в слух.
– Случилось великое для нашей семьи событие, – сказал Петр Иванович, и обычно хриплый голос его звучал теперь чисто и ровно. – Долгожданное событие. Рождение ребенка уже само по себе есть высший дар. Теперь ваша семья… наша семья станет еще крепче. Я желаю вам понимания… берегите друг друга. В этом мире человек человеку волк. Это и ни хорошо, и ни плохо – так просто есть, таков закон жизни, закон выживания. Только ничтожно маленький круг людей будет поддерживать вас всегда и надеяться на вашу поддержку. Это семья. Берегите ее, как самое ценное, что есть в вашей жизни. Я очень рад, что вы нашли друг друга, и что ваша семья, как я вижу, год от года только крепчает…
– Наша общая семья, – поспешила поправить Мариша. На глазах ее стояли слезы.
– Да… – подтвердил Петр Иванович. – Лично я несказанно рад происходящему. Рад, что дожил… Ты, Мариша, просто осчастливила меня. Никогда я еще не чувствовал такой радости. Спасибо тебе.
Мариша со слезами обняла Петра Ивановича.
Четыре дня Мариша пробыла в Питере. Это время принесло им всем успокоение. Лидия Сергеевна подолгу оставалась дома, занималась своими клиентами, пока Мариша и Андрей сидели в больнице. Мариша уютно устроилась на гостевом диванчике и вышивала, время от времени заводя с Пером Ивановичем какую-нибудь беседу. Для Петра Ивановича присутствие Мариши было огромной отрадой, и он лежал со светлым умиротворенным видом; легкая задумчивая улыбка стала частым гостем на его губах.
Андрей аккуратно и бережно обрабатывал отца, с готовностью выполнял его редкие просьбы, получая взамен его благодарный взгляд.
И опять Андрей ловил себя на мысли: хоть бы так и было всегда. Не нужно ни богатств, ни славы, лишь бы близкие тихо и мирно занимались рядом своими делами, и в семье царило спокойствие и взаимопонимание. И тогда не пришлось бы ничего решать для себя, анализировать, делать выводы. И тогда можно было бы просто жить, отбросив прочь все лишнее.
Глава 11
Колесников стоял перед Лидией Сергеевной в коридоре.
– Я не знаю, что дальше делать, – он говорил спокойно и меланхолично, но в глазах его различалось сочувствие. – Антибиотики прокололи, но химию делать мы не можем. Категорически нельзя.
– А что дальше? Нас не выгонят отсюда?
– Ну… мы с Эмилем делаем все для этого возможное. Заведующий отделением, конечно, недоволен, но тут мы держим оборону. Дело даже не в этом, а в том… – Колесников немного замялся, – …что вы должны готовиться к ухудшению состояния. Мы же сразу это оговаривали, и вы должны понимать.
– Да, я все понимаю.
– Сейчас я наблюдаю его каждый день, и вижу, что стал плохо работать мочевой, почки, живот надут, жидкость едва отходит. Кроме того, затруднено дыхание, что говорит о переизбытке в легких жидкости.
– Я говорю ему двигаться, заниматься! – воскликнула почти с отчаянием Лидия Сергеевна. – Но он ничего не хочет делать…
– Нет, уже не в этом дело, – прервал ее врач. – Тут уже двигайся – не двигайся… нет, это ни при чем. Скорее всего придется делать пункцию, отсасывать жидкость. И из легких, и из мочевого. Еще день-два посмотрим, но с большой вероятностью…
Каждый визит Колесникова Лидия Сергеевна внимательно за ним наблюдала, как он прощупывал круглый живот Петра Ивановича, аккуратно простукивал его пальцами, и старалась разгадать его настроение по непроницаемому лицу. Иногда ей удавалось проскользнуть за ним в коридор и спросить о положении дел. Обычно врач отвечал более-менее позитивно, самым позитивным из чего было отсутствие каких-либо изменений. Но с некоторых пор в его ответах стала мелькать фраза: ну вы же понимаете, что говорить о выздоровлении не приходится. Вы же понимаете… Лидия Сергеевна понимала. Она понимала, о чем возвещали ей такие слова.
Петр Иванович давно уже жаловался на затрудненное дыхание, на сдавливающую тяжесть в груди, от которой он безуспешно пытался избавиться откашливаниями, хрипами. Если раньше эти симптомы были терпимы, то в последнее время стало хуже, он то и дело кривился и кряхтел. Такая же тяжесть была и в животе. Колесников приходил еще два дня, после чего сообщил Лидии Сергеевне:
– Сегодня делаем пункцию. И легкие, и мочевой. Моча фактически перестала отходить, поэтому  больше тянуть нельзя.
Сперва занялись легкими. Это было ранним утром, Андрей еще не приехал. Лидия Сергеевна помогала Колесникову. Петра Ивановича усадили на кровати, и она придерживала его, чтобы он не завалился вбок или вперед. Сидеть ему было тяжело, но он покорно, понурив голову и прикрыв глаза, замер в ожидании.
Колесников обработал йодом место прокола на покатой ребристой спине Петра Ивановича, сделал укол анестетика. Немного обождав, пока обезболивающее подействует, он выцедил из легких Петра Ивановича два шприца мутной желтоватой жидкости, выливая ее в подготовленное судно.
Лидия Сергеевна со страхом и жалостью наблюдала за выверенными движениями врача, за тем, как длинная игла безжалостно протыкает тонкую кожу, готовую вот-вот лопнуть, углубляясь почти до основания внутрь тела. Колесников перекрывал специальный винт, отсоединял наполненный жидкостью шприц от иглы, оставляя ее торчать в спине, как нож, выливал содержимое шприца и снова присоединял к игле. Два полных шприца затхлой, словно ржавой воды или слизи… целый стакан… Господи! Петя, до чего ты довел себя! Был бы ты так беспечен тогда, когда все только начиналось, если б знал, через что тебе придется пройти? Проколы, пункции, катетеры, операции, пролежни… неужели всего это нельзя было избежать?
– Вам полегче, Петр Иванович? – спросил Колесников. Петр Иванович утвердительно кивнул.
– На несколько дней должно хватить, – пояснил Колесников, обращаясь к Лидии Сергеевне. – А потом еще раз откачаем.
Далее перешли к мочевому. Петра Ивановича уложили на спину. После анестезии Колесников сделал прокол, и они с Лидией Сергеевной повернули Петра Ивановича на бок, чтобы облегчить отход мочи. В завершение Колесников поставил в мочевой катетер – напрямую через брюшную полость, поскольку толку от прежнего, стоящего в половом органе, больше не было, через него перестало что-либо поступать.
После этого прокола самочувствие Петра Ивановича стало стремительно ухудшаться. Неудачно ли его сделали, или организм уже не в состоянии был переносить подобные операции, только Петр Иванович маялся, не находя себе места, непрерывно морщился и кряхтел. Колесников, приходивший к ним в палату уже не по одному, а по нескольку раз в день, ставил Петру Ивановичу пластыри-дюрогезики, которые сбивали боль в животе, помогая страдальцу тем самым забыться сном до тех пор, пока действие наркотика не заканчивалось. Но по ночам Колесникова не было, и приходилось довольствоваться двойными дозами снотворного и обезболивающего, которые дежурная медсестра делала по просьбе Лидии Сергеевны. Петр Иванович боялся передозировки и запрещал, несмотря на боли, вкалывать себе что-либо сверх нормы. Поэтому та или иная дежурившая медсестра, предупрежденная Лидией Сергеевной, в те редкие разы, когда Петр Иванович спрашивал ее о количестве лекарства, односложно отвечала что-то вроде «делаем столько, сколько положено», или «лишнего не сделаем, не волнуйтесь», а чаще, ни слова не говоря, быстро делала укол и быстро удалялась.
И все же ночи были трудны. Лидия Сергеевна уже привыкла к ним, и как могла, коротала их у постели мужа.
Откачки из легких хватило лишь на пару дней, после чего у Петра Ивановича возобновились приступы удушья. Он дышал с трудом, иногда резко с шумом вдыхая очередную порцию воздуха, будто стремясь собрать из окружающего пространства и втянуть в себя  весь кислород, причитающийся на его долю, не пропустив ни молекулы.
Одним ранним утром, после очередной бессонной ночи, улучив момент, когда жена ненадолго отлучилась, Петр Иванович дотянулся до лежащего рядом с кроватью телефона и набрал номер Вадима Александровича.
– Родное сердце, ты как? – осторожно спросил Вадим Александрович.
– Плохо, Вадик… – прохрипел Петр Иванович. – Совсем плохо… помираю я.
Вадим Александрович оцепенел, не решаясь что-либо произнести в ответ на столь шокирующее признание. 
– Вадик, – с трудом продолжал Петр Иванович. – Ты дома еще?
– Да.
– Можно тебя попросить… съезди, пожалуйста, в монастырь Александра Свирского… подворье там есть, посмотри адрес, съезди, это прям в городе, недалеко от тебя… попроси там, что нужно в таких случаях… чтоб помог.
– Хорошо, Петя, – сказал Вадим Александрович. – Я приеду к тебе сегодня. Нужно привезти святой воды?
– Да, вези… Сделаешь, Вадик?
– Конечно, сейчас собираюсь и выезжаю.
– Хорошо, Вадик, жду тебя.
В ожидании друга Петр Иванович забылся трудной, с испариной, дремой, не дающей облегчения. Ему снился он сам, лежащий в полутьме перед врачом, и врач этот был не Колесников, не Эмиль, а анестезиолог с плохими зубами, что когда-то ставил ему наркоз перед колоноскопией. Врач был добродушен и смешлив.
– У меня рак почки, – сказал ему Петр Иванович. – Жмет сильно сзади, справа.
Он действительно чувствовал сквозь сон неприятные ощущения внизу тела.
– Ну, так давайте я вам сделаю укол, и вы заснете, – бодро сказал врач, глядя на него вполоборота.
– А можно? – удивился Петр Иванович.
– Да без проблем. Никакой боли, будто в темноту погрузитесь и все… ничего не почувствуете.
Петр Иванович согласился, испытав даже нечто похожее на радость и облегчение, что так удачно и быстро все разрешится.
Врач стал готовить шприц.
– А если лечить? – на всякий случай спросил Петр Иванович.
Врач сделал недовольное разочарованное лицо, перестав заниматься шприцем.
– Можно и лечить... – сказал он уныло.
В Петре Ивановиче всколыхнулось негодование. Хотел отправить на небеса, даже не предложив лечение! Какая безответственность! Вопиющая наглость!
– Только лечение стоит семь миллионов, – сказал врач.
«Ах вот оно что!» – подумал Петр Иванович. Нет, такие деньги нереально достать. Мы лечимся на то, что осталось, этого не хватит. Прав был врач, что сразу предложил укол, не заговаривая о чем-то ином.
– А можно я подумаю? – спросил у врача Петр Иванович. – И когда решусь, то попрошу мне укол сделать.
– Да пожалуйста. Как будете готовы, просто позовите меня, – сказал врач, и Петр Иванович проснулся с мрачным, но спокойным чувством некоторой уверенности, что он еще сам способен распоряжаться своей жизнью, сам решить, когда скомандовать «пли!».
К полудню приехал Вадим Александрович. Он вошел в палату осторожно, не испуганно, но кротко и степенно, как входят в церковь.
– Лидок… – тихо кивнул он Лидии Сергеевне. Петр Иванович встретил его движением приподнятой руки и едва заметным кивком головы.
– Петя, как оно? – спросил Вадим Александрович негромко.
– Херово, Вадик, совсем что-то херово, – через силу прохрипел Петр Иванович. – Съездил на подворье?
– Да, вот бутылка святой воды. Куда поставить?
– Ставь сюда, на стол. Дай хлебнуть немного…
Вадим Александрович подал и придержал бутыль. Петр Иванович сделал несколько медленных глотательных движений впалым щетинистыми горлом, и вернул бутыль.
– Вот, я тебе кроссворд принес, отвлечься немного, – Вадим Александрович положил на стол рядом со святой водой тонкую книжицу.
Петр Иванович махнул рукой:
– Все разгадано уже и так. Как там дела, что с магазином?..
Лидия Сергеевна вышла в коридор, чтобы дать возможность двум друзьям пообщаться, и, медленно прогуливаясь, пошла в оранжерею, к лифтам. Здесь ей пришлось стать невольной свидетельницей неприятной сцены. В оранжерее, на узорчатых стульях с разных сторон круглого стола сидели двое: врач в белом халате (это был тот ухмыляющийся плюгавый врачишка, которого некогда с неприязнью отметил Андрей во время планового обхода больных заведующим Фишманом, тот, который держался поодаль от остальных врачей), и достаточно молодая женщина в теплом широком свитере. Лицо женщины было заплаканным и злым. Она с вызовом, негромко, но напористо проговаривала, не отводя от доктора пристальный взгляд:
– Но ведь все было нормально. Почему так? Почему же так, а?
Врач едва ухмылялся и не отвечал. Заметив Лидию Сергеевну, они оба потупились. Лидия Сергеевна повернулась и пошла назад, к своему коридору.
Петр Иванович задал Вадиму Александровичу несколько вопросов о магазине, потом о футболе: Вадима Александровича, как бывшего футболиста, временами приглашали судить какие-нибудь матчи низшей лиги в качестве бокового арбитра. Как он там судил  и бегал по кромке поля, будучи вялым расшатанным стариком, одному богу известно, но это позволяло ему заработать лишние двадцать – двадцать пять тысяч, пару раз в год. Вот и сейчас пришло приглашение, надо было ехать в Белгород, оставляя магазин непонятно на кого.
Вадим Александрович пробыл у Петра Ивановича минут двадцать. Он понимал, что, вероятнее всего, видит друга в последний раз, и, вернувшись из поездки, уже не застанет его. От этого он еле сдерживал слезы, и хотел поскорее уйти, чтобы не разреветься тут же, в палате.
– Да может и ничего еще, Петя… обойдется, – сказал он напоследок.
– Да и хрен бы то с ним, – зажмурился Петр Иванович. – Жалко просто их оставлять, гавриков этих… жену и сына. Трудно им без меня будет. Безалаберные оба, ничего сами не могут…
Андрей приехал к обеду и еще застал дядю Вадика. Тот был сильно расстроен по виду, но старался держаться по-деловому. Он настолько был весь в своих мыслях, сконцентрированных на лежащем перед ним друге, что сначала даже не заметил пришедшего Андрея, а заметив наконец, будто не сразу понял, кто перед ним, и только затем рассеянно поздоровался и почти сразу же вышел.
Андрей отпустил мать домой, оставшись присматривать за отцом. Лидия Сергеевна попросила его обработать сегодня отцовские пролежни; Андрей уверил ее, что все сделает.
После ухода Лидии Сергеевны Петр Иванович задремал, и Андрей решил сбегать, пока отец спит, на этаж выше, где была столовая, перекусить. Скудная домашняя трапеза в виде неизменной отварной грудки надоела ему, и ему вдруг захотелось чего-нибудь повкуснее, какой-нибудь котлеты с жареной картошкой, оливье или сельди под шубой, того, чем обычно кормят в столовках советского образца.
Столовая оказалась маленькой и скромной, выбора особо не было. Андрей заказал пару блюд и уселся за простенький столик, с удовольствием застучал ложкой. Через несколько минут зазвонил телефон.
– Ты где? – привычной недовольной фразой прохрипел в трубку отец.
– В столовой, сейчас приду, – сказал Андрей.
– Давай быстрее, у меня пакет порвался.
Андрей как смог быстро смахнул в рот, как в мусоропровод, содержимое тарелок, и поспешил вниз.
Калоприемник, наполненный до отказа, треснул посередине. Петр Иванович опустил пальцы правой руки в самые нечистоты, не замечая этого. Андрей приподнял кисть отца и отпустил в воздухе, полагая, что отец удержит руку в приподнятом состоянии. Рука, лишенная поддержки, устремилась обратно, перепачкавшись еще сильнее.
Можно было подумать, что Петр Иванович сделал это нарочно, но Андрей так не подумал.
– Ты можешь подержать руку, не опускать? – тихо, спокойно, без тени недовольства попросил он. Петр Иванович посмотрел на него беспомощно, словно ребенок, и Андрей, увидев этот беззащитный, извиняющийся взгляд, понял, что отец не может держать руку на весу. И поэтому, прежде чем заняться треснувшим пакетом, следовало очистить отцовские пальцы. Андрей тщательно вытер их влажными салфетками и смоченным в раковине полотенцем, и переложил руку в другое место. После этого он быстро разобрался с калосборником и надел новый. Подошло время заодно обработать и пролежни. Когда Андрей занимался ими, в дверях палаты показалась Людмила Ивановна. Положение Петра Ивановича, лежащего на боку, слишком откровенно раскрывало всю нелицеприятную картину ужасных язв для любого, кто вошел бы в палату, и Людмила Ивановна, никогда до этого не видавшая то, что творилось с телом брата, видя его всегда прикрытым одеялом, остолбенела при входе и растерялась.
Андрей, увлеченный обработкой ран, не обратил особого внимания на то, какое впечатление произвела на тетушку эта ставшая уже обыденностью процедура, и, не отрываясь от работы, быстро поздоровался. Его больше заботило то, что заниматься пролежнями после того, как отцу в живот воткнули трубку, стало намного тяжелее: Петру Ивановичу было больно лежать на боку, и он все время норовил опрокинуться обратно на спину, поэтому одной рукой его приходилось придерживать, а другой как можно быстрее, чтобы не причинять лишних мучений, обрабатывать и перевязывать.
– Тетя Людмила, помогите, пожалуйста, – сказал Андрей, решивший воспользоваться появлением лишних рабочих рук. – Встаньте с другой стороны и держите батю, чтобы он на боку лежал, не заваливался. Я быстро тут залатаю.
Людмила Ивановна поспешила на помощь, обошла кровать и стала придерживать своими тонкими пальцами Петра Ивановича за плечи и спину.
– Сейчас, еще немного… – приговаривал Андрей, копошась сзади. – Готово, отпускайте.
Они уложили Петра Ивановича, укрыли одеялом. Людмила Ивановна глубоко вздохнула:
– Ну, теперь я спокойна… теперь вижу, что все хорошо, что все слава богу. Теперь я спокойна, – произнося это, она поглаживала одеяло, в которое был укутан Петр Иванович. Андрей посмотрел на нее вопросительно – отчего же так все хорошо и слава богу? – и по ее метущимся, испуганным глазам понял, что тетя Людмила говорила так для того только, чтобы справиться с испугом от увиденных пролежней и истощенности брата. Она примостилась на краешке дивана, и просидела так, покорно, почти не двигаясь, углубленная в саму себя с едва уловимой нервностью и озабоченностью, до самого прихода Лидии Сергеевны. Лидия Сергеевна особо не задержалась, стремительно ворвалась в палату и с ходу принялась осматривать мужа. Людмила Ивановна вскоре ушла, а Андрей, передав обязанности по наблюдению за больным матери, примостился в углу дивана, где мягкой горой возвышались сложенные друг на друга одеяло и подушка. Начав читать, он, изогнувшись, чтобы попробовать щекой приятную прохладу подушки, незаметно для себя провалился в сон, совершенно не обращая внимания на неудобное положение. Проснулся он только когда совсем стемнело, прилично выспавшись. Никто не беспокоил его все это время, ни отец, ни мать. Лидия Сергеевна тихо стояла у окна и смотрела на парк, Петр Иванович молча лежал. Андрей улыбнулся и сладко потянулся.
– Что-то я отключился, – сказал он. – Ничего не пропустил?
Родители не ответили. Андрею показалось, что они недовольны им. Спустя час он стал собираться домой. Натянув теплый свитер, он направился было к шкафу, где висело пальто, как вдруг Петр Иванович, все это время не произносивший ни звука, приподнялся на подушке, захрипел, откашливаясь, болезненно сощурился, и через силу, будто продираясь через тернии собственных мыслей и внутренних противоречий, произнес, не глядя на Андрея:
– Андрей, скажи… а ты вообще меня любишь?
Андрей встал как вкопанный посредине палаты, внутри у него похолодело. Он молчал, не зная что сказать. У окна насторожилась Лидия Сергеевна.
Петр Иванович замолк, и, все также глядя в сторону и морщась, ждал ответа.
В голове Андрея роем пронеслись все те преступные мысли, которые он думал об отце; он выпукло осознал то недостойное отношение, которое испытывал к нему последнее время: раздражение, злобу, неприязнь. И вот теперь его словно раскусили, вывели на чистую воду. Зревшая месяцами враждебная недоговоренность, видимо, совершенно неожиданно для Андрея, подошла к необходимости тяжелого объяснения, которое не сулило ничего хорошего. В груди у Андрея сжалось, сердце заныло.
– Хоть немного любишь? – прохрипел Петр Иванович.
– Если бы я тебя не любил, то не сидел бы… – не своим, пересушенным голосом сказал Андрей, понимая, насколько отвратительно, неубедительно и шаблонно это прозвучало. На него нашло смятение.
– Вообще-то у мужчин не принято говорить о таком… – путано затараторил Андрей себе под нос.
– Вот я тебя, например… сильно люблю… очень сильно, – не обращая внимания на оправдания Андрея, продолжил Петр Иванович, зажмурившись так, будто ему было больно выговаривать слова, будто каждое слово он с мясом выдирал из себя.
Казалось бы, на ровном месте, там, где ничего особенного не произошло, ситуация вдруг приняла угрожающие по своему накалу формы, и во что она грозила вылиться, было непонятно: в обличение ли сына в черствости и неблагодарности, с последующим публичным осуждением его, или наоборот, и что еще ужаснее, в предсмертное признание умирающего, окончательно сломленного судьбой. Действительно, вдруг стало очевидно, что сейчас, после неловкого скомканного вступления, он произнесет наконец то, что все ждали от него так долго, и что он так старательно замалчивал: что он знает о том, что умирает.
И всем стало страшно в единый миг, что он произнесет это. Нет. Пусть лучше молчит! Пусть все останется, как прежде. Никто не готов услышать…
– Ну хватит уже! – грозно скомандовала Лидия Сергеевна. – Ерунду городите оба. И вообще, следи за тем, что ты говоришь, – сказала она мужу, тем самым пресекая дальнейшие попытки разговора. Петр Иванович откинулся на подушку. 
– Пойдем, Андрей, я тебя провожу немного, – сказала Лидия Сергеевна. Андрей, все еще пребывая в крайнем смятении, тихо попрощался с отцом и покорно пошел перед матерью в прихожую, а через нее в коридор. Когда они дошли до середины коридора, Лидия Сергеевна сказала:
– Знаешь, Андрей, съезди домой, в Москву. Отдохни, побудь с женой. Ты столько времени сидишь здесь… хватит. А я тебе сообщу, если что…
– А как же ты?
– Справлюсь. Я и так фактически круглосуточно сижу с ним. Да еще Людмила взяла отгул на эту неделю, специально, чтобы приезжать днем, пока я в магазин или куда сбегаю.
Андрей не ответил ничего определенного, но внутри него вдруг вспыхнул яркий огонек свободы. 
Сегодня он приехал не на отцовском «форде», поскольку вчера, не в силах бороться с черной депрессией своими силами, опять принялся за старое – выпил к ночи целую бутылку виски «Джемисон», которую купил в магазине у дома (сегодня он собирался сделать то же самое). Выйдя из больницы, он направился к автобусной остановке, и, немного обождав, залез в маршрутку.
Неприятный осадок от разговора с отцом сглаживало осознание того, что теперь он свободен. Он может хоть сейчас мчаться на вокзал, прочь из этого гиблого места, из болотного города, рассадника смертельных болезней и тоски, в свою крепость, в Москву, к жене, к своей жизни.
Маршрутку трясло. За рулем сидел седой старик, крепкий и краснолицый, с глазами навыкате, с каким-то отупелым бешеным выражением на лице. Вел он резко, то срываясь вперед, то внезапно тормозя перед светофорами. С пассажирами он вел себя так же резко, останавливая, когда его просили, нарочно на добрую сотню метров дальше. Андрей с презрением наблюдал, как старик грубил то одной женщине, беззащитно просившей вести машину потише, то другой, проехавшей из-за него свою остановку и пытавшейся возмущаться. Остальные пассажиры, преимущественно женщины, сидели на своих сиденьях испуганно и тихо, дожидаясь своей участи, когда придет и их черед упрашивать престарелого хама выпустить их отсюда. Андрей спокойно и вежливо попросил остановить в том месте, где он обычно сходил. Водитель не отреагировал и продолжал движение.
– Остановите, – жестче повторил Андрей, приходя в то лихорадочное возбуждение, когда конфликт наступает внезапно и к нему не успеваешь подготовиться.
– Нет! – заорал старик. – Остановлю тогда, когда можно будет.
– Быстро остановил, холуй, – заорал в свою очередь Андрей, давая волю своему исступлению. – Водила – мудила…
– Ты чо со мной на ты, я что, с тобой водку пил! – орал водитель, останавливая микроавтобус.
«Вшивый питерский гонор, – подумал Андрей, резко открывая дверь и выбираясь наружу. Сам быдло быдлом, а на вы к нему обращаться извольте! Чмо болотное».
– Баран тупой, – кинул он напоследок в салон и захлопнул раздвижную дверь со всей силой. Было видно, как разъяренный старик что-то кричал, сделавшись кроваво-красным, но услышать его за закрытой дверью было уже невозможно. Андрей подождал, пока маршрутка не рванула с места и не понеслась дальше.
– Идиот, – ругал он про себя старика, шагая к дому сквозь дворы, по слизкой жиже неубранного талого снега, хлюпающей под ногами.
Как и намечал, тем более после взвинтившей его перепалки, он зашел в магазин, купил бутылку «Джемисона», и, едва зайдя домой, тут же налил себе полный стакан.
Так сразу срываться и уезжать Андрей не стал, решил обождать до завтра. Марише он также не хотел сообщать о том, что собирается приехать. Для нее это была бы огромная радость, она принялась бы организовывать встречу, стол, праздник. Ему же совсем не хотелось праздновать, и, если уж ехать, то тихо, скрытно, как дезертир, чтобы, приехав домой, без лишнего шума, без улыбок и высокопарных излияний, затихориться в своей берлоге и замереть там, не подавая признаков жизни, отсидеться, зализать душевные раны, полученные здесь. Тем более что он еще не решил окончательно.
Он устроился на пуфике и включил компьютер. Безрадостно просматривая разные веселые видео, Симпсонов или нарезки из Камеди Клаб, он потягивал виски. Раздался звонок домашнего телефона. «Может, мама», – подумал Андрей и снял трубку.
– Здравствуйте, а можно поговорить с Петром Ивановичем? – с расстановкой проговорил басистый голос.
– Он в больнице, – сказал Андрей. Спрашивать, кто звонит, и нужно ли что-то передать отцу, он не стал.
– Это батюшка, из церкви, я к вам приходил домой, с отцом вашим беседовал, – батюшка правильно догадался, что к телефону подошел сын.
Андрей испытал смешанные чувства, главным из которых была досада. Батюшка был не тот, кого Андрею хотелось сейчас слышать.
– Да, здравствуйте, – сказал он холодно-почтительно. Батюшка не осведомился о самочувствии Петра Ивановича, а взяв наставительный тон, принялся говорить о том, что встреч давно не было, что так не годится, и для общей пользы нужно бы возобновить беседы. К досаде Андрея прибавилось отвращение; захотелось не отвечая положить трубку и на этом завершить разговор. Устало прикрыв глаза, Андрей сказал:
– Отец в больнице, и пока не может встречаться, он очень слаб. Как только его состояние улучшится, мы дадим вам знать.
Батюшка не отступал:
– Даже в слабом состоянии надо обязательно продолжать. Если нужно, я могу доехать до больницы, и проводить беседы в палате…
– Спасибо, я обязательно передам…
– Тогда я буду ждать от вас вестей. Когда можно вам перезвонить, а то телефон Петра Ивановича не отвечает сейчас?
Андрей закатил глаза.
– Мы дадим знать…
– Хорошо, – недовольно согласился батюшка, так и не получив желаемого, чего бы он ни желал добиться своим звонком.  Андрей поспешил закончить разговор.
«Сколько лишних людей сегодня», – подумал он.
Не выключая компьютер, он пошел и лег на диван, прихватив с собой планшет; в планшете открыл закачанную полтора месяца назад Библию. Она представляла собой не просто электронную книгу, но, что особенно ценно, имела обширные толкования к каждой главе, к каждому стиху, чего не было в бумажном варианте. Тут были лаконичные и точные комментарии Лопухина, и пространные, порой могущие сами уложиться в целую книгу, рассуждения Василия Великого, Иоанна Златоуста, Блаженного Августина, Ефрема Сирина и еще многих и многих.
Это было сложное, часто многословное и запутанное чтиво, но оно замечательно дополняло и помогало понять собственно текст Слова Божьего, часто казавшийся Андрею скучным, местами сумбурным до раздражения, а теперь заискрившийся смыслом и сделавшийся весьма занимательным.
Андрей в течение этих полутора месяцев каждый день посвящал какое-то время чтению текста и его толкований, и продвинулся довольно далеко – до 4-й Книги Царств. Чтение это давало какую-то необъяснимую отраду его душе, удовлетворение; он старался прочесть четыре-пять глав в день, и у него сложилось внутреннее ощущение, что, прочитав их, он не бесполезно прожил день. Вообще, страсть к чтению разгоралась в нем с каждым днем все ярче, он уже взял в «работу» несколько художественных романов, пару исторических книг, и как главную книгу для обязательного прочтения поставил во главу списка Библию.
Не то чтобы он безоговорочно со всем соглашался, читая ее, скорее наоборот, очень многое казалось ему противоречивым, и чем дальше, тем больше. Прежде всего, смущало то, что описывались в Ветхом Завете преимущественно войны, конфликты, злоключения. Не было спокойных рассуждений о душе, о нирване, как в буддизме, о созерцании мироздания, о единении и гармонии человека со своим  внутренним миром и окружающей природой. Одна сплошная резня, резня, резня… беспощадная и слепая. Зачем Бог повелевал убивать другие народы, пусть это были и язычники, и так терпеливо охранял и прощал еврейский народ, даже когда народ этот при любой возможности отвергал и предавал Его? Разве не Сам Он создал все живое на земле, а человека к тому же по образу и подобию Своему, язычника ли, христианина ли, мусульманина, буддиста или вообще атеиста? Поэтому не все ли имеют одинаковое право на Его любовь и покровительство? Не правильнее ли было бы объединять народы, а не стравливать между собой?
Потом: не слишком ли часто Бог разочаровывался в своих творениях, раскаивался и разрушал то, что творил? Это напоминало действия скорее ищущего и мятущегося в своих поисках художника, нежели абсолюта, уверенного в каждом штрихе… Зачем грех Адама, Каина,  Всемирный потоп, зачем несчастный Саул, против воли помазанный Богом на царство и им же проклятый?
Мало помогали комментарии великих богословов объяснить эти вопросы, а точнее, и вовсе ничего не объясняли, поскольку не оценивали критически то, что Библия преподносила, а рассуждали так, что все оправданно, все так и надо – и убийства, и рабство, и насилие, которые чинили евреи и их патриархи, судьи, цари, а более их всех сам Бог. «Ведь они еще не знали того всепрощения, которое потом заповедовал Христос», – неубедительно оправдывали они беззакония божьих избранников. Ведь сам Бог был тогда другой! Какой еще другой? Велящий за глаз вырвать другой глаз?
Поэтому он читал Библию не как руководство, а лишь как полуисторическую летопись, былину. Параллельно с ней он нашел в домашней библиотеке пару книг, которые покупал и с интересом читал еще во времена учения в вузе, когда изучал там историю, – Плутарха, Аппиана и Тита Ливия. Он прочел оттуда некоторые фрагменты и обнаружил, что примерно в том же духе был написан и Ветхий Завет. Совершенно очевидно, что писался он под давлением тех воинственных нравов, которые господствовали тогда, в те времена, в которые война, резня, убийства были в порядке вещей, и являлись основным занятием большинства, промыслом хлеба насущного. Создавайся Библия сейчас, она была бы совсем иной. То, что он читал, не было истиной, и никакие самые красноречивые толкования не могли его переубедить.
И как будто кто-то внутри него, его собственный бог говорил: не воспринимай буквально то, что там написано, это совсем не то, чем я являюсь на самом деле… По большому счету, немедленное милостивое прощение Богом Давида за его вожделение к чужой жене и убийство им ни в чем не повинного супруга, Урии, с целью убрать с пути соперника, преграду к удовлетворению гнусной похоти, – такая же блажь самодура, а не высшее волеизъявление, как и бесповоротное проклятие Саула, или Ахава, за их великодушие, за то, что они проявили человечность и пощадили побежденных врагов, не стали рвать их на куски, подобно Марию и Цинне.
На фоне размышлений об истинности религии Андрей вдруг вспомнил, как однажды Мариша рассуждала о том, что у человека имеется в запасе несколько жизней. Умирая, он вновь возрождается, при этом более умудренный, чем в предыдущей жизни. И так несколько раз, пока, не прожив последнюю, самую мудрую, не исчезает навсегда. Она тогда добавила, что чувствует, что проживает последнюю – настолько насыщенна и счастлива ее жизнь – и больше не вернется на землю…
«Значит, мы больше никогда не увидимся, не найдем друг друга», – подумал в тот раз Андрей. Ему стало тогда невыносимо горько, он даже втихаря ушел куда-то и заплакал. Вот и теперь, вспомнив тот разговор, Андрей почувствовал глубочайшее одиночество и тоску по жене. Горло его сжалось, и слезы немедленно выступили на глаза. Он поспешил налить себе полный стакан алкоголя.
Однажды он спросил ее:
– А что ты мне скажешь, когда я буду умирать?
И она ответила ему как всегда мудрой фразой:
– Я скажу тебе: спасибо, что ты был в моей жизни.
Андрей уже вовсю заливался слезами. Не могло быть сомнений – завтра с утра он едет к ней.

Глава 12
Часов в девять утра Андрей стоял одетый в дверях квартиры. Спал он плохо, точнее вообще не спал, и засветло поднялся, купил в интернете билет на одиннадцатичасовой поезд.
Он уезжал без чемодана, оставлял все вещи здесь, словно они были чумные. Возможно, он собирался вернуться; да, определенно он собирался сделать это, но не в ближайшее время, а тогда, когда… когда все закончится.
Он не чувствовал радости или облегчения, скорее тревогу, лежащую в груди тяжелым камнем, а в животе – мутящей пустотой. То освобождение, которое всколыхнулось в нем сразу же после того, как мать отпустила его, улетучилось и не появлялось больше. Он даже не мог утвердительно сказать, действительно ли нужно было ехать, действительно ли он желал этого. И тем не менее он уезжал. Сбегал.
Как справятся родители? Об этом ему не хотелось думать, он поставил запрет на эти мысли. Что ж, они сами превратили существование этих месяцев в ад. Море лжи. Агрессия. Невыносимый моральный прессинг. Безутешная истерия. Каждый человек подсознательно выбирает ту схему поведения, стратегию, которая ему близка, которая, как он полагает, позволит наиболее гладко пережить кризис. Кто-то затаится и выжидает, как хамелеон, стиснув зубы, кто-то начинает метаться и рвать на себе волосы. Они избрали последний вариант, худший из всех возможных.
А что же им было делать? Не лгать. Просто не лгать. Только и всего. Как есть: раскрыть обоим глаза перед неизбежным и принять его. И тогда изначально не было бы этой отвратительной клоунады. Смириться? Возможно, но в большей мере успокоиться, сконцентрироваться. Подвести итоги, завершить дела, как следует проститься. А не так, заткнуть глаза и уши и биться головой о стену. Абсолютная глупость – проводить огрызок жизни в больнице, под капельницей, исколотый иглами, проткнутый трубками, в жалкой надежде, что это все поможет; изводить себя и других бессонницей, истериками; требовать, упрекать, обвинять. У этих людей отсутствует аналитический ум, они показали это. Вот теперь пусть сами и разбираются с той кашей, которую заварили. Кто знает, может быть, и недолго осталось.
В голове вертелась песня Высоцкого «Если друг оказался вдруг…»
«Пусть он хмур был и зол, но шел. А когда ты упал со скал, он стонал, но держал…»
«Значит, как на себя самого положись на него…» Нет, не про него песенка.
Андрей вышел из дома и пошел к обочине проспекта, выбирая путь на ледяной корке. Такси или частника тут можно было поймать запросто: конечная остановка, разворот перед пустырем, на котором только-только что-то застраивалось – муниципальное дешевое жилье, окончательно придвигавшее город к заливу. Он махнул рукой, и первая же попавшаяся машина, старая «шестерка», сразу же притормозила, подавшись вперед всем корпусом. Быстро договорившись о цене, Андрей забрался внутрь, и машина, дрожа своими старыми механизмами, натужно устремилась вдоль проспекта.
Разум Андрея устремлялся также вперед, к Москве, к освобождению, но душа его отчаянно ныла, доставляя почти физическую боль. «Ничего, стоит только вырваться отсюда, и это пройдет, – думал Андрей. – Главное, перетерпеть этот час, в поезде станет легче, вот увидишь».
Водитель, выходец из  средней Азии, вел плохо, сидел не пристегнутый.
– Пристегнись, – сказал ему Андрей сам не зная для чего, лишь бы отвлечься от внутреннего. – Что не пристегнутый едешь?
– Не, – оскалился в улыбке азиат. – Мне так удобно.
– Видел я тут одного недавно, кто не пристегивался. В больнице, с разорванными легкими.
Азиат испуганно захихикал и полез рукой за спину, искать ремень.
Они ехали мучительно долго, зависая в пробках Московского и Лиговки. Андрей уже тысячу раз пожалел, что не поехал в метро, его укачало и мутило от запаха старой машины и переработанного бензина. И тем не менее он сидел, слегка скривив рот и глядя в лобовое окно на блеклый, безрадостный, неисправимо тягостный город. У вокзала Андрей оказался за десять минут до отправления. Подойдя к вагону, он протянул паспорт проверяющей билеты проводнице. Она быстро пробежала взглядом по списку в ее руках, и сказала:
– Вас нет в списке.
Андрей удивленно вскинул брови.
– Как нет. Вот, смотрите, – он достал планшет, по которому заказывал билет, и показал проводнице изображение на экране. В то же самое время в его голове промелькнула мысль: это знак, не нужно уезжать, плевать на эту тысячу с копейками, потраченную впустую, повернись и уйди отсюда.
– Да, билет вы купили, – подтвердила женщина. – Но электронная регистрация не пройдена, вот смотрите, – она ткнула в экран.
– И что мне делать? – угрюмо спросил Андрей.
Женщина равнодушно пожала плечами.
– Идите на вокзал, распечатайте билет.
– Бред какой-то. Никогда такого не было, – бубнил Андрей. – Но уже сейчас отходит, я не успею распечатать
– Не могу вас впустить, к сожалению.
– Ну хорошо, а сколько стоит отдельное купе?
– Две с половиной тысячи.
Андрей немного замялся и сказал:
– Ладно, давайте отдельное.
С враждебным чувством он прошел мимо проводницы в тамбур, затем в узкий проход, затем завернул в свое дорогостоящее прибежище и быстро разложился на диване. Когда поезд тронулся, и проводница зашла, чтобы получить деньги, он, рассчитавшись с ней, поспешил запереться и остаться в одиночестве.
Андрей ждал, что когда он выедет из города, когда разбитые дома вдоль железной дороги, расковырянный Обводный, склады, промзоны, цементные заборы с надписями в поддержку «Зенита» исчезнут и сменятся сельскими видами, голыми седыми березовыми рощами, черными полями, его начнет мало-помалу отпускать, и ноющая тоска, грызущая сердце тревога отпустят его. И действительно, сразу же, как он проехал Колпино с его облупленным желтым привокзальным полудворцом с башенкой, видимым издалека, словно прощальный питерский привет (или прости), и окунулся в бесконечные поля и рощи, под мерное движение поезда его сковала безвольная вялость, меланхолическое отчуждение.
Он приехал в Москву вечером, когда уже стемнело. В черном, слегка позолоченном светом фонарей, воздухе медленно и тяжело оседали крупные мягкие хлопья снега. На площади трех вокзалов теснился народ. Он сновал деловито, размеренно, и отовсюду веяло комфортом, спокойствием, надежностью. Безопасностью.
Андрей тоже был спокоен. И не потому, что он снова оказался дома, в своей крепости, под защитой. Наоборот, спокойствие его заключалось в уверенности, что сейчас он пойдет обратно на вокзал, купит в кассе билет на ближайший поезд, и поедет назад в Петербург. Он не обдумывал это заранее, в поезде, поскольку в поезде он вообще ни о чем не думал, всю дорогу пребывая в полной отрешенности от действительности, не важно, чем бы ни занимался: смотрел ли бездумно в окно, выходил ли курить в тамбур, или лежал на узкой бордовой койке, не застилая постель.
В нем родилось простое и чистое осознание, заполнившее все его существо, что он едет назад. Хочет или не хочет – не важно, его желания больше не имели значения. Жить здесь, в Москве, на прежних  условиях, так же счастливо и беспечно он больше не сможет. Если останется теперь. Приехав сюда, он будто добился своей цели, доказал сам себе, что он смог, тем самым полностью исчерпав,  удовлетворив свои потребности, амбиции; и поэтому можно было возвращаться туда, где остались по-настоящему важные дела, истинные ценности, вещи, определяющие дальнейшую судьбу. Теперь можно было заниматься этими делами столько, сколько понадобится.
Поэтому он пошел и встал в небольшую очередь, неспешно купил билет на поезд, отходивший через двадцать минут, и зашел в привокзальный магазин, чтобы купить три пачки сигарет и зажигалку. Он знал, что основную часть ночи проведет в тамбуре, выкуривая сигарету за сигаретой, поэтому позаботился об их достаточном количестве.

Это началось незаметно, в какую-то секунду, в какой-то временной момент, как всегда начинается какое-либо событие, с начальной точки отправления. Мы не знаем, когда у нас начнет болеть горло, зуб, сердце, что угодно; вот еще несколько секунд назад все было в порядке, мы даже помыслить не могли, что сейчас что-то произойдет, и тут: три, два, один, и вдруг внезапная боль, надлом, рычаг повернулся, запустив новую реальность, которую наш мозг должен принять, осмыслить и начать действовать. А как может действовать мозг, застигнутый врасплох, не предупрежденный, этот расслабленный генерал, поставленный управлять и решать самые сложные вопросы на самом высшем уровне, и оказавшийся неготовым к выполнению своих прямых обязанностей перед лицом опасности? Он поддается панике, ибо не знает причины, приведшей к осложнению, и не знает средства, чтобы немедленно разобраться с внезапной угрозой и восстановить баланс, вернуть все на свои места.
Вот и Петр Иванович не знал, когда это началось. Возможно, ближе к ночи, или ночью, во время одного из коротких трудных обрывков сна, в момент резкого пробуждения, выдавленное страхом; или, может, пока Лида обрабатывала ему пролежни в три или четыре часа ночи. Но он сразу почувствовал, угадал, что именно теперь началось нечто принципиально новое и необратимое, невозвратное. Его и без того напряженное, настороженное тело сразу же напряглось в разы сильнее прежнего, сердце заколотилось в высохшей груди, рука потянулась к лицу и ладонь принялась тереть выступившую на лбу ледяную испарину.
– Лида, открой окно, – отрывисто попросил он, глядя перед собой расширенными, часто моргающими глазами. Лидия Сергеевна (она в эту ночь не спала, и даже не собиралась, сидя на своем диванчике под мягко светящимся бра) с готовностью поднялась.
– Петя, что случилось? – с испугом спросила она, пристально глядя на него. Петр Иванович, скривившись, лишь затравленно замотал головой, словно желая скинуть с нее что-то или кого-то. Лидия Сергеевна раскрыла окно, впустив в палату ледяной воздух. Петр Иванович предпринял несколько попыток глубоко вдохнуть, и наткнулся на невидимую непреодолимую преграду, которой раньше не было и которая не позволила ему вдохнуть, даже поверхностно. Он сделал несколько судорожных откашливающих рывков.
– Нечем дышать, – прохрипел он, поводя головой из стороны в сторону.
– Что мне сделать, Петя? Что сделать? – засуетилась вокруг него жена.
– Еще ближе подвези к окну, – приказал Петр Иванович.
– Петя, успокойся, – упрашивала Лидия Сергеевна. – Постарайся успокоиться. Может, это от волнения? 
Петр Иванович согласно закивал.
– Да, вот так! Спокойно, спокойно, – руководила Лидия Сергеевна, придерживая мужа в полусидячем положение. – Дыши… не волнуйся. Не торопись, не пытайся делать глубокий вдох. Короткими. Ну...
Пронизывающий холод и голос жены несколько сгладили панику Петра Ивановича. Он откинулся на подушку и часто задышал, икающими движениями втягивая крошечные порции воздуха.
– Вот так, – увещевала Лидия Сергеевна. – Вот так, Петенька. Легче же! Не торопись. Весь воздух твой. Маленькими глоточками. Вот так. Сутра придет Колесников, сразу же откачаем жидкость из легких. Будет легче. Постарайся успокоиться. Потерпи. Утром пройдет. Постарайся уснуть.
Она держала свою маленькую руку на его мокром холодном лбу, с ужасом вслушиваясь в его новое дыхание: резкие, короткие, отчаянные всхлипы, подтягивание горла к подбородку – расшатанный механизм, поршень, готовый в любой момент выйти из строя. Она начала беззвучно рыдать, от жалости и страха. Впереди оставалось еще несколько часов ночи, и Лидия Сергеевна не знала, как пережить их.
Ночь была благосклонна к ней: испытанное потрясение настолько обессилило Петра Ивановича, что, оказавшись под струящимися потоками живительного холода, он тут же забылся. Дыхание его несколько нормализовалось, хоть и осталось тяжелым. Лидия Сергеевна не сомкнула глаз, так и сидя у кровати мужа, не отводя от него взгляда и не затворяя окна, до тех пор, пока с облегчением не услышала, наконец, как больница вновь стала потихоньку оживать. По коридору зашаркали первые медсестры, где-то громыхнуло, послышались отдаленные голоса. Теперь она была не одна. Оставалось дождаться Колесникова. Она не сомневалась, что откачка жидкости из легких поможет, как помогла в прошлый раз.
Проснувшийся Петр Иванович с ходу принялся коверкать уже было уравновешенное сном дыхание.
– Да дыши ты спокойно, – прикрикнула на него Лидия Сергеевна. – Это все от твоей вечной паники! Вон, пока спал, все было в порядке. Я сама видела. Значит, не в дыхании дело, а в твоей панике.
Петр Иванович затравленно посмотрел на нее и промолчал. Он почти не понимал смысла сказанных ему слов. Его мир сузился до минимальных пределов, сконцентрировавшись только на дыхании, на уровне горла, отказывающегося попускать воздух. Ему казалось, что каждый следующий глоток воздуха мог оказаться последним. Поэтому существовал только вдох, потом короткий отрезок времени, в течение которого в его организме находился кислород, добытый вдохом, и, наконец, выдох, готовивший его к новой борьбе за выживание. Остального не существовало, не проникало извне через органы чувств. Существовал еще Колесников со своим шприцем для откачки жидкости, где-то за пределами мира, в параллельной вселенной, которого Петр Иванович ждал жадно, отчаянно, как глоток воды в пустыне, как избавление. Мысли о шприце, о болезненной процедуре были приятны ему, отрадны. Он давно уже не боялся боли: раньше, когда-то давно, он годами терпел ее, лишь бы не познать тягот лечения; теперь он хотел ее, желал, был полон решимости испытать ее, ибо именно через нее должен был избавиться от болезни, через эту боль должен получить заслуженное освобождение. Скорее, скорее бы почувствовать в своем теле пронзающее острие шприца...
Утреннюю капельницу привезла Ира. При виде нее у Лидии Сергеевны еще больше отлегло от сердца. Ира, добрая, понимающая, отзывчивая, была, пожалуй, одним из самых желанных людей на текущий момент, уступая в важности разве что Колесникову. Да и то, если от Колесникова Лидия Сергеевна ждала действий, но никак не отдушины (и более того, она всегда интуитивно ждала от него плохих вестей, а в силу ухудшений, произошедших ночью, она была уверена в них), то от Иры можно было сполна получить именно душевную поддержку и моральную разрядку, какой бы сложной ни оказалась ситуация. С ней легче переносились тяготы, она отвлекала от них.
– Лидочка, я сегодня дежурю весь день и всю ночь, – сказала Ира, ловко устанавливая капельницу Петру Ивановичу. Эта новость еще более обрадовала Лидию Сергеевну. Значит, следующую ночь она будет не одна. Вместе с Ирой она на минутку вышла в коридор, чтобы перекинуться парой слов наедине.
– Ира, ты слышала его дыхание? - сказала она.
– Ну а что тут поделать, Лида? – пожала плечами Ира. – Уже такая стадия болезни, что всякое может быть.
– Я боюсь! Это страшно - такое слушать. Что делать? Так же нельзя оставлять.
– Не волнуйся, Лидочка, пожалуйста. Скоро Колесников придет – он все сделает, не сомневайся. И Лида, я сегодня тут, поэтому мы с тобой справимся, не волнуйся, прошу тебя.
Лидия Сергеевна с благодарностью улыбнулась.
Колесников пришел к одиннадцати, и сразу же приступил к основательному обследованию и прощупыванию Петра Ивановича.
– Трудно дышать, Петр Иванович? – заботливо спрашивал он. Петр Иванович через силу кивал и непрерывно всхлипывал. Колесников хмурился и простукивал живот, который был чрезмерно надут, с выпяченным пупом, и имел неестественный синюшный цвет. Лидия Сергеевна увидела этот жуткого вида живот только теперь, когда врач раскрыл одеяло, приподнял футболку. На нее накатила новая волна безысходности.
– Сейчас выцедим жидкость из легких, потом поменяю катетер, – тихо проговорил Колесников, обращаясь к Лидии Сергеевне, а потом еле слышно промычал, на этот раз будто для себя самого, с нотками досады:
– Ничего не отходит больше…
Услышав последние слова, разгадав их по едва шевелящимся губам Колесникова, Лидия Сергеевна  почувствовала, как к горлу ее подступает тошнотворный комок. Она сделала глубокий неровный вдох. В неспокойном сердце появилось нечто, похожее на боль, давящая тяжесть.
Как и раньше, с помощью Лидии Сергеевны, Колесников откачал из легких Петра Ивановича сколько смог жидкости. Ее оказалось слишком много, почти целое судно. Колесников был угрюм и сосредоточен. Усадить Петра Ивановича из-за раздутого живота было невозможно, прошлось оставить его лежащим, осторожно повернув набок. Закончив, Колесников с сочувственной заботой, с какой часто обращался к Петру Ивановичу последнее время, спросил:
– Вам стало полегче, Петр Иванович?
Петр Иванович, морщась, нехотя измученно мотнул головой в знак согласия.
– Немного позже я поменяю катетер, – сказал Колесников. – Пока отдыхайте.
Он направился к выходу. Лидия Сергеевна пошла следом. В коридоре, как уже много раз до того, Колесников остановился, чтобы откровенно объясниться. Лидия Сергеевна начала первая, рассказав, что ночью появились проблемы с дыханием. Колесников серьезно выслушал ее.
– Я должен вас предупредить, – сказал он. – У нас осталось совсем немного времени. Почки практически не работают. Моча больше не отходит… идет рефрактерный асцит.
– Это очень опасно?
– Да, прогнозы плохие. Вы же видите, какой живот. Попробую откачать жидкость.
– Ему больно?
– Ну, у него же большая часть внизу парализована, поэтому самой боли может и не быть, во всяком случае выражена слабо. Тем более что я постоянно ставлю дюрогезик, он помогает. Но может сильно распирать, и это может вызывать значительный дискомфорт, почти болезненность. Недомогание в любом случае. Я, конечно, поменяю катетер, но это, честно, мало чем поможет. Вы должны все это ясно понимать.
– Сколько осталось? – тихо произнесла Лидия Сергеевна. – Неделя?
Колесников невесело усмехнулся.
– Это самое позднее. Но, вероятнее всего, значительно меньше, несколько дней… два, три. Никто не знает. Я буду его наблюдать эти дни. Что-то делать еще, предпринимать какие-то активные меры, лечить - не имеет смысла. Теперь нужно просто ждать.
– Только сделайте так, чтобы он не мучился. Я не смогу на это смотреть.
Колесников немного подумал.
– Знаете что… я вам дам мой номер. Если будет что-то совсем непредвиденное – звоните.
Лидия Сергеевна быстро, дрожащими пальцами записала номер Колесникова себе в телефон.
Вернувшись в палату, она увидела, что Петр Иванович мается.
– Ничего не полегчало, бляха, – шипел он сквозь зубы. – Нечем дышать. Что он там нацедил… ничего толком не выкачал.
Лидия Сергеевна посмотрела на него и запустила пальцы себе в волосы, не зная, ни что делать, ни что ответить ему. Петр Иванович замирал на некоторое время, всхлипывая и раскрывая рот, словно выброшенная на берег рыба. Потом кривился и снова принимался метаться на постели.
– Живот разрывает, – хрипел он. – Что с ним?
Лидия Сергеевна, знавшая правду, уговаривала его:
– Потерпи, Петя, сейчас Колесников придет, будет менять катетер.
– Ну где же он! – изнемогал Петр Иванович, злился, стонал.
Время от времени заглядывала Ира.
– Лида, ну что? – испуганно шептала она. Лидия Сергеевна махала рукой, не отвечая, и лицо ее собиралось в морщину, чтобы излить очередную порцию беззвучных рыданий. Петр Иванович не обращал внимания на ее плач, глубоко погруженный в собственные страдания.
Во время второго визита Колесникова Петр Иванович взял себя в руки, и вел себя тихо, выжидающе. Он жадным глазами смотрел вверх, в потолок, не в силах опустить их туда, к животу, где врач занимался катетером, откачкой жидкости из пунцового живота, вздрагивающего от всхлипывающего дыхания. Петр Иванович ждал избавления хотя бы тут, но все было напрасно, старания Колесникова избавления не приносили. Ему казалось, что тупая боль и нестерпимая тяжесть пробиваются даже сквозь парализованное тело.
– Болит все равно, – простонал он.
– Сделаем укол, полегчает, – ответил Колесников. Он завершил процедуры и встал. – Сейчас пришлю медсестру.
Укол, сделанный Ирой по указанию Колесникова, значительно ослабил тиски страданий. Вероятно, Колесников велел ввести какой-то сильный препарат, которого раньше еще не использовали. Петр Иванович почувствовал не только то, что боль из живота ушла, но и общее расслабление, схожее с опьянением, почти эйфорию. Мысли его рассеялись, улетели, попутно отвлеклись от дыхания, отчего дыхание облегчилось, не столько восстановилось, сколько избавилось от переизбытка внимания. Петр Иванович забылся.
Тем временем на улице мрачнело, по-зимнему быстро вечерело. Наступление сумрака легло на и без того ноющее сердце Лидии Сергеевны томительной тревогой. Предстояла тяжелая ночь. Целый день не было Андрея, и он не давал знать о себе. Лидии Сергеевне не хотелось звонить ему, узнавать, где он и чем занимается. Она сама дала ему вольную, так что пусть хотя бы этот день отдохнет. Может быть, он вообще уехал, кто знает. Ну ничего, завтра с утра подъедет Людмила (они уже договорились), присмотрит за Петром несколько часов, и можно будет метнуться до дома, принять душ, возможно, даже неприменно часок вздремнуть. Все схвачено, все на подхвате. Силы еще есть. Только бы пережить эту ночь.
Пока Петр Иванович спал, (вернее, это был не сон, а будто полудрема, из которой он время от времени пробивался, будто из толщи воды, чтобы, сделав вдох, снова погрузиться в глубину грез) Лидия Сергеевна то и дело раскрывала одеяло и рассматривала его живот, неестественно круглый, тонкий, как резиновый надувной шар, без грамма жира, пунцовый и страшный.
Петр Иванович очнулся от своей летаргической прострации к вечеру, и сразу же возобновил свои стенания. Он почти не реагировал на окружающее, не отвечал на вопросы жены, и лишь стонал, скривившись, и шептал проклятия.
– Слушай… – урывками, пересушенными губами прохрипел он. – А что это за укол мне делали? Он помог… Надо еще сделать… Можешь сходить, сестру попросить?
– Сейчас схожу, – с готовностью поднялась Лидия Сергеевна.
– Только не долго… – Петр Иванович обреченно закрыл глаза.
– Я быстро.
Она юркнула в коридор и поспешила к стойке дежурной медсестры. Ира была на месте, склонившись над лампой, что-то выписывала в журнал.
– Ирочка, – позвала Лидия Сергеевна. Ира с готовностью поднялась.
– Как он? – с живым интересом поинтересовалась она.
– Плохо, Ира, – махнула рукой Лидия Сергеевна. – Ир, а можно ему еще раз сделать укол, тот, что делали сегодня. Он сказал, что помогло. Просит еще.
– Что ты! – испугалась Ира. – Там промедол был, сильнейший наркотик. Просто так нельзя, только с разрешения врача. И не надо, Лид. Это же наркотик. Давай что-то другое найду.
– Я тогда в палату, а ты приходи, – сказала Лидия Сергеевна. – А то он боится один оставаться.
– Да-да, Лидочка, я мигом.
Лидия Сергеевна вернулась в палату.
– Ну что там? – жадно спросил Петр Иванович.
– Сейчас придет Ира, сделает укол. Не волнуйся, Петя.
– Живот давит, сил нет терпеть, – шипел Петр Иванович. – Там моча отходит хоть?
Он приподнял голову, будто желая воочию убедиться, что моча отходит. Но моча не отходила, пустой пакет лежал на полу.
– Плохо отходит, – призналась Лидия Сергеевна.
– Дай пакет посмотреть…
Лидия Сергеевна показала.
– Да ни хера не отходит, – вскипел Петр Иванович. – Что он мне там наменял сегодня! Нормально же все было. Испортил только… Катетер вставлен в животе?
– Да.
– Тогда почему так раздут!? Все через задницу делают! Ничего не вставил он… промахнулся.  Мочевой разорвал мне...
– Да успокойся, Петя…
– Да что успокойся-то! Одно и то же: успокойся и успокойся! Эх! – Петр Иванович умолк, и какое-то время лежал, только скалясь и цедя воздух.
– Сейчас медсестра с уколом придет, попроси ее катетер. Поставь мне, как раньше, в член.
От неожиданности Лидия Сергеевна широко раскрыла глаза. Требование Петра Ивановича было диким. Тем не менее, видя, что муж находится на грани истерики, она только махнула головой в знак согласия. Когда пришла Ира и сделала укол обезболивающего, Лидия Сергеевна попросила ее принести катетер и шприц для него. Ира быстро принесла.
– Помочь, Лида? – спросила она.
– Справлюсь. Уже не раз делала, – сказала Лидия Сергеевна.
– Вытащи эту трубку из живота вообще! – потребовал Петр Иванович, как только Ира вышла. Его тощие руки взметнулись вверх, будто готовясь найти и вырвать из живота ненавистную трубку.
– Ты что, с ума сошел! – воскликнула Лидия Сергеевна. – Как я ее вытащу. Я что, врач тебе?
– Ах! – прошипел Петр Иванович.
Лидия Сергеевна сразу поняла, что обычный катетер, который хотел Петр Иванович, поставить не удастся. Мошонка вновь раздулась до предела, найти в ней половой орган, чтобы вставить в него трубку, не представлялось никакой возможности. Для виду она попыталась, несильно, чтобы ничего не повредить, но потом оставила это занятие.
– Ничего не получится, - сказала она.
Петр Иванович не ответил. Лицо его было озлобленно.
Приближалась ночь. В палате царила стабильно-напряженная атмосфера, схожая с атмосферой давно идущего боя, где нерешимость и ступор первых шагов остались далеко позади, сменившись натужной однообразной моторикой, осуществляемой почти по инерции, автоматически. Атмосфера не сулила облегчения, разрядки, а наоборот, грозила разразиться бурей, которую ежесекундно ожидала Лидия Сергеевна. Уколы, сделанные Ирой, не подействовали. Петр Иванович нервничал. Ему отчаянно не хватало воздуха.
– Будто подушкой душат, – жаловался он. – Открой окно, Лида. Пошире. Вот так!
От недостатка кислорода его зрение то рассеивалось, картинка расплывалась, то вдруг снова обострялась. Иногда он говорил странные вещи, словно в бреду, рассуждал сам с собой.
– Как думаешь, Колесников ушел уже? Надо бы откачать жидкость из живота. Может, кто-то другой сможет? Есть же дежурный врач. Может найдешь кого-то, Лида? Нет? Лида, и не забудь сказать, чтобы завтра мне кровь перелили, как обещали.
К середине ночи ситуация совсем ухудшилась. Петр Иванович был обессилен, и одновременно лихорадочно активен, оживлен. Его организм работал на максимальных оборотах, и двигателем этой работы был страх. Казалось, отравленная кровь его превратилась в сплошной сгущенный адреналин. Сердце, едва выдерживая перегрузки, стонало и работало рывками, с отчаянием выстукивая сквозь грудину, словно хотело пробиться и освободиться из клетки ребер.
– Не могу дышать, - почти кричал он в тишине палаты. - Лида, надо что-то делать, прямо сейчас… я умру же… Лида, зови сестру, что ли... Зови кого-нибудь... Звони Эмилю, пусть ищет  Колесникова... Надо жидкость откачивать из легких… Мама… – неожиданно позвал он. Все смешалось в нем в одну кучу: сжимающее напряжение во всем теле, как один сплошной сигнал о помощи; сдавленная, как многотонным пластом, одновременно удушьем и паническим страхом, грудь; разрывающая, тянущая в разные стороны, словно крючьями, тяжесть живота, переходящая от солнечного сплетения в легкие и снова вниз, ниже, ниже, до тех самых пределов, с которых начиналась бездна его бесчувствия, его паралич. Он испытывал весь безысходный парализующий ужас узника концлагеря, над которым проводят самые беспощадные и аморальные опыты. Только тут зверства творил не человек над человеком, а сама природа, с не меньшим первобытным азартом играя с ним, как кот с мышью, не приканчивая, а издеваясь, мучая, пытая, наслаждаясь его беспомощностью и ничтожностью.
Уже не было рядом жены, он не видел ее, зрение сузилось в тонкий тоннель, выхватывающий отдельные куски интерьера, да, возможно и жены, ставшей бессмысленной деталью этого интерьера, который иногда тускнел от недостатка кислорода, и расплывался, готовый провалиться в забытье обморока. Периферического зрения, окружения не было, только точка впереди, как язвящее раздраженный зрачок жало.
– Мама… – вымученно и слабо позвал он, не произнося вслух, а лишь слегка шевеля губами. – Не хочу больше… не могу… мама, избавь меня, спаси. Прости меня.
В полубреду он услышал над собой испуганные голоса – это были жена и медсестра; не в силах сфокусировать зрение, он все же смог различить затуманенным взглядом их расплывчатые силуэты.
– Ира, что делать? Он задыхается…
– Надо кислород… Тут нет его. Аппарат только в реанимации… Искать врача, пусть везут его?
– Подожди… а что, если все откроется? Подержат нас тут потом пару дней, и выкинут, как в прошлой больнице. Можно что-нибудь сделать без реанимации?
– Лида, есть еще специальные встроенные переходники в некоторых палатах, они как розетки, к ним только трубку подключить… может, они помогут? Поискать?
– Поищи, Ирочка, поищи пожалуйста. Пусть хоть что-то…
– Лида, сейчас, потерпи немного.
Стало тихо – Ира побежала искать. Петр Иванович глотал воздух ртом, прикрыв глаза.
– Поехали, Лида, нашла один, – снова зашептал голос Иры.
– Прямо на кровати?
– Прямо на кровати повезли.
Петр Иванович стремительно, словно уносимый потоком, поплыл в темноту коридора.
– Постарайся как можно тише. Не спеши, – слышался шепот Иры, – вот сюда, заворачивай. Тише, тише…
Они ввезли его в пустую просторную палату, по потолку ярко освещенную светом уличных фонарей, находящихся чуть ниже окна, внизу же, наоборот, погруженную в полутьму. Напротив, через дорогу, стоял большой высокий дом с черными окнами спящих квартир. Этот дом рассеивался, растворялся в сплошной пелене снега, густых падающих хлопьев.
В палате никого не было, только они, втроем.
– Сейчас подключу, вот пистолет, – сказала Ира. – Давай, вот сюда подкатим, здесь удобно… Лида, трубки нет, не нашла.
– Есть какой-нибудь катетер? – сказала Лидия Сергеевна.
– Да, конечно.
– Неси. Сейчас его приспособим.
Ира опять ненадолго исчезла.
– Он вообще работает? – снова раздался голос Лидии Сергеевны.
– Должен, сейчас проверим.
Две женщины некоторое время возились у стены, присоединяя приспособление для подачи кислорода.
– Петя, сейчас будет кислород, – склонилась над мужем Лидия Сергеевна. – Петя, ты слышишь?
Петр Иванович кивнул.
Они попытались засунуть ему в нос какую-то трубку. Она не только не помогала – она мешала, раздражала, убивала, разрывая на части его нутро.
– Да не надо! – из последних сил простонал Петр Иванович.  – Ты же видишь, что все это ерунда! Мне нужен не чистый кислород, мне нужны элементы, которые в воздухе. Просто обычный, свежий воздух. Неужели не понятно! Открой окно… шире. Я буду дышать.
Окно было раскрыто настежь. Какая-то не черная, а коричневая ночь дрожала снаружи в свете уличных фонарей, и густой снег тихо, мирно кружил и кружил, плавно вальсируя и оседая вниз. Некоторые снежинки залетали в палату и тут же таяли. Петр Иванович алчно и дико взирал на окно. Он тянулся к нему глазами, ноздрями, губами, лицом, всем своим беспомощным телом.
Лидия Сергеевна смотрела на него. Она знала, что если бы он смог, неважно как, из последних сил, добраться, дотянуться, доползти до этого распахнутого окна, он кинулся бы в него. Она смотрела на него. Господи… умирай, пожалуйста… ну умирай же уже!

Глава 13
Андрей приехал в Питер в шесть утра. Метро только-только открылось. Час спустя он был дома, заехал только для того, чтобы взять ключи от отцовской машины, которые нашел на том же месте, где оставил их вчера перед отъездом. Душ принимать не стал, не переодеваясь, лишь наскоро почистив зубы, которые ломило от выкуренных за ночь в тамбуре трех пачек сигарет, забрал ключи, спустился на пустырь, не торопясь прогрел машину и отправился в больницу. Он приехал слишком рано, время посещений еще не наступило. Припарковавшись напротив больницы, сидя в машине в тишине, не включая радио, он терпеливо дождался начала девятого и вышел в морозное утро, подернутое, словно дымкой, нежной розоватой лазурью.
Внутри него, еще с самого выхода из вагона на вокзале, родилось и постоянно росло все это время странное ощущение некой торжественности, какая бывает перед предстоящим волнующим событием. Это волнение было и сильным, почти болезненным, и в то же время позитивным, почти приятным. Андрей приписывал его своему решению вернуться, остаться здесь, своему выбору. Своему перерождению.
В коридоре перед палатой одиноко стояла Лидия Сергеевна. Она выглядела изможденной, казалось, готова была уснуть на месте, и изо всех сил крепилась, чтобы не сделать этого.
– Хорошо, что ты приехал, – сказала она слабым голосом. – Мне нужно поспать…
Она еле держалась на ногах. Андрей понял, что ночь была трудной.
– Там Колесников, – сказала Лидия Сергеевна. – Отец попросил оставить его наедине. Подождем…
Как только Колесников зашел в палату, Петр Иванович, задыхаясь, с большим усилием выговаривая каждое слово, сказал жене:
– Лида… выйди… мне надо поговорить… с врачом…
Лидия Сергеевна послушно вышла.
Колесников, оставшись один на один с Петром Ивановичем, несколько замешкался, не зная, к чему приступить. Он заранее наметил кое-какие процедуры на сегодня, в том числе и обещанное переливание крови, но по больному было видно, что никаких процедур больше не требуется. Как только врач приехал в больницу, то сразу же, не откладывая, отправился к Петру Ивановичу, и уже в коридоре встретил Иру, ждавшую его, чтобы рассказать о прошедшей ночи. Для Колесникова все было понятно – этого следовало ожидать.
Он по привычке начал ощупывать Петра Ивановича. Петр Иванович ждал, тяжело заглатывая воздух, и как только врач завершил свои недолгие поверхностные обследования, произнес:
– Я не хочу больше… пусть… все закончится… – он смолк, не имея сил продолжать.
Врач не отзывался. Он встал перед больничной кроватью – одутловатый, мешковатый, угрюмый, глядя в пол. Икающие всхлипывания Петра Ивановича какое-то время были единственным звуком в тишине палаты. Потом врач вздохнул, и на лице его вспыхнула злоба. Злоба на человека, вынуждавшего его, требующего от него сделать то, что делать было запрещено всеми людскими законами, установленными и высеченными на камне еще во времена Моисея. Надо признать, Колесников неоднократно думал о том же самом. Это был бы лучший вариант для всех, но он рассчитывал на то, что природа сама доделает дело. Да по-другому и быть не могло, это был единственный законный способ – не вмешиваться, не делать глупостей, как бы тяжело ни было. И все же он думал об этом, другом способе, думал часто. Поэтому слова Петра Ивановича застали его врасплох, словно вывели на чистую воду все его тайные помыслы. Он не знал, как реагировать и молчал. Наконец он сказал, тихо и неуверенно:
– Мы здесь не для этого. Мы здесь чтобы лечить.
– Пусть закончится… Сделайте… – прохрипел Петр Иванович и из последних сил полукриком выдавил из себя: – Я не хочу больше…
Колесников посмотрел на него пристально, со злостью. Петр Иванович не обращал на него внимания, он находился в прострации. Врач едва кивнул и, повернувшись, вышел из палаты. Там его ждали Лидия Сергеевна и Андрей. Она о чем-то спросила его, Колесников не ответил, погруженный в размышления.
– Сколько осталось времени? – повторила Лидия Сергеевна в который раз свой прямой вопрос, единственный, интересовавший ее теперь.
– Не много, – собравшись с мыслями, Колесников принял серьезное выражение лица и ответил так же прямо. – Совсем немного… День, может, меньше, может, больше. Сложно сказать. Сегодня намечены были некоторые процедуры, но в силу произошедших событий это уже лишнее. Делать больше ничего не будем, только поддерживать…
Он спешил уйти, и Лидия Сергеевна его не задерживала. Они вошли в палату. Петр Иванович посмотрел в глаза Андрею, и Андрей глубоко проник в отцовский взгляд, бездонный, полный неподдельного страдания, затравленный, одинокий, страждущий, умоляющий и в то же время отчаявшийся, смирившийся. Захлебывающееся дыхание отца, которого не было еще полтора дня назад, показалось Андрею жутким.
Лидия Сергеевна подошла к кровати и бесшумно зарыдала, не скрывая этого. Петр Иванович шепотом попросил открыть окно. Андрей открыл. Палата быстро наполнилась пронизывающим холодом. В отличие от Лидии Сергеевны, Андрей не долго выдержал стужу, и минут через пять закрыл окно.
– Езжай домой спать, – сказал он матери. – Ты сама не своя. В таком состоянии тебе нечего здесь делать.
– Хочу дождаться Людмилы, она вот-вот подъедет, – сказала Лидия Сергеевна.
– Зачем? Не теряй времени.
– Хорошо, поеду… – сказала Лидия Сергеевна и начала укладывать сумку. Уложив, она снова уселась рядом с кроватью, будто никуда и не собиралась.
– Ну же, езжай, – подгонял ее Андрей.
– Сейчас. Сейчас…
В это время в палату зашла Людмила Ивановна.
– Лидочка, Андрюша, – скороговоркой вполголоса поздоровалась она. – Петечка, здравствуй, – она подошла к кровати и погладила Петра Ивановича по волосам.
Петр Иванович посмотрел на нее таким же затравленным взглядом, каким смотрел до этого на Андрея.
Вскоре принесли капельницу, и одновременно с ней медсестра сделала Петру Ивановичу укол в другую руку. Петр Иванович после укола практически сразу же задремал.
– Ну все, ладно, пошла, – поднялась Лидия Сергеевна, увидев, что муж засыпает.
– Иди, Лидочка, – заговорила Людмила Ивановна, – мы тут сами справимся.
Лидия Сергеевна спешно вышла в коридор, перекинув через плечо спортивную сумку. За стойкой дежурной медсестры сидела Ира.
– Лидочка, пошла? – спросила она, увидев Лидию Сергеевну.
– Ир, тебе хоть удалось поспать?
– Да я-то что… вы как переехали ночью обратно в палату, так я сразу и провалилась тут же на диванчике. Мне много не надо – пару-тройку часов, и я уже как огурчик. Вы-то как? Как он?
– Без изменений.
– Колесников сегодня назначил вам двойную дозу…
– Он сказал, что совсем недолго уже.
– Вы сегодня все вместе ночуете? – вдруг спросила Ира.
– Нет, а что? – насторожилась Лидия Сергеевна. – Почему именно все вместе?
– Просто, на всякий случай, – сказала Ира. – Я сегодня тоже дежурю, если что.
– Спасибо, Ира.
– Ты, Лидочка, такая молодец, все время рядом. Не каждая так сможет. Точнее, мало кто так делает, совсем мало. Никто не делает. Это правильно, что такой солидный мужчина окружен заботой, в кругу семьи, под вниманием. Это все видят здесь. Надо ему помочь! Не хорошо так уходить, как прошлой ночью, недостойно. Такой человек. Жалко…
– Ладно, Ир, поеду, а то с ног валюсь.
– Да, езжай, он тут под присмотром, не волнуйся.
Лидия Сергеевна ушла с внутренним сомнением. В словах Иры слышалась недосказанность, как будто она знала что-то важное, и нарочно скрывала. Может, не стоит ехать, остаться? Но она не осталась.
Людмила Ивановна и Андрей находились одни в тишине палаты. Людмила Ивановна, обычно живая и активная, теперь замерла и притихла на краю дивана, напоминая своими заостренными чертами лица и приподнятыми, словно озябшими, плечами со вжатой в них головой, какую-то птицу на насесте. Андрей сидел на другом краю и неотрывно наблюдал за отцом. Петр Иванович заснул довольно крепко. Сон его был беспокоен: он то закидывал руки за голову, то словно пытался вырваться из паутины грез, приоткрывал глаза, и не имея сил вырваться из этих пут, снова погружался в забытье. Иногда он приподнимал руку с длинными тонкими пальцами и махал всей кистью, будто отпуская – ну и ладно, плевать, пусть будет как будет. Дыхание его значительно успокоилось, нормализовалось.
Андрей встал с дивана и подошел к кровати отца. Он низко наклонился над ним и всматривался в его желтое, почти смуглое лицо. Из приоткрытого рта Петра Ивановича исходил явный запах ацетона, тяжелый, болезненный запах, какой бывает у сильно курящих людей. Андрей долго стоял так над отцом, потом вернулся на место.
Людмила Ивановна тоже встала и подошла к кровати. Она погладила брата по голове, потом подошла к изножью, чтобы укутать в одеяло выбившиеся наружу ступни.
– Господи, какие они ледяные, его ноги, – шепотом проговорила она.
Андрей ничего не ответил.
Примерно через час в палату вошла медсестра, держа наготове шприц. Ни на кого не глядя, она целенаправленно подошла к руке Петра Ивановича и, нагнувшись над ней, сделала укол. Петр Иванович пробудился было и вскинул голову, пытаясь разглядеть, что ему колют. Взгляд его был невидящим, беспамятным, словно у наркомана или у человека в крайней стадии алкогольного опьянения. В следующее мгновение голова его безвольно упала на подушку. Сделав укол, медсестра немедленно ушла, так же ни на кого не глядя, пряча вниз глаза и даже лицо, будто опасалась, как бы ее не запомнили. Андрей видел ее раньше в больнице, но редко, с ними она никогда не занималась.
Палата снова погрузилась в гнетущую тишину. В животе Андрея сформировался тошнотворный тревожный сгусток, давивший снизу на диафрагму и сковавший дыхание так, что приходилось добывать воздух ртом, втягивая его плотными глотками. Андрей попробовал читать, чтобы отвлечься, но не мог понять ни слова – все мысли заполняла и скрадывала бездумная и мутная душевная маета.
Он снова и снова вставал и подходил к кровати отца, низко, почти вплотную нагибаясь к нему и вглядываясь в его лицо, внюхиваясь в его болезненный запах. Петр Иванович спал, повернув голову к Андрею, будто демонстрируя, позволяя как следует разглядеть себя, заостренный нос, едва приоткрытые глаза с маленькими пигментными пятнышками в уголках, спокойные строгие черты осунувшихся щек и скул, высокий восковой лоб. Андрей аккуратно взял послушную кисть отца в свою ладонь, с надеждой, что, может быть, это пробудит его. Кисть была очень холодной. Петр Иванович не проснулся.
Андрей спустился на первый этаж в курилку и долго сидел там, раскуривая сигарету за сигаретой. Потом вернулся наверх. Капельницу уже убрали. Андрей опять сел на диван, с противоположной стороны от молчаливой Людмилы Ивановны. Время остановилось, все вокруг застыло в напряженном ожидании.
Неизвестно, сколько прошло, может, час, может, полчаса или полтора часа, когда в дверях снова показалась медсестра со шприцем, так же целенаправленно, ни на кого не глядя, устремившаяся к руке Петра Ивановича, лежавшей поверх одеяла.
Андрей нахмурился. Ему захотелось спросить у сестры – не слишком ли много уколов сегодня, и не слишком ли часто их делают? И что это за уколы? Он не произнес ни звука, только молча, исподлобья наблюдал, как очередная порция неизвестного вещества исчезла в тонкой руке отца.
И опять тишина. Сердце тяжело и неровно отсчитывало секунды. Андрей опять спустился курить и долго сидел в пустой провонявшей табаком курилке. Назад в палату он шел медленно, нарочно оттягивая время своего возвращения. Больница словно вымерла.  В темных коридорах не было ни души, лишь в палатах с раскрытыми дверями можно было увидеть лежащих на своих кроватях людей. Андрей не спеша, почти крадучись, подошел к палате и заглянул внутрь.
Людмила Ивановна стояла над кроватью, склонив свое лицо к лицу Петра Ивановича, как недавно стоял сам Андрей, вплотную разглядывая его. Издалека казалось, что они шепчутся о чем-то. В полутьме профиль ее еще больше напоминал профиль сгорбленной птицы, изготовившейся клюнуть неведомый корм.
– Андрей, он умер, – быстро испуганно проговорила она.
Андрей опешил.
«Все? Вот так, запросто?» – первое, что пришло в голову. Он удивленно, по-детски раскрыл глаза, и смотрел в палату из коридора, не решаясь войти. Он видел абрис одеяла, и оно не двигалось от дыхания. Он видел заостренный нос, торчащий из подушки.
Людмила Ивановна оторвала взгляд от лица брата и, глянув в сторону Андрея, повторила:
– Он умер, Андрюша… три раза так громко всхлипнул, будто воздух ловил, глаза раскрыл, и все…
Андрей задохнулся, все внутри него сжалось, не давая сделать глоток воздуха.
«Вот и все!» – пробило в его голове, как гонг. Произошло вдруг какое-то великое, сокрушительной силы событие, соединившее воедино жизнь и смерть, выплеск колоссального потока энергии. Жизнь, отчаянно стремившаяся через боль и страдания к своему последнему причалу, наконец добралась до него, и больше не оставалось ничего земного, бренного, все развеялось, словно дым – попробуй поймать его в кулак, но раскрыв ладонь, ничего не найдешь, лишь невидимый шлейф некогда существовавшей души, некогда произошедшей истории поколеблет воздух легким чадом и тут же растворится в вечности.
Сердце Андрея внезапно кольнуло и заболело ноющей не проходящей болью. Он все еще стоял в коридоре.
– Андрей, – позвала Людмила Ивановна. – Сходи, найди кого-нибудь. Позови.
Андрей повернулся и пошел по коридору. Он шел пошатываясь, словно хмельной, бесцельно и медленно. Хотел ли он найти кого-нибудь? Нужна ли ему была помощь? Зачем? Если отец умер, то время больше не имело значения. А вдруг он еще жив? Что, если его еще можно оживить, реанимировать, вырвать из лап смерти? Но для чего? Чтобы отдать новым мучениям? Чтобы продолжить истязания?
В дальнем коридоре, у кабинетов врачей, у двери стоял силуэт в докторском халате, копошившийся в замке и позвякивавший ключами. Андрей ускорился и подошел к этому человеку.
– Я извиняюсь, – сказал он задыхающимся голосом. – Там в палате человек умер.
Врач совладал с ключами и распрямился. Лицо его не выразило никаких эмоций по поводу услышанного.
– В какой палате? – равнодушно уточнил он.
– В одноместной.
– Там, где парализованный?
– Да, – Андрей удивился. Оказывается, об отце знали здесь многие, даже те, кому, казалось бы, и не следовало знать.
– Ладно, – сказал врач. – Я сейчас пришлю медсестру.
Андрей вернулся к палате и, наконец, вошел в нее. Напряженно и испытующе он посмотрел на отца и не увидел его. Отца больше не было здесь. Перед Андреем лежала пустая оболочка, бледная, истощенная, бездыханная, и совершенно спокойная, бесстрастная.
– Ну что, где врачи? – спросила Людмила Ивановна.
– Сказали, сейчас придут, – сказал Андрей и подошел к кровати. Лицо Петра Ивановича превратилось из смуглого  желтоватого почти в белое. На впалой груди, видневшейся из серой майки, и по рукам сплошной сеткой проступили синие сосуды: видимо, кровь, остановившая свой ход, быстро свертывалась.
Андрей заходил по комнате, не находя себе места, тяжело дыша, и вдруг в его голове, в черепной коробке, как в куполе вселенной, собрались грозовые тучи, и через мгновение тяжесть этих туч водопадом спала вниз к лицу. Не зная, куда деть себя, он вышел было в предбанник, но вернулся в палату, подошел к окну, встал на колени, сложил руки на широкий подоконник, уткнул голову в эти сложенные руки, как можно глубже в рукава белого толстого свитера, и зарыдал.
Он рыдал взахлеб, навзрыд, громко, и только шерсть свитера глушила грубые мужские вопли, которые, как цунами, безудержно накатывали один за другим, вырываясь из горла.
Позади него жалобно причитала Людмила Ивановна:
– Братик мой родной! Милый! Не думала, что буду хоронить тебя так рано… мой хороший…
Андрей рыдал, содрогаясь, не в силах остановиться, будто это было не рыдание, а рвота, и с рыданиями из него выходила тяжесть, как с рвотой исходит черная желчь и наступает облегчение. Постепенно судороги его сходили на нет, и, опустошенный, все еще всхлипывая, но чувствуя, что сможет в ближайшие минуты взять себя в руки, он сказал Людмиле Ивановне, тихо плакавшей позади него:
– Тетя Людмила, сходите, пожалуйста, за сестрой.
– Да, хорошо, – сквозь слезы проговорила Людмила Ивановна и вышла в коридор.
Оставшись один, Андрей встал и подошел к кровати. Он вплотную приблизил свое лицо к лицу отца, и крепко поцеловал его, погладил по волосам.
– Спасибо, папочка, за все. И прости меня, прости, мой дорогой, – сказал он, всеми силами стараясь протолкнуть эти слова сквозь пелену смерти. – Я очень люблю тебя!
Он взял руку отца, немного влажную и холодную, и вроде бы нащупал очень тонкий пульс; отпустил руку – и она сразу же упада на одеяло.
Слезы снова стали душить его, он сел на диван и заплакал, на этот раз тихо, почти про себя.
В дверях показались Людмила Ивановна и Ира. Ира с удивлением посмотрела на опухшее лицо Андрея и сказала с легким укором:
– Ну Андрей… ну, возьми себя в руки…
Андрей виновато посмотрел на нее и поджал губы, не вставая со своего места. Ира активно принялась командовать, обращаясь к Людмиле Ивановне, готовой помогать.
– Давайте подушку сначала вынем из-под него, уложим ровненько… надо его раздеть.
– Давайте разрежем майку, – сказала Людмила Ивановна, увидев на столе ножницы, которые использовались при обработках ран.
Они разрезали майку на Петре Ивановиче, тем самым полностью обнажив его. Глаза у Петра Ивановича приоткрылись, и Людмила Ивановна закрыла их, проведя по ним ладонью, но через короткое время они вновь приоткрылись.
– Как хорошо, что Лида уехала, не видела, – сказала Ира. – Она и так слишком много пережила этой ночью. Так… оставим его так пока, а я схожу за каталкой и подмогой. Нужно переложить его.
Ира ушла.
– Ой, у него рот открылся… – сказала Людмила Ивановна. – Андрюша, давай подвяжем чем-нибудь по подбородку.
– Давайте, – согласился Андрей. – Не знаю, чем.
– Вот полотенце, давай им… дай мне, я подвяжу.
Людмила Ивановна подвязала. Пока они ждали Иру, Андрей позвонил Эмилю, сообщить о случившемся. Эмиль искренне соболезновал.
– Лида с вами? – спросил он.
– Нет, она поехала домой. Думаю, скоро вернется.
– Вы еще не звонили ей, не говорили?
– Пока нет. Не знаю, как это сделать.
– Андрей, я позвоню ей, сообщу, – вдруг вызвался Эмиль.
– Хорошо, – согласился Андрей.
В это самое время Лидия Сергеевна ехала на маршрутке обратно в больницу. Дома она так и не смогла заставить себя лечь поспать; разобрала сумку, закинула использованные вещи в стиральную машинку, и села ждать. Ждать той минуты, когда можно будет встать и поехать к мужу.
Когда она уже подъезжала к нужной остановке, зазвонил телефон. Это был Эмиль. Лидия Сергеевна суетливо поднесла трубку к лицу и прижалась к окну, постаравшись максимально оградиться от людей, ехавших рядом.
– Да, Эмиль, – приглушенно сказала она.
– Лида, здравствуйте, – как можно более заботливо и сочувственно сказал Эмиль, но голос его показался Лидии Сергеевне глухим и загробным. – Боюсь, у меня для вас печальные новости. Крепитесь, Лида. Петра больше нет.
Она почти полностью закутала лицо в широкий шейный платок, и беззвучно зарыдала, так, как она привыкла рыдать последнее время у кровати мужа, незаметно, чтобы никто не догадался и не увидел ее горя.
– Да… – смогла проговорить она в ответ. – Я уже еду.
Перед палатой стояла медсестра, которая сразу же сделала шаг вперед к приближающейся Лидии Сергеевне, преграждая ей путь.
– Вы знаете? – спросила медсестра.
– Да, – сказала Лидия Сергеевна. Медсестра пропустила ее внутрь.
Ира уже привезла высокую металлическую каталку, и отчитывала Андрея и Людмилу Ивановну за то, что те додумались подвязать подбородок Петра Ивановича полотенцем, ведь мог остаться след. Увидев вошедшую Лидию Сергеевну, она замешкалась.
– Лида, – тоскливо проговорила она и замолчала. Лидия Сергеевна робко подошла к кровати, глядя на спокойное лицо мужа. Она встала там, где простояла все эти невыносимые, полные страха, борьбы и боли дни и бессонные ночи, ухаживая, помогая, поддерживая его во всем, и лишь в последний, самый тяжелый миг покинувшая его, точно сама судьба увела ее отсюда, не позволив до конца испить чашу страданий. Она встала рядом с кроватью, маленькая, беспомощная, как ребенок, и тихо заплакала.
– Ну Лида! – снова простонала Ира и обняла ее за плечи. Андрей стоял поодаль и понуро смотрел на мать.
– Пойдем, Лид, в коридор, – позвала Ира. – Им нужно тут закончить, не будем мешать.
Лидия Сергеевна послушно пошла за Ирой. Людмила Ивановна пошла вместе с ними.
Медсестра и Андрей приготовились перенести Петра Ивановича с кровати на каталку. Андрей попытался приподнять отца. Совершенно обмякшее тело было неподъемным, казалось, оно весило тонну.
– Нет, невозможно, – сказал Андрей медсестре.
– Пойду тогда еще людей искать. Ну а что вы думали, в нем сейчас столько жидкости…
Медсестра ушла и быстро вернулась с еще одной, и с молодым врачом, которого Андрей никогда не видел раньше. Вчетвером им удалось переложить тело Петра Ивановича на голую железную каталку. Андрей прикрыл отца простыней, не закрывая головы.
После этого в палату вернулись Лидия Сергеевна, Людмила Ивановна и Ира. Медсестра и молодой врач ушли. Каталка с Петром Ивановичем так и осталась стоять посредине комнаты.
Все они, и Лидия Сергеевна, и Людмила Ивановна, и Андрей немного оправились от первоначального потрясения, и опустошенно слушали, как Ира рассказывала им, что делать дальше.
– Сейчас езжайте домой, вы уже здесь не нужны. Все без вас сделают. Завтра с утра, часов в девять, приезжайте в морг, там оформите все документы. Мы сейчас отвезем его туда. И еще Лида, обязательно напиши отказ от вскрытия. Завтра утром, сразу же, как придете в морг. Первым делом. Ты же понимаешь… он столько пережил, не нужно его больше мучить.
Лидия Сергеевна согласно кивнула. Они стали собирать вещи – их оказалось неожиданно много, три огромных пакета и сумка, все, что использовалось эти недели в палате, ставшей почти домом. В последнем пристанище, где их семья еще была вместе.
Они спустились в гардероб. Лидия Сергеевна и Людмила Ивановна одевались не спеша и тихо о чем-то разговаривали. Андрей собрался быстрее, и, ухватив пакеты и сумку, устремился вперед, на улицу, чтобы идти к машине, прогревать ее и укладывать вещи.
Мягко светило заходящее солнце, нежно-розовым освещая сухой хрусткий снег. Было очень морозно, но Андрей шел без шапки, распахнув пальто. Он глубоко вдыхал холодный воздух, наслаждаясь его живительной свежестью. Не переставая ныло сердце.
Андрей шел вниз, по наклонному выезду с больничной территории. Оглянулся и посмотрел на темные больничные окна. Лидия Сергеевна и Людмила Ивановна только-только вышли и медленно спускались следом. Андрей поспешил к машине. Начинался новый этап его жизни – жизни, которую он страстно и ревностно обожал.